Поэзия
27 сентября 2013

Стихи, отмеченные Ольгой Ворониной, как симпатия "Русского переплёта"

Ходики с кошачьей головой

Здесь когда-то мы произойдем.

В комнатах прохладно и бело - 
пахнет вишнецветьем и дождем
спящее в чулане помело.
Вещи разошлись по адресам:
гардероб, комод, бюро, буфет - 
будто кто-то все прибрал, а сам
из дому отправился чуть свет
на вокзал садовый, различив
поезда цикадового звук
за базарным воробьиным "чив"
и туманом, сбившимся вокруг.

Теплый день толкушками размят
и оставлен стынуть на окне...
Комнаты крахмальные стоят
по колено в чистой тишине,
а вверху, в светелке угловой,
мерно ворошат календари
ходики с кошачьей головой 
и неспешным осликом внутри.

Загоняя стеблем конопли
тень свою на солнечный лоскут, 
мимохожий скажет: "Все ушли".

Просто он не знает: здесь нас ждут.

Laterna magica

....Показалось, что зимы не будет 
и за ноябрем наступит март. 

К вечеру неспешно вышел в люди, 
разлохматив куцый бакенбард, 
первый подмастерье ледостава, 
городские лужи застекля - 
поглядеть, как полнятся отавой 
оттепелью сжатые поля. 

Где-то наверху скучают вилы - 
желтой шерстью обросли рога. 
Мелкие цветочки гипсофилы 
ветром наметаются в стога - 
скоро за букетами невесты 
выйдут из растущей темноты, 
под распев невидимой челесты 
разберут холодные цветы... 

Этой ночи не бывает дольше - 
съеден до огрызка светлый плод 
на рассвете опытный стекольщик 
ящик с инструментом принесет 
и нарежет матовых полотен, 
по размеру каждого окна, 
напылит копыток да смородин, 
елок да овсяного зерна. 

На столе раскрыта готовальня, 
и разложен бристольский картон,
варится на кухне клей крахмальный
из обломков круглых макарон - 
значит, понастроим из бумаги
всевозможных замков и дворцов,
и завьем серебряные флаги
лезвиями ножничных щипцов,
и заселим встрепанную хвою
дутым позолоченным зверьем,
за работой не заметив: "двое"
потихоньку сделалось "вдвоем":
не распутать нити канители,
не угомонить вдову Клико... 

Знаешь, а грачи не улетели - 
просто поле очень велико. 

Горело

Горело ночью, где - не разобрать,
как будто под листвой у печки грелись:
развернутую домиком тетрадь
подхватывала пламенная челюсть,
а после из утробы земляной
по узким камышинкам дымоходов
змееныши-дымки ползли стеной,
в полночные проваливаясь воды,
свивались под молчание собак...

Над городом, как призрачное судно,
неспешно плыл белесый волкодлак,
обличие меняя поминутно,
асфальтовые лезвия дорог
завертывал в нетканые тряпицы, - 
от бешеной хромой луны берег
неохраненных тех, кому не спится.

И было от окна не отойти,
не оторвать притянутого взгляда
от темноты, разъятой на ломти
движениями дымчатого гада, -
и виделось: пока не рассвело,
до третьего призыва зоревого
туманилось холодное стекло
от горького дыхания живого.

В котейной

Облачность казалась переменной,
но потом над лучшей из округ
разбросали дождевое сено,
прорастили ливневый бамбук.
Веточки березовых шиньонов
запропали в соечьем гнезде.
Слышно: лягушачьи лапки кленов
пяткой вверх шагают по воде.

Исподлобья город манатейный
глянул в притворенное окно:
что-то приготовили в котейной -
лакомо, да больно мудрено,
знамо, раздобыли на охоте
бакалейный и иной товар...
Подают в наперстках черный котий,
родом из страны Кот д'Ивуар.

Возле толстопузого Хотея,
чуть поодаль от ганеш и будд,
в котиках шнурованных Котея
выбирает лучшее из блюд,
и гарсон, в пике и коверкоте,
чаевых желая десятин,
ей рекомендует к панакотте 
лимончелло и абрикотин.

Город, черно-серая ворона, 
клюв раскрыл и смотрит не дыша,
как танцуют ловко котильоны 
из одних лишь только па-де-ша,
слушает китайский колокольчик
с кисточкой пунцовой на хвосте -
а над ним, стебельчато-игольчат,
тихий дождь в небесном решете.

Гроза надвигается

Серый ветер пробежал по городу,
выскочив из облачных кустов - 
в небесах торжественно и голодно,
на земле и стол и дом готов.

Разметалась шерсть, сухая, жесткая, 
хлещет по глазам прохожий люд.
Волчьих свадеб дым над перекрестками:
подойдешь - затащат и убьют.

Мчится по дорогам воздух бешеный,
завывает, брызгает слюной,
и сверкает страшное, нездешнее
под губой заката кровяной.

От окна отпрянула вся девичья,
только, словно в обморочном сне,
вижу я прекрасного царевича
на звериной вздыбленной спине.

Крыластик

Шли, не щелкая кнутом,
не трубили в рог - 
утащили под холстом
солнечный пирог,
тополиным помелом
крошки размели,
чтоб за краденым теплом
люди не пришли.

Ни огня в округе нет - 
разожгли дымарь.
слева свет и справа свет - 
лампа да фонарь,
два стеклянных пузырька - 
молоко и лед...
Подкормить бы мотылька - 
где-то он живет?

Если спишь, крыластик - спи,
глаз не открывай.
На зубах зимы скрипит
черствый каравай,
пусть грызет, ломая клык
о припек сухой, 
и царапает язык
мерзлой шелухой.

Только глянет первоцвет
из ланских стеблей - 
испекут нам новый свет,
прежнего белей.
Будет сладко и тепло
и беспечно в нем -  
и расправится крыло, 
смятое огнем.

Свинопас

Пахнут листья в кострищах картошкой и мясом -
возвращаются люди и будят сады.
Если можно уйти из дворца свинопасом - 
уходи поспешая, до первой звезды,
под скворчание теплых земных сковороден
с полосатым беконом размякшего льда.
Счастлив принц, а пастух пятачковых свободен
и меняться не хочет ни с кем никогда.
Поживился ручей сухолистым ушкуем - 
по корме насекомая рыщет братва.
Побеждают, играя на все и вслепую,
а в придачу до плеч завернув рукава.
Что достанется - царство, а может, корыто,
может быть, и узнается как-нибудь впредь,
потому что глазная повязка расшита 
так искусно, что хочется вечно смотреть:
там, на бархате тьмы непроглядной, кромешной - 
одуванчики, маки, коровки, шмели...
На плече встрепенется скворец-пересмешник
и задышит в ладони пригоршня земли - 
и пойдешь ты, не зная, слепой или зрячий,
в сотый раз затерявшись, кого-то найти,
на садовый дымок, на бубенчик собачий,
на сквозное окошко в рассохе пути.

Над травой

Я просто шла домой - невысоко
внизу сверчало поле овсяное,
в бидоне пело птичье молоко
свежайшего вечернего надоя,
по кровлям разбегались огоньки,
потрескивая крыльями, взлетали
над руслом погасающей реки - 
и пропадали где-то в чернотале.

Из монастырских кованых ворот,
в потемках спотыкаясь об ухабы,
тянулся по дороге крестный ход:
все больше чернецы, калеки, бабы.
Блаженный щелкал лыковым бичом
и "цоб-цобе" покрикивал идущим,
не то просящим яростно о чем,
не то кого-то жалобно клянущим...

...Они меня не мучили почти. 
До срока затворили в дальней келье,
ржаные просоленные ломти
оставив у соломенной постели.
Придя по следу, ветер ставни рвал,
царапал камень, отгрызал побелку, 
котовьим басом в трубах завывал
и жалился бузиновой свирелкой.

Зачем, не зная сами, поутру 
на перекрестке разложив кострище,
они пришли смотреть, как я умру,
во все свои голодные глазища - 
как задымится свежая смола,
заговорят еловые побеги,
и косточки поверженного зла
по хатам разнесут на обереги.

Юродивый в огонь подбросил плеть
и загорланил: "гори-гори ясно"...
Какая грусть - для вас дотла сгореть
и знать, что вы по-прежнему несчастны,
и уходить, уже не над травой - 
над соснами, березами, дубами,
в обнимку с ветром, легкой и живой,
овсяный колосок зажав зубами.

Хозяин

Ты бы не здоровался со мной, 
глаз не подымал, заблуда встречный... 
лес на слух и ощупь - соляной, 
а на вкус и запах - огуречный, 
из него дороги к людям нет, 
хоть до деревеньки путь недлинный, 
по кустам рассыпался рассвет 
огненной сверкающей малиной. 

Разобрать речей твоих узор 
мне непросто - словно издалече,
потому что с некоторых пор 
я не говорю по-человечьи... 
Стелются лохматые дымки
над еловой стрельчатой оградой: 
крайние дома недалеки,
ведомо, тебе там будут рады - 

ты им обо всем порасскажи,
навернув за ужином окрошки,
духовитой москатилью лжи
сдабривая правду понемножку,
табачинку выдуй из ноздри - 
до побасок жадны человеки,
только обо мне не говори,
будто и не видывал вовеки,

будто белопламенная мгла 
разметалась без конца и края,
память опалила и ушла,
на снегу следов не оставляя,
канула в дубовое дупло
и такое в спину нашипела,
от чего от сердца отлегло,
да оно само окаменело.

Шаг мой невесом - по свежим рвам,
маленьким берлогам и могилам,
где, свернувшись, дремлет сон-трава,
спят в обнимку примула и сцилла.
в козью шаль с хрустальной бахромой
дальнее укутано зимовье:
на меня в окно хозяин мой
смотрит взглядом пристальным, котовьим.

Про французов

Никто из снежных тающих пехот
не впрыгнет в уходящий зимний кузов...
Растрепанный грачиный переход
похож на отступление французов.
Сорока пролетит на помеле - 
не объяснить полковнице речистой,
как тяжко по растопленной земле
небесному шагать кавалеристу.

С вечерней и до утренней поры,
к восторгу котофея-верхолаза,
деревьев постоялые дворы
заполнены гостями до отказа.
А на заре, еще полуслепа,
снимается с ветвей в галдящей спешке,
шумя плащами, грузная толпа
с немногими баулами орешков;

и, глядя вслед залетной голытьбе,
наставив вверх дымящие мушкеты,
стоят гурьбой, но сами по себе,
дома - прямоугольные планеты.
У них внутри - душистый хлебный зной,
крахмальный лен и яблоки в буфетной,
и кошка - стрекотливой тишиной
наполненный кувшинчик троецветный.

Они-то знают чуем нутряным:
и прошены добром, и злобно сланы,
на смену кирасирам вороным
заявятся чубарые уланы,
и засвистят на разные лады
таким обворожительным елеем,
что юные зардеются плоды
и упадут им в ноги, сладко млея.

Кому не хватило моря

Так бывает: в пасмурное утро
выйдя без плаща и без галош,
ты в шагах запутаешься, будто
город на веревочке ведешь -
от земли на детскую ладошку,
над подсохшей корочкой травы
бродят черепаховые кошки
и меланхолические львы.

За тобой с насиженного места
снимутся, теряя паспорта,
подворотни, улицы, подъезды:
вроде есть табличка - да не та.
Видишь дом, знакомый будто с виду,
а вглядишься - все-таки иной:
кроткая лицом кариатида
оказалась с мавочьей спиной.

Жаль, не всем досталось жить у моря
при раздаче здешних адресов:
словно в коммунальном коридоре
комнату закрыли на засов,
а за дверью - не бывает лучше,
если не смущает вид на дно.
Прочим сухопутным невезучим
небо в утешение дано - 

там свои затишья и цунами,
и рельеф прибрежной полосы...
Встали где-то между временами
памяти песочные часы - 
просто зарастили перемычку,
застрочили оба рукава
в день, когда чадила шведской спичкой
тихая пустынная Москва.

Город семенит на пыльных лапках,
по тропинкам высохших ручьев,
на зиму под черепичной шапкой
пряча шоколадных воробьев.
"Где твой дом и дерево и дети?", 
спросит кто-то, живший по уму, -
и стоишь, не зная, что ответить,
на крыльце, невидимом ему.

Пуговичный дом

В башне из-под польской карамели
(не бывает зданий обжитей),
местопребывание имели
пуговицы всяческих мастей,
разного колера и калибра,
статуса, достатка, ремесла...
В старом чемоданчике из фибры
спрятана кунсткамера была.

Жизнь текла вольготно и лениво,
только иногда пускался в путь - 
в ателье, по воле индпошива - 
подходящий к ткани кто-нибудь,
по дорогам самострочной моды
торопясь настранствоваться всласть,
чтобы возвратиться через годы
или оторваться и пропасть.

И, когда грустилось и хворалось,
а порой и вовсе просто так,
чемодана челюсть поднималась,
открывая сущий кавардак:
там, на дне, в коробочке с картушем,
полонил неведомый кащей
круглые разрозненные души
отошедших в прошлое вещей.

Виделось, как будто бы в гостиной
собирались поиграть в лото
бабушкина юбка из поплина,
молодое мамино пальто,
кто-то незнакомый в коверкоте,
платье с отложным воротником,
папина рубашка, кофта тети
и пуловер, вязанный крючком.

И казалось: ничего дороже
в целом свете не было и нет
чемоданчика с бумажной кожей
и цветной жестянки без конфет:
там дышало весело и мудро
в дырочки, четыре или две,
время из стекла и перламутра,
с местом состоящее в родстве.

Ждать весну

...И ждать весну, как прежде, - вопреки:
уйдут под землю травяные рыбки,
сирень сожмет покрепче кулачки,
вернется грач, грассируя негибко,
ударно-струнный коллектив цикад
уснет вповалку в заячьей капусте,
войдет под утро первый снегопад
и рукава по улицам распустит.

В скупой чересполосице зимы,
на межсезонья выселках протяжных
не подают и не дают взаймы
ни золотых, ни медных, ни бумажных.
Минуешь в полусне солнцеворот - 
и выйдешь наконец на луг неросный:
там колокольчик луковки живет,
спеленутый бумагой папиросной.

И вспомнишь город - он не стоил месс,
поскольку был кромешное беспутье,
где всех, кто дышит, вел кругами бес,
не разбирая, птицы или люди,
где дым сочился из прорех и пор
и - сам не веря, что пора такая - 
раскачивался красный семафор,
на небо никого не пропуская.

Век идет

Алеманн ли, эллин или влах - 
слов не разобрать в шмелином гуде.
В скатертных миткалевых узлах
накрепко завязанные люди
будто и не слышат: за стеной
скручивая время в рог бараний,
век идет - то редкий, то сплошной,
пятками по крышам барабаня.

Нет ему начала и конца,
просто каждый, глядя из окошка,
из его огромного лица
видит что-то - вскользь и понарошку,
подбирает имя и число:
медный глаз, пятнадцатое веко - 
а потом вздыхает: "Все прошло",
и вдогонку: "Ночь, фонарь, аптека..."

Век идет и тает на лету,
обнимая теплые скудели,
потому что жить невмоготу
в календарном гусеничном теле,
собственных не чувствуя краев,
ни кнута не ведая, ни ига,
но по воле умных муравьев
будучи расчисленным до мига.

Но когда развяжется миткаль,
пленника из горсти выпуская,
встанет перед ним такая даль,
высота обрушится такая,
что, неловко прошагав квартал,
прежнего быстрей и легче втрое,
он поймет, что век не перестал,
встанет под него - и зонт закроет. 

Неловкий ангел

Кузнечик-время пойман колпаком
из голубого, с золотом, бисквита.
Шипит и кипятится молоко,
опять на скатерть свежую пролито -

неловкий ангел учится ходить,
но путает шаги и перелеты.
Он привыкает быть - совсем один,
вникая в повседневные заботы:

уютен светлый дом, ухожен сад - 
терновник да боярышник охраной,
и то, что совершалось невпопад,
не кажется теперь смешным и странным.

Пока во мне живет он - я живу.

...А бес лежит в крапиве у забора
и бабочек сажает на траву,
как будто бы цветам нужна опора.

Copyright (c) "Русский переплет"