ВЫБЕРИ МЕНЯ...

Когда-то, много-много лет назад, Зинаида Яковлевна, преподающая мой самый любимый в школе предмет - рисование, произнесла пророческие слова: "Свете очень подошло бы быть учительницей младших классов - она спокойная, добрая и ответственная..." Я, помню, очень обиделась, так как давно уже определилась с будущей профессией - художницы... Хотя ещё мы и испытывали почтение к школьным воспитателям, относя их чуть ли не к небожителям, но уже были подпорчены, в связи с вступлением в переходный период, бациллой цинизма. В этой системе ценностей учительница младших классов занимала чуть ли не последнее место... А у меня к тому же с пятого по десятый классы были лучшие среди сверстников сочинения и лучшие рисунки... Хотя, честно, не самые лучшие, а среди лучших... Было нас человек пять в школе, чьи акварели и гуаши постоянно висели в уголке художника, а та же Зинаида Яковлевна, сдвинув очки на нос, строго приказывала: "Толя, Володя и Света, к понедельнику чтобы принесли по работе - мне нужно отослать рисунки на городскую выставку, в Дом Пионеров..." Называлась тема: "Мой любимый герой, или Наш город..."

То есть конкурса даже не проводилось, всё равно было ясно, чьи работы поедут в Дом Пионеров... И в воскресенье я, прогнав маму с кухни и обнажив пластиковый, прятавший порезы и раны под весёленькой, в груши и сливы, клеёнкой стол, вдохновенно раскрашивала охрой золотистой, кадмием красным и бирюзой летящих лошадей, тропические растения и гордого Мальчиша Кибальчиша... Акварельные краски "Нева", уложенные в пластиковую коробку, каждый брикетик которой был завёрнут в блестящую фольгу - предмет зависти всего класса, а также колонковые мягкие кисти, приносила мама с работы - в её художественно-конструкторском бюро это были средства производства...

Тем обиднее было услышать определение своей будущей судьбы от человека, знающего о моих художественных способностях... Спокойная - я тоже восприняла как оскорбление правдивое определение собственного характера... Мне всегда нравились бойкие, хулиганистые девочки, в то время как я сама стремилась к уединению и тихим занятиям - книгам и альбому с красками... Недетская обида засела в мозгу - и годы я помнила эти слова...Уже и облик Зинаиды Яковлевны расплылся и потускнел - помню что-то грузное, важное, строгое - мы её боялись и уважали, так гордо и ответственно относилась она к необязательному в школе предмету... Может быть, её саму и не узнаю, столкнувшись случайно на улице, а слова те помню...

И как я противилась такому раскладу, сопротивляясь изо всех сил, доказывая - себе, другим - художница я... Как стремилась к чему-то - непонятному, привлекательному и загадочному, не желая слушать, что художник в чистом виде не зарабатывает, отмахиваясь от вопросов, в какой области хочу трудиться - сочинять ли узоры на ткани, делать ли гобелены, витражи, расписывать сувениры - нет, нет и нет! Ничего этого мне не хотелось... А прижали, подступили вплотную - десятый класс... Люда идёт в институт Народного Хозяйства, на товароведа, и к ней прилепилось ещё штук восемь девочек, без определённых наклонностей, но с желанием жить хорошо... Часть мальчишек выбрали Архитектурно-строительный институт, разбредясь по строительным факультетам... Те, кто плохо учился, пошли в железнодорожный техникум... Пару человек выбрали непрестижную тогда бухгалтерскую стезю, и слышала, после 1990 года разбогатели... Девочки-троечницы, не обременённые интеллектом, примкнули к парикмахерскому и портняжному клану... Одна я была не готова, обладательница аттестата в четыре целых, семь десятых балла, ( четвёрки по физике, математике и химии)...

Однажды проскакал крылатый конь, совсем рядом, могущий кардинальным образом изменить мою судьбу, но не подхватил, не выбрал... Пролетела птица Феникс, но не мне досталось её волшебное перо.... Как-то приехали в школу два человека, из столицы республики, аж из самого Минска, отбирать особо одарённых детей в художественную школу-интернат... Зинаида Яковлевна предупредила всех заранее, и вот, потея от волнения, мы выложили на парты разбухшие, с загнутыми листами папки и альбомы с рисунками. Два явно нездешних дядечки, один, молодой, с бородой, и постарше, в берете и с чудной бомбошкой на кожаном шнурке задержались у моей парты и оживлённо запихали друг друга локтями. Синхронно они устремили глаза на меня и я застыла, выпрямив спину, с устремлёнными ввысь косичками, увенчанными кошмарных размеров, белыми капроновыми бантами - наличие бантов каждое утро проверял лично директор, и не отмеченные этим символом счастливой невинности девицы изгонялись с позором с уроков... Многозначительно кивнув, два небритых Ангела продолжили обход класса. Следующий всплеск оживления произошёл у парт Володи и Толика. У нас троих было извлечено по корявому, с загнутыми краями от подтёкшей краски, рисунку, и небожители удалились...

На следующем уроке взмыленный курьер, робко постучав и всунув остриженную в соответствии с каноном, установленным всё тем же директором, которого страшно все боялись, но тем не менее, упорно именовали Косым - у директора было бельмо на глазу, он отчаянно косил, взгляд его трудно было поймать, что вселяло почему-то провинившимся безотчётный ужас - в дверь, вытребовал к директору - Толика... Сердце ухнуло вниз... Не меня...

-         Птица счастья завтрашнего дня,

-         Выбери меня, выбери меня,

-         Птица счастья завтрашнего дня...

2

Кудрявый, цыганистый, с крупной башкой, толстогубый и неопрятный Толик, в классе - человек-невидимка, отбывающий повинность всеобщего среднего образования и нисколько в этом образовании не заинтересованный, тупо всегда переминающийся у доски, не могущий связать пары слов ни на одном предмете, из-за покладистости и тихости перетягиваемый в следующий класс, на бумаге разражался безумными фантазиями... Мы давно уже привыкли к его зелёным небам, фиолетовым солнцам, оранжевым океанам и каракатистым человечкам - происхождения этих образов автор объяснить не мог... Работы его были яркими, но какими-то неряшливыми, тяжёлыми и беспокойно-раздражающими...

Я же переживала, когда на акварели получались затёки и не понимала, почему Зинаида Яковлевна страшно возбуждалась и кричала, тыча в безобразное пятно на бумаге: "Вот, вот, Света! Посмотри, как живописно!"

Я не понимала, и она наказала меня - стала ставить тройки за аккуратно раскрашенные, стройно вычерченные домики и бабочки...

Я злилась, упорно переделывала и переделывала работу, и получала -тройку и тройку... Однажды мама пришла на помощь мне, плачущей и растерзанной отчаяньем - я принесла три тройки за изображение веточки сирени, вставленной в стакан... Мама намочила лист бумаги под краном, распяла его на столе, любовно погладила губкой... Злосчастный букетик поставила на окно, отодвинув занавеску - и десятки мелких, которые я замучилась красить, цветочков вдруг объединились в общую массу. На фоне тусклого, ещё не мытого с зимы окна нарисовался чёткий, изящный контур крупных гроздей, чёрная веточка, увенчанная упругими листьями, перечеркнула невзрачное изображение ковровой фабрики ... Один бок букета зажёгся, вспыхнул - нежно сиреневым, сочно зелёным, а другой погрузился в чернильную густую тень, откуда, стоило только вглядеться, выплывал и аквамарин, и кобальт синий, и вспыхивало ядовитым краплаком ... Я с ужасом наблюдала, как мама развела болото на несчастном листе - она капала, брызгала, затирала, заливала водой, промокала губкой расплывающиеся, колышащиеся контуры перетекающей друг в друга краски... Высохшее безобразие я со страхом предъявила строгой учительнице, ожидая насмешки и - двойки... Зинаида Яковлевна закричала: "Чудо! Шедевр! Ну наконец-то, дошло!", - и размашисто, красными чернилами влепила в журнал толстую кривобокую пятёрку... Понизив голос, полуутвердительно спросила: "Мама помогала?"

Я еле заметно кивнула, сгорая от стыда...

"Ничего, учись... теперь ты понимаешь, как надо писать", -обнадёжила она.

Сейчас я сама, давая уроки акварели, трачу неимоверное количество энергии, пытаясь раскрепостить детей, научить их эспериментировать с цветами, делать заливки... Им, приучаемым к аккуратности и точности, трудно, и, высунув от усердия язык, они втирают сухую синюю краску в синее небо... Я бегаю между столами: "Побольше воды, побольше, это же - аква-рель, что значит, вода... Смешивайте цвета - вот так... Ведь небо не обязательно синее... Ну представьте себе закат", - восклицаю в отчаянии... Помогло, дело потихоньку пошло... И выхватив лист бумаги у испуганного ребёнка, заставляю изумлённых учеников оценить удачную заливку, когда потёки кобальта и кадмия оранжевого дали изумительный, жемчужно-серебристый цвет...

Ну что вы хотите, начальная школа, рисование, вернее, арт -

один раз в неделю...

3

Толик из кабинета директора вернулся угрюмым и раздосадованным, отмахиваясь от вопросов одноклассников. От предложения немедленно ехать в Минск, жить в интернате для одарённых детей на полном пансионе и заниматься исключительно художествами, с лимитированным изучением общеобразовательных предметов и последующим зачислением без экзаменов в Театрально-Художественный институт, он, единственный изо всей школы избранник, которому было обещано большое будущее гордости Белоруссии, отказался. Меня поразило - как, как можно отказаться от такого - это же счастье, удача, судьба... Толик хмуро буркнул: "Не могу... Некому кроликов будет смотреть, и Таньку..."

Смысл абсурдной, дикой фразы ( Каких кроликов, к чёрту кроликов, разве это важно?), вскоре разъяснился. Классная, ужаснувшись количеством двоечников, прикрепила к ним "хорошистов" для совместного делания уроков и подтягивания тех до более приличного уровня. Мне почему-то достался Толик, хотя я втайне надеялась, что моим подшефным будет рыжий, малорослый, вертлявый, полублатной, но очень весёлый Сашка. ( В десятом классе Сашка примет мученическую смерть от удара ножом в живот от только что откинувшегося уголовника - заступится за затаскиваемую тем в машину девушку...).

Толик жил далеко за школой, там, где заканчивались параллелепипеды однояйцевых хрущовок и начинался живописный частный сектор. Являться в школу часа на два раньше (мы занимались во вторую смену), подопечный категорически отказался, апеллируя опять же, к кроликам и Таньке, и пришлось топать к нему домой... Там, в похожем на помещичью усадьбу месте, я растерялась... Огромный двор, высокий забор, сараи и клетки, добротный дом с высоким крыльцом...Толик, вышедший отворить ворота, был так же хмур, но это не была защита неуверенного в себе подростка, а озабоченность делами взрослого мужика...Теперь он не походил на тупого двоечника - это был ловкий, умелый мужчина, добросовестно и деловито ведущий хозяйство... Я пыталась толковать ему о дробях и уравнениях с неизвестными - Толик уверенно менял ползунки сестре Таньке, поднимал вверх её толстенькие младенческие ножки, протирал складочки смоченной пелёнкой - и я отводила глаза... В паузах, когда я выводила уравнение, он делился со мной опасениями, что приплод в этом году будет невысок, вгоняя меня в душный стыд, или выходил во двор перевернуть распятую на козлах кроличью шкуру... Он участвовал во взрослой жизни, он знал цену хлебу и рублю, а я лезла к нему с какими-то дурацкими дробями... Промучавшись так с месяц, и ставшая помогать ему кормить и сестру, и кроликов, я бросила бесполезные потуги образовать Толика и попросту давала списывать ему домашние задания, а на контрольных решала и его вариант или подсовывала сочинение....

3

Итак, выбрали не меня... Мама остудила безутешное горе, заявив, что меня она в любом случае в Минск не отпустила бы, так что нечего зря убиваться... Сама же она закончила этот самый Театрально Художественный институт, но бежала из Минска, от неудавшейся замужней жизни, с двумя малолетними детьми - мной и братом. Почему-то ненависть к бывшему мужу и его родственникам распространилась и на город, и выяснилось, что если я поеду туда поступать, то я просто предам маму...

В девятом классе, спохватившись, что нужно что-то делать, как-то готовиться к ещё не выбранному учебному заведению, я решила пойти в изостудию...

В длинном и светлом коридоре Дома Пионеров я ждала окончания занятий в изостудии... Войти в класс не хватило духа - меня напугали ряды светло-жёлтых мольбертов, из- за которых торчали сосредоточенные лица, напугал сложный, необыкновенно красивый натюрморт, подсвеченный с двух сторон высокими лампами, напугала необыкновенная тишина, нарушаемая лишь скрипом карандашей и тяжёлыми шагами высокого человека с седыми волосами, низким голосом рокотавшего замечания - слов из-за двери было не разобрать... Михаил Сергеевич оказался весёлым и любезным... Просматривая рисунки из альбома и приговаривая: "Неплохо, неплохо, хотя о перспективе Вы имеете весьма отдалённое представление", он другим тоном громко меня отчитывал: "Ну что ж, Вы так опоздали, юная леди, у нас занимаются с третьего класса... Неплохо, неплохо... Вот этот мальчик с арбузом - какой вкусный колорит... - он надолго приник к самой, на мой взгляд, неудачной акварели, грязной и заплывшей краской. - У нас переполненный класс, вместо положенных двенадцати человек занимается двадцать пять, для Вас даже нету мольберта, не могу, голубушка, не могу взять - переполнены классы... Да, а Вы работайте, работайте - у Вас есть способности..."

Мама долго не могла добиться от меня причины неутешного горя - я самозабвенно рыдала, хлюпала, сморкалась, напугав её до полусмерти - мне стало совершенно ясно, что без изостудии жизнь не удалась... Как же теперь мне жить - без того торжественного, светлого и притягательного мира, открывшегося за обшарпанными, выкрашенными светло-голубой масляной краской дверьми...

...Узнав, что дочку никто не обидел, не обманул, она повеселела, вздохнула с облегчением и целый вечер рылась в папках, извлекая оттуда пожелтевшие от времени газетные страницы, лазила в диван, раскатывала трубки свёрнутого ватмана и долго рассматривала рисунки длиннобородых старцев и обнажённых толстых женщин -свои студенческие работы...

В изостудию меня приняли - мама обаяла Михаила Сергеевича, рассказав о своей несбывшейся мечте - стать настоящим художником... Она показала ему статью из Минской газеты, пятнадцатилетней давности, в которой рассказывалось о маме, как о лучшей студентке Театрально Художественного Института, о том, как тяжело ей приходится - учиться, работать на каком-то механическом заводе токарем ( мама заканчивала ремесленное училище - там в голодные послевоенные годы платили стипендию и давали талоны в столовую), и растить дочку, то есть меня... Статья заканчивалась оптимистично: "Может быть, и маленькая Светланка пойдёт по стопам мамы и станет художницей? Пожелаем маме и дочке удачи..."

Личностный фактор, ссылки на судьбу и предназначение сработали, и я гордо, каждый день, с разными возрастными группами, дабы наверстать упущенное, бросив подружек, забыв о том, что влюблена - немножко в весёлого Сашку и немножко - в серьёзного Вову, занималась в изостудии...

4

Так произошёл первый шаг к моим последующим работам, соединившим два полюса несоединимого - учительницы младших классов и художницы. Кто-то незримый и могущественный, словно учитывая мои невнятные мечтания и трезвый опыт Зинаиды Яковлевны, смешал эти две взаимоисключающие субстанции, как скульптор смешивает различные сорта глины, и вылепил крепкий горшок изящной формы... Соответствующее учебное заведение нашлось - им оказался Педагогический институт, Художественно-Графическое отделение... Поступив туда, я, с одной стороны, обошлась без предательства мамы, так как на учёбу и проживание в городе рождения, Минске, было наложено табу. В Архитектурном институте, как ни настаивала мама, я не захотела учиться - к стройной логике чертежей испытывала тайный ужас... Не подошли ни художественно-промышленное училище, ни текстильный институт... Никакой будущей для себя профессии я не представляла... Вот так бы не выходить всю жизнь из мастерской, чтобы и мольберт всегда стоял наготове, как верный конь, и натюрморт завораживал - необычным сочетанием цветов, фактур и предметов, чтобы было стекло и металл, керамика и дерево, отражающий свет атлас и густой загадочный бархат... И чтобы солнечные блики рисовали на деревянном полу сложные узоры, и чтобы пахло скипидаром, столярным клеем, масляными красками и чтобы стояла благоговейная тишина, в которой тонет, вязнет, гибнет всё плохое и существует только чистое творчество и чистая радость созидания....

Случайно кем-то брошенная фраза вспыхнула, как в костре сухая ветка... Да, только художественно-графическое отделение - мне казалось, что у Михаила Сергеевича не работа, а сплошная малина... Я тоже так хочу... Я была влюблена и в Михаила Сергеевича, и в мастерскую, и век бы из неё не вылезать, а дети - ну что ж, пусть рядом будут дети, будем вместе писать натюрморты...

Но, как всегда получается, судьба выполняет наши пожелания, но исполняет как-то извращённо... Вроде бы и всё как хотела, и как-то не совсем так... Две мои стези - учительская и художническая не всегда существовали вместе, они то тесно сплетались - когда я вела во Дворце Железнодорожников декоративно-прикладной кружок, то распадались на два самостоятельных ручья - приходилось быть воспитательницей в детском саду, учительницей продлённой группы... Оказалось, в мастерской с мольбертами и детьми было не выжить - зарплату Дом Железнодорожников платил мизерную - шестьдесят рублей в месяц, лето засчитывалось как неоплаченный отпуск и приходилось в задрипанном кинотеатре на окраине малевать афиши - кистью, на закатанных водоэмульсионной краской огромных кусках ДВП рисовала кривые буквы, Кинг Конгов, красавиц и заводские трубы....

5

Пятилетний китаец Оран любит рисовать. В этом нежном возрасте он обнаруживает поразительное чувство цвета, ритма и гармонии. Устав от криков малолетних учеников, многим из которых ещё не удаётся что-либо изобразить, раскрасить готовую картинку им тоже трудно - весь процесс у них занимает минут десять, а урок, как известно, длится сорок пять, включаю телевизор, детский канал, обеспечив, таким образом, тишину и дисциплину, а сама присаживаюсь к Орану и мы ведём вполне профессиональные беседы. Мальчишка схватывает на лету, и мы с ним сочиняем узоры на крылья бабочки, не забывая о симметрии, балансе и гармонии.

Вспоминаю прошлогодних балбесов... С шестиклассниками пыталась сделать работу в стиле Пикассо, Ван Гога и Кандинского... Убивалась, распиналась у доски, показывала репродукции, детские работы, рассказывала о кубизме, экспрессионизме и абстракционизме... Слушали меня с тоской ( в классе преобладали мальчишки арабских кровей), украдкой чертили монстров, девочки- сексапильных куколок... Энтузиазм мой иссяк, когда усатые, под два метра ростом школьнички увидели у меня на столе приготовленные для первоклассников картинки для раскрашивания - клоун на велосипеде, воодушевились и попросили - для себя... С Кандинским и Пикассо лихо расправились оставленные без картинок первоклассники, восприятие которых свежо и не замусорено штампами....

Так мой белорусский диплом, о котором сами студенты говорили - слишком много для учителя и слишком мало для художника, сослужил здесь, в Америке, хорошую службу, и обязательный в эмиграции инкубационный моечно-нянечный период не продлился более трёх лет... Как только я смогла внятно здороваться-прощаться, понимать речь аборигенов и перевести диплом в Мировом центре образования, так меня обстоятельства и необходимость работать прямо таки и впихнули в американскую общеобразовательную младшую школу, где два дня в неделю я прививаю детям азы прекрасного... В остальные дни подвизаюсь учителем на замену, и вызывают меня, чаще всего, или в детсадовскую группу, или в первый класс...

Классная комната для пятилетних - огромная, пёстрая, заставленная различными уголками, для чтения, рисования, игр... Обязательный компьютер, обязательный СиДи плейер... Чёрные, жёлтые, коричневые или бледные мордашки... Мамы, встречающие своих малышей, закутаны в сари, или в чадру, или увешаны разноцветными пластмассовыми бусами, или одеты так, словно явились на приём в посольство...

Рисую с Ораном, и память вдруг проваливается, за секунду отмотав время на двадцать лет назад, высвечивает картинку - я так же сижу за столом, рисую с малышами, которые жмутся ко мне, как испуганные цыплята... Няня, вечно подвыпившая Любка, матюкаясь сквозь зубы, громыхает раскладушками...Часто Любка делает мне бяку - не выходит на работу по причине перепоя, и весь процесс по образованию, воспитанию, одеванию, обмыванию и кормлению тридцатиголового стада лежит на мне, вкупе с мытьём горшков, кастрюль - тару нужно возвращать на кухню чистой, лежит на мне. В то время было не до художеств... Играя на площадке с подопечными в паровозик, кулички, семью - лишь бросала тоскливый взгляд на вечереющее небо, стараясь запомнить цветовые отношения, бормотала: "Так, тут, на переднем плане, охра, плотно, можно добавить Ван Дейк коричневый, небо - кадмий оранжевый, и зелёный, да, карамельно-зелёный, деревья - фиолетовые..."

Однажды, по дороге на работу, в садик, потеряла сына - он вывалился из санок и остался лежать на снегу, толстый кулёк, обёрнутый поверх шубы пуховым, крест-накрест, платком, и продолжал мирно спать... Я же, очарованная торжеством мороза - всё вокруг было в инее и кружевах, бормотала: "Белый снег, белым-бела прилетела к нам зима, утопила в кружева и деревья и дома..." К реальности вернул чей-то весёлый окрик: "Эй, мамаша! Ребёнка потеряла!"

Толика, кстати, никогда больше не видела. После школы он пропал, исчез, увяз, помогая родителям, в подсобном хозяйстве.

Может быть, он разбогател - не может же такое усердие и работоспособность не принести плоды, и сидит сейчас у камина, в загородном доме, отдыхая от трудов праведных... Посещают ли его видения неизвестных планет, фиолетовых солнц и иноземных существ, не жалеет ли, что не использовал тот, однажды данный шанс...

Володя, о котором я упоминала, кроме художественных, обладал способностями ко всем предметам. Он одинаково виртуозно писал сочинения, расправлялся с уравнениями с тремя неизвестными, ходил в кружки по химии и физике... Золотой медалист, он исчез в тогдашнем Ленинграде, в каком-то физикоматематическом институте, и никогда не приезжал в город детства... Говорили, что жена его - жуткая стерва...

Недавно, совершенно случайно, в Интернете обнаружила сведения о Ларисе, учившейся со мной в одной школе, в параллельном классе - её рисунки тоже выбирали в Уголок художника... Лариса испытывала тягу к командованию - она всегда была то старшей пионервожатой, то секретарём комсомольской организации в институте (мы учились вместе, на разных курсах). Лариса счастливо соединила тягу к искусству и административной работе - сейчас она директор детской художественной школы...

Я тоже в своей судьбе соединила - тягу к бумагомарательству и желание быть в мастерской...

Обладала ли Зинаида Яковлевна даром предвидения, либо так случайно сложилось, либо слова её послужили, несмотря на сопротивление, неким катализатором процессов, приведшим меня к выбору такой профессии - не знаю... Я могу ей позвонить -она тоже живёт в Америке, в каком-то глухом штате, в маленьком городке, но почему-то боюсь...

Михаила Сергеевича давно уже нет. За годы эмиграции два раза я приезжала на Родину, и оба раза приходила в бывший Дом Пионеров, переделанный в обычную школу, стояла в коридоре, у того же окна, и прислушивалась к звукам, доносящимся из-за двери бывшей изостудии. Но как только раздавался звонок, быстро уходила...

Copyright (c) "Русский переплет"