Рассказы
03 сентября 2007 года

Кисти для художника

1

Нью-Йоркская станция метро Принс Стрит незаметна, вход в неё напоминает лаз в катакомбы, крутые ступени уходят вниз почти отвесно и ступивший на них проваливается в бездну рывками -- вначале по колено, затем по пояс, и наконец, в чёрной дыре исчезает голова.

Выходящие наружу, напротив, вывинчиваются из-под толщи асфальта подобно жизнерадостным побегам бамбука, но в обратном порядке -- голова, плечи, ноги, и, вылупившись из подземного ада, мгновенно смешиваются с толпой...

Я же, чертыхаясь сквозь стиснутые зубы, вначале являю свету филейную часть, украшенную карманом с бахромой, затем защитного цвета панаму и наконец, выскакиваю на поверхность, словно чёрт из табакерки, с грохотом выдирая из ямы нескладное, угловатое, перевязанное резинками металлическое сооружение.

С такими тележками ходят в супермаркеты пожилые женщины, именно те, которым уже наплевать на собственную внешность, и которые получают радость только от кулинарных изысков... Тара эта также служит бездомным в качестве сохранения и перевозки домашнего имущества, украденного и собранного на помойках...

В моей же находится амуниция художника, как то: холсты, рисунки, стол, складной стульчик и необходимые предметы, должные скрасить скуку десятичасового пребывания на улице... Нью-йоркские жители к творческим личностям относятся с почтением и благосклонно, без раздражения уступают мне дорогу, образуя в плотной толпе завихрения и пустоты...

Год назад я ещё чувствовала себя чужой в этом городе, вечной туристкой, бесприютной странницей, и пыталась хоть как-то пустить ростки в местную почву -- облюбовывала кафешки, где, смешавшись со студентами и туристами, пила невкусный кофе, покупала ненужную мелочь в дешёвых магазинах и с видом знатока шлялась в дорогих, обживала скверы, устраиваясь на лавочках с книгами в руках..

Ничего не помогало...Персонажи города были для меня лишь картонными силуэтами, досадными помехами на пути.... Не связанная ни с чьими воспоминаниями, я напрасно искала среди жизнерадостных лиц грустные, полустёршиеся тени прошлого..

С тех пор как, поборов страх и стыд, я впервые выставила на улице стол, и выложила на него несколько акварелей, и прижала их камешком, чтобы не улетели от порыва ветра, и притворилась, что это всё не моё, готовая мгновенно сорваться с места и убежать, раствориться в толпе, много чего изменилось...

Самое главное, что изменилась я сама и не похожу больше на трепетную лань, прядущую ушами и приседающую от страха, вынюхивающую опасность и готовую к бегству. Вооружённая жестоким опытом выживания в Америке, негласной поддержкой коллег-художников и закалённая жизнью на улице, я приобрела несмываемую улыбку, ныркий, мгновенно просчитывающий ситуацию взгляд и устойчивую цепкую походку моряка -- ноги на ширине плеч, руки полусогнуты, локти чуть расставлены в стороны...

Город Нью-Йорк, загадочный, величественный, никогда не спящий, многоликий и переливчатый, со всеми его потрохами -- от дворцов до трущоб, стал родным. В нём появилась экологическая ниша для меня, белорусской эмигрантки, своё унавоженное, утоптанное и принюханное местечко -- на Вест Бродвей, напротив магазина "Французский взгляд", у неизвестной породы деревца, обнесённого железной решёткой.

Этот пятачок земли размером два на три метра, который не раз приходилось отвоёвывать и защищать -- от злобной, впоследствии ослепшей и только потому прекратившей третировать художников старухи, вредной домовладелицы и просто прохожих, среди которых попадаются хулиганы и сумасшедшие, стал моим домом, мастерской, открытой галереей. На решётку дерева я вешаю холсты, видные издалека и служащие приманкой. Вдоль тротуара ставлю стол и раскладываю на нём акварель и графику. Сама же, утрамбовавшись в низкое тряпичное креслице, отгораживаюсь от текущей по тротуару толпой столом, а от проезжей части -- запаркованной чужой машиной...

Напротив, через дорогу, находится вычурный и дорогой итальянский ресторан . За накрытыми белыми скатертями столами, вынесенными на тротуар, сидят красивые беззаботные люди, которые никуда не торопятся. Они медленно смакуют коктейли, нехотя ковыряются в салатах. До меня долетают запахи жареных креветок и мяса... Безумно, до смерти хочется выпить белого вина... Мне кажется, что я вижу, как покрываются влагой тонкие стенки бокала, я чувствую холодок и кисловато пряный аромат, идущий от охлаждённой амброзии. Увы... Распитие спиртных напитков на улицах города карается законом. Как-то раз, таясь и пугаясь толпы, хлебнула вина из тщательно замаскированной бутылки, но удовольствия не получила, запретный плод оказался не сладок. Трусливая торопливость привнесла душок стыда за алкогольные замашки бездомного, каковой себя вдруг, на мгновение, почувствовала....

Глотаю из бутылки тёплую, с привкусом пластика, воду...

Стараюсь не нарушать даже взглядом "прайвеси" соседей-художников. За моей спиной расположился высокий длинноволосый китаец, отец которого знает русский язык и привил сыну уважение к культуре бледнолицых. Иногда, чтобы размяться, мы ходим друг к другу "в гости" и беседуем о китайской культурной революции и о русских художниках. Дэви, к примеру, хорошо знаком с творчеством Шишкина и Айвазовского.

Впереди по курсу -- другой китаец, неразговорчивый, демонстративно не вступающий с коллегами в контакт. Он продаёт акварельные пейзажи с изображёнными на них озёрами и берёзовыми рощами.. Как-то, не выдержав, я попыталась выведать у него места вдохновения, поразительно напоминающие пейзажи среднерусской полосы.

- Йе-е, Раша.. Байкал, -- был ответ. Больше я ничего не смогла у него выпытать, художник впал в кому. Как ни посмотрю на него, он или читает газету, или ест бесконечную лапшу из пластикового стакана, или топчется выжидательно за спинами покупателей -- продажа берёзок идёт бойко...

Сегодня в сложившемся монолитном коллективе появилось новое лицо -- развесёлый парень прикатил тележку, груженую коробками с кистями. Раздавленная жарой, я долго игнорировала весёлого торговца, но увидев, что в его коробках с азартом роются художники, подошла к нему...

Чудеса! Любые кисти -- миниатюрные колонковые, с заострёнными, словно у карандаша, кончиками, огромные лопатообразные, или изящные, напоминающие веер, с растопыренными ворсинками -- можно было купить от доллара до трёх.. Невольно возник вопрос -- где он их берёт? Ворует? Покупает за копейки у изготовителя? Мастерит сам? Получает прямо из Китая?

В магазине художественных принадлежностей Пёрл Пэйнт самая маленькая из таких кистей стоит как минимум десятку... В свой первый год пребывания в стране я умудрилась набрать в Пёрл Пэйнте кистей на сто пятьдесят долларов, что равнялось моей недельной зарплате, из которой ровно половину нужно было отдать в оплату комнату, на остальные -- прожить неделю и что-то отложить в счёт будущего счастья...

Кисти и краски были необходимы. Одурев от тоскливой, изматывающей работы, я решила вклинить в монотонные бесконечные заботы о чужих старческих телах занятия живописью, чтобы выдраться из депрессии, сохранить себя и не утратить радость жизни. По-английски я практически ещё не говорила, и почти ничего не понимала из речей аборигенов, с подопечными старухами общалась больше жестами, смотрела американские новости и зубрила словарь... Будучи нелегалкой, не имела банковского счёта, и потому заработанные деньги носила в кармане, не доверяя соседям по квартире.

Так вот, набрав самых необходимых кисточек, штук шесть, разного размера, сумела понять приговор бесстрастного кассира -- сто пятьдесят долларов. Ужас обуял меня, но вместо того, чтобы положить товар на прилавок и уйти, или обменять его на более дешёвый я, заложница комплексов, безропотно заплатила. Дома, изучив чек, обнаружила, что наугад, не глядя, купила самые дорогие кисти -- по десять и по сорок долларов... Даже сейчас приходится соизмерять желания с возможностями, и кисти выбираю долго, пытаясь найти недорогие и качественные...

Так что эти, из коробки -- настоящий подарок. Покупаю целый пучок. Вскоре весёлый парень, простояв на жаре всего часа четыре, довольно пересчитал пачку денег и посвистывая, с грохотом укатил пустую тележку...

Солнце заканчивает описывать дугу. Оно пересекло ущелье улицы и валится за крышу магазина "Восточные ковры". Окна домов перестали бликовать и закрасились чёрным, скоро они выбросят на загрустившие тротуары коврики электрического света. Острота зноя приглушилась, но воздух остаётся липким и тяжёлым....

В закрывающую меня от проезжей части машину вернулись её владельцы -- компания красоток, нагруженная пакетами из фирменных магазинов. Машина отъехала и утратилось ощущение защищённости. С завистью смотрю на противоположную сторону улицы. Запах еды становится невыносимым. За одном из столиком узнаю парня, купившем у меня рисунок и признавшимся в нетрадиционной ориентации. Он ждёт друга, которому собирается подарить мою картинку -- серосиреневый фон, из которого проступают лица и крылья, и росчерком, наискосок -- летящий над крышами Бруклинский ажурный мост. Почувствовав взгляд, он поворачивается, щурясь, вглядывается в хаос машин, людей, голубей и стендов с картинами, вычленяет из разноцветных мазков пятен знакомую фигуру и машет мне рукой...

Я вздыхаю и лезу под стол. Там, в рюкзачке, в полиэтиленовом пакете сплющились остатки бутерброда -- крошки хлеба перемешались с сыром и облепили румяное, вкусно пахнущее деревней яблоко. Аккуратно ем крошки, облизываю яблоко... Ни бутерброда с колбасой, ни шоколада взять нельзя -- и испортится на жаре, и растает..

В этом районе всё дорого. Бутерброд за десять долларов для меня -- непозволительная роскошь.

2

Вчера у меня "ушёл", как принято говорить у художников, принтик, сделанный со старой, привезённой с собой гуаши -- пятнистый кот сидит на полосатом коврике, рядом -- птичка. Я даже помню, как писала её, лет семнадцать назад, как смешивала краски, добиваясь сложных оттенков коричневых, серых, сиреневых и оранжевых цветов. Работку, страшно комплексуя, отнесла в наш Задорский салон-магазин, где провисела она на стене, невостребованная, два месяца, по истечении которых заведующая сказала мне, сгорающей от стыда:

- Картинка, конечно, кушать не просит, но нужно освободить место для других....

Чудом каким-то не пропавшая, брошенная на дно чемодана "для памяти", гуашь эта пересекла океан и стала приносить мелкий, но постоянный доход...

До начала девяностых художники, во всяком случае в нашем провинциальном Задорске, продавать свои произведения не могли по существу... Искусство существовало для народа как средство просвещения, но не обогащения творца... Художники или преподавали -- в изостудиях, двух институтах и в детской художественной школе, или работали в художественном комбинате, под сенью государственных заказов. Неудачники оседали оформителями на стройках и в малых конторах, где освещали наглядно процесс труда и решения партии...

Материалы для работы можно было приобрести лишь в единственном, пригревшем (по блату) моего гуашевого котика, салоне. Причём продавали их только для членов союза художников. А как быть студентам, начинающим или любителям? Выкручивались как могли. Я беззастенчиво пользовалась служебным положением. Вешала необразованным начальникам "лапшу на уши" о необходимости выполнять показатели соцпроизводства только качественным материалом, как-то -- мягкими колонковыми кистями и художественной гуашью, а для эскизов просто необходима была акварель Нева или Ленинград... В салон я приходила с официально оформленной накладной и деньгами, выданными в бухгалтерии, а начальнику относила чеки за покупки...

Иногда в мастерскую могла нагрянуть ревизия, и строгой, с кукишем на затылке, в тёплой вязаной кофте бухгалтерше я честно предъявляла скрюченные опустошённые тюбики, стёртые кисти и акварельные эскизы... На самом деле планшеты я разрисовывала малярными и дешёвыми, из железных банок, красками, а для эскизов годилась акварель из набора для школьника, за двадцать копеек. Товар из салона шёл на собственные творческие эксперименты....

То есть, выражаясь процессуальным языком, совершался подлог и хищение государственной собственности, но об этом не думалось. Так поступали все, и без мелких производственных краж было не выжить...

Да и не кражи это были, а так, мелкие хитрости. Ну как можно было матери-одиночке-художнице выделить из девяносторублёвой зарплаты (двенадцать рублей за садик, семнадцать за комнату в общежитии, комсомольские взносы, опустошающая сентябрьская подписка на газеты по принуждению, журналы Юность, Искусство, Декоративное Искусство и многие другие для души) ещё и на кисти и краски, когда, чтобы купить сыну шубку для долгой, холодной зимы, я продала уже ненужное обручальное колечко золотозубой цыганке?

Информация о выставках была исключительно классовой, то есть в местной газете не публиковалась... Листочек с объявлением о теме выставки -- "Город строится", или "Комсомол -- партия молодёжи", небрежно написанный от руки, за день до комиссии вывешивался в холле здания художественных мастерских.. Телефона у меня не было, и в целях получения бесценной информации я завела знакомства среди избранников Задорского Парнаса, периодически появляясь в мастерских, якобы проконсультироваться по поводу выполнения макета или росписи, сама же жадным взглядом обшаривала доску объявлений...

Прости, прости меня, милый город, оставленный в зыбком тумане прошлого, приют странников, художников и беспокойных птиц! Прости, что дала тебе глупое имя -- Задорск, безликое и фальшиво радостное. Отныне будешь ты фигурировать в прорывах моей памяти, обозначенное, как электронный файл, кодовым словом, ничего не говорящее о действительной твоей сущности...

Так до смерти влюблённый человек, проговорившись нечаянно в компании о своей любви, вдруг прячется, смущённый, и замолкает. Ему кажется, что это пошлость и предательство- сообщить равнодушным или любопытным насмешникам имя любимой. Произнесённое, оно утрачивает свой сокровенный, тайный смысл, теряет очарование и магию, явив свету жёсткое сочетание букв, бессмыслицу и тарабарщину: Галя, Ира или Саша... Какая к чёрту Галя... Воображение тут же рисует какую-то неказистую Галю, может, это чернявая, носатая девушка-подросток, а может, приземистая, приукрашенная твидовым пиджаком и кровавой помадой матрона, обременённая пьющим мужем и сопливыми детьми...

Спадает волшебная пелена, гаснут утренние звёзды, рассеивается туман и на берегу действительности остаются выбеленные косточки чайки, парочка растоптанных червяков, смятая сигаретная пачка и цепочка невнятных следов в осевшем сероватом песке....

Тот город юности, существующий в памяти, обозначенный для защиты и конспирации как Задорск, и город зрелой реальности, в котором пребывает моё ещё живое тело, Нью-Йорк, переплелись, пустили друг в друга корни, соединились в единое целое, и лёгкая лодочка моего воображения легко скользит по их улицам и заводям....

Комиссия запиралась в просторном директорском кабинете Центрального Выставочного зала, и вызывала художников поимённо, согласно составленного списка о желающих участвовать в "Осенней молодёжной выставке"...

Небожители комплектовались преподавателями художественно-графического факультета и факультета художников по ткани. "Худграфовцы" и "Текстильщики" проповедовали различный творческий метод, первые -- исключительно реалистический подход к воспроизведению действительности, вторые, в силу профессии, тяготели к декоративности. Между представителями двух этих направлений велась нешуточная борьба -- за влияние, признание и заказы...

"Текстильщики" старались утопить работы худграфовцев и наоборот. Да и между самих преподавателей одного факультета существовали творческие разногласия. Например, в Задорске родились две школы акварели.

Лидер одной, красавец -- сибиряк, матерщинник и бабник Гуген работал в стиле -- "А ля Прима", то есть по мокрой бумаге, заканчивая работу в один приём. Кудрявая шевелюра Гугена засветилась на всех городских клумбах и аллеях парка.

Возле него образовывался вихрь из зевак, влюблённых барышень, восхищённых студентов, а после показательного пленера творческая колыбель оставалась усыпанной пустыми бутылками из-под вермута, разбитыми дамскими сердцами и мятыми, выпачканными краской тряпками....

Работы маэстро восхищали лёгкостью, сочностью цвета, виртуозностью исполнения и необыкновенным, берущим за душу настроением.

Второй маэстро нехорошими излишествами не баловался. Всё в нём было вычищено, застёгнуто и благородно: и всегдашний костюм, и седоватые виски, и серо-коричневые, протёртые до дыр на бумаге, классические натюрморты. Почти полное отсутствие цвета, чёткая, выверенная композиция, ни эмоций, ни творческих экспериментов -- только свет и тень. Но странное дело -- натюрморты эти светились, и изображённые на них с фотографической скурпулёзностью чайники, чашки и бутылки казалось, обладали душой. Они образовывали некий клан, враждебный людскому племени, недоступный в своей загадочности, словно не кухонные это предметы, а символы вечности.

При ближайшем, нос к носу, разглядывании акварелей наваждение исчезало. Глаз утыкался в затёртое до ворса бурое пятно у Хутова, или в грязное, всё в подтёках, прочерченное белым бритвенным шрамом у Гугена...

Я, в силу молодости, дерзости и отсутствия философской концепции писала акварелью по принципу -- что получится. В азарте лила на бумагу цветные чернила, сыпала крупной солью, выедающей в краске амёбообразные пустоты, прочерчивала контуры предметов гудящим лезвием, промокала излишне мокрые места губкой, прописывала детали на подсохшем фоне. Как ни странно, вольные эти фантазии члены комиссии, выставляя меня каждый раз за дверь и бурно совещаясь, в экспозицию принимали, в компанию к известным и маститым... Мерилом успеха стали слова, произнесённые бабушкой-билетёршей:

- Проходи, проходи, деточка... Не суй мне свои пятьдесят копеек, не возьму... Ты же участница выставки, а с них мы денег за вход не берём.

Туристка в родном городе, приехавшая инкогнито из-за океанья после двенадцатилетнего в Задорске отсутствия, я поднималась по стёртым каменным ступеням Центрального Выставочного Зала. Что я чувствовала? Грусть и грусть... Обшарпанные стены, отполированные сотнями рук перила, рассохшийся паркет... Словно брожу я по руинам Колизея, законсервированного в прошлом, разрушающимся от времени, и знакомые фамилии под картинами звучали для меня, как надписи на могильных плитах.....

В ту далёкую пору нам, студентам, частенько приходилось хоронить преподавателей, совсем ещё не старых. Помню персональную выставку Некрасова, преподавателя акварели, каким-то чудом вырвавшегося в турпоездку в Италию. Низенький, пухленький и флегматичный человечек всех поразил: его восторг перед неведомой, загадочной, которую никто и не мечтал увидеть Италией вылился в неимоверное количество акварелей и рисунков. Невозможно было поверить, что всё это он написал за три месяца после поездки. На посетителей лился каскад восхищения и неземной красоты....

А через неделю, ещё и выставка не сменилась, маленького человечка на пороге собственной квартиры зарезал пьяный сосед, не получивший денег на бутылку.

Преподаватель истории искусств на рыбалке выпал из лодки, простудился и скоро умер. По нему мы долго не горевали: он был занудой, и получить четвёрку у него считалось чудом....

В своей мастерской неожиданно, не перенеся похмелья, скончался красавец Рогов, преподаватель чеканки, балагур и франт. Как рыдали девочки всех курсов и больше всех -- легендарная красавица, внучка грузинской княжны, поражавшая провинциалов Задорска вязаными до земли платьями с вышитыми во всю спину бабочками, ведущая на старших курсах декоративно- прикладное искусство Танька Ронина....

3

Уже в Америке меня постигло известие о смерти от рака мозга молодого, всего тридцать девять, Антона Ашкина, преподавателя живописи. Газету с фотографией и некрологом прислала подруга.

В тот день я спешила в галерею, сокращённое название которой американцы произносят как Бивак. Очень символично -- бивак, привал для художников, место успокоения (не путать с упокоением). Бивак и галереей назвать трудно, это скорее центр, Мекка для художников. Бивак проповедует демократические основы -- плати деньги и выставляйся... Деньги причём смешные --всего пятьдесят долларов за участие в трёх экспозициях. К примеру, в галереях Сохо сдерут двести долларов за годовое членство, плюс ежемесячные взносы долларов по сто пятьдесят, и за участие в одной выставке пятьсот. Опять палка о двух концах -- если хочешь пробиться как художник, показать работы и иметь возможность их продавать, первоначально должен быть платежеспособен или иметь богатенького папочку, который не откажется оплачивать дитяти творческие эксперименты. А в "бесплатные" галереи не пробиться, то есть ты изначально уже должен иметь какую-то известность...

Может повезти, если галерейщик увидит в твоих работах потенциал и захочет взяться за раскрутку нового имени, но для этого твои работы должны быть суперкачественными, профессиональными или наоборот, концептуальными, то есть тем лучше, чем хуже....

Все художники, работающие между этими двумя полярными полюсами, зависли между небом и землёй. А волка, как известно, ноги кормят. Вот и кишит, тусуется масса творческого народа, мечется между мольбертом и обиванием порогов. В приличную галерею без портфолио не сунешься. А теперь технический прогресс пришёл на смену допотопным фотографиям и слайдам, и галерейщики требуют диски, которые по почте присылать нельзя, а нужно приносить лично в определённые часы. Но это, опять таки, не гарантия, что их возьмут.

Вот и выставляются вчерашние выпускники художественных колледжей, где найдут возможность, -- в школах, барах, холлах гостиниц, в книжных магазинах....

Бивак -- настоящее роскошество, драгоценная находка, информация о котором приплыла ко мне в очередное бдение под деревом на Вест Бродвее. Толстая тётка, отдуваясь, нацарапала для меня на клочке бумаги четыре заветные буквы -- BWAC, Бруклинская ассоциация художников водного фронта...

Бивак расположен в бывших складах бывшего старинного порта, в районе Ред Хука, (Красный Крючок), в прошлом криминального, кишащего бездомными, наркоманами и бандами. Здесь на каждом шагу заброшенные фабрики, дома с заколоченными окнами и заросшие бурьянами пустыри . Опасность грозит отовсюду одинокому белому, невесть как попавшему в этот район прохожему.

С тех пор как миллиардер ирландского происхождения выкупил эти гиблые земли у города и стал застраивать, ситуация изменилась. Банды если и не пропали, то во всяком случае при свете дня на людей не нападают. Вычищаются, ремонтируются и сдаются в рент заколоченные прежде дома, кое у кого в огородах среди сорняков появились кусты роз, в кособоких избушках открылись кафе и антикварные магазины... Бывшие портовые склады этот же меценат подарил художникам, чем те поспешили воспользоваться, создав быстренько комитет и устав художественного объединения.

Не знаю более восхитительного вида, чем тот, который открывается из стрельчатого узкого окна. По деревянным полурассохшимся доскам пола долго иду длинным помещением с низкими потолками. Закопчённые деревянные потолки подпирают бревенчатые балки, щербатые и почерневшие от времени. Помещение перегорожено фанерными, выкрашенными белой краской перегородками, образуя комнатки и закоулки. На их белых стенах висят картины -- масло, графика, фотография, коллажи, маски, какие-то тряпки и металлические листы. Кое-где в закоулках притулились антикварные, явно найденные на помойках диваны и кресла, разномастные, вычурные, с гобеленовыми спинками и на резных ножках. Несмотря на включённые лампы, в зале полутемно, пахнет пылью и мышами....

Очередной зигзаг открывает вид на торцевую стену, и из окон брызгает нестерпимым голубым светом. В окне до самого горизонта открывается водное пространство. Вдалеке слева возвышается статуя Свободы, а прямо по курсу из воды же вырастает гряда небоскрёбов. Прямо под окнами, рискуя свалиться в плохо отгороженный залив, на маленьком пятачке земли дремлет ржавый трамвай, источник вдохновения многих фотографов. Слева от трамвая, из воды на чёрных полусгнивших сваях поднимается остов доисторического чудовища- трубы, башни, дощатые, на куриных ногах, коридорчики. Это первая в Америке фабрика по производству сахара Домино, давно, с тех пор, как в страну стали импортировать дешёвый сахар, заброшенная....

Почему-то этот райончик, вырывающийся из нищеты, грязи и забвения, мне гораздо милее, чем отлакированная гламурная пятая авеню или помпезная, подавляющая величием Уолл-стрит.

Может быть, дело в сознании, что вышла я из такой же, рабоче-окраинной среды. А может в том, что созерцание тихой заводи и ржавого трамвая рождает столько ассоциаций -- со смертью и возрождением, с распадом и созиданием, вызывает грусть и светлое, щемящее, не поддающееся диагнозу чувство.

Это состояние в эмиграции было надолго утрачено, а именно здесь, у вырезанного в бревенчатой стене окна так легко думать и вспоминать....

Антон Ашкин был красавец -- высокий, стройный, с шапкой кудрявых волос и горящими огромными глазами он напоминал романтического киношного героя. Все девочки курса мгновенно влюбились в нового преподавателя живописи, заменившего ушедшего на пенсию Галушкина, ретрограда и сухаря, над высушенными, слишком правильными и нестерпимо скучными картинами которого студенты втихую посмеивались...

Студентки стали с утроенной энергией наряжаться и краситься, но молодой преподаватель, старше нас на каких-то пять или шесть лет, не замечал никаких девчачьих хитростей и не поддавался на провокации.

Хитрая Воронина, моя подруга, не обладающая женскими прелестями, "брала" умом, и вскоре влезла к Ашкину в доверие, исключительно из-за разговоров о живописи. Воронина была способной студенткой, с задатками живописца, с философским дерзким складом ума и с явными ораторскими способностями. Она любого интеллектуала могла загнать в споре в тупик и любого балагура заболтать до смерти....

Ежевечерне Ашкин работал в старом здании художественного училища, в классе, отданным ему под мастерскую. Я приходила на вечерние дополнительные занятия по живописи, и Воронина, подкараулив Антона, выдёргивала меня из-за мольберта, чтобы якобы случайно мы с ним столкнулись в дверях и вместе шли до остановки. Обычно я молчала, подняв воротник каракулевой, купленной мамой в кредит, шубки. Светка, взмахивая подолом самовязаной, из распущенного верблюжьего одеяла, юбки и сдвинув на затылок фетровую шляпку, распалясь, что-то ему доказывала. Он, по брови спрятанный в высокий воротник чёрного пальто, с непокрытой головой, яро возражал. Нам нужны были разные автобусы, и он первым исчезал в жёлтом полупустом ящике, не улыбнувшись на прощание, не замечая, что Светка одета в новую куртку, купленную ценой невероятных усилий, а узкие непримиримые губы её тронуты розовой помадой.

Как-то Воронина вытребовала разрешение посетить святая святых, его мастерскую, вход в которую студентам был заказан. Как всегда, она потянула за собой меня, молчаливый ненужный балласт, ходячую статую с болтающимися неприкаянными руками, скучающим по кисти и карандашу.

Он был неправдоподобно красив и хмур. Мы ему явно мешали, но он любезно позволил посмотреть свои работы. В нагромождении полок, столов, заставленных самоварами, медными кувшинами, бутылками, древними патефонами, чугунными утюгами, глиняными кувшинами с сухими цветами ютился этюдник. С холста сияли и светились мелкие синие кубики, из которых складывался город, окно и синий букет...

Воронина, как всегда, завелась:

- Можно, конечно, использовать элементы кубизма, но в данной концепции они неоправданны...

Я тихо, одними губами, прошептала:

- А мне нравится... Очень свежо, колоритно и настроение есть...

Он благодарно взглянул на меня глубокими бархатными глазами и вежливо, но твёрдо выставил нас из мастерской...

После окончания института Воронина приехала из другого города навестить меня на пару дней и упросила вместе сходить домой к кумиру, якобы они переписываются и ей нужно что-то ему передать. Из Гомеля она привезла фотографии работ своего друга, умершего в психбольнице и ставшего знаменитым художника -- в Минске открывалась его персональная посмертная выставка. По дороге Воронина твердила:

- Он всё равно будет моим мужем, всё равно...

Дверь нам открыла невзрачная женщина с младенцем на руках. У неё было умное уставшее лицо.

-Антон, тебя! -- крикнула она в глубину квартиры.

По дороге назад Воронина возмущалась:

- Это же надо, на какой неинтересной женщине он женился! Клуша какая-то!

И вот это известие -- его уже нет, умер от рака мозга. Наташка, приславшая мне грустную весть, в письме добавила -- он слишком отошёл от жизни, слишком углубился в творчество, и жизнь ему отомстила...

Я поплакала, поставила в церкви свечку и иногда думаю: почему? Он не вырвался из города, из времени, ставших ловушкой, и навсегда уехал жёлтым трясущимся автобусом в никуда, с непокрытой головой и с нерастаявшими снежинками на чёрном воротнике пальто...

4

Интересно было бы встретиться сейчас со Светкой Ворониной, ну хотя бы узнать: вышла ли она замуж? Где работает? С её энергией, талантами, жаждой власти она не может заглохнуть в какой-нибудь строительной конторе. Уже тогда, сразу после института, она и преподавала живопись в училище, и вела кружок для самых маленьких по собственным методикам, и её четырёхлетние воспитанники затыкали за пояс учеников художественной школы. Увы... Никакой информации в Интернете о ней найти не могу...

Мы с ней не виделись с 1990 года, с той ссоры в Домбае, за два года до моей эмиграции. Совсем как Герцен с Добролюбовым, мы стояли на выступе горы, только спорили не о судьбах русской революции. Впервые за десяток лет дружбы мы так гнусно, по-бабски ругались...

Подруга кричала:

- Ты предательница! Как ты можешь покинуть Родину!

Я, воспитанная на традициях мировой литературы, орала в ответ:

- Причём тут Родина! Я никому и ничему изменять не собираюсь! Я просто хочу уйти от нищеты, я хочу по утрам пить апельсиновый сок, а не грызть корочку хлеба!

- Ты неудачница! Если ты тут не смогла ничего добиться, то чего ты добьёшься в чужой стране! Как можно так опуститься -- быть готовой мыть полы!

- А твоё какое дело? Чего ты так переживаешь? Мыть полы -- не унижение, а средство заработка! Смотри, как бы тебе самой не пришлось мыть полы...

В комнату в гостинице мы возвращались порознь. Это была не просто ссора, это было тотальное отчуждение. Мы испытывали друг к другу неловкость и враждебность. Я всегда боготворила Воронину, восхищалась её умом, эрудицией и талантами, закрывая глаза на подругину резкость и неуживчивость. В студенческие годы не раз выступала парламентёром между подругой и студентками, с которыми она умудрялась постоянно конфликтовать...

Сейчас, через несколько лет после окончания института, когда мы оказались практически заперты в одной комнате, вынужденные проводить время вместе, вырванные из привычной среды, оказалось, что мы с трудом переносим общество друг друга. Её раздражала моя дисциплинированность, меня -- её вечные опоздания.

В так называемом доме отдыха делать было решительно нечего. Мы маялись от безделья, слоняясь по горам и сидя у ручья, но тем не менее в столовую опаздывали. Светке в надоевшем ничегонеделании нужно было дотянуть до последней минуты, затем долго переодеваться в комнате к обеду или ужину, и в итоге мы появлялись в столовой последними и ели остывшую еду за грязным опустевшим столом....

В конце концов я психанула, и её больше не ждала, предпочтя горячие обеды и общество других отдыхающих вечной неоправданной суете. Всё нас в друг друге раздражало, а тут выявились идеологические разногласия и общаться мы не могли -- переходили на ссору, выяснение отношений, критику взглядов друг друга, обвинения во всех смертных грехах...

К счастью, Света соблазнила проводника, русского угрюмого парня, помешанного на лыжах и ненавидящего летнюю работу экскурсовода для скучающих дамочек (каждое утро у нас была экскурсия в горы, а потом целый день были предоставлены сами себе) и стала проводить всё время с ним, избавив нас от тягостного общения...

Я уезжала , а она оставалась на второй срок. Мы сделали попытку примирения, она попросила за завтраком -- я уже уходила, а она прибежала, запыхавшись, чтобы я её дождалась. Я не могла пропустить редкий в этом посёлке автобус, -- предстояла долгая дорога к какому-то с забытым названием городку, из которого поезд должен был увезти меня назад в Задорск, в пустую холостяцкую квартиру и к обязанностям художника-оформителя.

Отпуск закончился. Я, как всегда, торчала на остановке за полчаса до прихода автобуса, быстро покидав в чемодан немногочисленные одежды, альбом, краски, пару камешек и сувениров из гостиничного ларька. Долго смотрела на дорогу, но Света так и не появилась. Как всегда, опоздала...

Так мы с ней потерялись, никогда больше не увиделись....

5

В Биваке царит весёлое братство. Всех участников, а их около двухсот, запомнить невозможно. Но в броуновском движении открытий, обязательных дежурств и нечаянных столкновений происходят контакты с отдельными индивидуумами и вскоре в толпе мелькает знакомое лицо. Приходится здороваться и произносить сакраментальное: - Хау а ю, - и подводить к стенду со своими работами, выслушать дежурные, а может, искренние комплименты, и хвалить работы нечаянного, до следующей встречи, знакомца...

Чтобы рассмотреть экспозицию, нужно как минимум потратить часа два. Демократизм -- милая вещь. Отборочной комиссии не существует, и частенько вывешивают такие опусы, что просто оторопь берёт. Но, в защиту системы скажу, что немало хороших, интересных и профессиональных художников не брезгуют здесь выставляться. У американцев нет того снобизма, которым страдают русские. Как-то осторожненько спросила партнёра по дежурству, с которым на сорокоградусной жаре потели у ворот, привечая гостей и раздавая им буклеты с информацией о галерее, не западло ли ему, классическому живописцу, с послужным списком выставок в Сохо, "висеть"здесь, на задворках цивилизации, по соседству с непрофессиональными, откровенно жалкими работами.

Он меня даже не понял, и я быстренько свернула разговор на другую тему, но ещё долго в его глазах появлялось растерянное недоумение....

На том дежурстве нас беспокоила пьяненькая Лиз, которая постоянно шмыгала из-за своего рабочего, опять же покрытого буклетами стола на второй этаж, и возвращалась с очередной банкой пива в руках. Я, памятуя о том, что русская и не желая быть наглядной иллюстрацией русского пьянства, ограничиваюсь одним бокалом холодного белого вина. У стойки прошу дежурного дать мне пластиковый стаканчик для пепси и переливаю вино туда.

Лиз окончательно напивается, покидает свой пост и помогает нам раздавать буклеты посетителям, причём делает это в агрессивной манере. Мне интересно -- впервые вижу в дупель пьяную американку и пожалуй, одна я смотрю на неё благосклонно...

Толстый, благодушный Кен, чернокожий охранник, обнимая Лиз за плечи, уводит к себе в комнатку, подальше от назревающего скандала. Лиз вырывается и обнимает меня: -- Лана, ты милая...

Я смущаюсь. Лиз уводят...

Потом не раз я её встречала на презентациях, сдержанную, одетую в чёрные балахоны, трезвую и скучную. Лиз присылала мне приглашение на выставку фотографии, где она принимала участие, но я не поехала, поленилась.

Зимой помещения складов закрыты, потому что их отапливать -- гиблое дело. Я скучаю по длинным сумрачным залам, по стрельчатым высоким окнам, по суматохе открытий и даже по дежурствам. Там я чувствую себя нужной, принадлежащей к некому братству. Летом у меня появляются дела и обязанности, временные быстротечные друзья и необременительное общение.

Мне кажется, что Задорск каким-то непостижимым образом существует в Нью-Йорке, и на открытиях или на улицах Сохо высматриваю лица из прошлого....

Иногда в холодный месяцы, когда деятельность в Биваке прекращается и когда замирает моя жизнь под деревцем на Вест Бродвее, утомившись сидеть дома, я "проверяю" галереи, в напрасной надежде расширить сферы охватывания широких слоёв населения своим творчеством, смутно всё-таки надеясь, то ли на славу, то ли на богатство...

Комитет Бивака не забывает нас и зимой, регулярно по электронной почте присылая сообщения, в которых отслеживается творческая деятельность членов клана. Надо же.. Лиз получила какую-то премию за свои фотографии, скульптура Марии отобрана к показу на ежегодном шоу малых форм. Уж не та ли низкорослая испанка, которая постоянно пристаёт к художникам советами, как правильно оформлять работы и есть Мария?

Решаю проверить, что это за такие шоу и можно ли к ним пристроиться. Распечатываю на лист бумаги информацию с адресами, и в ближайшую субботу отправляюсь на "разведку боем". Сегодня открытия в двух местах.

Выхожу на Принс-стрит. Так странно появляться здесь без тележки, и идти прямо, а не согнувшись в три погибели, и постукивать каблучками по каменной мостовой...

По 4-й Вест дохожу до площади Вашингтона, но никак не могу найти нужный дом. Как слепая лошадь, тычусь во все стороны, потом догадываюсь, что нужно пересечь площадь. Так же, как и летом, на специально отгороженном участке резвятся собаки. Их владельцы, скрючившись и нахохлившись, терпеливо сидят на скамейках.

Гуляющих нет -- очень холодно и ветрено...

Наконец, в здании университета через стеклянную стену вижу толпу. Догадываюсь, что наконец-то нашла то, что искала...

Открываю прозрачную дверь и с трудом пробиваю себе дорогу к стойке информации. Вежливый мальчик выдаёт мне лист бумаги с именами участников. Спрашиваю, могу ли я партисипэйт (принять участие) в следующей выставке. Он заметно скучнеет и объясняет, что в этой галерее выставляются студенты университета...

Непроизвольно оглядываюсь и отмечаю, что контингент присутствующих давно вышел из студенческого возраста. Заметив мой взгляд, он вытаскивает из-под стойки блокнот и предлагает оставить свой адрес, по которому мне вышлют информацию о выставках...

Почти не сомневаюсь, что письма не дождусь... Тем не менее отчётливо, почти печатными буквами, дуя на замёрзшие пальцы, пишу адрес. Мальчик улыбается и блокнот исчезает под стойкой... С энтузиазмом он наливает мне красного вина в

пластиковый стаканчик. Вина мне не хочется, но стаканчик даёт ощущение причастности, он вроде соломинки для утопающего. Медленно, словно улитка, прокладываю в толпе тропинку, проползая по всем залам. Насчитываю их пять...

Это ежегодная выставка малых форм, то есть каждый участник представляет три произведения, размером не более десяти сантиметров в длину и ширину...

Вот почему здесь так людно -- сами художники, плюс каждый из них привёл родственников и друзей. Все ждут объявления победителей, которые получат денежные премии, почёт и славу.

Они будут гордиться, впишут событие в портфолио и резюме. Для кого-то победа эта будет толчком, стартом для новых, для кого-то -- обычной рутиной, для кого-то -- звёздным единственным мигом...

Комиссия, руководствуясь личным вкусом, пристрастиями и опытом, выберет троих лучших, посеяв в душах оставшихся ощущение бездарности, ненужности, непричастности, непрофессионализма. Все заметно волнуются, как будто выбор этот приобщит победителя к неким райским кущам, к небожителям, принятым в высшие эфемерные сферы, где по кудрявым облакам прыгают ручные серебрянокрылые Пегасы...

Белые стены плотно увешены картинками и фотографиями. На мой взгляд, много всякой белиберды -- концептуальной, декоративной и абстрактной. Очень популярны заливки из эмали. Изредка попадаются интересные работы.

Запомнилась скульптурка -- гроб обёрнут американским флагом, на нём корчится чернокожий солдат с оторванными по колено ногами. Читаю табличку. Да это же скульптурка Марии! Молодец! Не могу точно припомнить -- та ли это надоедливая испанка, или другая женщина, с которой мы вместе дежурили на открытии и делали бутерброды для фуршета...

Пропихиваюсь сквозь толпу. Никого из знакомых не встречаю, ни предполагаемой Марии, ни Лиз. На меня никто не обращает внимания, как будто я невидимка. Выбрасываю пластиковый стаканчик в урну и, решившись, рывком открываю дверь в пустую, продуваемую ледяным ветром улицу.

Решаю до следующего пункта проверки идти пешком. Это далеко: на 26-й стрит и 11-й авеню. Прохожие редки. Почти все мужики одели ушанки, а вот некоторые дамочки бегут с непокрытыми головами, с посиневшими носами. У них течёт из глаз и носа, и красоты никакой. Начиная с восьмой авеню улица окончательно пустеет. Дома на глазах ветшают, становятся уже и ниже, вывески скособочены. Сразу за 10-й авеню начинается нежилой район, скопище гаражей и заводов. В них, в отремонтированных цехах и складах, теперь открываются галереи. В пустырях, заваленных отходами, растут новые модерновые многоэтажные здания, в которых, словно соты, втиснуты многочисленные выставочные залы...

Уж на что мрачное, заброшенное место, недавнее прибежище для наркоманов и проституток, но тем не менее в галереи не прорваться. В фаворе у них -- концептуализм, то есть пять же чем хуже, тем лучше...

Вижу в окнах первого этажа холсты с безумными сочетаниями пятен, на одной из белых стен сидят огромные железные пчёлы. Сверяясь с бумажкой, нахожу дом номер 526, здесь в галерее под незамысловатым названием "Номер один" выставляется один из наших. Захожу в загромождённый балками и коробками мрачный холл. Пусто... Кругом наглухо закрытые железные двери. Нахожу кнопку лифта и вдавливаю её в грязную стену. С ужасом слушаю грохот спускающейся кабины, в щели между дверью и стеной мелькают шершавые бока натужно скрипящего троса. Кабина распахивается и индус, одетый в такую неуместную здесь форму лифтёра, галантно приглашает меня войти. С опаской переступаю порог и стараюсь не смотреть в щели -- у меня боязнь высоты.

Индус, одуревший от скуки и белозубо щурясь, кокетливо спрашивает, отчего я плачу. Вытираю варежкой залитое слезами и соплями лицо и говорю, что ерунда, в Раше холоднее...

Он, с грустью, глаза его при этом затуманиваются, ни к месту произносит: -- А я здесь уже 17 лет...

Весь оставшийся путь мы молчим. Я вспоминаю выставочный зал культурного центра в Задорске. Под центр выделили старинный особняк в парке над Двиной, тёплый, уютный и многолюдный на открытиях. Индус, наверное, загрустил по теплу, по бродящим по улицам коровам и горячей пыли....

На 9-м этаже никого нет. Иду узким, недавно выбеленным коридором. Кругом запертые двери с номерами. Что там? Офисы? Личные мастерские?

Коридор поворачивает три или четыре раза, за одной полуприкрытой дверью вижу унитаз. Ориентируюсь стрелками на стенах. Наконец нахожу номер 941...

Осторожно захожу в белый пустой прямоугольник комнаты. Очень похоже на квартиру, в которую ещё не вселились, с той лишь разницей, что на стенах висят большие квадратные холсты. Вид на них один и тот же: Бруклинский мост в тумане. Различна только цветовая гамма. У окна, у стоящего здесь стола, единственного предмета мебели, колдуют женщина и мужчина. Кажется, они высыпают в блюдо чипсы из громко шуршащего пакета...

Они одновременно поворачиваются и недоумённо смотрят на меня. Мне неловко. Ощущение того, что вторглась в частную территорию, увеличилось. Нарочито уверенно здороваюсь и делаю попытку пошутить: - Ай эм олвис ферст визитер (Я всегда прихожу первой)...

Голос разносится эхом. От неожиданности они переспрашивают. Это обычная реакция на мой акцент, собеседнику нужно к нему привыкнуть. Спрашиваю, кто художник. Одетый в строгий костюм и похожий на клерка мужчина гордо представляется. Ради приличия хвалю картины, интересуюсь, могу ли я быть мембой

(членом галереи). Он любезно даёт мне тощий буклет и ворох бумаг. Женщина явно недовольна его любезностью, она скрывается в подсобке и гремит там бутылками. Зовёт его на подмогу.

Я подхожу к окну и несколько минут с высоты девятого этажа смотрю на крыши и трубы, из которых валит серый дым. Пейзаж вполне российский -- чёрное, коричневое и белое... Небо, разбухшее от осадков, устало привалило к крышам грязно-бурое брюхо. Внизу, в ущелье улицы, по серому снегу бредут малюсенькие чёрные фигурки...

Прощаюсь в пустоту и иду к дверям. Из подсобки высовывается голова художника, отвечает мне и скрывается.

В тот вечер я забредала ещё в какие-то огромные пустынные залы, завешанные листиками, вырванными из блокнота, выставкой беременных женщин, космической инсталляцией... Выбравшись, наконец, на улицу, прошла опять мимо пчёл, гаражей и мостов...

На 23-й и девятой зашла в кафе согреться. Взяла чаю с лимоном и фруктовое пирожное. Еле нашла пустой столик, в самом конце зала, возле окна. Передо мной за пустым столом сидела женщина, похоже, давно. Выглядела так, как больная птица, которая забивается в угол и, нахохлившись, не то пересиживает нездоровье, не то ждёт смерти... За окном прыгал на ветру человек-витрина -- огромный чёрный мужик, и напрасно пытался всучить прохожим какие-то листочки. Никто не брал. Я вышла из кафе и сказала: Давай, я у тебя возьму...

Он радостно заскакал и вложил мне в руку полную стопку листовок. В метро читаю бумаги: информацию об участии в выставках. Взносы мне непосильны: 340 долларов в год, плюс 110 за каждое участие. Сминаю в ком всю раздобытую информацию, чтобы позже выбросить... Дошла очередь до листовок: "Корректируем форму бровей, всего 6 долларов". -- А что, думаю, не заняться ли мне своей внешностью...

Адрес салона вкладываю обратно в сумку и всю оставшуюся дорогу дремлю.

Copyright (c) "Русский переплет"