В этот день меня перевели в общую палату, — значит посчитали, что пошел на поправку.

До этого я пролежал неделю в небольшой комнатке, переделанной из процедурной в палату, как я потом догадался по ее размерам и по тому, что почти до потолка вся она была выложена белым кафелем. Места в больнице не хватало, народ лежал и в спортивном уголке под шведской стенкой, и просто в коридоре. Каморку-палату мы делили с профессором, разбитым тяжелым инсультом. У меня был гипертонический криз с подозрением на инсульт, но, к счастью, подозрение это не оправдалось, и после всех моих мучений я пребывал почти в счастливом состоянии духа.

В новой палате было удивительно просторно, несмотря на то, что со мной лежало еще пять человек.

Я бы не назвал обитателей палаты выздоравливающими, выздоравливающими они числились скорее по времени пребывания здесь. Все, что могли для них сделать, уже сделали, и в разной степени тяжести им предстояло отправиться в ближайшее время домой, кому своим ходом, кому в инвалидной коляске. Все они, включая меня, должны были покинуть эту большую светлую комнату и освободить койку для новых пациентов.
Я осматривался на новом месте. У стены лежал молодой мужчина лет сорока с черными, без единого седого, волосами, обе его руки были под одеялом, возле него хлопотала жена или подруга. Она покормила его с ложечки, вытерла ему рот и только после того, как покормила, принялась наводить красоту, протерла влажной салфеткой лицо и водила по уже и без того выбритым щекам электрической бритвой. Мужчина кривился и тихо почти не слышно повторял.

— Отстань дура, достала уже.
Женщина не возмущалась, не обижалась, не удивлялась, не прерывала своего занятия.
Лысоватый мужчина лет шестидесяти, что лежал рядом, тоже общался со своей половиной. Лысый лежал смирно, так что понять, в какой степени он был парализован, было невозможно. Впрочем, рот он явно мог открывать сам, без посторонней помощи, что я мог понять по его общению с женой. То, что это была жена, сомнений не возникало.
Жена покопалась в таблетках, видимо собрала нужный набор в пригоршню и скомандовала:

— Открывай рот!

— Что там? — с вялым интересом спросил лысый. — Желтенькую положила?

— Он еще будет, паразит, спрашивать. Ни рукой, ни ногой пошевелить не может, так нет, ему мало, ему нужно меня проконтролировать. Все, дорогой, приехали, хватит уже. Накомандовался. Ты теперь будешь МЕНЯ слушать, пить, что я тебе даю, скажи спасибо, что я сюда мотаюсь каждый день. Что я даю? — не унималась женщина. — Я даю то, что тебе доктор прописал. Будешь пить и желтенькую, и красненькую, и какую я давать буду.
Лысый соглашался.
Я еще некоторое время наблюдал обитателей и их «ухажёров», потом походил по коридору. Кроме легкого головокружения, все было на месте: слушалось, двигалось, работало, я мог сам дойти до туалета, спустить штаны, это ли не счастье?! Когда я вернулся в палату, посетители разошлись, обитатели утихомирились, кто-то спал, кто-то лежал молча. И тут послышалось — жалобно, старческим дребезжащим голосом:
— Витенька! Сынок! И когда уже ты придешь за мной? Сил моих тут лежать больше нет никаких. Витенька, бок болит и тоска такая смертная, Витенька. Забрал бы ты уже меня домой, я бы у окна сидел, у окна, Витенька, сынок, забери ты меня, старика, отсюда, сил моих больше нет.
Было такое ощущение что старик находится в некотором трансе и читает свой бесконечный монолог как молитву, обращаясь то ли к Витеньке, то ли к ему одному видимому собеседнику.
— Ну завел свою песню, — сказал лысый, поворачиваясь на другой бок. Потом приподнялся на локте здоровой руки, посмотрел в мою сторону и сообщил:
— Это у нас местная проповедь. Раз завел — теперь на час, не меньше, будет сына своего звать. Только никто его не видел этого Витеньку.
Что-то лысый еще сказал почти шепотом себе под нос и опять лег, видимо пытаясь заснуть.
— Господи, и за что ты меня наказал?! Сколько мне терпеть еще? Господи, ты не видишь, что ли — нет моего терпения, уж прибрал бы ты меня, не мучил так! — опять затянул старик.
Высказав последнюю фразу, старик тихо, почти неслышно, всхлипнул и замолчал. Лежал, видимо, о чем-то думал. И потом начал опять немного другим тоном:
— Прости, господи, дурака. До 82-х лет ходил на своих ногах по твоей милости. Ни болезней не знал, ни нужды большой. Жаль вот только, что старуха моя померла, с ней-то веселей было. Прости, Господи, много чего хорошего было. Просто тяжко мне здесь лежать. Рука опять же, одна совсем не слушается, а другая болит, ложку почти не держит.
Старик еще помолчал и опять перешел на диалог с Витенькой:
— Витенька, сынок, забери ты меня старика, Христом Богом тебя прошу!
Народ в палате уже не роптал, что толку, все привыкли к монологам.

И тут отворилась дверь, и на пороге оказался Витенька. Все сразу поняли, что это он. Витеньке было на вид лет сорок. Худоба, щетина и выражение глаз выдавали запойного алкоголика.
Витенька всех осмотрел, нашел глазами старика, пошел в его угол.
Старик увидел сына, схватился здоровой рукой за трубу спинки спинку кровати, пытаясь вытянуть свое здоровое (по размерам) больное тело повыше, чтобы увидеть сына.
— Витенька, отойди, дай я на тебя погляжу, — сказал старик.
Сын сделал шаг назад, постоял, потом присел на кровать. Помолчали. Наконец старик сказал:
— Возьми поешь — там на стуле, я не хочу.
Витенька ел кашу, больничную невкусную, ел жадно, смотрел в тарелку, как будто ему было стыдно смотреть в глаза окружающим, а может быть, просто давно ничего не ел.
— Возьми еще там печение есть, мне такое нельзя, — сказал отец.
— Йогурт тебе тоже нельзя? — спросил сын, протягивая руку к стаканчику йогурта, стоявшему на тумбочке.
— Почему, Витенька?! Йогурт мне можно, — сказал старик. — Извини отец, я не знал, — сказал Витенька, ставя стаканчик на место, — я думал, тебе нельзя. Витенька доел кашу, посидел еще немного и ушел.
В палате было тихо, хотя никто не спал, и старик лежал молча, смотрел в потолок, вздыхал, никого не донимал своей болтовней, не разговаривал ни с Витенькой, ни с Богом.
2018