Рассказы
19 июля 2011 года

НАСЛЕДСТВО

Юрию Малькевичу

На похороны отца я опоздал: не так-то легко летом вылететь с Севера даже с телеграммой, заверенной врачом. Когда я оказался в городе "ближнего зарубежья", где в последнее время жил отец, всё было уже закончено.

Отец ушёл из семьи, когда мне было пять лет, брату - одиннадцать. В памяти из детства: серый милицейский мундир на спинке стула, наждак отцовской щеки, запах душистых сигарет от его шарфа, шум родительских скандалов за стеной.

Отец исчез из моей жизни, но я не особенно беспокоился: он обязательно вернётся. Я был уверен, что люди не исчезают навсегда, даже когда умирают, они лишь отсутствуют некоторое время, а потом появляются вновь. Когда мне было девятнадцать, умерла мама, - на моих глазах вдруг упала на кухне. Я впервые усомнился в справедливости своих представлений. Отца на похоронах не было, он жил где-то на Дальнем Востоке, там, по-видимому, был острый недостаток в работниках уголовного розыска. У брата - характер матери, он не простил отцу того, что тот не приехал и вычеркнул его из памяти навсегда. А я - нет. Потому что любил отца. Я мгновенно составил ему стопроцентное алиби: тяжело заболел, не смог достать билет на самолёт, не было погоды, рейс надолго задержали, а с большим опозданием лететь уже не было смысла или случилось что-то ещё экстраординарное, убедительно оправдывающее отца.

Да, я любил его, хотя знал только по фотографиям. Когда матери не было дома, часами разглядывал их, достав из серванта. Вот отец в своём кабинете разговаривает по телефону, вот, открыв дверь машины, обернулся, вот улыбается за праздничным столом. Он не любил ходить в форме, высокий, статный, носил чаще всего светлые костюмы и рубашки с распахнутым воротом. Светлые тона шли к его волнистым, русым, тщательно зачёсанным назад, волосам. Когда поседел, а поседел он рано, - шли к седине. Больше других мне нравилась фотография с размашистой надписью: "Помни Гагру!" - отец в белых брюках на ступеньках лестницы возле фонтана. Вокруг - пальмы, ещё какие-то субтропические растения. Отец держит руки на поясе, широко улыбается, щурясь от яркого солнца.

Я снова и снова вглядывался в фотографии. Было впечатление, что с годами они изменялись.

С отцом у меня связывалось ощущение праздника, казалось, что это весёлый, обаятельный человек. Даже не знаю, отчего я был так в этом уверен, никаких сведений, кроме десятка фотографий, хранящихся в нижнем ящике серванта, не было, а мать ничего не рассказывала.

Когда я окончил школу, от отца вдруг пришло поздравление, мы стали переписываться. Моему брату, Косте, он не писал, скорее всего, тот сразу же грубо ответил ему.

Я учился на четвёртом курсе, когда отец сообщил, что скоро приедет. И тогда проблема, о которой я уже говорил, встала в полный рост: а что если он не впишется в образ, составленный, вернее придуманный мною, за эти годы?!

В конце мая, перед самой сессией, едва я вошёл в общежитие, вахтёрша Полина Степановна сообщила:

-Там у тебя в комнате мужчина какой-то, я так поняла - отец.

-Да-да, это он! - крикнул я и помчался вверх по лестнице.

Встречу эту я представлял себе много раз, получалось то явно надуманно, патетически, то чересчур обыденно, неинтересно.

Отец сидел на стуле посреди комнаты и разговаривал с моим соседом - Сергеем. По обрывкам фраз я догадался, что речь идёт о задержании преступника с погоней и выстрелами. Сергей, обычно непоседливый, слушал отца с большим вниманием. Но я-то знал: отец давно уже не работает в милиции, он теперь администратор в гостинице.

Отец обернулся и посмотрел на меня. На фотографиях он был значительно моложе, но всё равно похож: в раскосом разрезе глаз было что-то неуловимо нерусское, будто бы даже цыганское. Лицо загорелое, с заметными морщинами на лбу и глубокой поперечной складкой на переносице. Глаза серовато-стального цвета. Характерный насмешливый прищур. Прищур этот наверняка нравился женщинам.

Чуть улыбаясь, он оценивающе оглядывал меня и почему-то молчал.

-Ну, здравствуй, Миша, - проговорил, наконец.

Сергей требовательно посмотрел на меня. Мне следовало броситься, обнять, расцеловать родителя, не исключено даже, что и со слезой радости. Возможно, это и было бы естественным, но я побоялся показаться фальшивым.

Я подошёл и крепко пожал отцу руку.

-Здравствуйте.

-Что же на "вы"-то? - отец был явно обескуражен моей сдержанностью.

-Но мы ведь давно не виделись.

-Да, давненько, - усмехнулся отец. Помолчав, добавил: - Я ведь у матери на могиле был. Заезжал.

Он полагал, что я, как и Костя, обижен за то, что он тогда не приехал на похороны, он не знал, что я сразу же оправдал его. Мне хотелось сказать об этом, но я не знал как.

-Давайте, ребята, выпьем, - предложил отец. - Серёжа, распорядись, пожалуйста, со стаканами и прочим.

Наш обшарпанный стол никогда не видывал ничего подобного: дорогой коньяк, водка "Золотое кольцо", экзотические консервы "Крабы в собственном соку", ещё какие-то банки с яркими этикетками, апельсины, мандарины, помидоры, огурцы, зелень.

Пили коньяк, потом водку, напряжение рассеивалось. Отец одну за другой рассказывал истории из своей богатой событиями жизни, стараясь придавать им шутливый тон. Он расспрашивал нас про учёбу, про институт, про то, где бываем вечерами. Но про мою жизнь с матерью - ни слова. Хотя, чувствовалось, что ему очень хочется узнать подробности: как она умерла, тяжело ли мы жили после того, как он ушёл, хватало ли денег. Спросил бы, я конечно б рассказал, самому же заводить разговор не хотелось.

Время от времени отец хлопал меня ладонью по спине и говорил:

-Вот честно, не думал, что ты уже такой взрослый. Наследник.

Вдруг спросил:

-Ты вообще-то как к деньгам относишься?

-Я их презираю.

-Ну, презирать-то, всё-таки, не надо.

-А вы их любите?

-Понимаешь, - не отвечая прямо на вопрос, сказал отец, - деньги дают независимость. Ты бы хотел быть в жизни независимым?

-Да, хотел бы.

-Вот видишь.

Я попытался расспросить его о том, как он живёт. Отвечал неохотно, междометиями. Он был весь в прошлом, мне кажется, очень жалел, что уволился из милиции. А почему уволился? Кому-то не угодил характером? Или выпивал слишком часто? Как бы то ни было, только лишь о той своей жизни он говорил с увлечением и заинтересованностью.

Допили всё, что имелось, Сергей побежал в магазин за добавкой. Отец спросил:

-Как думаешь, заехать мне к Косте?

Костя женился, жил в другом городе.

Я честно ответил:

-Нет, к Косте не надо.

Отец сник, с горечью покачал головой. Долго молчал, потом сказал:

-Не надо, так не надо, ты, видно, лучше знаешь.

Я пойму тебя, отец, но не скоро. Когда, напрочь разругавшись с женой, буду скитаться по Северу. Словно какая-то сила будет гнать меня из экспедиции в экспедицию. Пьяные посёлки, вонючие балки, лёд отчаянья в груди: никому не нужен. Засыпал: перед глазами сын, в голове - обрывки скандалов с женой. Уйти, оторваться собирался давно, видел, что толку не будет, мы с женой чужие друг другу люди, чужим трудно договориться. Молчал, терпел, страшно было решиться, как с вышки вниз головой в воду.

В длительных тех, пьяных и бессмысленных скитаниях больше всего боялся я сильно заболеть, стать зависимым от чьей-либо помощи. Временами эта картина мучила во сне в виде кошмара: грязный, с вылезающими клочьями ватой, матрас, плоская, блином, подушка, тяжёлое, с хрипами, дыхание, бессильное, вялое тело. А люди проходят мимо, люди заняты своими делами, им не до меня.

На одной из фотографий отец был с гитарой, я шепнул Сергею, и он откуда-то притащил инструмент. Я боялся надрывной ностальгии, каких-нибудь полублатных песен отцовской юности. Но беспокоился напрасно. Отец запел хрипловатым, уверенным баритоном:

"В бананово-лимонном Сингапуре, в бурю,

Когда поёт и плачет океан..."

Потом:

"Постойте, мисс, не уходите,

Я расскажу, как жизнь моя горька..."

Вроде бы и так себе, несерьёзно, и, в то же время, всё-таки очень даже всерьёз. Словно о самом себе.

"Вас не постигнет уличная драма

Вам так легко исполнить свой каприз

А у меня больная мама

Подайте, мисс, подайте мисс"

В последний раз я виделся с отцом три года назад. Он перенёс операцию: вырезали опухоль в горле, говорить нормально не мог, сипел. Сильно исхудал, но держался задорно, бодро улыбался. Расхрабрился так, что даже прилетел ко мне в Посёлок, в самое, что ни на есть, Заполярье. Принципиально. Хотел доказать. Только что? И кому? Себе? Мне?

- Так полагаю, подохну скоро, - с натужным хрипом выдавливал он, по-прежнему насмешливо щуря выцветшие серые глаза, - искромсали всего, лучше б совсем зарезали. Я ведь там, на Украине, сошёлся с одной Ксюшей, она теперь, так полагаю, сожалеет, что со мной связалась, не думала же, что я весь гнилой. А сам я думал?! Навалилось разом, не продыхнуть. Я, вот честно тебе говорю, уже крест на себе поставил, лежу в онкологии, - то один умрёт, то другой, когда ж, думаю, моя-то очередь?

Подрагивающей рукой налил в рюмки водку, пить он меньше не стал, несмотря на болезнь.

-Эх, Мишка, ни черта я, ни о чём не жалею, один большой грех на мне: за вас с Костькой, да за Татьяну. Я ведь любил её, честное слово любил, сын.

Ксюша - невообразимо толстая, скирдообразная, с добрыми, выпуклыми глазами. Подбородки, наслаиваясь, друг на друга, спускались на грудь. Надо же было тебе, отец, всю жизнь менять женщин, чтобы, в конце концов, прибиться вот к такой Ксюше!

Едва Ксюша узнала, кто я такой, - сразу же потащила на кухню кормить. Кормила обстоятельно и настойчиво. Всё было очень вкусно. Во время кормления рассказывала:

- Последние полтора года он плохой был, но ещё, скрипел, а тут в несколько дней скрутило. Двадцать четвёртого, под утро, часов в пять, захрипел, изогнулся весь, мне прошептал: "Мишка пусть всё заберёт, ему отдай".

- Что он отдавать собирался, какие сокровища?

Мне ничего не надо было от отца, на жизнь хватало, а страсть к накопительству барахла исчезла сама собою после того, как я оставил семью.

- На книжке у него деньги лежали, но вклады-то, как рубли на купоны перевели, да цены подняли, - пропали. Килограммов на пять порядочной колбасы только и осталось всех его накоплений.

- Деньги меня не интересуют.

Ксюша снова принялась пододвигать ко мне тарелки:

- А вот вареничков поешь со сметанкою. Сметанка свеженькая, только с базара.

- Водка есть у вас?

-Ну а как же?! - ещё больше засуетилась Ксюша, избыточная доброта её, готовность услужить раздражала. - Конечно! И как это я забыла? А помянуть?!

Я выпил подряд две большие рюмки водки.

-Ничего больше не говорил отец?

-Награды велел отдать.

Достала из серванта орден Красной Звезды и шесть медалей на колодке.

-И ещё вот.

Чистый вышитый платочек, завязанный узелком.

-Это что?

-Золотые коронки. Восемь штук. Приказал как умрёт, снять, отдать тебе. Только,- Ксюша замялась, - только в морге-то они возиться не стали, некогда им было, так вместе с зубами и повырывали.

По мере того, как суть сказанного доходила до моего сознания, всё нестерпимее становилась горячая волна, захлестнувшая, сдавившая грудь. Я почувствовал, что плачу.

"В бананово-лимонном Сингапуре, в бурю...". Отец в белых брюках: "Помни Гагру!"

Ты вернёшься, отец?

А я?!

Вспомнил своего мальчика, сына. Приедет ли он, когда настанет мой срок?

А кто приедет?

Ксюша хлопотала вокруг меня, как наседка. Она не понимала этих слёз. И это злило меня ещё больше.

Copyright (c) "Русский переплет"