Рассказы
09 декабря 2011 года

УЗНИКИ РАЯ

"В 1323 году монах Ферруло трудился над этимологией слова "Париж" (Parisius) и пришёл к выводу, что оно произошло от слова "рай" (paradisus)".

Колин Джонс

"Париж никогда не кончается, и каждый, кто там жил, помнит его по-своему. Мы всегда возвращались туда, кем бы мы ни были, и как бы он ни изменился, как бы трудно или легко было попасть туда. Париж стоит этого, и ты всегда получал сполна за всё, что отдавал ему".

Эрнест Хемингуэй

"Париж - город очень неудобный для жизни при скромных средствах. Но побывать ненадолго, навестить, прокатиться - нет лучше и веселее города".

Владимир Ульянов

"Живу в Париже. Присматриваюсь".

Валентин Катаев

Первые дни в Париже, - словно детство, когда видишь огромность и богатство мира, но ещё не представляешь, как с этим богатством поступить. Лувр, Эйфелева башни, Нотр-Дам де Пари, парижские улицы, на которых можно встретить Бальзака, Гюго, Золя, Мопассана, Кортасара, Хемингуэя, Набокова, Газданова, Катаева, Гладилина. Наверняка кого-то ещё, но разве всех узнаешь в лицо? Набережная Сены, где торгуют разными удивительными вещами, которые не были бы так удивительны в любом другом месте. Лувр с нелепой стеклянной пирамидой для входа. Площадь Opera, куда мы давным-давно, целых два дня назад, приехали на автобусе из аэропорта "Шарль де Голль".

События третьего дня жёстко прервали эйфорию, ввергли нас в замешательство и недостойную суету. Так прерывает прелестную беззаботность суровый реализм жизни, обнажая отталкивающую изнанку. Так за романтическим фасадом белокаменных дворцов детства оказываются запущенные дворы, завешанные плохо простиранным бельём, и заборы из ржавого кровельного железа, кое-как перевитые поверх колючей проволокой.

По порядку. Мы стояли возле винных полок в магазине на rue Gеoffroy Marie. Приценивались к "Анжуйскому" в чёрной бутылке, стремительной, словно известный монумент "К звёздам" на проспекте Мира. Выбор вин был внушителен. В этом магазине мы обычно покупали кое-что на ужин. Немного овощей, яблоки, несравненный сыр моцарелла, ветчину в вакуумной упаковке, ароматный, едва ни метровой длины, хрустящий багет, жгучий плод манго.

Разговор за спиной заставил прислушаться, русская речь, где бы ты ни был за границей, обращает внимание. Диалог двое мужчин рассматривали извечный национальный вопрос: две бутылки вина брать на вечер или три. Имея богатый личный опыт в этой области, я не мог не посоветовать брать четыре.

Разговорились. Прозвучал вопрос, повергший нас в недоумение, а впоследствии, в шок:

- Вы тоже тут зависли?

Что значит "зависли"? Это почему же мы "зависли"? Что это вообще за выражение такое неприличное, и к чему оно? Никакого отношения к Парижу оно не может иметь. Как это можно "зависнуть" в Париже?!

Можно. Мы узнали об этом, включив в гостинице телевизор. До сих пор нам было недосуг это сделать. В Исландии извергается вулкан с нехитрым названием Эйяфьятлайокудль, дым и пепел, от него покрыли всю Европу. Два дня самолёты не летают, народ томится в аэропортах, ночуя, как попало. Авиакомпании несут убытки. Вся Европа в шоке.

Все, оказывается, в шоке, кроме нас. Теперь и мы в шоке.

Из окна нашего номера на пятом этаже никакого пепла разглядеть было невозможно. Над Парижем простиралось пронзительно-синее небо. По такому небу не могут не летать самолёты. Они должны носиться там стаями, наперегонки. Более благоприятного неба придумать невозможно, видимость миллион на миллион. Но по телевизору, как известно, говорят только правду.

Что могут почувствовать люди, которым сообщили, что рай огорожен и охраняется собаками? Ничего хорошего они не могут почувствовать. Им захочется срочно покинуть рай.

Мы отправились на rue du Faubourg, на Восточный вокзал (Gare de L.est). Должны же ходить поезда из Парижа в Москву, всё это не более, чем художественное преувеличение насчёт охраняемого рая.

К кассам змеились две очереди. Нам казалось, что иностранцы улыбаются при любых обстоятельствах жизни, теперь они не улыбались и стали чем-то похожи на нас, ещё советских, у которых "то в огороде недород, то скот падёт". Очереди выглядели скорбно и двигались отвратительно медленно.

Мы примкнули в безнадёжно удалённый от дверей хвост, и стали вспоминать, что же успели увидеть в Париже.

Лувр (Louvre) - величественный архитектурный ансамбль классических зданий и богатейший музей, не знающий себе равных по разнообразию и полноте собраний, их исторической и художественной ценности

Первоначально Лувр - это королевский дворец. Филиппом Вторым Августом была построена в двенадцатом веке крепость, защищавшая подступы к острову Ситэ. Король Карл Пятый сделал Лувр своей резиденцией. Во второй половине семнадцатого века архитектор К. Перро построил знаменитую восточную колоннаду. П. Лево создал ряд интерьеров, в том числе зал Августа. После пожара 1661 года П. Лево заново воссоздал галерею Аполлона, отделку и роспись которой осуществил Ш. Лебрен.

В 1682 году, когда королевский двор был перенесён в Версаль, все работы по реставрации Лувра были заброшены. В 1750 году даже шла речь о его сносе.

Реставрационные работы были возобновлены Наполеоном Бонапартом, и приняли грандиозный размах.

Национальный конвент Французской революции постановил учредить в Лувре первый общедоступный музей. 10 августа 1793 году музей был открыт для посещения публикой.

В 1980-е годы началось осуществление проекта "Большой Лувр" по инициативе Ф. Миттерана. Был построен новый вход в музей по проекту американского архитектора китайского происхождения Ео Минг Пея. Он создал большую стеклянную пирамиду, поднявшуюся в центре Двора Наполеона, а вокруг неё три пирамиды поменьше. Рецепт стекла для пирамид был разработан по новейшим технологиям, эта конструкция излучает свет. Между пирамидами расположен треугольный бассейн из тёмного камня. Первоначально пирамида была воспринята парижанами насмешливо и получила название "теплица", но затем превратилась в одну из достопримечательностей города.

В период Директории было провозглашено, что Франция имеет суверенное право на произведения искусства из других стран, чтобы украшать "царство свободы". Так появились в Лувре произведения искусства из Нидерландов, из Ватикана, Флоренции, Венеции, из Германии, Австрии. В военной кампании Наполеона в Египет приняли участие археологи и учёные. Во Францию была отправлена большая партия памятников Древнего Египта, ставшая основой для образования нового отдела Лувра.

Во время второй мировой войны, перед вступлением фашисткой армии в Париж, коллекции Лувра были упакованы в шесть тысяч ящиков и спрятаны в тайниках средневековых замков (Шамбора, Монтабана и других). Они полностью сохранились, и после войны вернулись в залы Лувра.

В настоящее время каталог музея насчитывает более 400 000 экспонатов.

Пирамида сама по себе, в отдельности, наверное, была бы хороша, но в сочетании с Лувром она не восхитила нас. Никак не смотрятся возле неё ни Карл Пятый, ни Франциск Первый, ни Генрих Второй, ни Генрих Четвёртый, и ни один из Людовиков или Наполеонов. Ну, разве что, Миттеран или Ширак. Французы вообще рискованные, в этом плане, люди, достаточно вспомнить оригинальный дизайн центра Помпиду, - средней мощности завод по производству агрессивных химических жидкостей. Зачем он понадобился парижанам?

То, что Лувр поражает, говорить не стоит, это общее место. Но нас он поразил ещё и вот чем: Месопотамия и Анатолия, Левант и Аравия, Древний Египет, Древняя Греция и Рим. Какое богатство экспонатов! Быть может, такой вопрос неправомерен и даже наивен, но он невольно приходит на ум: а почему всё это, и так много, именно здесь, а не в Греции, не в Египте, не в Италии? Разве исторические ценности не являются национальным богатством? Победи Наполеон Бонапарт Россию в 1812 году, так и туда были бы командированы искусствоведы и археологи, и сейчас мы смогли бы увидеть в Лувре совсем не маленькую "Галерею русской культуры".

Масштабно узаконенное хищение. Но почему? Что-то тут определённо не складывается. Как-то не убеждают все эти теории о нациях привилегированных, и не очень, об избранности какого-то народа, об его данной свыше миссии аккумулировать сокровища мировой культуры и т.д. Это уже проходили. И не слишком ли много претендентов на эту роль?

Я понимаю, в подобных рассуждениях можно далеко зайти, но отчего не во Флоренции, или, в крайнем случае, в Риме, не оказался портрет супруги флорентийского купца Франческо дель Джокондо, который, правда, так и не оплатил мастеру стоимость портрета своей супруги? Я уже не говорю об "Умирающем рабе" Микеланджело, Нике Самофракийской и т.д.

Кстати, от улыбки Моны Лизы у нас осталось смутное воспоминание. Что можно увидеть поверх голов толпы, с расстояния метров десяти, сквозь стекло, которым портрет предохранён от возможных посягательств? А ведь женщин с такой двусмысленной улыбкой следует разглядывать очень внимательно, может быть даже, пристрастно.

Лувр обрушился на вас всей громадой неисчислимых богатств. Мгновенно осмыслить впечатления и уместить их в душе, было невозможно. Выйдя из музея, ошеломлённым и с некоторым головокружением, немедленно хватаешься за бутылку прохладного "Перье" - лучшей французской минеральной воды.

Конец девятнадцатого века отличался склонностью к возведению экстравагантных, широкомасштабных сооружений в колониально-капиталистическом стиле. Башня, предложенная инженером Эйфелем на выставку, проводимую для того, чтобы выбрать символ Парижа, достигала 300 м высоты и победила в жёсткой конкуренции с сотнями других разработок. Парижская элита была в ужасе от "металлического урода", в городе проходили акции протеста, собирались подписи против её строительства. Среди возмущённых - Верлен, Мопассан, Дюма-младший, Гюго. Но ничто не помогло. Башня построили в 1889 году менее, чем за два года. Инженерное решение было уникальным для того времени. Башня была сформирована из 15 тысяч отдельных деталей, конструкция её идеально сбалансирована, что способствовало устойчивости. Но она являлась лишь временным экспонатом, по окончании выставки её должны были разобрать. Спасло башню лишь то, что потребовалось сооружение, которое могло бы служить антенной для нового изобретения - "беспроволочного телеграфа" - радио. Спустя пару лет башня показалась парижанам весьма гармоничной, вполне сочетающейся, с обликом столицы. Её стали изображать на картинах, описывать в книгах. Сегодня её любят все, "железный монстр" стал символом Франции. Каждый, кто бывает в Париже, считает своим долгом подняться на Эйфелеву башню и насладиться прекрасной панорамой города.

Чернокожие парни со связками Эйфелевых башен: чёрных, золочёных, любых. С настойчивой наглостью, предлагая свой товар, они унижают знаменитое сооружение, пачкая его непристойным бизнесом, превращая его в подобие русским матрёшкам, ставшим для иностранцев символом России, хотя никаким символом они никогда не являлись - обычная детская игрушка.

Тут же, под матерчатым навесом, два полных таза совсем мелких башенок. В одном чёрные, в другом жёлтые. Не видел, чтобы кто-то купил хоть одну. Мне кажется, что настоящих парижан такое обилие Эйфелевых башен раздражает, так же, как меня раздражает обилие матрёшек на Старом Арбате.

Холодный, хотя и солнечный день. Ветер в лицо. Чернокожие продавцы мёрзнут, но не покидают посты. Неприятны их ухмыляющиеся лица. В них можно разглядеть пренебрежение к приезжим. Многочисленные выходцы из бывших африканских колоний давно укоренились в Париже. Мне кажется, что Москва идёт путём столицы Франции.

На третьем уровне Эйфелевой башни на ограждении лифта надпись чёрным фломастером "Люся и Витя из Пензы". В Риме, в Замке Ангела, нам попадались на глаза, среди прочих, иностранных, проникновенные слова на древней стене: "Надя, вернись!". Везде отметились наши Геростраты.

У высокого человека в чёрном костюме и душном галстуке, по виду немца или что-то в этом роде, напряжённые глаза. Он стоит в очереди сразу же сзади нас. Он куда-то очень торопится, проклятый вулкан сорвал его планы, томление в очереди на вокзале, столь непривычное для цивилизованного европейца, доставляет ему страдание.

Многие в очереди что-то едят. В основном - те самые пресловутые багеты с ветчиной или сыром, царапающие пищевод стальными заусеницами.

Этот человек ничего не ест. Он не может есть. Он волнуется. Его лицо безуспешно старается сохранить выражение бесстрастности. Он переживает, и не без основания.

Мне всегда казалось, что очереди - это для русских, это наша среда обитания. Я помню, как меня, десятилетнего, ставила мама в шестьдесят четвёртом в хвост длинной очереди за хлебом. Это было нестерпимо скучно стоять в очереди за хлебом. Хлеб был серого цвета, быстро черствел, трескался и рассыпался. Белый, ценой двадцать шесть копеек за булку, полагался только язвенникам, по предъявлению справки из больницы.

Очереди восьмидесятых годов за колбасой или сосисками. "Больше полкило в руки не давайте!". "Вы здесь не стояли". "Я уходила". "Нечего было уходить". Отвратительно чувство ненависти к тем, кто стоит впереди. Мерзка агрессивная бдительность, истерически сорванный возмущением голос, когда кто-то пытается втереться без очереди. Или есть подозрение, что попытается. Это, казалось бы, всё наше, родное.

Но вот я заметил, как в очереди в Gare de L.est, негр (простите, евроафриканец), въедливо отчитывает смуглолицего парня, может быть, араба или алжирца, пытавшегося незаметно встать впереди него. Совсем как в легендарном месте, имеющем в городе Самаре наименование "Дно" (возле Жигулёвского пивзавода, почти на берегу Волги), в очереди за пивом. Там за такой фокус можно было запросто получить трёхлитровой стеклянной банкой по голове. Банка предназначалась, разумеется, не для этой цели, а для наполнения её замечательным на вкус, жгуче-холодным жигулёвским пивом светло-янтарного цвета.

Возле нас появилась говорливая голубоглазая соотечественница, она сообщила, что в Россию ей нужно попасть очень срочно, и она будет стоять в очереди вместе с нами. Согласны мы или нет, в расчёт не принималось. Затем я разговорился с парнем, который представился Фаридом. Он из Санкт-Петербурга, но долго жил в Америке. У нас нашлось много общих тем. Как-то незаметно он, вместе с женой Жанной, также оказался в очереди возле нас. Затем подошла с вопросами девушка, прилетевшая, как выяснилось, в Париж в командировку, и теперь пребывавшая в сомнениях, оплатит или нет ей компания вынужденную задержку.

"Вы русские?" - полюбопытствовал плотно сбитый джентльмен с седой шевелюрой, хотя национальность наша была очевидна и без вопросов. Его спутник, совершенно лысый, но с бородой, едко смеясь, словно поражаясь абсурдности подобного предположения, сообщил, хотя его никто и не спрашивал: "Да чтобы я назад в Россию?! Никогда!". Тем не менее, простоял вместе с нами вплоть до самой кассы, которая представляла собой стол с обширным монитором компьютера, за которым сидел смуглый паренёк с трагическими восточными глазами.

Толпа соотечественников, оживлённо галдя, обсуждала серьёзность ситуации. Впрочем, русские давно адаптированы к трудноразрешимым проблемам. Даже скучают при их отсутствии. На человека в душном галстуке, я старался не глядеть, хорошо понимая его бешенство, с таким трудом обуздываемое европейским воспитанием.

Среди нас оказался молодой белобрысый канадец в очках, которому Фарид, на характерном для американца жевательном диалекте, объяснял, что в Канаду из Парижа вполне можно попасть на поезде через Сибирь и Дальний Восток. Канадец понимал, что его разыгрывают, тем не менее, слушал внимательно и задавал уточняющие вопросы.

Не прошло и трёх часов, как вся наша компания оказалась у цели. Мне кажется, что парень с трагическими глазами знал результат ещё до того, как начал метаться курсором по экрану монитора. Ближайшие билеты до Москвы оказались на 30 апреля, то есть через десять дней.

"Ах, посмотрите внимательней! Ах, у вас же бронь должна быть! Ах, не ожидаются ли дополнительные вагоны?".

Так смешна, наверное, со стороны наивная надежда.

Фарид немедленно принялся звонить другу в Бельгию и в два счёта выяснил, что безо всяких проблем можно добраться до Москвы автомобилем по девятьсот пятьдесят евро с носа.

Нет ничего опаснее скороспелых решений, тем более, принятых коллективно, тем более, принятых русскими людьми, у которых так развито чувство локтя, иначе именуемое стадностью.

Приунывшие соотечественники долго дискутировали возле кассы, приводя в окончательный транс джентльмена в галстуке. Наконец, разошлись, обменявшись телефонами.

Человек свободен там, где он чувствует себя свободным. Мы огляделись по сторонам и ощутили отстранённость от забот этих непонятных людей, поставивших себе задачу любой ценой избавиться от Парижа, как от надоевшей и ставшей неинтересной, мечты.

В жизни всегда не хватает особенной остроты восприятия действительности. Остроту эту, среди прочих вариантов, может дать безвыходность ситуации. Даже мнимая. Мы были встревожены невнятностью перспективы, но догадывались, что это совсем не так плохо, как кажется. Нет ничего скучнее, если всё расписано наперёд и точно знаешь, что ничего неожиданного произойти не может.

Как бы то ни было, Париж стал другим, отличным от того города, в который мы попали в первые дни. Он стал большой Conciergerie.

В составе архитектурного ансамбля в доме номер по бульвару du Palais находится Conciergerie - самая старая парижская тюрьма. В этой тюрьме находились многие государственные заключённые, например, Равальяк, убийца Генриха Четвёртого. Здесь томилась в заточении перед казнью Мария-Антуанетта, которую затем, по иронии судьбы, сменили её обвинители - выдающиеся деятели Французской революции. Conciergerie имела репутацию очень суровой тюрьмы. Во времена террора (период между падением монархии и концом 1794 года) камеры вмещали несколько сотен заключённых, которые содержались в ужасных условиях. С 1793 по 1794 год более 2700 человек предстали перед Фукье-Тенвиллем, государственным обвинителем Трибунала. Каждый день несколько десятков узников отправлялись на гильотину.

Огромное сводчатое помещение - Зал жандармов, это то немногое, что дошло до нас от старого дворца королевской династии Капетингов. Дальний конец зала отгорожен металлической решёткой: во времена революции там содержались узники, которые не могли заплатить охранникам за отдельные камеры.

На внешней стороне Conciergerie находится Часовая башня, построенная в 1350 году, и названная так, потому что на ней были помещены первые в Париже общественные часы. Эти первые часы были в 1585 году заменены новыми, которые существуют и по сей день.

Самое большее впечатления у людей остаётся после посещения тюрем и кладбищ. Ну, с кладбищами примерно ясно, а вот по поводу тюрем, стоит разобраться.

Оказавшись в сводчатом Зале Жандармов Conciergerie, мы впали в странное оцепенение, почувствовав, что души французских революционеров, возжелавших отдать жизни за лучшее будущее народа, томятся здесь до сих пор. Жертвенность близка русским.

В комнате под прозаическим и вызывающим иные ассоциации названием "Туалетная", заключённым перед гильотинированием обрезали волосы и отрывали воротнички рубашек.

Палач, привычным движением, взъерошил толстыми пальцами мои волосы на затылке, убеждаясь, что отрезать там нечего. Потом напряжённо затрещал под деловито-властной рукой воротничок моей любимой, синей в белую полоску, рубашки, купленной в убогом универмаге в Пусане. Тёмным коридором в тесный двор, неровно мощённый булыжниками, за их выступы цеплялись носы моих модных полуботинок. Нехитрая конструкция гильотины с хищно блестевшим на солнце, неумолимо занесённым над ложбинкой для шеи, косым лезвием, большая глиняная чаша внизу для стёка крови. Я без труда уловил принцип работы нехитрого механизма. Палач негрубо подтолкнул меня к этому сооружению.

Подождите, давайте разберёмся. Тут какая-то ошибка.

Никто не хочет разбираться. Немногочисленные зрители из-под тесной балюстрады, нацелились из-за колонн "Кодаками" и "Олимпусами". И вот уже не до церемонной вежливости: палач хватает меня за плечи, рывком гнёт вниз. Последняя попытка сопротивления, сдавленное дыхание отчаянья, короткий свист падающего ножа.

Что чувствовала гордая Марья Антоновна, когда увидела гильотину? Ненависть к революционерам-якобинцам? Презрение к палачу Шарлю Анри Сансону?

Может быть, осознание выполненного долга?

Профессия королей и, соответственно, их жён, не лишена смертельной опасности. Она её предполагает. Отрубание им голов, гильотиной или каким-то иным способом, нужно рассматривать не как несчастный случай, но как одну из неизбежных особенностей специфики их жизни. А потому нет повода для обид. И хвалиться им тоже нечем. Стать или нет королевой или королём - был не их выбор.

Именно потому я не вполне понимаю почему нашего невнятного императора Николая Второго с таким поспешным восторгом причислили к лику святых.

Марью Антоновну казнили не здесь, - слишком мало места для зрителей. Её казнили на площади Революции (сейчас - Place de la Concorde), возле Jardin des Tuileries.

Площади Революции без гильотины не бывает. Нам ли этого не знать?

Сена. Набережная Анатоля Франса (Quai Anatole France). Ивы, склонённые к воде, прогулочные суда, продавцы забавной всячины вдоль гранитного парапета. Мы увидели невдалеке, почти напротив музея D.Orsay, щеголеватую фигуру Валентина Катаева. Его жена, Эстер, что-то разглядывала, взяв с прилавка старьевщика, может быть, реликтовый кофейник, сохранившийся ещё с тех времён, когда D.Orsay был железнодорожным вокзалом. Валентин Петрович, прищурившись, глядел на другой берег Сены, туда, где сад Тюильри (Jardin des Tuileries) и откуда рукой подать до Лувра. Когда мы подошли, Катаевых уже не было. Так жаль.

Зато мы встретили на набережной Анатоля Франса (qual Anatole France) Эсмеральду, с раскованной, на винте, походкой. Она вдруг наклонилась и прямо из-под наших ног подняла из расщелины между камнями, блеснувшее на солнце, массивное золотое кольцо. Торжествующе показала его нам, и жестом предложила остановиться. Но мы не остановились. С нескрываемой досадой Эсмеральда проводила нас порочными, накрашенными глазами.

Милая девушка, зачем вы так наивны? Давно ли я поднимался по лестнице из метро Юго-Западная и у меня под ногами вдруг оказался объёмистый пакет. Сквозь прозрачный целлофан ухмылялась на зелёной банкноте рожа Линкольна, Франклина, Вашингтона или кого-то из этих ребят. Богато живут нынче люди в Москве, подумалось мне тогда, таскают доллары пачками и бросают их, где попало, в метро. Я перешагнул через пакет, успев заметить, как дрогнули в сарказме тонкие губы Линкольна, Франклина или Вашингтона.

Не стоит демонстрировать парижские фокусы искушённым в примитивном обмане русским.

Я заметил, что Катаевы заворачивают в D.Orsay мимо массивных чёрных скульптур у входа в музей.

В том, что Валентин Катаев талантлив, можно убедиться, прочитав, хотя бы "Растратчиков". Повесть написана молодым ещё человеком, но она блестяща. Автор обладает врождённым чувством стиля, язык точен, им можно наслаждаться, как хорошей музыкой. Но Катаев жил в непростое время, да и когда оно было у нас простым? Родиться с талантом в России небезопасно, на это ещё Александр Сергеевич обратил внимание. После "Растратчиков" Катаев затаился. И затаился надолго, лет, примерно, на тридцать. При этом оставался известным и хорошо печатаемым советским автором. Мимикрировал под серую действительность. Как его судить? И какой смысл в таком осуждении? Тем более незачем сравнивать произведения Катаева с творениями его современников, - Гладкова, Соболева, Павленко, Фадеева. Какой смысл заглядывать теперь в чужие кастрюли со старым борщом в реликтовой коммунальной кухне и возмущаться их содержимым? Прочтите нынешними глазами "Молодую гвардию", и вы убедитесь, что книга написана плохо. Идеология здесь не при чём, идеология, как раз, послужила бы в некотором смысле, оправданием.

Валентин Петрович писал в те времена "Время вперёд!", "Сын полка", "Поездка к морю", "Вся власть Советам!", "Я - сын трудового народа", и всё такое в этом роде. Эти произведения нельзя назвать плохими, но весьма сомнительно, чтобы они позволили Катаеву вырасти, как художнику.

Валентин Петрович любил жить широко и безбедно. О "сопротивлению режиму" речи идти не могло, диссидентство ему вообще противопоказано. Ну, разве что, "внутренняя эмиграция". Но давно известно, что талант способен к собственной жизни, отдельной от его обладателя. Писатель не властен, управлять этой своевольной составляющей своего организма. Она всё равно найдёт лазейку и прорастёт сквозь любой асфальт. Только этим соображением можно объяснить появление в шестьдесят четвёртом году произведения под символическом, в контексте этих рассуждений, названием: "Маленькая железная дверь в стене". Произведение, на первый взгляд, конъюнктурное, но до тех пор, пока не начинаешь понимать, что оно вовсе не о Ленине в Париже, оно о Катаеве в Париже. И вообще о Париже. Тогда повесть оказывается не просто интересной, она завораживает. Плюс новая манера изложения. Непривычная, может быть, западная. Не возьмусь найти аналоги, возможно, они есть. Дело не в аналогах, дело в самой атмосфере повести. Там - воздух Парижа, его вечная свежесть, чарующие названия улиц и площадей, великие парижане всех веков. Чего стоит хотя бы начало:

"Однажды мы засиделись до трёх часов ночи у Эльзы Триоле и Луи Арагона, которые тогда ещё жили недалеко от оперы на старинной улице де ля Сурдьер, и они пошли нас проводить до стоянки такси. Вышли на тёмную улицу, поэт показал нам на противоположной стороне улицы старый дом.

- Обратите внимание на эти четыре окна на втором этаже. Здесь жил Максимилиан Робеспьер. Он был мой сосед".

Ленин - лишь повод для рассказа. Владимир Ильич, путешествующий по Парижу на велосипеде - не более, чем средство для связи сюжета.

Становится очевидным, что Катаев ехал в Париж вовсе не в целях пропаганды советского образа жизни, и даже не для того, чтобы собирать материал для книги о Ленине. Он ехал отдохнуть, развеяться, пообщаться с коллегами, и, не слишком скрываясь, описал именно это. В его произведении, если внимательней вглядеться, можно усмотреть вызов, фронду. Свободный стиль всегда так выглядит. А тут ведь ещё и про вождя. Так легко оступиться, выйти из канонов, переборщить.

Никакого криминала не усмотрели. Напечатали, как "талантливое и своеобычное пополнение ленинианы". Похвалили на высоком уровне. А он после этого выдал "Святой колодец". О жизни после смерти. Или о бессмертной жизни, не важно. Социалистическим реализмом там не пахло, как и вообще советской литературой.

Всё, что написано им с шестидесятого до восемьдесят шестого года - это воспоминания о снах, единое произведение со сквозными героями. Главный герой - автор. Последняя повесть, опубликованная Катаевым, имеет название "Спящий".

Все эти, якобы воспоминания, есть, в основном, игра воображения. В простонародии воображение называется враньём, но для виртуозной катаевской прозы это слово никак не уместно. Хотя бы, потому что прямолинейно до идиотизма. Катаева легко уличить, поймать за руку, но, почему-то, не хочется. Он не собирался впадать в любого рода разъяснения и оправдания, которые вовсе не обязательны. И брезгливо отмахнулся от чересчур грамотных, докучливых литературоведов.

"Может быть, в этом и есть самая суть мовизма - писать, как хочется, ни с чем не считаясь".

Сколько было претензий хотя бы к "Алмазному венцу". Указывали на явные несоответствия, неточности. Предлагали повиниться. Внести исправления.

Иногда Валентин Петрович, отдавая дань кормильцу-режиму, кривил душой, вставлял чужеродные тексту, ложно-патриотические декларации о своей приверженности социалистической идее. Надеялся, что будет, не слишком заметно, что стиль, язык, и общий симфонизм его прозы, искупят эти неуклюжие реверансы? Прежде искупали. Сейчас заметны.

Материал, имеющийся в памяти любого писателя, ограничен. Валентин Петрович переписал сам себя, примерно, раза три, диоптрии при рассмотрении деталей, каждый раз увеличивались, достигнув максимума в "Волшебном роге Оберона". Потом пришёл черёд воображению.

Кое-кто утверждал, что Катаев исписался. Но не грех исписаться в девяносто, Шолохов и до пятидесяти не дотянул. А сколько писателей закончилось на первой книге, первой повести, первом рассказе. Или вообще не начиналось. Но писали все, потому что "ни дня без строчки", потому что самодисциплина, да и вообще кушать хочется. Мне кажется, что никудышный писатель начинается, как раз, с "ни дня без строчки". Надо было додуматься назвать так книгу талантливого лоботряса Юрия Олеши, которому в голову никогда бы не пришло следовать этому принципу.

Новое сообщение от Фарида. Классный вариант: едем машиной до Кёльна, по пятьсот евро с носа. Потом паромом до Питера. А там и до Москвы рукой подать.

Осталось ли ощущение железнодорожного вокзала в музее D.Orsay? Конечно. Только воображаемые пассажиры, те, которые прогуливаются по перрону в ожидании поезда до Орлеана, выглядели не особенно современно. Это сразу же бросилось в глаза.

D.Orsay имел вид музея ещё в 1900 году, когда об этом никто ещё и не помышлял. Архитектура вокзала для той эпохи была одиозной: непомерные металлические конструкции, архитектурный эклектизм. D.Orsay сочетает в себе классицизм девятнадцатого века и более современный индустриальный стиль. Архитектор Виктор Лалу стремился органично вписать вокзал в окружающее архитектурное пространство, строгий каменный фасад скрывает внутреннюю конструкцию арки железнодорожного вокзала, выполненной из стекла и стали, зал со сводами высотой сорок метров, окаймлённый более узким нефом с семью куполами.

Заброшенный в 1939 и обречённый на разрушение в 1970, D.Orsay едва избежал печальной участи, получив статус памятника архитектуры.

Работа по превращению здания вокзала в музей была поручена талантливой итальянской женщине-архитектору из Милана Гаэ Ауленти. Количество ограниченных пространств и архитектурных сюрпризов было увеличено таким образом, что посетитель, на всех пяти уровнях музея, избавлен от монотонности прохождения через десятки совершенно идентичных залов.

Произведения, собранные в музее, охватывают период с 1848 по 1914 годы. В общей сложности коллекция включает в себя 2500 картин, 1500 скульптур, 10 тысяч фотографий и 1100 других произведений искусства.

Сюда переехал Музей импрессионизма, которому было тесно в саду Тюильри. В музее выставлены работы Делакруа, Домье, Милле, Курбе, Моро, Дега, Гогена, Ван-Гога, Мане, Моне, Сезанна, Ренуара, Родена, Бурделя, Майоля, Серова, Ге, Пастернака и других.

Самое сложное было поверить в то, что перед нами оригиналы картин. Что эти самые ребята со всемирно известными фамилиями, вот это самое и написали. Что эти картины, если никого не окажется вокруг, можно потрогать рукой. Рискнуть. Здесь, наверняка, кругом сигнализация, видеокамеры. Схватят, так привычно, по-российски, завернут руки за спину, хорошо ещё, если просто экстрадируют, без суда. Впрочем, сейчас, при наличии хулиганского поведения вулкана, экстрадиция - один из надёжных вариантов добраться до России. Не посадят же в Консьержери, в соседство с Марьей Антоновной.

Парижане - нация загадочная. Я решил купить в магазине манго. Этот плод вкусен лишь в спелом состоянии. В Париже, как и в Москве, на прилавках горы зелёных манго, есть их не только неинтересно, но и опасно, - можно поломать зубы. Покупатели напряжённо щупали манго, выбирая. Отчего-то именно я, русской рожей, что ли, ввёл парижанина в раздражение. Жестикулируя, он долго объяснял мне что-то по-французски, изумительно при этом грассируя. У меня есть проблемы с английским языком. С французским проблем нет. Я его просто не знаю. Пламенную тираду крючконосого, с энергичными глазами, парижанина, я прослушал с внимательной улыбкой. Ну, почему мне всегда кажется за границей, да и не только за границей, что мне хотят сказать приятное?

Наконец, каким-то подсознательным чувством, я уяснил: парижанин возмущён тем, что я щупаю манго пальцами, а не через бумажку. Наверное, это правильное замечание, но почему оно было адресовано именно мне и только мне? "Нас не любят", - как говаривал незабвенный генерал Хлудов, правда, по иному поводу. Почему я должен нести ответственность за тех русских, которые сложили такой имидж нации за границей? А ведь должен нести, иначе не получится. Иначе концы не сойдутся.

Если каждый почувствует свою ответственность за соотечественника, тогда, быть может, и начнёт у нас что-то получаться. Зависть, неуважение друг к другу, стало русской чертой, разрушительной круговой порукой взаимного озлобления. Столько совершается увечий, а то и убийств, из-за пустяков. Кто-то кого-то толкнул в метро или в автобусе, кто-то медленно переходил проезжую часть по пешеходному переходу, кто-то грубо огрызнулся.

Разве о таком отношении к ближнему говорит религия? Сейчас все вдруг дружно устремились в церкви. Словно указ вышел: всем верить в Бога. Когда-то был указ: никому не верить в Бога.

Зачем идут в церковь? За тем, чтобы что-то попросить у Бога в обмен на веру? Не стоит. Ни к чему хорошему такой бизнес не приведёт. Православие призывает к исправлению нравственных ориентиров человека, а тут предлагается обыкновенный бизнес, взаимовыгодная сделка. Как не вспомнить слова Людовика Четырнадцатого, который "Король-Солнце": "Неужели Бог забыл обо всем, что я для него сделал?"

Видите, какие горизонты мысли открывает тривиальный эпизод в парижском магазине.

Понаблюдав за тем, что покупают в магазине парижане, и заметил, что они весьма экономны. Немного овощей, зелень, бутылка молока, небольшой кусочек сыра (сыра огромный выбор, но дорогую гарганзолу парижане не берут, а как она вкусна), непременно багет в хрустящем пакете. За всё не больше восьми-десяти евро. Париж - дорогой для повседневной жизни город, что было не без основания отмечено в своё время классиком марксизма-ленинизма.

Стоимость одной поездки в метро 1.40 евро. Кругом автоматы для продажи карточек для прохода в метро. Наша первая битва с автоматом не принесла успеха. Мужчина и женщина, по внешности похожие на испанцев, улыбнувшись, помогли нам. Выяснилось, что для приёма денег автоматом отведено строго определённое время, потом он прекращает приём и возвращает деньги. Наша попытка сбыть всю накопившуюся мелочь оказалась несостоятельной, да и перед испанцами стало неудобно. Когда, со второй попытки, автомат был побеждён, и мы подошли к никелированной рамке входа, я увидел, как прыгают, словно зайцы, даже и не слишком молодые люди через заграждение. Совсем как в Москве.

Архитектура метро примитивна. Ничего лишнего, никакой лепнины, свойственной московским станциям, никаких пионеров с горнами и мускулистых рабочих с булыжниками. Поезда метро короткие, из пяти вагонов. Вагоны наподобие тех, что ходят в Москве по новой ветке до Кунцевской. Чтобы выйти из вагона, надо нажать специальную кнопку в двери. Из метрополитена легко попасть на станциях пересадки в пригородную электричку. Например, для того, чтобы доехать до Версаля.

Версаль (Versailles) сооружался под руководством Людовика Четырнадцатого и стал своеобразным памятником "короля-солнце", художественно-архитектурным выражением идеи абсолютизма. Ведущие архитекторы Луи Лево и Жюль Ардуэн-Мансар, создатель парка - Андре Ленотр. Версальский дворец никогда не предназначался для жилья. Это была штаб-квартира для всех государственных деяний.

Сооружение замка началось в 1664 году и продолжалось вплоть до самой смерти Людовика Четырнадцатого (1715г.). Дворец оставался королевской резиденцией до Французской революции 1789 года, когда его прекрасная мебель была распродана, а бесценные картины отправились на хранение в Лувр. Но затем Луи-Филипп организовал здесь огромный музей истории Франции. В 1871 году, во время Парижской коммуны, дворец стал местом заседаний правительства национального спасения.

Настоящая реставрация началась только в период между двумя мировыми войнами.

В Версальском парке можно обнаружить свидетельства королевских увлечений: дворец в итальянском стиле Большой Трианон (Gran Trianon), спроектированный Ардуэном-Мансаром в 1687 году для "сельского отдыха" Людовика Четырнадцатого, а также Малый Трианон(Petit Trianon), построенный Габриэлем в 1780-х годах для любовницы Людовика Пятнадцатого, мадам де Помпадур. Хутор королевы - стилизованная ферма с тростниковой крышей, построенная в 1783 году для забав Марии-Антуанетты, увлечённой идеей Жан-Жака Руссо о возвращении к естественному образу жизни.

Маршрут осмотра залов дворца проходит через Королевскую часовню, затем - вереница гостиных ведёт к Тронному залу и ослепительной по красоте Зеркальной галерее (Галери-де-Глас), длина 73 метра, ширина 10,6 метров, высота 12,8 метра), где после Первой мировой войны, в 1919 году был подписан Версальский мирный договор.

Покои королевы находятся в северном крыле дворца. В Салоне войны стены сплошь увешаны монументальными полотнами, которые, без лишней скромности, восхваляют самые значительные военные победы Франции.

Людовика Четырнадцатый любил театр и само устройство королевской жизни он превратил в помпезное представление. Весь придворный ритуал был тщательно отрепетированным спектаклем. Каждый придворный и лакей знал свое место. Всё было продумано до мелочей. Так, если король желал утолить жажду, то требовалось "пять человек и четыре поклона", для того, чтобы поднести ему стакан воды или вина. Но для спектакля его жизни была необходима подобающая сцена. Этой сценой и стал Версаль - мир "короля-солнца".

Что же больше всего удивило нас в Версале? Да сам факт его всамделишного существования. Места, где запросто можно встретить мушкетёров, каких-нибудь широко известных с детства Д.Артаньянов или Портосов, в крайнем случае Де Тревилей, витиеватой походкой шагающих по дорожкам геометрически расчерченного парка, поднимающих пыль шпорами, Марию Антуанетту в окружении маленьких, прелестных дочерей, ещё не имеющую понятия о беспросветной тоске темниц Консьержери, или даже самого Людовика Четырнадцатого, - красавца, с темными локонами, спадающими на плечи, с правильными чертами цветущего лица, с величественной осанкой. Могли ли женщины не любить его?
Как бы забавно было ему прокатить по парку на электромобиле за тридцать евро в час, кого-нибудь из своих женщин. Венценосную, но несчастную, Марию-Терезию, преданную Луизу де Лавальер, коварную маркизу де Монтеспан, трагическую мадемуазель де Фонтанж, строгую мадам де Ментенон. Остановиться возле кафе, съесть хрустящий багет с ветчиной, выпить прохладную "Кока-Колу" из небольшой, удобно лежащей в ладони, бутылочки.

Мы видели Марию-Антуанетту (фр. Marie-Antoinette, нем. Maria Antonia Josepha Joanna) в Conciergerie. Худая женщина преклонных лет, в чёрном платье, очень прямо сидит за столом, читает книгу. Что читает она? Руссо? Шекспира? Позднего Катаева? Неизвестно. А лет-то женщине всего тридцать восемь.

Зарешечённая камера, два солдата в зелёных мундирах, один раскладывает пасьянс, другой просто дремлет. Вовсе и не читает Марья Антоновна, просто сидит в задумчивости. Быть может, вспоминает, как её в четырнадцать лет выдали замуж за герцога Беррийского, впоследствии ставшего королём Франции Людовиком Шестнадцатым, толстого шестнадцатилетнего парня, который был так близорук, что без лорнета ничего не видел в трех шагах, который не умел ни танцевать, ни играть в мяч, а по паркету Версаля передвигался, тяжело раскачиваясь маятником из стороны в сторону? Как она поставила кляксу, расписываясь в брачном договоре? Как семь лет после свадьбы оставалась девственницей, оттого что у мужа был фимоз, и он боялся простейшей, даже по тем временам, операции? Как приучала вонючих придворных в Версале, всех этих маркизов и герцогинь, мыться в ваннах и пользоваться духами? Как прекрасны были цветы в её Petit Trianon, и как она приказала придворному парфюмеру создать аромат, который вобрал бы в себя всю атмосферу обожаемого ею места? Как, по наущению лживого фокусника Колиостро, обдурила её, но, в первую очередь, кардинала Луи Рогана, с вожделенным Марьей Антоновной чудесным ожерельем, подлая авантюристка Жанна де Ламотт? Как полюбила Марья Антоновна шведа Жана-Луи Фержена (Jean-Louis Fargeon), ведь надо же было кого-то полюбить, если увальня-мужа любить было невозможно? Как разъярённая толпа ворвалась в Версаль, и она сначала не поверила, что это конец её беззаботной жизни? Как был казнён муж? Как отвратительный Жак Эбер предъявил ей на суде обвинение в инцесте, в развращении ею собственного девятилетнего сына, и она не стала ничего отвечать на эту гнусность?

О многом вспомнится, когда точно знаешь, что назавтра тебе отрубят голову.

Обилие, до безвкусицы, золотой отделки залов Версаля. В этой громадной неуютной квартире потому и не жили, что жить там хлопотно, да и просто невозможно.

Возникает перед глазами жизнь Людовика Четырнадцатого, привыкшего чувствовать себя вторым после Бога, его расписанные по минутам пробуждения и отходы ко сну, его торжественные выходы на королевские церемонии, лесть, лицемерие, низкопоклонство, ложь высокопоставленной челяди. И так всё время, всю долгую жизнь. Потеря чувства реальности, уверенность в своей вечности. И чем ближе к концу, тем всё более, потеря ума.

В 1744 году, после болезни, исцеление от которой он приписывал мольбам святой Женевьевы, Людовик Пятнадцатый принял обет воздвигнуть в её честь престижное строение. В 1755 году работа над проектом новой базилики на холме Святой Женевьевы была доверена архитектору Жаку-Жермену Суфло, мечтавшему о строительстве сооружения, сравнимого с собором Святого Петра в Риме. Здание Пантеона(Pantheon) было закончено в 1789 году, и революционеры тут же превратили его в усыпальницу, добавив под фронтоном огромного портала надпись "Великим мужам от благодарной нации". Здесь покоятся останки Вольтера, Руссо, Золя, Александра Дюма, Андре Мальро, Пьера и Марии Кюри и многих других.

Пантеон открывается монументальной колоннадой в стиле Пантеона Агриппы в Риме. Скульптурная композиция, созданная Давидом д.Анжером, изображает "Родину, раздающую венки своим детям".

В Пантеоне находится действующая модель маятника Леона Фуко. Маятник, свисающий с купола, за двадцать четыре часа совершает полный оборот и демонстрирует, таким образом, вращение Земли.

В 1847 году от площади Пантеона до Люксембургского сада (до нынешней площади Эдмона Ростана) была пробита широкая улица, названная улицей Soufflot.

. Бананы привезли из Москвы родители. Они купили их, отстояв в полуторачасовой очереди где-то возле Казанского вокзала. Мне было десять лет, брату - пятнадцать. В Самаре (тогда Куйбышеве) было сложно с продуктами. Поезд из Москвы называли "продуктовым", привозили палками (ещё говорили батонами) твёрдокопчёную колбасу по четыре десять, "Докторскую" по два восемьдесят, голландский, российский или пошехонский (других разновидностей не было) сыр, конфеты "Мишка на Севере", "Ну-ка, отними", "Белочка" и ещё всякую вкусную снедь. Что такое бананы мы с братом знали, но есть их, ещё не приходилось.

Незадолго перед приездом родителей я подхватил сильнейшую ангину, всё моё детство отравлено частыми ангинами. Я лежал в постели с температурой под присмотром бабушки. Друзья принесли мне растрёпанный, весь сложенный по ветхой страничке, кирпич "Двадцать лет спустя". ("Три мушкетёра" были прочитаны ранее). Книги Дюма в то время передавались из рук в руки исключительно близким товарищам. "Утром вернуть обязательно".

Бананы были куплены к новогоднему столу. Они лежали на подоконнике в нашей с братом комнате. Две объёмистые связки, каждая в виде полукруга, огромные тёмно-зелёные запятые. Им надлежало дозреть, сделаться жёлтыми, и лишь тогда быть съеденными. Но бананы желтеют слишком долго.

Отвратительная привычка есть, когда читаешь. "Цусима" запомнилась мне вкусом груш, "Война и мир" - зеленоватой черешни. "Двадцать лет спустя" отлично пошли под хруст бананов, которые я проталкивал в распухшее миндалинами горло. Очень хорошо, что мы с братом догадались очистить бананы от кожуры. Были и другие мнения.

С лёгкой руки Дюма секция фехтования в спортивной школе нашего района, стала очень популярной. Дружить пацаны стали четвёрками, как мушкетёры, а те, кто жил в соседнем дворе, отделённым деревянным забором, были объявлены гвардейцами кардинала, которые по масштабу ненависти приравнивались к фашистам.

У меня была несбыточная мечта урвать у кого-нибудь "Десять лет спустя", где, судя по рассказам друзей, Д.Артаньян становился маршалом Франции, но, едва получив маршальский жезл, умирал от вражеской пули. Конечно, это было враньё. Д.Артаньян умереть не мог.

Мы с братом расправились с бананами за один день. Мы были уверены, что это вполне нормальные бананы, что именно такими они и должны быть.

Оказавшись в прохладном подвале Пантеона, возле могилы Дюма, я почувствовал во рту их оскоминный вкус. Бананы моего детства напоминали незрелые антоновские яблоки. Ничего вкуснее быть не может.

Дом Инвалидов. Инвалидов в колясках вокруг действительно немало, только не вполне ясно, какое отношение имеют они к этому суперсклепу для хранения тела Наполеона. Уж не живут ли они в этом дворце?

Дом инвалидов получил своё название в годы царствования Людовика Четырнадцатого и был построен как приют и как госпиталь для обездоленных солдат-ветеранов. Странно и несколько двусмысленно, звучит это название в наше время, поскольку всем известно, что это место захоронения Наполеона Первого (Napolon Bonaparte) и ряда других известных людей.

Наполеон - пример того, как вне зависимости от внешности и происхождения, любой человек, обладая амбициозностью и кое-какими талантами, может достичь любых высот.

Невзрачный корсиканец покорил сначала Жозефину, а затем и всю Францию. Конец его был печален - одиночество и смерть на острове святой Елены. Но через семь лет после смерти он был возвращён во Францию и похоронен с почётом. Его тело было помещено в шесть гробов. Наружный - жестяной, следующий из красного дерева, затем - два свинцовых, затем - из эбенового дерева, затем - дубовый. Всё это было помещено в гранитный саркофаг в подземном сводчатом помещении Дома Инвалидов. Вокруг саркофага - двенадцать статуй, символизирующих французов, оставшихся со своим императором. На полу - информация о победах Наполеона, а также краткая история его правления.

Ансамбль Дома инвалидов лишён изысканной пышности дворцов, но выглядит удивительно величественно. Двенадцать килограммов золота, потраченных на обновление позолоты купола собора по случаю двухсотлетия Французской революции удачно подчеркнули великолепие этого ансамбля.

Чем оказался удивителен для нас Дом Инвалидов? Уважением французов к своей истории. В России принято стыдиться своего прошлого. Кровавого Ивана Грозного, несуразного Александра Первого, совсем никакого Николая Второго, не говоря уже о Сталине. Лучше, если б их совсем не было. Сейчас при упоминании Ленина двусмысленно ухмыляются. Тут же и Николай Первый, который Палкин, и развратница Екатерина Вторая, и никчемный Горбачёв, и пьяный Ельцин. Сплошное невезение с руководством. Забыть и начать с чистого листа.

Не получается. Что имеем, то и есть.

Французы же ухитряются любить всех своих бывших лидеров. Робеспьер он, Наполеон, Марат, Миттеран, Ширак или Помпиду. Тем более де Голль. Они любят и поражения их, и победы. Мне было не вполне приятно у подножья громадного гранитного саркофага Наполеона, в числе поверженных им городов видеть Москву. Можно много чего объяснить в виде послесловия к этой победе, но победа-то была.

Нам надо учиться уважать свою историю, какие бы сложные зигзаги она не вытворяла. Вот демократы (ужасное наименование эти ребята себе выдумали, вы заметили, - все те, кто захватывает власть, сразу же называют себя демократами), уж до чего интеллигентные да, прогрессивные, но, едва войдя в Кремль, сразу же провозгласили забвение прежних времён. Семьдесят три года было приказано вычесть из памяти. Демократы стали вычитать большевиков, так же, как большевики когда-то вычли царский режим, даже летоисчисление собирались вести от октября семнадцатого года. Но мы так можем довычитаться, и остаться в полных нулях. Из стыда "за подленькое, мелочное прошлое".

Был приказ удалить из памяти имя Сталина. Я далёк от восхищения тираном, но если уж так случилось, что он являлся правителем нашего государства в течение тридцати лет, то изъять его из истории никак не получится. Оживлённые дискуссии, к примеру, о восстановлении на стене станции метро "Курская-Кольцевая" изначального текста гимна Советского Союза, - "нас вырастил Сталин на верность народу", - только создают тирану дополнительную рекламу. Власть боится популяризации бывшего вождя? Значит, не вполне уверена в собственном авторитете.

Предложить бы французам удалить из истории их страны скажем, Сен-Жюста (Saint-Just, Louis). Он в сравнении со Сталиным, быть может, мелковат по части смертоубийств, но дело не в количестве загубленных душ.

Этот молодой человек, соратник Робеспьера, будучи при власти в Комитете общественного спасения, весьма преуспел в искусстве революционного террора. Гильотина работала безотказно. Он получил прозвища, характерные для его пристрастий по части поиска и уничтожения врагов, - "Живой меч", "Юный архангел смерти". Книги его при этом имели такие знакомые для нас названия: "Дух Революции и Конституции во Франции", "Этюд о счастье". Да и мысли он высказывал до боли знакомые: "Трон - это всего лишь чурбан, на который каждый может воссесть". Это про любую кухарку, которая сможет управлять государством. Столь же искренне, как и его русские последователи, говорил он неправду: "Свобода не будет жестокой к тем, кого она обезоружила". Она была жестокой, хотя бы потому, что "царствовать и не быть виновным нельзя" и потому, что "тот, кто показал себя врагом своей страны, не может быть в ней собственником".

Французы не боятся своей истории, книги Сен-Жюста, в отличие от книг Сталина, не изымаются из библиотек и его памятники не низвергаются с постаментов.

Памятник - не более, чем факт истории. Но и не менее.

Я не знаю, где именно живёт Анатолий Тихонович в Париже, но мне очень хотелось бы увидеть лобастую его голову где-нибудь в Марэ, в Латинском квартале, на Елисейских полях, где угодно. Только увидеть. Даже не заговорить, только поздороваться, потому что я точно знаю, что скажу ему, и точно знаю, что он мне ответит, слишком много прочитал его произведений, чтобы ошибиться.

Я спрошу: "Вам не пора на Родину?" А он ответит: "Я оттуда не уезжал".

Мне давно кажется, что я знаю его лично. Не так, чтобы очень близко, но вполне достаточно для того, чтобы говорить друг другу "ты". Наверное, у многих появилось такое чувство после прочтения "Истории одной компании". Талант Гладилина не обладает аксёновским лоском, суперлюксом (так называется один из рассказов Василия Павловича), но Гладилин сумел точно "попасть" в настроение поколения шестидесятых. Именно такой роман был ожидаем тогда, когда спорили о физиках и лириках, когда задавали каверзные вопросы, типа: если рядом тонут учёный и слесарь, то кого вы будете спасать первым, когда быть искренним публично не казалось смешным, когда был очень популярен Роберт Рождественский со стихотворением: "Убили парня. Так. За здорово живёшь", и Белла Ахмадулина была известна отнюдь не текстом к песне из кинофильма "Ирония судьбы".

Я то время застал на излёте, хотя ещё и не отголосками.

После того романа Анатолий Тихонович ещё много чего написал, но даже в его, заграничном романе "Меня убил скотина Пелл", можно, не особенно напрягаясь, отыскать следы "Истории одной компании". Просто один из героев этого романа оказался в другой стране и попал в трагическую ситуацию. Гладилин умеет скрыть трагизм за иронией, все его произведения трагичны. Сейчас исповедальность, как манера подачи материала, себя изжила. Публичная искренность выглядит неприлично. Из лириков-идеалистов зачастую вырастают замечательные циники, требуется долго скрести затвердевшую поверхность души, чтобы добраться до нежной первоосновы.

Можно пойти хронологически назад, в историю, и различить знакомые черты в Клеточникове, герое романа "Сны Шлиссельбургской крепости". Этот парень далеко зашёл в идеализме, но стать циником не успел. Именно идеалисты всегда далеко и заходят. Вот у Фёдора Михайловича, который в прозе предтеча многому, а уж в "исповедальной" прозе точно, тот же Ставрогин - это идеалист, совершивший несметное количество кульбитов и превращений. Встречаются у Достоевского идеалисты, ухитрившиеся принять абсолютно неожиданную форму. К примеру, Свидригайлов. Или Версилов. Не говоря уже о Мармеладове.

Гладилин давно уже парижанин, даже написал книгу о сугубо парижских проблемах. Прочитал я и большой его, с претензией на эпохальность, роман, и ещё раз убедился в том, что у писателя бывает только одна книга, остальные возникают, в зависимости от масштаба таланта, как более-менее удачные производные от изначальной.

Нет, даже не поздороваюсь с Гладилиным, просто узнаю его и провожу взглядом небольшую сутуловатую фигуру. Оба не удержимся от разговора, о котором каждый будет потом жалеть. Каждый по-своему.

Смею заметить, что Анатолий Тихонович оказался в Париже не случайно, как неслучайно написалась когда-то, в глубокие советские времена повесть, с претенциозным названием "Евангелие от Робеспьера". Чересчур ко многому обязывает это название, слишком тяжело было вернуть такой кредит. Гладилин его и не вернул. Повесть получилась средне-познавательной. Для школьников. С романтическими героями-революционерами, о которых уже упоминалось. Как и бестрепетное обезглавливание врагов революции. И чем беззаботнее герой рубил их, тем он был романтичней. Мнение пострадавших при этом не учитывалось, да и что они смогли бы сказать? Интересно, как написал бы этот роман Анатолий Тихонович сейчас, когда он узнал Францию изнутри и понаблюдал Россию снаружи? Сколь значительной оказалась бы переоценка ценностей?

Звонок от Фарида. Отличная идея: автобусом до Праги, можно уложиться в пятьсот, даже в четыреста пятьдесят евро с человека. А там, как угодно, - хоть поездом, хоть автостопом. По крайней мере, Европу удастся посмотреть.

Действительно искушение! О наших просроченных авиабилетах на рейс Париж-Москва мы уже не вспоминаем.

К Люксембургскому саду можно дойти от Пантеона, если спуститься по улице Soufflot и пересечь бульвар Saint Michel. Если же повернуть вправо, по улице Saint Jacques, попадёшь к Сорбонне. От одних названий улиц и бульваров можно сойти с ума. Тем более от Сорбонны.

Королева - регентша Бланка Кастильская передала в 1253 году в пользование Роберу де Сорбонну, королевскому капеллану, дом Жана Орлеанского в комплекте с конюшнями на улице Бранных Слов (рю де ла Сорбонн). Я думаю, что шестнадцати студентам в этом помещении было достаточно просторно. Им, к тому же, платили стипендию, и не взимали плату за проживание, что не могло не цениться. Робер де Сорбонн был директором нового коллежа до самой своей смерти в 1274 году.

Множество небольших книжных магазинов. Покупаем книгу Китса на французском в одном из них. Подарок старшей дочери, она владеет французским языком. Я не умею быстро выходить из книжного магазина, даже когда понимаю только названия книг и то не всех. В этой привычке есть что-то болезненное, но едва ли я смогу когда-нибудь от неё избавиться.

Беру с полки массивный кирпич "Бесов". Что делает тут эта написанная кровью русская книга? Что могут понять французы в нашей национальной трагедии, изложенной ёрническим языком гения? У французов были, конечно, свои Сергеи Геннадьевичи Нечаевы, но разве их размах и величина сравнимы с русскими?

Николай Ставрогин - это, в сущности, Родион Раскольников, дошедший в своих рассуждениях до края. Добрых убийц не бывает, какими бы сложными рассуждениями ни оправдывали они свои поступки. Невозможно измерить злодейство. Нет принципиальной разницы, - убить старуху-процентщицу или растлить девушку.

Пётр Верховенский так сказал Кириллову: "Вы - человек, которого съела идея". Я думаю, что все основные герои Достоевского - это люди, которых съела идея. Это люди, измученные подозрениями собственного ничтожества.

Ставрогин - эгоист, достигший в этом качестве до глубокого отвращения к себе. Все чудачества Ставрогина объяснимы, если смотреть на них с точки зрения запредельного эгоизма.

Именно так: он любил себя до отвращения. Все его, мягко говоря, странные поступки - это, если выразиться современным языком, тесты на возможность обнаружения в себе сверхчеловека. Сверхчеловек не был обнаружен. Отсюда самоубийство.

И ещё. Кто-то из писателей, точно не припомню кто, отметил: "Единственное, что у нас, у русских, отлично получается, - это дико хохотать над собой". Посмею добавить: и над другими.

Глубокая вера и клоунское, напоказ, безверие. В каком ещё народе это может совместиться?! Разве не Лямшины, Липутины и Толкаченки трудились позднее в НКВД?

Отчего именно в русского человека вселились бесы? Не потому ли, что он сам этого захотел? Бездумное, не подверженное никакой логике, желание чуда. И как можно быстрее. Через революции, через кровь, через веру в волшебный рецепт перестройки за пятьсот дней.

Любовь к страданию. Вот Лев Николаевич, вполне искренне, кстати, всё порывался пострадать. Артистизм - в русской натуре. Актёры, случается, заигрываются и умирают на сцене, как, скажем, Степан Трофимович Верховенский.

После смерти мужа, Генриха Четвёртого, Мария Медичи так и не смогла привыкнуть к атмосфере Лувра. В 1612 году, когда на престол взошёл её сын, Людовик Тринадцатый, она купила особняк герцога Франсуа Люксембургского вместе с обширным земельным участком, теперешний Малый Люксембургский дворец. В 1615 году архитектор Соломон де Бросс выстроил великолепный Большой Люксембургский дворец, выходящий фасадом на самую длинную улицу Парижа - улицу Вожирар (rue de Vaugirard). Дворец напоминал Марией Медичи о дворце Питти и саде Боболи в её родной Флоренции. Сад, прилегающий к дворцу, был разбит также в итальянском, двухуровневом, стиле. Пестрые цветники, меняющие цвета в зависимости от времён года, по аллеям - копии античных статуй. Но борьба с кардиналом Ришелье закончилась печально, Мария Медичи умерла в изгнании, в Кёльне.

В 1793 году дворец стал тюрьмой. Здесь томились Камилл Дюмулен, Дантон и другие, по словам Робеспьера, "предатели Революции". По иронии судьбы, сюда попала тогда ещё никому не известная Жозефина.

После Восемнадцатого Брюмера здесь жил Наполеон. Став императором, он поместил в Люксембургском дворце Сенат.

Сегодня во дворце вновь заседает французский Сената, а прекрасный Люксембургский сад - место паломничества парижан. Очень привлекает посетителей тенистая аллея возле окружённого платанами фонтана Марии Медичи.

В Люксембургском саду любил бывать Хемингуэй. В то время это был вовсе не тот седобородый старик в свитере грубой вязки, каким он запомнился миллионам читателей. Это был молодой человек, счастливо женатый, бедный, отягощённый сложными взаимоотношениями с мужеподобной писательницей Гертрудой Стайн.

Немного представляю себе эту тётю. Она из тех, кто всё знает точно и не имеет ни к кому вопросов. Спорить с ней невозможно. Старается говорить афоризмами. К мужчинам иронична, к женщинам снисходительна. Её ничем не сбить с толку. Гениальность в границах коммунальной квартиры. "Она похожа на римского императора, что вовсе не плохо, если тебе нравятся женщины, похожие на римских императоров". Найти бы и прочитать, для интереса, хоть одно её произведение, а то ведь кроме фразы: "Все вы - потерянное поколение", и то со слов того же Хемингуэя, ничего не осталось. Кстати, сказала эту фразу не она, а хозяин гаража, в котором ремонтировали её "Форд".

Любопытно: что же от человека, в данном случае писателя, остаётся? Иной накропал не один десяток романов, но кто его помнит? А Гаршина с тоненькой книжечкой рассказов, помнят все. Многие читали "Смерть героя" Ричарда Олдингтона, но какие его произведения вспомнятся ещё? Да никакие. Даже не слышали, что он ещё что-то написал. А у него издан четырёхтомник. И так далее.

Здесь, в Люксембургском саду, шаги Иосифа Бродского совпадали с ритмом его строк: "Приезжай, попьём вина, закусим хлебом. Или сливами. Расскажешь мне известья. Постелю тебе в саду под чистым небом и скажу, как называются созвездья". Или: "Как хорошо, что некого винить, как хорошо, что ты никем не связан, как хорошо, что до смерти любить тебя никто на свете не обязан". Или вот это, совсем близко к теме: "Земной свой путь, пройдя до середины, я, заявившись в Люксембургский сад, смотрю на затвердевшие седины мыслителей, письменников; и взад-вперёд гуляют дамы, господины, жандарм синеет в зелени, усат, фонтан мурлычит, дети голосят, и обратиться не к кому с "иди на". И ты, Мари, не покладая рук, стоишь в гирлянде каменных подруг - французских королев во время оно - безмолвно, с воробьём на голове. Сад выглядит, как помесь Пантеона со знаменитой "Завтрак на траве".

Сказал же когда-то Андрей Вознесенский: "Я пишу стихи ногами. Я не боюсь двусмысленности этих слов".

В Люксембургском саду бродят по газонам красавицы-утки, мы кормили их, почти с рук, всё тем же багетом, фотографировали. По небольшому круглому пруду перед дворцом легко носились под небольшим ветерком парусные суда под пиратскими флагами. Когда они оказывались возле гранитного парапета, дети отталкивали их длинными бамбуковыми палками.

Свежий воздух, синее небо, детский смех, беззаботность.

Легко спутать век. Лет за сто или даже двести, обстановка здесь ничуть не переменилась, тот же дворец, тот же пруд с корабликами, наверное, и дети те же самые. До сих пор прогуливаются возле фонтана Марии Медичи вальяжные молодые люди с тросточками, - Мане, Дега, Писарро и другие. Сидит на скамейке в тени платана с пятнистым стволом, нахохлившийся, больной Бальзак, в старомодной, с высокой тульёй, шляпе, в мешковатом, засаленном сюртуке. Мне более близок этот, глубоко задумавшийся Бальзак, тот, который вскоре будет сражён непонятной неизлечимой болезнью и скажет навестившему его другу, с трудом подбирая слова: "Я не могу ни читать, ни писать". Невозможно будет узнать в этом Бальзаке прежнего, - искромётного, мощного, энергией, которого можно было бы ускорить вращение Земли. Что-то очень важное понял этот новый, угасший Бальзак. Может быть то, что не надо было с такой лихорадочной торопливостью строчить тридцать с лишним томов "Человеческой комедии"? Что он оказался поверхностней, мельче Достоевского оттого, что писал всего лишь о том, как люди живут и почему они так живут, а Достоевский писал о том, что людьми движет и во имя каких идей они хотели бы жить. Пространство мысли Достоевского расширяется до бесконечности. Великий француз рядом с ним статичен и провинциален. Бальзак был тщеславным человеком, и не смог простить себе поражения.

Именно в Люксембургском саду, Хемингуэй придумал название одному из лучших своих произведений, которое написал через много лет в предсмертной духоте Кубы: "Праздник, который всегда с тобой". Разве можно сказать о Париже вернее и лучше?

Обозначен новый, самый реальный вариант эвакуации: до Берлина на машине, а оттуда поездом до Москвы или Питера, как получится. Хотя бы до Львова.

Голос Фарида оптимистичен, вселяет веру в скорое освобождение.

"Если бы камни Собора Нотр-Дам (Notre Dame) могли заговорить, то они рассказали бы всю историю Франции", - заметил знаменитый реставратор Виоле-ле-Дюк.

Один из шедевров готической архитектуры - собор Парижской Богоматери (Notre Dame de Paris) возвышается над островом Ситэ, как огромный корабль, поставленный на якорь с помощью мощных контрфорсов. Собор начали строить в двенадцатом веке, первый камень был заложен Папой Александром Третьим в 1163 году.

В средние века Собор был центром духовной и общественной жизни столицы. Восьмого сентября в день Рождества Богородицы на соборной площади устраивались луковые и цветочные ярмарки. В последний день Великого поста - ветчинная ярмарка. Первого мая на площади перед Собором собиралась корпорация парижских ювелиров, приносивших в дар Богородице зелёное молодое деревце.

Здесь короновались Наполеон Первый и английский король Генрих Шестой.

Во времена Великой Французской революции в Соборе устроили продовольственный склад, затем было принято решение о продаже его с торгов. Одним из предполагаемых покупателей был известный социалист-утопист Сен-Симон. Было также мнение, что Собор следует снести совсем.

Удивителен контраст между мраком центрального нефа и светом, падающим на первую большую колонну хора, - этим как бы подчёркивается святость алтаря. Этот свет попадает в собор через дальние стены трансептов, которые на две трети состоят из стекла, включая великолепные пурпурные окна-розы. Химеры Нотр-Дам - скульптурные изображения вымышленных чудовищ, вынесены за пределы Собора, как некая дьявольская сила, нарушающая гармонию и порядок Создателя.

Нижний конец острова Ситэ переходит у Нового моста, где стоит статуя Генриха IV, в узкую стрелку, похожую на острый нос корабля, и там у самой воды разбит небольшой парк с чудесными каштанами, огромными и развесистыми, с быстринами и глубокими заводями, которые образует здесь Сена.

Мир узнал о соборе Нотр-Дам благодаря Виктору Гюго. На меня лично его мелодрама с примитивно-витиеватым сюжетом большого впечатления не произвела. Лубок о жестоких средневековых нравах. Такие книги надо читать лет до шестнадцати, как и романы Александра Грина. Слезливая история "а ля Кармен". Из таких историй в наше время наскоро мастерят сериалы. Красавица-цыганка. Уродливый горбун с несчастной судьбой, оглохший от колокольного звона. Влюблённый, но отвергнутый священник, ставший на почве любви мерзавцем. И т.д.

Несчастную Эсмеральду вешают, за убийство, которого она не совершала. Квазимодо сбрасывает доносчика-священника, со стены.

Шекспировские страсти. Пьеса для средневекового театра, где после окончания спектакля, актёры, оставшиеся по сюжету в живых, уносят со сцены тела убитых.

Гюго - современник Пушкина. С трудом в это верится. У Александра Сергеевича даже сказки не столь примитивны.

Как бы то ни было, Гюго с основной задачей справился: Собор Нотр-Дам все вдруг полюбили, сразу же нашлись деньги на его ремонт.

В Соборе чувствуешь себя мелким. Наверное, в сравнении с Вечностью, которую Notre-Dame собой олицетворяет. Кажется, что никто его не строил, он был всегда. Полумрак, прохлада, словно в склепе. "Земную жизнь, пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу". Возможно, где-то здесь до сих пор бродит, изобретённый стараниями французского классика, горбатый длинноволосый мужичок, записанный в отделе кадров собора звонарём. Давно известно, что люди, придуманные в вечных книгах, материальны. Готов встретить в сутолоке boul. Raspail генерала Чарноту в белых кальсонах, но с револьвером. На des Champs Elysees - ремарковского доктора Равика, в пальто с поднятым воротником и пристальным взглядом мстителя. А на ru La Fayette - роковую "товарищ Брак", героиню рассказа Гайто Газданова, - изящную блондинку, в современной шляпке, купленной накануне в недорогом магазине на boul. du Montparnasse. Умирающий Бальзак просил прислать к нему доктора Бьяншона, забыв, что Бьяншон, - герой его романов, плод воображения. Думаю, что Бьяншон навестил своего создателя.

Не сомневаюсь и в том, что легендарный парижский дракон, похожий на ихтиозавра из школьной книжки по зоологии, и сейчас выползает ночами из Сены в поисках позднего ужина. С этим драконом когда-то давно, в конце четвёртого века, сразился Святой Мартин. Случилось это на юго-западе Парижа, возле кладбища. Что они не поделили, теперь сказать сложно, думаю, что вопрос был принципиальным. Дракон оправился после сражения и дотянул до наших дней. А Святой Мартин был, какое-то время спустя, похоронен на том самом кладбище, возле которого случился конфликт.

Дракон, как и в те, давние времена, любит питаться трупами. Но с изысканной пищей теперь проблемы: революций во Франции давно как нет, и казни, по этой причине, в Conciergerie приостановлены. Гуляет этот раритет по ночному ile de la Cite зазря, ползает в саду на стрелке, и возле памятника Генриху Четвёртому, машет в бессильной злобе шипастым крокодильим хвостом, потом плюхается назад в реку, голодный и злой. Парижане видели его не раз, но никто не боится, привыкли. Говорят, что специальный человек на деньги муниципалитета подкармливает дракона говядиной и ножками Буша, облегчая страдания животного.

Ничего шокирующего не просматривается и в Нотр-Дамских химерах. Грустные они какие-то. Сидят, нахохлившись, как старые вороны. Головы старушечьи, туловища худые, как у львов в зоопарке. Свесили с постаментов длинные хвосты с кисточками. Жалко отчего-то этих химер. Чего только ни насмотрелись они за восемь столетий, но ничего примечательного так и не разглядели. Оттого и грустны.

Мы жили в "Hotel de Lausanne" на rue Gеoffroy Marie. Выйдя из метро Grand.s Boulevards, надо свернуть возле аптеки влево и, миновав rue Bergere, повернуть направо.

После Южной Кореи и Рима номер показался нам весьма скромным. Но нас это не особенно огорчило. "Нам было хорошо в мансарде нашей тесной". Так, кажется, пел кто-то из французских шансонье. Кстати, на седьмом этаже, где и в самом деле располагалась мансарда, номера были лучше, просторнее. Впрочем, в номере мы бывали лишь ранним утром и поздним вечером.

После известных событий с вулканом, после беспрестанных звонков Фарида, каждый день теперь был для нас тревожен. И вот однажды, вернувшись в гостиницу поздним вечером и взяв карточку, которой открывалась дверь, у волнующе грассирующего прилизанного молодого человека на рецепшене, мы увидели возле лифта объявление на русском языке. "Желающие выехать в Москву должны завтра, 24 апреля, прибыть по указанному ниже адресу. Стоимость поездки 220 евро, время в пути около двух суток".

Транспортное агентство находится неподалёку от Opera, это мы мгновенно определили по карте. Цена приемлемая. Есть возможность вырваться из Парижа. Этот факт нас взволновал. Оставалось решить простой вопрос: хотим ли мы из него вырваться.

Автобус мы осмотрели с пристрастием. Я бы сказал, с недоверием. На нём можно доехать до Москвы? Москва представлялась чрезвычайно далёкой, где-то на противоположной стороне Земли, или вовсе на другой планете. Сесть вот в это узкое кресло и выйти через двое суток на Комсомольской площади, возле трёх вокзалов? Это невозможно.

Девушка из агентства мило щебетала по-русски, с хорошо уловимым московским акцентом. Потенциальные попутчики неторопливо грузили чемоданы в раскрытый зёв багажного отсека. Девушка не торопила нас с решением, но посматривала выжидающе, автобус нужно было отправить менее, чем через час. У нас хватало времени для того, чтобы добраться до гостиницы, забрать вещи и вернуться.

- Вы, главное, заплатите сейчас, тогда вас точно дождутся, даже, если вы немного опоздаете, - подбадривала нас девушка, - зря вы сомневаетесь.

Так и не ответив ей, мы побрели на площадь Опера, оттуда свернули на Avenue de l.Opera, при этом непроизвольно убыстряли шаг, словно хотели поскорее расстаться с соблазном.

В смятении и спешке мы не заметили человека с большеватой для его тщедушного тела, головой, который стоял в тени золочёного монолита Опера и с грустью глядел нам вслед.

Нам уже приходилось слышать про Эрика. Этот человек живёт в подземных лабиринтах под зданием Опера. Есть мнение, что он вечен. Кто-то из французских писателей рассказал о нём в романе, но порядком наврал, писатели к этому склонны. Он назвал его Призраком Опера не вполне правомерно, потому что Эрик жил ещё в то время, когда здания Опера и в помине не было. Парижане утверждают: он так уродлив, что на него невозможно взглянуть без содрогания. Вроде бы даже родная мать, если предположить, конечно, что он был когда-то рождён, а не возник сам по себе из этих белых парижских камней, не могла заставить себя приласкать его.

Парижане преувеличивают. По поводу человеческого уродства есть несколько соображений. Как-то мне даже довелось услышать рискованную фразу о том, что уродство - одно из разновидностей красоты. Но это, я думаю, слишком сильно сказано.

Содержание, так или иначе, воздействует на форму, а потому умный, добрый, расположенный к людям, человек, уродливым выглядеть не будет. Кроме того, я склонен считать, что духовно совсем пропащих не бывает, а значит и невыносимо уродливых нет.

Итак: он появился неизвестно откуда и остался здесь, в Опера, навсегда. Я могу представить себе человека, который живёт вечно. Но не убеждён, что он от этого счастлив. Агасфера Всевышний бессмертием наказал. А уж он-то знал, что делает.

Эрик иногда выходит вечером, чтобы побродить в толпе парижан. На него не обращают внимания, - обычный клошар. Впрочем, в Париже никто ни на кого не обращает внимания, тем более, вечером.

С воспалённо-красными от жизни в темноте, бледно-голубыми глазами, с редкими белёсыми волосами, в затрапезных китайских джинсах и помятой клетчатой рубашке, он устало бредёт к Лувру, в Jardin des Tuileries, чтобы посмотреть на скульптуру женщины. Он влюблён в эту женщину. Быть может, в данном случае будет уместно выражение: влюблён навечно. Женщина словно поскользнулась, но, не упав совсем, замерла в камне. Эрику кажется, что он помнит её живой. Он даже уверен в этом.

К началу представления Эрик возвращается в Опера. Ему всегда оставляют ложу, но в кресла он не садится, наблюдает за происходящим на сцене из-за пыльной, плюшевой портьеры. Не хочет, чтобы его увидели.

Когда был наказан Эрик? За что? Никому не известно.

"Когда я смотрю на два обнявшиеся тела, мне интересны не мужчина и женщина сами по себе, а та новая, третья субстанция, которая порождается этим взаимоотношением двоих и которая без их контакта возникнуть не может". Так говаривал Огюст Роден. И ещё он сказал: "Мир будет счастлив только тогда, когда у каждого человека будет душа художника".

Музей Огюста Родена (Francois-Auguste-Rene Rodin) размещается в старинном особняке на rue Varenne, неподалёку от дома Инвалидов. Здание было построено в первой половине восемнадцатого века для одного цирюльника, разбогатевшего на торговле ценными бумагами. Позднее владельцем дома стал герой военных походов Людовика Пятнадцатого маршал Бирон, имя которого и закрепилось за этим зданием.

В начале двадцатого века особняк перешёл в собственность государства, сдавшего его в аренду художникам и артистам. Здесь жили в разное время танцовщица Айседора Дункан, живописец Анри Матисс, поэт Жан Кокто.

С 1908 года в особняке работает Огюст Роден. Личным секретарём у него - молодой поэт Райнер-Мария Рильке, страстный поклонник его творчества. Так о скульптуре "Поцелуй" он писал: "Кажется, будто видишь блаженство этого поцелуя в каждой точке этих тел, он, как восходящее солнце с его вездесущим светом". Эти слова можно было бы отнести и к "Вечной весне" и ещё ко многим работам Родена.

Главное, так и не законченное его творение - "Врата ада". Композиция должна была служить дверями Музея декоративного искусства, который собирались построить напротив сада Тюильри. "Врата ада" были отлиты в бронзе только через восемь лет после смерти Родена.

Нам хотелось бы побывать в саду, возле музея Родена, поздней ночью, в полутьме, чтобы даже Луна едва светила. Чтобы режуще-яркий луч, прожектора или чего-то ещё, выхватывал бы вдруг на мгновение из тьмы то "Грешницу", то "Еву", то "Мыслителя", то памятник Бальзаку, то "Граждан Кале", то "Врата ада". И в этом сумасшедшем калейдоскопе Мыслитель распрямил бы натруженную спину, Грешница сняла ладони с лица, Бальзак поднял голову и тяжёлыми шагами пошёл по аллее, а Врата ада заскрипели и приотворились, словно под порывом ветра.

На "Вратах ада" замерли в страдании лица и полулица, они словно задёрнуты тонкой тканью. Люди стремятся, но не могут пробиться сквозь неё. Из ада обратного пути нет. Три тени в безнадёжной тоске склонились над бездной. Под ними "Мыслитель" задумался о вечном.

Перед "Вратами ада" можно стоять бесконечно долго, снова и снова замечая удивительные детали. Небольших чертей, с коварными ухмылками вылезающих из-за притолоки. Прекрасное женское лицо, почти исчезнувшее в чёрной мгле. Заломленные в предсмертном отчаянии чьи-то руки.

Почти всё, над чем работал Роден, начиная с 1880 года, предназначалось для "Врат ада". Работа не завершена, она и не могла быть завершена, разве способен кто-то выразить в камне, на полотне или в книге, Вечность?

"Тут была жизнь, была тысячекратно в любую минуту, была в томлении и в муке, в безумии и в страхе, в утрате и в обретении. Тут было непомерное желание, жажда, столь жгучая, что вся влага мира одной каплей высыхала в ней, тут не было обмана, не было предательства, а жесты, которыми берут и отдаются, - тут были истинными и великими. Тут были пороки и богохульства, проклятие и блаженство, и вдруг выяснилось, как беден мир, скрывавший всё это, хоронивший всё это, делавший вид, будто этого нет".

Так сказал Рильке. Лучше сказать невозможно.

Монмартр. Вереница секс-шопов по обе стороны улицы. Мы увидели самую настоящую парижскую проститутку, - с напудренным, примитивно-порочным лицом. Именно таких описывали Мопассан и Золя. Короткое, словно с чужого плеча, светлое платье, глубокое декольте, бессмысленное в принципе, поскольку ничего соблазнительного оно не обнажало. Тщетные попытки выглядеть привлекательной. Трудно представить себе её клиентов. Ну, разве что, вдребезги пьяных шотландцев, которые ближе к ночи теряют не только остатки избирательности, но и зрение.

Базилика Сакре-Кёр. Крутая лестница, ведущая к ней. Зелёный ковёр газона, на котором расположилась отдыхающая молодёжь. В Париже всё просто, никто никого не прогоняет, не выстраивает, не призывает к порядку. Никто не организовывает веселья. Молодой человек с бородкой как у Троцкого поёт в микрофон английскую песню, аккомпанируя себе на гитаре. Хочешь, слушай - хочешь, нет. Слушают.

Выше, на асфальтовой площадке, смуглолицый артист колотит сразу по пятнадцати барабанам самой разной величины, красная майка, исписанная английскими словами, вымокла от пота. Ещё выше трое выходцев какой-то из французских колоний демонстрируют чудеса синхронного танца, крутятся на спине, в такт музыке болтая в воздухе ногами. В широкополую шляпу им набросали совсем немного евро, никак не адекватно затрачиваемым усилиям, но это их, видимо, не слишком интересует, за деньги так неистово не танцуют, они душу вкладывают в эту искромётную импровизацию.

1871 г. два французских католика Александр Лежанти и Юбер Роо де Флери дали клятвенный обет построить церковь, посвященную Святому Сердцу Христову (по-французски - Сакре-Кёр) в память о жертвах франко-прусской войны. Первый камень был заложен 16 июня 1875 г., после чего строительство продолжалось более сорока лет

Затраты на строительство были оплачены в ходе довольно оригинального сбора средств, ибо каждый мог купить камень и на этих камнях, начиная с определенной величины, могли быть выбиты инициалы жертвователя. Был принят проект Поля Абади, и краеугольный камень храма был заложен 18 июня 1875 года в присутствии маршала Мак-Магона, президента республики. Базилика на Монмартре - апогей мастерства Поля Абади как строителя. В юности он участвовал в реставрационных работах вместе с Эженом Виолле-ле-Дюком в соборе Парижской Богоматери, затем трудился в соборе Сен-Пьер в Ангулеме и там же построил ратушу, а еще реставрировал собор XII века Сен-Фрон в Перигьё на юге Франции.

С вершины Монмартра, где воздвигнута Базилика Сакре-Кёр(Basilique du Sacre Coeur) и куда ведет широкая многоярусная лестница, открывается величественная панорама Парижа.
Четыре небольших купола базилики и один большой, прочно стоящий на высоком барабане, - явно восточного происхождения. Великолепная лестница ведет к фасаду церкви с портиком из трех арок: над портиком по обеим сторонам расположены статуи Людовика Святого и Жанны д'Арк.

Внутри базилика украшена цветными витражами и монументальной мозаикой на тему "Благоговение Франции перед Сердцем Господним", выполненная в 1912-1922 годах, художником Люком-Оливье Мерсоном (Luc-Olivier Merson, 1846-1920).

Главный купол яйцевидной формы притягивает внимание, скрывая за собой колокольню собора с самым большим колоколом Франции. Его окрестили Савояр, так как он был отлит в 1895 г. в городе Анси, что расположен в департаменте Верхняя Савойя. Сам он весит 19 тонн, его язык - 850 кг.

В качестве строительного материала базилики был выбран известняк из карьеров Шато-Ландон, который при соприкосновении с дождевой водой покрывается белым налетом. Именно поэтому собор всегда сверкает белизной.

Торжественное освящение базилики состоялось в 1919 г., но строительство здания завершилось только в 1923 г., а оформление интерьера так и вовсе в 1930-е годы.

Мы не собирались попадать на эту выставку. Мы даже не слышали о ней. Но кто-то вёл нас по Парижу за руки, и привёл к этому старинному зданию на rue Vieille du Temple.

Я плохо разбираюсь в живописи, тем более в современной и ни на что не претендую в плане острокритических высказываний. Но чувствую её на интуитивном уровне, как, в общем-то, и должен чувствовать живопись необразованный дилетант. Разве выставки устраиваются только для профессионалов? Я ощущаю настроение, которое создаёт абстракция, я могу многое рассказать, глядя на натюрморт, не говоря уже о портретах. Не люблю только чванливое высокомерие иных создателей этих произведений. Так вы для себя всё это писали? Сами и смотрите. Зачем на выставку притащили?

"Born in the USSR - Made in France" - такое кокетливое название задаёт определённый тон экспозиции двадцати пяти русских художников, открывшейся 22 апреля в Выставочном павильоне "Blancs- Manteaus" в древнем парижском квартале Марэ.

Эта выставка своего рода перекличка художников трёх поколений, пришельцев из России. Все её участники родились в экс-СССР в двадцатом веке, примерно треть эмигрировала оттуда в 1970-1980 годы. Но некоторые родились там всего два-три десятилетия назад, и об "империи зла" знают лишь понаслышке. Вся экспозиция "Born in the USSR - Made in France" смотрится своего рода Ноевым ковчегом.

Выставка объединяет, в частности, Оскара Рабина (живопись), Александру Кремер-Хомасуридзе (фотография), Игоря Минаева (рисунок и кино), Владимира Кару (живопись), Бориса Шапко (живопись), Елену Шапко (живопись), Георгия Пинхасова (фотография), Катерину Зубченко (живопись), Валентина Самарина-Тиля (фотография), Юрия Купера (рисунок), Машу Пойндер (живопись) и других.

Все эти художники смогли противостоять давлению советской идеологии, их вдохновляли, как западное искусство, так и глубокие собственные творческие поиски и подходы. Впитывая опыт предшествующих поколений художников, они, в свою очередь, передавали, и передают, эту эстафету дальше, порождая, тем самым, поликультурность некоего нового уровня и содержания.

Художников представляет известный французский искусствовед Jean-Claude Marcade.

Посмотрели выставку. Выставка, как выставка. Абстракция, как всегда, сложна для восприятия, но какие-то чувства эти беспорядочные мазки Маши Пойндер и Катерины Зубченко, определённо передают. Чтобы всё это понять, нужна специальная выучка. Где ж её взять?

Хороши рисунки Виктора Кульбака, акварели Юрия Купера, загадочные скульптуры Олега Бурова.

Картина Бориса Шапко "Бесплатно", заставила вздрогнуть. Там изображены уроды, тянущиеся куда-то руками, к богатству, наверное, на фоне революционного лозунга.

Я не поклонник коммунистических идеалов, но люди, изображённые художником Шапко, это те, кто жил в стране под названием Россия до меня (и до Шапко). Наши предки, наши родственники. Они были столь отвратительны? Они были алчны и хотели всё взять бесплатно? Я что-то неправильно понял в Вашей картине, Борис Шапко? Вы ведь давно живёте в Париже, Вы совсем европеец, отчего же так жива в Вашем сердце наука ненависти? Что может быть проще и подлее презрения к предыдущим поколениям цивилизованного, умного и талантливого потомка?

Долго не мог составить однозначное мнение о событиях 1991 года, разобраться в них. ГКЧП и прочее. Евгений Александрович Евтушенко разразился по этому поводу грандиозным романом "Не умирай прежде смерти". Где всё выглядит правильным, и всё неправильно.

В самом деле: вот и гениальный Ростропович, уставши защищать демократию, с автоматом уснул. Автомат берут в руки для того, чтобы убивать. Кого собрались убивать, Мстислав Леопольдович? За что?

Вот лучшие люди страны, "взявшись за руки", грудью стоят за Белый Дом. Вот Борис Николаевич кулаком грозит врагам.

Всего один вопрос и всё разваливается, как всегда у нас, до основания. И нет идиллии борьбы со злом. Кто враги? Тем, кто назвался "демократами", обязательно надо было разыскать врагов. Иначе что это за борьба?!

Если я скажу, что в 1991 боролись коммунисты с демократами, мало кто со мной согласится. Потому что всё было не так. Потому что всякая революция - обман. Или самообман, это, в принципе, одно и тоже. Это всё равно, что сказать: вот убьём этих сто человек, и дальше заживём прекрасно. Совсем, как у Достоевского. Он всё про нас знал.

В 1991 первом убили троих. Убили, в общем-то, случайно, не по злобе. Похоронили с отвратительной помпезностью. Так плохо только Брежнева хоронили. Лучше жить не стали. А потому не избежали октября 1993-го.

Получилось ещё хуже. Гораздо хуже. Уважаемые люди, цвет интеллигенции, вопили по телевизору: "Почему Борис Николаевич не даёт команду стрелять?! Где танки? Где армия? Почему он не спасает молодую демократию?". До сих пор у меня перед глазами доброе лицо популярной актрисы, её милый, с шепелявинкой, голосок. Именно она так искренне призывала на Шаболовке: "Борис Николаевич, раздавите гадину!".

Кого конкретно собиралась давить обаятельная актриса? Кто гадина?

Трясущиеся губы Гайдара. Смоктуновский тащит по Тверской бревно для баррикады. Кого будете защищать, Иннокентий Михайлович? От кого?

Вышли танки, вышла армия. Демократию спасли. Гадину (или гадов) раздавили и где-то похоронили. Кто были гады, сколько именно их раздавили и где похоронили, так до сих пор точно неизвестно.

Перестройка - это другое название революции. Революция не состоялась. И не в пьяном Ельцине тут дело, хотя и в нём тоже. Дело в том, что врагов не нашли. Потому что их не было.

Дориан Грей, бил ножом в свой портрет, но угодил себе в сердце. Ставрогин, убивал Шатова, но убил себя. И так далее.

Вот о чём я задумался, когда склонился над журналом для записи впечатлений в "Blancs - Manteaus".

Ко мне подошёл человек с усталыми, в красных прожилках, от недосыпу, что ли, глазами, стал что-то оживлённо говорить по-французски. Я попросил говорить по-английски или по-русски. И он перешёл на чистый русский. Владимир Кара, - один из авторов выставки и главный её инициатор. Я, словно опытный боксёр, уклонился от ответа на вопрос, какие работы мне больше всего понравились. Естественно, он ждал восхищения своими картинами. Мне не хотелось кривить душой. Я знаю, как бывает больно, когда стараешься, вкладываешь душу, а тебя не понимают, говорят, что не донёс, не сумел, не получилось.

Я спросил Владимира, не жалеет ли он о том, что уехал когда-то из СССР (в 1985 году). Он ответил, что по национальности наполовину болгарин, наполовину еврей, в Советском Союзе его ничто не удерживало, и он уехал при первой же возможности. С тех пор о прежней Родине вспоминает редко и совсем не знает, что там сейчас творится.

- А что там творится? - спросил он.

Мне трудно было сразу сообразить, я задумался. Потом ответил так:

- Сначала творилось, а сейчас опять ничего не творится. Всё по-старому.

- Но не так, как было при советской власти?

- Нет, не так.

Он успокоился, удовлетворённо кивнул, подписал мне книжку репродукций своих картин. Хотел продолжить разговор, но его отвлёк рослый негр (евроафриканец) в ослепительно-белой рубашке. Негр (евроафриканец) спросил о чём-то по-французски. Владимир ответил, у них завязалась беседа.

Мы вышли.

Вулкан Эйяфьятлайокудль слегка угомонился, но в аэропорт Шарль Де Голль мы ехали с лёгкой опаской и до самого взлёта оставались в некотором волнении. Прошёл слух, что лететь будем через Италию, а это лишних три часа в воздухе и приземление в Москве под утро.

До самого последнего момента мы ждали ещё одного звонка от Фарида, мы привыкли к этим звонкам, так приятно, когда кто-то о тебе беспокоится. Я думаю, что людям надо беспокоиться друг о друге. Но Фарид не позвонил. Наверное, они с Жанной уже в Питере. Отдыхая от волнений, смотрят телевизор и радуются, глядя на то, как люди регистрируют билеты во всех аэропортах Европы.

Полёт прошёл нормально, напрямик, без крюка в Италию. Мы испытали даже лёгкое разочарование, когда колёса "Боинга" плавно коснулись посадочной полосы ночного Шереметьева. Париж для нас закончился.

Но утром, на следующий день, мы опять проснулись в Париже.

Мы и сейчас там.

Copyright (c) "Русский переплет"