Рассказы
06 декабря 2011 года

Встречаются в жизни предметы и события на первый взгляд мелкие и незначительные, но они оставляют глубокий след в душе. Таким неожиданным и важным явлением стало для меня пустующее двухэтажное строение в степном пригороде, довольно далеко от нашего городка. Я увидел его впервые, когда мне было восемь лет. Я только начинал со сверстниками-однодворцами мои первые степные странствия, точнее - робкие вылазки за пределы двора, дома, улицы. Куда-то туда, где по детским нашим поверьям находился край света, - конец земли. С присущими всякому концу таинственными и ужасными приключениями и явлениями. Сколько прелести, бессознательной жажды жизни и робкой, еще только пробуждающейся любви к воле таили наши скромные путешествия! Но и сколькими страхами они были окутаны! Собираешься, бывало, утром, чуть свет в дорогу. Мама готовит узелок с полдником: хлеб, пучок только что сорванного на огороде зеленого лука, кусок сала в газетной бумаге... Торопливо одеваешься во что-нибудь простое и старое: холщовые брючки, из которых давно уже вырос, так что они хлопают своими широкими штанинами по худым, по-детски костистым лодыжкам, штопаную-перештопаную рубашонку... И пока одеваешься, мысленно представляешь всю бесконечную дальнюю дорогу - от порога родительского дома до самой бескрайней степи, - там-то мы и будем искать пресловутый "конец света". И, воображая невоображаемое, представляя себе непредставимое, тихо ужасаешься его предполагаемой огромности и необычности и бледнеешь от ужаса. Ты как будто уже родился со страхом в душе. Мысленно прощаешься с отцом, матерью, маленькой, плаксивой сестренкой Валей. Ей всего два годика, и тебе ее искренне жаль. Потому что, когда нагрянет, наступит тот самый "конец", и тебя уже не будет на свете, она будет горько плакать в обнимку с мамой и папой и жалеть тебя, безвременно ушедшего из жизни братца... Но ты - мужчина. И, как и всякий мужчина, должен непременно достичь поставленной цели, а там как Бог даст - выживешь или нет...

С чувством приготовления к великому делу спешишь спозаранок на улицу, где тебя уже поджидают два компаньона по безрассудному и почти безнадежному по последствиям предприятию. Это - Вовка Жилин, маленький, курносый, веснушчатый мужичок, очень практичный и серьезный. У него на плече большая палка, а на палку нанизан такой же, как у тебя, худосочный узелок с едой.

- Отбиваться от змей, - деловито сообщает Вовка, шмыгая носом, о предназначении длинной и белой, ошкуренной им с вечера для гладкости и удобства палки.

И оттого, что на пути к страданию могут повстречаться змеи и прочие неведомые степные твари, тебя невольно охватывает оторопь. Оказывается, муки "конца света" наступают не сразу и не вдруг. Они, муки, сопровождают идущего к "концу" всю его жизнь, предваряют его. И тогда начинаешь понимать, что не существует водораздела между нестраданием и страданием. Что одно неотделимо от другого и, следовательно, жизнь и есть то самое страдание, наступления коего ты с таким нетерпением и страхом ожидаешь в конце пути.

Второй товарищ по нашему мужественному походу - соседский мальчик Миша Олефир. Это белокурый и ласковый, как все блондины, десятилетний мальчуган, спокойный, улыбающийся и медлительный. Если Вовка Жилин собирался в дорогу загодя и с мужскими основательностью и тщанием, то Миша, напротив, отнесся к предприятию чрезвычайно легкомысленно. Он ничего не взял с собой перекусить в пути, даже бутылочку с водой и ту пренебрежительно не захватил в дорогу.

- Напьюсь из родничка, - засмеялся он, махнув рукой на Вовкины мужские наставления. - Я знаю место, где коровы пьют воду, - похвастал Миша, как будто знание источников, где бьет вода, спасало его от упреков в легкомыслии.

- Вода в степи то приходит, то уходит, - неодобрительно нахмурился на Мишино хвастовство Вовка. - Жара, конец июля. Дождей с месяц не было, - бормотал он, как маленький, всезнающий старичок. - Может статься, твой родничок и высох. Что тогда будешь делать? - с укоризной допытывался он.

Но Миша давно его не слышит. Улыбаясь, он глядит из-под руки вдаль, где позади нас медленно и основательно, как Вовкины сборы в дорогу, восходило огромное, по-утреннему розовое солнце. В душе Миша был поэтом. То есть, существом восторженным и немного безразличным к мирским заботам. Он отправился в путешествие отнюдь не из любопытства, как мы. Меня и Вовку преследовали сугубо практические цели: найти и удостовериться в доселе неизвестном. Чуждом, но все же одинаково полезном и нужном. Узнать и выяснить, что же такое этот край земли было для нас так же важно, как построить дом. Или посадить дерево. Потому что от исхода нашего предприятия, если хорошенько вдуматься, зависело многое. Во-первых, люди будут знать, куда им следует ступать без опасения за свою жизнь, а куда, в какие пределы вторгаться не следует. Это смертельно опасно или в лучшем случае вредно. Наше предприятие было сродни плаванию Колумба в неведомые земли. Великий мореплаватель предпринял его, в сущности, в поисках все того же "края земли". И нам казалось (как и Колумбу, ведь мы еще ничего не знали о его путешествии в Америку), что рисовавшийся нашему воображению в виде огромного, бездонного обрыва "конец света" принесет нам душевное облегчение. Некое решение все время мучившей и мешавшей нам жить и дышать полной грудью догадки. Словно от него, решения, зависела наша будущая жизнь...

Не сговариваясь, мы, как опытные странники, выбрали дорогу строго на запад. Мы предчувствовали, что именно там находится пресловутый "конец земли", - таинственная, влекущая к себе пропасть, ведущая в никуда. Мифический край Гесперид, где произрастают необыкновенно крупные, золотые яблоки. А за райским садом и находится то самое "нечто", что так притягивает и заставляет в сладком ужасе биться наши сердца. Конец любого путешествия следует искать именно там, на западе. Это был вектор конечности. А человек ничего в жизни так не желает, как конечности и определенности...

Но начиналось, повторяю, наше путешествие с чувства непреодолимого, тоскливого страха. Все новое начинается с неприятного, сосущего зуда в душе. Это была уже не первая наша вылазка за пределы детской ойкумены. Той же предприимчивой троицей поздней весной мы совершили длительный поход на Павловское водохранилище. Это было огромное искусственное озеро, из него круглый год невозбранно почерпала чистую питьевую воду городская водонапорная служба. Край у нас степной, засушливый. Нет обильных, могучих рек и озер. Мало тихих и неприметных полноводных речушек. А те, что есть, к концу лета незаметно и покорно пересыхают, оставляя унылые, потрескавшиеся овражки вместо некогда глубокого и широкого русла. Павловское водохранилище соорудили в том самом месте, куда стекалось несколько таких мелких, степных речушек, почти ручейков. Здесь еще били таинственные, никогда не иссякавшие подземные источники холодной родниковой воды. Глубина в озере была немереная, почти морская. Здесь в изобилии водилась крупная рыба - лещи и карпы, сомы и щуки. Обитало в черных, ледяных водах множество речных змей, холодных и скользких. Они никогда не нападали на человека первыми, если случайный купальщик сам не потревожит их речной покой. С каким нетерпением и страхом, бывало, сбросишь с себя одежду и бросаешься в холодное, мелко плещущее озеро! Берег покатый, весь заросший выгоревшей на солнце муравой. Там и сям коричневеют сухие коровьи лепешки. Ни разу не встреченные и бог весть кому принадлежащие в бескрайней степи, где на много верст не встретишь даже одинокого хутора, стада коров приходят сюда на водопой. Коровы и речные змеи - вот что по-настоящему нас занимало в пустынной и выжженной, как после пожара, июльской степи. Нужно долго идти бесконечной, унылой равниной, прищурившись на голубовато-дымный горизонт: не мелькнет ли за бугорком синеватая полоска водохранилища...

Но сначала нужно миновать Каменские карьеры. Каменск - это такой поселок далеко за городом, где производится открытая разработка гранитного месторождения.

- Вот он, карьер, - бывало, приостановится и скажет Вовка. И многозначительно кивнет на выросший перед нами, как по мановению волшебной палочки, огромный каменный амфитеатр. Он смутно рисуется желто-коричневыми глинистыми насыпями на фоне дымчато-голубого летнего неба. Оно такое тусклое и неясное, подернуто такой блеклой, горячей дымкой, что кажется, гранитная пыль из карьера, поднявшись ввысь, заслоняет и небо, и мертвенно-желтое солнце.

На самом амфитеатре, очень высоком и кажущемся необъятным, виднеются тоненькие палочки столбов линии электропередач, и время от времени снуют игрушечные грузовички-самосвалы.

Звонкий оглушительный треск, словно с невероятным остервенением разорвали огромный кусок ткани, заставляет вздрогнуть и остановиться. Затем еще один... И, наконец, сотрясая небо и землю, так что звучное эхо долго плывет над молчаливой степью, раздается невиданной силы и звучности взрыв.

- Гранит добывают, - с видом знатока пояснил Вовка.

Миша недоуменно щурится, оглядываясь с растерянным видом. Взрыв был так явствен, так близок и почти ощутим, что его, кажется, можно было увидеть или пощупать руками. Но вокруг была все та же блистающая летним полднем степь, пустая и безмолвная. И только что прозвучавший загадочный взрыв кажется явлением нездешним и чужеродным. Миша, с его склонностью к таинственному и непонятному, опомнившись, испуганно и счастливо улыбается. Он здесь в своей стихии. В своем, выдуманном им мире, где реальное и вымышленное соприкасаются так тесно и нераздельно, что вызывают легкое головокружение.

- Не бойтесь, - покровительственно добавляет Вовка, замечая, что мы окаменели от восторга и сладкого ужаса. - Там так устроено, что для людей взрывы неопасны...

Вовка знает, что говорит. Наш сосед, дядя Валера Скляров, несколько раз брал его с собой на водохранилище на рыбалку.

- Валера, - упрашивает его, бывало, Вовкина мать, пухлая и блеклая шепелявая женщина с плачущим выражением лица. - Вожьми с собой Вовку, хай он тебе допоможе. Жа это и рыбки ему насыпь... А то мой Петрович знов усю зарплату пропил...

И, спрятав лицо в концы грязного передника, она принимается горько и безутешно плакать. Дядя Валера хмурится и молча кивает в знак согласия головой:

- Ладно, собирай пацана в дорогу...

Дядя Валера, угрюмый, чернявый мужик лет сорока, страстный рыбак. Он удит рыбу всегда и везде. Ранней весной ходит на морского бычка, его он ловит на удочку с причала торгового порта. Бычок в это время мечет икру, и море кишмя кишит суматошной, переполошенной обилием себе подобных рыбой.

Бычок - рыба самая разная по размеру и цветовой гамме. Крупные, большеголовые, со свирепо выпученными глазами и густо-черные, словно начищенные свежей ваксой, бычки зовутся "кочегарами". Они на наш, детский взгляд страшноваты, как маленькие морские дракончики. Касаешься их скользкой, слизистой и холодной, как у лягушек, поверхности с опаской: а вдруг такой коварный бычок вывернется и всей силой и цепкостью своей пасти хватит тебя за палец? Зато маленькие, изящные и хрупкие, как японские рыбки, бычки-"песочники" сама безопасность. Они красивы и беззлобны, оливково-зеленоваты, словно рождены из морской воды и желтого, чистого песка загородных прибрежий.

Летом дядя Валера иной раз удит рыбу с лодки. Уходит на ней в море так далеко, что не видно ни города, ни портовых строений. Только морская вода тихо плещет за бортом да сладострастно хлюпает днищем бокастая, тщательно просмоленная лодка. Солнце медленно и тихо припекает, накаляя поверхность моря и внутренность лодки так, что рукоятки весел горят огнем. Голову за день так напечет, что не выдерживаешь. Бросаешь все дела и, стянув с себя последнюю одежду, с наслаждением бросаешься в прохладное, бодрящее море. Делаешь несколько неторопливых гребков подальше от пустой, покачивающейся на легкой волне лодки, и переворачиваешься на спину. Теперь нежная и сладостная прохлада окутывает тебя, словно влажное покрывало. И лишь перед глазами стоит не вода, а бездонная и сухая синева неба. Смотришь в ее пустое, бесконечное пространство и думаешь: вон там, за этими нежно-белыми облаками и царящей над миром невиданной небесной синевой - сам Бог. Его незримая, высоченная обитель столь же доступна, сколь и далека. Чувствуешь, как колышется в душе сладкое, умильное чувство. Кажется, что находишься вблизи от Божьего дома, совсем с ним рядом. Тебе хочется поскорее оставить землю и устремиться в небо, к Богу. Не в нелюбви к людям или в обиде на земное существование. А потому что там - ты это знаешь каким-то нездешним пониманием - жить не в пример лучше и радостней. Вода негромко и ласково тебя покачивает, словно ты уже на полпути к благословенному небу...

Ничего не слышно, - ни один земной звук не достигает твоего слуха. Одно лишь тихое небо перед тобой, да неслышно проплывающие белые-белые облака. И от тишины, ее вечной благости небо и облака кажутся необъятными, наполняются таинственным и глубоким смыслом...

Так, я думаю, чувствовал не только я в мои детские годы, но и суровый и замкнутый дядя Валера. Его всегдашнее одиночество и нелюдимость проистекали, вероятно, от приобщения к тому смутному и величественному, что дается человеку на воде и в степи.

Когда ему надоедали бычок, судак и тарань, дядя Валера уходил в степь, "на карьеры". Здесь он вволю наслаждался ловлей речной, пресной и немного отдающей тиной рыбы. Мне теперь кажется, что дядя Валера не столько любил рыболовство, сколько наслаждался одиночеством и тишиной, непременными спутниками всякой рыбной ловли. На водохранилище они были иные, чем в море, наполнены другими очертаниями и звуками. Противоположный берег, например, был очень крутой и отвесный, он густо порос свежей кустарниковой зеленью. Это особенность степи: возле рек, речушек, озер и болотец всегда можно увидеть свежую, ярко-зеленую траву и мелкие кусты. Хотя вокруг все выгорело от непомерного летнего зноя. Только чахлые васильки да неистребимый, кажется, даже в адском пламени бурьян встречаются по дороге. Иногда мелькнет в сухой мураве одинокая неприметная ромашка или сморщенный "аленький цветочек " - мелкий, наполовину высохший цветок степной асфодели...

Все это Вовка видел по дороге на карьеры своими глазами, хорошенько запомнил и теперь уверенно ведет нас едва заметной степной тропинкой к водохранилищу.

- Вот здесь, - указывает он на большой гранитный валун, - из-под камня выскочила ящерка. Я успел, - прихвастнул Вовка, - схватить ее за хвост. Он так и остался у меня в руках, как тоненькая шкурка. Или чехольчик для перочинного ножа, - подумав, сравнил для наглядности изображения хвост хитроумной и ловкой ящерицы Вовка.

- Ух ты... с улыбкой выдохнул Миша; ему очень хочется увидеть зеленую, узкотелую ящерицу и, может быть, тоже приловчиться и схватить ее за хвост, как Вовка.

Что и говорить, Вовке повезло, - наверное, думает он, мысленно представив, как внимательно и строго и вместе с тем необыкновенно остро оглядывает его обернувшаяся на шум шагов ящерица. У нее мелкие, черненькие, внимательно поблескивающие глазки, шустрые повадки, когда она с ловкостью необыкновенной бросается за камень и исчезает за ним, как будто растворяется в его тяжелой, нагретой за день и пыльно блестящей поверхности. Миша по хорошему завидует всему, что происходит с Вовкой в степи. В степи этот жалкий, вечно полуголодный человечек преображается в мгновение ока. Он смотрит уверенно и зорко, как скиф, на огромное безжизненное пространство, раскинувшееся на все стороны света. Вовка здесь не гость, не пришелец. Он - хозяин. Знает, где раздобыть воду, а где - траву, пригодную для употребления в пищу. Куда нам следует идти, чтобы не заблудиться и где приготовить себе ночлег, чтобы не помешала мелкая и крупная степная дичь. Рядом с Вовкой Мише тоже кажется, что он в степи свой человек, абориген. Житель американских прерий, о которых он читал в пестрых библиотечных книжках...

- Я змею видел, - дождавшись своего часа удивлять, бывало, скажет с таинственным видом выбравшийся из озерных глубин, весь дрожа от возбуждения и холодной воды Миша.

- Не может быть, - не поверил Вовка. - Змеи только на глубине плавают...

- Вот те крест, - шепотом божится Миша, испуганно вытаращив для пущей убедительности глаза.

Мы и верим ему, и не верим. Миша в любом, даже самом обычном явлении видит чудесное и необыкновенное. Каждое путешествие, любая загородная вылазка для него предмет поиска и непременного нахождения чудес. То увидит он на заросшем бурьяном лугу возле сожженной немцами школы говорящую корову. "Ей-богу, - снова клянется он, доверчиво выкатив голубые, бездонные глаза. - Она так и сказала: "дам молока..."

- А ты что - у нее просил? - недоверчиво переспрашивает Вовка.

- Ты что, шутишь? - обижается Миша. - Как я могу разговаривать с коровой? Разве я не знаю, что животные не умеют разговаривать, - добавляет он с холодным презрением, как взрослый, на "детский" вопрос Вовки. - Прохожу я себе мимо, - я "кашку" искал, - поясняет Миша, чтобы его появление возле "говорящей" коровы выглядело как можно достовернее, - а она подняла голову и внимательно так на меня посмотрела...

Миша воодушевляется, рассказывая явно сочиненную, вымышленную историю. И мы, веря ему и веря, с нарастающим интересом следим за его рассказом.

- Ну - посмотрела. И дальше что? - недоверчиво торопит его Вовка, шмыгая вечно переполненным носом. Он у него забит в любое время года, зимой и летом. Носовых платков у Вовки никогда не было, и, похоже, он даже не догадывается об их наличии и предназначении. В лучшем случае громко и смачно высморкается двумя пальцами на землю. Обычно же с орлиным клекотом и присвистом Вовка шумно втягивает в себя содержимое носовых пазух и, как дракон свое драконье пламя, громко харкает, изрыгая его наземь.

- Коровы на всех смотрят, - пожимает плечами Вовка, задрав голову и делая вид, что он разглядывает кругами летающих над степью больших и темных птиц: "вороны не вороны... Может, сороки, - лениво подумал он. - Но откуда в степи сороки?.."

- Смотрят, конечно, да не так, - продолжал, уже, правда, без прежнего энтузиазма, Миша. Становилось жарко, и в белесой голубизне неба не было видно ни облачка. Еще чуть-чуть, и в степи установится жаркий безветренный полдень. Пить тогда будет хотеться больше, чем есть. Миша будет искать сначала коровий водопой, чтобы доказать, какой он всезнающий следопыт. А потом, не найдя его, отправится на поиски родничка, где он может напиться сам и предложить холодной, тихо журчащей воды не верившим в его знание степных водопойных мест товарищам.

- Она посмотрела, как я съел "кашку", мукнула жалобно и говорит: "и я хочу...", - нехотя заканчивает, наконец, коровью одиссею Миша.

- Голодная, - авторитетно кивнул Вовка. - И любит, чтобы человек ей корму подбросил

- Я и бросил ей кашку, - довольно улыбаясь своей находчивости, сообщил Миша. - И вот тогда она сказала: "дам молока..."

- Вот это корова! - восхищенно почесал спутанную, белобрысую голову Вовка. - Знает, что человек для нее - хозяин!..

Ему тоже, как ранее Мише, хочется быть существом необыкновенным. Знающим язык зверей и птиц. Ящериц и белокрылых бабочек, время от времени взлетающих с жалких, серебристо-пыльных кустиков полыни. Он перехватывает свою длинную, лоснящуюся как кость павшего в степи животного палку в другую руку, раздумывая, сейчас ему снять с нее узелок с едой или после, когда они окончательно расстанутся с городом. Его крыши еще виднеются с последнего деревянного мостика через протекавший здесь когда-то ручей.

Но вот исчезли в дорожной пыли последние домики городской окраины. Небо превратилось в сплошную белесоватую размытость, сухую и горячую. На душе стало бодро и беспричинно весело. Чувствуешь себя молодой, сильной птицей, вырвавшейся из клетки на волю. Мы свободны, как эта дикая, безлюдная степь или как Мишина корова, одиноко пасущаяся на лугу возле развалин сгоревшей школы. Нам уже не жаль эту корову, потому что в ее коровьем, очень занятом и серьезном, одиночестве не было ничего жалкого и скорбного. Она была так же величава и деловита, как и все, что окружало нас в степи. Все здесь живет обычной утренней жизнью. Все занято неторопливыми и вечными, повторяющимися изо дня в день делами. Вот необычно низко, с веселым чирликаньем стремительно пронесся жаворонок и взмыл ввысь, в необозримую синеву, словно испугавшись своего случайного падения. И залился такой долгой, протяжной и жизнерадостной песнью, что мы невольно приостановились.

- На жару поет, - неодобрительно заметил Вовка. - Спека* будет, спаси и сохрани, - рассудительно вздохнул он, подражая кому-то из взрослых. Вероятно, матери, вечно жалующейся, как все соседские женщины, то на постоянное безденежье, то на загулявшего мужа, а то и на погоду, если пожаловаться больше не на что. Или когда ей хочется вызвать у собеседника сочувствие и жалость к своей особе. К своей нелегкой, обремененной вечными заботами о хлебе насущном жизни и к чему-то еще, что можно назвать сожалением о ее появлении в мире. Его одинаково сильно чувствуют и взрослые, и дети в отдельные минуты своей жизни. И даже, как мне кажется, степные мелкие зверьки, растения и птицы, потому так лихорадочна их утренняя деятельность и кратковременны радости и утехи лета. Ведь только утром в степи можно жить легко и радостно. Днем же, когда пышет тяжкий зной и жизнь замирает, неизбежны мысли о смерти и связанные с ними сожаления...

Но пока что еще не жарко. Мы усердно пылим босыми ногами по степной дороге и с любопытством разглядываем всякое встреченное в пути явление. Вот суслики нарыли за утро свежие норки - мы как раз проходим мимо темных, глинистых кучек земли в стороне от дороги. Вовка сосредоточенно перебирает маленькими пыльными ногами с непомерно короткими и чудовищно грязными ногтями, то и дело зорко поглядывая по сторонам: не встретится ли что-нибудь необыкновенное? Но нет, все как всегда, все, как обычно. Только впереди, что кажется вовсе незнакомым и новым, желтеет и переливается под ветром огромное море цветущей сурепки. По сторонам дороги свекольно краснеют головки буйного, царственно- высокого и непомерно разросшегося бурьяна, так что кажется, он стоит одной сплошной колючей стеной. А за ним, сколько хватает глаз, краснеют среди травы и бурьяна островки цветущей, цвета запекшейся крови, гречихи.

Гречишных полей, как я теперь могу судить, здесь никогда не бывало. Гречиха в степи росла диким способом, сама по себе. И только некоторые неленивые горожане приходили сюда в урочное время, чтобы собрать выращенный самой природой урожай. Нам же до гречихи не было никакого дела, если не считать вспыхнувшего и тут же погасшего детского любопытства: как красиво! Но тут же, как и все дети, мигом чем-нибудь увлекающиеся и так же быстро остывающие, мы принимаемся тихо и молча исследовать все, что встречается нам в незнакомой части степи. А она так хлопотлива и разнообразна! Так заманчива в пустынной бесприютности вся эта буйная, не знающая косы и плуга девственная равнина с мириадами озабоченно снующих муравьев и мошек, черных, замирающих на ладони от страха неторопливых жучков, ярко-зеленых пугливых ящериц, разноцветных бабочек, лиловых и сиреневых стрекоз, жаворонков, воробьев и с раскинувшимся над всем этим летним и радостным разнообразием сине-синее, глубокое и бездонное небо.

В первой же балочке за городом, стремясь казаться смертельно уставшими, истомленными дорогой и зноем, хотя и двух часов не прошло от начала нашего путешествия, мы усаживаемся по-казачьи в кружок и принимаемся неторопливо и основательно "снедать". Миша достает из карманов штанов вареные в мундирах картошки, Вовка, неторопливо развязав его, вынул из узелка кусок черного хлеба и крупную, зернистую соль. Я - сваренные вкрутую яйца, вконец растаявшее сало, головку лука и - настоящий деликатес! - кусок черной от долгого нахождения в духовке и аппетитно блестевшей затвердевшей корочкой жареной курицы... Что Бог послал да сунула в дорогу догадывавшаяся о тайной мальчишеской тяге к странствиям и приключениям, трудностям и борьбе, но не показывавшая, что она все это хорошо понимает и одобряет мать.

Но что нам было в ту пору до матерей, их переживаний и тихих, невысказанных мыслей! Душою страстной, пробуждающейся и по-юношески эгоистичной мы уже давно были вне пределов родного дома. Так опьяняли и манили нас степь, воля, молодость... Да и не казался он нам вовсе родным, а, напротив, чужим и не стоившим нашей любви и сожаления.

В балочке протекал ручей, мы уселись против него.

- Тут должен быть родник, - уверенно заявил Миша, как всегда, чему-то тихо улыбаясь. Должно быть, своему, идущему от природы и далеких предков умению приспосабливаться к жизни в степи и находить все, что ему было нужно.

Вовка промолчал, круто присаливая холодную, вареную картофелину. Ел он скромно, неспешно, как маленький мужичок, и с большим достоинством. Никогда не возьмет с расстеленной вместо стола на земле тряпочки ничего лишнего. Старается есть из общего котла лишь то, что он принес с собой сам. Но поскольку своего были всего лишь хлеб да соль, то Вовка деликатно отщипнул от курицы, съел кусочек лоснящегося, полурастопленного от жары сала, к яйцу же не притронулся совсем. Зато он облюбовал самую здоровенную картофелину. Что, надо полагать, сильно уравновешивало его желания и возможности. В душе он был согласен, что вблизи должен быть родничок, но не подал и виду. Равнодушно кивнул, как будто в том, что сказал Миша, не было ничего особенного. Все и так знают, что родничок находится где-то рядом. Этим он словно умалял Мишино знание степи и подчеркивал свое.

Миша нехотя пожевал корочку - есть ему совершенно не хотелось, и он даже не старался сделать голодный вид, чтобы оправдать наш поспешный привал - и мечтательно вздохнул.

- А я знаю, где конец света, - таинственно улыбаясь, провозгласил наконец он. Казалось, его совершенно не интересовало, какое впечатление произведут на нас его слова и неожиданные открытия. Он жил, целиком подчиняясь вспышкам своей необузданной и прихотливой фантазии. Что взбредет ему в голову, то он весело и словоохотливо нам сообщает. А мы еще долго потом с Вовкой переглядываемся, недоумевая: правду сказал Миша или опять сочиняет...

Мишино заявление о "конце света" в очередной раз повергло нас с Вовкой в сильное замешательство. Если Миша знает, где находится этот самый таинственный, многократно воображаемый "конец", то и загадки никакой нет. Миша сейчас нам все расскажет и опишет, и мы словно вживую увидим вожделенный "конец света" в своем воображении. Разве этого недостаточно для полного и окончательного наслаждения?

Но что-то внутри нас требует не рассказов, путь даже самых достоверных и правдивых, а непосредственного созерцания и восхищения. Окрыленности увиденным. Его непохожестью на все виданное доселе, как будто в смене впечатлений и заключалась его необыкновенная притягательность. Поэтому нам не очень-то и хочется, чтобы Миша приступил к рассказу. Мы предпочли бы передохнуть в балочке и снова пуститься в путь, к одному Богу известному "краю света"...

- Давайте лучше родничок поищем, - предложил я. - Он должен быть где-то здесь, в траве или в кустах.

- Как хотите, - разочарованно вздохнул Миша.

Как все художественные натуры, он мечтал, чтобы мы, затаив дыхание, слушали его рассказы и восхищались его умением живописать самые необыкновенные истории. Поздними летними вечерами, когда прятались на ночь в свои известковые убежища под стрехой беспокойные и проворные дневные птицы- ласточки, а летучие мыши еще не вылетали из своих таинственных нор, чтобы медленно и зловеще реять над самой землей, - в такие вечера, утомившись от дневных игр и приключений, мы детской гурьбой собирались на лавочке под старой, низкорослой грушей.

Деревья сада угрюмо и таинственно чернели в опустившихся на землю сумерках. Небо было еще светлое, летнего зеленоватого оттенка на западе и темно-лиловое на востоке. И от этого черные, неподвижные верхушки деревьев казались еще мрачнее и таинственнее. Они сулили жуткие ночные приключения, - непременно с ведьмами и нечистой силой, которая только и ждет своего часа, чтобы овладеть спящим, ни о чем плохом не догадывающимся миром.

Безмолвное сумеречное время, - время ранней ночи, - было вместе с тем и временем самых мрачных предчувствий. Тяжелых, ни на чем не основанных, кроме томящего, леденящего душу предвидения, смутных озарений и предположений. Всюду нам виделась иная, а не настоящая, присущая ясному, видимому миру, жизнь. И Миша этим обстоятельством весьма умело пользовался.

Теперь, по прошествии многих лет, мне кажется, что в этом добром, безобидном и безответном мальчике была заложена страшная ведовская сила. Таинственная способность чутьем, а не разумом угадывать самые непостижимые, ирреальные вещи. В душе это был шаман. Возможно, его предки были друидами или тибетскими провидцами. Никто не знает, какими путями странствует в мире заложенный в нас Богом при рождении сгусток энергии - всемогущая "энтелехия" древнегреческих философов. Нечто нематериальное, определяющее не только видимую, но и невидимую сторону человеческой натуры. Миша с упоением, с драматическими придыханиями и трагическим шепотом рассказывал читанные им истории из Гоголя, из "Страшной мести", и сказки о ведьме и Карлике-Носе. Мы видели себя в маленьком, неказистом домике убогой старушки, внутри оказавшемся самым настоящим дворцом с множеством зеркал и драгоценных украшений. И оттого, что явное и знакомое может оказаться обратной стороной незнаемого и загадочного, заставляло нас тихо помалкивать и с ужасом и напряженным вниманием ждать конца обязательно самовольно додумываемой Мишей истории. Но в душе на долгие, долгие месяцы или даже годы оставалось ощущение непрочности этого мира. Его видимой мнимости и невидимой явности, что само по себе являлось немалым потрясением.

Наши поиски "конца света", если вдуматься, тоже имели основанием тягу к этому самому невидимому...

...Миша вздохнул и сделал вид, что ему тоже хочется вместе с нами найти родничок в балочке. Но затаил надежду все-таки улучить минуту и рассказать, что являлось ему в его фантазиях.

- Надо искать там, где много зелени, - вежливо предложил он, сделав вид, что он не настаивает на своем праве рассказывать и предполагать, вставая и отряхивая с колен хлебные крошки.

- Ну, это само собой, - степенно согласился Вовка, кося закисшим глазом; Вовка не только никогда не причесывался, но и, по моим подозрениям, даже не умывался, как все дети и взрослые. И от этого глаза у него, и без того маленькие и тусклые, серовато- линялого голубоватого цвета, казались узкими щелками, безнадежно залепленными желтой коркой, как у больного кота.

Мы встали с земли и принялись дружно искать в траве предполагаемый родник.

К нашему немалому удивлению, мы обнаружили его не внизу, как можно было ожидать, а на самом склоне балки, - там, где она плавно и незаметно взбирается, карабкается наверх. Пучок воды бил ровными, тихими толчками прямо из глинистой стены. Место было окружено спутавшимся кустарником и двумя, растущими прямо на склоне чахлыми маслиновыми деревцами. Внизу натекла небольшая лужица, из нее вода и растекалась по всему неглубокому ущелью.

Мы по очереди, с деланной жадностью напились, сделав вид, что изнываем от жажды, потому что в степи так принято. А мы хотели, чтобы в нашем путешествии на "край света" все было так, как мы читали в детских книжках о дальних странствиях и походах и слышали в рассказах взрослых. Малейшее отступление от канона умаляло в наших глазах не только ценность предпринятого путешествия, но и, кажется, даже самой жизни.

Напившись и отдохнув, мы выбрались из приветливой балочки и снова оказались посреди огромной, безлюдной степи. Разомлевшие, одуревшие от тяжелого зноя, натужно и сухо сипели, словно они состязались в громкости и выносливости, многочисленные кузнечики. Впереди, на самом горизонте, круглилось, медленно и тихо вырастая, большое белоснежное облако. День наступил безветренный и жаркий. Похожие на ворон большие черные птицы все так же кружили над степью. Точнее, в одном ее месте, прямо там, куда вела едва приметная тропинка. Очевидно, здесь пролегал некогда чумацкий шлях, но куда он вел, в какие необозримые пространства и дали и, главное, чем он в конце концов оканчивался - это было для нас, пожалуй, самым интригующим.

От широкого и просторного шляха теперь осталась едва приметная дорожная прибитость. Вовка снял с плеча палку и то и дело постукивал ею по кустикам полыни, опасаясь, что здесь могут водиться змеи. Места пошли совсем дикие и пустынные. Только таинственные вороны, время от времени стремительно падавшие вниз, словно они нашли что-то съедобное, оживляли степное безлюдье.

- Если попадется медянка, это не страшно, - рассудительно просвещал нас насчет степных змей Вовка, вертя во все стороны головой. - Медянка - змея безвредная. Мелькнет и исчезнет. Медянка человека не тронет.

- Знаю, - кивнул Миша, - она такая желтенькая и маленькая. Я видел такую в городе, за сараями... - добавил он, щурясь на звонко галдевших ворон.

- Ну да, - согласился Вовка и продолжал: - Хуже всего гадюка. Укусит - и сразу наступает смерть... Она тоже маленькая, но черненькая, с расписной спинкой.

- Точно, я видел, - солидно кивнул я, как опытный, всезнающий взрослый. - Очень красивая спина у гадюки...

Гадюку я случайно обнаружил там же, где Миша видел змею-медянку, - в лопухах за сараями, между нашим двором и соседским, огороженным старым, ржавым и покосившимся забором.

Забор этот, железный и узорчатый, был поставлен еще до войны. Место здесь было глухое, мусорное и заросло самой разнообразной дворовой зеленью. Сюда то и дело забредали в поисках корма куры, и мама посылала меня разыскивать заблудившихся несушек.

Однажды я наткнулся в бурьяне на змею. Масляно блестя черным, гибким телом, она неспешно вползла в пыльную густую зелень у забора и скрылась, не обратив на меня ровно никакого внимания. На минуту мелькнула своими таинственными узорами на спине, похожими на клинопись древних шумеров. И оставила после себя тяжелое и неприятное чувство прикосновения к чему-то гадкому и злому. И теперь, вспомнив увиденную во дворе змею, я поежился, как будто змея была рядом со мной и внимательно изучала меня своими маленькими, злыми и холодными глазками...

- Смотрите, - кивнул, приостановившись Вовка. - Там что-то лежит...

Остановившись и замерев, словно по команде, мы посмотрели, куда указывал своим странническим посохом Вовка.

В стороне от тропинки, где кружились, громко каркая, вороны, лежало что-то большое и темное. Оно было такое грозное, мрачное и неподвижно-бездыханное, что мы не решились подойти ближе.

- Подохшая лошадь, - наконец хрипло сообщил раньше нас догадавшийся о природе таинственного явления Вовка.

Павшая лошадь - видны были оголившиеся кости ее задних ног, хотя круп еще не полностью разложился, и над ним, жадно жужжа, взволнованно кружились полчища огромных, синих мух - была так отвратительна, что мы - каждый в свою сторону - брезгливо отвернулись. Зрелище умершего существа - а это было едва ли не первое наше приобщение к смерти - вызывает у здорового, молодого человека отвращение и брезгливость. И уже потом чувство жуткого, леденящего страха. Словно перед нами по какому-то волшебному случаю или злой, насмешливой воле предстало наше не такое уж отдаленное будущее. То, что обязательно ждет всех нас в конце жизненного пути. И смутное чувство понимания, что же такое "конец света" шевельнулось в душе у каждого. Но только на мгновение, потому что молодости не свойственно глубоко задумываться о смерти, ее причинах и внешних признаках. О том, что ждет человека после ухода из этого простого и ясного мира в таинственную, туманную вечность.

В том, что она, вечность, непременно существует, должна быть если не на земле, то в небе, мы нисколько не сомневались. В небе - или в другом месте, где она протянулась спокойно и величаво, не опасаясь, что ее ограничат рамками горизонта или скудной человеческой мысли. Ведь мысль это и есть ограничение, смутно думалось нам, а раз так, то вечность, - жилище Бога, - не должна иметь о себе даже представления. Но нам, существам юным и горячим, казалось, что непредставимое и даже, кажется, неосуществимое все равно должно иметь конкретные, осязаемые очертания. И, с наслаждением пыля босыми ногами по старому, заросшему мелким кустарником чумацкому шляху, мы нет-нет да и взглядываем нетерпеливо из-под руки в сторону, противоположную от солнца: не блеснет ли на горизонте долгожданный "конец света"?..

Мы прошли по безлюдной степи, должно быть, километра три. Или даже больше. Расстояние, конечно, пустяковое, ничего не меняющее в ставшем для нас привычном, голом и унылом степном пейзаже. Но эти три километра показались нам огромной дистанцией. Она отделяла нас от привычной жизни, знакомых городских и пригородных пейзажей. Все здесь было другое и... незнакомое. Но отчего появилось и не исчезало ощущение чуждости? - Вероятно, от того, что ровная линия вопреки законам механики или физики является такой же неоднородной, как и обыкновенная кривая. Ее кажущаяся одинаковость есть на самом деле разновидность разнообразия. Даже воздух и тот, кажется, стал по мере нашего удаления от города совсем другим. Он был суше, чище, веял незнакомыми запахами и оттенками.

- Листьями пахнет, - улыбаясь, потянул носом Миша, как обычно удивляя и поражая своими обонятельными возможностями и безошибочной, звериной интуицией. То и другое говорило о его тайных, нечеловеческих способностях. Недоверчиво переглянувшись, мы с Вовкой на этот раз решили промолчать. Мало ли, а вдруг Миша опять окажется прав, и нам снова придется оправдываться и делать равнодушный вид: "все это мы давно знаем и без тебя..."

А между тем, ровная, как стол дикая степь незаметно и плавно меняла привычный рельеф. В отдалении появились невысокие, подернутые сиреневой дымкой холмы. Тут и там стали встречаться одинокие, печальные деревца, потом небольшие, разрозненные купы деревьев и, наконец, зазеленели светлые березовые и ольховые рощицы. При нашем приближении они нежно и сонно шелестели молодой листвой, и этот шелест, свет и тени навевали сонливость. Вовка даже рассмеялся:

- Поспать бы, а? - и он вопросительно посмотрел на нас. Застенчиво шмыгнул носом, словно устыдившись "детского", младенческого желания спать, и буркнул: - Это я так... для шутки.

Мы ничего не ответили, потому что и сами испытывали такую же истому. Уставшие от ходьбы ноги горели и гудели, а в теле разливалась такая мягкая и нежная слабость, какая бывает у выздоравливающих после долгой, изнурительной болезни. Да мы и в самом деле до нашего путешествия много и тяжело болели - долгой, нездоровой зимой, городом, его зимними туманами и смогом, - всем в нем тяжелым и приземленным, лишенным чувства радостного, счастливого полета, что сопровождало нашу детскую жизнь дома, в кругу привычных забот и обязанностей. Рощицы, сменяли одна другую; они вырастали в степи, как прохладные оазисы из арабских сказок, - неожиданно и весело, удивляя своей малостью и мелкой, свежей листвой низеньких, кривых деревец. А потом снова ненадолго исчезали. Чтобы уступить место в степи очередной купе деревьев, возникающей, кажется, специально к нашему приходу.

- Это только поначалу, - солидно заметил Вовка. - Потом они все сольются в одну большую рощу. Почти лес... Я так думаю. Хотя я тут никогда не бывал, - добавил он задумчиво и с явным, обескуражившим его самого удивлением.

Оттого, что даже бывалый, исходивший в степи много дорог и тропинок вместе с дядей Валерой Вовка радостно недоумевает, было понятно, что чудеса уже открываются

действительно небывалые и удивительные. Вовка их, как и все дети, выросшие среди природы, предугадывал. Он предвидел, чем они для нас в конце концов могут обернуться. Тем, вероятно, что мы с таким упорством и настойчивостью ищем все трое в степи. И ради чего затеяли тяжелый, однообразный поход, чтобы удовлетворить наше беспокойное любопытство.

- Не может быть, - покачал я головой, думая о своем. - Тут должны быть обрывы. Какой же конец света без обрывов. Нет, - мысленно не соглашаясь с Вовкиным предположением, покрутил я головой, - так не бывает...

Откуда взялась у меня такая уверенность,- подумал я, - что здесь непременно должны вырасти обрывы? И что вообще "конец света" есть нечто обрывающееся, обваливающееся, уходящее и уводящее все живое в бездонную мертвенную пропасть. Как будто картинки дантова Ада не вымысел жившего много веков назад и "темного" по нашим современным представлениям, поэта, а нечто имеющее быть в действительной, реальной жизни. Детским умом я уже понимал, что если в сознании крепко гнездится серьезная мысль или настойчивое видение, - значит, это неслучайно. Это "нечто" должно существовать на самом деле, стоит только хорошенько его поискать. Но вместе с тем все сильнее и сильнее начинало представляться и другое. Не бывает в жизни ничего резкого и пугающего. Отталкивающего и устраняющего предыдущее. Все новое непременно должно быть частью старого, и переход между ними так прост и незамысловат, что и в голову не придет назвать его "новым". Очевидно, искомый "конец света" есть не более, чем продолжение "начала" света. Отличающееся от него незначительными, но милыми подробностями вроде оживляющих унылый степной пейзаж зеленых оазисов...

На душе у нас стало от этой немудреной мысли, конечно, намного легче. Все-таки ореол таинственности внушает не только желание поскорее увидеть, но и страх. Трепет перед неведомым, и ужас перед промыслом Божьим. И многие другие, сложные и противоречивые чувства, исполненные не столько любви и облегчения, сколько потрясения и неуверенности в будущем. Но и привычная в путешествии настороженность тоже никуда не делась. Хоть мы и прошли уже достаточно большую часть пути. А наши глаза привыкли к однообразному, неутомимо расстилавшемуся пейзажу. Это была настороженность стрелка, замершего в ожидании могущего вот-вот появится из тщательно обустроенного укрытия солдата вражеской армии. Он вот-вот покажется, вынырнет вон из той светлой, березовой рощицы, где укрыться, казалось, совершенно невозможно.

Чтобы уцелеть во время войны вообще и от пули в частности, нужно спасаться очевидностью. Не прятаться, затаив дыхание, в светлом, по-осеннему прозрачном лесу, а смело, во весь рост идти с оружием в руках по степи. Авось, она отплатит тебе благодарностью за несокрушимое упорство и веру в щадящие возможности земли и леса. Трав и сухой, степной пыли, где неохотно пробегает даже привычная к сухости, зною и забивающей ноздри горячей степной пыли ящерица... Или же - продолжал думать я - это была с моей стороны предусмотрительность охотника, терпеливо и чутко высматривающего приближающегося и уже тяжело хрустящего лесным валежником дикого зверя...

Так или иначе, а расслабиться в степи было совершенно невозможно. Каждый метр этой выжженной полдневным солнцем земли, каждая сухая былинка обещали новые открытия. Поэтому Вовка и не возражал, когда я предположил, что здесь должны быть обрывы. Обязательно должны быть. Потому что однообразие не свойственно ни человеку, ни земле, на которой он живет, и где издавна обитали его предки. Вечность - это разнообразие, - смутно почувствовал я, предположил всем своим существом, - ее обязательная божественная акциденция...

Вовка на минуту приостановился, внимательно вглядываясь в казавшуюся необозримой равнину. Рощи, перелески и рощицы становились все гуще, попадались все чаще, и скоро перед нами зазеленел, зашумел, мотая на ветру своими верхушками, настоящий лиственный лес.

- Обойдем его стороной, - предложил я. - А то ведь так и заблудиться можно...

Для нас, степных жителей, лес представлялся чем-то непонятным и страшным. Мы в нем не чувствовали себя, как дома. Лес - стихия чуждая, чужого, далекого от нас племени. Приятно, конечно, бывает отдохнуть в его прохладной, шелестящей тени. Прохладный воздух и тихий лиственный шелест, текут, струятся, как нежная река. Но не дай Бог забрести в самую глушь! Для нас оттуда не было выхода. Так и утонешь навсегда в дремотном шелесте, в скучном и сонном поскрипывании старых или совсем молодых деревьев...

- Что там такое, пацаны, - вдруг заговорил до сих пор мечтательно молчавший и только все время чему-то загадочно улыбавшийся Миша. - Вон там, на горизонте? - махнул он подбородком, не дожидаясь ответа. Ответ ему, вероятно, был уже и не нужен. Так красива и просторна была открывшаяся перед нами безмерная блистающая гладь. Мы и сами не могли понять, что же такое открылось нашему глазу. На степь не похоже, на засеянное пшеницей поле - тоже... Оно было такое неоглядное и сияющее, так слепило глаза далеким блеском, что, казалось, горит на солнце и блещет огромное ледяное пространство. Арктика посреди летней и горячей от зноя южной степи...

- Побежали, - недолго думая, коротко скомандовал Вовка. Возбужденно и восторженно утерев сопливый нос, он припустил без оглядки.

Мы устремились следом за Вовкой. Сияющая, переливающаяся всеми оттенками белого цвета - от маслянисто-светлого до жгуче-алюминиевого - бесконечность приближалась, становилась крупнее, явственнее. Она уже не мельчила своим ослепительным сиянием, а крупно и весело поблескивала на все более прояснявшемся солнце, изредка добавляя к его слепящему свету немного лазури.

- Море! - первым из нас догадался Миша, когда, утомившись от слишком резвого и восторженного забега, мы на секунду приостановились.

- Ничего... себе... - тяжело дыша, изумленно выдохнул Вовка.

И только потом мы поняли, что стоим, как вкопанные.

Перед нами резко, как, должно быть, при спуске в Аид, обрывалась, уходила вниз, в кажущуюся бездонной пропасть, сухая, глинистая земля равнины.

Это были так называемые "кручи". Мы о них много слышали от взрослых.

Где-то в степи, очень далеко от города, рассказывали дядя Валера и дядя Толя Макаров, тоже наш сосед и заядлый рыбак, есть какие-то загадочные "кручи". Одолеть их под силу только взрослому и сильному мужчине. А возле этих "круч", рядом с ними находилась еще одна неведомая стихия, с раннего возраста занимавшая наше воображение, - море. Оно было совсем иным, чем в городе, там оно было уютное и домашнее, здесь же - неимоверно огромное и величественное. Сюда ходили пешком и ездили на мотоциклах взрослые, чтобы удить рыбу. Говорят, ее было здесь очень много, каких-то особенно редких и ценных пород, - с огромным количеством икры в ее чреве и таким же большим количеством необыкновенно вкусного и питательного мяса. Это была так называемая "красная рыба". По детскому нашему невежеству такая рыба представлялась нам невиданных размеров и почему-то багряно-алой, как кровь. Мы недоумевали: что же такого особенно вкусного и редкостного может быть в этой ужасно некрасивой рыбе? Однажды дядя Толя, маленький, щупленький мужичок с хитроватым блеском крошечных серых глаз, угостил нас вареной белугой. Рыба нам понравилась: она действительно была очень нежная и вкусная.

- Вот вырасту, - твердо пообещал Вовка, - и тоже буду ездить за красной рыбой на "кручи".

- И я, и я, - заговорили, перебивая друг друга, и мы с Мишей. Нам очень не хотелось, чтобы Вовка совершал свои походы за вкусной и, должно быть, очень крупной и могучей рыбой, в далекую романтическую даль без нас. Или, того хуже, - тайком от нас, своих друзей. Мы уже видели себя настоящими, бывалыми рыбаками, - такими, какие приходили к дяде Толе, когда они вместе собирались на крупную рыбную ловлю - в тяжелых, до колен резиновых сапогах-ботфортах и в тяжелых же брезентовых плащах... Снасти у них тоже были необыкновенной длины и крепости, из настоящего, твердого и очень гибкого бамбука. Где-то здесь, на "кручах", у рыбаков были укромные места, где они прятали от посторонних глаз свои шаланды и сети. Осенью, когда заканчивался сезон рыбной ловли, рыбаки помогали друг другу перевезти исправно отработавшие все лето и осень шаланды в город, на зимнюю стоянку. Дядитолина шаланда, предусмотрительно перевернутая килем вверх, всю зиму стояла на самодельных стапелях, изготовленных из старых просмоленных железнодорожных шпал, во дворе нашего дома, под старой грушей. Когда начинались дожди, а потом надолго, до самой весны, валил мокрый, крупный снег, дядя Толя накрывал корпус глубокой, пузатой шаланды старым и прочным брезентом, накрепко закрепив его бечевой. Если дядя Валера был рыбаком-любителем, не признававшим сетей и браконьерства и получавшим огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие от мечтательной рыбной ловли удочкой, то у лукавого и хитрого дяди Толи цель была совершенно иная. Он любил большую рыбу. Она была не только необыкновенно редкостна и вкусна. Ее можно было дорого продать. Что дядя Толя с немалым искусством и ухватками настоящего коммерсанта и проделывал на базаре, в рыбных рядах. Работал он сторожем в детском садике, зарплату получал маленькую, но своим скромным общественным положением был более, чем доволен.

"Деньги меня не интересуют, - бывало, хвастливо заявит он, рисуясь перед посторонним, какому-нибудь незнающему человеку. - Был бы интерес... Без интересу до справы - нет, я работать не согласный..."

Его же негласный интерес к "справе" заключался в том, чтобы наловить за сезон побольше рыбы редкостных пород, чтобы потом подороже ее продать и набить деньгами свой "чулок".

Об этом малопонятном дядитолином "чулке" все время толковала с соседками мама, непременно авторитетно и со знанием дела добавляя, что "рано или поздно Тольку все равно посадют. Не может быть, чтобы милиция по головке гладила за такое воровство..."

Гладила милиция дядю Толю "по головке" или не гладила, но, сколько я себя помню в детстве, он оставался в своих рыбных пристрастиях неуязвимым для всех форм общественного порицания. А в наших детских глазах он и вовсе был героем, похожим, например, на капитана Кука или Миклухо-Маклая. Таким отважным и удачливым мореходом выглядел этот в сущности хвастливый и корыстный человек. У нас не было и толики его рыбной жадности или чудовищного аппетита; этот его аппетит не позволял ему даже зимой есть иную пищу, кроме рыбной. С рыбы он начинал каждый новый день, рыбой его и заканчивал. Просолен и пропитан йодом и морскими водорослями дядя Толя был, кажется, не только снаружи, но и изнутри.

Нас же волновала и не давала покоя поэтическая сторона дела. Море, ветер, степь и вечная, кажущаяся издали, с песчаного откоса, необыкновенно притягательной морская даль привлекали нас, как дядю Толю - деньги. Мы видели в раскинувшемся перед нами безграничном морском просторе символ нашей будущей жизни - прекрасной и не имеющей границ. Но что это была за жизнь, - реальная или предполагаемая - над этим мы по-детски еще не задумывались. Нам достаточно было сознавать, чувствовать, что она - здесь, рядом, и нам о ней ничего не нужно выдумывать и сочинять...

Сбежав по глинистой круче вниз, к морю - при этом мы старались не смотреть под ноги, такой устрашающе высокой казалась нам крутизна пустынных, глинистых обрывов, - мы долго молча любовались открывшейся перед нами водяной пустыней.

Позади нас была пустыня земная, а впереди - библейские "хляби морские". Ребристые, как чешуйчатая спина огромного, сказочного животного, - полурыбы-полу-земного чудовища. Море холодно сверкало и мерцало, словно расплавленное стекло. И еще: поражало оно не столько красотой и необъятностью, как полным и абсолютным безлюдьем. "Конец света", невольно пришло в голову, - это и есть безлюдье и молчание. Молчание, нарушаемое исключительно звоном ветра в ушах да рокотом беспрестанно набегавших на пологий песчаный берег мелких, торопливых волн...

Первое впечатление от огромного, раскинувшегося во всей своей невиданной мощи моря было настолько сильным, что мы долго не могли открыть рот от изумления. Да, это и было то вожделенное, ради чего мы отправились в наше степное, такое нелегкое и однообразное путешествие. И оттого, что оно оказалось вот тут, совсем рядом, и что мы стали каким-то чудодейственным способом его естественной и обязательной частью, изумление, удивление наши ширились и возрастали. Мы ощущали себя принадлежащими этой вечности. А наше длительное и унылое восхождение к нему было лишь неким обетом, приготовлением. Тем, без чего невозможно ни знание, ни приближение. Не хватало лишь некой фундаментальной точки, чтобы навсегда почувствовать себя непреходящей частью не виданного ранее мира.

И тут, как всегда, снова отличился Вовка.

- Смотрите, - прищурившись, кивнул он в сторону оставшихся за нашей спиной высоких, глинистых круч. - Белая дача...

На почти вертикальном глинистом косогоре, ярким белым пятном на светлой охре, выделялось белое двухэтажное строение, принадлежащее Бог знает кому. И Бог знает какую обязанность посреди сухих, безжизненных берегов выполняющее. Поскольку дачей это безымянное строение назвать было совершенно невозможно. Дачи не строят на косогорах, на пустом, не засаженном никакой, даже самой пустяковой, зеленью узком пятачке относительно ровной площадки. Постоянная угроза оползней и ливней делали это место совершенно непригодным для жилья осенью и зимой. А летом оно подвергалось такому иссушающему и испепеляющему все живое солнечному жжению, что выжить там человеку было просто невозможно. Одним словом, ничего более нелепого, чем эта дача, придумать было нельзя.

Мы много слышали о Белой даче от соседей и от дяди Толи. "Ты куда собираешься?" - спросит у него ранней весной, готовивший во дворе дома, в пестрой тени зацветающей груши снасти для рыбной ловли на мелкую приманку, - дождевого червя, толстого и сиренево-слизкого, или какого-нибудь раннего жучка, дядя Валера. - "На Белую дачу, - так же небрежно, словно речь шла о самом обыкновенном деле, скажет, бывало, дядя Толя. - Шаланду уже перевез, остались вещи и снасти..."

И такой заманчивой, как и все, о чем толковали взрослые рыбаки, была эта Белая дача и степь, и ежедневная, увлекательная морская рыбная ловля, и наша детское нетерпение увидеть и запечатлеть в памяти "конец света", что мы и сами с трепетом немалым ожидали первого летнего тепла. А вместе с ним исполнения всех наших потаенных и не всегда вразумительных желаний и устремлений.

- Вот здорово! Я и не догадался, что это Белая дача, - восхищенно и немного виновато протянул улыбавшийся и умилявшийся каждому незнакомому явлению Миша. - Может, ближе подойдем? - предложил он.

- Да нет, не стоит, - помотал головой Вовка.

- Да, не стоит, - подтвердил я, для которого смысл нашего похода и самой Белой дачи, и всего этого жаркого летнего дня открылся с новой, с не известной стороны. - Не стоит, пацаны. Мы это увидели, и хватит. А ходить туда не нужно. Туда никто не ходит.

И Вовка, и мечтательный Миша не возразили и не оспорили кажущееся нелепым суждение. Потому что оно было таким только по форме, внешне. А внутренне они хорошо понимали и были согласны, что никуда не следует взбираться, чтобы "изучить" незнакомое явление. Вместо этого решили... искупаться.

- Поплывем, пацаны?! - провозгласил Вовка.

- А то! - важно пожал плечами Миша. - Спорим на выносливость!

Но в глубине души нам не хотелось состязаться в выносливости и мужестве. Незнакомая местность и неизведанные берега требуют немалой смелости от пускающегося вплавь по морю. Здесь могут встретиться неизвестные холодные течения, от которых ноги сводит жестокая, мертвящая судорога; от нее старшие учили нас избавляться с помощью укола припасенной заранее булавки. Булавок же у нас собой в путешествии не было, мы даже не думали обзаводиться подобными вещами, отправляясь в странствие по степи.

В море могут попадаться и оставшиеся после войны глубокие ямы от некогда взорвавшихся здесь снарядов, засасывающие пловца подобно гигантской воронке. Да мало ли какие неожиданности и сюрпризы сулит море в незнакомом, не изученном тобой и не исследованном месте.

Но дело было даже и не в этом. Величие - а то, что раскинувшееся перед нами во всей своей огромности море буквально его источало, - не выносит суетности в мыслях и поступках. Интуитивно мы чувствовали, что все детское в нашем поведении - похвальба своей храбростью и выносливостью, пренебрежение к очевидной опасности и даже безобидное легкомыслие здесь неуместны и кощунственны. Поэтому, мигом раздевшись, быстренько скинув пропыленную детскую одежонку, мы бросились в холодные, зеленовато-песчаного цвета волны с наслаждением эстетов, а не с надменной радостью грозных победителей морской стихии. И, смыв накопившуюся за целый день степную пыль и солнечный жар, стоя на узком, песчаном берегу, где на десятки верст не было видно ни одной живой души, мы чувствовали себя единственными существами на земле. Да, в сущности, так оно и было. По тайному и неизбежному приобщению - водному крещению - к вечному и чистому, что сулит человеку так называемый "конец света", - безбрежный Океан, вобравший все наши устремления и возможности...

----------

*Жара (укр.)

Copyright (c) "Русский переплет"