Новенький всегда притягивает внимание.

Это неизбежно и одновременно глупо, как любое клише.

Я ждал его с набором ожиданий, с готовностью внести беднягу в одну из бесполезных таблиц, на которые для большей уверенности раздробил мир.

Саша появился вовремя. На переменах он стоял в стороне от нашей привычной скученности. Отстраненный, независимый, слегка высокомерный он был удобен для наших вымыслов. Сейчас не вспомнить, что же я загадал на пустом листе, и совсем уж невозможно найти первое среди заполненных строк и исправленных букв.

Для легкости, пожалуй, стоит вывести и место, и время действия. Затем собрать, скомкать и выбросить нагромождение хлама. Или хотя бы оттащить на чердак, чтобы не мешался.

При входе в школу висит мемориальная доска, памяти тех, кто, услышав здесь последний звонок, добровольцем ушел на фронт и не вернулся. Около доски даже в незрелые девяностые годы лежали цветы. Девятого мая горели свечи.

Но потом в пионерской комнате, мы чувствовали себя поистине избранными. Пройдет еще немного времени, и на куске красной тряпки мы будем писать телефоны. На этом закончится моя бывшая Родина и начнется другая, объявившаяся выстрелами на улицах.

Мы с удовольствием скинем с себя давящую, однотонную форму и запестрим новой безвкусицей.

Саша появился вовремя для меня. Прежняя инфантильность моих приятелей сменилась погоней за бликом, несущимся в тупик. Я бежал за ними и чувствовал себя предателем, оставался стоять столбом с запретным знаком, но не становился быстрее. Сигареты занимали игрой пальцы, дым приобщал к некому таинству, окольцовывал скуку, но не низводил ее до бездеятельного раздумья. Да и весна случалась слишком редко и периодично.

Зачем весна сменяется на лето - загадка для меня неразрешимая. Метеорит, развернувший землю к вечному холоду, - еще куда ни шло. Метеорит, задумавшийся о верности полета, есть вещь куда более интересная. Метеорит, пожалевший динозавров и лишь погладивший стихией детеныша трицератопса - больше чем камень. Полагаю, именно об этом думал Гарри, заканчивая вступление к своей книге. Я же основательно оторвался, когда голый и небритый прыгал на ее страницах, размахивая дубиной.

То лето не обернулось ничем интересным. Город в это время года вызывает в памяти картинку из банального фантастического фильма, где в далеком будущем после катаклизма население вымерло, разве что кроме пары героев да кучки злодеев.

┘шелестит по пустынному бездорожью целлофановый пакет, ветер кружит песок, пустует бензоколонка. Магазины без покупателей, дворы без детей. На квадратном километре обитают два суслика и очень грустная облезлая собака. Торчит американский флаг на земле, красное солнце на небе. Тогда я впервые подумал, что фантастика так же похожа на реальность, как правда на обман. Но режиссеров из Арканзаса все же стоит принудительно вывозить в Рейкьявик.

Безделье познакомило меня с парнем в фиолетовых очках, радужной футболке и желтой куртке. Черные ботинки английских рабочих, штаны цвета и фасона советского матраса гармонично смотрелись на нем. Интересно было бы узнать о нем больше? Мне тоже. Но узнал я только то, что услышал.

Я вскоре понял, почему рыбы обитает под землей.

Он объявил себя фантастом, в смысле его книги продаются у метро.

Восемь бокалов пива, и после очередного просмотра стен туалета я попросил его прочесть отрывок из нового рассказа.

Улыбка. Пауза. И название: Катун

Ноги нашли что-то скользкое и упругое. Ерой стремился к белому полу и проклинал свою манеру торопиться даже тогда, когда совсем не к спеху. Раздражение выплеснулось на маленький синий комок, виновато сжавшийся. А может, он просто сплющился: 80 кг вес для него не малый.

- Зачем ты сюда просился, Катун, - зло бросил Ерой, и ему стало совестно. Катун обиженно надулся, и из кругло удивленных глаз брызнула влага.

- Перемена мест, - миролюбиво осведомился Ерой, неловко поднимаясь. Катун несколько раз подпрыгнул.

- Согласен, говоришь, - Ерой вздохнул и взглянул на часы. Зря спешил.

Ерой уже развернулся к нему спиной, когда услышал тихий и какой-то просящий голос.

Ерой прокашлялся.

- Королем?

- Зеркальным, - мягко добавил Катун.

- Что значит зеркальным? - отвлеченно спросил Ерой, нервно роясь в папке.

- Отражение┘ шут, - он даже подпрыгнул явно польщенный, проявленным интересом.

- Шут, - повторил Ерой┘

Пауза. Улыбка.

Стоит добавить, что спустя пару дней, я встретил старую знакомую Катю. Она прогуливала в коляске годовалую племянницу. Пока я искал сходство у маленького существа с человеком или хотя бы с обезьянкой, Катя решила обременить меня домашней историей:

Кажется, я знаю, как пишется фантастика.

Есть только одна сигарета, одна музыка и только одна улыбка. Раньше я видел иначе и был прав. Но сейчас я прав лучше. Стоит добавить, что правда - всегда одна и оттого ей, наверное, одиноко.

Мне тяжело было прожевать мысли до конца: отзвучала песня, пена коснулась дна, теплым дыханием затуманилось окно поезда, а я махал силуэту на станции и как-то не огорчился, распознав в нем себя.

Я появился вовремя.

У миллионов людей новый год начинается с бегства.

Мой учитель по психологии убеждал меня, что к трем годам человек отделяет себя от -Мы- и начинает мыслить категорией -Я-. Или он ошибся, или я опоздал.

- С него и начните, - был ответ.

Несколько лет назад у нее заболел шизофренией сын. Она перечитала чуть ли не все соответствующие книги, но лучше никому не стало. Тогда она пришла к церкви. Я стоял перед полками, прогибающимися от книг, тех книг, по которым отсчитал шаги и смотрел, как женщина повязывает платок и собирается на молитву.

Такая вот хиджра, но бывает и другая.

Мой знакомый с бензоколонки не может отмыть руки и избавиться от запаха. В девяностых он служил на левобережье Днепра.

Детьми на тротуаре арбатского переулка, мы обнаружили лежащею молодую девушку. Около ее головы осколками разметалась ледяная глыба. Тело имело неестественное положение. Милиционер обнаружился на ближайшем перекрестке. Мы захлебывались и задыхались, а он смеялся.

Разве девушка была виновата, что лед с крыши упал ей на голову аккурат первого апреля?

День рождения случается дважды: первый раз - когда мы появляемся на свет. Второй - когда в твой день рождения тебе никто не звонит и ни с чем не поздравляет.

Мою хиджру никто не заметил. Привычная текучесть приостановилась, люди стали проходить стороной. Бросить школу - то немногое, что понадобилось мне для начала. Я и так отдал ей все мои ранние впечатления.

В последний день моего пребывания в 5.9. вся школа наблюдала, как двое милиционеров, зачем-то с автоматами и с собакой, выводят девятиклассника в потертой кожаной куртке, заклеенной кое-где скотчем. Месяц назад он уже звонил в отделение и объявлял о заложенной бомбе - никто и разбираться не стал. А зря, куски его кожаной куртки еще долго хранились у меня в ящике. Такие коричневые, драные куски.

Пожалуй, это все, что я мог вспомнить до появления девочки Маши.

Мне бы очень хотелось сказать, что в том же ящике хранилась прядь ее рыжих волос, но это не так.

От железной синусоиды Хмельницкого моста до ее дома триста шестьдесят пять неровных шага. Триста шестьдесят пять, если мерить моим 38 размером. Почему ровно в оборот земли я сложил дорогу, отчего я прислонился спиной к холодному основанию моста, зажмурился и махом расправился с надеждой, израсходованной у ее двери? Не помню, но знаю одно: триста шестьдесят четыре шага я верил. В год таких дней выпадает меньше.

"Дом предназначен под снос".

┘каждая надпись на стене у англо-говорящих есть предзнаменование.

Я вот совсем не знаю свое предназначение, а дом за полтора года кем-то извещен. Мне видится, то не пошло ему во благо; он осел и пахнет гнилью, влага вздувает его стены и размывает дотоле доверенные камню слова.

Маша жила в нем.

Гасли светлячки в фонарях, птицы соревновались в утренней песне, красные водометные машины - божьи коровки, ползали по пустым, пыльным улицам, прибивая струею воды к тротуару серьги лиственниц и летний тополиный снег, но Машу не удивило и не разозлило раннее вторжение. Она обеими руками притягивала к бедрам зеленую футболку - единственное, что было одето на ней, - пытаясь укрыть мягким хлопком белую, еле различимой дорожку шрама. Схематичная фигурка человека, опоясанная желтым кругом, переводной картинкой легла на ткань футболки.

Маша легко подрагивала, тонкие губы заметно расходились. Она повела худыми, округлыми плечами, обгоревшими от неровного московского солнца. Загорелые, жилистые ноги покрылись "гусиной кожей".

- До тебя, - сказал я, - триста пятьдесят пять шагов от Хмельницкого моста.

- Моими триста будет, - поправила она.

Да, конечно, она выше меня. И постарше.

- Хочешь, я тебе что-нибудь из одежды дам?

Свет все меньше заботился о нас, и я рассматривал ее, неприкрытую полутьмой. Солнце, словно рассыпалось в аккуратных и изысканных поцелуях, одарило Машу весноватым и ясным лицом. Неаккуратная челка ниспадала на чуть-чуть раскосые глаза.

Около уголков глаз сплетались редкие морщинки, фиолетовый отлив под глазами оттенял светло-серые зрачки, отчего-то сильно расширенные. Улыбка выходила довольно вымученной; губы были обветренны и по середке нижнюю рассекала узкая кровяная полоска. Она слегка склонила голову, и я любовался худой шеей, с очень глубокой впадиной. Маленький нос, казалось, находился в постоянном движении.

Она склонилась и, издеваясь над моим нахальным интересом, принялась изучать свои ноги. Глаза мы подняли одновременно, при том меня так проняло, так зарябило в глазах, словно мы с моим смертельным визави вскидывали заряженные пистолеты.

- На пляже я порезал осколками сухожилие на ноге. Долго не мог ходить. Только прыгал на здоровой ноге, - я быстро наслаивал фразу на фразу. И обнаружил промоченный пластырь на запястье уже подрагивающей руке. - Это неприятнее, чем аппендицит.

- Верю, - серо произнесла она. Подняла руку оправить челку, пальцы рассекли воздух, и я впервые наблюдал, как заволакиваются глаза и человеческое тело опрокидывается навзничь.

Она лежала без движения, я заметил, что ее груди, итак близко расположенные, сошлись и, образовав узкую ложбинку, явно обрисовались под нежной материей.

Я вторгся в помещение; пламя зажигалки слабо и неохотно поедало мрак. У входа висела грязная веревка. Я чересчур резко дернул за нее; в руке осталась ее половина; свет, от одиноко висящей, заплеванной краской лампочки осветил комнату.

Девушка бледнела, и ее лицо все больше напоминало атласную кожу аристократки на портрете придворного художника. Желтый пластырь на запястье окрасился от крови. Склонившись, я стянул руку веревкой повыше раны.

Я с трудом взял Машу на руки. Она весила немного, но мне довелось помучиться, чтобы ее неподвижную дотащить до ближайшей тахты. Лежанок и прочей мебели хватило бы на заезжего армянина и всех его родственников, единовременно остановившихся в столице. Женские и мужские вещи смешались между собой. Вдобавок, на полу валялись пачки с лекарствами, сигареты, пустые консервы. На лежанки набросили одеяла; возле них стояли грузные челночные сумки. Вещи отдавали стариной и точно принадлежали разным хозяином; проще говоря, смесь коммуны, склада и помойки.

В центре гордо стоял, откуда-то выкраденный, белый бюст Фридриха Н.

В дальнем углу вместили ржавый умывальник. Смеситель хандрил, сорванная резьба позволяла каплям нудно биться о дно. На единственной, наспех вбитой гигантскими гвоздями полке, довольно аккуратно лежала растрепанная зубная щетка, и в придачу дезодорант, щипчики для бровей, пилочка для ногтей, белая баночка крема. Отдельно, малой стопкой были сложены две пары трусов. На них то и покоились документы, и я, нисколько не гнушаясь, решил полюбопытствовать.

В свидетельстве о рождение написано: место появление на свет - о. Цейлон.

В темном, не освещенном углу, нашелся трехкамерный холодильник с автоматом для производства газировки.

┘я впал в отрывочные, светлые воспоминания: лимонад за 2 копейки на Гоголевском, и обычно ранний променад по выходным с бидоном за пятью литрами кваса, чтобы затем нарезать и намешать всякую всячину и, полив, холодным квасом, сотворить окрошку. И в навязчиво-душный день, за столом, в одних трусах баловать себя холодной мешаниной.

- У тебя густые волосы. Мне приятно копошиться в чужих кудрях, и совсем, совсем не нравятся люди с редкими┘ Я им не доверяю.

- В спортивном лагере один парень заразил всю палату блохами. Мне выжигали волосы бензином, а затем и вовсе остригли наголо, - поспешно ответил я, гордый своей искренностью.

Маша нервно запрокинула голову, и заплакала навзрыд. Громко и исступленно.

- Мне больно и по-прежнему холодно, - тихо сказала она. - И кистью не получается шевельнуть.

- Жгут, - кратко ответил я на жалобы. Лег рядом, запрокинул мутную голову и принялся так хлестать пиратскую отраву, что только кадык ходил.

- Два квартала отсюда, - мне пришлось оторваться от дивного забвения.

- Красная пятиэтажка 24 года на углу. На пятом и обитаю, под чердаком.

Она кивнула.

- Наверно, это влияет на мировоззрение?

- Ну что живешь ближе к┘

Мы помолчали.

- С родителями живешь?

Иране. Оставили меня с бабкой. Но у нее, считай, амнезия: дома не ночует: то у подруг, то у своего ухажера. Деньги высылает по почте.

- Она не в Москве?

вампиры, забирают у нее молодость, красоту и жизнелюбие.

Маша повернулась и запустила руку в мою шевелюру.

- Сколько тебе лет?

• Двадцать, - с готовностью соврал я, хотя язык устал расчленять звуковые

выбросы.

- Врешь.

- Двадцать два, - застенчиво ответила она.

- Искал ее. Да нет, не ее. Портрет.

┘она ходила по карнизу, боялась даже опустить взгляд. По-прежнему придерживала майку, чтобы ветер не распахнул податливую ткань, а я стоял бесконечно ниже, у того же брошенного, проплесневевшего дома. Я - правдивее было бы в третьем лице - ничего не мог поделать, но мне нравилось смотреть вверх┘

Я очнулся от жара и холода. Но более от того, что ко мне перестали прижиматься.

Не было ни ее, ни документов. Вода в умывальнике унесла с собой и сон, и вчерашний день. Я завел кассетник; в динамиках зашумел дождь, и полилась флейта. Там было что-то о сорока комнатах и сорока постелях. Я разобрал припев:

На улице свет яркий и давящий. В лучах солнца кружились белые былинки: им, словно, было невмочь преодолеть силу притяжения, и они маялись в своем непреодолимом плену. Зимой, морозной ночью я пробирался в родительскую машину, зажигал ближний свет и также любовался падением снежных хлопьев.

Четвертый этаж, новомодный лифт едет быстро, но открывает двери медленно.

Вышла моложавая женщина, с аккуратно убранной прической, в черном не притязательном, но дорогом платье.

- Я к Маше, в гости.

- Вы сошли с ума, - ответила она с деланным, а потому унизительным спокойствием.

- Зачем вы так? Люди ходят друг к другу в гости, есть хорошая традиция, - я заговорил скоро и быстро. - Были времена, когда опасно и страшно было захаживать к соседям, гостить у них понемножку, но чтобы неудобно - никогда.

- Проходите, молодой человек на кухню.

Нервный смешок.

- А действительно, что вам? Так уж проходите. На этом она развернулась спиной, прошла пару метров, достала ключ и отперла дверь.

- Она днями напролет лежала в обнимку со своими игрушками, - за спиной изрекла она. - И изредка выезжала. В госпиталь что ли.

- Она болела?

- Где я смогу увидеть ее?

- Нигде. Она умерла.

- Нет. И кладбище вам не скажу.

- Почему?

- Она пропала без вести шесть лет назад.

- Но не умерла?!

- Шесть лет как пропала. Три года назад умерла. Официально.

- Хорошо, что не вчера умерла.

- Положительно, сумасшедший, - резюмировала женщина. И ушла в дальнюю комнату. Первоначально, раскрыв входную дверь.

Полоснул по вздувшемуся асфальту дождь. Я смотрел, как ползут облака, и теребил пальцами желтые страницы исчитанной книги. Мерный шелест, запах старой бумаги; и я обратился в облако, вон то, самое маленькое, плетущееся позади остальных.

Но эти бюргеры прошли мимо и остались лишь бюргерами; он же объявился хитрой лисой, не львом (я слепо следую классификации правителей, предложенной мне флорентийцем Макиавелли и тайком жалею, что тот не был пруссаком) и определял звучание европейского концерта. Подчас ему помогало чудо, да нет, не так - он ожидал чудо, он был его предвозвестником.

Германофобы доказывают, что Восточная Пруссия издревле обиталась славянами, но, упомянутый мною, гений Фридриха и рассудок Петра вернули все на круги своя.

Нет Германии вне Пруссии, как нет языка вне мышления. Когда я узнаю об умном человеке, я тут же осведомляюсь, не пруссак ли он? И если мне отвечают отрицательно, я ищу причину в его корнях.

Я каждый день еду из центра Берлина по обычному маршруту автобуса ╧27. Один раз я не сел в автобус с номером 24, а потом мне, мне моя знакомая прихожанка (у нас с ней общий пастырь) сообщила, что, кто-то изменил цифру. Досада и ложное чувство недовольства заставили меня расцветить это недоразумение на коллегии. Изначально, мне было несуразно говорить о таком пустяке, но с каждой минутой, отпущенной мне для выступления, я все более уверялся в себе, и то внимание, дарованное мне, моими коллегами обратилось в яркую и восходящую по звучности речь. Мы добились наказания для водителя, а главное низвели компанию до полного разорения, то есть добились от нее признания собственной неплатежеспособности. Тогда, я понял, что у нас каждый человек может и должен добиваться справедливости. Правда, эти размышления, меня посетили, идущим пешком через полгорода: маршрут автобуса отменили. Я чувствовал себя гордым и уставшим, но то была приятная усталость.

дослуживаем день до конца.

Меня считают крайне исполнительным: я сделал то, на что никто из моих коллег не оказался способен. Наш начальник приказал принести ему ту книгу, которая объяснится за все людские грехи. Я же решил в день страшного суда появиться пред очами, сидящего одесную, с краткими заметками о тактике ведения войны с ветреными мельницами.

После этого, в понедельник, второго числа, шестого месяца, 1911 года, я стал министром-президентом Пруссии, но боюсь, не перестал слыть идиотом┘

Преподаватель отложил листы и вкрадчиво произнес:

- Я не буду вас спрашивать о мифических италийских княжествах в 20 веке, и зачем вы взяли чиновника пруссака. Откуда у вас дерзость сочинять от лица немца и к чему вообще вы все это написали. Мне только лишь интересно, к чему вы приплели Бисмарка?

- С маленького человека начинать неинтересно.

Он сочувственно кивнул.

Я поднял пластиковый стакан:

- За то, чтобы собрать, скомкать и выбросить нагромождение хлама. Или хотя бы оттащить на чердак, чтобы не мешался.

Меня не поняли.

• Вы, бабушка, (могу ли я именовать вас бабушкой) - к семидесяти годам она

• Что у тебя с головой, отвратительное убранство. И откуда в нашем роду такой

нечеловеческий череп? Ведь говорила я, что твоя мать всю породу испортит, но мой сын, твой непутевый отец - тот еще остолоп, - резюмировала она.

Но праздник лицемерия продолжился.

Моя воля я бы потом простыни проверяла┘

переводе. И о том, что непорочная телом девушка, но испорченная душою родит┘ Меня несло, не знаю куда, впрочем, и не помню по причине скудоумия своего.

Бабушка терпеливо ждала. Потом тихо пробормотала:

Я начал лепетать.

- Существует, бабушка.

- И что она? - вскинулась бабушка.

Я пожал плечами.

- Родителей бросила, живет в коммуне (ненавистное для бабушки слово).

Бабушка недолго помолчала.

- Девушка из коммуны нам категорически не подходит, - наконец, осторожно произнесла она. Бабушка положила конверт на стол.

- Учи французский, скверный малыш. А я пойду. Опаздываю на литературный вечер. Новая писательница, а в прошлом скромная учительница презентует свою одиннадцатую книгу, между прочим, одиннадцатую за год творчества. И ты бы написал, что-нибудь, а то сидишь со своими облаками.

- Так, бабушка, нынче все пишут, уже и не разберешь.

- И ты пиши, - обиделась за меня бабушка.

Она повернулась на высоких платформах и покинула квартиру.

возле меня, раскрыв пасть и высунув язык. Капли крови скопились в небольшую лужу около его черно-белой морды. Задние лапы далеко раскинулись от тела. Черные глаза застыли. На белое брюхо попало немного брызг.

Я вертел нож и пытался понять, кто кого переглядит.

и поверхностные. Только пса, бедолагу, забрызгал, итак изнывающего от московского жаркого дня.

- Шегги, Шегги, - позвал и пару раз прищелкнул.

Собака нехотя подтянула ноги. С трудом поднялась, облизавшись. Лениво махнула хвостом и принялась лизать пораненные руки.

- Вы же близорукие твари, за то и доверяю, хотя и видите мир в сером.

Глупец же я.

Бросил туда же пару мягких игрушек. Надел рубашку с длинным рукавом и выбежал из дома. Троллейбус довез меня до нужной станции. Должно быть, прошел час или около того, но я не заметил обычной текучки.

газоне казалось, что я здесь лишний. Охрана при входе тщательно досмотрела меня, выслушала мои сбивчивые объяснения и пропустила.

Я подбежал к медсестре.

- Тебе что?

- Я к особо тяжелым. По поручению класса, - придумывал я на ходу.

Она горько усмехнулась.

- Пионерия. Небось, не сам, погнали тебя, заместо субботника.

Я сглотнул желчь, но промолчал.

- Иди наперед, по коридору, - она развернулась к более молодой помощнице.

И мне решила пояснить:

В коридоре столкнулся с хирургом.

- Простите, где здесь особо тяжелые?

Он тер глаза руками и смотрел куда-то мимо.

- К особо нельзя, - у него дрыгалась левая часть лица.

- Я с посылкой, - настаивал я.

В палате лежал один, с замотанной бинтом головой, он с трудом видел одним глазом.

Солдат наблюдал за нами.

- От нашего класса, - сказал я. И начал осторожно и, как бы стыдливо, выкладывать на низкую тумбочку продукты. Руки подрагивали и отвратно слушались, сердце билось до боли, голова туманилась.

- Вам плохо? - сиделка взяла меня под руку.

Я потряс головой.

Он попытался игриво улыбнуться (я почему-то начал видеть все: и его полную улыбку, и голову без бинта).

- Слушай, не рассказывай им про голову. Врачи обещают, еще волосы расти будут. А волосы у меня густые, вьются даже.

Я кивнул.

- Надо процедуры делать, - деликатно намекнула сестра

- Ну, давай, боец, - он протянул мне руку. Я быстро сунул свою и еле сдержал стон от крепкого пожатия.

курили и обменивались забавными историям и анекдотами. Я зашел во двор и припал к ограде. Меня трясло и знобило. Лицо обжигало, но я еще не сознавался себе в том, что это слезы.

светло-голубой купол, осененный крестом. И пошел поставить свечу.

Я аккуратно протер холст, на котором был изображен портрет какой-то дамы в средневековом облачении. Его я выменял за бутылку водки у Палыча, спившегося художника: за ту же плату он расписывал стены ближайшей школы.

Сегодня там должен прозвенеть последний звонок, но это без меня.

Я оказался у гордой, чопорной женщины, сорока пяти лет. Сухой в общении,

притязательной к моим недостойным манерам. В наказании за них я часами просиживал в темном туалете, и мне, кравшему у нее книги Ф.М. Достоевского, мерещился висельник.

Я сбежал от требовательной опеки к Маше. Она меня отчитала, затем расстроилась и, в конце концов, пожалела. И вскоре списала в другую семью, к лицемерной и пафосной пожилой даме, от которой я смотался еще быстрее. Но за то время Маша успела выйти замуж и бросить приют, неблагодарную возню с чужими детьми. Меня уведомили, что она вряд ли вернется; она ждет ребенка, своего ребенка.

Пожалуй, я был в обузу для нее со своим чрезмерным поклонением; мне каждую ночь виделось, как я обращаюсь в синий податливый шар и просто трусь у ее жилистых ног.

Я лишился дома и поселился под мостом. Когда примораживало, я коротал ночи в разрушенном здании, куда до меня приволокли кучу разного ненужного хлама и даже дотащили бюст Владимира Ильича.

Остались мы вдвоем - я и мохнатое чудище: то ли крыса мутант, то ли обделенная видом псина; такая лохматая, что я даже глаз ее ни разу не видел. Но последний друг самый важный. Есть для кого себя сберечь.

Даже не знаю, зачем я написал очевидную выдумку; пожалуй, мне это было надо, а мотивированный вымысел уже не ложь.

Я выйду из дома, спущусь к реке, заверну мой обман в бутылку и доверюсь течению; авось доплывет он до Маши; может, тогда, когда за весной не наступит лето, мимо пролетит метеорит или же не облетят зимой вишневые цветы.

И, конечно же, я попрощаюсь с батюшкой; он вынужден был выслушивать меня последние годы. Я виноват перед ним: обещал не воровать книги и обманул.

┘а дальше на электричке до конечной станции; затем чтоб срубить ветреную мельницу и засеять поле хлебом. По чести сказать, я не приучен жить землей, но обязательно научусь. Первый раз не прорастут зерна, второй. Но на третий, как обещал батюшка, обязательно завьются златыми колосьями.