|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
ИГРА
С НЕЗНАКОМЦЕМ
-
Ну что, продули?
- Так нечестно.
- Ага. Становитесь-ка лучше.
Делать нечего. Санёк вздохнул
и
посмотрел на Костика; тот пожал плечами. Пришлось повернуться к Антону
спиной.
- А наклониться?
Губы Антона кривила усмешка. Спорить с ним бесполезно, - он старше на
год. И Эдик неприятно лыбился. "И чего так радуется? - подумал Санёк. -
Живём
в одном доме".
Футбол на одни ворота. Двое на двое, до десяти голов. Воротами
служила
перекладина на двух столбах, на которой выбивали ковры. За воротами
возвышалась
кирпичная стена котельной с трубой. Взобравшись на эту трубу по железным
скобам, Антон в прошлом году повесил кошку. Он жульничал в трясучку и любил
раздавать щелбаны пацанам помельче. От такого можно было ожидать чего
угодно.
- Э-э! - подал голос Антон. - Что так широко стали? Давайте поближе.
Упёршись ладонями в колени, ребята встали плечами друг к
другу.
- Я же тебе говорил, что обманет? - недовольно пробурчал Санёк.
- Да ладно, - ответил Костик и вздохнул.
Антон разбежался и ударил ногой по мячу. Санёк дёрнулся вперёд, - мяч
попал
ему в спину. Ещё удар - на этот раз по ногам Костику, заставив его
подогнуться.
Следующий - снова в Санька, теперь туда, куда надо.
После пятого удара Антон сказал Эдику:
- Давай ты, твоя очередь.
Свою серию Эдик исполнял словно нехотя, - бил несильно и чаще мимо.
Когда мяч звонко отскочил от кирпичной стены, Антон
заметил:
- Филонишь?
- Не получилось, - сказал Эдик.
Ребята на него не злились. Они и так поняли, что он нарочно не
попадал,
ему и оправдываться почти не пришлось. Санёк только
спросил:
- А чего ты лыбился-то?
- Да не лыбился я, - объяснил Эдик. - Это я для Антона, чтобы он не
подумал чего.
"Чтобы не подумал чего?" Боялся, что ли? Сами виноваты, вернее,
это
Костик захотел. Он не всех тут знал, жил в другом дворе, на другой
улице, неподалёку от магазина "Весна", и
потому
всех ребят оттуда звали "весенниками", а сюда приходил к Саньку в гости.
Они сидели за одной партой в школе. Костику часто случалось попадать
в
разные истории, так что дворовый футбол с ловчилой Антоном такой историей не
считался; как-то он даже до крови подрался со своим обидчиком, сорвавшим с
него
значок; вообще часто был простодушным и прямолинейным в выяснении отношений,
и
в то же время отличался изобретательностью, был с хитрецой, - вёл сразу два
дневника: один, с хорошими отметками, для родителей, другой, с
действительными,
для учителя. Санёк, в отличие от него, ни в какие авантюры не встревал,
старался быть осторожным, но однажды и он не уберёгся от шутки Костика, -
попался у него дома; было окно между уроками, заболел учитель по
физкультуре, и
Костик в коридоре, когда Санёк обувался, распылил на его голову мамин лак
для
волос - в достаточном количестве для того, чтобы потом, на уроке,
учительница
русского языка, отняв руку с мелом от классной доски, чутко потянула воздух
носом и заметила: "Кто-то из девочек у нас так надушился, что просто
благоухает". Девочки, между тем, поглядывая на Санька, посмеивались, зато
Костик был нарочито невозмутим - то немигающим взглядом смотрел на новые
слова,
написанные на доске, то что-то записывал в тетрадь. Разумеется, Санёк
чувствовал себя неловко.
Антон жил в соседнем, сто пятом доме. Дом числился по другой улице,
стоял перпендикуляром к такой же пятиэтажке, в которой жил Санёк, и чуть ли
не
упирался торцом в последний, четвёртый подъезд, оставляя между штакетниками
проход, по которому ранним утром в тишину двора, издавая дребезжание и
треск,
въезжал мотороллер с фургоном, заполненным продуктами для детского сада.
Летом,
когда окна в квартире были открыты, Санёк просыпался от этого шума. Он
вставал
и смотрел, как водитель в шлеме слезал с мотороллера, открывал сзади дверцы
и
крюком вытягивал железную тару, уставленную бутылками молока.
Вокруг всё ещё спало. Вязы, липы, акации и другие деревья во дворе
медленно светлели, словно не желая пробуждаться ото сна. Цветы и трава в
палисаднике под окнами были влажны от росы. Низкое солнце пока что пряталось
где-то за сто пятым, нащупывая верный путь к дневному торжеству света. Там
палисадники
были широкими, они свободно выдавались впереди дома. Там, у сто пятого, было
много чего интересного; там в разное время цвели астры, георгины, пионы,
тюльпаны, флоксы, ромашки, подснежники, а тут из земли торчали какие-то
кустики
да ещё у третьего подъезда одиноко стояла кривая вишня. В конце концов,
кроме
хулигана Антона, с которым всегда была неприятно иметь дело, в сто пятом
доме
жил Як Иваныч, то есть правильно его звали Яковом Ивановичем, но все, и
взрослые, и дети, для удобства называли его Як Иванычем, наверное, ещё и
потому, что в войну он летал на истребителе Як. Хозяйственный и
распорядительный отставник, способный навести порядок во дворе, он, кажется,
в
любое время года носил потёртую кожаную лётную куртку. У него были седые
волосы
и прямая осанка. Он чётко, по-военному, говорил и быстро ходил. И самое
главное
- у него была машина, настоящий "виллис", открытый, без верха; такую
иногда
можно было увидеть в кино про войну. Была ещё одна машина во дворе,
отечественный "москвич" у какого-то молчаливого дяденьки, но она,
конечно
же, не занимала такого внимания ребят. Больше ни у кого в личном пользовании
автомобилей не имелось. Мотоцикл с коляской и трескучая инвалидка за
серьёзные
средства передвижения не принимались.
Когда Санёк был помельче, он как-то бегал во дворе и так заигрался,
что
бабушка никак не могла загнать его домой на обед. Отчаявшись подавать
призывы с
балкона непослушному внуку, она вышла на улицу и попыталась догнать Санька,
но
он так припустил, начав петлять словно заяц, что она отступилась. А как раз
Як
Иваныч приехал на своём "виллисе" и уже направлялся к себе. Тут бабушка
и
вскричала:
- Як Иваныч, держи его! Держи неслуха!
Сообразительный Як Иваныч крепко схватил пробегавшего мимо Санька и
передал его бабушке. Родители у всех детей днём работали, так что Як Иваныч
выручал, если что. Бабушка потом, когда надо было прибегнуть к последнему
средству воздействия, чтобы заставить Санька её слушаться, так и говорила:
"Вот
скажу Як Иванычу, посмотришь тогда у меня". И этого было вполне достаточно
для того, чтобы Санёк становился шёлковым, - авторитетом Як Иваныч
пользовался
всеобщим и непререкаемым.
Зимними вечерами Санёк любил стоять у окна с наклеенными узорчатыми
бумажными снежинками и смотреть во двор, в сторону сто пятого дома. Там, в
занесённом снегом палисаднике, росла настоящая ёлочка, украшенная игрушками
и
разноцветными лампочками. Разумеется, отец у Санька дома на Новый год ставил
ёлку, ну не ёлку, положим, а сосну; она даже крутилась, мигая лампочками, но
ёлка у сто пятого была всё же интереснее. Она была сказочной. Падали
настоящие
снежинки, дул, подвывая, ветер, раскачивались огоньки - и ты понимал: чудо
существует. Ничего подобного ни в одном дворе вокруг не было. А наряжал эту
ёлочку и ухаживал за ней Як Иваныч.
Летом всё было по-другому. У лета нет берегов, день длинный,
протянутый
в необозримые дали, для каких-то жучков-паучков равный целой жизни, и даже
ночь
является каким-то таинственным продолжением.
Летом катались на велосипедах, по жаре играли в обливалки. В качестве
оружия бралась использованная пластмассовая бутылка из-под какой-нибудь
бытовой
химии. В крышечке шилом или ещё чем делалось отверстие, бутылка заполнялась
водой из крана - и всё, обливалка готова к бою. На велосипеде да с
обливалкой -
это как рыцарь на коне с копьём. Победителей и проигравших в этом сражении
определить сложно, ну разве что тому, кто оказывался весь мокрый с головы до
ног, везло меньше всего.
Справа от котельной стояла деревянная эстрада, на которой раз в
неделю,
а то и чаще, вечерами показывали кино для окрестных жителей. Днём эстрада
запросто могла превратиться в арену битвы двух соперничающих команд. Одни
оборонялись, выпуская струи воды в щели между досками, находясь на эстраде,
другие нападали, отвечая им снаружи.
Однажды у Санька украли его обливалку. Она была побольше, чем у
других
ребят, и он ей гордился; многие хотели бы иметь такую же. Какой-то
незнакомый
пацан, проезжая мимо Санька на велосипеде, неожиданно выхватил её у него из
рук
и был таков. Через несколько дней, вечером, когда на эстраде показывали
"Кавказскую
пленницу", Санёк увидел того самого пацана в компании каких-то незнакомых
ребят постарше. Он как-то смешался, не зная, что ему предпринять. Пришлось
обратиться к Антону, который кино в этот раз не смотрел; он сидел во дворе
за
доминошным столом и как-то с ленцой, словно нехотя, строгал ножом палку.
- Ну ладно, пойдём, посмотрим, кто там...
Лавочки перед эстрадой были заполнены, ребята побойчей расположились
по
её краям, внутри; все дружно смеялись: как раз шла сцена, когда Шурик тащил
спальный мешок с красавицей, спортсменкой и комсомолкой. Санёк указал на
компанию, которая стояла позади проектора с киномехаником. Антон недолго
вглядывался в их лица; узнав самого рослого из них, стоявшего со сложенными
на
груди руками, он сказал:
- Не, я пас. Это же Солнышко.
Какой такой грозой являлся этот неизвестный Саньку Солнышко, раз сам
Антон ничего не мог поделать, оставалось только догадываться. Для двора же
Антон
оставался фигурой, определяющей многое, и был вполне расторопным малым.
Когда в
четвёртый подъезд въехала новая семья, на улице появился мальчик
обыкновенной
внешности в тюбетейке и с серьёзным куском хлеба, обильно намазанным
смородиновым вареньем.
- Угостишь? - сразу спросил
Антон.
Мальчик молча протянул свой бутерброд. Антон забрал его и в три
захода
съел без остатка. Вытер губы, полез в карман брюк и достал мелочь.
- Сыграем?
Он затряс прыгающими и звенящими между сжатыми ладонями монетками.
Новенький
моргнул и показал пятнадцать копеек, которые ему мама выдала на мороженое.
Игра
продлилась не больше пяти секунд.
- Стоп, - сказал новенький. - Решка.
Антон открыл ладонь и улыбнулся.
- А у меня орёл.
Как он это делал? Выиграть у него было невозможно. Он поцокал языком
и,
оглядывая тюбетейку новенького, вдруг выдал:
- Грузин.
Ребята засмеялись. Так Славка стал Грузином, а для Борьки Уварова из
второго подъезда, в котором жил и Санька, у Антона нашлось другое прозвище.
Что-то они не поделили, и он запустил обидное: Уварёнок-курёнок. Дразнилка
тоже
прижилась, и в какие-то моменты, когда хотели Борьке досадить, ею
пользовались,
тем более, что на "курёнка" он никак не походил.
У Уваровых была большая семья, детей четверо: двое мальчиков и две
девочки. Жили скромно, по возможностям. Родители работали на заводе, а дети
нашли себе дополнительный заработок в аптеке: собирали и сдавали
бессмертник. В
сезон выходило какое-то внушительное количество килограммов - подспорье для
семейного бюджета основательное. Санёк как-то зашёл попить воды к Борьке и
увидел расстеленные в двух комнатах на полу газеты, на которых сушились
плотные
жёлтые головки бессмертника. Он тоже решил приобщиться к сбору лекарственных
трав и растений и даже преуспел, заработав несколько рублей, но потом остыл,
да
и соревноваться с бригадой Уваровых было бесполезно.
У Санька появился новый интерес. Приезжал в гости дядя из Ленинграда
и
привёз ему подарок: треугольную коробку с вертолётом.
- В ДЛТ купил, - рассказывал дядя отцу. - Хорошая
игрушка.
Санёк постеснялся узнать, что такое ДЛТ, но догадался, что скорее
всего
это какой-то важный магазин; подобное обстоятельство только увеличивало
ценность подарка.
Запускать вертолёт вышли в конец дома, на свободное пространство за
четвёртым подъездом, там, где девчонки обычно играли в резиночки и вышибалы.
Только у Санька был такой вертолёт, а потому ребята собрались поглазеть. У
Санька ничего не получилось: вертолёт просто шмякнулся на землю; он не
обладал
размахом и силой, нужными для того, чтобы резко выдернуть пусковой шнур и
поднять игрушку в воздух. И тогда за дело взялся дядя: вертолёт сразу рванул
вверх, вращая лопастями, да так прилично взлетел, что Саньку и остальным
ребятам
пришлось запрокидывать голову. Потом отец попробовал; уже и соревноваться
стали, у кого выше взлетит.
Когда отец был на работе, запускать вертолёт ребятам помогал Як
Иваныч.
Надоедало возиться с вертолётом, уходили в конец сто пятого, за ограду
детского
сада; там был насыпан жёлтый песок. Играли в слонов; подставляли спины и
трясли
седоков, стараясь их сбросить, те отчаянно пытались удержаться. Валялись в
песке, ссыпали его в горку, представляя себе пирамиду. Пекли картошку. Или
играли во Вьетнам: капали с кусков горящего толя, оставшегося от ремонта
крыши,
на зелёные кустики сорняков, торчащие из песка и превращённые в джунгли;
старательно
гудели - сначала ровно, изображая полёт, потом с воем, провожая сбитый
самолёт
до земли.
Играли в города, нарезая ножичком землю, - отмеряли границы,
расширяли
владения. Лезли на акацию за свистульками, которые правильнее было бы
назвать "дуделками"
или "нуделками". Напрягались и надували щёки, издавая такие резкие
звуки,
что слышать их долго было невыносимо. Двор погружался в какую-то
нескончаемую
какофонию, которую прекращало вмешательство взрослых, и надо было, чтобы не
одна, а хотя бы две женщины, шедшие из продуктового магазина домой с
сумками,
разом остановились и выразили своё недовольство: "Вы прекратили бы это!
Голова от вам болит, черти!"
Если случалась непогода (а зимой, когда на улице темно, так чаще
всего и
делали), то собирались в каком-нибудь подъезде, лучше во втором и третьем, у
доски с фамилиями жильцов. И тут не обходилось без игры: читали фамилии
задом
наперёд, выискивая смешные сочетания. В основном выходила какая-то
абракадабра,
но случались и удачные попадания. Так Кочергин чудесным образом оказывался
загадочным персонажем по имени Нигречок; у Кочергиных был сын Серёжа, но,
понятное дело, что после превращения Серёжей его уже никто не звал, кроме
родителей. Нигречок и Нигречок - и неважно, обижался он или нет. А вот к
фамилии Кубук, как ни читай, прицепиться не получалось; к тому же детей там
не
было.
Ещё было место сбора у старой ивы, растущей перед детским садом,
склонённые ветви которой походили на распущенные до земли волосы и
образовывали
нечто вроде купола; вот под ним и сидели на лавочке летними вечерами и
рассказывали друг другу разные истории. Нигречок (это когда ещё в школу
никто
не ходил) сказал однажды, - как раз говорили про какой-то фильм про войну, -
что свастика - это такой знак, который означает четыре фамилии главарей
фашистов, по первым буквам: Гитлер, Гиммлер и другие. Просто буквы так
соединили, чтобы никто не догадался. Все удивились: как это они раньше сами
об
этом не додумались? Нигречок вызвал уважение у ребят. В эту версию долго
верили
- почти всё лето.
Была ещё одна история, взволновавшая ребят; тогда даже Антон был
младше,
хотя всё равно старше всех пацанов хотя бы на год. Даже он поверил в путаный
и
взволнованный рассказ пришедшего во двор Костика. По его словам, с ним
произошло следующее: вечером, когда уже стало темнеть, и он наконец-то пошёл
домой, прямо у ворот, где выбивали ковры, рядом с котельной, на него напал
чёрный поросёнок. Откуда он тут взялся, непонятно. Прямо под ноги к нему
бросился с рыком, словно прогоняя, и ушиб ему ногу. "Вот, смотрите", -
Костик подворачивал штанину и показывал синяк. Он даже испугаться не успел,
только отпрянул в сторону, а поросёнок, фыркнув, затрусил к котельной.
- Я за ним, - рассказывал Костик изменённым голосом, - решил
проследить,
куда это он. Смотрю, а он к мусорке. И прямо между баками юркнул. Я только
поближе хотел подойти, а прямо оттуда бабка вдруг какая-то с ведром
появилась.
А ведь никого там не было, я же видел. И такая страшная, лохматая вся,
волосы
седые в разные стороны, ртом шамкает. Заметила меня, и тут я испугался
по-настоящему и побежал...
В подтверждение своих слов Костик показывал следы, оставленные
поросёнком. Ребята глядели на какие-то вмятины в земле, похожие на копытца,
и
не знали, что сказать. Следы вели в котельную, к мусорке, там и обрывались.
Костик уверял, что поросёнок обернулся бабкой, а бабка эта была ведьмой, это
точно.
- Я её сегодня снова видел.
- Днём? - спросил Грузин.
- Где? - спросил Антон.
- А вот тут у вас. - Костик кивнул в сторону сто пятого дома. - Она
из
четвёртого подъезда выходила.
Ребята были озадачены. Какой-то поросёнок, чёрный к тому же - разве
такие бывают? Хотя следы - и правда, на копытца похожи. Ведьма - где, у нас
во
дворе? Настоящая ведьма? А вот потому и поросёнок чёрный... Несомненно
что-то
надо было делать.
- Ладно, пошли, - сказал Антон, и ребята двинулись за ним. - В
четвёртом, говоришь?
Он пытался сообразить, кто бы мог претендовать на звание ведьмы в его
доме.
- Да, - подтверждал Костик, для пущей убедительности поднимая руку. И
вдруг замирал, а потом восклицал: - Да вот же она!
За палисадником с цветами, вдоль стены сто пятого к четвёртому,
последнему подъезду медленно шла, а вернее сказать, переступала, бабка с
пустым
ведром. Вполне обыкновенная. Неброско одетая, как и одеваются, обыкновенно,
бабки. Разве что без платка на голове. Волосы седые, взлохмаченные немного.
От
ветра, наверное...
- Чё-та я такую не знаю, - с незнакомой прежде ребятам наигранностью
в
голосе сообщил Антон. - Впервые вижу.
- Она, она, - убеждённо зашептал Костик.
- Лан-на, - преувеличенно развязным тоном протянул Антон; просто
сказать
"ладно" он уже не мог.
Решили за ней проследить, чтобы уже разобраться во всём до конца. То,
что Антон, сам Антон, её не знал, не было так уж удивительно. Естественным
образом ребята были заняты собой; большой и не всегда понятный мир взрослых
находился в другом измерении. Конечно, отдельные представители этого мира их
интересовали. Взять хотя бы Як Иваныча, но ведь это же Як Иваныч! А тут
всего
лишь бабка, одинокая, как узнали, ни детей, ни внуков. Вообще-то Антон жил в
первом
подъезде; он что теперь, должен всех поголовно знать?
Бабка и правда была какая-то странная. Вела себя непонятно. Днём, в
жару, чаще всего сидела дома, на улицу выбиралась к ночи, когда ребят
загоняли
домой родители. Бормотала что-то неразборчивое себе под нос. Чтобы она с
кем-то
заговорила, такого не видели ни разу. Вообще, видели её мало, но всякий раз,
когда случалось, думали, раз она под наблюдением, что очень она
подозрительная.
А тут ещё кот её - вообще из дома не выходил. Почему кот, а не кошка? Ну
явно,
кот - здоровый такой, раскормленный, чёрный, в форточке всегда лежал, раза в
два больше проёма, чуть из неё не вываливался, лапами себя подбирая. Морда
тяжёлая, глаза злые; то пучит их зверски, то щурится нагло. Ребята с улицы
хотели как-то подначить его, чтобы он сиганул с четвёртого этажа, но всё
было
бесполезно: высокомерный кот, устав от непонятных рож и звуков, просто
спрыгивал обратно в комнату.
Несколько раз звонили к ним в квартиру, чтобы проверить - что? - ну
чтобы увидеть, что будет; голос хотя бы из-за двери услышать: "Кто там?"
Дверь, однако, ни разу не открылась и даже шороха за ней не было слышно - ну
там, старушечье шарканье тапками, или ещё что... И это при том, что ребята
точно знали, что квартира не пустует.
Все признаки указывали на то, что дело тут нечисто. Теперь, когда
многое, если не всё, стало ясно, надо было решить, что делать дальше, тем
более, что делать что-то с этим всё равно надо было: ну не продолжать же
следить до бесконечности?
Собранных сведений хватало на многое; оставалось за малым: выбрать
тех,
кто вынесет приговор. Одному тут было не справиться.
Бросили жребий - в трясучку, монетками по пятнадцать копеек, теми,
что
на мороженое.
- Орёл, - сказал Грузин.
- Решка, - ответил Антон.
Тюбетейку Грузин больше не носил, всего лишь раз в ней во дворе
появился, однако имя своё, Славка, так и не вернул. Вторым оказался
Нигречок,
то есть он в итоге стал первым - главным. В памяти ребят ещё оставался тот
давний случай, когда выяснилось, что свастика - это вовсе не шифр из четырех
букв Г. Словом, Нигречку надо было каким-то образом вернуть расположение
ребят,
и даже если бы его не выбрали, он вызвался бы сам.
Двое пошли впереди; остальные держались на расстоянии за ними, чтобы
ничего
не пропустить.
Ждали недолго - полчаса, наверное. Как только бабка с ведром вышла из
подъезда, к ней навстречу шагнули Грузин и Нигречок. Последний отстранил
своего
товарища рукой и выдвинулся вперёд. Бабка остановилась, не понимая, что
происходит,
и тут Нигречок, набравшись смелости, выдал ей прямо в
лицо:
- Мы знаем, кто ты. Мы тебя раскрыли. Ты
ведьма.
Пауза была короткой.
- Шут гадиёновский, - сказала ведьма в ответ. Что такое "шут",
ребята, конечно же, знали, а вот что такое "гадиёновский", выяснить им
так
и не удалось.
Ведьма, недолго думая, приподняла ведро и окатила из него Нигречка
водой. Тот задохнулся от неожиданности, потом пришёл в себя и припустил
вслед
за убегающими ребятами.
В доме отворилось окно на втором этаже, и какая-то женщина спросила:
- Антонина Васильевна, что там у вас случилось?
- Да вот вышла цветы полить, а тут ребятишки
хулиганят.
Вечером Антон подошёл к Саньку и, цедя сквозь зубы, сказал с
запоздалым
презрением:
- Чё-та твой "весенник" тут напутал.
Костик потом месяца два не появлялся у них во
дворе.
Всю эту нелепицу заслонило другое событие - на этот раз настоящее,
важное. В гости к Эдику приехал дедушка из Австралии. В войну он попал в
плен;
когда война закончилась, оказался в лагере у американцев, а потом его
занесло
аж в Австралию. Устроился там на работу плотником, обзавёлся жильём и
семьёй. Как-то
нашли они друг друга спустя годы - отец Эдика и его дедушка. Долго
переписывались. Эдик показывал Саньку длинные конверты с красивыми
австралийскими марками. На одной из них были изображёны капитан Флиндерс и
корабль под парусами в море; марка была дорогая, стоила 1 доллар. И вот
наконец-то далёкий дедушка приехал, чтобы увидеть своего сына и внука.
Про встречу рассказывали так: будто бы дедушка поднялся к ним на
третий
этаж, вошёл в однокомнатную квартиру и спросил: "А где у вас детская?"
Этот
момент во дворе обсуждали особо, в течение нескольких дней; посмеиваясь,
взрослые спрашивали неизвестно кого: "А где у вас детская?"
Санёк видел этого дедушку на улице, - бравый такой, загорелый, в
клетчатой рубашке с коротким рукавом и светлых брюках, с фотоаппаратом на
шее. Рядом
стоял Эдик в красивой майке и джинсах. Дедушка показывал семейные
фотографии:
двухэтажный дом, перед ним двое сыновей, жена... Он хорошо говорил
по-русски.
Когда солнце зашло, подошёл к женщинам, собиравшимся во дворе, у акации, для
того, чтобы петь песни. Мест на лавочке всем не хватало; вынесли табуретки
из
дома. Из сто пятого привели черноволосого, кудрявого баяниста Тимошу,
инвалида
по зрению. Он не знал нот и играл по слуху; слыл виртуозом, "кнопочных дел
мастером", как выразился о нём Як Иваныч. Раздвигая мехи своего
перламутрового инструмента, он то поднимал брови, дрожа ресницами, то
ошалело
закатывал кверху белки глаз. Нездешне хмурился и раскачивался в такт,
вызывая
волну музыки, которая растекалась по всему двору. Голоса в темноте
расцветали,
всё лишнее уходило. Широкая и раздольная, грустная песня поднималась к небу,
и
Санёк замирал, глядя на звёзды, - ему как-то не верилось, что они могут
иметь
какое-то отношение к людям, они ведь так далеки от них. Он знал, что скоро
его
позовёт домой мама; на кухне она лепит вареники с творогом: закончила
раскатывать тесто скалкой, вытирает лоб белой рукой; на эстраде завтра будут
крутить новое кино, а по телевизору покажут очередную серию "Капитана
Тенкеша";
сладковато пахло осевшей пылью, у вязов, в свете фонаря кружились мошки, и
где-то пробными трелями налаживал своё выступление сверчок. Санёк зевками
показывал самому себе, что утомился; было так тихо и спокойно, что хотелось
закрыть глаза, - ведь уже ночь и пора спать. Он вспомнил про сон, который
ему
последнее время часто снился; в этих повторах было что-то пугающее. Ему
снилось, что он едет на велосипеде мимо густого куста, который одиноко
растёт
между котельной и эстрадой. И как только он поравнялся с кустом, из-за него
метнулась какая-то тень - выскочил человек. Он хочет схватить Санька,
бросается
к нему наперерез, но от страха Санёк жмёт что есть силы на педали и
отрывается
от своего преследователя; потом тут же просыпается с бьющимся сердцем,
пытаясь
сообразить, где он и что с ним.
Но теперь было по-другому. Он склонился над цветами в палисаднике.
Это
было давно, ещё до школы. Были такие часики - похожие на пчёл, чуть ли не
один
в один, но без жала. Ребята научились их различать, часиков можно было
свободно
ловить руками. И вот Санёк поймал одного и сразу же ощутил острую боль в
ладони. Пчела. Он ошибся. А Антон, который всегда был старше на год, хотя
тогда
тоже был маленьким, засмеялся: "Часик! Гляди - часик!" Ладонь у Санька
мгновенно распухла; у него закружилась голова, в ушах стоял звон и слышался
противный голос Антона: "Часик" Гляди - часик!" И получалось так, что
"часик"
- это Санёк. Он так долго дразнил его, что Санёк не выдержал и проснулся.
Глаза открылись в светлое окно, с левого края увитое диким
виноградом.
Ладонь и правда отчего-то побаливала. Он провёл по ней пальцем. Заноза.
Где-то
подцепил и не заметил. Мать в прошлый раз вытаскивала пинцетом. Вспомнил:
сегодня договорились с Костиком пойти в школу за новыми учебниками к пятому
классу. С двенадцати часов, сказали, будут выдавать. Санёк ждал этого
момента с
нетерпением.
Лето в самом разгаре; по утрам дворник из шланга поливает асфальт
перед
домом. Асфальт дымится, маленькие лужицы тёмными глазками напоминают о давно
забытом дожде. Чувство свежести держится недолго; поднявшееся солнце
вступает в
свои права, асфальт быстро светлеет, потом снова темнеет; кажется, что он
плавится, от обуви прохожих на нём даже остаются вмятины.
У Санька на ногах старые рыжеватые сандалии с потёртыми застёжками.
Первого сентября в школу он пойдёт в новой обуви. А пока что можно оставить
свой след перед подъездом, надо только сильно давить ногой.
Вчера ему пришлось испытать неприятные ощущения; он включил свет и
вошёл
в комнату, чтобы раздеться и лечь спать, как вдруг из-под кровати выскочил
паук. Санёк замер от неожиданности: такого большого паука он ещё ни разу не
видел. Паук тоже застыл на мгновение, а потом побежал, быстро перебирая
своими
крепкими длинными ногами, к тёмному пространству открытого балкона и там
исчез.
Санёк перевёл дух - тут и любой взрослый испугался бы. На всякий случай
посветил фонариком под кроватью и по углам. Как он здесь оказался? Наверное,
днём забрался по стене с улицы, спасаясь от пекла, - местечко тёмное,
укромное.
Надо же, удивился Санёк, даже паукам бывает жарко.
Прохладно под липами, листья которых стали глянцевыми и скользкими на
вид. Навстречу идёт Як Иваныч, как обычно, широко и бодро; руки отставил от
тела, загребает уверенно, с размахом; на нём вылинявшая, почти бесцветная
тенниска в сеточку, коротковатые летние штаны.
- Здравствуйте, Як Иваныч!
- Здорово, Санёк! Куда это ты по такой жаре
навострился?
- В школу, за учебниками.
- В школу?
Объяснять Саньку некогда. Он почти бежит от волнения: как же - новые
учебники! Свежий запах типографской краски, неразрезанные страницы. Ему
одиннадцать лет, и сколько нового ещё предстоит познать!
Костик уже у крыльца школы, стоит под козырьком, прячась от жары.
- Я не опоздал?
- Думаешь, не дадут?
- Вдруг закончатся?
- Ещё привезут.
Санёк не может ждать, ему не хочется этого "ещё". Друзья спешат в
библиотеку, где им выдают книги. Больше всего Саньку нравится "История
древнего мира"; его впечатляет обложка, в конце книги он читает:
"Отпечатано
в ГДР". Внутри белая бумага, интересные картинки, и всё это они будут
изучать: Древний Египет, Греция, Рим; скорей бы! Он так хочет в школу, уже
сейчас, летом, не дожидаясь осени. Ему бы никто не поверил, если бы он об
этом
сказал. Он и не говорил никому, опасаясь насмешки; особенно Костику этого не
следовало говорить, - у Санька всегда был один дневник, его можно было
показывать всем.
- Что теперь?
Это вопрос: многие ребята разъехались на каникулы кто куда; Костик
вроде
бы собирался к деду в Клин, у Санька положение было неопределённое.
- Не знаю, - Костик пожимает плечами и приподнимает тяжёлую сетку с
книгами. - Пойду домой отнесу.
- Приходи потом к нас во двор, - предлагает Санёк. - Нигречок дома.
Что-нибудь придумаем. Всё равно делать нечего.
- Ладно. Через час где-то.
- Идёт.
Проходит час, уже и второй добирается до середины. Санёк выходит на
балкон, вглядывается сквозь листву деревьев; возвращается в комнату,
рассеянно
вертит глобус на письменном столе, на кухне пускает воду из крана... Он бы
позвонил Костику, но у них нет телефона; у Костика есть, у него папа
какой-то
начальник.
Его ничегонеделанье прерывает звонок в дверь. На пороге Костик -
чем-то
возбуждённый, глаза блестят.
- Наконец-то. Я уже подумал... - начинает
Санёк.
- Пойдём на улицу.
Не дожидаясь ответа, Костик спускается по лестнице. Он похож на
заговорщика.
Ребята идут к иве, садятся на лавочку.
- Тут такое дело, - говорит Костик и замолкает.
- Какое? - Саньку не терпится узнать. - Какое?
Костик отвечает странно:
- Время у нас
есть.
Мимо проходит Нигречок, тащит сетку с двумя кочанами капусты.
- Привет! Меня мать в магазин посылала. А вы чего
тут?
- А ничего, - сообщает Костик. - Ты иди, Нигречок, куда шёл. - Слово
"Нигречок"
в его произношении представляется чем-то средним между словами "пятачок"
и "дурачок".
- Ну и ладно, - обижается Серёжа Кочергин и исчезает.
Во дворе на верёвках сушится тяжёлое бельё, в голубом небе
вычерчивает
белую линию реактивный самолёт; рядом с ивой, на деревянный брус, врытый в
землю для детских игр, села и заморгала крыльями красивая бабочка.
- Принёс я учебники домой, - начал рассказывать Костик, - и решил
чего-нибудь поесть. Чайник поставил, бутерброд сделал. И тут телефон. Я
трубку
беру, - мужской голос и незнакомый. Спрашивает меня...
Он спросил, сколько Костику лет и почему он на летних каникулах сидит
дома, где его родители и есть ли у него друзья. Возможно, всё это не было бы
так странно и удивительно, хотя подобные расспросы всё же способны навести
на
вполне определённые мысли, если бы не самое главное обстоятельство,
затмившее
собой любые подозрения, - незнакомец принял Костика за девочку! Услышав его,
по
обыкновению, тонкий голос, он обращался не к нему, а к ней. Костик же, не
отказываясь от игры, придал своему голосу ещё большей писклявости. Это было
так
смешно!
- Я имя себе сразу придумал.
- Какое?
- Света.
- Зачем?
- Ну как ты не понимаешь? Я же разыграл его, а он мне
поверил!
- Ну не знаю, - засомневался Санёк. - А дальше
что?
- Дальше... - тут Санёк запнулся.
Незнакомец захотел увидеть Свету, а Костик, то есть Света, сказала,
что
она во дворе будет в "красном платьице бегать". А он сказал - вот что он
сказал: "Хочешь, я тебе покажу, как мужчина ласкает женщину?" И добавил:
"Ты
только родителям ничего не говори, пусть это будет наш с тобой секрет,
хорошо?"
Костик замолчал; по нему было видно, что он рассказал так много, что
не
знал теперь, как ему быть. Санёк знал и понимал и того меньше; было ещё
какое-то неприятное чувство, от которого ему хотелось срочно избавиться;
чтобы
не думать, нельзя было давать ему пускать корни - и тут он вспомнил и на
время
закрылся. Сказал, как спросил, чтобы вернуть всё на
место:
- Чёрный поросёнок?
Костик округлил глаза:
- Какой поросёнок?
Он вернулся, но совсем не туда.
- Я же тебе говорю, мужской голос... Ну, взрослый такой голос... не
знаю.
Кажется, он говорил правду, но эта правда Саньку была не нужна.
- А почему он к тебе привязался?
- Не знаю, - пожал плечами Костик. - Просто, случайно... Набрал
случайный номер и попал...
Он уже начинал мямлить и всё больше - голосом и мимикой - походил на
Свету, которую так удачно, как ему казалось, себе придумал.
- Но это ещё не всё, - сказал он и поморщился. - Я ведь сказала, что
в
твоём дворе живу. И номер дома, и квартиру назвала. Только не твою, а через
одну, двадцать шестую, - выдохнул он наконец.
Санёк глядел себе под ноги. По вытянувшейся из земли травинке ползла
божья коровка; вот сорвалась.
- Зачем?
- Так вышло, - пытался рассуждать Костик. - Привык сюда ходить, вот и
сказал. Не свою же квартиру называть?
Костик рассуждал здраво.
- А кто в двадцать шестой живёт? - спросил он простовато.
Реактивный самолёт в небе исчез из поля зрения, оставив после себя
тающий белый след.
- Ира, - сказал Санёк.
Костик её не знал. Девочки всегда существовали отдельно, у них были
свои
игры. Они иначе себя вели, были не совсем понятны. Понимать их не очень-то и
хотелось - просто это был другой мир.
У Иры были длинные светлые волосы, она носила их как украшение, как
носят бусы, браслеты, кулоны, цепочки и перстни с кольцами. Она ходила с
прямой
спиной - держала осанку; у неё были серые глаза; она заразительно смеялась,
прикрывая рот ладошкой. Она училась в другой школе, занималась на пианино, а
во
дворе любила играть в бадминтон. Чтобы поднять упавший волан, приседала и
придерживала рукой у уха волну своих непослушных роскошных волос.
- Так он придёт сюда, - сказал Костик.
- Когда?
- Уже сейчас, наверное.
Санёк встал, - куда? Он что, пойдёт к ней домой? А если она дома, то
что
он её скажет? А если дома родители?
- А как он выглядит?
- Он ничего не сказал, - развёл руками Костик. - Это я ему сказал,
что
буду в красном платьице...
Интересно, у неё есть красное платье? Кажется, нет, Санёк ни разу не
видел,
хотя он не мог сейчас сказать, в чём она обычно была одета. Он, конечно,
видел
её, но не замечал. Если приходилось сталкиваться в подъезде, говорили друг
другу "привет" и всё на этом.
- Пойдём к подъезду и сядем на лавочку, - предложил
он.
- Зачем? - не понял Костик.
- Посмотрим. Если появится кто-то чужой,
проследим.
- Ага.
У подъезда никого, потому что жарко, наверное, а лавочка не в тени.
Ребята садятся, болтают ногами, но держатся так недолго - недавно окрашенная
лавочка сильно нагрелась. Они обрывают листья с кустарника, шатают
штакетник;
они скучают, или делают вид, что скучают. Они сами не знают, что делают.
Мимо подъезда проходит женщина в пёстром платье с бидоном молока в
руке.
Налетел шмель и грозно закружился вокруг них - пришлось отмахиваться руками.
Проехало такси, бежевая "волга" с оленем. Припрыгивая, проскакал
какой-то
незнакомый шкет; он всё оглядывался на ребят, выворачивая шею, пока не исчез
за
домом. В обратном направлении проследовали двое парней в светлых рубашках;
смеясь, они что-то оживлённо обсуждали, в руке у одного из них был
транзисторный приёмник с антенной. И больше никого. Во дворе вообще было
пусто,
только бабочки порхали у сто пятого дома. И очень тихо было, словно и звукам
необходим отдых. Санёк облизнул сухие губы.
- Он точно обещал прийти?
- Ну точно, - закивал своей вихрастой головой Костик. - Через час,
сказал, подъеду.
- Что-то никого мы не видели.
- Ну не знаю я...
Санёк деланно скривился и сплюнул на асфальт.
- Чёрный поросёнок.
- Вот ты не веришь мне, да? - вспыхнул Костик; он сделался красным. -
Не
веришь?
- В красном платьице, -
напомнил Санёк.
Костик буркнул что-то неразборчивое в ответ, оторвал ветку у
кустарника
и зашагал прочь. Санёк какое-то время смотрел в его обиженную спину, а потом
вошёл в подъезд.
Спустя два дня друзья помирились. Санёк сидит на диване в квартире у
Костика с книгой Жюля Верна в руках. Оба не вспоминают о причине разлада,
хотя
вся эта история со звонком незнакомца и "красным платьицем" для Санька
имела продолжение; войдя в подъезд и поднявшись на второй этаж, он поневоле
задержался взглядом на номере 26 квартиры, где жила Ира; теперь он в любом
случае не мог её пропустить; он нагнулся и пошарил рукой под ковриком перед
дверью, - родители, уходя на работу, обычно оставляли там своим детям ключи
от
квартиры, чтобы те не потеряли их, играясь на улице, и всегда могли попасть
к
себе домой. Ключ лежал на месте, а значит, решил Санёк, Иры дома нет, там
вообще никого нет. Оставалось проверить это; он решился и нажал на кнопку
звонка - и раз, и два. С забившимся сердцем, с ожиданием, что она может
открыть
ему дверь. Но дверь не открылась, и Санёк успокоился.
Вечером он встретил Иру во дворе. Она играла в бадминтон с подружкой,
у
которой были смешные косички. Когда волан упал к ногам Санька, он поднял его
и
отдал поспешно подошедшей Ире. Он посмотрел ей прямо в глаза, словно надеясь
найти
в них отсвет той истории, которую она не знает, и вдруг обнаружил, что глаза
у
неё не серые, а голубые, - наконец-то он их увидел по-настоящему. Она
улыбнулась ему, сказала: "Спасибо!" и вернулась к игре.
Санёк, перелистывая "20000 лье под водой", задерживается на
картинках. Он уже читал про капитана Немо в "Таинственном острове".
- Мне отец говорил, что раньше эта книга называлась "80000
километров
под водой", - сообщает Костик.
- Почему?
- Такой перевод был. У французов лье, а не километры. В одном лье
четыре
километра, - объясняет Костик.
- А-а, вот оно в чём дело.
Летний день заливает комнату золотистым солнечным светом. Слышно, как
на
балконе отчаянно чирикают воробьи. На стене, слева от дивана, висит
небольшая
акварель в рамке, на которой изображена башня замка в горах. Звонит телефон;
Костик выходит в коридор, говорит "да" и ещё раз "да", потом
появляется
с красным телефоном в руке, волоча за собой длинный провод; выражение лица у
него уже изменилось, он смотрит на Санька, меняется и голос: "Да? Я на
улице
гуляла... Меня мама позвала домой". Санёк проглатывает комок в горле:
значит,
не врал; значит, правда?
Не меняя игривого, несколько придурковатого выражения лица, Костик
отнимает трубку от уха и, протягивая её Саньку, шепчет: "На, послушай!"
Тот
отрицательно мотает головой. Костик не отступается, уже и шипит: "На!"
Это
его неоспоримое доказательство. Санёк неохотно берёт трубку и прячет своё
дыхание. "И тогда мы с тобой встретимся, и я много интересного тебе
расскажу,
ты ведь умная девочка?" - слышит он продолжение, адресованное Свете или
Ире;
ему достаточно небольшого отрывка, больше он не может слушать. Костик
удовлетворённо кивает, пряча в глазах вопрос, на который нет нужды отвечать,
и
возвращается к своей роли: "Да, я поняла". Санёк словно впервые видит
его
лицо; голос был спокойный, обыденный и вместе с тем вкрадчивый, низкий, как
в
детских радиопостановках на частотах УКВ, которые они вместе с Костиком
слушали
по радиоле "Ригонда", стоящей в углу, перед балконом, - про того же
капитана Немо хотя бы и ещё каких-то капитанов.
- До свидания, - вежливо говорит Света, и тут же Костик радостно
хлопает
в ладоши.
- Договорились!
- О чём?
Санёк не понимает, чему тут можно веселиться.
- Он сейчас придёт! Он тогда не смог. - Костик возбужден. - Идём
скорее,
мы его увидим!
Во двор они входят как в западню; едва миновав иву, начинают
озираться
по сторонам. Они смотрят налево - на котельную и ворота, на которых выбивают
ковры, и видят старушку с авоськой, которая поправляет косынку на голове и
идёт
им навстречу по пыльной дороге. Направо сто пятый дом, палисадники и чья-то
спина торчит в третьем подъезде - заносят стиральную машину. Прямо пустой
доминошный стол; лёгкий ветерок треплет обрывок газеты, придавленный к краю
деревянной доски половинкой рыжего кирпича. Ничего подозрительного они не
замечают. Садятся на лавочку у подъезда. Главное, вести себя естественно и
не
обращать на себя внимания - это они понимают.
Они не знают, с какой стороны он придёт. Они сидят лицом к третьему
подъезду, спиной - к первому. А если оттуда? Они оборачиваются. Две подружки
года на два младше в прямых коротких платьицах проходят мимо, взявшись за
руки.
Они едят мороженое и смеются чему-то своему. Из сто пятого выходит Як Иваныч
в
белой кепке и пружинящей походкой сворачивает за угол дома. И всё, больше
ничего не происходит. Неужели они снова его не дождутся?
Санёк вдруг что-то соображает; он встаёт и поднимается по ступенькам
в
подъезд.
- Куда ты? - спрашивает Костик.
Саньку некогда отвечать, он просто машет рукой и исчезает за дверью.
Ему
необходимо убедиться. Он взбегает по лестнице и лезет рукой под коврик у
двадцать шестой квартиры. Ключ на месте. Значит, дома никого. Он вздыхает,
возвращается обратно и видит, что Костика нет, а вместо него на лавочке
сидит
какой-то неизвестный взрослый.
От неожиданности Санёк застывает, но только на секунду; он успевает
увидеть голову с короткими волосами, тёмные очки и то, как мужчина жуёт
спичку.
Незнакомец на него не смотрит. Санёк выбегает во двор и сразу же, под
липами,
натыкается на Костика, который возится с чем-то в траве, сидя на корточках.
- Видел? - шёпотом заговорщика спрашивает
Санёк.
- Видел, - продолжая изображать занятость, отвечает Костик. - Потому
и
здесь.
У них есть возможность рассмотреть его получше.
- Только осторожнее, - предупреждает Санёк.
На нём голубая рубашка с закатанными до локтей рукавами. Лицо
невыразительное; точнее оценить мешают очки. Незагорелое, скорее серое.
Возраст? Он - взрослый, и это всё, что можно о нём сказать. Наверное, от
тридцати до сорока. Ещё у него был какой-то свёрток из газеты под рукой;
что-то
там у него имелось.
Незнакомец выплёвывает спичку и встаёт, прижимая свёрток к боку.
Открывает дверь и входит в подъезд. Ребята не знают, как им
поступить.
- А что он может сделать? - спрашивает Санёк; он выдыхает этот вопрос
случайно, просто давно сдерживаемое и спрятанное где-то в дальнем углу
наконец
прорвалось.
- Откуда я знаю? - отвечает Костик.
Оба смутно чувствуют какую-то опасность, и когда тот, кто звонил, - а
они уже не сомневаются, что это именно он, - выходит обратно, в них
поселяется
твёрдое и оттого неприятное ощущение, что вся эта история обязательно чем-то
закончится. Незнакомец смотрит налево, потом направо и сворачивает в ту же
сторону. Уходит буднично, по-летнему, спокойно.
Неизвестность волнует, она донимает. Санёк проникается новым
чувством:
он вдруг осознаёт, что у него появились обязанности. Вечером он снова
встречает
Иру, которая, как ни в чём не бывало, продолжает играть в бадминтон. Почему
днём её не бывает дома? Куда она уходит? К бабушке? Это хорошо, что днём её
нет
дома. Он внимательно смотрит за ней и, кажется, что уже и следит. Смешные
косички замечают наблюдателя и прерывают игру. Ира подходит к подруге, а та,
пырская от смеха, что-то шепчет ей на ухо и указывает ракеткой... Он
исчезает,
чтобы потом, когда стемнеет, увидеть её на эстраде. Какой показывают фильм,
он
не знает. Он поглощён совсем другим: луна на небе, а ещё и фонарь над
кинопередвижкой показывают ему только её лицо. Вот она смеётся, поднимает
брови, скучает, меняется вместе с лёгкой гримаской, делится увиденным на
экране
с подружкой. Она беспечно скользит взглядом и случайно задевает его; он
сразу
отступает в тень. В её лице нет ничего, что имело бы отношение к тому, что
знает он. У него есть тайна, но, кажется, она с самого начала только для
двоих;
случайность, ткнувшая пальцем в Костика и в него. И как с этой тайной
расстаться, как ей поделиться? Здесь не только смущение, здесь что-то
другое,
большее: они не знают слов, чтобы рассказать. И кому? Родителям? Но как?
В голове у Санька копошатся различные варианты. Посвятить в это дело
Антона? Ну вот ещё, его же и засмеёт. К ровесникам вообще нет смысла
обращаться. Сказать Як Иванычу? Ну уж это придумал! Ни один вариант не
подходил.
Ночью ему снится сон, или сразу два сна, а может, и три. В одном Ира
сидит на качелях, а он её раскачивает. Им лет по семь, наверное. У неё
беззаботное, весёлое настроение, а ему так хорошо, как случается только во
сне,
когда любые движения, детали, впечатления и картины оказываются неиспытанным
прежде или, наоборот, позабытым счастьем. Во втором - они играют в классики
у
своего подъезда. У неё замечательная битка - из-под импортного крема, в меру
лёгкая, она всегда отлетает в нужное место, ей нельзя зарониться, попасть на
черту. Ира выигрывает. Потом уже солнца нет, и они едут на велосипеде по
дороге
между большим кустом и эстрадой. Ира показывает ему ключ, который лежал под
ковриком. И тут из-за куста выскакивает какой-то человек. Санёк начинает
бешено
крутить педали и просыпается.
Тёмное быстро проходит. Его вдруг озаряет. Как же он забыл?
Мать ещё не ушла на работу. Он протирает глаза и спрашивает её уже в
коридоре:
- Мам, а ты не помнишь, где коробка из-под чешских
конфет?
- Какая коробка?
- Ну, красивая такая, стеклянная, с картинками. Помнишь, ты на новый
год
приносила?
- Вот вспомнил... Это когда было-то, сто лет назад? У себя посмотри
или
на кухне, в шкафу, где крупы.
Он находит коробку в кладовке. Коробка красивая, у неё стеклянная,
волнообразная крышка с картинками: весёлые человечки, домики, машины -
маленький уютный мир. В ней давно уже нет конфет, но осталась бумажная
прокладка с тиснеными буквами и коронами, под которой, словно на мягком ложе
из
ткани, лежит красный бант.
Это было давно, но всё же не сто лет назад. Они ещё не ходили в
школу.
Посмотрели по телевизору какой-то фильм про рыцарей, и всем двором играли в
средние века. Разумеется, не обошлось без щитов и мечей. Ира была его дамой
сердца, и он должен был её защищать. На память о том времени у него остался
бант, который он тогда сохранил в коробке. Она торжественно, в присутствии
придворных, вручила его ему, и он стал именоваться "рыцарем красного
банта".
Он обязан её оберегать.
Ему предоставляется попытка изменить ситуацию. В домоуправление
приглашают подростков, оставшихся дома на время каникул. Заявлена встреча с
инспектором по работе с несовершеннолетними. Это профилактическая беседа.
Ребята собираются в "красном уголке". Санёк полон решимости поделиться
своей тайной; это как раз тот случай, когда он может обратиться... Перед
ними
женщина в милицейской форме. Следует рассказ о правонарушениях в районе;
когда
она доходит до годичной давности случая с замком, сбитым ночью с деревянной
клети с арбузами, что у овощного магазина, а пропало их тогда около десятка,
в "красном
уголке" наступает оживление: оно как-то касается Антона. Под отчётливые
смешки он вынужден вдруг оправдываться, изображая при этом совершенное
недоумение:
- Я-то тут причём?
Женщина-инспектор снисходительно улыбается:
- Потише, пожалуйста. Это совсем другое.
Она и рассказывает о совсем другом, не о том, что тяготит Санька; он
ждёт подходящего момента, чтобы сообщить и предупредить, чтобы нашли и
задержали.
Когда это дежурное мероприятие наконец-то заканчивается, другая
женщина,
работник домоуправления, выступавшая в роли ведущей,
спрашивает:
- Ну что, ребята, может быть, у кого-то есть вопросы к Наталье
Игоревне?
Наступает тишина, все молчат - какие могут быть вопросы? Вот тут бы
Саньку и выступить; но не перед всеми же?
Ребята расходятся; он остаётся, делая вид, что заела застёжка на
сандалете. Его зовут, он отмахивается: да сейчас я, не видите, чем
занят?
Наталья Игоревна собирает бумаги в папку. Они остаются одни; теперь
Саньку ничто не мешает, и он решается подойти.
- Я хотел вам, - начинает он; она поднимает глаза, её окликают из
соседней комнаты, она отвлекается: "Я уже закончила, сейчас вместе
посмотрим",
и в эту самую минуту он вдруг с обдающей жаром ясностью понимает, что не
сможет
повторить ей этих слов незнакомца: "как мужчина ласкает..."; как же он
их
повторит, - она же женщина, и потому, когда она возвращается: "Так что ты
хотел спросить?", он, уже окончательно сбитый с толку, скованно отвечает:
"Я
потом" и убегает.
Ему неловко, он злится на себя. На улице пинает пустую консервную
банку,
палкой срубает головки чертополоха.
Встреча с Костиком тоже не приносит ничего хорошего. Он как-то вяло
рассказывает, что снова был звонок, и он снова отнекивался, продолжая быть
девочкой, и выглядело всё это так:
Света. Меня подружка к себе позвала.
Он. А я подумал, что ты меня снова обманываешь. Ждал
тебя.
Света. Нет, я не обманываю.
Он. Ты же знаешь, обманывать нехорошо.
Света. Да, знаю.
Он. А подружке ты не рассказывала обо мне?
Света. Нет.
Он. Это хорошо. Вообще никому не рассказывай. Это наш с тобой секрет,
ты
помнишь?
Света. Помню.
Он. И мы с тобой должны обязательно встретиться. У меня есть для тебя
подарок. Ты любишь, когда тебе дарят подарки?
Света. Да, люблю.
Он. Это будет очень интересно. Тебе понравится.
Света. А какой это подарок?
Он. По телефону я сказать тебе не могу, это же сюрприз. Вот когда мы
увидимся... Тебе очень понравится, я обещаю.
Потом он сказал, что сегодня ему надо срочно уехать из города, но
послезавтра он вернётся, и вот тогда-то, в два часа, он придёт к ней с
подарком. Но самым главным было не это, а то, что сообщил Саньку
Костик:
- А я завтра в Клин уезжаю.
- К дедушке?
- Ага. Думали попозже, а тут отец говорит: собирайся. У него
командировка туда, вот решил меня заодно взять...
Прощай, Света!
Вечером Санёк встречает Иру в подъезде. Он спускается по лестнице,
она
поднимается. В руках у неё букет полевых цветов, в глазах - удивление. Он
смотрит на неё обречённо; отводит взгляд, неожиданно спотыкается.
Весь следующий день он ходит хмурый, так что отец, придя с работы,
замечает:
- Ты не заболел?
А мать добавляет с улыбкой:
- Влюбился, наверное.
Саньку это слышать противно: знали бы они, что происходит на самом
деле,
не шутили бы так. Наверное, у него и правда потерянный вид; помощи ждать ему
неоткуда. У него остаётся последняя возможность - позвонить в милицию с
уличного автомата.
Телефон висит под козырьком на торцевой стене соседнего, с отступом
назад, дома. Санёк ходит вокруг него кругами, дожидаясь, когда останется
один.
Набирает номер и слышит: "Дежурная..." Опять неудача! Он сразу весь
сминается, забывая любые слова, и вешает трубку. Позже он понимает, что всё
равно не смог бы рассказать никому, - у него бы не получилось.
Когда наступает завтра, в нём открывается что-то ещё. Новому чувству
нет
определения, но с ним как-то легче; он занят и знает, что ему делать хотя бы
сейчас.
В половине второго он садится на лавочку у подъезда. Смотрит на синий
циферблат часов "Заря", которые ему купил этим летом отец. Видит
бестолковых голубей, дёргающих при ходьбе головами. Вдруг соображает, что
лучше
ему здесь не сидеть так открыто, - незнакомец может его вспомнить. В прошлый
раз он уходил в сторону первого подъезда, значит, оттуда и появился.
Санёк переходит к третьему подъезду, отсюда хорошо будет видно. Время
ползёт медленно - совсем как гусеница, которую он замечает на листьях вишни.
Ему кажется, что в этом виновато ещё и солнце. Оно слепит глаза, когда он
поднимает голову.
Кажется, что ничего не происходит. Ничего особенного. Из четвёртого
подъезда выходит Славка Грузин.
- Привет. Ты чего тут сидишь? - спрашивает он
Санька.
- Я? - Санёк подыскивает, что бы ответить. - Я это... Эдика жду. А ты
куда?
- Я на почту, меня мать просила конвертов
купить.
- А-а. Ну давай.
На часах без десяти два. Уже скоро. Саньку становится жарко, у него
потеют ладони. Мимо проезжает зелёный "москвич". Шаркая ногами, проходит
старик; у него согнута спина, при ходьбе он сильно размахивает руками,
отставив
назад худые острые локти. У Санька хороший обзор, и всё чаще он поглядывает
в
сторону первого подъезда. И вдруг он слышит голос:
- Вот так удача.
Он оборачивается и видит перед собой тётю Шуру. Как это он её не
заметил? Она раскраснелась, часто дышит. Обращается к
нему:
- Санёк, ты не поможешь мне сетку с яблоками в подъезд поднять, а то
я уже
совсем заморилась! Остальное я сама...
Толстая, добрая, она улыбается. Кроме сетки с яблоками рядом с ней
стоят
ещё две сумки. Тётя Шура живёт на первом этаже, так что это не сложно. Но,
кажется, уже два часа. Санёк молча хватается за яблоки и слышит за своей
спиной: "Вот спасибо!"
Как это некстати! Он выскакивает обратно и видит, как дверь второго
подъезда медленно закрывается. Ему даже кажется, что он успевает заметить
руку,
которая её отпускает. Но кто туда вошёл, он же не видел! Проглядел!
Пропустил!
В голове лихорадочно проскакивает: газетный свёрток... тёмные очки...
спичка...
и "что он может сделать?"
В подъезде - так, сразу - никого. Он взбегает по лестнице и застывает
у
двери квартиры .26. Отстраняется и ещё смотрит наверх, в просвет между
перилами. Спокойно. Теперь ключ. На месте? Он лезет рукой под коврик, и всё
внутри у него холодеет. Ключа там нет. Как? И что теперь? Ему остаётся
последнее: он поднимает руку и сильно давит на кнопку звонка.
Дверь открывается почти сразу. Он вздрагивает и понимает, что
изменился
и больше никогда уже не будет прежним.
Это Ира, она говорит просто:
- Здравствуй!
Её руки, её глаза. Ничего не случилось, но говорить он не может. И
это
всё? Головокружение. У него не получится ничего ей объяснить, он чувствует
себя
виноватым.
- Так и будешь стоять?
И тогда он заходит.
|
Проголосуйте за это произведение |
