Повести и романы
2 января 2020 года

ДАМСКИЙ ПАЛЬЧИК

Поествование в рассказах

Калым

Потом говорили, что если бы не трусики, прибитые ржавым гвоздем к серой стене туалета, и глумливая подпись углем, то, скорее всего, ничего страшного и не случилось бы.

…Вряд ли кто-то со стороны мог дать Фисе пятьдесят. Ровная спина, крепкая шея, высокая грудь, лоб без морщинок. Всё в ней дышало неувядаемостью, если бы не седина коротко остриженных, под мальчишку, волос.

Когда Фиса с папироской в зубах, щурясь от дыма, выходила со двора за калитку, вся улица затихала. Здесь, в окраинной махалле среднеазиатского городка, ее уважали и даже побаивались – вдова местного героя, сама «участница» и отсидевшая.

Однажды Фиса поймала воровку. Уборку в тот вечер она начала поздно, и скоро школа опустела. Директриса, уходя, отдала Фисе комплект ключей – не забудьте закрыть, завтра отдадите. Закончила мыть полы, присела на диван в фойе, задремала. Услышала звон разбитого стекла, со шваброй наперевес пошла на звук. Увидела маленькую худую женщину, выносившую из директорского кабинета печатную машинку. Встретились глазами, взгляд у воровки был крысиный, испуганно-агрессивный, но зырком фронтовичку не испугаешь. «Крыса» бросила машинку и побежала по коридору, вскочила на подоконник раскрытого окна, но Фиса ловко подцепила тощее обезьянье тело шваброй и затащила его обратно, повалила на пол, что называется, поборола. Уселась поудобней на костлявой спине соперницы по вольной борьбе и надежно усмирила своими сильными руками татуированные конечности. Пленница кряхтела: ладно, молодец, отпусти, ты же тоже сидела, я знаю, мы же свои. Нет, смеялась Фиса, мы чужие. Там вы на мне ездили, дай теперь я на вас!

– Сука позорная, – проворчала воровка. – Что, так до утра и будем обниматься, пока учителя не придут? В уборную хочу!

– Как вам удалось поймать ее в дальнем коридоре, – спрашивал Фису молодой дознаватель, похожий на студента-гуманитария, которому ради хохмы дали поносить милицейскую фуражку, почесывая черенком перьевой ручки переносицу, – и доставить к телефону, который в фойе, и она при этом не убежала от вас?

– Честно? – Фиса понизила голос, наклонилась к «студенту». – Хорошо, не для протокола. Я ее, молодой человек, слегка придушила, чтоб не дергалась и не оскорбляла нецензурно меня и советскую власть. И она, в результате, так сказать, заснула. Тогда я ее и поднесла к телефону, мне не трудно, она весом с козу, я на фронте и не таких таскала, в подмышку и вперед, положила на диван, позвонила ноль два. Всё просто.

– Действительно, просто, – милиционер растерянно улыбнулся. – Кстати, она сказала, что вы ее шлёпали… так и сказала – шлёпали, по… мягким местам тела, приговаривая «не воруй!». Это правда?

– Честно? Не помню. Да и где там у нее мягкие места? Скорее всего, хочет вызвать жалось к себе через навет на честного человека. Обычный жуликовский прием. Вы ж опытный, знаете.

Дознаватель хотел что-то написать, но передумал. Сказал с достоинством:

– Да, знаю. Ну, хорошо. Пойдем дальше. Она, что, так придушенная и лежала до приезда нашего персонала?

– Нет, зачем. Оклемалась. Но я опять на нее присела, на всякий случай. Так и… сидели, пока ваши доблестные черепахи не приехали. Кстати, вы знаете, это не для бумаги, что она… промокла? Мне теперь диван чистить от этой вонючки. Обмочилась. Ваших черепах ожидаючи!

– Да? – удивился страж законности, подался вперед, через стол, поближе к Фисе: – А не от придушения ли, а? От ваших железных рук! И не от вашего ли веса?

– От че-ре-пах! – отчеканила Фиса, глядя в глаза милиционеру. – А что вес? Нормальный вес. Вы нашу Торпеду не видели, буфетчицу. К ней, кстати, один из ваших, обэхаэшник, среди уроков заваливает, тоже такой же тощенький, на двух табуретках не умещается. Они на одной диете, видно. Заходит с худым портфелем, выходит… с бомбой. Но это не для протокола. Она говорит, что это жених, скоро поженятся, а пока она в бараках живет.

– Знаете, что… – перебил лейтенант. – Давайте-ка без черепах, без… тяжелой артиллерии и, так уж и быть, без шлепков и придушений.

Он изорвал бумагу с начатым объяснением, вынул из папки чистый лист, снял фуражку, макнул перо в чернильницу.

– Итак, на работу вы пришли с опозданием…

– Да уж как ваши-то черепахи опаздывают, это ни в какое сравнение!..

Лейтенант сделал кляксу, вздохнул, полез за новым листом.

– Тетя Фиса, а ты фашистов убивала?

Фиса кивает: а как же!

– И сколько?

Фиса, прищурив глаза, ухмыляется:

– Каждую ночь считаю, да. И сбиваюсь…

– О, значит, много!..

– Угу.

– А сколько?

– Одного.

– Уу-у!.. – гудят расстроенные слушатели. – Одного… А как же можно сбиться-то?!..

– А вот можно. Слушай. – Фиса закрывает глаза, запрокидывает голову. – Один… то есть раз!.. один… опять раз!.. один… Спотыкаюсь, уснуть не могу. А вот была бы хотя бы парочка, то – раз-два, раз-два! – и спать, х-ррррр!

Фиса, белокурая девушка-смолянка, появилась на тихой улочке узбекского городка после войны. Ее привез сюда местный парень Алишер, которому в сорок третьем она спасла жизнь. В сорок седьмом, в результате активных поисков, он, через дальних родственников своей спасительницы, разыскал ее на одной из подмосковных строек НКВД. Здесь она, в качестве вольнонаемной, прохлаждалась после кратковременной отсидки, которой была вознаграждена по результатам проверки в фильтрационном лагере. Досталось ей то ли за то, что до службы жила год на оккупированной территории и чего-то там, на взгляд проверяющих, наколлаборационировала, то ли «за длинный язык», – сама она о причине не распространялась, отделывалась шутками.

При встрече Алишер пустил слезу, встал на колени и, приложив руку к сердцу, на ломаном русском, но понятно и проникновенно, сказал, что приехал отдать долг. Фиса была тронута и, недолго думая, скорее всего, в порядке избавления от мучений и неопределенности последних лет, согласилась на жизнь в солнечном краю. К тому же, позже рассуждала она, ведь очень многие желали ее молодого тела, но никто ни разу в тех тщетных попытках не предложил, кроме «сеновала», семью. И только Алишер…

Когда-то пошутила с раненым, – а как было иначе! – и вот, поди ж ты, пригодилось.

– Но смотри, – решительно предупредила она, – мы из разных миров. Если что!..

– Майли, сестричка! – сказал благодарный, на все согласный жених.

Сестричка!

В Ташкент ехали в плацкартном вагоне на верхних полках. Ночью, когда соседи спали мертвецким сном, Алишер, как и полагается молодому петушку, попытался было перелезть на полку своей курочки. Но невеста решительно загасила несвоевременный пыл жениха, легонько двинув ему крепенькой коленкой в промежность, – только после Загса!

Алишер ойкнул, отполз и задумался. Он сейчас отчетливо понял, что полностью во власти Фисы. А поскольку эта власть началась еще в немецком окопе, то и корни ее такие вот крепкие, за несколько дней не выкорчуешь. Да, не по-узбекски всё поворачивается, но назад пути нет – слово и любовь. Зато его любовь, как и нерушимое слово, – тоже оттуда, и корни – тоже… не вырвешь. Любит ли его Фиса, он сильно не задумывался, и это уже было истинно по-узбекски!

Фиса отказалась от свадьбы, от туя, убедив мужа и его родственников, что деньги молодым еще пригодятся для начала нелегкой послевоенной жизни, Аллах простит, соседи поймут. Да и в послевоенные годы было не до туёв. Зарегистрировались, пришел мулла, что-то прочитал, в узком кругу родственников поели плова, попили чаю, всё.

В первую брачную ночь все прошло не так, как ожидал Алишер. Молодая жена от его прикосновений нервно смеялась, как от щекотки. В конце концов, с трудом и без энтузиазма позволила совершить над собой то, что полагалось в ее новом статусе. Так и пошло с ее стороны на все дальнейшие ночи – безответность и безэмоциональность, убранные в натужную вежливость, сквозь которую часто прорастал сдавленный смешок, порой переходящий в истеричный хохот со слезами.

– Я смешной? – спрашивал Алишер обиженно. – Плохой? Сестричка, а?

– Ну что ты! – отвечала Фиса. – Это я дура ненормальная. Разрядка у меня такая, башка вава, после контузии.

Поначалу жили в доме матери Алишера, но отношения свекрови и невестки не сложились. От абсолютного послушания Фиса сразу же отказалась, к тому же, ни в какую не хотела надевать шаровары. Уже через месяц Алишер в соседнем промышленном городишке купил небольшой недостроенный дом. На космополитной улочке, с арыками и вереницами тополей по каждую сторону, проживало много разного, в том числе пришлого народа, что должно было, по замыслу Алишера и Фисы, облегчить вхождение в азиатскую жизнь молодой «смешанной» пары. По одну сторону от дома обитала таджикская семья, по другую узбекская, напротив жили корейцы, с которыми соседствовали крымские татары, и так далее.

Молодые, бытуя во времянке, быстро справились с недостроем. Фиса научилась месить глину, формовать кирпич-сырец, Алишер занимался кладкой, которую, оказывается, освоил еще до войны. К зиме дом закончили. В завершение стройки Алишер поставил новую высокую калитку, в верхней части которой вырезал пятиконечную звезду. Калитку выкрасил в привычный зеленый, «мусульманский» цвет, а звезду, разумеется, в красный. Шутил, обращаясь к жене: «Я зеленый, ты красный!»

Как устроились, Фиса вдруг вспомнила про калым. Обещал?

Обещал, почесывая бритый череп, шутливо согласился Алишер и посмеялся – родителей-то у тебя нет, кому платить, а? А-а!..

– Значит, заплатишь мне, напрямую.

Алишер – глаза на лоб, но, все еще веря в игру, опять согласился, только просил много не загибать.

– Одна твоя зарплата, это не много? – подняла невинные бровки Фиса.

– Нет, – помотал головой Алишер.

– Что «нет»? – возвысила голос пока еще безкалымная жена.

– Да, – уточнил муж, кивая.

– Ну, вот и хорошо, – смеялась Фиса, – карте место!

С первой же получки мужа Фиса съездила в Ташкент и вернулась с двумя велосипедами. Шла с автобусной остановки по вечерней оживленной улице, ведя, слева и справа от себя, двух железных коней, красного и зеленого, как потом выяснилось, дамского и мужского рода.

Улица, встречая, удивленно роптала и, провожая, одобрительно ликовала. Алишер в это время тоже сидел на лавочке у калитки, наслаждаясь вечерним закатом и крепким насваем. Завидев жену с «конями», выплюнул зеленую массу, схватился за сердце и зашел в дом.

– Калым получила, а?! – чуть не плача вскричал во дворе Алишер. – Теперь якши, довольна?

– Нет, – ласково, но веско ответила Фиса, – это еще не всё. Будем ездить! Ты зеленый, я красный.

– Не умею! – ворчал Алишер.

– Не умеешь, научим. Не хочешь, заставим! Сержант, слушай мою команду! Крути педали, пока не дали!

– Нога… – не очень уверенно пояснил Алишер.

– Или ты хочешь, чтобы я одна по городу рассекала?

– Нет! – торопливо отозвался муж. – Не одна! Два!

Первое время Алишер, осваивая велосипед, стонал от боли и часто падал. Ездили за покупками, возвращались с полными сетками на рулях, по выходным уезжали подальше, на рыбалку, ловили в Сыр-Дарье сазанов, сомов и жерехов.

Во многом благодаря Фисе, уже в начале пятидесятых с соседних улиц исчезли носительницы паранджи. Всякую проходящую мимо в этом наряде соседку Фиса награждала таким градом шуток, что следующий раз «паранджистка» предпочитала другой путь.

– Слышь, Лола, стару-твою-жопу мать! Ты чего свой дряблый фасад от мира скрываешь? Если у тебя зеркала нет, то я своё дам погонять. Да кому ты нужна, кроме своего Абдуллы? Смех один. Или боишься народ испугать? А может, ты и не Лола с параллельной улицы, а шпион? Чего ты здесь вынюхиваешь? А? Я вот щас подойду и сорву с тебя эти тряпки? Замаскировалась, а! Куда побежала? Держите ее, граждане и товарищи! Иж, пятая скорость прорезалась у старой арбы!..

– Юлдузка, и ты туда же! Я вот пойду позвоню в профком, где твой Эркин работает. Да расскажу, как он нарушает законы и моральные устои социалистического общежития, и жену за рабыню держит. Ему зарплату-то урежут. Что, ревнует? Значит, в себе не уверен! Не иначе, мерин! Так ему, значит, лечиться надо. А если стесняется, то я сама в поликлинику дам знать. Вот прямо щас пойду к магазину и оттуда из автомата и позвоню. В профком и в поликлинику. А то и в милицию. У меня двухкопеечных целая горсть, мне для соседей двушки не жалко. «Ой, не ната, не ната!» Ладно, но чтоб я тебя в таком виде больше не видела!

Если по какому-либо случаю собиралось «махаллинское собрание», – на которых делались объявления, собирались взносы на благоустройство общих территорий и объектов, разбирались мелкие споры между соседями, – то на таком публичном мероприятии непременно выступала Фиса, «борец за права и культуру женщин Востока», как она сама себя называла, клеймила пережитки, стыдила ретроградок, обвиняла их мужей в притеснении «прекрасной половины человечества». Слушали ее по большей части снисходительно, но, так или иначе, вскоре паранджа в махалле сошла на нет, хотя еще с десяток годов на окраинах города можно было увидеть женщину, внимающую окружающий мир через чачван – черную фату из волосяной сетки.

Яйцо

Но все же и в новом, интернациональном районе, жизнь для Алишера складывалась непросто. Разрывался между местными обычаями и привычками жены. Не желала Фиса «знать свое место», что в глазах соседей, Алишеровых соплеменников, характеризовало скорее не Фису, неместно-русскую, со своим, естественно, жизненным укладом, а ее мужа, который, в общем-то, переставал быть настоящим узбеком.

От полного отвержения его спасало фронтовое прошлое – вон, по праздникам, вся грудь в медалях, в президиумах сидит, герой, звезда на калитке, слава. Да и жена то же самое.

Но без упреков не обходилось. Ругался и, по молодому делу, даже дрался с земляками, защищая не только и не столько жену, сколько себя. С самого начала дал понять окружающим: меня ругайте, упрекайте, осуждайте – я все вам объясню, а не поймете – стерплю, – но если тронете жену, хоть словом, убью.

Поэтому родственники и остальные соплеменники проведывали его нечасто, и сам в гостях у них Алишер появлялся все реже.

Фиса понимала, как трудно приходится мужу держать данное ей слово на разрешение жить соответственно своему иноземному воспитанию, но помочь могла только, как она считала, «в основном». А именно – держала себя в чистоте и строгости, уважая соседей, была приветливой и гостеприимной. Всё. Никакой «женской половины» в доме. Пришел гость, накрыла на стол, и сама за стол. И чая пиалу и водки рюмку – наравне с мужем и гостем. Она готовила пельмени, борщ, солила свиное сало, научилась варить плов. Пыталась даже управляться с тандыром, но пару раз обжегшись, с этим чудом восточного хлебопечения быстро покончила.

…Первенец, Вовка, не прожил и месяца, а второй, названый заранее Турсуном или Шоирой, в зависимости от пола, и вовсе случился выкидышем. Притом что соседки-ровесницы уже ходили по улицам с выводками сопливых погодков.

– Фиса, можно вторую жену, нифициальный, в кишлаке? Для дети!

…Такое нечасто, но практиковалось. Официальное двоеженство было невозможно, но некоторые состоятельные горожане могли себе позволить такую роскошь. Схема была проста. В глухом кишлаке выбиралась многодетная семья с обилием дочерей. Будущий двоеженец договаривался с главой семейства. Он гарантировал хороший калым, полное содержание будущей жены и совместных детей. При положительном решении, рядом с отчим домом невесты покупался или строился новый, как правило, небольшой дом или пристрой с отдельным входом. Туда переселялась новоиспеченная «неофициальная» жена двоеженца-супермена. Совершался мусульманский обряд бракосочетания со всеми вытекающими последствиями. Таким образом у человека появлялась вторая жена. Муж присутствовал наездами, ублажал жену, появлялись дети. Всем было хорошо – и многодетному отцу с обилием трудно-выдаваемых дочерей, и городскому зятю, который обеспечивал гражданскую жену и совместных детей всеми полагающимися семейными благами. Все честь по чести. Ну, а как при этом чувствовала себя жена первая, то есть старшая, она же официальная, это своя история для каждого отдельного «треугольника».

– Можно, сестричка?

– Не осилишь.

– Я у родственников займу.

– Нет.

– Я тебя люблю, ты не думай!

– Я и не думаю. Развод.

Фиса решила, что, в конце концов, у человека должны быть дети, и совершенно несправедливо, что «окопное» СЛОВО сдерживает эту жизненную потребность.

Но Алишер заболел легкими, и Фиса передумала разводиться. Передумал и Алишер, кому он больной нужен. Полагая, что русская баня от всех хворей, Фиса настояла на строительстве теремка-чистилища, как она потом его назовет, в своем дворе. Поскольку строительное дерево в Средней Азии на вес золота, то небольшую баньку соорудили из жженого кирпича. Ну а что касается веников, то березу вполне успешно заменял тополь. Семейная помывка имела странный ритуал: одетая в исподнее Фиса мыла слабосильного от болезни мужа, и только выпроводив его, сама уже и отдавалась всей душой и телом банному восторгу.

К тому времени, кроме «инородной» баньки, в их дворе было все, что полагается для восточного дворика – топчан под виноградником, фруктовые деревья, небольшой огородик и сараюшка. Возле калитки, с уличной стороны, росла раскидистая, дающая надежную тень, чинара.

Фиса работала техничкой в местной русско-узбекской школе, недалеко от дома, очень удобно. К тому же, всегда рядом детишки, хоть и чужие...

Алишер, после пяти лет активного, в том числе банного, лечения, почти выздоровел, даже обновил оба велосипеда – подкрасил, заменил колеса. Но вместо планированных поездок на дальние расстояния вдруг увлекся выпивкой.

– С радости? – спрашивала Фиса.

– Нет, – отвечал пьяный Алишер, – не с радости.

Фиса уехала по недельной путевке в чимганский санаторий. Алишер с соседом-таджиком Сулейманом, пенсионером по инвалидности и потому в свое время не воевавшим, хорошо запили. Вернувшись, Фиса шугнула соседа, стала приводить в порядок Алишера. Тот, как обычно, пытался снарядить Фису в магазин, «в доме пить нечего сапсем». Фиса отказалась «подлечить» мужа – больше никогда, хоть помри. Тогда Алишер надел костюм с наградами, утолил жажду крепким зеленым чаем, тяжело повздыхал. Сказал горько: «Анфиса, сестричка, я Берлин брал, а мирный жизнь не мог брать. Смысл жизнь – какой, а?». Вынул из-под топчана веревку, соорудил петлю и пошел под яблоню. Фиса веревку отобрала, пристыдила:

– Иж ты, вырядился! Пиджак – это ты молодец! А штаны? Вот так, в кальсонах висеть и намереваешься? Опозоришь перед соседями ведь! Скажут, какая же ты хозяйка, мужа без штанов проводила… на заслуженный отдых!

Сняла с хныкающего воина в отставке парадный френч, принялась, отвернувшись, буднично, как ни в чем не бывало, размашисто и шумно начищать «парадку» волосяной щеткой, шорк-шорк.

– Тогда я на рыбалка поеду! – сказал Алишер. – Пусть меня сом сожрать.

– Вот молодец, поезжай, как раз протрезвеешь. Да и на уху, может, чего… сумеешь.

К вечеру Алишер не вернулся. Такое случалось – оставался на Сыр-Дарье с ночевкой. Лето, у костра не замерзнет. Рыба будет – с голоду не помрет.

В полдень следующего дня Фиса не вытерпела, поехала искать своего рыбака. На их привычном рыбачьем месте нашла зеленый велосипед. На берегу, воткнутые в песок, торчали две удочки. Одно удилище, как живое, подергивалось и гнулось к воде. Фиса вытащила небольшого сома, по всей видимости, пойманного на лягушку, привет от исчезнувшего добытчика.

Конечно, как водится, искали, ныряли. Потом рассказывали, что первой нырнула Анфиса и видела там рыбью голову с усами. Острые на язык рыбаки всерьез рассуждали: то ли это была голова сома, то ли башка утопленника – всё, что от него осталось.

Через год Фисе с Чимгана привезли на самосвале большой гладкий, похожий на яйцо камень объемом с половину кубометра. Она велела выгрузить его на том месте берега, где нашла велосипед. Ничего малевать на нем не стала, просто объяснила оказавшимся рядом рабакам-зевакам, что, мол, камень – памятник Алишеру. Она была уверенна, что этого достаточно. И действительно, глыбу сначала так и называли – «Камень Алишера», но скоро название преобразовалось в «Яйцо Анфисы». Монумент пришелся кстати, он стал заменять рыбакам стол для трапез и, к тому же, место на берегу приобрело имя. «Куда пошел рыбачить? – На Яйцо (или – на Анфису)». Ну а про клёв, как уверяли рыбаки, и говорить нечего! С утра и до утра. Вот т-такие!

Однажды на день рождения Алишера Фиса приехала на велосипеде к Яйцу. Берег пустовал. Села на «священный камень», не торопясь выпила, отхлебывая «из горлА», бутылку портвейна. Курила и отхлебывала. К вечеру сказала: «Ну, вот и нахрена я тебя спасала?! Спасти-то спасла, но исковеркала. Ты зачем меня искал, Шерлок Холмс? Мало ли, что обещал!.. Тоже мне, Обещалкин! А я слабая женщина, отказать не сумела, кривоссачка!»

В сердцах разбила пустую бутылку о камень. Подумав, стала собирать осколки, порезалась. Взгромоздилась на велосипед и, проехав с десяток метров, упала. Повела коня под уздцы, приговаривая: «Нехорошо себя ведешь, Алик! Вроде серьезный был, а оттуда – как дитё, хулиганишь. Будешь выдрыгиваться, больше не приду!»

Арбуз

Фиса, и ранее не отказывавшая себе «насчет немного выпить», после исчезновения мужа делала это более регулярно. Правда, употребляла понемногу, по ее словам, только «наркомовские сто грамм» и только вечером. Поужинав «со стакашкой», она, выходила из калитки на улицу, присаживалась к какой-нибудь соседке, или к ней присаживались, и шла беседа, с уморком и хохотком, этого Фисе было не занимать. Говорила в основном Фиса, иногда повторяясь, что любознательным слушателям тихой улочки было совсем не в тягость.

– Достался он мне уже перевязанный. Стонет. Подползаю, гляжу, чернявый, нерусский. Рядом с ним товарка моя, Светка. С нашего санотделения. Жопой кверху, на коленках, башка в землю. Как будто чего-то потеряла, ищет, или молится. Успела, стало быть, оказать помощь, и подстрелили. Эх, Светка, по заду ей только и похлопала, прощевай, подруга. По-хорошему, надо бы тебя к своим уволочь, чтобы земле предать по-человечески. Но двоих я не осилю, сама понимаешь. А этот рядом хнычет не переставая – спаси, говорит, сестричка!

Потащила. Хорошо – нетяжелый. Но и то! И винтарь же его – за собой тяну, бросать ведь нельзя, такой порядок. А сзади фриц из своей винтовки по нам пуляет. И не отстает. Как изгаляется. Давно б попал, коль хотел бы. Как будто в сторону от наших окопов загоняет. Может, языка хочет, а может, потешается. Наверно, это он Светку-то и пукнул, не знаю, врать не буду. Но зло на него двойное. У нас позиции-то напротив друг друга давно стояли, и с немцами было негласное – в медицину не стрелять! А вон Светка-то!.. Всё, теперь конец договору, беспредел маячит.

Я своего ранцА прошу, давай-ка, басурман, как тебя, пульни-ка в его сторону. Пусть поймет, что нас голыми руками не возьмешь, а то встанет сейчас во весь рост, бегом догонит, тогда нам с тобой конец, какой ты сейчас, к чертям, вояка. Он, правда, молодец, стонет-постонет, а затвором клац-клац, на бок повернулся, даже, гля, прицелился, ага. Щелк! Дальше ползем. Вроде погоня отстала. Свалились в окоп, круглый такой, из бомбовой воронки наспех сделанный, но даже с бруствером. Дышим как паровозы, в небо смотрим. Вечер, облачка, розовые бочкА, красиво. Как на курорте, ага. Номер-люкс на двоих. Ан нет, оказывается, с подселением – следом и фриц в наш люкс валится! Здоровый, костлявый, радостный! Скалится, как лошадь, ржёт. Винтовку у меня вырвал, как игрушку, в сторону отбросил, далёко, не достанешь. А свою аккуратно за спину закинул, по диагонали, вот так, ремень затянул. Чую, руки освобождает, глумиться будет. Мой ранЕц лежит, хнычет, по бокам себя хлоп-хлоп, наверно, ножик потерял. Я вскочила, встала во весь рост, готовая к сопротивлению, комсомолка, ага! А он мне по лбу ладонью, тылом, вот так, р-раз! Мне достаточно, отвалилась на бруствер. Он мне тогда щеку пожмакал, грудь помял, по ляжке похлопал, сказал: гуд-гуд, сэйчаз, патом-патом», – и раз! кулачищем в ухо! Оглохла, искры и ангелы. Но не до нокаута, а я притворилась, что до. И глаза прикрыла. Он отвернулся. Вижу сквозь щелки, навалился жеребец на моего бойца, душит, да еще что-то приговаривает на своем, ритмично так, будто слова из марша. Без музыки. Музыка у него внутри. А тот ручками царап-царап, да только и сумел с этого марширующего пилотку содрать, храпит, да ножкой своей ослиной дрыг-дрыг из-под двух жеребячьих... жив еще, но затихает…

В этом месте Фиса делала паузу и на что-нибудь отвлекалась, унимая вибрацию голоса и чрезмерную жестикуляцию:

– А! смотрите, Малика соседям молоко понесла. Слышь, я как молоко увижу, пенку представлю, так тошнит!.. Мне Алишер предлагал, давай корову заведем или козу, а я говорю, нет…

– Фиса, а дальше-то?

– А, там-то, в окопе? Да ничего особенного. Звон в ушах, ничего не слышу, как во сне. Но понимаю, что пора просыпаться, иначе… Зырк-зырк, гля, лопатка саперная под ногами. Хвать, размахнулась – и ребром!.. Дай, на тебе покажу, на себе нельзя. Ну чё ты дергаешься, шёкотно? От уха до шеи. Арбуз, знаешь, как трещит? Ну. Градусов под сорок пять. Две половинки. Неравные. Ну, меня, конечно, стошнило. Я на блевок вообще слабая.

Боящаяся щекотки, поёживаясь, бормочет:

– Неравные…

Фиса вздыхала и шутливо подводила философский итог:

– А лопатка-то германская. Сила русская, инвентарь европейский, результат… фантастический.

Завороженные слушатели облегченно подхватывали шутливые мотивы и говорили что-нибудь «глубокомысленное»:

– Да, кто к нам с мечом придет, тот от лопатки и сдохнет!

Все молчат и больше ни о чем не спрашивают. Оказывается, уже ночь, и в небе звезды, и зажегся столбовой фонарь, один на весь проулок, и иногда над головами слушателей, с шорохом проносятся летучие мыши.

Фиса чиркнула спичкой, прикурила следующую папиросу. Оказывается, это еще не конец пленки, которую она запустила полчаса назад:

– Стемнело. Всю ночь там втроем провели, в окопе, мы с Алишером, да этот… арбуз… без семечек. Я гимнастеркой его закрыла. Да не своей, конечно, что ты! Много чести. Евонную, евонную гимнастерку на нем задрала и прикрыла. – Фиса помолчала, улыбнулась, глядя на луну, на звезды, Млечный путь и спутники. – Рану получше обработала, перевязку сделала. Жить, говорю, будешь. Руки целовал, рахмат, говорил, сестренка, спасла! Женой возьму, к себе увезу, там хорошо, тепло, виноград, калым большой родителям дам.

Кто-то шепотом перебивает:

– А не страшно было там… с этим…

Фиса машет рукой.

– А чего бояться, он ведь уже… безвредный! Да и желудок уж пустой, гы. Да нет. Просто на войне жизнь – пшик. Вот как папироска. Пока целая, с ней можно чего-то планировать. Курить там… или в шифоньер покрошить, моль отпугивать. А как скурилась, щелк в сторону, и забыл. Хотя… вон октябрята за школой бычки раскуривают и… докуривают.

Фиса смеется. Слушатели смеются тоже, но как-то «из вежливости». Смеются и кивают, мол, ну да-да, смешно, да, а что там дальше-то?

– Ага, ну я говорю, платить некому, да и вдруг я замужем. А он, нет, говорит, ты целая, я знаю, бойцы говорили!.. Слышь, Тань, как в анекдоте, ага? Зухра, не знаешь? Потом расскажу. Я смеюсь, говорю, много ты чего знаешь, а вдруг я тебя не полюблю. А он, нет, говорит, полюбишь. Госпожой в моем доме будешь! Ну, это он, конечно, на ломаном, но я все понимала. Сам весь в кровяной коросте, в грязи, штаны мокрые. Жених. У немца во фляге, оказывается, водка. Грамм сто пятьдесят. Выпили, а чего!.. Весело стало, как с бутылки портвейна, ноль семь. Никакой перестрелки, тишина. Так, кое-где, пук-пук. Ладно, говорю, насчет калыма и госпожи ловлю на слове, потом не отказывайся, карте место! Майли, говорит, якши! На все был согласен. На рассвете разглядели, где наши. Ладно, говорю, жених, поползли в Загс. Когда в санчасти расставались, дала ему адрес своей тетки, в кулак бумажку зажал.

Журчала вода в арыке, стрекотало какое-то насекомое.

– Фиса, а за что ты сидела?

– О! – Фиса смеялась, кашляла, вытирала слезы, закуривала. – Я политическая.

– А это что значит?

– Особисту не дала.

– Шутишь опять.

– А то! – восклицала Фиса с неопределенной интонацией. – И добавляла: – Говорят, его на Куйлюкском базаре видели, и что живет он в каком-то дальнем кишлаке Беговатского района. Среди родственников. С неофициальной бабой. И дети пошли. Хорошо бы так. Но брешут, не иначе. Или показалось.

– Это ты про кого, – смятенно спрашивала собеседница, – про… особиста?

Фиса запрокидывала голову, сейчас засмеется. Но не смеялась.

Европа

Сосед Сулейман, в душной полуденной тиши, только перепёлки с его двора – «пыт-пыдык! пыт-пыдык!», – перелез через дувал, оказался носом к носу с Фисой. Шепотом предложил мужскую помощь, мол, Алишер завещал заботиться – и Сулейман Алишеру обещал.

– Какая такая помощь? – спросила Фиса.

Сулейман полез обниматься.

Фиса захохотала, стряхнула с себя Сулеймана, сейчас, погоди. Зашла в сарай, вышла с лопатой. Черенком отходила шепотливого и заботливого соседа по хребту и по всем задним частям тела, исключая голову.

Сулейман, боявшийся разоблачения со стороны соседей и жены, не кричал, только бегал-хромал по Фисиному двору на цыпочках и пытался увернуться. Стонал и шептал, что любит, давно любит, Алишер твоим салом угощал, вкусно, а ты бьешь. Я не просто так, второй женой будешь, я с Хадичой договорюсь, в дувале калитку сделаем, одна семья будем.

Фиса изловчилась, попала ловеласу по пятке, тот ойкнул, присел, заплакал. На этом жениховство закончилась. Приставила лестницу к дувалу, подсадила, и, тоже шепотом: извини, соседушка, сала нет, иди, милый, домой, Хадича твоя скоро проснётся.

С соседями у Фисы отношения сложились ровные. Все давно привыкли к странностям фронтовички. Что касается детей, то этот народ был её друзьями и поклонниками. Для уличной мелюзги тетя Фиса являлась крупным авторитетом. Наверное, потому, что могла говорить о том, о чем невозможно было с родителями, вообще со взрослыми. Ведь она всегда, по ее выражению, говорила «правду». Хотя все знали, что врала она нещадно, правда, по большей части безобидно.

Каждый вечер на улице вокруг нее собирались мальчишки и девчонки, в основном, младшего и подросткового возраста. Общение с молодежью доставляло Фисе неописуемое удовольствие.

От тети Фисы часто исходил винный запашок, и все знали, что чем сильней запашок, тем больше сегодня будет правды, с хохотком и матерком.

Она редко рассказывала «правду» о конкретных людях, тем более о соседях, иначе прослыла бы сплетницей. Нет, она резала правду матку на темы отвлеченные, и этим во многом расширяла детский кругозор, иногда открывая провинциальной ребятне новые миры, о которых они еще и не подозревали.

Например, говорила, что, на самом деле, вокруг нас – вон в Европе, в бараке особенно, – много отсидевшего народа. Это с виду они такие пушистые, как я, даже бабушки и дедушки. А на самом деле, у многих из них по нескольку лет «срока». А вы не удивляйтесь, многие из них ничего не крали, никого не били, просто время было такое. Что это было за время такое, ей, наверно, трудно было объяснять, а может, она просто не хотела углубляться в подробности, и в плане уточнения особенностей «времени» фигурировало одно странное слово – «перегибы». Были перегибы, и потому народ массово сидел, вырастете – поймёте. Ну и ладно.

Улица частного сектора, на которой жила Фиса, упиралась в небольшой пучок государственных построек. Люди называли это место Европой. Получалось, что Европа – это несколько двухэтажных домов с палисадниками, продуктовый магазин, школа, скверик, перейдя который попадаешь на конечную остановку автобуса, курсирующего между райончиком и центром города. Здесь же начиналась промышленная зона цементного завода, на которой работало практически все населения Европы.

Среди «европейского» набора объектов выделялось два строения. Одно, новое, называлось гостиницей и представляло собой типовое двухэтажное кирпичное здание. Другое, старое, именовалось бараком – крепкое деревянное сооружение, оштукатуренное, высокое, с мощной крышей. Строго говоря, оба строения являлись обыкновенными общежитиями с одинаковыми нормами проживания, просто каждое предназначалось для своего контингента.

В обоих общежитиях жили люди из всех краев и весей большой страны – в городе функционировало несколько заводов, строился новый комбинат, расширялся сам город, местных кадров не хватало, поэтому таких общежитий было по нескольку в каждом районе.

В «гостинице» обитали работающие «по направлению» выпускники учебных заведений, ищущие себя романтики, матери-одиночки, вдовы, молодые семьи, ждущие улучшения жилищных условий. Фиса говорила, что гостиница предназначена для «путёвых» людей.

В «бараке» же ютился более разнообразный и менее определенный люд. Разведенные женщины и мужчины, пьющие фронтовики, хронические зэки, отбывшие срок и «вставшие на путь исправления» на стройках народного хозяйства, прочий неприкаянный народ, частью ждущий улучшений в жизни, частью ничего не ждущий – очередь на жилье далеко, а тюрьма, как всегда, «отсюда не видна, но рядом». По определению Фисы, народ в бараке «шалопутный».

Два этих здания располагались друг напротив друга. Этакий морально-нравственный диполь, изюминка райончика, которая во многом определяла его суть, что само по себе уже было примечательно и интересно. Фиса называла эту изюминку клоакой, что на первый взгляд было чрезмерной, а точнее, неверной гиперболой противостояния путёвого и беспутного, если бы не третий, объединительный элемент этой картины. Дело в том, что между «путевым» и «шалопутным» домами стоял наружный туалет, уборная для всего контингента двух общежитий. Сюда же заглядывали, по застигшей их надобности, прохожие с улицы, а также забегали на переменах учащиеся расположенной недалеко школы – очень удобно. Но жизнестойкость общественного сортира объяснялась не народным «удобством», а тем, что в новой гостинице канализацию когда-то «еще не подключили», а в старом бараке ее никогда и не было.

Сортир был похож на крепость – кирпичную, окрашенную в неопределенный, скорее, серый цвет. С мужской и женской половинами, вечно грязными и пронзительно воняющими хлоркой, от которой даже у проходящих мимо «крепости» выступали слёзы. Естественные надобности, по сути, справлялись «на миру». Поход в клозет любого человека был на виду у зрителей. Утром, встречавшиеся у крепости говорили друг другу «доброе утро», вечером «добрый вечер» или «спокойной ночи».

Роптал ли народ? Ну, может быть, на кухне, на перекурах, вяло.

Вечерами на ступеньках общежитий играли в карты и домино, бренчали на гитарах, рассказывали анекдоты. Из палисадников с буйными кустами шиповника доносился хохоток, звон стаканов и запах анаши.

Казалось бы, обычная дворовая идиллия. Но ночью люди обходили эту территорию, эту «клоаку», освещенную только оконным светом соседних домов, стороной.

Шишку в Европе держали бывшие зэки, которые, по большей части, жили по принципу «вы нас не трогайте, мы вас – посмотрим». Но случалось всякое, поэтому – бережёного бог бережет, – к полуночи Европа затихала. Ночью слышались тревожные звуки, топот убегающих ног, мужская ругань, мат, женский визг, – иногда что-то случалось, и утром новость становилась известной общественности. Кого-то избили, у кого-то, пьяного, отобрали получку, в соседнем квартале обчистили квартиру. Всё обычно, ничего особенного.

А с рассветом начиналась, и весь световой день продолжалась, понятная и внешне спокойная «евразийская» жизнь. Азия и Европа почти не пересекались и не оказывали друг на друга существенного влияния, хотя население того и другого знало друг друга и даже общалось. Азия каждый день проходила сквозь Европу: в магазин, в школу, на работу в цемзавод, на автобусную остановку, – и обратно. Европа не обращала на это движение никакого внимания. Азия не имела лидера, не назвать же лидером махаллинских бабаёв, которые по вечерам собирались в чайхане, дотемна играли в нарды, пили зеленый чай, и, тем более, на роль лидера не подходила болтушка Фиса, которая собирала вокруг себя кучи женщин и детей.

А вот Европа не могла без королей, цивилизация, что вы хотите.

Сейчас Европу «держал» человек из барака по кличке Корк. Рулил, разруливал, а что касается реальных дел, то где надо прикладывал и умелые ручки, с которых пока все сходило за недоказанностью. Лет ему было с полтинник. Подорванное на жестких нарах и ударных стройках здоровье сделало его прикашливающим дряхлецом, согбенным, сморщенным и седым. Хотя, все знали, что внешность его обманчива, а авторитет в Европе непререкаем.

Однажды одному из нашкодивших блатарей, который нарушил какие-то местные правила, возможно, покусился на власть, Корк сотворил показательную экзекуцию. Провинившегося вечером подпоили до беспамятства, а ночью вынесли во двор, к пожарному щиту у сортира, где наряду с багром, конусным ведром и лопатой присутствовал, как и положено, огромный красный ящик с песком, похожий на гроб. Спящего нарушителя «понятий» уложили в этот саркофаг и крышку накрепко прибили гвоздями. Утром идущие в туалет услышали яростные «деревянные» стуки и нечеловеческий вой перепуганного насмерть человека. С тех пор присмиревший уголовник обрёл новое погоняло – Пожарник, а противопожарный щит стали называть вытрезвителем.

Корк работал кочегаром в заводской котельной, в смену, поэтому времени для контроля над вверенной ему территорией имел в избытке. В жаркие дни выходил во двор в семейных трусах, этим демонстрируя свое наплевательство на общественное мнение и заодно показывая картинную галерею, по содержанию которой понимающие могли оценить заслуги «пикетчика» перед законом и блатным миром, а простые зрители просто восхититься искусством неизвестных художников.

Последнее время Корк часто прихварывал, кашлял и мучился внутренними болями. Шутник-доктор из заводской поликлиники, пожилой кореец по прозвищу Самурай, еще помнящий Дальний Восток и по-человечески сочувствующий всем неприкаянным бедолагам – интернированным, ссыльным, депортированным, да и просто переселенцам-романтикам, – выписывая никчемные пилюли, сказал:

– У тебя веть букет нетуков, палень. Я смотлел твои все аналисы, плёнки-бумаски. Лёккие длянь, сколо тихотка будет. Петинь длянь, сирос обеспесен. Поськи длянь, сколо… Еззай на лодину, в Лоссию, ты откута плиехал, с Улала, навельно?

Корк, сидящий напротив, попытался хохотнуть, но закашлялся. Пересилив приступ, наклонился к коленям Самурая, промокнул подолом докторского халата слезливые глаза, выпрямил спину, заговорил хрипло:

– Да местный я. В Фергане родился. Мать из России, происхождением, да. Между прочим, была боевой подругой одного краснопузого командира. Который здесь по горам басмачей гонял. Герой, орденов куча. А банковал тогда в Туркестане сам Михаил Фрунзе. Так они с ним друзья были, понял? Мать – по твоей медицинской части. Погибла, когда я еще малой был. А в тридцать седьмом отца, сам знаешь… Ну и пошло-поехало…

Доктор сочувственно покивал и осторожно ощерился:

– Знасит, ты по гелойским стопам посол! В тюлму!

Корк похлопал шутника по плечу:

– Тосьно, тосьно, посол! До сих пор иду, все никак не дойду!

Самурай, напустив на себя серьезность, поправил очки и вернулся к основному вопросу:

– Ладно, слусай, потомок. Приплутный. Не обизаисся? Молодес. Кароси, знасит так. Если месный, то климат менять посно. Ни Исинтуки, ни Сёрное моле узе не помозут. С таким букетом. Здесь зыви, пока не сдохнес. Луце не в вонюсем балаке, а в сясном сектоле. Свезый воздух, финоглат, банька, косье молоко. С инвалидностью помозим. И быстлее, на кону – зызнь! Мозит, позывёс исё, не слазу сдохнес. Коросе, иси бабу с косой!

– С косой, – криво улыбнулся и Корк – тосьно.

Компаньоны с Европы, мужики и бабцы, выслушав вожака, подумали и поддержали доктора самурайских кровей. Один, происхождением из одесситов, коротко, но глубокомысленно сформулировал основную мысль блатной когорты: да, Корк, нужно тебе отплывать от дырявого баркаса и швартоваться, к тёплой манде в тихой заводЕ. Остальные поддержали: да-да, но только где-нибудь рядом – куда мы без тебя! Одна из компаньонш сказала: есть такая дурочка!.. Это та, которая Ряшку прошлый раз в школе... Контуженая, конечно, но ничего. Правда, там к ней чуда-юда одна приклеивается… Так отклеим!.. Корк, ну ты уж, как устроишься, про нас не забудь, гы-гы! Сватку заслать?

– Сам, – буркнул Корк.

Землетрясение

Фиса не увлекалась телевизором, он стоял у нее вечно занавешенный белоснежной, с вышитой алой розой, салфеткой. Фиса считала, что телевизор – для красоты. Чтобы соседки видели, что она не жадная, и давно сменила «КВН» с увеличительной линзой на современный «Рекорд». По вечерам и ночам, лежа в постели, она мучила установленный на прикроватной тумбочке радиоприемник «Октябрь», прыгала по длинным и коротким волнам, слушала советскую эстраду, а также вражьи голоса, вполголоса их матеря.

Соседям она говорила: «Телевизор хозяйничает над тобой, а в радио – ты хозяин! Ухо слушает, а душа плывёт… куда тебе заблагорассудится, без указки».

Каждый вечер соседи, взрослые и дети, ждали от Фисы «какой-нибудь интересненькой истории», и она изо всех своих творческих сил старалась их естественное ожидание удовлетворить.

Пожалуй, самой ее невинной историей была версия о том, что утонувшего Алишера не удалось нигде выловить потому, что его съели сомы, которых она сама видела на дне. А кости? Кости затянуло илом, их не видно.

Пережитые лично истории у Фисы закончились так давно, что она и не помнила, когда. Что касается местных новостей, то они пресны и скучны. А соседская публика, в основном состоявшая из женщин и детей, требовала зрелищ. И поэтому Фисе, напрягая творческое воображение, приходилось поднимать планку и играть на разных уровнях мирового и даже космического порядка. Развивать или развенчивать гипотезы, расшифровывать догадки, углублять подозрения, расцарапывать страсти, анализировать небылицы, раздувать слухи, а то и просто выдумывать.

…Она уверяла, что Гитлер жив. Его содержат в подземной лаборатории возле Свердловска. Над ним ставят опыты с целью вывести антинацистский ген для спасения человечества от фашизма, который сейчас ушел в спячку, но при неблагоприятных условиях – засухах, неурожаях и высокой радиации – ген может проснуться, и тогда жди беды мирового масштаба. А так прививки будут в школах делать, и все будет в порядке.

…Живы и якобы недавно разбившиеся космонавты Гагарин и Комаров. Дело в том, что они, побывав в космосе, испытали какие-то неподдающиеся научным объяснениям воздействия, что-то там увидели, возможно, ангелов или иные мистические объекты, а может, даже инопланетян. Они стали потихоньку сходить с умов и бормотать окружающим, что в эти раненые умы взбредет. А поскольку, по закрытому постановлению ЦК КПСС, непроверенная информация может навредить стране, посеяв панику с неизвестными последствиями, то тронувшихся космонавтов решено на время изолировать, с целью выяснения. А чтобы ввести Америку в заблуждение, сымитировали крушения, с разницей в год, чтобы не вызвать подозрения в инсценировке, и теперь все шито-крыто. Сейчас они в надежном месте, в одной палате, под наблюдением ученых, в том числе медиков, у них книги, шашки-шахматы, магнитофон с любимыми записями, и на седьмое ноября и первое мая им даже разрешают пиво.

…А от чего бы вы думали, вымерли мамонты и динозавры? Каких только предположений не придумало человечество! И самое распространенное – от метеорита, который, дескать, как врезал по Земле, так она с рельсов и съехала, мол, где было лето, там стала зима, живность враз и подохла. Но это сказки от бессилия науки. А на самом деле, всех этих драконов уничтожило оружие массового поражения. Причем, оружие было настолько мощное, что до сих пор такого нет ни у Варшавского договора, ни у НАТО. Оказывается, всё было проделано инопланетной цивилизацией, с целью на тысячи лет исключить космическое соперничество. Исключить-то исключили, но когда у нас, вопреки катаклизму, всё же возродилась своё развитие по Дарвину, то та цивилизация завела моторы и от греха подальше переместилась в другую галактику – они это уже умеют. Таким образом, если смотреть свысока и нейтрально, то действие той цивилизации по отношению к нашим мамонтам, тираннозаврам и прочим тварям, то есть нашим предкам, была вполне обоснованной, хотя и патриотическая злость берет. Сейчас бы найти тех в другой галактике – и отомстить! Но гуманная ООН на это не пойдет, потому и молчат в тряпочку.

…Любила Фиса и страшилки. Так, она уверяла, что когда война шла к концу, то фашистское командование, понимая, что скоро их режиму кердык, стало консервировать свою агентуру в разных регионах мира, в том числе в Советском Союзе, с целью своей перспективы и реванша. Масса агентов было переброшено и в Среднюю Азию. Есть эти агенты, разумеется, и в нашем городе, где большие стройки и промышленность. Но и наши службы даром хлеб не жуют. Они лишили агентуру ее регионального командования и связи этой агентуры с фашистской штаб-квартирой, расположенной в бункерах, которые спрятаны в альпийских горах. А время-то шло и шло. В этом году уж, гля, четверть века как война закончилась. Агенты состарились, как и я вот, седые уж, а связи-то и нет, команды не поступают, и реванша не предвидится. Тогда они от безысходности полноценного проявления, стали вымещать свою фашистскую злость на… На ком бы вы думали? На пионерах. На взрослых-то силенок не хватает, старые ведь пердуны уже, так они на детях отыгрываются. Проявляется этот подлый отыгрыш кощунственно и показательно: пионеров, в день рождения их сраного фюрера по фамилии Гитлер, вешают на пионерских галстуках в укромных местах, где поймают зазевавшегося, – в лесочках, в парках, в подвалах… Очевидным предохранительным решением было бы запретить пионерам повязывать галстук в эти дни, но правительство на этот шаг пойти не может, это было бы признаком слабости и неуважением к пионерии, как составной части коммунистического движения. Кстати, знаете, когда у ихнего урода-то день рождения? Нет? Так, запоминайте!.. Вот откуда идут некоторые весенние обострения!

Осенью, в начале учебного года, когда вся детвора, возвратившись из пионерлагерей и от бабушек, была в сборе, Фиса рассказала детям о Шелковом пути. Оказывается, именно по нашему городу пролегал так называемый Шелковый путь. Что такое Шелковый путь? Это значит, от Китая до самой Англии пролегала такая торговая дорога, по обеим сторонам которой – арыки, обильные водой, для вьючных животных, верблюдов, ишаков и мулов, а также для их погонщиков и вооруженной охраны. И везде варят плов, продают самсу, манты, беляши, пирожки с повидлом и коржики. А наша улица, на которой тогда были не теперешние домишки, а богатые шелковые юрты, вообще была вся устлана шелковыми коврами. А вон там, где сейчас барак, там стоял дворец, где заседал местный падишах. Потому что наш городок – удобное место, рядом Сыр-Дарья и горы. И, кстати, привычка повязывать вокруг шеи красные галстуки пошла как раз от этих шелковых дел мастеров, а потом эту привычку переняли ленинские коммунисты и их ответвления – пионеры.

Как-то после разговора «о галстуках», Фиса собрала вокруг себя детвору и заговорческим тоном сообщила, что раз в году случается особый еврейский праздник, и для детей, это период повышенной опасности. Дело в том, что для этого праздника нужен особый хлеб, замешанный на детской крови. Будьте осторожны с незнакомцами! Любой неизвестный может оказаться не просто евреем, а гнусных дел пекарем. Если чужой дядя позовет вас с собой или просто заговорит, предложит конфетку, игрушку – бегите прочь. Праздник этот еще не скоро, но бдительность нужно тренировать уже сейчас.

Проникновенная речь Фисы произвела на детей впечатление. Ну, насчет незнакомцев и родители то же самое говорят, но вот про, как их, евреев, такого не было. Это ж надо – лепешки на крови! Узбеки-таджики – знаем. Корейцы, русские – без вопросов, издалека понятно. Даже крымских татар от «просто татар» – распознаём, А кто такие евреи, чем они отличаются от обыкновенных людей?

О, это особые люди! Вообще-то, они должны быть вот с такими носами и кудрявые, но они маскируются под русских и даже под узбеков. Есть такие – бухарские евреи, выглядят как узбеки или как таджики. Сроду не отличишь!

Сообщение о похожести приводило малолетних слушателей в состояние безысходности: если нельзя отличить, то как быть?..

Держитесь возле меня эти дни, говорила тетя Фиса, я их, этих пекарей-извращенцев, за версту задницей чую.

Несколько дней, выходя на улицу, дети стремились держаться поближе к дому тети Фисы, которая с удовольствием, как клушка, собирала вокруг себя соседских цыплят и делилась с ними другими открытиями, зорко следя за проходящим мимо незнакомцами, если таковые случались. Хотя, как говорила тетя Фиса, у нас здесь окраина города, улочка непроходная, и посторонним тут делать «нехрен». Тем более, если посторонний появился – держи ухо востро!

Вот мимо прошел незнакомый человек. Ну, человек как человек. Фиса сказала ему громкое «здравствуйте». Человек в ответ кивнул.

– Хорошая погода, не правда ли? – продолжила язвительно и демонстративно Фиса.

Прохожий улыбнулся, опять кивнул. Не останавливаясь, продолжил путь и вскоре скрылся за поворотом.

Тетя Фиса шепчет завороженной детворе:

– Вынюхивал, чую, к бабке не ходи! Но я ему дала понять. Видели, как его передернуло?

Так вот они какие, евреи, думали дети, восхищаясь знаниями и проницательностью тети Фисы.

Землетрясение в Узбекистане – обычное дело. Как снег, гололед, распутица в России. Подумаешь, тряхнуло. Знаменитое Ташкентское землетрясение 1966 года коснулось в основном столицы Узбекистана. В городке, в котором жила Фиса, где-то треснула стена, где-то завалился кусок дувала, обвалился погреб. То есть ничего страшного.

С тех пор в школах учителя внимательно прислушивались к дребезжанию стекол, и если было подозрение на земные толчки, то школьников оперативно выводили из помещений на улицу. Ну и что дальше? Да ничего, постояли и зашли обратно.

…С утра Фису покачивало, хотя накануне вечером она не употребляла сверх меры. Она знала, что это приближалось землетрясение! Проверенный временем прибор Фисы работал безотказно. Причем, по глубине ощущений она могла предсказать, на сколько баллов сегодня, днем или ночью, содрогнется земля.

В школе мыла полы и прислушивалась, к себе и к внешним шумам. Вторая смена в разгаре, до окончания еще три урока с переменами.

И вот, наконец, внутри Фисиного организма все завибрировало, голову закружило сильнее. Еле слышно затренькали оконные стекла. Фиса подошла к щитку управления звонком, переключила на ручное и врубила сигнал «Перемена». Минута, вторая, третья. Из аудиторий стали выходить возмущенные преподаватели, в чем дело? До окончания урока еще полчаса!

Фиса набрала в легкие побольше воздуха и закричала как резанная, перекрикивая электрозвонок

– Земле-тря-се-ни-ееееее!!!

Вышла в коридор и директриса, в шуме, как в пантомиме, зажестикулировала, руками и лицом изображая вопрос – в чем дело?

– Землетрясение! – продолжала тревогу раскрасневшаяся Фиса.

Директриса подошла, выключила звонок. Все стихло, наступило всеобщее облегчение. Директриса подняла руку вверх – всем тихо!

– Анфиса Петровна, что за выходки, с чего вы взяли, и что вы себе позволяете?

– Землетрясение, Эльвира Алиевна, выводи детей на улицу!

Учителя стояли в коридорах, ожидая команды от директрисы.

– С чего вы взяли? – еще раз спросила хозяйка школы. – Ведь всё спокойно!

– Жопой чую, Эльвира, мать твою за ногу – устало сказала Фиса, села на стул и опустила голову, ее обильно вырвало.

Ошеломленная директриса наконец поверила и дала знак учителям – выводите. Уже через минуту по коридору пошли ручейки эвакуируемых учеников.

А еще через пять минут тряхнуло, пошли ходуном предметы, лопнуло стекло витринного окна. Бросилась к выходу все, кто еще оставался в фойе, во главе с директрисой.

Землетрясение продолжалось минуты три. Последствия были существенны: кое-где пошли трещины по стенам, повредились несколько оконных проемов, обвалилось часть потолка в двух классах на втором этаже. Страшно представить, что случилось бы, если бы не экстренная эвакуация, заслуга Фисы в которой была очевидна.

Дамский пальчик

Школу закрыли на недельный ремонт. Уличная детвора, резвившаяся на внеплановых каникулах, говорила «спасибо» Фисе, и та чувствовала, что ее благодарят не за спасение, а за само движение земной коры. Многие потом спрашивали с надеждой, тетя Фиса, а когда еще землетрясение будет?

На торжественное школьное собрание после ремонта Фиса пришла, надев все свои воинские награды, какие нашла, и даже пару значков позаимствовала из архива мужа. Ее поблагодарили за бдительность и оперативность и вручили ценный подарок от Гороно – китайский термос со стеклянной колбой объемом один литр. А после официального торжества пригласили в учительскую, для разговора в узком кругу. Будет банкет, подумала Фиса, но ошиблась.

Учителя расселись по обе стороны длинного планёрочного стола, Фисе указали на жесткий фанерный стул у самых дверей.

– Анфиса Петровна, – начала директриса, – мы вас, конечно, ещё и ещё раз и так далее. Вы, конечно, участница и зрелая женщина. Мудрая. И можете много рассказать нам, в том числе детям, про героизм, войну и ее последствия. Но!.. Дети, это ранимые души, которые еще не умеют отличать правду от фантазий и так далее.

Фиса все поняла, поднялась, окинула взглядом многоголовый педсовет, и сказала веско:

– Точно-точно, товарищи, они ещё даже шуток не всегда понимают! Не всегда!

Когда Фису ругали и пугали последствиями, она заметила, что одна из молодых новеньких учительниц, смотрела на нее с повышенным вниманием своих черных, как уголья глаз. Худая, бледная, кудрявая. Смотрела без неприязни и осуждения, но с какой-то родственной нежностью, как смотрят на непутевую сестру, которую любишь и которую жалко.

После собрания Фиса вышла в школьный двор, присела на скамейку под кустом шиповника, нога на ногу, закурила. Банкет не удался, но у нее дома есть, так что ничего страшного.

Подошла та самая, бледная, кудрявая, лупоглазая.

– Еще раз добрый вечер, Анфиса Петровна!

– А!.. Раиса Михайловна, кажется. Ругаться пришли?

– Это я для детей Раиса Михайловна, – кротко ответила женщина, – на самом деле я Рахиль Моисеевна. Рахиля…

– А, ну, значит, я правильно подумала, ругаться пришли.

– Нет. Я просто хотела бы вам доказать, что... Но даже не знаю, с чего начать.

Фиса глубоко затянулась, выпустила дым из ноздрей, плюнула на окурок, выбросила его в урну.

– Вот что, Моисеевна, я лекций не люблю. А как начать, я подскажу. У меня велосипеды, удочки. И банька. Пью портвейн. Заскакивай на досуге. Не замужем?

– Нет, – быстро ответила женщина и смутилась, – уже нет.

– Сирота?

– Можно и так сказать, – смятенно прошелестела сухими губами Рахиля. – Родителей уже нет. Откуда вы знаете?

– Чую. Сама такая.

Рахиля пришла на следующий день. Она принесла энциклопедию, рассказывала о великих ученых, политических деятелях, да что там ученые, вы посмотрите, кто сочинил эти знакомые всем, любимые народом стихи и песни.

– Да, сразу и не подумаешь, замаскировались! – похохатывала Фиса, поглядывая в предложенные Рахилей страницы, отхлебывая из чайного стакана портвейн и дымя папиросой. – О, и «Случайный вальс»? Не подумала бы. Ночь коротка, спят облака. И лежит у меня на ладошках… незнакомая ваша фигня… А я, вообще-то, Ободзинского… ободзаю. Вообще-то я танцевать любила. На фронте. Сейчас – нет. Хорошо, бог с ними. Выпей лучше. Что? Вот так, по глоточку? Это ты брось. Ну, ничего, я тебя научу.

Рахиля была из семьи ленинградских инженеров. В блокаду девочку с матерью эвакуировали в Самарканд. Отец, работник Адмиралтейских верфей, остался в Ленинграде, где погиб под бомбежкой. Не дожила до Победы и мать. Девочка воспитывалась в детдоме. Окончила педагогический, и ее направили сюда, в провинцию. Недавно Гороно перевел ее в эту школу, здесь историк для русских классов недавно умер.

– Непростая у тебя долька, товарищ историк, – вздохнула Фиса.

– Обычная, – сказала Рахиля. – А у вас! А у Эльвиры Алиевны!.. Смотрите, какая молодая, а уже директор! Высококлассный специалист по русскому языку и литературе! А когда их сюда в вагоне привезли, она по-русски еле-еле.

Рахиля хотела еще много рассказать о судьбе семьи директрисы, но Фиса ее прервала:

– Ладно, Рахиля, про крымских мы в курсе. Конечно, удивительно, что язык с нуля изучила, да еще вон как. А я вот по-узбекски, пять слов нормальных, да пять матерных, и все. А сколько живу!..

К полуночи гостья ушла, Фиса проводила ее до общежития. На прощание Фиса потрясла в своей крепкой руке мягонькую ладошку «исторички» и сказала:

– Ты, знаешь, что. Приходи без приглашения, когда захочешь. Мы ж друг дружку с полуслова понимаем.

И Рахиля пришла. На следующий день.

Это было воскресенье. Они сели на велосипеды, приехали к «Яйцу», и там пару часов рыбачили с одной удочкой, где незнакомый старый рыбак принял их за мать с сыном:

– Эй вы, мамаша, пацан! У вас уж минут десять клюет, а вы все друг на дружку смотрите. Сазан устал уж вам сигналы подавать, думает, что за бестолковые! Подсекай и тяни!

Рахиля действительно была похожа на парнишку – стройная, гибкая, короткие волосы забраны под спортивную кепку, заливисто, по-мальчишески смеялась на шутки «мамаши», и смех стелился по ровной воде и возвращался эхом от ближнего острова. Как типичный неслух, она то и дело вскакивала и бегала по сырому берегу, и, конечно, промочила ноги и зашмыгала носом.

По возвращении, вечером, отвергая все возражения простуженной гостьи, Фиса затопила баньку.

– Не беспокойся, «сынок», белья у меня море, с самой молодости, так что и твои размерчики найдутся. Пока включи телевизор, если он там еще не засох, а как свистну, сразу и заходи.

Фиса торопилась, бросала уголь сверх меры, печка трещала, труба гудела. Она сидела в одном халате на голое тело перед топкой, зажав в руке совок с горкой угля. Ей казалось, что огонь ленится и не торопится поглотить черную кашу, которой пичкает его нетерпеливый повар. Фиса утиралась от горячего пота – и при этом клацала зубами, как при малярийной лихорадке. Она иногда вставала, отстранялась от топки, смотрела, косо и сверху, в печную амбразуру на беленой стене, и ей представлялся пылающий грот в снежной горе с просыпающимся вулканом.

Пора! Фиса приоткрыла дверь предбанника и легонько свистнула. Сбросила халат. Вошла в моечную, поддала пару, пошевелила в тазу тополиный веник.

– Ой, я ничего не вижу, сейчас упаду, – пискнула Рахиля.

– Держись за меня, я здесь.

Рахиля пошла на вытянутые руки, на мокром полу подвернула ступню и повисла на Фисе, прильнув всем своим еще прохладным телом к горячей Фисе.

Маленькие груди Рахили были упругими и острыми, до смешного, но от их прикосновений Фисе не стало щекотно, как это непременно случалось с Алишером.

– Фиса, вы плачете? – предположила Рахиля, участливо обнимая подругу и легко прикасаясь горячими губами к щеке Фисы. – Не плачь, Фиса!

Фиса, от необъяснимого минутного бессилия, охватившего ее, не отпуская из объятий Рахилю, стала опускаться на коленки.

Рахиля закинула руки за голову, утонувшую в облаке пара, и застонала. Но спохватившись, попыталась оттолкнуть от себя Фису. Однако потеряла равновесие, и они обе рухнули на пол. Их движения в банном тумане напоминали борьбу двух богинь. Борьбу, в которой, в конце концов, победила старшая и сильная. Затихли нескоро, сполна насладившись победой и поражением.

Это был теплый сентябрь, после бани они лежали на топчане под яблоней и смотрели на звезды, которые хорошо видны на черном азиатском небе.

– Фиса, а зачем здесь многие перепёлок держат?

– Во-первых, утром будильник. А еще считается, что их пение – к достархану... к добру, в общем.

– Хорошо поют, но… жалко. А знаешь, Фис, как раньше тот вальс назывался? «Офицерский вальс».

– Хм!

– Что?

– Да вспомнила. Мне в конце войны хотели звездочку на погон кинуть. За заслуги.

– Не дали?

– Не успели.

– Не успели?

– Война кончилась.

– Не расстраивайся. А я школьницей мечтала стать женой морского офицера.

Фиса приподнялась на локте.

– Я вот думаю, ты ведь должна быть смугленькой. А сама такая прям прозрачная, синенькие жилочки, даже при луне заметно.

– А ты пахнешь молоком. У меня врожденный порок сердца… Знаешь, я сейчас чуть не умерла. А еще однажды чуть не умерла, студенткой. Меня заподозрили в воровстве у сокурсниц. Больше всего боюсь позора. Готова была руки на себя наложить.

– Но потом разобрались?

– Да, но… Для меня тех людей, кто подозревал, уже не существовало. А учиться оставалось еще два года. И это было мучительно.

– Гордая, это и хорошо, и плохо, – сказала Фиса и умолкла.

– Фиса, о чем ты задумалась? – через минуту спросила Рахиля.

Фиса опять нависла над лицом подруги:

– А на вулкан-горе магма проснулась, и снег тает. Аж ручей побежал.

– Фиса, ты поэт? О… Фиса…

– Я осторожно. Не умирай…

– Подожди, постой, скажи, что это за виноград… над нами?

– Дамский пальчик…

Крепость

В калитку постучали, уверенно и даже требовательно. Фиса открыла. Проём загораживал Корк, хозяин всей «европейской» блататы. Мальчишки говорили, что его картинная галерея из татуировок – самая богатая и живописная. Дескать, чего там только нет, и купола, и кресты, и женщины, и змеи, и звезды. Фиса знала этого носителя Эрмитажа и про себя называла Гнилозубым. Тот часто щерился, обнажая самоварное золото передних зубов и пеньки задних. Словом, по мнению Фисы, не любившая блатных, его рот производил впечатление помойного ямы и наверняка зловонил.

Корк смотрел, склонив голову набок, и криво улыбался.

– Можно?

– Нельзя, – ответила Фиса и, отодвинув плечом непрошеного гостя, вышла на улицу, закрыла за собой калитку.

– Плохо гостей встречаешь, – проговорил Корк. – Мне так никто не…

– Короче, – призвала Фиса к определенности.

Корк вынул из-за пазухи бутылку портвейна.

– Не пускаешь, так вынеси хоть стаканы и чего-нибудь занюхать, на скамеечке побазарим.

– Стоять здесь, – приказала Фиса и ушла в дом. Быстро вернулась с одним стаканом.

– Не уважаешь,– с сожалением заметил Корк, усаживаясь на край скамейки, наливая полный стакан вишневой жидкости. Кивнул на другой край, приглашая. – Присядь, я, может, свататься пришел.

Фиса не присела. Стала картинно гулять по пятачку перед домом, поправлять ветки в палисаднике, демонстрируя соседям, иные из которых с любопытством наблюдали за событиями, пренебрежение к гостю.

Корк наполнил стакан, не спеша выпил, закурил, начал речь:

– У тебя дом без хозяина. Могу быть таковым. Я рассусоливать не привык, сразу говорю, что нужно. И ответные условия, конечно, выслушиваю. Может, сойдемся. Такая у меня схема всегда. Поэтому честно объявляю – мне якорь нужен, печень на исходе, порядок гарантирую. Понятно выразился?

– Да, понятно, – насмешливо подтвердила Фиса, – знатная была б блатхата.

– Обижаешь. Я ж со всей душой и серьезностью. Была бы как за каменной стеной.

Корк налил остатки в стакан, пил долго, маленькими глотками. Выдохнул. Фиса дождалась, когда гость проморгается и отдышится.

– А я сама как стена. Причем не из сырца, а из жжёного. Ну, хорошо, если с душой, расскажи мал-мал о себе. Воевал, как я, как мой муж? Или мелочь из карманов на Алайском базаре тырил, когда мы по окопам и госпиталям? У нас тут с улицы мужики все воевали, кто не калека…

Корк прикурил следующую папиросу, взгляд сделался влажным.

– У меня мать тоже… санитаркой была. Геройски пала. Басмачи порубали. А мы не служим. Никому. Токо директору цемзавода. И то, чтобы за тунеядство не…

– А Родине?

Корк сплюнул.

– Сучья песня. Кончай лекцию, идейная.

Фиса ответила, пародируя развязную интонацию собеседника:

– Слышь, топай на. Ты мне не масть. Следующий раз лопата тебе будет заместо стакана. Жених подорванный! Тоже мне, стена! Дувал глиняный!

– Ты ж вкус мужика забыла! – разошелся Корк. – Я бы напомнил, жизнь заканчивается. Я б из тебя бабу сделал.

Фиса усмехнулась, Корк ощерился, обнажив все изъяны рта:

– Неужель у пархатки курок такой сладкий, что…

– Пошел вон! – вскрикнула Фиса, едва удержавшись, чтобы не замахнуться.

– Видно, правду поют коблы: попробуешь пальчика – не захочешь мальчика! А? точно? – продолжал глумиться Корк.

Фиса крикнула:

– Кыш, пернатый! Крути педали!..

Стали подтягиваться соседи. Подошёл Сулейман, поигрывая посохом.

Корк встал, зашипел:

– Ладно. Нам шум не нужен. Я тебя вокруг… пока не сдашься. Мне кто мешает, я с дерьмом мешаю. Запомни.

Развернулся и, руки в карманы, двинулся прочь. Проходя мимо Сулеймана, дернул в его сторону головой, «клюнул», пугнул. Сулейман отшатнулся, выронил посох. Корк, удаляясь, напевал: «Опа, алюра, полюбишь, будешь дура! Вота, отрада, не любишь и не надо!»

Как правило, в школе они только обменивались приветствиями, стараясь не афишировать своей дружбы, хотя скрыть отношения в махалле невозможно. Как правило, Рахиль приходила днем, после занятий, и уходила затемно. Она была категорически против того, чтобы Фиса провожала ее до общежития.

…Утром понедельника люди, идущие в туалет и просто проходящие мимо, видели на стене «крепости» прибитый большим ржавым гвоздем в кирпич странный маленький флажок, белый, в бурых пятнах, и под ним нацарапанное неровными печатными буквами, углем, – «СЛАДКАЯ РАХИЛЯ». Только подойдя ближе, можно было разглядеть, что к стене прибиты женские трусики.

«Флажок» провисел всего час, как раз пока к общежитию не подкатила «Неотложка», но и этого времени было достаточно, чтобы о случившемся узнала вся Европа и все население Азии-махалли.

Учительницу «Раису Михайловну» увезли в больницу, где она к вечеру скончалась, как было заявлено врачами, от сердечного приступа.

Прошлой ночью из скверика у общежитий некоторые люди слышали сдавленные стоны, сопровождаемые мужским смехом. Такое иногда случалось и прежде, и все было шито-крыто, никто никуда не заявлял. Правда, и трусики потом на стенах не появлялись.

Хоронила Рахилю школа. В траурной процессии были и люди из общежитий – барака и гостиницы, – а также ученики и их родители. Фиса чувствовала вокруг себя особую вакуумную ауру, которая сказывалась тем, что окружающие, заметив ее, замолкали. Это было некстати, потому что желание услышать и узнать то, что ее сейчас беспокоило, оказалось превыше всего. Как ни странно, это желание было даже превыше скорби, которое должно бы владеть ею с первой минуты, когда она узнала о трусиках, за которыми последовала смерть. Она шла в общей массе провожавших, смотрела себе под ноги и – прислушивалась. Ее лицо, казалось, не выражало ничего, она, вопреки примеру окружавших ее женщин, не причитала и не говорила, даже из вежливости, никаких слов сожаления. Как будто вышла погулять и наслаждалась воздухом, солнцем, хорошей компанией. Для тех, кто знал о ее дружбе с покойной, это было странно, и Фиса чувствовала на себе удивленно-осуждающие взгляды. Ведь они не знали, что из всех органов чувств у Фисы сейчас работает только слух. И уши в данное время – бездушные локаторы из дюралюминия, окрашенные в «военный» цвет.

Наконец, на вечерних поминках, которые устроили учителя в школьной столовой, на перекуре, куда выходили никотинозависимые, а также те, кто дымит только по случаю, а случай был подходящий, – в школьном парке, среди теней от уходящего солнца, прислонившись к тополю, который скрывал ее от людских глаз, она услышала: «Рашка Торпеде по пьяне болтала… Исполнила всё… Во все отверстия… … Просила, бесполезно… Повешусь… Гы-гы, вешайся… А флажок сами повесим… А кто заявлять будет?.. Эльвире говорили, да что там – и слушать не хочет, дрожит!.. Да и поздно – закопано!..»

Придя домой, Фиса первым делом влезла на топчан, дотянулась до крупной грозди винограда, сорвала и стала торопливо есть. Ела не по-человечески, не по одной ягоде, а запихивала в рот целыми «подвесками» с десятками янтарных продолговатых сладких плодов. Давилась, отрыгивала, смешивая слезы с сахарным соком. Все лицо стало мокрым и липким. Побежала к умывальнику, заикала, зарыгала и с шумом выплеснула из себя тягучее зеленое месиво.

Умывшись, успокоилась, легла на топчан, закурила.

– С дерьмом, говоришь? – спросила неизвестно, у кого, глядя на звезды. И не дождавшись ответа, выдохнула: – Карте место.

Так и лежала: покуривала и смотрела в небо, иногда поглядывая на часы.

Задолго до рассвета встала, привела себя в порядок, выпила чаю. Надела юбку, гимнастерку – ту одежду, в которой выходила в город на Девятое мая. Но вместо, как обычно для последних лет, туфель на крепких каблуках, обулась в свои старые кирзовые сапоги, задубевшие от времени, которые невесть зачем сохранились еще с Потопа. Портянок к ним, конечно, не было, поэтому пришлось рвать старую скатерть. Руки помнили, ловко соорудили обмотки, и ноги, как в молодости, ладно вошли в кирзачи.

Постояла перед зеркалом, потопталась, поулыбалась своему отражению, даже пропела: «Похожу, потопаю, повиляю…»

Вышла на улицу.

Очень раннее утро, почти ночь, еще горит столбовой фонарь. Сосед кореец, куряка-полуночник, окликнул со скамейки:

– Фиса, куда в такую лань? На палад?

– Клепость блать! – хохотнув, ответила Фиса. – Землетрясение, блать!

…Подошла к «крепости», встала за пожарный щит, здесь ее не будет видно ни из гостиницы, ни из барака. Светает. Вот в туалет пошла сонная грузная женщина, школьная буфетчица, прозванная Торпедой, застряла там, видимо, надолго. Потом у «крепости» появилась пара, женщина и мужчина, наверное, муж и жена, переговариваясь, разделились, вошли каждый в свою половину. Вышли. Навстречу им Корк. Чета поздоровалась, Корк кивнул и, еще не дойдя до туалета, пошел враскорячку и стал расстегивать ремень на штанах, женщина отвернулась, удаляясь, ускорила шаг.

Корк зашел в темный зев с буквой «М» над головой.

Следом, сорвав с пожарного щита лопату, вошла Фиса.

…Торпеда услышала короткий разговор в другой половине уборной – пара фраз. Разобрала только мужской возглас сквозь грубый смех: «…а вот и баба с косой!» Потом удар и слабый вскрик.

Фиса вышла, остановилась, вставила окровавленную и испачканную в нечистотах лопату в мусорную урну, прислонилась спиной к туалетной стене. Оглянулась, нашла в стене кирпич с рваной дыркой от гвоздя, погладила. Передумав, вынула лопату из урны, подошла к пожарному щиту, откинула крышку ящика с песком, уложила туда лопату, закрыла крышку. Села на ящик, закурила. Щурясь, выкинула перед собой ладонь с дымящейся беломориной, стала попеременно загибать пальцы, мизинец и безымянный.

– Раз!.. два! Раз и… два! Ура, гвардия!

Раззадорилась, зажала папиросу в зубах и пошла маршем вокруг «крепости» – ать-два!

Заиграл «Марш славянки», стали собираться бойцы с позиций. С вражеской стороны не стреляли. Так было принято, в музыку и медицину не стрелять. Рассвело.

Маршировать надоело. Фиса отщелкнула окурок, подняла руку – стоп, музыка! – оркестр умолк, дирижер, в смокинге и цилиндре, обернулся.

– Давай «Офицерский вальс»! – скомандовала Фиса и хохотнула: – Белый танец!

Дирижер кивнул, поправил фрак, ослабил галстук-бабочку, поднял палочку и медленно повел ее по невидимым волнам – вверх, вниз, в сторону.

Фиса одернула гимнастерку, потопталась на месте – сапоги немного жали, – и пошла, простерев руки, к кавалерам, офицерам и рядовым, но те сторонились ее.

Кто-то кричал и причитал, но это не мешало ее танцу – ведь не стреляют же! Мелькнуло лицо Светки.

– Светка?!.. А я думала, ты… а ты… А я всю жизнь убиваюсь, что тебя не утащила. Я ж не могла раненого бросить, ты ж понимаешь! А где он, кстати, который обещал любовь до гроба?! Слышь, если его встретишь, скажи, пусть за паспортом зайдет, ключ от калитки я под «Яйцо» положу. А что это за дрыщ в пилотке за твоей спиной?!.. Нет, показалось…

Она заметила в толпе беспорядочно танцующих соседа, опирающегося на посох, крикнула ему:

– Сулейман, просьба большой, отпусти перепелок!.. Утром спать не дают, и в обед! Привет Хадиче!

Еще немного повальсировав в одиночестве и устав до изнеможения, она опять остановила оркестр, разрешила играть что-нибудь веселое, например, «Приходите свататься, я не стану прятаться» или «Андижанскую польку», или что-нибудь грустное «из Ободзы», приказала народу: «Сами, без меня!» – и присела на скамейку у барака. Что я вам, девчонка, что ли, мне уже вон сколько лет! Скинула сапоги, размотала, стряхнула с уставших ног портянки. Поискала глазами окоп или воронку от снаряда, чтобы отдохнуть в безопасности, но передумала, лень. Вяло погрозила в сторону дальних окопов: в медицину не стрелять, договор дороже денег, картам место! Откинулась на спинку скамейки, закрыла глаза, посчитала «раз-два, раз-два», улыбнулась и заснула, что было неудивительно – ведь она не спала всю ночь.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"