Рассказы
3 января 2019 года

Лунатик

Гоша, мой сосед по комнате, был лунатиком. Каждую ночь, часа в три, он поднимался с постели, напяливал брюки, обувал тапочки, вставлял в рот сигарету, зажимал в ладошку спичечный коробок и выходил из комнаты.

Поскольку санитарно-гигиенические удобства находились в дальнем конце коридора, то ещё с полминуты я слышал его удаляющиеся шаги.

Те из студентов, кто изредка заставал его в это время в туалете, рассказывали, что он молча, не закрывая дверцу кабинки, пристраивался на унитазе, выкуривал сигарету, потом, как полагается, шёл в умывальник и после этого возвращался в комнату. На первый взгляд, всё как обычно. Но все понимали, что это не Гоша, а его автопилот.

Уснуть мне до возвращения «ушедшего на автопилоте» не удавалось, а поскольку и я был курящим, то тоже неспешно вставал и выходил из комнаты. Обычно я встречал его уже возвращающимся. Георгий, всегда уверенно, как танк, занимая середину коридора, шёл навстречу – и я на всякий случай сдавал вправо, почти прижимаясь к стене. Лунатик проходил мимо – серьёзное лицо с полуоткрытыми глазами. Обращать его внимание на себя, вставать на пути или окликать я не решался, понимая, что тревожить блаженных странников в активном цикле их космического полёта чревато непредсказуемыми последствиями.

В шутку и про себя я дал Гоше второе имя – Посланник Луны на нашу грешную Землю. Длинновато, но красиво, как мне казалось, и, главное, отражало моё ироничное восприятие человеческого явления, воплощением которого был мой сосед и приятель Георгий. И дело вовсе не в лунатизме. Что лунатизм? Всего лишь метка блаженства!

Наутро Гоша ничего не помнил, только и верил мне на слово, что среди ночи очередной раз пропутешествовал в Космос, то есть в туалет и обратно. А поначалу даже пересчитывал сигареты в своей пачке, с вечера и с утра, сравнивал. Одной штуки всегда не хватало.

Все бы ничего, но через эту, казалось бы, высокую и безобидную аномалию приятеля я тоже пристрастился к ночному утолению никотиновой жажды. Даже стал просыпаться в определённый час и ждать, когда же пробудится «ночной Георгий», чтобы опять совершить свой тернистый путь в коридорном полумраке.

…В ту ночь всё начиналось как обычно. Я вышел следом, закурил и, как всегда, неторопливо двинулся к лестничной площадке, где висела табличка «Курить здесь!», и стояла огромная урна, которую население этажа использовало в качестве пепельницы.

Вдруг из туалета выскочил Гоша и, оглядываясь, пошёл в сторону родной комнаты. Глаза распахнуты, локтями работает как болотный плаватель, запутавшийся в водорослях. Когда приятель остановился возле меня, я заметил, что он возбуждён, и у него трясутся не только руки, но и губы, и что у «лунохода» не застёгнута ширинка, и одна штанина мокрая. Жестикулируя и заикаясь, космический посланник попытался мне что-то объяснить. Скорее всего, я был для него в тот момент обезличен. Просто одушевлённый предмет, незлой гуманоид, который мог каким-то образом избавить его от ужасного наваждения.

Наконец Гоша успокоился и рассказал.

…Он очнулся от резкого и неприятного шума. Огляделся, понял, что сидит в позе орла на туалетном троне, курит. В уютной тишине ласково журчала вода. Но тревога нарастала, и вскоре он услышал стук своего сердца. Что-то произошло. Но что? Как будто в ответ, рядом раздался громкий, разрывающий душу шорох, и из корзины с использованной бумагой показалась мордочка… чертёнка! Гоша шарахнулся в сторону, свалился с «трона», нога угодила туда, куда не следовало…

На ходу поправляя штаны, пострадавший от ужасного пробуждения выскочил в коридор.

Нужно было спасать друга от покусившейся на него дьявольщины, развеять морок, скорее всего, плод больного воображения. И мы пошли вдвоём к тому месту, где испытал унитазное фиаско Носитель лунной метки.

Зашли в туалетный зал. Гоша прятался за моей спиной – я чувствовал его подбородок на своих плечах, то на правом, то на левом.

Мы обнаружили в углу маленькую белую крысу. Бедняга виновато глядела на нас снизу вверх, мол, извините за беспокойство. Вот и весь чертёнок. Гоша нервно рассмеялся и стал застёгивать ширинку.

Наутро мы выяснили, что белую крыску держит в подсобке дочка новой вахтёрши, с недавнего времени работавшей в нашем общежитии, которая параллельно исполняла роль уборщицы нашего этажа. Подсобка располагалась в туалетном тамбуре, в ней хранились вёдра, тряпки, швабры, моющие средства. Там и обитало безобидное существо семейства мышиных, которое в ту ночь каким-то образом оказалось в зале с кабинками.

Странно, но после того случая сошёл на нет Гошин лунатизм. Ещё несколько раз Посланник просыпался среди ночи, чтобы покурить, но уходил в коридор уже с широко раскрытыми глазами, при полной памяти. Я уже не следовал его примеру, и вскоре наша с ним дурная привычка ночного курения ушла в прошлое.

Как-то утром, пересчитав сигареты в пачке, Гоша глубокомысленно изрёк:

– Теперь я знаю, старик, что лунатизм лечится… белыми крысами.

Сказал как-то без удовольствия, как будто лишился чего-то.

Но это было только начало «лунатической», как я её потом назвал, истории.

Итак, в нашем студенческом общежитии на полулегальных основаниях появилась «не-студенческая» семья – пожилая вахтёрша с дочкой. Такое иногда практиковалось. Семья, обычно малочисленная, обретала пусть временное, без особенных удобств жильё, а общежитие – надёжных работников, которые были на подхвате у комендантши, что называется, круглые сутки.

Дочке было лет восемнадцать-двадцать. Она окончила десять классов и какое-то сельское ПТУ, а уже нынешней осенью собиралась поступать в наш вуз, вроде бы на экономический факультет.

Это все я узнал от Георгия, который, после прощания с лунатизмом, обрёл в моих глазах новую яркость. А именно, у него появился интерес к этой самой вахтёрской дочке-пока-недоучке. Притом что прежде у Гоши, в окружении сонма соседок-студенток, никогда не было девушки, он ещё никем не был увлечён и ни за кем не ухаживал.

Мой приятель говорил, что смысл появления здесь вахтёрши и её дочки в том, что девушке нужно «зацепиться за цивилизацию», поэтому семейка перекочевала из деревни в город. А поскольку жильё снимать дорого и с приличной работой непросто, то… и так далее.

Я, в порядке возражения, обратил Гошино внимание на то, что в нашем институте и, в частности, в нашем общежитии, сотни ребят и девчат – из деревень. И всё у них гораздо проще: поступи в институт, получай стипендию, живи в общежитии – и ты уже, считай, зацепился. За цивилизацию.

На что Гоша заметил, что я не всё понимаю в жизни. А вдруг она, эта девушка, настолько семейный человек, что…

Из него попёрло дремавшее красноречие.

– Это же деревня, старик! Всё хорошее, земное, истинно культурное, чистое, незамутнённое цивилизацией осталось лишь в деревне. Ты только посмотри на эту девчонку, как она моет полы, как двигается, как смотрит! А фигура! Ради такой я готов… отречься от цивилизации.

Я понял, что Гоша не просто запал на новенькую, а возможно, уже и влюбился.

– А если такая скажет тебе: бросай институт, поедем в деревню?

– Не скажет, – чуть подумав, ответил он, – потому что говорить буду я!

Через неделю мои подозрения подтвердились.

У влюблённого участились припадки глубокомысленности и велеречивости. Как будто он что-то доказывал мне, хотя я с ним сильно и не спорил.

– Она гордая. Это гордость особого порядка. Не гордыня, но достоинство и где-то даже частичное осуждение суетности грешного мира. Видел бы ты её лицо, когда она моет полы, помогая матери! То презрение ко всем, кто мельтешит рядом, перешагивает через швабру, обходит её, моющую, чистящую авгиевы конюшни!.. Непередаваемо. Я скажу больше. Она в эти мгновения просто страшна! Да, да! Я обходил её в коридоре, она была со шваброй, встретились глазами – я отшатнулся. Она в этот миг ненавидела меня и весь мир. Она моет поздно ночью или, сказать иначе, рано утром, пока народ спит, чтобы не видеть никого. Я выглядываю, и если вижу её в коридоре за работой, то не выхожу, пусть лопнет мой мочевой пузырь или опухнут уши от никотинного цейтнота.

Иногда я выражал лёгкое сомнение:

– Может, она, во-первых, стесняется своей работы, во-вторых, завидует тому, что её окружает, и если бы могла, мстила бы этому миру?

– Что ты! – махал на меня своими ручищами приятель. – Это не месть, это полёт над суетой и грехом.

Говоря это, он распрямлялся, вытягивался, задирал голову к потолку, водил глазами туда-сюда. Баскетболист, застывший с мячом в руках, потерявший кольцо, в которое нужно бросить.

Вообще, «баскетболист» был из спортивной семьи, имел родителя, который когда-то судил, по выражению потомка, все игровые виды спорта. В подтверждение этого Гоша всегда кивал на семейный талисман – какой-то доисторический, жестяной, покусанный, видавший виды свисток, который висел на верёвочке над Гошиной кроватью.

Сам потомок судьи спортом не занимался, но походил на колоритного спортсмена, пожалуй, баскетболиста, корзинного охотника, – высокий, но сутулый, с длинными руками-граблями, с острым, решительным, но слегка бегающим взглядом. Если добавить сюда его короткую стрижку-ёжик, то вида он был вполне бравого и пользовался достойным, ранга чуть выше среднего, интересом у девчонок, на которых он при этом – ноль внимания.

Но в случае с новенькой, которая звалась Феней, нашла коса на камень. Гоша пытался ухаживать, но долгое время не удостаивался ответа. Это его всё больше раззадоривало. Он вздыхал по ночам и опять начал выходить на перекур в лунный час.

Он приглашал её в танцзал, в кино, просто погулять по вечернему городу. Безуспешно. И всё-таки однажды она согласилась выйти с ним в город, но только в драмтеатр. Гоша задохнулся от неожиданности и высоты варианта – «Драматический Театр»!

После такого высокого акта, как совместное посещение храма искусств, Гоша взволнованно рассказывал:

– Смотрела, аплодировала, понимала больше, чем я. Она знает всю классику! Притом что бабец без образования, прикинь!

– Что тебе дало образование? – задал я иронично-резонный вопрос.

– Так я ж ещё не кончил! Третий курс! – оправдывался Гоша и опять восхищался: – Нет, и не говори! Птицу видно по полёту. В материнском гнезде. Деревня! Только телевизор и библиотека, ну клуб, где старый проигрыватель, заезженные пластинки и пьяный гармонист. Всю классику!..

– Так уж и всю!

Гоша потупился:

– По сравнению со мной.

– А, ну понятно, – продолжал издеваться я. – Даже единица в сравнении с нулём – бесконечность.

Но Гоша под впечатлением, и шуткой его не остановить:

– Старик, шли назад, я хотел под руку, какое там! Я пытался высказывать своё мнение об увиденной драме или, как её, трагедии. Она только косо на меня взглядывала и странно улыбалась. И я догадывался, что она понимает в искусстве больше, чем я, и мои потуги, трактовки, бледны, неинтересны и невпопад. Уже возле общежития я попытался её поцеловать, а она отстранилась, запрокинула голову и засмеялась, просто захохотала.

– Счастливо засмеялась? Или придурковато?

– Ты знаешь, – Гоша глубоко вздохнул, – как… ведьма! Как прекрасная ведьма.

– Какой кошмар, – посочувствовал я.

– Ты не понял! Ты знаешь, что такое ведьма? От слова «ведать»! Она ведающая, ведунья, белая колдунья! Ты знаешь, она ведь настоящая блондинка! Я уверен, что она может гадать, предсказывать, привораживать!..

– Да. В этом уже и я уверен… без всякого драмтеатра.

Гоша махнул рукой и ушёл курить, не пригласив меня, что выходило за рамки, принятые в наших отношениях.

…В то время в нашем общежитии считалось особым шиком ранней весной принести из леса девушке букетик подснежников. Это был своеобразный знак мужественности и символ признания, чуть ли не приглашение в ЗАГС. Итак, Гоша поклялся мне, что принесёт возлюбленной подснежники и…

– И она твоя, – пошутил я.

Гоша торопился. Нужно было попасть на автобус, который шёл за город, где с конечной остановки можно было очутиться на опушке южной окраины леса, прогретой солнцем, в те места, где, говорят, уже пошли первые подснежники. Ещё никто нынче в нашем общежитии не приносил никому подснежники! Георгий будет первым. Он придёт к ней с охапкой свежесобранных подснежников, символов любви… Неотразимая сцена, это подтвердит любой знаток драматического искусства!

Он сбегал в прачечную, вернулся расстроенный, выдохнул:

– Штанов нет.

– Чего нет? – удивился я.

– Моих штанов, – смятенно объяснял Гоша, – моих «вранглеров» в сушилке нет. Новые! Сегодня купил на толкучке, двести пятьдесят рублей, полгода стипендии. Намочил, чтобы убрать новизну, придать форму, как положено.

– Внимательно смотрел? Ты же, когда спешишь, становишься неадекватным, – сказал я ему откровенно. – К тому же, зачем тебе сейчас мокрые штаны в дорогу?

Гоша смятенно улыбнулся:

– Да быстренько подсушил бы утюжком, остальное бы досохло на моём горячем теле. Планировал в них, с букетом. Представляешь? Эх!..

Он глянул на часы, «эх» перешёл в «ой»:

– Опаздываю, последний дневной автобус, следующий только вечером, что я буду там ночью делать! Ладно, потом разберёмся. Придется в обыкновенных.

С выражением глубочайшего разочарования он напялил на себя «обыкновенные» штаны, то есть «не-джинсы», и побежал.

Надо сказать, уже пару месяцев назад в нашем общежитии завелся воришка. Раз в несколько дней из прачечной пропадала какая-нибудь вещь. Прачечная совмещалась с сушильной комнатой, где студенты оставляли свои постирушки, – вдоль стены толстые трубы отопления, несколько растянутых верёвок. Поначалу мелкие пропажи списывали на невнимательность жертв – где-то забыла, потеряла, а говорит, что пропало из прачечной. Тем более что в масштабах общежития в семьсот человек эти новости не были приоритетными и растворялись в массе других новостей. Но главное, что до этого воровства в общежитии не было, и в него поначалу просто не верилось, а потом верить не хотелось.

Но, как говорится, факты упрямая вещь. Известия о пропажах дошли до комендантши, которая не могла оперировать категориями беспечных студентов – «веришь, не веришь», – и всерьёз забеспокоилась. Зло нужно искоренять. Она строго-настрого приказала своему персоналу – вахтёршам, уборщикам, дворнику и даже электрику – немедленно сообщать ей в любое время суток о подозрительных явлениях, а в экстренных случаях принимать меры оперативно и самостоятельно. Она подключила к решению проблемы студенческий оперотряд ДНД, члены которого проживали в общежитии и, при необходимости, поддерживали порядок на танцах и иных мероприятиях.

В общежитии было принято, что комендант, вахтёры, «санитарные тройки» и члены оперотряда могли беспрепятственно заходить в комнаты ко всем проживающим, – а необходимость определяли, разумеется, сами эти персонажи. О правах человека, неприкосновенности жилища и прочей демократии тогда, конечно, знали – студенты во все времена народ прогрессивный, – но этим знанием никто особенно не злоупотреблял, и от отсутствия «демократии» мы сильно не страдали. Надо, значит, надо! Заходите, проверяйте – наличие посторонних в комнате, уровень чистоты, ставьте двойки-тройки и так далее. Только, желательно, побыстрее, – и будьте здоровы, без вас хорошо: уроки надо учить и заниматься… другими благопристойными делами.

Гоша уехал. Его долго не было. Как бы не заблудился в лесу. Стемнело.

Полночь. Звякнуло стекло – это явно камешек. Я выглянул. При свете луны увидел Гошу. Он стоял с букетиком цветов и махал рукой, мол, открой окно. Я открыл.

Гоша говорил с такой громкостью и с такой направленностью голоса, чтобы только я и мог его услышать со своего третьего этажа:

– Старик, нужна твоя помощь. Одевайся, спускайся.

Я повиновался, и вскоре был рядом с другом, который замыслил что-то необычное.

– Старик, – начал он горячо, но уверенно, – она чудо, она экстраординарна. Поэтому я не могу просто прийти и отдать букет. Я должен сделать это не просто, а экстра! Она начитанна, она вся в о́бразах, понимаешь, они витают над ней, она дышит ими, они её суть. Я решил соблюсти все символы рыцарства, мушкетёрства, серенадства и… как их там, не важно. Короче, я должен залезть к ней в окно и подарить подснежники. Её мамаша сейчас на вахте, я узнал. Она одна в комнате.

Общежитие уже спало, бо́льшая часть окон была тёмной.

Я пытался отговорить околдованного юношу:

– Во-первых, как ты туда залезешь? По водосточной трубе? Сорвёшься, сломаешь шею. Ты же потомок баскетболистов, а не скалолазов. Во-вторых, уверен, что пустит?

Гоша был неумолим, он всё продумал:

– Во-вторых, постучу, откроет, отдам цветы, и всё. А во-первых, пойдём на стройку, за лестницей, я всё продумал.

Мы пошли на приютившуюся рядом с общежитием небольшую стройку. На стене незавершённого здания красовался плакат: «Решения XXV съезда – в жизнь!». Под плакатом лежала куча широких досок. Гоша показал на одну из них – вот.

– Разве это лестница, это же доска! – воскликнул я.

Я уже стал думать, в своём ли уме товарищ, может, ему уже мерещатся нужные его воспалённому мозгу предметы.

– Старик, «лестница» – от слова «лезть».

– Да? Ты уверен?

Гоша был уверен. Выбрали ту «лестницу», что пошире и подлиннее, понесли. Доставили к общежитию, с внешней, непарадной стороны, где располагалось окно возлюбленной. Приставили к стене. Конец доски вверху упёрся в стену под вожделенным окном. Гоша зажал в зубах букетик подснежников и решительно полез…

Я не подозревал в нём способностей шимпанзе, альпиниста и сумасшедшего. Сейчас все эти способности были налицо и составляли некую прихотливую, виляющую задом, пыхтящую сумму.

Её окно тускло светилось. Я стоял внизу, как соратник на полундре, и впервые позавидовал Гоше – он обрёл смысл, цель, химеру, а у меня до сих пор…

Гоша долез-таки до конца доски, любовь придавала ему силы и проявляла дремавшие умения. Он заглянул в окно, замер. Прошла минута, другая.

Представляете замершего Тарзана на краю доски с букетом подснежников в зубах?

Вдруг Тарзан зашуршал вниз по доске. Не доехав до земли метра полтора, сорвался с лестницы от слова «лезть» и рухнул в куст зелёной изгороди. Всё произошло быстро и без особого шума, падающий даже не ойкнул. Я кинулся к месту крушения, склонился над несчастным, который лежал навзничь, часто моргал, и у него в зубах был тот самый драгоценный букетик, оказывается, перетянутый красной ленточкой.

– Жив? – спросил я негромко.

Падалец разжал зубы, выплюнул букетик.

– Мёртв, – прошептал Тарзан, встал, размялся, проверяя, цел ли.

По всей видимости, цел, но с занозами и царапинами. Ничего, шрамы украшают мужчину.

Вдруг украшенный мужчина стал топтать букет своих геройски добытых драгоценных цветов.

– В чём дело, Гоша? Лезешь, потом топчешь!..

– Бери лестницу, отнесём обратно, по дороге расскажу.

Взяли, понесли. Начал рассказывать.

– Я заглянул в окно.

– Ну?

– В комнате свет, она читает книгу. Она прекрасна, как колдунья, ведьма. А на верёвке… Вот тебе и ну!

– Что? Череп? Шкурка змеи? Тело замученного поклонника?

– А на верёвке… мои штаны!

– Какие штаны?

– Мои джинсы. «Вранглер». Трущиеся. Декоративная заплатка на левой жопе!

Я не знал, как реагировать.

– Показалось?

– Нет, сто процентов. Я никто. Я дурак. Я совсем не разбираюсь в людях. Мой предок был рефери и судил. А я… меня самого нужно судить. Я буду приносить несчастье. Я достоин смерти. Я должен повеситься. Мне не жалко штанов. Штаны – это плата за жестокие знания. Какое совпадение! Это не случайно, это перст судьбы, знак свыше. Меня плохо воспитали. Но теперь я кремень. Я никому не верю, старик. Я даже тебе теперь не верю, мне страшно от этого. Что делать?

– Для начала – выпить, – сказал я.

Мы отнесли «лестницу» на стройку. На обратном пути Гоша хромал, промокал платочком ссадины и царапины на лице, пытался вынимать из ладоней занозы. Вышли на дорогу, поймали такси, купили у «шефа» за последние десять рублей бутылку водки, пошли в общагу.

Прошли вахтёршу, ту самую, колдунью-мать, которая подрёмывала в кресле, она слегка пожурила нас за позднее возвращение.

Вариант «зайти, разоблачить, забрать» не обсуждался. Наверное, друг решил, что после всего, что невольно подарила ему белокурая бестия, тот всплеск чувств, который был недоступен ему ранее, те открытия, которые он сделал в себе, благодаря ей…

Проходя мимо её комнаты, он пробормотал: «Штаны – это плата!..», – и я всё понял.

В комнате мы выпили по стакашке. Гоша отвернулся к стенке и затих. Но он не спал. И это было страшно.

Невыносимо просто так на всё это смотреть и ждать, что будет дальше. Нужно действовать. В голове, благодаря водке, что-то зашевелилось, и я, с ещё не сформировавшейся идеей, осторожно снял с крючка Гошин свисток-талисман, повесил его себе на шею. Вышел в коридор, на ту самую площадку, где курят.

Выкурил одну, отдышался, начал вторую. Наконец я был вознаграждён: на перекур вышел тот, кто мне был сейчас нужен, – сонный сосед-оперотрядовец, полуночный куряка с чахоточным покашливанием.

Немного поговорив о том о сём, я попросил:

– Слушай, дай свою «оперную» повязку. До утра.

«Опер» приблизился ко мне, пошевелил носом.

– Не дам. Зачем?

Конечно, от меня исходило грешное амбре и на шее висело неизвестно что, но лицо моё было честным, согласно замыслам, и я сказал:

– На благое дело. Честное пионерское.

– Ладно, – помолчав, согласился сосед, – наверно, похохмить хочешь, кху-кху. Но смотри, если чего накуролесишь сверх меры – скажу, что ты у меня её спёр, да и вообще, это не моя.

Он сходил в комнату, принёс повязку – красная гибкая пластмасса на резинке, крупная надпись – «Оперотряд». Зевая, ушёл.

Я надел повязку и подошёл к двери Гошиной возлюбленной. Огляделся, в коридоре никого, тишина. Несколько раз вдохнул-выдохнул. Тихо постучал. Ещё. Дверь приоткрылась. Колдунья-ведунья, белокурый ангел, действительно, красивая до безобразия, в ночной рубашке. Она смотрела на моё лицо, вероятно, румяное от водки и волнения, и с опаской косилась на повязку «Оперотряд» и на свисток. Я, соответственно, смотрел на её светлый лик и поглядывал в вырез её ночной рубашки.

– Здравствуйте, Феня! Извините, не знаю вашего полного имени.

– Здравствуйте, коль не шутите. Полное имя – Фея.

Наверное, это такой дьявольский приём – удивить, смутить и стать, на всякий случай, хозяином положения. Я собрал волю в кулак.

– Не шучу. Я посланник. Вам привет от Георгия. Он просил передать вам… кое-что.

– Передавайте, – миролюбиво пролепетала Феня-Фея, – да и спокойной ночи.

– Он просил передать, что вместо подснежников он подарит вам… считайте, что уже подарил…

– Что? – улыбнулась Фея как фея.

– Штаны.

У Феи изменилось лицо. Ну, представьте, знойная пери превращается в… снежную королеву.

– Штаны? Ка-кие штаны?

– Джинсы. «Вранглер». Новые. С декоративной заплаткой. На левой… бедре.

Она смотрела ясными, холодными королевским глазами, в которых читалось удивление, потом сомнение, потом вопрос, потом ещё что-то. Калейдоскоп цветных льдинок.

– Но, – сказала она почти шёпотом, – это слишком дорогой подарок.

– Да, двести пятьдесят. Полгода стипендии. Две зарплаты уборщицы. – Я тоже перешёл на шёпот. – С тайной меткой от знакомого фарцовщика.

У снежной королевы слега вытянулось лицо.

– С какой меткой?

– Знатные фарцы держат марку. С помощью метки, в случае чего, могут подтвердить – сей продукт куплен, во-первых, у него, во-вторых, тем-то. Типа, фирма веников не вяжет. Тем более, покупатель и купец знакомы.

– Первый раз слышу о таком… сервисе.

– Прогресс медленно, но приходит и в нашу страну! – сказал я с выражением патриотической гордости.

Кажется, фея засомневалась.

– Ну хорошо. А если мне не нужен этот подарок?

Ну, вот это уже деловой разговор.

– Вы вправе от него отказаться.

Смятенная ведьма опустила глаза, а я нетерпеливо поправил свою волшебную повязку с надписью «Оперотряд» и легонько щёлкнул по свистку.

– Но, – она подняла бровки, – удобно ли это будет? Отказаться.

Я постарался развеять её сомнения и подсказал выход:

– Если отказаться сразу, но тактично, то, как правило, это не расстраивает дарящего.

– Сразу – это как?

– Очень просто. Ваш случай – типичный. Вам подарили. Даритель от счастья заснул. Вы подумали и, скажем, в течение… ну, – я посмотрел на часы, – скажем, в течение десяти минут… вежливо отказались. Так поступают настоящие феи и прочие леди и пери.

– Хорошо, – быстро согласилась она, – но подскажите, как пери это выполняют, так сказать, физически?

– Умные леди и феи поступают красиво, – я шептал тоном учителя, увлечённого темой урока. – Так, что дарящий серенадовец даже не заметит отказа. Проснётся, а подарок на месте. Он подумает, что и дарение, и отказ ему приснились. А плохие леди, то есть не-леди, поступают некрасиво – выбрасывают подарок в окно. Но я, на всякий случай, поспорил с ещё одним моим приятелем, у которого такая же красивая повязка, как у меня, и который сейчас скучает в кустах под вашим окном, – я поспорил с ним, что в ближайшее время никто не откроет окно и… ничего не сделает. Ничего не выкинет, ну и так далее. Поспорил на бутылку. Я верю в свой успех и в то, что буду завтра пьян, а вы?

– Я тоже, – она просияла улыбкой невинного ребёнка, – верю. Вам. Спасибо за подсказку и, вообще, за всё. Вы джентльмен. Я не помешаю вам выиграть спор. Я тоже за красоту. – Она бесподобно повела головой, пригласила глянуть на свои плечи, дескать, мне нужно одеться. – Думаю, за пять минут я приму решение.

Она закрыла дверь. Я отошёл в холл, в котором, оказывается, одинокий очкастый зубрилка спал над конспектом. Присел на диван, отсюда хорошо была видна дверь «ведуньи». Через пять минут она вышла с пузатым полиэтиленовым пакетом, пошла по коридору, я подскочил, на цыпочках догнал её и пошёл рядом.

– Госпожа Фея, ещё минутку назойливости от бармалея, который только учится манерам. Можно, я вас провожу в столь поздний час?

– Неужели кругом опасность? Вы боитесь за меня?

– Я боюсь за другого человека. Доброго. И он достоин того, чтобы ему сегодня приснился хороший сон.

Я проводил её до прачечной. Она вошла туда одна и вскоре вышла с пустым пакетом.

Улыбнулась виновато:

– Мы снимся друг другу?

– О, да. И наш сон – между нами.

– Правда? Вы меня не обманываете?

– Слово джентльмена. Пойду разбужу друга, пусть он расскажет, что ему привиделось от Морфея – странное, курьёзное, но со счастливым концом.

– Спасибо. А как дальше?

Я ещё мог шутить:

– Это трудный вопрос, Фея. Для третьекурсника. Честное слово. Утро вечера…

Она склонила голову и вошла в свою комнату, снежная королева с пылающими щеками.

Я, клацая зубами, гася пережитое возбуждение, вошёл в свою келью. Гоша сидел за столом со скорбным лицом, что-то пытался вычитать с этикетки початой нами водочной бутылки. Поднял глаза, вяло спросил:

– Что за маскарад?

– Злых духов пугал, – изрёк я, избавляясь от нарукавного знака отличия и нагрудного талисмана. – Ночью в туалет лучше с оберегом, сам знаешь.

Он кивнул, но не улыбнулся.

– Старик, – сказал я ему, имитируя зевоту, – я только что из сушилки. Просто так зашёл. Там среди прочих шмоток – ковбойские штаны. Может, мне почудилось. Заплатка на левой половинке…

Гошка сорвался с места и вылетел из комнаты, загрохотал по коридору. Вернулся с джинсами, счастливый.

– Как я мог сначала не заметить?!.. А потом так ужасно подумать?!..

– Ты лунатик, дружище, этим всё объяснимо! – сказал я небрежно, как ковбой из фильма. – Твой разум иногда засыпает, а сон разума рождает чудовищ. Это не я сказал.

Гоша напялил на себя джинсы, как будто хотел окончательно удостовериться в удаче. Тараторил:

– До сих пор сыроватые. Прохладные. Блаженство. Значит, и у неё такие. Случайно таких совпадений не бывает. Это знак! Это испытание на прочность. Старик, я забираю назад то, что говорил. Вот так люди ни за что ни про что… А другие – разочаровываются и гибнут. Завтра еду опять… И лестница… Мы уже знаем и умеем, второй раз всё пойдёт как по маслу.

– Хорошо, сними сырьё, простудишься. Допьём. Без закуски. А завтра будет день, будет пища.

Мы докончили бутылку, захмелели. Сейчас можно уже бормотать, как между нами принято было, всё, что взбредёт в голову. И при этом не нужно что-либо пояснять и расшифровывать. Это своеобразный кайф, наш метод на двоих, которым мы с ним дорожили.

– Это ещё не всё, – бормотал я. – Мы ушли от глубинного разочарования, но следующий, на первый взгляд, локальный вопрос – «что дальше»?

– Локальное и глубинное, – шептал счастливый Гоша, – два сапога… одной медали.

Ну и всё в таком роде. Под глубокомысленное взаимобормотание мы уснули.

Дальше были выходные дни. Вахтерша с дочкой уехали в деревню, как обычно. В понедельник вахтёрша вернулась одна. Ещё неделю сидела на вахте, почему-то в солнцезащитных очках – говорила, что болели глаза, «как от сварки», потом исчезла и она.

Гоша пытался узнать что-нибудь о Фене, даже обращался к комендантше, но та была, как всегда, осторожна, строга и «справок по людя́м и кадрам» не давала. Тем более, по её неубедительной, но непререкаемой версии, что семейка здесь работала временно, по устной договорённости, и оформиться «по факту» не успела.

Гоша несколько дней ходил грустный и задумчивый.

– Не огорчайся, старик, – говорил я ему, – ведь это была светлая страница в твоей жизни? Значит, так к ней и надо относиться, с благодарной весёлостью! Ты – счастливый! В твоей жизни была лунная серенада с подснежниками в зубах, на лестнице от слова «лезть». А у меня…

– У тебя всё впереди! – в свою очередь успокаивал меня приятель тоном мэтра. – Ты очень видный и умный, это скажется. Ведь твои способности, это своеобразная лестница к...

– Лестница – от слова «леСть»… – пробормотал я.

Но и это ещё не всё. В подсобке обнаружилась та самая белая крыска, оказывается, её оставили здесь вахтёрша с дочкой. Заботиться о ней было некому. Гоша забрал животинку в нашу комнату. Он говорил, что у «беленькой» очень красивые, рубиновые глаза и иногда даже целовал крыску в её чёрный носик. Но вскоре пошли протесты от «сантройки», и Гоша отнёс крысёнка на рынок, на «птичий ряд», и отдал первому желающему. Желающий предлагал деньги, но Гоша отказался. Тогда человек забрал крысёнка и всё-таки вложил в Гошину руку копейку, мол, так нельзя, пусть будет хоть копейка, на память.

Гоша вернулся с рынка, нежно поцеловал медную монетку и, с расстояния в метр, метко, как и полагается потомку баскетбольного рефери, бросил её в большой гранёный стакан, где стояли наши карандаши и фломастеры. Попал! На радостях от своей меткости, наклонился и пообещал удивлённо звякнувшему сосуду, что вскоре просверлит в копеечке дырочку, сделает медальон и повесит рядом со свистком, а может, даже будет носить.

Да, у Гоши была страсть к талисманам на верёвочках. Но с монеткой обошлось, забыл.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"