Рассказы
3 января 2017 года

ЗАКРЫВАЙ

У Мити болит голова, по которой ему на днях стукнули молотком.

Митя даже сознания не потерял по-настоящему. Благо, что завалился на мягкое, в клумбу. Добавил, как говорится, не об асфальт, а об грядку. Существенная разница.

Но главное, что стукнули несильно. Вроде не совсем уверенно, жалеючи. Вроде как сомневаясь: а стоит ли вообще портить здоровье невинному человеку, заморенному студентику, из-за какого-то портфеля, пусть даже фасона “дипломат”. Тем более вряд ли внутри что-то есть ценного. Наверное, еще не заматерели, хоть и молоток за пазухой носят. Но уж больно хороша вещь, дорогая, крокодилом отделанная, – так, видно, в конце концов, решили. И место укромное – кусты высокие, никого вокруг.

Получилось, в итоге, несильно.

Всего-то на секунду Митя, может быть, отключился. Пока падал, – очнулся. Ноги на асфальте, голова в грядке. Приподнялся, и сразу же в прозоре кустов черемухи увидел троих парней, по травяному газону спокойно переходящих на другую парковую аллею. Светоотражательная нашлепка, которую он недавно аккуратно приклеил на аллигаторный, на самом деле из искусственной кожи, бок дипломата, подмигнула: прощай, дескать.

Он крикнул им вслед: “Ребята, там внутри зачетка, отдайте зачетку!..” Тот, который уносил добычу – его, Митин, дипломат, – на ходу развернулся и вытряхнул содержимое (конспекты, учебники) на землю. Далековато было, но Митя заметил: выражение лица у парня вполне человеческое – как будто делал одолжение назойливому ребенку: на, мол, только не плачь!..

Как потом выяснилось, зачетка осталась в складках дипломата и “ушла” вместе с грабителями.

Жалко “дипломат” не за то, что вещь нужная, а за то, что подаренная. Подарила его Мите невеста, когда уезжала по распределению, окончив техникум. Так получилось, что Митиной невестой стала девушка со старшего курса. Теперь она уже почти год ждала его в другом городе, слала письма, сообщала, что скучает и ждет. Что делать: написать, что не уберег подарок?.. Правду сказать – стыдно, но и врать не хотелось. Оттягивал время, ни на что, впрочем, не надеясь, – не писал, при этом зная, что она писем его очень ждет.

“…Общежитие, если так можно выразиться, семейно-холостяцкое. Детишки бегают, постирушки висят. Семейные то гуляют-смеются, то отношения выясняют. На фабрике мне сказали, что, как только замуж выйду, – комната в моем полном распоряжении, соседок отселят. А пока живем втроем: кроме меня две перезревшие девы. Ужасная, оказывается, судьба. В этом наша бабская уязвимость. И я (оцени мою открытость) в этой самой уязвимости совсем не боюсь тебе признаться. Потому что верю тебе. А ты мне? По субботам танцы в холле. Я тоже иногда выхожу. Ты не против? Только чтобы не сойти с ума от скуки. Ты ведь знаешь, что мне кроме тебя никто не нужен. Да и вообще, (я говорю о своих девчонках из комнаты), им не позавидуешь: приходят на танцы какие-то несерьезные, с винным запашком, а то и вообще – солдаты…”

Такие строчки, полные скрытой тоски и неопределенности, были характерны для первого полугодия разлуки. Позже, к успокоению Мити, тон писем сменился на более оптимистичный: люблю, работаю, жду, целую…

Митя не может долго находиться в согбенном состоянии, мозг наливается кровью, которая начинает больно пульсировать в левой части лба. Нужна пауза. Он подкладывает ладонь под затылок и осторожно, чтобы не тряхнуть головой, отваливается на спинку стула, смотрит в потолок. Если в этот момент закрыть глаза, то все внутри него начинает куда-то уплывать, норовя при этом перевернуться. Поэтому глаза открыты. Мысли, которые Митя в эти минуты гонит от себя, сосредотачиваясь на конфигурациях трещинок и желтых потеков, послушно унимаются, сгрудившись где-то под чубом. Через несколько минут боль проходит, и Митя опять принимается за свой курсовой.

– Закрывай! – кричит, заходя в “сторожку” проходной тетя Оля, которую все называют Тётёля, – А, Закрывай!.. Где Закрывашка? Опять трудится? Опять чай пьет? Опять “закрывает”?

Закрывай – это солдатик-узбечонок Закирулло. На языке его племени это имя произносится: “Закрылло”, – так слышится для русского уха. Для Тётёли это труднопроизносимо, поэтому кличет она его на свой манер: “Закрывай”. Закирулло-Закрывай не обижается. В части, где он служит, его вообще зовут Пробкой – за имя и за малый рост, а может, еще за что. Он привык.

Тётёля – командир отделения вневедомственной военизированной охраны завода автотракторного оборудования. Одним словом, начальник самой заурядной “вохры”, которая сторожит, без всяких ружей и пистолетов, территорию небольшого предприятия на отшибе города.

Тётёля на хорошем счету у начальства, висит на доске почета. К работе относится как нельзя серьезно. Достопримечательная деталь гардероба Тётёли – синий берет с милицейской кокардой. Кокарда, надо сказать, совсем не обязательна, – у вохров на этом заводе вообще нет какой-либо спецодежды, – этот форменный знак достался ей от покойного мужа, который всю жизнь проработал “в органах”, как говорит Тётёля, техническим сотрудником, кажется, электриком на “почтовом ящике”.

Тётёле, как исполнительному, аккуратному сотруднику, к тому же – жене заслуженного пенсионера ГОВД, идут навстречу при составлении графика: работает Тётёля только в ночные смены. Так ей удобно, как она говорит, для здоровья, меньше нервотрепки: не нужно ворота открывать-закрывать, пропуска проверять, начальникам кланяться. Ночью завод стоит. Закрой ворота и пару раз пройдись по периметру. Вся работа.

А вся Тётёлина команда – три человека, не считая ее, Тётёли.

Студент Митя, которому тоже идут навстречу, ставя только в ночные смены. Понятно – парень учится.

Закирулло – солдат из стройбата. Вообще-то, их, солдатиков, которые заступают в ночные смены, четверо, но в этой бригаде работает именно он, Закирулло. Стройбат, расположенный рядом, буквально в заводской округе, в порядке выгодной взаимопомощи, выполняет кой-какую хозяйственную работу на заводе и помогает в охране объекта в ночное время суток. За это завод поставляет стройбату некоторые запчасти для техники: свечи, трамблеры, катушки зажигания, провод…

Еще один “боец” – Аркадий, тридцатипятилетний мастер сборочного цеха с этого же завода. Его называют блатным и ставят в ночь известно, за что – днем занят на производстве, и известно для чего – чтобы высыпался с пользой дела. Вохрой оформлен не сам Аркадий, а, кажется, его племянник. Так нужно, чтобы из побочной зарплаты не выстегивали алименты. Потому как выстегивают и без этого много, по основному месту работы. Каждую смену Аркадий приходит “на бровях” и, отметившись в журнале у Тётёли, зачем-то поматерившись на весь свет, обозвав саму Тётёлю старой каргой (после этого Тетёля валерианку пьет), уходит в угловую, самую неважную “сторожку” с деревянной вышкой, и благополучно почивает там до утра. На вышку он, разумеется, ни разу не залазил, но Тётёля к нему, к “вертухаю”, как она иногда говорит, претензий не имеет – блатной. Да и когда блатной спит – оно на душе как-то спокойнее. И без него охраны вполне хватает.

Тётёля “для порядку” обычно находится на своем командном пункте, в конторе. А Закирулло с Митей всю ночь сидят на закрытой проходной. Митя учит уроки, готовится к защите диплома, Закирулло смотрит на раскаленный тэновый “козлик” или, если Мите не нужен калькулятор, – играет на калькуляторе: просто нажимает кнопки и смотрит на циферки, которые появляются и исчезают на мониторе.

Тётёля каждые пару часов берет “Закрывая” и они вдвоем делают обход территории завода. У “Закрывая” есть оружие – штык-нож. Боится Тётёля – темно. “Закрывай” не боится. Кому он с Тётёлей нужен. Никто на них нападать не будет, если что надо своровать – своруют и так, днем.

Но Тётёле этого не докажешь. Гуляя по периметру завода, она громко разговаривает с Закрываем, чтобы слышали воришки: здесь я, здесь, да не одна, а с мужиком. Наверное, вопросы Закрываю уже надоели, наверное, он знает их наизусть. А что еще нового спросить у этого бессловесного чучмека, Тётёля не знает, фантазии не хватает. За немоту называет она Закрывая немцом. Так бы слово за слово, вот тебе и беседа сама собой. Ан, нет. Либо монологи, либо допрос: “вопрос – ответ” с небогатыми комментариями.

– Закрывай! А, Закрывай! – громко, как будто глухому, кричит Тётёля, прохаживаясь по периметру. – Так говоришь, дома у тебя шибко жарко бывает? Ну, это хорошо, да не очень. Зато тут у нас не спотеешь. И виноград у тебя дома, что, растет? А не врешь? Прям-таки вот над головой, как лампочка, и висит?.. Чудно! Это ж какие витамины, весь Менделеев! – Тут она понижает голос, чтобы не слышали коварные жулики, которые, возможно, притаились за забором: – А чего ж ты тогда такой плюгавый-то, а? Либо в корень пошел? – И опять громко вздыхает: – Эх, Закрывайка, Закрывайка! Хороший ты парень, только неразговорчивый. Немец ты и есть немец!.. Ну, ничего, это не главное, как Люська говорит!..

Все в таком роде.

– Закирчик, – заглядывает в будку связистка, не обращая внимания на Митю, – пойдем чай пить!

– Сэчас, Свэта!

– Ну, – дует губы девушка, – Закирчик, я не Света, я Люся.

– Луся, – задумчиво повторяет Закрывай и смотрит на раскаленный тэн. Мите сбоку виден один глаз Закрывая – желтая щелка. Помятый погон с пожухлыми буквами “СА”.

Света и Люся – красивые молодые телефонистки, блондинка и брюнетка, которые сидят на коммутаторе, соединяют и разъединяют заводских абонентов, в число коих входит и население заводского района, проживающее в округе. Самые благоприятные для этих холостячек смены – ночные. Завод молчит, ввиду того, что вторая смена уже разошлась, и квартирные телефоны к полуночи тоже практически успокаиваются, до утра тишина. Именно в этот период Светка или Люська – в зависимости от того, чья смена, – зовут Закрывая к себе в коммутаторную до утра пить чай, где он, как говорит Тётёля, закрывает их бабьи проблемы.

Еще раз, для порядка, спросив про Закрывая, Тётёля присаживается рядом с Митей.

– Так, Митек, одни мы с тобой дееспособные со всей военной бригады нашей остались. Я, вообще-то, когда Закрывая с кинжалом рядом нет, малость ненадежно себя чувствую, даже вздрагиваю, если что. Одно ладно: если что, позвоню Люське в коммутаторную. Отдай, мол, Закрывашку обратно…

Митя, лукаво улыбнувшись, поддерживает:

– Да и Аркадия, если чего, разбудим.

Тётёля, смеясь:

– И к Люське пошлем, да? Заместо Закрывая? Ох, и находчивый ты иногда, Митек, когда не шибко серьезный! Да ему, Аркадию, вертухаю этому, сейчас хоть Светка снизу, хоть Закир сверху, хоть чурка сбоку – все едино! Что с него возьмешь! Пьянь она есть пьянь... Только и сматериться на пожилого человека может, бессовестный. Да и ругается, между нами говоря, не то, что мой покойный, – так себе, никакой звонкости, как сопли жует. А все равно иногда – обидно, да.

Она некоторое время молчит, только вздыхает, прощупывая себя ладонью: то область сердца, то голову, то коленку. Наконец, выражает сожаление о том, что скоро он, Митя, защитит свой диплом, или как его там, и уедет по распределению куда-нибудь в другое место.

– Выучишься, и будешь каким-нибудь… дипломатом!.. – Тётёля смеется, прикрывая ладонью губы, явно намекая на “потерянный” недавно дипломат. – И будет у тебя жена и нарожает тебе детёв.

Когда Тётёля оказывается один на один с Митей, в ней просыпается философ, видно Митин облик (то с книжкой, то чертежом, то с калькулятором) к этому располагает:

– Ты думаешь, почему Люська да Светка Закрывая на себя таскают? Прям по расписанию, по справедливости, как сестры, даже подругами, гляди, стали. Именно ведь его!.. Смотри, вот ежели бы Аркадия. Почему нет? Парень видный, хоть и алиментщик, пятьдесят процентов… Дак в том и разница, что “вертухай” – одно название тако высокое, фикция. Он же меньше сделает, больше перепачкает, а потом всему заводу по секрету сболтает. А ей потом, Светке-Люське, замуж выходить. Или вот тебя взять. Ты парень ученый, красивый, пес… прес… перспективный. Только шибко умный да совестливый. На тебя ж посмотришь, в глаза твои ясные, и стыдно за себя грешную становится… Да еще будешь полгода стихи рассказывать, ага. А соловья баснями не кормят! Люська да Светка – кровь с молоком, на них все трещит, пуговицы, того и гляди, стрелять начнут. Вот Закрывай – само то. Все понимает, хоть и немец. Раз два да в дамках. И не стыдно перед ним, – и не расскажет никому. Ну, может и похвалится кому там, за пловом-то, в своей Грузии, на своем языке: гыр-гыр, халам-балам, – дак Люське-то чё!..

– А сам Закрывай-ка, – она старательно отделяет “ка”, получается вроде приглашения на закрывание, – возьмет, на родине себе целый гарем, может быть. Не знай, как у них там с разрешением-то на это. И кто там когда узнает, какая там его Зульфияшка, Тамарка или чё, что у него тут, у Закрывая любимого, который за нее калым проплатил, за эту Тамарку-то, – что у него в России какая-то Люська была! Кому это будет нужно? – никому. Да у них там, у баб ихних, на этот интерес и права голоса-то нет. За тебя баранами заплачено – сиди да помалкивай, иж кака любознательная! С передачи “Чё-де-када”! Одни мы с тобой, – ты, Митек, да я, дура старая (правильно “вертухай” бает), – только мы об этом и знаем. Аркадий спит, а остальные – гады не с нашей бригады, им знать и не положено!.. Все шито-крыто и концы в воду. Правильно я говорю? А то!

Они смеются. Тётёля уходит, довольная, что подняла настроение Мите, который недавно пострадал от грабителей.

Закрывай решил помочь Мите более существенно:

– Толкучка надо идти, сумка твой искать, я помню какой. Эти собака-вор продавать будут.

Митя возражал, исподтишка, чтобы не обидеть Закрывая, оценивая тщедушную фигуру солдатика.

Закрывай, надев парадно-выходную форму, нацепив все значки, какие были, сбив фуражку на свой приплюснутый затылок, пошел в увольнение в город. Сходил на толкучку, к техникуму, к исполкому. Поездил туда-сюда по единственному автобусному маршруту. Наконец его старания были вознаграждены, и у вокзального буфета он увидел Митин “дипломат”.

“Дипломат” стоял в ногах у меланхоличного верзилы, который, развалясь на грязном стуле, печально пил пиво, посасывая кусочек воблы, похожей на ржавую щепку.

Закрывай смело подошел к нему, присел рядом.

– Эй, пацан!

“Пацан”, как большой кот на маленького мышонка, скосил грустные глаза на Закрывая:

– Чего?

– Пичак в жопа хочешь?

Верзила ответил со скукой, к которой прибавился нечаянный интерес:

– Вообще-то мне и так хорошо. Но ты все-таки, раз подошел, растолкуй, что такое пи… Как ты сказал? Переведи.

– Пичак. Ножик. Кынжал.

– А-а… – разочарованно протянул верзила, покачал головой. – Нет. Пичак – нет. Мне и так удобно.

– Отдай сумка. Чужой сумка. Вор забрал. А то пичак в задница, – Закрывай сымитировал движение руки за пазуху.

Парень закатил глаза к потолку, сделал большой глоток, не забыл про воблу, в голосе прибавилось печали:

– Я его на толкучке купил. Вчера, кажется. Забирай, – он небрежно двинул дипломат ногой. – Ворованное мне не нужно.

Закрывай поднял дипломат, положил на стол, за которым продолжал трапезничать парень, щелкнул замком, откинул крышку-половинку. Внутри лежал какой-то сверток. Закрывай его выложил, подвинул к парню. Казалось, парень не обратил на все это никакого внимания.

– Зачетка есть? – спросил на всякий случай Закрывай.

Парень, с полным ртом, отрицательно двинул головой, допил кружку, “цвикнул” сквозь зубы воздух и сказал с сожалением:

– Зачетка нет, – потянулся за следующей кружкой и участливо спросил: – Все?

Закрывай утвердительно кивнул.

– Ну, тогда брысь отсюда. То есть, значит: если не будешь пиво, то до свидания.

Митя сел писать невесте письмо. Дескать, скучаю, жду, ношу в подаренном тобой дипломате все твои письма.

Авторитет Закрывая, и так довольно высокий в глазах Тётёли, не говоря уже о Светке и Люське, вырос уже повсеместно. Даже “блатной” Аркадий однажды, будучи не слишком пьян, прежде чем отправиться спать в свою дальнюю сторожку возле обзорной вышки, сделал комплимент Закрываю за проявленную смелость и находчивость, а потом даже спросил:

– Вот, хочется тебе, Закир, что-нибудь от всей нашей бригады приятное сделать. Какой-нибудь презент, что ли, электробритву, что ли, ко дню рождения или Советской Армии. Поедешь в свою Фергану, нас вспоминать будешь. Ты скажи, что бы ты хотел? Ну, не стесняйся!..

Закрывай думал недолго и сказал жертвенно:

– Аркадий. На Тётёля не матерись, не ругай. Она мать. Ты сын. Возраст. Понял? Обещай.

Аркадий, несмотря на то, что все-таки был под градусом, даже покраснел и сказал, оглядываясь:

– Ну, конечно, Закир, какой базар. Заметано. Ты меня знаешь.

Бригадирша: “Закрывай-ка! А ну давай, закрывай-ка все проблемы! Куды мы без тебя!” Они опять прогуливались по периметру ночного завода, слышно их было далеко. С недавнего времени Тётёля нашла для себя новый, более интересный и к тому же более практичный способ общения с Закрываем. Она стала, по ее шутливому определению, “учить язык”.

– …А скажи-ка ты мне, как будет, по-вашему “здравствуй”?

– Салом.

– О! Солома, значит!

– Салом, – поправлял Закрывай.

– Ну, ладно, это я так, чтобы запомнить. Солома. Почти. Получается: есть у тебя солома, – значит, здорово живешь. Скотину есть, чем покормить – молоко-мясо будет. Это я для понятия, чтоб запомнить. А у нас знаешь, как говорят: хлеб всему голова. Хлеб есть, – здорово живешь. Как будет по-вашему, хлеб-то?

– Нон.

– “Нон”? Нон, хорошо. Коротко и ясно: “нон”. И главное звонко! Молодцы. А водка?

– Арак.

– Вот те раз: рак!..

– Арак! – поправляет Закрывай.

– Ну, я и говорю: по-нашему так, а по-вашему “рак”. А по-нашему рак, знаешь, – это другое. Бывает такое, знаешь, в воде живет, цап-царап, – (показывает ладонью), – а бывает – болезнь. Болезнь – рак, плохая болезнь. Муж у меня от нее сковырнулся.

– Водка, арак пьешь, потом болеешь, – понимает по-своему Закрывай.

– Во! Это правильно! Пьешь, потом раком ползаешь. И никакой бабе, люське-муське, ты такой не нужен. Умный ты все-таки, Закрывай. Закрывай-ка, а как, по-вашему, будет “рыба”?

– Балык.

– Во! Ничего себе, это вы у нас заимствовали, не иначе. У нас тоже такое слово есть. Тоже рыба, только копченая. Как ты вот: тоже человек простой, два уха. Только, вроде, в отличие от нас, вроде как копченый. Это легко запомнить. Ты не обижайся, Закрывай. Вы ведь нас, рыжих-то, тоже как-то так называете?

– Ок клок.

– Это чего?

– Ок – белый. Клок – ухо. Белый ухо, хру-хру.

– Ну, это ты уж вообще! Ладно, я не обижаюсь. Обещала, – не обижаюсь. Давай не будем обзываться, тогда и обидно не будет. А, давай? Ну, вот, молодец. Понятливый ты все-таки человек, Закрывай. Иному нашему втолковываешь, что дважды два четыре, – все без толку, он как… чурбан с белыми ушами, ага, хру-хру, правильно у вас иной раз говорят, на копытах. А ты – раз, головой кивнул, и понял.

До дембеля Закрываю оставалось немного, когда однажды вечером, в темном переулке призаводской территории его остановили пьяные парни и, повалив на землю, забили ногами, приговаривая: “Чурка… Чурка…”. Закрывай не кричал.

Наутро Закрывая, маленького и тщедушного, нашли мертвым, втоптанным в грязь. Рядом лежал чей-то шарф, по нему и нашли убийц, которыми оказались два местных заводских парня, возвращавшихся с поздней гулянки. На первом допросе они были испуганные, не помнящие, зачем и за что накинулись на солдата. Потом один из них, пожимая плечами и вздыхая, все же объяснил: да армию, кажется, чего-то вспомнили…

При разбирательстве следователю никто не смог сказать что-либо плохое про этих убийц: нормальные по жизни ребята, женатые…

Закрывая, в цинковом гробу, отправили самолетом в Ташкент, а до этого он целые сутки лежал в Ленинской комнате воинской строительной части, в парадной форме, достойный и красивый. Туда даже пустили попрощаться коллег с работы, с завода. Пришли почти все, кроме Люськи и Светки (их специально зазывала Тётёля, но они не пошли). Тётёля долго плакала и причитала возле гроба, Аркадий был трезв, серьезен и молчалив, а у Мити, когда он подошел к Закрываю, вдруг закружилась голова (последствие недавнего сотрясения мозга), и он просто посидел рядом на стуле.

Летом телефонистки вышли замуж. Светка окрутила новенького инженера, молодого специалиста, они, расписавшись, без свадьбы уехали в Москву, там, говорят, даже венчались в какой-то подпольной баптистской церкви (жених оказался баптистом). Немного позже этого возвратился Люськин парень из армии, хороший рослый детина, десантник, с ясными голубыми глазами. На свадьбе гулял весь завод. Молодые были красивы и величественны, целовались нежно.

Сразу после этой свадьбы к Мите приехала его невеста. Они быстро расписались, чтобы Мите дали распределение по месту жительства жены. Вскоре они навсегда уехали из города своего студенчества.

…Митя первое время супружества невольно следил за взглядами, устремленными на жену. Как, например, в городском парке, где они часто гуляли с широкой детской коляской (у них родилась двойня), где, весело смеясь, глядя на мир во все глаза, отдыхало молодое население города.

…Где мимо, в числе прочих отдыхающих, иногда проходили небольшие группы солдат, видимо, находившихся в увольнении, среди них половина чернявых, азиатского или кавказского облика, нелепых в скомканной форме, в тяжелых сапогах. Митя переводил взгляд на жену. Видно, его глаза в этот момент были особые, потому что она поднимала бровки, хлопала ресницами, а затем смешно кивала подбородком кверху: мол, ты чего?

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

337821  2017-01-02 21:10:05 Воложин - В смысле - не водятся ль в тихом омуте черти?

337826  2017-01-03 17:01:48 Воложин art-otkrytie.narod.ru - Об этом рассказе я написал статью http://www.pereplet.ru/volozhin/451.html#451

337830  2017-01-03 18:29:24 Владимир Эйснер - Дорогой Леонид! Благодарю за прекрасный рассказ! Это настоящее. Сама жизнь смотрит из него усталыми и грустными глазами. Исправьте лишь опечатку в слове "трамблер". Надо: трамблёр. Дело не в малых точечках: ударение меняется и смешно становится. И ещё это вот предложение посмотрите: "Тётёля на хорошем счету у начальства, висит на доске почета". Наверное, всё же не Тётёля висит, а её фотография. С Новым годом! Солнышка, здоровья и добра!

337833  2017-01-03 21:43:21 Воложин art-otkrytie.narod.ru - Эйснеру на 337830. А я подозреваю, что у Нетребо в рассказе два повествователя: один – почти Митя, другой – в последнем абзаце (из-за чего он и начат с красной строки, ибо в противном случае мог бы не быть отдельныи абзацем и даже не начинаться с большой буквы). И этого первого повествователя (почти Мити) голос прорезывается и в слове «Тётёля», и в выражении «Тётёля на хорошем счету у начальства, висит на доске почета». Кроме того, дойдя до состояния экстремизма (из-за неприятия моих идей публикой и научным миром), я не согласен с вашей фразой: «Сама жизнь смотрит из него усталыми и грустными глазами». То-то и оно, что искусство не жизнь. Оно – испытание. Для того – условно и жизнеподобно. Не было б того и другого одновременно – не получилось бы испытание. И большущее спасибо за то, что дали возможность мне сделать вот эти возражения вам. Ибо – если заходите сюда, в ДК – видите, какая тут не то что серость – чернота стала.

Copyright (c) "Русский переплет"