|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Рассказы
⌠Я уверен, что сегодня больше, чем когда-либо, необходимо искать Книгу, даже если в ней только одна великая страница; мы должны искать осколки, клочки, все, что может воскресить тело и душу■.
Генри Миллер, ⌠Тропик Рака■
ОТ АВТОРА
⌠...Маленький писатель-
Это что за червь?
Ты таких, создатель,
Наплодил зачем?
Где добыть им славы,
Мир перевернуть,
Если сердцем слабы
И таланту чуть...■
(Владимир Корнилов)
Далеко позади эти дни, но продолжается бессмысленная погоня. И вот, без всяких усилий: плац, каштаны, казармы, а там, за их кирпичными спинами - небо. Я пристально вглядываюсь в него, чего-то жду... Лето, июнь, утро. И небо, непроницаемое покрывало Майи, занавес, а тут, внизу - подмостки. Два года, армия, ее тугая плоть. Пока еще чистый лист, начало...
...Спортзал учебного полка, осенние лица призывников. Всем грустно. Да же тем, кто делает вид, что им-то уж точно весело. Ничего уже не исправишь. На крючке. Плотно. Но, как говорится: нет худа без добра. И мелькают, мелькают несбыточные идеи, - а вдруг? Авось кривая вывезет! Но почему тишина? Когда же подъем? Что ж ты молчишь, горнист? Тишина, каштаны, казармы. Безжизненная равнина плаца. И еше - небо.
Началось, не уследили. Казармы стремительно ожили. Все сдвинулось. Построение. Роты, казалось, выпрыгнули на плац. Голые торсы, стриженые затылки, бессвязные выкрики. Искрометная магия порядка. Впереди утренняя пробежка. И в один миг по дорожке, вокруг плаца - живой поток. Мы и не догадывались тогда
, что это зрелище было пробным испытанием. Головы, тела, траурная кайма сапог. Нам предстояло влиться в этот чудовищный сгусток, заполнив собой имеющиеся там пустоты, растворится... Алгебра обыденной жизни. Все просто. Но как-то не по себе, в чем дело? А вот в чем. Тут уже не разум, тут чутье! За всем этим - хаос. Без имени и лица.Все прильнули к окнам, притихли, затаились. И в каждом - щемящее чувство одиночества, унизительная растерянность. Всего-то пробежка? Как бы не так, cимвол, темный знак грядущих бедствий. Тотальное поглощение, тьма. Вот откуда этиа противная, ледяная дрожь, и эта раскаленная муть, окутавшая глаза. Мне показалось, что я ослеп. На батальном полотне отсутствовала перспектива. Короче: здесь и сейчас. Лишь это. Устав, казарма, дисциплина. Изнурительная пытка, провал, наркотик рабства. Нам предстояло стать низшей кастой. Мы - духи. Мистика. Нас - нет, есть только гордое величие Рима, чья сила и слава гремят сапогами за грязным стеклом...
Так и возникло мое писательство. Из боязни сгинуть среди этих бравых декораций, за пестрым фасадом которых - лживое обещание подлинной жизни. Искусная приманка. Стоит лишь поверить, - и все, тебя уже нет. Тупик.
Да, я испугался.
ПАСТУХ ИЗ КИФЕРОНА
Страдания очищают душу. Хотелось бы в это верить, но не хочется. Не очищают, а вытаптывают, превращая цветущий некогда сад (если таковой, конечно, имелся) в футбольное поле в конце сезона. Так что поменьше бы скорби, пусть мне будет хуже, да исчезнут вовеки эти фильтры. Жаль, но это вряд ли, мы сами виновники своих несчастий. Все-то у нас не так: благородные поступки похожи на преступления, милосердие отдает балаганом, благодеяния злонамеренностью... И во всем этом отсутствует смысл. Виновник, не осознающий своей вины, не понимающий причин происходящего и угодливо ознакомленный каким-нибудь Порфирием Петровичем с плачевными результатами собственной деятельности, смахивает на сумасшедшего или близок к тому. Близорукость и даже слепота при постоянной готовности к действию ≈ вот что нас губит. И только небрежный магнетизм искусства делает более понятной уготованную нам участь.
Жизнь обывателя, придумывающего себя и свой путь, как правило мелка, так как протекает она в узких границах пространства и времени, полностью находится в руках судьбы и обстоятельства, как бурый от ржавчины железный ошейник раба, никогда не дают вздохнуть полной грудью. Лишь немногие баловни судьбы могут похвастаться счастливой развязкой. Но велик человек, создающий из ничего - героя, иное бытие. неподвластное обстоятельствам и ударам рока. И если жизнь обывателя - это басня с нравоучительно-тривиальной концовкой, басня, написанная циником, то герои выходят к нам из хаоса, ⌠как вышла из мрака с перстами пурпурными Эос■. Мы видим их лица, слышим их речь, ощущаем теплый запах их тел. И даже если они мелки и ничтожны, как окутывающая их действительность, то это ничего не значит. Они обладают той божественной законченностью которая нам недоступна, тем смыслом, который делает реальной нашу маленькую жизнь, так напоминающую сон. И вымысел завораживает логику. Соврешь - до правды дойдешь. Вот истина , а вот история о человеке, который совершил без сомненья благородный, но крайне опрометчивый поступок. Мимоходом из лучших побуждений заглянув в черный ящик, он навлек беду на целый царства, осквернил святыни, но остался незамеченным в этом яростном хохоте морей. ...Он вышел утром из дома, жалкой хижины бедняка. Где же еще гнездиться добродетели? Он был простым пастухом. Ох, уж эти мне пастухи и здесь нечто, претендующее на вечность и многозначительность. Пастыри и стада их.
Итак, он вышел из дома. Жена, наверное, еще спала или нет, жены встают обычно раньше своих непутевых мужей. Она встала, когда было еще темно, развела огонь в очаге, напекла лепешек, налила в кувшин немного козьего молока... Может быть, помолилась какому-нибудь богу. В разные времена и боги разные. Тогда было много богов. Суровых и не очень. Строгих и беспутных. Сколько богов - ровно сколько людей в этой чудесной, заманчивой, непостижимой из нашего сегодняшнего запустения стране. Как жаль, что эту причудливую заросль, населенную нимфами и наядами, прочими веселыми существами, сменила нынешняя казарменная строгость форм с довольно примитивным содержанием. Дикое совершенство исчезло навсегда. Итак, он вышел, возможно, дожевывая на ходу свой скудный завтрак. А может, повеселев от доброго глотка вина, насвистывал задорную песенку. Или наоборот, был мрачен и напряженно думал о доме, долгах, о жене, которая так рано растеряла свою девичью прелесть. Трудно сказать. Во всяком случае это был деловой Человек, нет, лучше человек при деле, то есть не бездельник, точнее. Если уж-то не явный, ведь у него было стадо, о котором он заботился и которое являлось единственным источником пропитания его семьи. Известно одно ≈ человек этот был шустрым, любил позыркать по сторонам, впрочем, у пастухов для этого всегда есть время. Каким же он был из себя? Скорее, пожилым и почтенным, чем молодым и зеленым. Молодости свойственно легкомыслие и некое жесткосердие, а этот пастух не мог быть жестоким, иначе он не совершил бы того, что совершить ему предстояло. Вообще, это был цельный характер, который не дешевит по мелочам. Пастухи народ нелюдимый и закаленный, им не привыкать к одиночеству. Они молчаливые и мрачноватые, уверенные в себе люди. Замкнутые только, как вода у плотины в период дождей, к таким лучше не соваться с ерундой, можно нарваться на неприятности. Итак, он был пожилым, но еще крепким, жилистым, с увесистыми кулаками. И еще, наверно, счастливый, а что ему было печалиться: подозвал собаку, дал ей кусок лепешки, прикрикнул на тощих своих овечек, посмотрел куда-нибудь в даль и все, полный порядок. Небеса чисты, на душе спокойно, боги мудры и благосклонны. Нет, пусть лучше боги будут заняты своим, не до этого им, да и вообще. Свяжись с ними ≈ мокрого места не останется. Так, пустота одна, как будто ничего и не было, но все возвращается на круги своя, и шоу продолжается. Вопреки всему┘ Короче:
...Под ногами на траве лежал и плакал ребенок. Маленькая, безобидная пташка с жалобно раскрытым клювиком. Сопливый, грязный, орущий... А может быть, радостно улыбающийся неведомому пришельцу, которого он-о, боги - уже признал за отца. Пастух испугался, пришел в восторг, окоченел от изумления. Этот младенец
, как выигрыш в кости, пусть даже скромный, наполнил его душу тихим счастьем. Ветреные боги не забывали его, он отмечен ими, они его любят, а это, это... говорит о многом. Хотя бы о том, что этот дар не стоит присваивать, чтобы торжество от свалившейся внезапно удачи было более полным, ребенка нужно отнести царю. Царь страдает, боги наделили его бесплодной смоковницей, а отсутствие наследников, как известно, открывает врата в царство хаоса. Он будет рад подарку. И этот шанс, может быть, единственный. Пусть дар богов и их благосклонность к нему, простому смертному, соединятся с милостью царя, а милость обязательно будет, куда ей деться, царь отблагодарит его, своего раба и отблагодарит, естественно, по-царски. И царская награда будет в некотором смысле, переводом непонятного для него языка олимпийцев их особого внимания на обычный человеческий язык. Да и лучше не впутывать в эту историю олимпийцев, кесарю - кесарево: как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Разделить дар на доступных с властью предержащим -это ли не радость для непосвященного. А мог бы и не так поступит, отыскав младенца, мог сделать его своим сыном или своим рабом, чтобы потом выгодно продать финикийцам на рынке в Афинах. Нет, так с дарами всевышних не поступают. Презрение олимпийцев, а затем неизбежная расплата, вот, что ожидало его в этом случае. Дар, о неизвестность, необходимо было переадресовать земному властителю, иначе ноша могла оказаться не по силам, а царь, он ≈ избранник, ему и толковать с богами. Древние боги были ненадежны, коварны и злы, доверия к ним не было, вот что. А что же это за боги, если им нельзя доверять. Так и сгинули постояльцы Олимпа.Пастух, тяжело вздохнув, еще немного постоял, подумал и отправился в Коринф, к царю. Он не ошибся - его приходу был рады, он был щедро награжден и вернулся в Киферон счастливейшим из смертных. Вероятно, закатил пир, напился и до поздней ночи рассказывал соседям, которым уже успел надоесть до смерти, о брошенном на произвол судьбы младенце, непонятной щедрости олимпийцев и царской милости
. Спал он плохо, ворочался, вставал попить воды, ругал почему-то жену и угомонился только на рассвете, когда побледнели в огромном небе всевидящие звезды. А на утро он опять побрел по холмам со своим стадом. Будущее было скрыто от его взора, да это было уже и не его будущее, продолжение этой истории его уже не касалось. Разбираться в тонкостях грядущего - дело царя, а не простого пастуха. Были бы овечки целы, здорова жена, дети, ясно светило бы солнышко а остальное для людей более искушенных в пророчествах, например для Софокла, придумавшего эту историю. Где он ее взял - подсмотрел ли, подслушал или просто знал от начала до конца. Олимпийцы часто наделяли неземным знанием своих избранников, они любили посплетничать и им было лестно, когда кто-нибудь там внизу говорил о них, превратно истолковывал их волю, впадал в немилость и погибал. Они был тщеславны и не могли существовать, не привлекая к себе внимания. Радостные или скорбные вопли смертных разгоняли тоску и скуку в сердцах богов. Публика всегда в сборе, а значит, нужно только поднять занавес. И не беда, что смертные так непонятливы и не в силах правильно истолковывать волю мудрейших, все сделает случай, нелепый толчок, сдвигающий в места горы. А те, пусть трепещут, возносятся и раскаиваются, и сваливают все на рок, который, как им кажется, правит миром. Чуткости не хватает им, все-то они понимают буквально, поэтому так безжалостны к ним боги, оттого-то так трудно и горестно живется им на белом свете.А так ли это? Написал и задумался. Знаю, многие со мной не согласятся. Но все доводы любителей жизни мне известны. Пересказывать их тут нет надобности. Но если на пути мотылька появляется огонь, то финал сей пьесы неотвратим. И ничтожный, жалкий случай может с легкостью (свет лампочки на веранде разрастается до
огня, взывающего из бездны, или до злобного, тоскливого выкрика: ⌠А гори все синим пламенем!■) довести дело до раковой опухоли, мгновенно возникшего бампера грузовика, неизвестно откуда извлеченной ржавой бритвы. Мы - мотыльки вселенной и хозяйка - судьба уже развела огонь в своей печи, дело лишь за горшками: один сейчас, другой чуть позднее. Варево жизни должно кипеть. Если об этом не забывать, положиться на интуицию и жить повинуясь велениям своего сердца, тогда очень сложно перестать быть человеком, а если повезет, то можно увидеть Бога, ласкающего или карающего, чаще, конечно, мстящего, чей неистребимый свет рыщет в темной путанице наших душ и уносит их куда-то во вне, в ту чудную музыку, от которой так трудно и горестно жить на белом свете. И которую, конечно, слышат не одни трагические поэты, но только им дано остановить мгновенье и донести ее до нас, простых смертных, бредущих по зеленым холмам рядом с пастухом из города с таким красивым названием.
СВИНАРНИК
Полковой плац был пуст. Асфальтовая равнина в кольце казарм из красного кирпича. Огнедышащий кратер июля. Римский цирк эпохи солдатских императоров. С самого начала меня угнетала беспредельность твоих раскаленных пространств. Между тем, жизнь в плавильне шла по распорядку. И не мифические боги, а повидавшие всякого на своем веку старшины, с красными от солнца и повседневного пьянства лицами, правили в этом жарком мареве. Гигантский муравейник деловито гудел. День был хозяйственный, суббота, а значит, и заботы у нас, образцового полка славных железнодорожных войск, должны были быть хозяйственными: тотальная уборка, мелкий косметический ремонт утвари и помещений, стрижка кустов и кое-что еще. Об этом ⌠кое-что■ нам, взводу салаг, одиноко топтавшемуся в асфальтовом пекле, и поведал сержант Величко, человек основательный и ищущий подходы к нашей студенческой вольнице. (Взвод был укомплектован из первокурсников). Его прозвали Макаренко за странную тягу к растрепанному тому ⌠Педагогической поэмы■,
непревзойденного воспитателя всевозможных беспризорников. Там он искал подходы. Боюсь, его ожидало разочарование. Он был краток:- Горев, Бергер, вы поступаете в распоряжение вот этого, - и он ткнул пальцем в толстомордого прыщавого парня в вызывающе заломленной набекрень пилотке, - ...бравого ефрейтора и направляетесь на подсобное хозяйство.
Вопросы? Для нас, духов, в то время даже ефрейтор был фигурой значительной, да и какие могли быть вопросы.
- Построиться, - не терпящим возражений голосом приказал ефрейтор. (Это двоим-то). - И чтоб у меня никуда. Гуськом.
И он, не оглядываясь, уверенный, что мы последуем за ним, с независимым видом зашагал к КПП. И мы пошли. ⌠Пошли на дело я и Рабинович...■
- Ну и досталась работенка, - попробовал я заговорить со своим собратом по несчастью, но где там, он лишь печально хмурился.
- Отставить базар, - гаркнул ефрейтор. Своей широкой спиной он пытался заслонить от нас мир. И мы, идя за ним, вынуждены были всю дорогу созерцать какой-то гнусный нарыв на его бычьей шее. Неприглядное зрелище. Ефрейтор же, беспечно насвистывая, так залихватски чеканил шаг, что огненные искры летели у него из-под каблуков во все стороны. Подковки присобачил, идиот. Старый вояка. Весело было мне смотреть на нашего предводителя. Это был прирожденный свинопас. Деревенский пастушок. Еще бы рожок ему и кнутик. И он научит нас зоологии. ⌠Гремя огнем, сверкая блеском стали┘■ Он себя еще покажет! О рок, невидимый и потому пугающий своей зрячей слепотой, я знаю, почему именно меня ты выбрал в
тот злополучный день! Все очень просто. Я был хреновый солдат, можно сказать, совсем никакой. И так думал не я один. Сам старший лейтенант Штырин, в просторечье Штырь, случайно оживший памятник, увидев меня на левом флаге при построении на строевой смотр, мрачно соизволил буркнуть сержанту Попову: ⌠Откуда этот клоун? На неприятности нарваться хотите. И так смотреть не на что. Задвиньте его куда-нибудь■. Задвинули.
Вот теперь на свинарник. Милое дело. А приятель мой заскучал. Парень как парень. Очки только великоваты, как Бруклинский мост. На фотографии, естественно. Он был студентом физмата МГУ, закончившим первый курс этого элитного вуза. Мы не были близко знакомы. Воинское братство не объединило нас в одну дружную боевую семью. Надо сказать, что ребята из МГУ сторонились нас, студентов из провинциальных вузов. Видимо, для них мы были слишком простоватыми, слишком неинтеллигентными, слишком... Деревня-матушка, одним словом, мужичье сиволапое. Но неразборчивая судьба безжалостно карала их за это. Они,
аборигены столичных бульваров, были чужими здесь, и все это сознавали. Лица у них были не те. Опасное упущение. На улице как: морда, харя, мурло, рыло... У них же были совсем другие лица. Это их и губило. Белая кость, голубая кровь, гармония пропорций делали такие лица излишне уязвимыми для тех, кто ждал от них безропотного подчинения. За такое лицо не спрячешься. Как на ладони. То ли дело восточный тип: могучие скулы, а на них, как на блюдце, бесформенная груда теста. Вот и мне моя азиатская рожа пошла на пользу. Спасение тут в самой этой неопределенности, невылепленности, недоделанности. Пойди угадай, что думает русский человек. Думает ли, а может, давно спит или умер. Русская физиономия - как русский пейзаж: бугорки, ямки, елочки, березки. Не пройти, не проехать. Вот тебе лицо человека. Лицо - чело┘ века. Личина на личине. И лишь на Руси чело зачастую вынуждено спасать грешную шею от века. Но и для свинства хороши такие лица. Очень уж они свои. Свои в доску, в бога, душу, мать...Свинарник был непристойно огромен, как авиационный ангар, но вместо легкокрылых достижений человеческого разума забит он был клетками, где в вонючей жиже ворочались какие-то непонятные создания. Честное слово, я не сразу сообразил, что это вовсе не пришельцы из ада, а обыкновенные свиньи. Такие огромные они были, грязные, и смотрели на нас крайне неприветливо своими маленькими и почему-то казалось, подловатыми глазками. Обидно, как бы я ни хлопал в партере, всякий раз оказываюсь за кулисами. У Бергера тоже был жалкий вид. Звали его Вадимом. Ну что ж, привет, В-адик! Мутный свет загаженных ламп создавал впечатление подводного царства. Ефрейтор в этом аквариуме считался знаменитостью. Свиньи обрадовались ему, как родному. Окинув нас неприязненным взглядом, он невозмутимо сказал
:- Ну что, интеллигенты паршивые, нравится? 3десь вам не в библиотеке. Чтоб все было сурьезно и без смехов. До обеда чистите клетки. Униформа (грязные и застывшие от дерьма подменки) и лопаты вон в том углу. И смотрите, у меня не сачкуют, для тебя говорю, жидовская морда, - он лениво сплюнул и неторопливо покинул поле предстоящей битвы, с силой захлопнув за собой дверь.
Крутой мужик. Свой среди скотов.
- Гитлер тоже был ефрейтором, - заметил Бергер.
- Совсем очумел от жары. Влип, очкарик! - невесело откликнулся я, закуривая сигарету.
Я не хотел его обидеть. Но он все-таки обиделся. И мы замолчали. Нехорошее это было молчание. Что-то невысказанное мешало даже махать лопатой. Бергер мрачновато косился в мою сторону. Очки его неприступно блестели. Чего-чего, а злорадства не было в моем высказывании. Надо было заступиться. Нет, Бергер понимает, что ефрейтор не единственный ефрейтор в этом полку. Высказать сочувствие. Но он такой же дух, как и я, а не институтка. Ясно было одно, что Бергер хотел, чтобы я ненавидел ефрейтора. И проявил это. Но я жил среди подобных типов, бывали и похуже, поэтому особой ненависти я к нему не ощущал. Подонок подонком. Их неприязнь была взаимной. Мне здесь не было места. Не доказывать же ему, что я не антисемит. Поэтому, оставив рефлексию, я занялся вплотную своим грязным делом. Свинкам это не понравилось. Своим звериным чутьем они довольно быстро сообразили, что мы не те, за кого себя выдаем, то есть из числа не посвященных в их безобразную жизнь, а потому эти твари не только не проявили по отношению к нам ни малейшего гостеприимства, но с преувеличенно свирепым видом даже бросались на нас. Особенно доставалось Вадиму, у которого и так все валилось из рук. А что поделать, если они любили ефрейтора. Я решил не суетиться, считая маловероятным, что сей доблестный воин будет благодарен нам за наши труды. Самому бы ему вручить лопату. И то спасибо, что ушел, не стал над душой стоять, другой бы, пожалуй, еще кулаками помахал, зная, что нам будет трудно ему возразить. Уважать начальство - этому здесь быстро учили.
Мои предчувствия меня не обманули. Но это потом. А в тот момент я начал терять индивидуальность. Гниль свинарника настойчиво лезла не только за шиворот, а тяжелый физический труд легко избавлял от инфантилизма. Общение требовалось, как воздух. Я вырос в коллективе, был когда-то тимуровцем, и смутные воспоминания о взаимопомощи и взаимовыручке преследовали меня. И потом, мое филологическое прошлое не давало мне покоя. Я начал издалека:
- Ты знаешь, однажды на семинаре мне был поставлен вопрос, что бы я выбрал - беспрекословное исполнение возложенного на меня долга или отступил бы, повинуясь зову чувства, например любви, как в трагедиях древних классиков. Тогда, как и все, я проголосовал за долг. И вот теперь, испытывая слабость воли, как некогда Гамлет, я подумал: а стоит ли этот долг того, чтобы его исполнять, наступая на горло собственной песне. Гамлету стоило. Честь, достоинство. Но нам? Разве долг в том, чтобы унижать и быть униженным. Да еще испытывать благодарность?
- Я помню, чем там все кончается у Шекспира, - сказал Бергер. - Груда трупов. Смерть несчастной Офелии. Эпоха титанов прошла. Долг перед совестью - это одно, другое дело долг перед государством. Тут твое мнение особо никого не беспокоит. Мы с тобой, в некоторой степени, жертвы. А заведомой жертве жертвенность не по карману. Это как из пустого в порожнее переливать. Если вам не достается то, что вам нравится, то пусть вам понравится то, что вам достается - один остроумный человек когда-то сказал. Чистая совесть позволит тебе только тлеть в этом дерьме, а хочется жить, жить по-человечески, даже здесь. И не надо декламаций, опомнись. Никакого выбора не существует.
- Все верно, - продолжил я, - у Гамлета был выбор, так как он обладал свободой. Его свобода - это не только источник бесконечных мучений, но и залог всех его поступков. У нас ее нет. Нас ее лишили. Священный долг. Почетная обязанность. Это все неплохо. Но вытащить нас из аудиторий для того только, чтобы кормить свиней, выслушивая оскорбления ефрейторов разного ранга, - это две большие разницы. Давай восстановим справедливость, накостыляем свинопасу. Он этого вполне заслуживает.
- При чем тут свинопас? Он не одинок, - оживился Бергер, - да и потом, нужно быть умнее, пусть им кажется, включая ефрейтора, что мы такие, какими они хотят нас видеть. Социальная мимикрия, понимаешь?
- Сначала он заставит тебя чистить вместо себя свинарник, а потом ты будешь сдувать пылинки с его сапог. Вот и вся мимикрия, - азартно подметил я. Бергер с опаской посмотрел в мою сторону.
Я не удержался:
- Да, святости в Гамлете маловато, но и непротивление тоже противно. А воплощаться в такое чудовище, как ефрейтор, вообще не хочется. Даже если это почетная обязанность и священный долг.
Бергер набычился:
- Я не о том. Не хочу быть Чацким. Это смешно, наконец. Все можно решить иначе. Без пижонства. Не заостряя.
- Иначе! При каждой неудаче давать пытайтесь сдачи. Вот что говорит народная мудрость.
- Хамская философия. Гете говорил: ⌠Лучше несправедливость, чем беспорядок! - Бергер завелся.
Мне стало скучно с этим пацифистом, и я вышел на свежий воздух. Ах, Чернигов, Чернигов, старый кондитер, как жаль, что мне были недоступны тогда твои изысканные празднества! Беззаботно сияло солнышко, голубое небо было бескрайним, в кронах деревьев щебетали какие-то неведомые птахи... Мир был прекрасен. ⌠Я не буду терпеть, меня не будет радовать этот маленький Аушвиц. И скрывать это я не собираюсь■, - подумал я.
Вот туг и появился ефрейтор. Его прыщи сияли, как первомайский салют. Нужно было кормить хрюшек. Полусонная братва почуяла угощение и загомонила, запрыгала, взрывая копытцами зеленоватую кашу, так что некуда было деться от взбаламученного дерьма. Ефрейтор тоже решил размяться. И первое, что сделал, это пнул Бергера. Тот застыл. Непонимание съежилось в его глазах.
- Что встал, жид? - и увесистый кулак свинопаса прошелся по подбородку недотепы .- Мало вас били.
- Оставь его, - попросил я.
- Иди в бытовку, падло, - сказал ефрейтор Бергеру и полностью переключился на меня. - Ты умрешь в роте, - сказал он, - а пока вылижешь все клетки.
И для того, чтобы я, видимо, лучше это осознал, он пнул меня в живот. Выбора, действительно, не было. Я принялся за работу. Каждый раз, когда я приходил доложить, что все сделано, то видел одну и ту же картину. Ефрейтор сидел за столом с Бергером. Они пили чай, шутили... Им было весело. И свинопас кричал мне: ⌠Вперед, сукин сын, родина-мать зовет!■ И я уходил. Когда подошло время идти в часть, Бергер сказал мне: ⌠Лешка неплохой парень, пещерный только. Ты на него зла не держи. С дураками надо разговаривать по-дурацки. Зря ты тогда влез■.
Я посмотрел на него. Он не лукавил.
- Пусть на рассвете, сынок, тебе приснятся розовые поросята, - ответил я.
Мне стало грустно.
ТРАССА
Раскаленная жаровня августовской ночи (будто не Россия кругом, а аравийские пески) стала остывать. Посветлело, повеяло прохладой... Утро как утро. Обыденное, как вонь. В казарме стоял устойчивый, всюду проникающий кислый дух. Воняло потом, портянками, немытыми ногами, пораженными влажной сыпью грибка, прокисшими за ночь ртами, гниющими нарывами, обрывками чудовищных снов, мочой утраченных надежд, и рвотной кашицей разочарований... Не казарма, а больничная палата для безнадежных, постоялый двор для бродяг.
Горева разбудили крики. В бытовке шли разборки, дежурный по роте Самедов молотил дневального. Незадачливый гусь проспал дежурного по батальону и вовремя не предупредил Самедова. А дежурный по батальону капитан Ершов имел чудную привычку, совершать ночной обход с черенком от лопаты, так что Самедову досталось. И вот теперь он учил жизни молодого. Новиков, помощник моториста из Белозерска, именно он был дневальным, противно визжал. Как поросенок. Но сапоги деда не знали жалости.
⌠Дикий парень этот Самедов■, - подумал Горев. - А вот если кому рассказать, то не поверят. Так же вот как-то творил чепуху, меня ударил, а потом отвел в сторонку и говорит: ⌠Ты не думай, я тоже учился, книги читал и не только наших писателей. Самед Вургун, знаешь? Но и других. Я все понимаю, и что не хорошо. Но нельзя по-другому. Самого затравят, так что прости, если можешь■. Век живи - век учись. Кто бы мог подумать, что и в такой твари стыд обитает■.
До подъема еще оставалось сколько-то времени и, Горев, решил прокрутить в уме который уже раз намеченные комбинации. Ему не хотелось ехать на трассу, и он мучительно искал пути отступления: ⌠В санчасть необходимо сходить, пусть везут в город, к невропатологу... Так, потеря сознания, сильные головные боли. Можно сказать, даже тихое помешательство. Раз. Остаться в роте в качестве дневального или его помощника. Два. Просто слинять. Пусть уедут, а потом приду. Что еще?■ Он напряженно задумался. Из состояния комы его вывел Эргашев, отслуживший полгода чумоход. Этот хитрый узбек был почему-то уверен, что забитый дух забит для всех, даже для черпаков, а потому провести его будет нетрудно. Растолкав Горева, он надменно сказал: ⌠Сафар велел тебе привести в порядок его сапоги! Чтоб блестели, понял?■ Крысиная мордочка вчерашнего духа вкрадчиво щурилась. Ни о чем таком Сафар даже не заикался. Горев спал через пару коек от Сафара, и если тому приспичило бы с сапогами, то он бы сказал. Всенепременно. Эргашев лгал; когда есть духи, то при чем тут черпаки. ⌠За счет меня от собственного унижения избавиться хочет■, - смекнул Горев. ⌠Ничего не знаю, сапоги у тебя, сам чисти!■ - уверенно сказал он. ⌠Я тебе морду набью!■ - Эргашев сдался. ⌠Слабоват ты, парень, для этого
■, - сонно подумал Горев.- Чисти, чисти! Сафара ты лучше меня знаешь, - доброжелательно сказал он.
Эргашев сгинул в бытовке. День начинался отвратительно. Подъем прервал неясные фантазии Горева. Определенно он знал лишь одно, на трассу сегодня он не поедет, чего бы это ему ни стоило. Но обстоятельства предполагали другое развитие сюжета. После завтрака он прямо из столовой побежал в санчасть. Сделать это было непросто, дух дедам всегда нужен. В Гореве тогда вызвало сильное удивление то, с какой быстротой комсомольская поросль (хорошо воспитанные или не очень, закончившие советские школы недоросли) превращалась в расу господ. Хозяева жизни. Им хотелось командовать. Они становились беспомощными в самых простых ситуациях. И потому им требовалась челядь
. Некоторым, наиболее одаренным - даже свита. Претерпев все унижения и превратности судьбы, вчерашний плебс желал править, наделял себя титулами, боролся за власть с сильными мира сего, безжалостно топча остальных. Совсем в духе нашего государства. Заболевание какое-то, поветрие. Моровая язва. Или, может быть, защитная реакция, а причины где-то вовне? Невероятная ненависть к себе подобным... А может, это месть за напрасно прожитые годы, та рабская кровь, которую так и не успели вытравить наши предки? По капле. Микроскопическими дозами. Вот и рецидив.Гореву было жалко себя, унылого и потерянного. Он знал, что ад - это везде, где захочется Господу Богу.
Гореву повезло, смылся он от дедов. Оставалось решить вопрос с медициной. Санчасть, одноэтажный деревянный домик, хрустальная мечта каждого духа. Еще лучше - госпиталь. Когда, запыхавшись, Горев влетел в дверь санчасти, его приветствовали мощным ударом в грудь. Перед ним высился фельдшер Мартиросян, местное медицинское светило. Этот бугай был культуристом. Он стоял в одних плавках, все мускулы его играли, и, видимо, чтобы внимание случайного зрителя не ослабевало, он еще раз ткнул Горева кулаком. Тот начал считать углы. Немного утихомирившись, слишком здоровый медбрат сказал
:-Я ко всем хорошо отношусь! Дед, так дед. Гусь, так гусь. Все это знают. Ты к врачу? Так иди. И не топчись тут, только что пол помыли.
Горев робко постучал в дверь кабинета.
Санчастью управлял доктор Илья Вениаминович Файнберг. Человек немолодой, неглупый и практический. Больных для него не существовало. Принцип был один: если ты солдат, тогда иди служи и не морочь людям голову.
- Что у вас? - недовольно буркнул он.
- Потеря сознания, доктор. Сильные головные боли. Адские прямо... - сказал почтительно Горев.
- Это серьезно. Нужно ехать в госпиталь. Да вот послать тебя не с кем. Мартиросян занят, у меня на сегодня намечено много важных дел, так что придется потерпеть, дружок. Если вот на той неделе... Попроси что-нибудь у Мартиросяна, он даст, а пока иди. Иди! - и он добродушно махнул рукой.
Чашка чая, уютное кресло, интересное чтение влекли его. Гореву в этом наборе не было места, и он вышел, злобно чертыхаясь: ⌠Гиппократа на них нет!■ Кроме обиды, зависть зашевелилась в Гореве.
Доктор читал старый номер ⌠Иностранки■. Горев узнал его, там был поразительный рассказ ⌠Превращение■, страшный, ни на что непохожий... Страшный и обыденный. Страшный, как зимняя ночь для бродяги, и обыденный, как работа для палача. Он все бы отдал, чтобы просто
полистать этот номер. Давно ничего не читал, кроме устава. Вообще чтение книг в батальоне считалось занятием противоестественным. Как педерастия. Читателей не любили и даже презирали. На дверях библиотеки всегда висел замок. Иногда, правда, там собирались офицеры, но увы, не для культурного общения. Водочка, барышни... Место больше ценилось за интерьер. ⌠Боевой листок■, газета, комсомольское собрание, где всегда можно решить все вопросы. ⌠Если надо, обращайтесь в парторганизацию. Старшие товарищи вам помогут■, - так именно представлял себе повышение культурного уровня солдата рупор передовых идей и официальный нравственный императив нашей чести майор Шостак. Газеты, действительно, читали, но в основном в уборной. ⌠Достижения, успехи и победы■ почему-то хорошо уживались с известным физиологическим процессом, видимо, на почве материализма. Книги, если это были не труды классиков, в части отсутствовали. Горев не мог жить без книг. Жизнь, наполненная только повседневными нуждами, казалась ему пресной, несмотря на свое внешнее разнообразие. Тот смысл, который пытались придать воинской рутине политработники, ничего, кроме отвращения, не вызывал.И еще, безобразие происходящего убивало душу. Из жизни была изгнана красота. ⌠В прекрасном - правда, в правде - красота■, - сказал когда-то поэт. Сам образ красоты исчез из умов. Даже пейзаж военного городка давил своей заурядностью: индустриальный очень, два оборонных завода дымили поблизости - загаженный, неприкаянный какой-то. Отовсюду веяло дряхлостью, ветхостью, распадом. Казармы времен первых пятилеток, грязная солдатня, разбитая техника. Представлялось, что остатки разгромленного и деморализованного батальона, сознавая свое бессилие и позор, спрятались за стены части и мирно вымирали тут, в стороне от больших дорог и любопытных взглядов. Существование на обочине жизни было вымороченным, фантасмагоричным. ⌠Того и жди сюда чужого флота■.
Горев наивно верил тогда, что благостная тайна реально присутствует в пыли книжных полок. Книги освобождали от обыденности и избавляли от надежд, которые одних делали слабыми, а других превращали в зверей. Пронзали пониманием, что как бы хороша или плоха ни была твоя жизнь, она все равно далека от истинной сути. Ты мелок и убог в своем счастье, и в своих бедах. Недостает главного - божественной близости. ⌠Красота души - в уподоблении ее Богу■, - говаривали древние. Идентификация образа и естества, где становление - это не воплощение в одну из расхожих жизненных схем, но полный отказ от всеобщих установок,
неизбежный разрыв с ними. Книжная полка противостоит реальной видимости, не миру, точно так же, как душа - косной материи. Поэтому так взрывоопасна пыль книжных полок, поэтому в иные времена так ненавистны сами книги и даже их читатели, которых подозревают, бог знает в чем, что, впрочем, совершено оправдано. В книжном коконе таится крамола. И где бы ни появилась книжная полка, всегда отыщется читатель... Батальонная библиотека была, правда, закрыта по иной причине, не могли найти библиотекаря, зарплата очень уж невелика. Так что... Монологи на лестнице.
В роте стоял кавардак. За сравнительно короткий срок Горев успел сбегать в столовую, отнес туда пустые тарелки (деды любили покой и уединение), где его выругал дежурный, вымести лестницу, дважды слетать в соседнюю казарму, и когда Нурпеисов вручил ему швабру, то он дал себе слово больше не выпускать ее из рук, остаться в роте дневальным, благо сам Нурпеисов, отслуживший год фазан, ушел спать в класс. Но старшина, человек с челюстью настоящего мужчины, не знал снисхождения: ⌠Задолбали урюки! Мне каждый человек дорог, а он тут пол метет. Где дневальный? На вторые сутки оставлю! А ты марш в машину!■
Надо сказать, настроение у старшины было паршивое. Он пришел в казарму, когда рота была в столовой. Войдя, он сразу же увидел, что Сафар, много возомнивший о себе дед, безмятежно спит. Такая наглость вывела его из себя. Кровь ударила в голову. Кровать он перевернул, так что спящий Сафар, как бумажки из опрокинутой мусорной корзины, плавно и неаккуратно вылетел в
проход. Никого не было. Момент был удачный. Сафар давно хотел сказать старшине все, что о нем думает. И сказал: ⌠Еще раз, и я тебя зарежу! Ты мое слово знаешь, чмошник!■ Старшина, не подавая вида, что струхнул, мрачно выдавил: ⌠Одевайся!■ И стремительно вышел из казармы. Сафара он опасался, знал, что не стоит переходить черту. Достоинство горца выше устава. А нож, он и есть нож. Старшина понимал, что мелкая месть из-за неудачно сложившейся жизни, дикого выверта характера, грубости натуры и даже дисциплинарного устава не стоит столь большого риска. Эти ребята пускали в ход нож так же легко, как портили девок из близлежащего поселка. Поэтому, подумав, он решил отыграться на ком-нибудь другом. Сафар был ему не по зубам.Утреннее происшествие раздосадовало старшину, но Горев и не собирался ему перечить. В машину, так в машину. Рота уже разместилась в трех ⌠Уралах■, до выезда на трассу оставалось минут пять. Горев отправлялся туда впервые. Эх, трасса, трасса... ⌠Веселей, ребята, выпало нам строить путь железный...■ - так пели когда-то комсомольцы. Бодро, жизнеутверждающе пели. Им простительно, они и понятия не имели, что же такое трасса. А это... Тяжелый физический труд, мат, ругань, побои, истязания, изнасилования... Унижение достойных и втаптывание в грязь слабых. Все как в жизни, только наоборот. Вместо светлой стороны - темная, вместо исключений - правила. А вообще-то это день, когда, проснувшись утром, ты думаешь: что же такое можно сделать с собой, чтобы там не очутиться? Вскрыть вены, отрубить себе палец, сломать руку, уйти в побег, напиться солярки, убить кого-нибудь...
И плачешь от бессилия и бешенства. Если Бог умер, то умер он на трассе, и распяли его ржавыми костылями на одной из никудышных тупиковых веток, не сверкающие латами, бравые римские легионеры, а побуревшие от жары и пыли монтеры пути, жалкие гуси железнодорожных батальонов.
Электровоз, зеленый жук на чугунной ветке, пригнал несколько платформ, на которых Эверестом возвышались груды шпал. ⌠Давай, ребята, навались!■ - возбужденно орал старшина. И все навалились. Клубилась пыль, неслись неясные крики, стоял густой мат... Вся прелесть работы на трассе состояла в том, что работали далеко не все. А те, кто работал, должны были успевать за всех, да еще, может быть, и выйти в ударники. Это было нелегко. Когда в столовой ешь только черный хлеб и перловку, тут уж не до поднятия тяжестей (Кое-кто, правда, не брезговал и помоями, обжимая жирных батальонных свиней. Таких нещадно били). Потные ладони отказывались держать груз, шпалы выскальзывали из рук. Налетали деды - пинки, вопли. Блестевшие от пота тела окутывала жирная пыль. Раз, два, три┘ Дыхание прерывалось. Оголенные искры начинали метаться перед глазами. ⌠Каторжники, ети их мать, - мутилось в голове у Горева. - Туза бубнового не хватает. Главное, почти добровольно. Поупираться бы, пособирать справки. Эх, молодчики-купчики, ветерок в голове!■
Когда шпалы очутились на земле, их надо было разложить. Шпала еще ладно, а вот брус.┘ Эту глыбу не так-то просто сдвинуть с места. ⌠Так, Горев, Васильев, взяли┘ Быстрей, стервецы. Никакой сноровки! В детский сад отправлю!■ - шумел старшина. Как в бане, в парной. Вот только банька-то по черному.┘ Все в каком-то чаду, в тумане. Тело разваливалось на куски. Проклятое солнце палило так, что в черепной коробке кипело серое вещество. И последняя гражданская дурь, если такая оставалась, выветривалась вместе с остатками здравого смысла.
Пришло время перекура. Все улеглись на землю, на духов было тошно смотреть, не люди, а дети подземелья, рабы стальных магистралей, бережно хранившие в карманах курток порыжелые от пота письма в какие-нибудь полузабытые, прекрасные времена... Потом был рывок. Нужно было перетащить рельс, чугунную оглоблю на расстояние полкилометра. Народу было мало. Окно до электрички - минут тридцать. Старшина сбросил рубаху. Его огромное, странно белое тело с толщей жира и буграми мышц, напряглось в ожидании схватки. Всем выдали какие-то железные щипцы и разбили на двойки. Впряглись все, невзирая на чины и лица. ⌠Раз! Поехали!■ - проорал старшина. Что-то нечеловеческое было в этом порыве, лица всех искривились, безумные глаза выперли из глазниц, каждый что-то кричал, извивался...
Когда цель была достигнута, из раскаленного марева вынырнула деловитая тень электрички. Все были счастливы. Но единение, такое кратковременное, было фальшивым. Старшина ушел на другой участок. Деды захотели есть. Рядом с железкой находилась фабрика по производству кондитерских изделий. Солдаты бегали туда за пряниками. Работницы, молодые и дородные хохотушки, охотно подкармливали бедолаг. Сафар, где он до этого находился, сказать трудно, приказал: ⌠Гуси! За кормом!■ Горев тоже встал, чтобы идти, но Сафар небрежным жестом остановил его: ⌠Без тебя справятся. Шнырь, Попа, вперед!■ И гуси вспорхнули.
Им самим хотелось пряников, дорога была хорошо знакома. Они ушли. Сафар, почесывая густо заросшую шерстью грудь, весело рассмеялся: ⌠Бабы там слезы льют, глядя на этих гопников. А те им тем временем под юбки заглядывают. Голой бабы, наверное, никто в глаза не видел. Соплюны!■ И он, блаженно постанывая, раскинулся на траве.Но долго лежать ему не пришлось. Прибежал замполит роты Александров, сухопарый рыжеватый малый. Он был так моложав, что если бы не погоны, то он сам бы тянул на припухшего дембеля. ⌠Давайте вставайте, надо подсыпку делать. Лопаты берите■, - энергично приказал он. Худайбердыев, изнуренный анашой и водкой дед, мрачно ему ответил: ⌠Сам бери!■ - ⌠Что! А ну, встать!■ - ⌠Давай, замполит, один на один, что - слабо?■ - ⌠Что ж, давай!■
Борьба была недолгой. После молниеносной подсечки Худайбердыев распластался в пыли. ⌠Ну, ты даешь, лейтенант!■ - уважительно сказал он. ⌠Гуси, гуси, за лопаты, живо!■ И гуси принялись за дело. Посланные за пряниками где-то блуждали. Но гроза уже надвигалась. Откуда-то пришел старшина. Он сразу же определил, что двоих нет: ⌠Где они? Молчите. На фабрику пошли. Я сколько раз вам говорил, чтоб туда ни ногой! А? Что ж, подождем■. И он, закурив сигарету, уселся в тенечке. Он любил скользкие ситуации, любил распускать руки, так что многие духи возвращались с трассы с его отметинами.
Наконец гонцы появились. Старшина, неспешно докурив, взял палку и направился к ним. Как кролики перед удавом, они не пытались бежать или защищаться, понимая, что формально старшина прав, да и защиты от него нет. Избиение было жестоким. Таджиеву старшина разбил голову, кровь на его чумазой физиономии никого не ужаснула. ⌠Так, так, поучи, старшина! - поддакнул Сафар. - Совсем от рук отбились, за смертью только посылать. Так их!■ Гуси бессмысленно пялились на старшину. И тот, наконец, сменил гнев на милость: ⌠Пряники принесли? Да не трогай ты, Таджиев, голову, не помрешь. Давайте пряники!■
Сладость была нестерпимой. Горев ел с удовольствием.
Вот это да! Кругом грязь, почти уголовники, избили в кровь твоих товарищей, а ты пряники ешь. Свобода, равенство, братство. Светлый путь. Да здравствуют гуманисты всех времен и народов! Да здравствуют бородатые классики! Пряники мы едим. Вот дожуем и снова задумаемся о справедливости.
Боже, если ты есть, не дай же пропасть!
И Таджиев ел, улыбаясь сквозь слезы. Он замарал руки кровью и теперь хватал пряники этими ужасными руками. Ел, и ничего... Никого не смущали эти руки с въевшейся грязью, пропитавшиеся вонючим ядом креозота, измазанные кровью. Лирика! Никто даже не смотрел на них. Пряников бы хватило. Желудок не восприимчив к психологическим изгибам.
Одно чувствовал Горев: какое-то злобное существо в нем поселилось. Фантастическое существо, типа раковой опухоли. Темное, смрадное, навязчивое, как пьяный забулдыга. И такое липкое, что знал Горев, трудно будет от него избавиться. Все мысли как бы выпачкались в нем, и даже душа стала другой. Страх поселился в ней. Незваный, отвратительный гость. Хищное насекомое.
- Ну, что, доели? Взяли лопаты и на подсыпку. - Прервал трапезу старшина.
Горев взял лопату, как-то-то недоуменно глянул на нее. Что это? Инструмент или орудие убийства?
- Что встал, раззява? - Сафар раздраженно ткнул его в плечо. Все пошли к железке.
СЧАСТЬЕ НОЖА
⌠Уснуть... И видеть сны?■ (В.Шекспир, ⌠Гамлет■)
Я решил убить его, вот и все, чистое безумие...
Я мог убить его много раз - на трассе, в безлюдной глуши тупиковых веток, среди липкой тишины, где всегда под рукой различные режущие и колющие предметы, я мог убить его в наряде по столовой, используя в качестве оружия нож хлебореза, я мог убить его здесь, в батальоне, когда он блаженствовал и радовался жизни, свободный от будничных ее забот, но он был достоин лучшего конца, я мог убить его много раз, но я этого не сделал, этого и нельзя было сделать вот так, мимоходом, вдруг, походя, абы как - и оружие должно было быть настоящим... Клинок воина, безжалостная сталь мести, меч отчаяния - я искал его, и я его нашел - великолепный, самодельный нож - украл у Саидова, вот он бесновался-то... Мечта живодера, самый живодерный нож в мире. Я грезил таким. Этим ножом я, приносимый в жертву ежедневно и еженощно, теперь был сам способен ее принести... Жертву неведомым мне богам, пожирающим мою волю и сердце. Он дал мне полежать после отбоя целых полчаса (беспредельная щедрость), а затем сказал стандартное:
- Вперед, браток, Родина тебя не забудет!
И спокойно ушел в каптерку, хорошо понимая, что я не посмею ослушаться, позвал, как хозяин раба, надменный и властный - небрежным жестом. А в каптерке гитара, давалка семиструнная, тренькает, дыма табачного клубы - не продохнуть! И песенка - кошкой мартовской резвится. Что ж, пришлось одеться и на пост - вдруг дежурный по части придет, он это любит, капитан Ершов, Ерш, по-нашему, затейник местный. Придет, а в роте бардак: пьянствуют, тетка из медчасти, врач зубной, в одном белье разгуливает, не очень это как-то с уставом вяжется, так что бдительность необходима, вот я и торчу на крылечке третью ночь подряд, бдю, жизнь моя блатная, злая жизнь моя...
Вся рота в командировке, на базе человек тридцать: хозвзвод, дембеля, деды, птицы помельче и всего два духа, один из них - я... Холодно - сентябрь, дождик. Но замерзнуть не пришлось, срочно потребовали обратно. А жаль - на дворе городском куролесила роскошная осень, и ночью, когда уже не поймешь - действительность это или сон, а может, наоборот - так сладко на воле, что кажется, и про бессонницу свою вынужденную забыть готов, лишь бы дышать, дышать, втягивать в себя до изнеможения этот неуязвимый воздух мнимой свободы... Не надышишься!
А в каптерке - дым коромыслом: батарея пустых бутылок, Чебурек обкуренный, с гитарой на табурете раскачивается. Гвоздь с бабой на шконке хихикают, а Он? Он в форме и все иронизирует: - Ну, как, Слон, выспался? Собери посуду! Бутылки собрал, е-мое, охапка стеклянная, еле в руках уместились, а Он еще одну откуда-то вытаскивает и орет: - Смертельный трюк, господа, исполняется впервые! Лови! Поймал. Брызги во все стороны, шквал осколков, руки порезал - в каптёрке ад кромешный, а я за метлой, будто бы и не случилось ничего... Прибрал в каптерке и на свое место, на цепь, куда же еще... В стране Дураков - полночь, самое время для всякой нечисти и неблаговидных поступков. Нет во мне страха, напряжения даже нет, только вот мозги поехали, крыша то есть - и все по кольцевой, замкнутый круг: убить! Как? Когда? Что потом? И ответы знаю, а остановиться не могу, целая банда в одном лице - и исполнитель, и подстрекатель, и соучастник, и, возможно, даже прокурор... Я - узник казармы, узник этого мира, который и есть казарма, не принимаю я его, но жизнь - вне жизни, похожа на сон, и у меня нет будущего. Лишь - Он, тот, кого я должен убить этой ночью, Господи! Дай мне силы... Наконец все угомонились: Чебурек, пошатываясь и чему-то радостно улыбаясь, вспомнил, небось, свои пампасы, убрел спать. Гвоздь с дамой остались в каптерке. Наверное, они тоже убрели бы куда, да старушенция эта, кляча батальонная, накушалась капитально, до блевантина, куда с такой... А он спать не лег, подошел ко мне и говорит: -Не унывай, сынок! Жизнь - театр. Банально, да? Значит, молод ты еще, мало тебя били... Наверстаем! Ты морду-то не криви... Мудро сказано. В театре как? Закончилась пьеса - похлопали и разошлись, в этом-то и вся загвоздка. Все ясно, конец, а в жизни все в тумане, и развязка затягивается, потому что ниточки-то в руках не у режиссера, а там, где-то выше. Сколько ты уже не спишь? Третью ночь? Замечательно! Менять я тебя не собираюсь, кем я тебя заменю? Савченей? Так он спит вон с Саидовым... Хочешь местами поменяться? Я устрою... Нет? Тогда стой или убей меня, но на это, думаю, тебя вряд ли хватит... Смотри, Ерша не проспи. А то я тебя сам убью! Лучше трагедия, чем фарс. Учись, пока я жив! Хлюпик... ...
А нож-то у меня, так что все в норме, здесь он, под крыльцом, чтобы далеко не ходить, отличный нож, насквозь проткнуть - раз плюнуть, пусть только уснет. Философ... А может - гори все огнем! Сорваться и в бега... Железка рядом, в товарняк заскочить и все дела, ту-ту, хорошо живет на свете лишь пастух. А я - в стаде. Овца. Снимут или дома возьмут, позор! Нет выбора... Дождик ошалело заметался в листве. Темень. Только на плацу - бал-маскарад, прожектора - не луна, служба, а ее нет
. Была и пропала, привереда, темная ночь... И дорожки вокруг плаца в темноте, ничего не видно, самое время для Ерша... Я зашел в казарму - погляжу, думаю, спит или нет? Спит..., как младенец. Ну что ж, теперь за ножом... Я нырнул под дождь, полез под крыльцо, сердце замерло, нет, тут он, голуба! Вытащил, лезвие зачем-то потрогал и под х/б, за ремень, вот и полный порядок! Мне бы оглянуться, да поздно уже, за спиной:- Ерш!
- Здравия желаю, - говорит, - иди в казарму. Дежурный кто? Самедов? Конечно, спит... Вечный дежурный, поглядим...
Черенком он Самедова и разбудил, как дал тому по тыкве, я думал - треснет! - как бы не так, выдержала, правда, Самедову от этого одни огорчения, оторвался на нем Ерш на полную катушку, почти до отключки, отвел, в общем, душу капитан, если была она у него, сомнительно очень... А я смотрел, как метелят моего врага, во все глаза смотрел, но не было во мне радости, скорее - досада, как же так? Ночь-то сегодня моя! И вина на мне, я уже чувствовал ее тяжесть, и сапоги Ерша должны были гулять по моим ребрам, и голова гудеть от дубинки, а тут черт знает что, недоразумение...
- Все. Самедов на тумбочку, а ты спать, - сказал Ерш, - а то лихо придумал - и ночь он спит, и на трассу не ездит, скотина... В койку, сынок, и тебе бы надо по морде дать, да уж ладно, живи... Он стоял и смотрел, как я раздеваясь, рукой придержал тесак, это от него не укрылось, не упустил момент...
- Что там у тебя? А ну, покажи! - снова оживился Ерш, он был готов к дознанию, вот проныра...
- Ого! Понимаю, одобрить не могу! - мрачно добавил он. - Самедов, у тебя водка есть, знаю - есть! Неси.
И Самедов, как шавка верная, сорвался за водкой. Увидев нож, капитан планомерно сошел с рельсов. На меня он и не посмотрел больше, нож забрал, а сам подался в дежурку, где ласково так щебетал вечный дежурный, наконец-то он ушел... Я лег спать, а Самедов пошел на тумбочку, но не долго он там простоял, слышу - зовет, начал было одеваться, ⌠да, не надо■ - кричит, - ⌠так иди!■ Подошел, а он задумчивый такой, сидит на стуле, покуривает...
- Я тебе что сказал делать, придурок! - он в гневе, не говорит - шипит, - я тебе сказал - Ерша не проворонить, а ты?
Стою, молчу, что тут скажешь...
- Ладно, - говорит, - с этим пока все, виновен, а с ножом что? Зарезаться, что ли, решил? Или для меня приготовил? Капитан струхнул, глаз, говорит, с него не спускай, тот еще урюк, заварил ты кашу┘ Молчишь? Слова-то мои помнишь, нет? Напрасно. Я их тебе завтра напомню! А пока - фарс, театр, к сожалению. Или, одевайся, урюк, и на тумбочку. Умрешь на ней┘
Он выдохся и прогнал меня, как цепного пса, ногой. А я растерялся, и даже сам образ до мелочей продуманного мной действа потускнел как-то, распался, вышел из колеи, на душе стало пакостно, как будто застали меня за каким-то постыдным занятием┘ Пустота, наваждение, порча┘
Ерш больше не придет. В роте тишина. Я побродил по коридору, зарулил в дежурку. Там на столе, рядом с пустым стаканом валялся мой нож, утварь кухонная. ⌠Тобой только колбасу стругать■, - подумал я и вяло выругался. Он мне был противен. Но время, время┘ Его ход зависел от меня. И я, не раздумывая, метнулся в бытовку. Там гантели! Там должны быть гантели, все-то они тренируются, эти уроды. Вот они, дальше - в спальное помещение┘
Я захожу туда, не дыша, медленно подкрадываюсь к койке, на которой безмятежно храпит Самед, и с одного удара - аккуратно! - проламываю ему череп. Даже не дернулся, шавка. Нет, не фарс, далеко не фарс┘ Все, прошлое прошло. И я лег спать, напрочь забыв о случившемся, его позолота треснула и облетела, нужно было выспаться, замкнутый круг, впереди - завтра, которое не принадлежит никому.
РАЙСКИЕ ТРАВЫ (ВАГОН-1)
⌠...И тот, кто мог помочь, но не помог,
в предвечном одиночестве останется■.
Георгий Иванов
Стоит ли опять об этом? В одну реку... А я буду! В реку, в лужу, в помойную яму... Лишь впадая в отчаяние, я обретаю под ногами твердую почву... В отчаяние, в бред, в шизуху... Надеюсь, выздоровление мне не грозит. Пока хватит сил...
... И фекальные воды поглотили меня. Я - на трассе... В полном дерьме. Ничего не поделаешь... Теперь только это, и название этому воинский долг...
... вагон с песком, два товарища по несчастью (по иронии судьбы близнецы-братья: Гриша и Миша). Да еще солнце, дикое солнце того самого августа, которое я не могу забыть до сих пор...
Гнилостное брожение души моей... Я придумал молитву: Читай по губам, если Ты есть... А дальше что-то очень не приличное, сейчас уже и выговорить-то страшно, а тогда ничего умнее в голову не приходило. Тогда, упоительная возможность реконструкции всех этих пакостей...
Близнецы сопели от усердия. Их показное рвение выводило меня из себя, слишком уж они завелись... Самед сказал, уходя: ⌠Главное-темп! Приду, проверю, накажу!■ И ушел... Маугли хренов.. надменный и беспощадный, как и принято в их саксаулах... Ушел... И все закипело...
Самеда боялись, трепетали перед ним, в ярости он был бесподобен, душман обкуренный, запросто мог изувечить... Казалось, не оторвись он в этот момент на ком-нибудь, то все! сам сделает себе харакири... Но под рукой всегда кто-то да был... И один из пострадавших от его пылкости до сего дня гнил в госпитале... А Самеду хоть бы хны... Было чего бояться... Они и боялись, а потому и вкалывали на совесть, и даже больше
... Триумфальное трудолюбие... Я тоже боялся, но страх довел меня до полной, фатальной деградации, а какой спрос с идиота, тошнота одна... Все пофиг... Вагон, песок, солнце... Платформа - вон, на ней - баба!Сочная баба, сисястая, в сарафанчике, коленки обалденные, смотрит куда-то в даль... Один из близнецов, Гриша кажется, а может, Миша... сумрачно выдохнул, перехватив мой бешеный взгляд:
- Вздрючить бы ее сейчас, а?
- Неплохо бы, - говорю, - только вот песок докидаем, а там хоть черенком от лопаты... На другое-то нас не хватит...
- Меня на все хватит, - с пролетарским энтузиазмом возразил мне, может быть, Гриша, - на все и на всех... с прибором!
⌠Жаль, что Самед этого не слышит■, - подумал я, он бы тебя одного на вагон поставил... Из экономии... Кстати, я заметил, что зло гораздо прагматичнее добра, по мелочам не разменивается, всегда его ровно столько, сколько не унести, чуть выше нормы и все: коленки подгибаются, ручки трясутся, а в глазах плывут себе ленивые облака опустошающего душу безволия...
У этого забытого Богом полустанка мы гнили уже вторую неделю... До кровавых мозолей и мальчиков в глазах... Одна радость - тетки на платформе, мяконькие, сладенькие... Но нам до них было не добраться. Дедам вроде бы что-то и удавалось, да и то с натугой, фантазировали больше, выпендривались перед нами, козыряя своими победами, а нам что, нам бы подмочить втихомолочку... Отчего бы и не подрочить... на весь этот гребанный мир... Казахи вон лошадь на свинарнике оттянули и ничего, как будто так и надо... обалдуи!
Следи за рукой, если Ты есть... Вот тебе и воздухоплаватели духа! ⌠Я - скотина, я - негр!■ Сокрушительная кастрация, не желаю...
Ближе к обеду пришел Самед, привел с собой Токаря,забитого доходягу из духов...Он был (был - мечта),как всегда, краток:
- Припухли чмошники! В роте поговорим. Вот вам помощник! Он ласково двинул Токаря по затылку как-то по особому (нежно, должно быть) посмотрев на него, и сгинул в кустах... Кому - служба, а кому - сафари, шезлонги, суахили или как оно там!
Читай по губам, если Ты есть...
А Токарь, токарь-пекарь, соплей перешибешь, - девчонка переодетая, урюк, одними словом...Как стебелек на ветру... Стоит, моргает, ждет команды...
- Вешайся, салабон! - рявкнул на него Миша, а может быть, Гриша, - лопату в зубы и вперед!
И для убедительности выписал тому пинка. Сразу все усек, куда ему до нас... Мы - не духи, у нас уже по полгода этой муры, название которой - воинский долг... Из петли еще не выбрались, но уцелеть, кажется, уцелели - тьфу, тьфу, тьфу... чтоб не сглазить... А Токарь? А что Токарь. Работник из него никакой, и зачем его только Самед привел, так бы хоть отмазка была - мало, дескать, нас, но выкладываемся-то на полную, не идет...смех... И даже солнце, как писал классик, смеялось над нами... На сковородке... среди садов, плодов
, бабов... в пекле... Богооставленность, вот что это такое... Естественный отбор... И набор тоже вполне естественный: жрать, насиловать, убивать...Песок, пески... Сыпучие слезы Азии... И мы брели по этим пескам, уже не веря в собственное спасение... Даже его не хотелось...
...Пришло время обеда, дневальные привезли хавку: суп, перловка, компот... Пот и мухи, жирные мухи августа, мириады мух, словно над трупами на поле битвы, исход которой уже предрешен... А пока жрать, давиться этими помоями, блаженно похрюкивая и смачно рыгая... Полная безмятежность... Никакого горизонта... Жрать, пить и еще бы вон ту бабу с платформы...
...Читай по губам, если Ты есть...
-Как ты думаешь, - спрашивает меня то ли Гриша, то ли Миша, - ты же у нас умник, - есть на свете Бог или нет? А если есть, то на фига нам эта перловка за вагон песку? Не по-божески как-то, а? Обдираловка, да еще этот упырь на десерт, пуштун гребанный, опять в роте разборки учинит, жить без этого не может... Так есть или нет? А если нет?! Тогда зачем нам все это нужно, лопаты за борт и айда в бега, не на старшину же молиться. Что молчишь-то?
- А если скажу, ты поверишь, - смеюсь над ним я. - Вряд ли... Поживем - увидим. Или не увидим, если песок не разгребем... Как получится...
-Умник, а не знаешь, - то ли Миша, то ли Гриша разочарованно погрыз спичку и завалился в сочную мякоть травы... Безмятежная полнота ощущений. Мы брошены, и за нами никого нет, и над нами нет, свободны, совсем одни - в этой сладкозвучной траве на самом краешке мира... Жуть.
А потом пришел Самед, кочевник хуев, для разнообразия - хоть раз мог бы и не прийти, пришел, похмыкал сдержанно, выдал нам пару пощечин и благополучно удалился (стоило и приходить), забрав с собой Токаря, принести, что ли, ему что-то было нужно, или еще зачем, какая
разница...А мы, гори оно огнем, насобирав бычков на обочине, закурили, беспечно пуская дым в безоблачные выси, пустые и выцветшие... Один из двойников, проголодавшись, видимо, внезапно буркнул:
- Сходил бы ты, умник, за яблоками, а? А мы пока покидаем, толку от тебя все равно нет! Сходи, друг? Тати не жнут, они погоды ждут...
-Ладно, - говорю, - схожу, а почему бы и нет? Прошвырнусь... ⌠Действительно, - думаю, - надо сходить, Самеда нет, а сады - вот они, рядом...■
Тропинка вела меня через заросли к дачным домикам, где бродили люди, лаяла собака, легкомысленно дрожал в знойном мареве дымок коптильни...
Все мои злые мысли исчезли сами собой, растворились в ясности окружающего меня блаженства,да и зачем было тревожить сон разума, чудовищ-то и след простыл - яблоки, колодезная вода, зелень лета, что еще нужно для счастья одинокому сердцу, попуганному моему сердечку...
Я достал завалявшийся в кармане х/б бычок, закурил спокойно и уверен но, как и положено покорителю неосвоенных дотоле пространств, определил направление и потопал себе к ближайшему забору... И все бы ничего, если бы я не налетел на Самеда, точнее - на эту сладкую парочку: Самеда и его трепетную лань, Токаря то есть, а может, Антиноя... Трахал его Самед, неистово и безжалостно, ловко так... Оба, как загнанные лошади- в пене, в мыле, в сперме... Дарованная мне катастрофа... Первая любовь и последняя жалость... Смерть на вздохе, почти гармония... В общем, та еще картинка...
Яблок я насобирал прямо у одной из дач, перелез через забор и ползком по траве- шелковистой, податливой - и так до самого дома. А эти ходят поблизости и ничего не подозревают. Дама в соблазнительном халатике, породистая стерва, муженек ее, видимо - педрила лысый с лейкой, детишки голопузые бегают, резвятся... Идиллия... А яблок
вокруг, груш -рай земной. Собрал моментом и к близнецам-братьям...Все было в полном порядке, мы сидели на куче песка, грызли яблоки, травили какие-то анекдоты, а по платформе, медленно так, шли к нам Самед и Токарь, токарь - пекарь... И тоже о чем-то болтали, покуривали себе беззаботно, Токарь даже руками размахивал, восторженный такой... Объяснял что-то этому земляному червяку...
Один из двойняшек чуть яблоком не подавился.
- Свистать всех наверх, - запоздало рыкнул он. - Самед идет! И мы немедленно полезли в вагон, где песка еще было, как в Сахаре...
...Читай по губам, если Ты есть...
А потом все закончилось. Вагон, блаженный остров моего проклятья, был пуст, песок - на обочине... А мы? А мы стремительно сходили с ума, скатывались, рвались, как псы с поводков...
-А мне дашь, Токарь? - тяжело дыша, хрипел Гриша, а может быть, Миша...
- И мне?- поддакивал ему его двойник, или наоборот, наплевать... Все равно на одно лицо. Предприимчивые, шустрые.
- Да и я не прочь, - вторил им, в шутку, вероятно, я... Да, да - так это было в том августе, который я не могу забыть до сих пор...
...А Токарь, былинка чахлая, полз от нас по песку к какому-то невидимому оазису, где, возможно, по его нелепым предположениям, еще была жизнь... И напрасно. Не было ее там, никогда не было... Читай по губам...
МУСОР (ВАГОН-2)
Выпал снег, нежный и чистый, как дитя в церкви в святой для него час перед крещеньем. Он сыпал всю ночь и возвел такие пушистые вавилоны, что угрюмые дворники, шуровавшие на каждом углу, сбились с ног. От их телогреек валил пар... ⌠...Выпал снег, и все забылось■, - радостно удивился Горев - на бегу, в спешке... Радостно, да не совсем. Снег... Утро... Одно из многих... Дистиллированный свет фонарей... И серебряные искры ледяным холодом обжигают сердце...
Вся жизнь, видимо, состоит из тысячи повторений тех или иных событий, некогда заставивших содрогнуться душу и время от времени вновь пытающихся ее надломить...
Тогда тоже шел снег. И старшина проорал: ⌠Подъем!■ И солдатики, мрачные от недосыпа, на ходу одеваясь и застегиваясь, выбежали на плац. На зарядку, как обычно... Настороженно светили прожектора, у штаба суетились какие-то темные фигуры, и майор Шостак, замполит батальона, в надвинутой на самый нос шапке уныло брел по направлению к столовой, а рядом с ним тихой сапой сновал дежурный по части, малость растерянный и хмельной...
Но зарядку пришлось отменить... За туалетом, на стальных перекладинах теплотрассы, висел человек. Вниз головой. В нижнем белье под распахнутой шинелькой. В одном сапоге. Второй сапог чернел на снегу. Забравшись на теплотрассу, солдат, понятное дело, изрядно струхнул, и эта внезапная остановка привела к тому, что он повис вниз головой, так и не успев освободить одну ногу, застрявшую между трубой и стальной перемычкой...
Солдатик висел на ремне... За туалетом... И весь батальон, как стадо баранов, сгрудился вокруг этого места. Замер, забыв обо всем на свете. И шел снег - тихо, тихо... И хотелось засунуть в сугроб голову. Вот такое было тогда утро. Не отогнать, не развеять...
Горев попытался прикурить, ломая спичку за спичкой. Ругнул себя. И освобождаясь от ставшего привычным наваждения, пошел дальше. Через сугробы, мимо расторопных дворников... В эту командировку его затолкали в последний момент, в конце отработки, и вот он торопился на поезд, воображая себя мучеником, давно утратившим предмет поклонения, но сохранившим странную тягу к жестоким экспериментам. Над собой, разумеется...
Февраль затаился, равнодушно позевывая... И вокзал выглядел игрушечным в этот предрассветный час. Вокзальчик. Он призывно сиял всеми своими окнами, простодушно радуясь непрошеным гостям. Было бы чему... Вокруг деловито шныряли милицейские ⌠воронки■, несколько нарушая благостную картину. По-хозяйски. И еще вспомнилось, словно вынырнуло откуда: ⌠Февраль - самый короткий и самый злой месяц...■ И стало зябко вдруг Гореву от неясных предчувствий. Все неприятности, а они не отставали от него в последнее время, случались с ним именно в феврале. Злой месяц, колючий..
.Он, как всегда, опоздал и пришел ⌠под завязку■. Погрузка была закончена. Тридцать человек - пьяницы и тунеядцы, направленные в ЛТП, разместились в обычном плацкартном вагоне, где в трех купе мирно отдыхали обыкновенные пассажиры, смертельно напуганные внезапным вторжением уличного сброда. И вагон загудел. И выражаться начали - и те, и другие. И поперла библейская похабщина. Так что где-то там, в глубине, проснулся и заплакал ребенок - жалобно, горько, навзрыд...
Погрузка была закончена, но собрались, как выяснилось, далеко не все. Откуда-то привезли Француза (отгулял голубок!), широко известного в городе забулдыгу. Грязная фуфаечка, стоптанные кирзачи... Веселый и злой, он бесшабашно скалился и молол чепуху. Потом, заметив в толпе провожающих знакомое лицо, метнулся туда, не обращая внимания на грозные окрики конвоиров. Безумный нищий, возомнивший себя принцем крови...
Его ждал мальчик, рядом с которым восторженно подпрыгивал на трех лапах (передней правой не было-култышка черная) лохматый беспородный пес. Увидев Француза, они в радостном смятении поспешили к нему навстречу, но тщетно... Подлетел капитан Рыжов, начальник конвоя, отпетый мент. Он выдал Французу звонкий подзатыльник (за что, начальник? ек макарек...) - и забросил его, как мешок картошки, в темный тамбур вагона, где того тут же подхватили невидимые руки...
Мальчик плаксиво скуксился, а пес яростно залаял, получив мимоходом увесистый пинок от Рыжова. Сам капитан уже деятельно мотался среди ⌠воронков■, в толпе непроспавшихся, многих явно с перепою, чекистов... И огненные искры сыпались во все стороны при каждой затяжке от его беломорины, уютно тлевшей в углу вечно что-то орущего рта... Наконец Рыжов заметил Горева - тот никуда не спешил и на дело не напрашивался. Сумрачно буркнул: ⌠Службы не знаешь. Опоздал. Ладно, полезай внутрь и устраивайся у тамбура с той стороны. Вот, вместе с Егоровым будете...■ И он указал Гореву на туго затянутого в форму недомерка из пожарной команды, сонного, с мертвенно бледным лицом и стеклянными глазами. Они нехотя
пожали друг другу руки и полезли в вагон. Пожарникам не было никакого дела до ментовских проблем, но их бросили на усиление, и в меру своих сил, заниженную, естественно, службу они все же тащили...В вагоне пахло гнилью и табаком. Пьяницы и тунеядцы беспечно обживали отведенное им пространство, а после камер приемника-распределителя путешествие в плацкартном вагоне (вояж, вояж!) представлялось им раем, нечаянным подарком судьбы. Они уже что-то жевали, травили баланду, теребили замусоленные карточные колоды, отчаянно курили, вызывая яростное сопротивление проводников и пассажиров...
Поезд поскрипел, погромыхал всеми своими винтиками и неспешно тронулся. Ноев ковчег. Каждой твари по паре... Вперед и с песней.
Егоров молчал. Его глаза, не отражая света, запали куда-то в глубь и замерли там. Он нахохлился, как ворона под дождем, и отрешенно уставился в окно. Весь его облик как бы говорил об одном: ⌠Еду, еду... Но делать ничего не буду, сами свое дерьмо расхлебывайте...■ С ним все было ясно. И Гореву пришлось отметить - не получилось разговора, что ж поделаешь, замкнулся человек, надо занимать себя самому. Что с того? И одному не худо. Только в одиночку Горев становился Горевым, а не кем-то еще... В одиночку.
Утро было сереньким, как папки с делами в кабинете следователя. И тяжелые мысли, как кошмарные сны, стремительно накатывали из ниоткуда...
Попал Горев в милицию случайно. Один из его шапочных знакомых, известный абориген барахолки по кличке ⌠Тампакс■, работавший в милиции по вольному найму, пристроил туда и его, Горева, на открывшуюся внезапно вакансию. Так он и стал ментом. По недоразумению. Он не обладал ни холодной головой, ни горячим сердцем, ни чистыми руками... Всего в нем было понемногу, как в мусорной куче. Да, прирожденным чекистом он не был. Факт. И рукам волю не давал. Никогда. Даже если это было необходимо... А может быть, и нет, может быть, он просто обманывал себя, да и необходимости как таковой на самом деле и не было, не возникало... Но испачкаться Горев не боялся. Нет. Тем более что - как он считал - грязь появляется и особенно видна только там, где излишне заботятся о чистоте. Рядов, например. С сомнительным рвением. А в народе как? Из грязи и в князи. А в общем, не в этом дело. Он страшился своей работы - в целом, как страшится всеми покинутый маленький несмышленыш черного паука с аккуратным крестиком на упругой спинке...
Прошлое его было неказистым, он стыдился своего прошлого, настоящее - заурядным и пресным, будущее - он с надеждой всматривался в него-призрачным и невнятным... Всюду - кресты, крестики, нолики... Какая-то мучительная пустота, от которой не спрячешься, не убежишь... Его существование походило на сон, а сон - на воспоминание о каких-то нездешних, фантастических временах...
...А вагон жил своей особой жизнью. Дым стоял коромыслом,хоть топор вешай. Звенела посуда. У братвы откуда-то появились трехлитровые банки, чай, который они поминутно бегали заваривать к титану... Главным заводилой был Француз. Он метался с этими банками, выдавал на ходу скабрезные анекдоты, о чем-то спорил с проводником... Шустрил, в общем. Братва веселилась от души.
С той стороны вагона пришел Рыжов. Он был чем-то явно озабочен. Маленький, лысый, с резкими дерганными движениями типичного неврастеника... Он сказал:
- Нас семеро - их тридцать... Поднеси искру, и все вспыхнет. Не довезем, так что не спите... На кладбище отоспимся.
И он ушел, удрученный своими фантазиями... ⌠Вот не сидится тебе, волчара, - устало подумал Горев и, продекламировав себе под нос - ⌠Или бунт на борту обнаружив...■ - он задремал, задремал...
Разбудил его Егоров - испуган, убит. Его бесцветные глазки вспыхивали и гасли, как зрачки обезумевшего светофора.
- Они договорились с проводником, чтобы тот продал им водки. Выпить им захотелось. В последний раз. И уже, видимо, выпили, - он вымучено улыбнулся. - Ты побудь здесь, а я пойду к Рыжову на инструктаж.
И он исчез. Канул...И заплеванный пол вагона, как шаткая палуба брига во время бури, начал убегать из-под ног. Гул нарастал. Мятеж. Бунт. (Напророчил.) Бессмысленный и беспощадный.
В вагоне действительно накапливалась, медленно вызревая, глухая косная сила, темные ее волны уже ползли по коридору: бессвязные ругательства, долгие и нудные шепотки, натужный кашель; там все двигалось, как щупальца невиданного чудовища, ищущего выхода и готового смести все на своем пути...
Кто-то, заводя себя и остальных, дико хрипел в соседнем купе:
- Если я выпью, то им мало не покажется. Я им устрою последний день Помпеи, была бы водка!
И тот, за стенкой, по-звериному заскрипел зубами. Все смешалось. Где-то разбили стакан. В купе к Гореву уже несколько раз заглядывали какие-то безобразные рожи, заглядывали и благожелательно ухмылялись:
- Все ништяк,сержант! Держи хвост пистолетом! Парит наш орел!
В груди появился странный, особый холодок, словно воткнули в сердце тупую иглу... И Гореву вдруг представилось, что весь этот растревоженный улей пришел в движение, и ворвался, хлынул, как грязевой поток, к нему в купе. И он точно увидел самого себя - истоптанного, скрюченного, жалкого - сначала в вонючем тамбуре, а потом уже там, где мелькали телеграфные столбы, ельник, резкая чернота откосов... ⌠Ну ты, доктор Живаго, проснись! Прямо-таки ⌠Дети,бегущие от грозы■ какие-то... Причем резво■, - приходя в отчаяние от собственной мягкотелости, подумал Горев
. И он, усмиряя разыгравшееся воображение, встал, вытащил из-под сиденья дубинку и замер, тревожно прислушиваясь... Егоров не появлялся. А время застыло. Не было его в этом прокуренном вагоне. Потом враз все сдвинулось, сбилось - и то, и это, все...В купе влетел капитан Рыжов.Влетел, пританцовывая.Взмокший, с дубинкой в руке.
- Ну дурдом, сейчас начнется, - хладнокровно сообщил он,- но у нас еще есть шанс! Ты не лезь, я сам! Меня они знают. Очень хорошо - с плохой стороны. Собаки...
И он бросился по вагону. Его голос был гулким, как шаги конвоя в коридорах тюрьмы, как шаги Командора...
- Молчать, шпана! - с веселой злостью кричал он.- Ты? А может быть, ты! Кто хочет высказаться? Не вижу желающих...Педрилы несчастные!
И минут через десять, показавшихся вечностью, он снова оказался рядом с Горевым. Он притащил с собой Француза волоком... ⌠Фамилия у него смешная, - вспомнил Горев, - Монзиков■. Рыжов был страшен. Он, ухватив левой рукой Француза за шиворот, правой молотил того по печени. Француз бессмысленно улыбался, бормотал невнятное: ⌠Бог - не фраер, начальник...■ - и пытался голосить, как торговка базарная...
- На! - и Рыжов толкнул Француза к Гореву, - держи его, бей! - и он, сжавшись в тугой комок, двинулся вновь по вагону. Без тормозов... Горев поймал Француза, как подушку, - бросались вот так же,когда-то в детстве, и, встряхнув его, словно не по-настоящему все, понарошку - ударил локтем по переносице. Француз завизжал, как поросенок. И страх отступил. Он ударил еще раз, и еще...И что-то заговорил,
завыл... Первобытная ярость жгла его сердце, и душа замерла, онемела, таким холодом повеяло на нее - смертельным, арктическим - из бездны, о существовании которой он и не подозревал, чтобы вот так, в себе...Голова Француза моталась, как неваляшка. Он был в отрубе, в состоянии грогги и выпал в осадок... Остановил Горева все тот же Рыжов.
- Все отбой, - лицо капитана расплывалось в какой-то блин, не разберешь ничего.- А где Егоров, где это говно? Куда он делся? Да оставь ты его! Тоже мне - человек без комлексов, убьешь ведь... На вот, выпей!
Горев бросил Француза, и тот, давно уже в отключке, рухнул на пол. А Рыжов, вытащив из-за пазухи пузырь водки, щедрой рукой налил Гореву целый стакан.
Опустошение. Безоблачное молчание. Сияющие вершины. У Горева перехватило горло. Он вспомнил изумленные глаза Монзикова. Пелена, пепел... Мальчик с собакой. Тихий снежок, острый коготок... Того айзера - в одном сапоге, на теплотрассе, вниз головой. Отупение, полный бред... ⌠Не пропадай■, - тихий свет маминой улыбки. За окном громыхал встречный, грохочущий мрак, почти истерика... Что же это, Боже? Шизуха... Все говно, кроме мочи?.. И Горев, потирая разбитые в кровь костяшки пальцев, медленно потянулся к стакану. Монзиков валялся на полу, пуская кровавые пузыри... Тряпка,ветошка, ненужный хлам...
Сквозь мутную влагу и грязное стекло Гореву улыбался - ласково и понимающе - капитан Рыжов. Его глаза, две грязные лужицы, затянутые льдом, а там, на этом самом дне... ⌠Что ж, каждый ангел ужасен■, - словно током ударила, опрокинула Горева совершенно безумная мысль. И он засмеялся, внезапно успокоившись и уже выискивая, чем бы таким ему закусить...
...Горев открыл глаза. Сон, всего лишь сон... Сон ли после кошмара?.. А может - вместо него? За окном топорщился лес. Егоров читал газету. И было слышно, как там, среди хаоса разговоров, о чем-то твердит Француз, властно покрикивая на своих незадачливых собеседников... Оклемался или?.. И откуда-то выплыл Глеб-финикиец, урод из подсознания, и угнездилась в душе назойливая уверенность в
бесконечности подобного рода преображений.
ПОД ЗВУКИ ФЛЕЙТ И ТИМПАНОВ
⌠Жизнь - это сплошное занудство■. Селин
Поезд мотало из стороны в сторону. Под яростный лязг колес- среди тьмы и безмолвия бескрайних равнин - навстречу хищному блеску кошачьих глаз пугливых полустанков. Трясло и крутило, как трясет и крутит братишкину копилку малолетний шкодник, настойчиво пытаясь вытрясти из нее радужную возможность взрослой жизни...
Того и гляди - в астрал вынесет. Но ничего. Внутри все было тихо. Купейный вагон мирно посапывал, и неистовые демоны дорожных сновидений блаженствовали в мутной желтизне ночного освещения. Им никто не мешал. И они резвились, стараясь во всем походить на своих будущих жертв: беспрерывно сновали из угла в угол, весело шушукались в коридоре, безудержно дымили в тамбуре, с радостным цинизмом делясь впечатлениями о свойствах снов ничего не подозревавших пассажиров. В общем, демоны как демоны. Шалуны. Не в них дело... Гореву они не мешали. Его сны, как и его бессонница, были вне их прейскуранта. Все у него было наоборот. И сны, и жизнь.
И вот теперь какое-то наваждение так и шаркало по душе, как пьяный отец семейства по грязному коврику перед наглухо закрытой дверью... Сладкий морок в реалистической манере. Сон-явь, сон-воспоминание. Что-то детское, такое родное и жалкое в своей наивной простоте. Это было тогда, когда Горева (сколько воды утекло) еще звали Слоником, и он в вечно рваных штанишках носился ;по дворам со стайкой таких же огольцов, даже не подозревая
о возможном (когда-либо) появлении Горева большого.Толстый и лопоухий. Мелочь пузатая. Слон да и только. Слоник.
Начало времен, без прорех и заплат. Да, да. Именно тогда это было. В тот день они собрались на пустыре, как обычно. Среди лопухов. Среди мусора и зеленых мух, которые беспечно жужжали в воздухе, как пули на излете, выпущенные из ружей невидимых, но безусловно многочисленных врагов. Веселый дым воображаемых сражений восторженно ел глаза. У каждого времени свой взгляд на детали. А между тем...
Дела шли неважно, и только здесь, на пустыре, команчи чувствовали себя в безопасности. Заросший сорной травой пустырь, тихое пристанище для изгоев, был их укрытием, тайной, стойбищем... Сердцевиной мира. Здесь не любили чужаков и даже всюду сующие свой нос
лучи солнца не проникали в вигвамы краснокожих. Было тихо. Вожди племени собрались на Большой совет. Он был необходим: долина опустела, бизоны вымерли, а собаки - бледнолицые поуходили на работу, так что великие воины маялись от безделья. Дисциплина стремительно падала. Мир сузился по размеров консерв-ной банки, неистово блестевшей на солнце, как золото неуловимого Маккены, фильм про которого краснокожие уже раз сто смотрели в киношке.-Ой! Смотрите, а у Валерки отец опять пьяный идет! Вот тетя Вера ему задаст, - восторженно пропищал младший брат Верной Руки и тут же жалобно заскулил от полученной затрещины. Действительно, дядя Паша возвращался домой на четвереньках. Но это была не та добыча, о которой так долго мечтали. Валеркиного папашку во дворе уважали, иногда он играл с пацанами в футбол и даже угощал тех, кто постарше, сигаретами и пивом. В общем, кино, вино и домино. Все с досадой отвели глаза от картинно ползущего к родному порогу бледнолицего. Его ждала западня, с возможной высылкой в резервацию и неизбежным снятием скальпа.
- Вчера милицию вызывали, а тетя Вера опять без одежды бегала. Глупая такая. В натуре, - авторитетно заметил Верная Рука, тяжело посмотрев на своего забившегося подальше в лопухи братишку (женское тело - сакральный фетиш). - А ты не лезь поперед всех, сказано было - в засаде сидим, значит, молчи. И ни гу-гу...
И он решительно попытался было поймать зазевавшуюся разомлевшую от жары стрекозу, но та, нервно пострекотав крылышками, взметнулась куда-то ввысь. Сонная одурь навалилась на пустырь, боевая раскраска расплывалась по мрачным физиономиям команчей. Что ж, можно было разойтись по домам или пойти на ближайший пруд половить тритонов или еще куда... Но тут Мудрый Ворон увидел добычу.
Этот тип появился неожиданно, он не принадлежал ни к одному племени, какой-то изгой. Вероятно, вражеский лазутчик или предатель.
Человек шел странной походкой и испуганно озирался. Как будто вынюхивал что-то, шакал и сын шакала. Сердца команчей окаменели, в глазах появился злой блеск, жалкая фигура нарушителя границы была скорее комической, чем опасной, и краснокожие под ободряющие крики вождя пошли в атаку с дикими воплями и оглушительными победными кличами. Враг дрогнул и хотел позорно скрыться, но где там, краснокожие окружили его и начали наносить удар за ударом. Им не нужны были пленные, и невнятные бормотания загнанной в угол жертвы были приняты за вызов вроде брошенной в лицо перчатки. Какая наглость! Скальп бледнолицего уже ему не принадлежал. И пошла потеха. Жаль, что продолжалась она недолго. Враг, как и положено врагу, оказался хитрым и коварным, до поры до времени он скрывал свои нечистые помыслы, но внезапное нападение раззадорило его, и он бросился в битву. Все быстро кончилось. Краснокожие в ужасе разбежались, а один из них, не самый лучший воин, во всяком случае, менее быстроногий, оказался в руках бледнолицего.
Да, именно он, Слоник, попался. Иван Иваныч, местный слабоумный пенсионер, совершенно безвредный для окружающих, видимо, сошел с ума вторично, и это было уже настоящее безумие. Настоящего психа за версту видать. Волосы его встали дыбом, рот перекосило. Он крутился волчком и злобно рычал.
- Вот я вас, недоноски! - бушевал словно сорвавшийся с цепи старикан.
Откуда что и взялось. Разогнав подобранной с земли палкой, вконец обалдевших команчей, он схватил Слоника за шиворот и потащил куда-то. ⌠Наверное, в свое мерзкое логово■, - строил догадки Слоник, по нет, оказалось - в милицию ⌠Что же это будет,? - подумал в панике Слоник. - А если мама узнает?■ Бледнолицему, который все это время загребал руками как заправский дирижер, сильно досталось: его потрепанная кепка, воронье гнездо, была набита землей, как впрочем, и карманы, за воротник его кургузого пиджачка ему насыпали опилок, да и несколько ударов он пропустил, так что - полный аут... Слонику даже жалко его стало. Вот ведь как...
Иван Иваныч был мучеником двора, своего рода Дон-Кихотом, правда, сражался он не с ветряными мельницами, а с фантастическими метаморфозами собственного рассудка. В его мозгах происходила перманентная революция (подполье, заговоры, восстания), поэтому иногда его увозили в больницу, он становился опасен для мира и человечества. Но в периоды просветления он был тих и незаметен, с легкостью превращаясь в святого Франциска, о существовании которого, вероятно, и не подозревал. Кормил птичек, подметал двор, сажал деревца, управлял природными стихиями. Солнышко из-за тучек выбиралось √ и вот он, Иван Иваныч! Стоит, радуется, бормочет что-то. Догадались потом: не бормочет, а ворожит. Кудесник. Снег ли идет, дождик ли сыплет √ все ему в радость, всегда-то он во дворе, посмотрит внимательно в небеса и коррективы внесет, как будто и нельзя уже без него. Судьба мира была в его руках, его же судьба была в руках эскулапов. Смех. Теперь вот ему в руки Слоник попался, и он тащил его в милицию, куда добраться им было, видимо, так и не суждено. Иван Иваныч не был ловцом человеков. Да и потом, что такое милиция!? Слоник не знал и боялся, Иван Иваныч не боялся, но, наверное, тоже не знал...
Они брели по двору, Слоник плакал, не в силах забыть про маму и свои нелепые выходки, а Иван Иваннч ругался, но как-то вяло... Куда они шли? Трудно сказать... Из оцепепения их вывела мать Иван Иваныча, бодрая еще старушка. Она налетела на него, как ястреб, вырвала Слоника из его слабых рук и, грозно поглядев на сына, запричитала вдруг тоненьким голосом:
- И за что мне такое наказание? Господи! За что? (А ты иди, мальчик, иди.) В дурку захотел. Как же, давно там не был. Домой ступай, чучело. Отправлю вот, будешь знать!
От этих слов Иван Иваныч совершенно раскис, в дурку он не хотел, поэтому заныл, заканючил, даже слезы потекли... Так они и плакали бы вместе - Иван Иваныч и Слоник, если бы до Слоника наконец не дошло, что он-то - свободен, отпустили его. И он резко сорвался, побежал, растерянно оглядываясь на чудовищно жалкого Ивана Ивановича, на строгую его матушку, на весь этот слезливый этап собственной жизни, такой безжалостный и такой красивый...
Он пришел в лопухи, где его давно поджидали команчи.Все племя было в сборе. Они оживленно спорили о чем-то, но, завидев Слоника, сразу притихли. Мрачные, злые, они не могли простить себе своей измены, трусости, позорного бегства с поля боя. Предательство - непосильная ноша, если рядом нет того, на кого можно свалить всю вину за поражение. Но вот появился Слоник, все встало на свои места, вот она - жертва, вот он - ключик! Еще немного и они на свободе, и все, все с этим... Никто никому ничего не должен.
-А-а! Приполз, Слоняра! - набросился ни Слоника Мудрый Ворон,- из-за тебя все! Распустил слюни... Иди отсюда, нам такие не нужны! Нытик!
Изгнание из племени Чумба-Юмба состоялось. Слоник даже не понял ничего и сказать в свое оправдание ничего не смог... ⌠Иди, иди!■ Он и пошел. Слезы не просохли... А что ему было делать. Зацепила его жизнь, и что-то оборвалось в душе, будто нездешним холодком потянуло, увидел он свою судьбу и страшно ему вдруг стало. Страшно...
Тут Горев проснулся, слез о верхней полки к пошел себе в тамбур. Покурить ему захотелось. Подумаешь, какой-то сон. Чепуха...
...Семидесятые голы прошлого века, не дотянуться, а кажется вот они, рукой подать, зимняя спячка исчезнувшей навеки страны, блаженный край его грустного детства, где все это теперь, не вернуть, не исправить, но можно вспомнить и помечтать...
Он Слоник. Так его прозвали во дворе. Это все Славка, он большой задира и всем дает, как марки на конверт приклеивает, разные несуразные прозвища, за это его никто не любит, но он длинный стал, и его все боятся...Мама у него врач, но даже она его боится (отца у Славки нет),и когда она дома, то только и слышно: ⌠Господи, страх-то какой, и где этот несносный ребенок!■ Известно где, в штабе, там он и скрывается с тех пор, как появился в их доме Александр Петрович, ухажер мамкин... ⌠Мучает он ее, затискает всю, а она потом плачет... Сам видел!■- жалуется Славка. Слоник так Слоник, не обидно совсем, а прозвище, наверно, от того, что голова большая, в детстве у Горева рахит был и ⌠его проворонили■. Но Слоник не унывает, Ваську вон сливой зовут, нос у него такой, а папаша у него капитан Немо, что ни спросит, все в ответ ⌠нэма, да нэма■... ⌠Хохол и жмот■, так соседка говорит.
...А в тот день Слоник пришел из школы, приготовил уроки и бегом на улицу. Осень, солнышко бледное, листики желтые под ногами хрустят. Хорошо. По двору прошелся - никого нет. В футбол на пустыре с Димкой и Наташкой поиграл, но они плохо играют, маленькие еще. Слоник все же во втором классе, так что ему с ними не очень-то интересно, бросил их у пустыря и в сквер. Глядит - одноклассник Борька навстречу шлепает, таинственный, тихий двоечник. Он хуже всех в классе, за это его отец порет и гулять не выпускает, злой до чертиков, поэтому Борька домой никогда не спешит, болтается где придется, а родители в панике, ищут
его. Но он хитрый, его так просто не найдешь, тут у него котелок варит.- Привет!-говорит. - Слон!
- Привет. - растерянно отвечает Слоник.
Уж лучше бы в футбол играл! Друзьями они с Борькой никогда не были, доставалось от Борьки то портфелем по башке, то снежком в ухо, а то и иголкой пониже пояса. Прилипчивый он, Борька, одни неприятности от него... Ходи да оглядывайся! Кошмар, а сам он такой же смешной такой, лопоухий...
- Пойдем, - и смеется так заразительно,- в баню, Слон, на теток голых посмотрим, не пожалеешь!
- Пойдем,- Слоник старался не отстать, засмеют, - а чего там смотреть?
- Ну, (а Борька и сам не знает) - весело!
И пошли они в баню. Баня - желтое приземистое здание с желтой трубой. Все мальчишки двора, кто постарше, бегали сюда смотреть на теток. В цирк, если приезжал, так не бегали, как в эту баню. Поставят пирамиду из ящиков пустых (ресторан рядом), и к форточке - подсекать. зырить, а там... Но Слоника они с собой не брали - мелюзга, так что он и не догадывался в общем-то, а что именно там... Вот сейчас, думал, и узнаю... Голых теток до этого не видел, представление об этом интересе имел смутное, но раз старшие бегают, значит, и я должен посмотреть, отметиться как бы. Он и Борька по сравнению со старшими - коротышки, где столько ящиков набрать? Лазили, лазили по округе, наконец, насобирали...
А Борька вдруг сдрейфил...
- Пошли, - говорит (а сам чуть не плачет, лопоухий), - домой, Слон, заругаются еще, поймают... И зачем нам тетки? Мы и на Верку, сеструху мою, спокойно посмотреть можем, подговорим ее, пообещаем мороженое, например, она и покажет, а?
- А отец тебя сразу и выпорет, и меня заодно, - разошелся уже Слоник, невтерпеж стало.
- Лезь, давай, Борька, не мудри!
Тот и полез, а там, неожиданно так, мужик, распаренный до багровости, форточку открывает, да как заорет:
- Брысь отсюда, недомерки! Мамке своей подол заверните и рассматривайте, сколько влезет, обезьяны мелкие! Борька не удержался на ящиках и полетел,а Слоник от смеха дар речи потерял, стоит хохочет, до слез - хохочет, а Борька заревел и бежать, еле Слоник его догнал... Он успокоился, но...
- Напиши,- кричит,- записку, будто бы от директора школы, что задержали меня после уроков, директор так сказал, а то отец с меня шкуру спустит, ты же почти отличник, это тебе раз плюнуть!
Записку, да еще от директора школы, вот это да! У Слоника даже ноги свело, едва не упал, записку - как ее писать! Рука не поднимется, это ведь не за тетками подсекать, тут и самого выпороть могут, за милую душу...
- Нет, Борька, не буду я писать! Боюсь... √
- Не трусь,- щебечет лопоухий. - Я Верке скажу, она тебе пощупать даст, не то что посмотреть, честное октябрятское!
- Да не нужна мне твоя Верка, сам ее щупай. Не буду!
- Напиши, Слон! - сменил тон Борька,- пожалуйста, напиши! - Ладно, напишу (все равно его отец выпорет, лишь бы не узнал никто, а Верка, Верка - тьфу...) - внезапно согласился Слоник.
Портфель у Борьки был с собой, принадлежности тоже, разложили они все, что нужно, на каком-то крылечке, и сел Слоник писать...От имени директора школы, дрожащей рукой, с ошибками и чудовищной кляксой... Написал, Борька даже завыл от восторга, ущипнул на прощание за шеку, вот гад, и был таков...
И Слоник пошел домой - эх, ему бы такую записку! А то его сразу в угол поставили (долго слишком болтался) и спать потом уложили, рано так уложили, даже телевизор не дали поглядеть, отец-то еще ничего, а мать расквохталась, подзатыльник дала, но, в общем, обошлось, бывало и хуже┘
А наутро в школе Слоник узнал, что его, лопоухого Борьку, все-таки выпороли, но не по-настоящему, а как бы понарошку, очень уж записка понравилась отцу. ⌠Заржал, - говорил Борька, - как лошадь! И к соседям ее унес! Смех! Что значит быть почти отличником. Как бы и мне человеком стать, а то все ремень, ремень, тоскливо как-то!■
А Верку он уговорил. Оболтус. за два мороженых. Но это уже другая история, другая... ⌠Где все это теперь? - думал Горев. - Ничего не осталось. Вот так, невесомой паутинкой промелькнуло ты, мое грустное детство, как будто тебя и не было┘■
П М
⌠И каждый взял свой пистолет■
(А.Пушкин, ⌠Евгений Онегин■)
⌠ПМ■ - парадигма мироошущения, то есть некий образ шеcтого чувcтва маргинальной личноcти, стремящейся обреcти - но тщетно, тщетно - утраченную некогда гармонию.
Я вышел из дежурки и взглянул на небо. Оно светилось изнутри - божественное cвечение - за час до рассвета. И на нем была звезда. Одна. Прямо напротив меня. В вышине... Бог не говорил, внимал. И я мучительно подыскивал нужные слова, вспомнив когда-то прочитанное и так поразившее меня библейское напутствие: ⌠Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования■. Молитесь... Придется, куда денешься, да и как еще говорить с Богом - о своем, мелком, стыдном - из вязкой черноты банковского дворика...
⌠...Смотришь в небо и видишь - звезда■, - заметил гораздо раньше, естественно - ныне покойный поэт. И звезда у него была другая. Не моя. Моя вот она - над головой - сверкающая награда... За что? За мои несбывшиеся надежды, невозникшие замыслы, замусоленную, как карточная колода, жизнь... Неисповедимы пути Твои... И я поверил своим глазам, а почему бы и нет, и с легким сердцем вернулся к черновикам.
..Мой ⌠ПМ■- нежной, но ветреной подругой - прилип к моему бедру. О нем, о нем - его маслянистых гранях - и пойдет речь. Черный жук на краю стола сейчас раскроет крылышки и упорхнет в ближайшую рощу, весело пострекотав напоследок. Если бы... Он никогда меня не покидал надолго, во всяком случае, став придонным слоем моего существования, где топорщатся иглы плавников пучеглазых рыб, ил, водоросли и чуть видны ржавые каркасы моих затонувших депрессий. А в общем, старая история. И начну я ее издалека...
...Взвод топтался на солнцепеке. Нужно было получить обмундирование и превратиться из салаг - чисто внешне, разумеется - в вояк, стать всем, как один, строем, подразделением, боевой единицею... - в соответствии с уставом.
Наши сержанты независимо покуривали в тенечке, а мы - бывшая студенческая братия - возбужденно толпились у распахнутых дверей склада. Мои потертые джинсы - да, были времена - привлекли внимание одного из завхозов и после непродолжительных переговоров я сдался, отдал ему штаны и - ничего не оставалось делать - напялил хэбэ. А тут замкомвзвода, неодобрительно наблюдавший за моими манипуляциями, нехотя буркнул:■ Смотри, останешься в армии... навсегда.■ Остаться в армии - ну нет! И я, раздобыв у кого-то ветхие треники, сбросил ненавистное хэбэ.
.. Но было уже поздно. Судьба взяла меня на заметку и занесла в свой блокнотик, поставив, очевидно, жирную галочку против моей фамилии... Наугольный - постоянно на углу - в пекле - в угольной пыли - голь перекатная, а как же иначе... В армии я не остался, но избавиться от формы мне было не суждено, как еврею от изгнания. Слабый, но навязчивый свет моего (почти мнимого) еврейства проник даже сюда. А где форма, там и оружие. Тогда-то он и появился - мой черный человек... пистолет.Мир многолик, и смысл его речей темен. Как написал когда-то поэт, признанный официальным хранителем и врачевателем наших заблудших душ, позднее исправив слишком откровенно звучащую строку (исправил пушкинскую строку, говорят, Жуковский, и эта-то вот его, но верится с трудом...) ⌠Я понять тебя хочу, темный твой язык учу...■ Учи не учи, а оказаться среди посвященных - ой, как непросто. С кондачка-во всяком случае - вряд ли; и с черного хода не зайдешь. Замок, шифр, символы... И ускользающая суть собственной жизни лишает сна и покоя, заставляя поверить в свою неповторимость. А бесчисленные ее символы - брошенными на отмели лодками, затасканной рухлядью - гниют под открытым небом. Таким прозрачным и таким непроницаемым небом моей судьбы...
Но вернемся к пистолету. Я вооружался и бедствовал - в смысле духовно и материально оскудевал - по мере того, как изменчивая Фортуна бросала меня из угла в угол... Среди убожества и нищеты - точнее нищеты, медленно переходящей в убожество (вот и сейчас в кармане бренчит какая-то мелочь, на сигареты не хватит), и так постоянно. Много пил. Если правда - Бог, то водка - это бич свободного человека...
Что ж, сижу себе, пишу, а он лежит под рукой - замкнулся, набычился - и откуда такая привязанность? Только ли с армии? Наверняка нет. Но копаться в прошлом не хочется... ⌠Минувшее - мальчик, упавший с балкона...■ Куда ни кинь, всюду какие-то свинцовые мерзости...
А тогда в армии все, как на ладони. Было собрание в клубе и выступал прибывший из штаба бригады политработник. Он спросил, раздуваясь от важности доверенного ему - ему!- дела: ⌠А кто бы из вас хотел поехать в Афганистан и исполнить свой интернациональный долг? А? Пороху понюхать...■ И я поднял руку. Не взяли. Позднее - вот также - меня не взяли в Чечню. Я хотел стать воинственным и бесстрашным
. Я хотел... Не взяли. И где в это время был ты, мой черный пистолет? Может быть, с той стороны линии фронта? Куда я так и не добрался. Всегда был мальчишкой и всегда хотел им остаться, возненавидел мир взрослых, едва вырвавшись из пеленок. А каждый мальчишка на заре туманной юности воображает себя героем. Победителем. И играет со своими сверстниками в войну, искренне презирая девчоночьи забавы. Не до них ему. Аскетический быт суровых мужчин, мужчин без женщин - жестокий, игрушечный мир вестернов и одиноких волков, метко стреляющих на полном скаку, влечет его. Всего. Без остатка. Айн ман цу зайн - неистребимый запах мужского начала - порохом и конем... Потом это проходит. Появляются другие мечты, и из героев получаются - за редким исключением - маркитанты, обозники, тыловые - знающие себе цену - крысы или даже те, кто всегда стреляет в спину. И, как это ни странно, оружие избегает самых сильных и самых достойных своих хранителей, оно принадлежит слабым. Именно они так часто и не задумываясь пускают его в ход....А действительно, зачем пистолет Роберту де Ниро, играющему гангстера в боевике ⌠Однажды в Америке■? Это уже избыток. Блажь. Де Ниро - цельная личность, герой. И больше ему ничего не нужно, достаточно и того, что есть... Даже слишком. В этом вся суть. Оружие, как смазливая красотка, избалованная мужским вниманием, дразнит и морочит своих верных поклонников - и отдается первому встречному - слабаку, недоделку, напускающему на
себя бравый вид. И чудак, не зная, что ему с ней делать, начинает присматриваться к героям Квентина Тарантино...И жертва свершается... Будни... Кафка, запутавшийся в паутине реализма... Где гениальная простота служебных инструкций, оправдывающих любое злодейство, нагоняет лишь тоску и скуку. А метафизику небытия, где жизнь - синоним, можно обнаружить в архивной пыли рапортов, написанных сельским участковым с унылых берегов Коцита... И слова, как деревянные спины новобранцев на строевом смотре, смыкают ряды...
⌠Охранник имеет право применять специальные средства в следующих случаях: а) - для отражения нападения , непосредственно угрожающего жизни и здоровью охраняемых им граждан; б) - для пресечения преступления против охраняемой им собственности, когда правонарушитель оказывает физическое сопротивление■.
Кто эти люди? И чья это собственность, за которую стоит проливать кровь? Все похоронено в жирном тумане бюрократизма.... Чернила.... Нападение...
Если нападение вооруженное или групповое, то в дело вступаешь ты, мой черный пистолет...
Я знаю, о невыразимом - словами, манускриптами - лучше молчать, но слова преследуют, как кашель заядлого курильщика терзает гортань... И я бормочу, шепчу, шаманю... Все о тебе - печальная ты, моя тайна, добровольное изгнание и подполье, где душа замирает от боли, покрываясь корочкой льда, и не случайно я так привык, привык к тебе... Макаров... В институте меня тоже звали Макаром, Макаркой - так как фамилия известного большевика
из ⌠Поднятой целины■ совпадала по звучанию с моей. Перезвук Наугольный-Нагульнов - не очень, но приросло... Вот так и обретают тайное родство. Ты приник к моему боку, ты - красив и безобразен одновременно, бульдожка французская, гадкий утенок - мое второе я, мой двойник, мой черный пистолет...Далеко мне до него. Пистолет обладает идеальной законченностью, а значит, ему открыта тайна воплощения. И он хранит и оберегает меня по-своему - как собственное творение...
Меня не приняли в Суворовское училище - глаза, глаза. Не взяли на войну (вряд ли бы пригодился), в разные истории я попадал... Это он, он вызволил меня оттуда, где бы я мог сгинуть, раствориться, исчезнуть... Бесследно и навсегда. Видимо, для чего-то я ему нужен, для какого-то такого дела, не знаю, но он оттягивает мне бок и отказываться от меня не собирается, так что... Наш роман продолжается. Вот он передо мной... Стальной рычажок насилия. Магический символ темного братства, затягивающий в свою математику каждого, кто стремится избежать кастрации в этом лучшем из миров.
А в общем насилие (ночной кошмар гуманистов) завораживает. Вспоминается такой случаи: как-то мой напарник, потянуло вот на откровенность, взял да и рассказал, весело так: ⌠Зэк у нас с ума сошел (а дело было на знаменитом ,■пятаке■). Залез в туалет, на улице был сортир, испоганился весь... Мы - что делать? - взяли шланг, окатили его с ног до головы, а мороз стоял градусов тридцать, и только после этого в санчасть... Через сутки умер... А смеху было... Как Карбышева...!
■Зловонная отрыжка милицейского прошлого... ⌠Груба жизнь■. Он умер - был, был уже мертв - вместе с тем несчастным. И темная аура смертного греха поглотила его целиком, со всеми потрохами, заставив поверить в истинность собственного бреда. О праве самостоятельно карать или миловать, например... О реальности мира, уповающего только на силу... Где насилие - повивальная бабка гармонии, точнее, той искусственной целостности, которая и держится-то только на принуждении, на властном окрике...
Власть, власть, таинственный демон, - неизменно, вопреки всему желанный, осознанно необходимый, - даже праведникам, как воздух, спертый воздух казарм и тюрем...
...Орфей опускается в бездну и видит там Жана Жене, мирно пишущего свой ⌠Дневник вора■. В благостной тишине... Приходит в себя и начинает тихонько напевать, забыв про Эвридику...
Насилие... Его дьявольское обаяние... Моя прабабушка, еще до великой войны не смогла выйти из зала Третьяковки - одна осталась перед закрытием, а повернуть ручку двери вниз соображения не хватило (Алтай, староверы, глухое село) и сидела, постеснявшись позвать на помощь, напротив картины ⌠Иван Грозный убивает своего сына■. Трепетала, молилась... Хорошо, что пришла уборщица и вызволила ее. Но Иван Грозный запомнился надолго, как живой, и история сохранилась, попав в семейную коллекцию анекдотов... Действительно, смешно. А мне нет...
...Деянира безумно любила своего Геракла и погубила его, слепо поверив в очевидную ложь. Так и возникло оружие, его идея. Из крови и спермы кентавра Инесса. Отравленный хитон, Голгофа и костер... Судьба, одним словом...
И пистолет - это судьба, от которой нет защиты, и поэтому много бы чего можно еще, да больше не хочется... Я помню про нарезы в твоем стволе (четыре! а ⌠до смерти четыре шага...■). Мой черный собрат по кругам ада... И я помню об этом. И ты всегда рядом, ты всегда рядом. Ручка, тетрадь, и мой черный пистолет...
⌠ПМ■- это пракрити мировоззрения, точнее - его взрывоопасная часть, которая необходима настоящему маргиналу для того, чтобы разрушить с таким трудом добытое чувство гармонии и продолжать парить над безднами... По возможности безнаказанно.
ШАХМАТНЫЕ АНГЕЛЫ
⌠Зачем я здесь?■ - спрашиваю себя и не нахожу ответа. Как будто я его когда-нибудь искал. О чем тогда речь? Да все о том же, обстоятельства, будь они неладны...
- Дуракам везет! (Cам дурак!) Расставляй! ( Шахматы то есть.)
Майор был пьян - феерически, но в меру... Он сиял и лоснился, как купец у Гоголя, где лицо - уже не лицо, а почти самовар; весь - от форменных ботинок до аккуратно замаскированной лысины, укромной тонзуры никудышного монаха, если пофантазировать... А в общем, вид у него был бравый, впрочем, как и его речи... Не говорил, изрекал:
- Свобода - не условие, а условность, пустая формальность, если не хватает мужества трезво смотреть на вещи...
Ему смелости действительно не хватало. И он пил, невзирая на чины и лица... Пил, но работу свою делал, за что его и ценили - точнее, держали в этом вивариуме, за этим пеплом засыпанным, как Везувий, столом, среди затхлых залежей рапортов, беспорядочно нагроможденных вещдоков, замкнутых на своем уголовных физиономий... Шерлок Холмс, поступивший на должность, где вместо трубки - скрипки - кокаина - в неограниченном количестве дешевые сигареты махорочного типа, ветхие шахматы и левая водка...
А я был его ⌠Личардой верным■, благодарным слушателем и шестеркой: в шахматишки перекинуться, за водкой слетать, от начальства отмазать, репутация у него скверная, всегда под колпаком...
- Все высвистано, прособачено, - это опять он, задумавшись над следующим ходом, явно испытывая наслаждение от неуместности своих признаний, - унижают, давят... Да, я принижен, но не жалок... О нет! (Всегдашнее его заблуждение).
Шахматы - это у нас страсть, мания, последнее пристанище... С утра играем. Был еще телевизор, да весь вышел... Потерпевшая забрала, носатая и наглая тетка, официанткой в кафе напротив работает...
Ник Ник, так я его зову, помнится, тогда еще сказал:
- Странный народ эти баби (шкодливое его словечко). По жизни политики... Популистски... Все порхают! Я еще понимаю, когда она про ящик ( своего-то нет и не будет, вероятно), в заявлении указала, что вымогательство и все такое, правда, за долги ведь изъяли, но про минет-то зачем... На суде все всплывет. Скандал, да и неудобно как-то... Сплошные рукоплескания...
Так что пока только шахматы... Но играть не дают. Толпа у кабинета с самого ранья. Пару раз начальник отдела заглядывал, хмурился неодобрительно, пальчиком грозил: ⌠Бяка, бяка!■ Вот гусь! Если бы Ник службу завалил, а он тянет, да-да, получше некоторых... В перерыве между партиями... И светлые демоны клетчатой доски парят над нами, благожелательно ухмыляясь...
Ферзевый гамбит, индийская защита, защита Лужина... Амнезия... Слабое утешение... Десятки посетителей и бесконечные диалоги с ними под яростный треск пишущей машинки, в апофеозе папиросы, под радостное хлюпанье молниеносно разливаемой водки, в сейфе бутылка-то, так что Ник Ник, как привязанный, от стола
к сейфу и обратно, только нос краснеет, да глазки блестят... Триумфальное шествие без заморочек... прекрасное средство от поверхностного атеизма и излишнего самомнения. Экзистенция в действии... пограничная ситуация, одним словом, разнообразие форм....И джентельмены удачи то и дело открывают дверь нашего кабинета, бодро щелкают наручники... Протоколы, очные ставки, нелепые вопросы к патологоанатому... Счастье ножа, романтика... И при всем этом многолюдстве страшная тяжесть одиночества... Но это так, частности...
Мы играем в шахматы, и никому не под силу нас остановить, разве что... Иногда к Ник Нику приходила супруга (не жена, а супруга! точь-в-точь мухинская колхозница, а он худой и кашляет). Она азартно гневалась, пускала пузыри, быстро заприметив таинственный блеск в глазах майора, бесшабашно орала на нас (видите ли, это я его спаиваю), требовала прекратить и даже пыталась унести шахматы... Наш символ веры... Короче, Ник Ник был давно и основательно под каблуком. Он досадливо морщился. скрипел зубами, рассеянно разбрасывая вокруг себя бумаги, словно белые флаги сдавшейся без боя крепости... В чем-то она была права, запах сивухи из кабинета не выветривался, что мы только ни делали... А значит, ей не нужно было быть Вангой, чтоб понять: Ник Ник в автономном плавании, в долгах и на его зарплату рассчитывать не имеет смысла... И она уходила, распугав наших шахматных ангелов... Их божественное сияние тускнело, и они осыпались, как пепел с сигареты майора, страдальчески уткнувшего нос в свои манускрипты...
...Иногда к нам забредали дамы из соседних кабинетов. Покурить, выпить... Да-да, ее родимой. Ник Ник, после совместной выпивки незамедлительно теряя самообладание, грубо к ним приставал, развязно каламбурил и как будто даже начинал хмелеть, чего за ним обычно не наблюдалось. Всегда, как стеклышко... Дамы строили из себя недотрог, нервно хихикали... И одна из них (глаза ясные, прямо в душу заглядывают, крючок) все пыталась приклеиться ко мне, задавая загадочные вопросики из раздела ⌠Знание-сила■ с сексуальным подтекстом, так, например:
- А вы читали книгу ⌠Душа и плоть■? Нет? Потрясающая вещь!
Как странно, что вы не читали...
Странно, не странно... Я верил ей на слово, бульварщина привлекала мое внимание только в фильмах Квентина Тарантино... Разочарованные, с заметенными пеплом юбками, они покидали нас, неказистые феи из казенных сказок... безликие, как сама жизнь в этих стенах...
...Так вот, Ник Ник никогда не пьянел, и до беспамятства напоить его было сложно. Он всегда был на высоте, с ясным пониманием того, что мы окружены, и наше окружение настроено по отношению к нам крайне враждебно (в ментовке полно стукачей), и еще предстоит, возможно, последняя решительная схватка...
...А деньги у него действительно таяли, и я был этому несказанно рад, как и тому, что отправили меня сюда (отработка, черт бы ее побрал) только на месяц, а то мои бесконечные марш-броски за водкой уже стали достоянием общественности, и продавщицы из ближайшего гастронома узнавали меня в толпе, а мне что, это надо?).
- Прервемся пока, - буркнул однажды Ник Ник, - дело есть, сейчас особо опасного рецидивиста тебе покажу. Феноменальный тип. Мужичок с ноготок, благообразен, как святой старец, икону можно писать, а дело его потолще ⌠Капитала■ К.Маркса будет. Изувер. Ты Фукидида читал? (как сговорились! Читал, не читал!) Нет? И я тоже нет, только в афоризмах... Светлая голова, между прочим... Знаменитую тираду-триаду выдал: счастье-свобода-мужество! Этого мне и не достает, а то рванул бы отсюда в пампасы. Если бы не шахматы. Лагерная проза от прозы лагерей - как я от своего личного дела... На фотокарточке, допускаю, есть какое-то сходство.. Да... Для того, чтобы жить - здесь - и так мужество необходимо, а нет его - что ж, ничего не нужно, даже свобода, одни мучения.... ⌠Мы - красные кавалеристы и про нас...■
Он тяжело вздохнул, почесал основательно заросшую щетиной щеку, и устремился к заветному сейфу...
Привели особо опасного, ничего особенного... Так, пенсия... Маленький, крепкий, как гриб, улыбочка, словно приклеенная... Сидит на краешке стула, что говорит, не разберешь никак, зубов, видимо, нет, шамкает себе под нос, посмеивается втихомолочку... И над нами, в том числе:
- Ты же на свободе, начальник, а что кислый такой?
- Это как сказать, - бормочет Ник Ник, озабоченно разглядывая какие-то бумаги, - что поделываешь в тюряге?
- Да вот рукописи жена принесла... Редактирую, - эпатирует нас старый хрыч (только бы не спросил меня - читал ли я его писанину, тоска... А между тем, автор... Тюремная проза. Возьмет и нас туда вставит. Надругается... Какая, однако, несправедливость: этот свою жизнь в роман превращает, а мы из нее канцелярскую отмазку лепим... Варвары, недоумки...).
- Что ж, пиши, пиши, - смеется Ник Ник, - выведешь нас в роли каких-нибудь держиморд, а?
- Как Бог даст, - лукавит рецидивист, - тоже люди, хотя...
(Есть что-то привлекательное в этих старых злодеях... Впрочем, я их
совсем не знаю...)
- Выведешь, не пожалеешь! - Ник Ник убежденно.- А зря...
- А вы меня? Так и умру, видать, в тюряге... Не вы, за шахматами! - иронизирует потенциальный поставщик чернухи.
- Кому что, а кому и ничего... Не сгущай палитру-то... И так нескончаемое поражение. - Ник Ник вызывает конвойного, и бедолагу, подписавшего все, что от него требовалось, уводят...
Сейф пуст. Вернее, бутылка.
- Сходишь, что-ли? - канючит Ник Ник. - А я пока позицию обдумаю, а? Яркая позиция, со взаимными шансами...
Действительно, впереди еще две недели. И то сказать, я недостоин лучшей участи... Рецидивисты в застенках романы пишут... А я? В крайнем случае - объяснительные. Ну, это так, лирика... Две недели, и все. Свободен. А пока можно и за водкой сбегать. Огородами. Зачем мне лишняя популярность, и так засветился дальше некуда...
- И пачку сигарет на сдачу! - - вместо напутствия орет из-за стола Ник Ник. Гнусная, если вдуматься, привычка... Я пересчитываю деньги и выскакиваю на улицу.
Дождик, лужи... И захваченный врасплох сентябрь настороженно всматривается в меня, будто на опознании.
И ВСЯ МИРОВАЯ СКОРБЬ...
⌠... А если грязь и низоcть - только мука по где-то там сияющей красе...■ ( И.Анненский)
- Не любишь ты нас, студент,чужой ты нам, а потому ты неправ, - сказал мне как-то Ник Ник. - Врешь ты все!
- Не знаю... Холод дистанции, зато все в полном объеме, и потом - ⌠жизнь трагична, как маска тирана■, - заупрямился я тогда. (А в общем, где она, правда? Всего лишь - бедные люди...)
Ник Ник (сам, естественно, с бодуна, нос как помидор) рассказывает - весело так, беспечно:
- Возвращаюсь я с работы, рашпиль ставлю у стены... Ха-ха, ну, стало быть, возвращаюсь, стремлюсь, так сказать, домой, в хижину дяди Коли... Иду возле школы, дорога знакомая, и на автопилоте сколько раз добирался, дом как-никак... А эти дурики, видимо, спортивную площадку создать решили, турники поставили, а темно- ни фига не видно! Я прямо носом в перекладину и приложился... Боль дикая,понять ничего не могу, а кровь так и хлещет, как прорвало...
Забегаю домой, а пришел, как всегда, поздно, пьяный... Ну, думаю, растерзает меня моя швабра! Что делать? Забегаю, ору: ⌠Покушение на меня, мать! твою...Чуть не уделали, но я-молодец, ушел...■
Она в ужасе, давай примочки мне ставить, ласковая такая, даже помолодела как будто, вся из себя... вот так! Вздохнул с облегчением, что разборок нынче не будет, и спать. А нос - дело десятое,заживет...
Когда он вот так разойдется, остановить его трудно, но на сегодня, похоже, концерт окончен... К нам пришли... Дамочка молодая, смазливая, титьки в разные сторона торчат - нервная только уж очень, колотит всю, трясет, говорить даже не может, бормочет что-то невнятное...
- Что там у вас? - моментально завел себя на долг Ник Ник, оно и понятно, старший следователь... В бумаги угкнулся, нос ладошкой прикрыл, курит напряженно, выжидает...
- У меня сын!- страдальчески выкрикивает дамочка.
- Поздравляю, - таращится на нее Ник Ник.
- Не паясничайте! Забрали вы его. Антипов Саша, помните? Вы из него грабителя сделали, а он не такой, он положительный, он - честный мальчик, чужого никогда не брал. а тут-тюрьма, грабеж... Вам бы только галочку для отчета,чинуши!
Ник Ник делает каменное лицо. Он-то помнит, он не забыл, толку-то что... Грабеж,он и в Африке-грабеж...И то, что этот Антипов в тюрьме, тоже все правильно, не в пионерский же лагерь его отправлять, на нары - и весь разговор...
- Он у меня один, без отца рос, авиамоделизмом увлекался... Пощадите! - дамочка падает на колени и ползет, энергично так, в сторону Ник Ника...
А тот не выдерживает, выскакивает из-за стола и начинает бегать от нее по кабинету, будто ишет чего... Я поднимаю даму с колен, наливаю ей воды... Стакан грязный, водкой так и прет, неудобно... Театр, то еще зрелище! А она плачет, дергается, лепечет мне в ухо про то,что на все готова, согласна, значит, на все... Ради сына, конечно...
Я не успеваю ей ответить, так как Ник Ник, видимо, справившись с душевными своими угрызениями, выводит, выволакивает ее из кабинета. Молча выводит, решительно, словно давая понять,что закон суров, и слезы, падения, совокупления здесь ни к чему, лирика, все и так ясно... 3анавес. Но шоу продолжается...
-Ты за водкой сходишь или нет? Давно бы пора... А то я гляжу - тебя на баб потянуло, остынь... Сходи, проветрись, - он в нерешительности, он поглаживает свой опухший шнобель, (предательский фокус... что сказать начальству? все равно не поверит), а тут еще жажда, замыслы, водка опять же, не до блядей...
- Рановато вроде бы, - упираюсь, как могу, я. (Сам бы и шел, клоун.)
-Глупый ты какой-то... Рановато! Тут время бессильно. Беги, студент, - Ник Ник благожелательно закуривает и выскальзывает в коридор, он все сказал, ему не до меня...
Холодно в этих стенах, мерзко... Душе холодно. Все, казалось бы, правильно, но нет... Сквознячок. Не такие уж мы непробиваемые. И тяжелы нам чужие слезы, скорбные эти улеты, просто вида не подаем, а тепло-то уходит, вот и согреваемся водкой, как умеем... Знаем себе цену и душам своим, знаем...Три рубля ведро, да и то - в базарный день, на любителя...
...Я приношу водку, а Ник Ник лезет на шкаф за шахматами... Там пыльно, Ник Ник чихает, ругается, грозит кому-то... Шахматы приходится прятать, на них - табу... Водку-нет, да ее и не утаишь, запах... А шахматы - да,начальство их ненавидит, видимо, за то, что мозги нужно подключать, когда играешь... А в ментовке думать нельзя, запретная, в общем, тема... Так что-руки вверх и не чирикай!
Но шахматы пришлось отложить.Пришла Ленка из соседнего кабинета, там у них битком-подозреваемые, свидетели, потерпевшие... А у нас пусто пока...
Пришла и говорит:
- Я у вас допрос проведу! Можно?
Ник Ник поморщился, но разрешил, куда денешься, дело прежде всего... Дело-это запал к чьей-то судьбе, пока безликой. Фитиль... Де- ло - жалкая кучка бумаг, а вся жизнь человеческая в них уместиться может, там она в закорючках казенных, и не выцепитъ ее уже, и перетянет бумага душу, растворяя ее в чернильной правде, будто тебя никогда и не было...
А Ленка покрутилась еще немного, повертела задом, поводила носом, повынюхивала - пьют, нет - не пьют, пьют! Выпила с нами, точнее - снизошла до выпивки... И коротко поведала о том,что у нее за клиент. А клиент - обычное дело, карманник-гастролер из Чебоксар, зеленый совсем, но срок один уже отмотать успел,так что на крючке...
А история его - анекдот, кадр из фильма. Он промышлял в троллейбусе и забрался в карман к гражданину Н., который, в свою очередь, оказался милиционером и возвращался домой из школы милиции, где его обучали тонкому ремеслу оперативной работы, т.е. натаскивали на сыск...
Вот она, удача! Он, естественно, проявил бдительность и задержал вора, но! Он не задержал свидетелей, а в переполненном троллейбусе они, конечно, водились, так что прокол... Теперь вор мог от всего отбояриться, отречься - мало ли что! Час пик, качнуло, неудачно упал, а значит, имел реальную возможность соскочить и заодно поиметь Ленку, у которой если что и было в запасе, так это только его первая судимость, не густо...
...Действительно, эпизод из популярного фильма. Но там - искусство... А искусство - это штрих, деталь, мелочь, распознав которые можно добраться и до целого, до сути его, так, в фильме - из обыкновенной кражи незаметно вырастает яркая картина произвола, а здесь никто про фильм и не вспомнил, текучка, вчерашние щи, все истоптано, не тропинка - тракт... Тривиальный мотив...
Привели клиента, живой такой паренек, ни тени уныния... Но Ленка (в миру Елена Павловна) - кремень, жрица доморощенная, службу знает, вмиг тоску на него нагнала... Тюрьма - это тюрьма, с любого спесь собьет, и не таких обламывали, в общем, заскучал клиент, потерялся, забормотал чушь несусветную. Вот она - цена свободы, сам
на себя уже доносить готов...А Ленка повеселела и ушла поболтать к товаркам, поделиться быстрым своим успехом, а клиента повесила на меня: посторожи, мол, Андрюша, я мигом... И Ник Ник ушел, старый приятель к нему заглянул, они и сорвались до рюмочной, куда же еще... А мы остались сидеть - нос к носу, оба - с тоской в глазах. Только вот тоска-то у нас была разная, у меня от тошноты происходящего, а у него от полной безнадежности в перспективе, затравили парня и свободу его, да, наверное, ничего она и не стоит - его свобода, раз легко так ее у него отнять. Недостоин он ее, мелок, туп, слаб...
Но что-то зашевелилось во мне, винтик с резьбы сошел... ⌠Раздавят парня, - думаю, - как червяка дождевого, и не вспомнят потом, где им. Тут таких - тысячи... Сгорит - как прошлогодняя листва, и пепел по ветру - еще одна жизнь. Эх, пойти бы в рюмочную, где он там, этот Ник Ник?■
И он, воришка неудачливый, вдруг это понял, задергался, начал ерзать на стуле... Туда-сюда, как маятник. И говорит вроде бы уже, но слов не слышно, гудение скорбное, телепатия... Наконец он не выдержал и забормотал вполне отчетливо:
- А вы не могли бы мне сказать? - Пауза, глаза как у больной собаки,на задние лапки встал, бедолага. - Извините, конечно, что спрашиваю, только мне помочь некому, а все мы - человеки... Беда с каждым может случиться... Да? Скажите, а вот если я у мента кошелек вытащил, что, разве свидетели не нужны, приговор подписан или как?
Он стоял на коленях, поставили они его и всегда будут ставить, но он-то еще не сдался и искал лазейку,и я был его последней надеждой... Дурацкая ситуация, его свобода - в моих руках, а я - сам будучи рабом этих стен, я знал, что это такое... Я не мог запретить ему дышать. Я не мог ему не помочь...
- "Или как"! Телевизор нужно смотреть, разговорчивый ты наш,- еле-еле прошептал я (а вдруг подслушка стоит, дискредитация, хлопот не оберешься)...
Он просиял восторженно (сообразил, видать, бродяга), и радостно так закивал мне... Поросенок,что делать? Я кивнул ему в ответ, как сообщник... Его благодарность не имела границ, совершенно другой человек, че-ло-век... Когда-то это звучало гордо, потом не очень, а сейчас вообще никак... Не звучит!
А потом прискакала Ленка, ничего не понимая,набросилась на него, не получилось, подняла крик - никакого просвета, чистый лист, и страха нет. Кричи-не кричи, исчез страх... И пришлось ей, тигрице нашей, сворачивать свою бурную деятельность. Блистательное поражение: клиент счастливый - на нары, она в гневе - на обеденный перерыв... До свидания, Ленок, удачной тебе охоты,
мы с тобой-одной крови, внезапно развеселившись,подумал я,без особого злорадства подумал,честное слово...
А Ник Ник набрался в этот день до астрала, и приятель его тоже, оба чуть живые, они продолжили пьянку в кабинете, решив, видимо, основательно вспомнить былое, служили когда-то вместе, так что воспоминаний - вагон и маленькая тележка... Странные, однако, это были воспоминания, ни слова о своей работе - ну ее к черту, постылую, все- про пьянки-гулянки, про баб, про тупость начальства, но больше, конечно
, про баб - с тоской и надеждой...- А помнишь, Пиколаич, Зинаиду? Какая у него была, а? - спрашивает Ник Ника приятель.- Прямо пещера Али-Бабы! Не оторваться! Целая история вышла, исторические мы с тобой люди, Николаич...
- Помню... Высший класс, а поговорить с ней было не о чем! Лучше уж водку пить, - недовольно хитрит, бурчит Ник Ник, вот ловелас, он заметно отяжелел и еле ворочает языком, и кажется,что будто романтика прошлого ему давно уже в тягость - хитрит! но сейчас для него-лучше забыть или залить,
не так хлопотно... Но стены давят, вся скорбь мира сочится из этих стен, и все новые истории выползают на свет - фантастические, наивные, такие далекие от тошнотворной обыденности здешнего существования...И даже стол, рабочий стол Ник Ника, начинает морщить казенную свою харю. Еще бы! Оплот правопорядка, фундамент, можно сказать, законности - и вот тебе на! Стучат по нему стаканы, растекается какая-то килька, пепел., бычки, только пионеры еще не идут! - Осквернение святынь, а им, еретикам, хоть бы хны, и куда начальство смотрит, пьют себе горькую... А нам все в радость, радость - замечательно! Хмельная радость освобождения, хмель, бред, хмельная ярость свободы от зловонной мертвечины казенщины, и нечто библейское начинает вдруг тревожить наши сердца - любовь к ближнему, дальнему, сущему... Тусклая радость саморазоблачения... И как Вартимей, сын Тимея, сижу я за этим столом, в этом кабинете, среди этих желтых стен - на обочине жизни. Ем, пью, хохочу, а вернее - сижу и жду, надеюсь на чудо...
И украденная свобода надрывает мне душу.
ДЕБРИ
⌠Ад-это другие■. Ж.П.Сартр
Из-за этого типа я едва не угодил на самое дно. Тюрьма, больница,кладбище?.. Что ж, я не в обиде. Любой - о, материализация наглости! - даже захудалый поэт (как впрочем, и опустившаяся вконец шлюха, кто угодно из ⌠детей ничтожных мира■) всегда должен быть, как пионер, готов к тому, чтобы завершить всю эту волынку где-нибудь под забором... Не вышло - в данной ситуации случай не тот,- а все могло быть иначе... Как же мне его назвать? Назову его Самурай, очень уж он ритуалы любил, да и вообще, не стоит тревожить демонов, так спокойнее┘ Самурай┘ Жестокость и равнодушие раскаленных пространств, Восток-ленивая безбрежность скул, рысьи глаза, возможно, улыбчивая злонамеренность, азиатская, в общем, рожа, да и шут с ней┘ А что было тогда? А тогда ничего демонического в нем не было,или не разглядели,кто знает? Ведать не ведаю┘ Человек как человек. Нервный, замкнутый, себе на уме - все в норме, тем более, что боец, горячие точки посещал, вот и озверел, затаился┘ Ох, присмотреться бы мне к нему в те времена, повнимательнее присмотреться, ради собственной же безопасности, так ведь нет, судьба мне, видимо, водить знакомство с разными подонками...
Бывший детдомовец, круглый сирота, он смотрел на жизнь как на бесконечный ряд бесчисленных отражений своего ⌠я■. Все прочие его мало интересовали┘ Стена, одним словом - великая китайская стена одиночества, за которой он был, вероятно, богом┘ Каким? Языческим идолом, окруженным толпой коленопреклоненных поклонников. А где идол, там и жертвоприношение, капище┘ Удивительно, как долго ему удавалось скрывать от нас свои тайны, постыдную похоть неутолимого вовек сладострастия... О, он заботился с себе, о том, как воспринимают его другие, не люди - нет, другие(неисчерпаемая тема),а в тот период все мы, и я в том числе, были к нему великодушны, защищали его от нападок начальства, например, помогали ему (как же, один по белу свету мыкается), и он мог быть доволен, еще бы! - представление удалось, да так, что ему, наверное, и не снилось в самых сладостных снах┘
А потом завертелась вот эта история, так сказать, прелюдия к перевороту, до неузнаваемости изменившего (развалины, пепел) всю мою, казалось, непробиваемую жизнь.
В тот день мы отправились на охоту┘ За маньяком. Да! Экзотика. Правда, до серийного убийцы ему было далеко, но подростков он потрошил (резвый, бродяга), наслаждаясь, уверен скользкой иллюзией собственной неуязвимости...Но Самурай вычислил его, разглядел, выявил, наступая на горло причудливым басням протоколов (вариации для Шекспира). Информация поступала скудная, противоречивая, в стиле фэнтези, и приемник (то есть ментовку) залихорадило┘ Этот друг баловался фотографией, а значит, сам копил на себя компромат. и вот, если бы удалось обнаружить эти фотки, тогда┘ Загадывать не хотелось, все могло оказаться липой. Это только на бумаге все четко: несовершеннолетние, метаясь по подворотням в поисках безграничной свободы, оседали в липких
лапах этого троглодита, который (зачем ему лишняя популярность?) как мурена, замкнувшись в своей подводной пещере, терпеливо выжидал, когда его жертвы, сойдя с дистанции от голода, холода, сами начнут заглядывать ему в пасть. Вот так, скверная была информация, а Самурай был тогда инспектором по профилактике, ему, как говорится, и карты в руки. Он сам затеял эту поездку, и мы с раннего утра, наобум сорвались в этот тихий городок, где обжилась втихомолочку подобная нечисть. И отражение, зеркала Самурая дали на этот раз сбой, отражение подверглось искажению, вся муть поднялась со дна, заметить бы это в тот момент, может и соломки удалось бы подстелить...- Я бы этих педиков сразу убивал, - сказал вдруг Сашка, наш водила, нервно поеживаясь от внезапно нахлынувшей ненависти. - Скоты! Своими руками бы┘
Народ высказался. Сашка, простая душа, не любил мудрить, а потому всегда говорил как бы от имени какого-то неведомого большинства┘ Раз в народе гомиков не любят, значит, скоты, значит, душить и по-другому, видимо, нельзя. Ничего личного.
- Зачем сразу? Медленно, постепенно. С чувством, с тактом, с расстановкой┘ В зону его, пусть там и истлеет в собственном дерьме, - тихо промурлыкал Самурай.
Сашка вздрогнул, покосился на Самурая, но промолчал. А мне было наплевать. В зону - так в зону, душить - так душить, какая разница┘ Мое мнение, твое мнение, а закон есть закон, тупая давильня, без дураков, так что лучше быть от него подальше┘ Чего только нет в жизни, например, эротические изыски. Есть? Есть, а следовательно
, должны быть адепты... Внезапно, сам собой, возник образ преступного маркиза, чьи нелепые выходки с тростями и горничными были всерьез восприняты его современниками, как прямое покушение на Господа Бога, потом все измельчало как-то, аристократия выродилась, и на месте былого величия - лишь гадкие факты для криминальной хроники и увесистых папок обезумевших от бессонных ночей следователей из прокуратуры...А ⌠Уазка■ летела среди бескрайних полей... Снег, воронье, деревушки┘ Даже мысль об эротике была бы здесь преступлением и крамолой... Север, зима, холодно... Холод, как залог душевной чистоты и здоровья, так нет же, нашелся какой-то чудак, практикует... Лови его теперь... Тоска. На душе было паршиво от нудного ожидания грядущих событий, ненужных и бессмысленных, а потому предельно навязчивых, как удавка в руках палача... Хотелось спать...
Ехали, ехали и приехали... Домик на стадионе, сторожка, кругом сугробы, кустики тощие, поломанный забор, а дверь на замке, нет хозяина, но дорожки к крыльцу аккуратно расчищены, внутри дома собака лает, значит, и тайный эротоман где-то здесь...
-...Подождем, - сумрачно буркнул Самурай.
Что ж,ему виднее... Закурили, разговорились...
- Тоска зеленая, - указал Сашка. И по тому, как он это сказал, было ясно, что и он не в восторге от предстоящей встречи. Непонятное пугает, и если страх еще объясним, то ужас - нет. Единственное средство - побег. Хотя какой там ужас, все гораздо будничнее, но... Но что-то такое было, веяло в воздухе, распространяя смрад. Ужас, древний как этот мир,откуда-то из титанических бездн,и трагедий древнегреческих поэтов. из-под пера Шекспира, Достоевского... Сновидение и его толкование, всегда буквальное и превратное - неважно, главное, суть - ощущаешь кожей, холодком в кишках.
В общем, зря мы сюда приехали. В подземных ходах без проводника не обойтись, знание необходимо - корневое и нутряное, подсознательная мистика, почти пытка. Впрочем.так и приобретается подобный опыт. На собственной шкуре.
Лишь Самураю все было до лампочки.
- Все о ним ясно. Этот подонок, я узнавал, уже один срок отмотал за растление. Так что с ним нужно потверже... Педик, петух... Сам все выложит, да еще и задницу подставит. Главное - напор, натиск. Не раскисать. Понятно? - Самурай деловито извлек из кармана зубочистку и неторопливо начал ковыряться в зубах...
Зубы - желтые огрызки с червоточиной, противно было смотреть.
- А мы с тестем вчера подрались...Выпили и подрались. Совсем одичал старик, - ни с того ни с сего начал вдруг Сашка...
- Кто его знает, что это за тварь... Больной, наверное... Мы можем только предполагать, что и как. Вот если фотки найдем, тогда другое дело, - из чувства протеста вступился я за нашего подопечного...
Я написал той зимой свой первый рассказ, обрел, как мне тогда казалось, крылья и парил себе где-то у самых звезд, безвозвратно утратив чувство реальности, попросту - нюх потерял...
-Ты обалдел, что ли? Тоже мне - Гамлет! Может быть, тебе еще и призрака привести, тень его папаши... Сейчас нарисуем, - Самурай вскипел, как чайник, выскочил из машины и побрел через сугробу к калитке...
И вовремя. По тропинке к дому шел человек.. Старый уже, ветхий, как штакетник в заборе, лицо обветренное, темное, сутулый, даже согбенный. Одет бедно,неряшливо: ватник задрипанннй, весь в заплатах, валенки с галошами, ватные шаровары, шапочка спортивная на глаза натянута. Взгляд - взгляд потухший или протухший, пепел...
Самурай не подошел, подкрался к нему, что-то рявкнул, а тот только головой замотал, и поволок к дому, к избушке на курьих ножках... Я вылез из машины и потопал за ними, Сашка идти отказался... Наотрез. Что, мол, ему там делать, сами разберетесь... Ладно, сиди в машине, думаю, народ ведь всегда в самые ответственные моменты безмолвствует, выжидает, как оно все обойдется, вот и вся мудрость. ...В доме было тепло, грязно, воняло кислятиной, все наизнанку: бутылки пустые, банки консервные с остатками пищи, бычки, хлебные корки на столе, в общем, тот еще ландшафт. Мрачно очень. Казалось, жизнь замерла здесь, прочно запутавшись в паутине
безвременья, долгого сна одинокой судьбы - если бы не радио, которое вкрадчивым голоском диктора бормотало о возможном наступлении холодных фронтов.- Хреновато тут у вас! - внезапно развеселившись, вспомнил я фразу из одного старого кинофильма. - Совсем что-то никуда!
Самурай строго на меня посмотрел, заткнись, мол, трепло! А я, я зацепился взглядом за детский велосипедик, весь в ржавых пятнышках, осторожно приткнувшийся к рваному боку продавленного дивана... Видимо, и здесь когда-то была семья, ребенок, а что теперь - руины... Влажные ладошки одиночества, тенета на потолке, занавески с отпечатками пальцев, хлам... И стало мне вдруг грустно от этого печального зрелища, и потеплело как-то на сердце - была и в этой пещере живая жизнь, была да сплыла, но это уже легче, понятнее... И вряд ли чудовище,так,неудачник, спившийся и сошедший с круга старик, только и всего,а то напридумывают,версий насочинают, гофманиада канцелярская. А глянешь и нет ничего. Просто старик.
...И тогда, и сейчас Шарль Бодлер, ласкающий свою чернокожую пантеру, мне милее Рембо, трахающего бедного Лелиана. Так что большой симпатии я к старику не испытывал, но кто знает, что происходит с человеком за порогом старости, не освобождает ли она его от неких условностей, границ и запретов, как впрочем, и в пору цветущей юности, кто знает...Резвые юнцы и вожделеющие к ним дряхлые старцы - одна из основных тем античной комедии. И никуда это не ушло, не исчезло... Античности нет, от ее поэтов - разрозненные фрагменты и книжная пыль, а беспечные юнцы и похотливые, как сатиры, старцы продолжают свои опыты на фоне вечности, значит, природа сильнее всех тех насмешек и пощечин, которые так щедро отвешивали ей великие поэты Греции и Рима...
- Я осмотрю помещение, а ты пока отвлеки старика, - шепнул мне мимоходом Самурай. Бледный, злой, он метался по дому, как загнанная в угол крыса... И чего он так старался?
- Давно здесь проживаете? Посторонние бывают? Дети, например, - подкатил я к замкнувшемуся в себе сластолюбцу.
- Давно. И никто ко мне не ходит, - вяло ответил тот, с некоторым беспокойством взирая на бестолковую суету Самурая.
- У нас другие сведения, - поспешно возразил я.
В ответ - тишина.
-Ты поговори, поговори с ним! Делай что-нибудь! - встрял в разговор, явно взбесившийся от неудачных поисков Самурай.
И он был прав, нам следовало быть осторожнее, санкции-то на обыск мы не имели. а потому все наши действия носили определенно противозаконный характер. В случае чего, при неудачном раскладе, и по башке можно было от начальства получить. Естественно...
- Не слышу ответа! - я тоже завелся.
- А чего отвечать-то. За старые грехи, видать, расплата... Так ведь и тогда оговорили меня. Вот так, парень, - промямлил неохотно старик и снова умолк.
- Был уже в тюряге-то?- спросил как бы между прочим, я.
- Был, - вот и весь ответ. Хитер папаша.
А Самурай ползал по ящикам письменного стола, рылся в пахучих внутренностях дивана, гремел посудой на кухне, заглянул и в подполье, и на чердак. Пусто...Спектакль. И название ему: мышеловка, та еще пьеса, сплошные аллегории... Кто мог знать тогда,что пройдет время, чуть-чуть, и вот так же, как мы сейчас, хмурые оперативники из отдела внутренних расследований будут травить Самурая, а он будет говорить, говорить и оговаривать... Рыльце-то у него давно было в пушку.
Не вытерпев затянувшегося ожидания, пришел с улицы разъяренный Санек... Досиделся, видать, в машине.
- Хватит резину тянуть! Поедем! Не нашел ничего и слава богу, отстань от старика, - орал он на Самурая.
Разуверился, значит, Санек в благополучном исходе, а может быть, и рад был тому, что все обошлось без приключений, наверное, рад. Заспешил.
- Иди ты, знаешь куда! - набросился не него с кулаками Самурай. И мне пришлось разнимать их - диких и яростных, возникло внезапное замешательство, даже старик заинтересовался,а потом вспышка угасла, выдохлись, и присмиревший Самурай, вздохнув с облегчением, пошел на попятную:
- А действительно,нет - так нет! Зачем деда мурыжить? Нафантазировали ребята,стало быть, разная у нас клиентура. А то я было подумал... Оборвалась ниточка...
Мы вышли во двор. Рыжая собачонка ,- и где она пряталась все это время? - встретила нас оглушительным тявканьем... Осмелела, зараза! Самурай было ринулся за ней, да где там... А он повеселел, Самурай... ⌠Разная выходит клиентура,о чем это он?■ - подумал в тот момент я. О чем?
А ему хоть бы хны. Танцует себе посреди двора, напевает что-то победное, вроде марша какого, не остановишь... Мы с Сашкой и глаза вытаращили на этот танец с саблями! Чокнулся он, что ли? А он, как заправский чечеточник, выколачивал из этого отвратного дворика огненные искры... Под лай рыжего пса, под наши изумленные крики... Танцующий призрак,сумасшедший танец судьбы... Безнадежная попытка вырваться из ее пылких объятий,хоть на мгновение продлить это незабываемое ощущение безграничной свободы...
Это тогда,а потом - загадочные взгляды начальника, злобное шушуканье сослуживцев,таинственная депеша из отдела внутренних расследований,и пошла писать губерния,ожили чернильные души, вопросы, ответы, бесконечные объяснительные, наконец - предложение покинуть место работы, дабы избежать прямого увольнения,а возможно, и чего-то еще более кошмарного, например - тюрьмы...
...И связь времен распалась,будто ее и не было. А что было? Пьянство, блядство, хождение по лезвию бритвы, драки, дебоши, дикая попытка расквитаться с Самураем, который вовремя все сообразив, сам инсценировал самоубийство, точнее-легонько вскрыл себе вены, в общем-театральщина, залитые слезами и кровью подмостки, фарс, комедия. Где он, мой Гамлет?
...Самурай в тюрьме. Дай Бог ему здоровья и долгих лет жизни. Ничего страшнее ему уже не пожелаешь┘
НАПОСЛЕДОК
⌠Я запросто себя воображу унылым попрошайкой...■
У.Х.Оден, ⌠Равнины■
Когда Красноносый заговорил про одного из их общих знакомых, что докатился до ручки... Да-да, тот самый Леха... Горев отмахнулся сгоряча, даже прислушиваться не стал. А напрасно. Красноносому можно было верить, нужно. Он был падальщиком, эдаким грифом-стервятником, зорким и неутомимым... Как в старой песенке короля рока: кружит гриф-стервятник, безмолвный свидетель чужих закатов... Красноносый, конечно, не гриф, он трепло, но все же.
Он ему не поверил тогда. Мало ли что, про кого угодно может быть, но не про Леху... Это вряд ли... Тут Красноносый мог и приврать. Слишком много падали вокруг. Зажирел, вот и гонит порожняк...
Поверил, не поверил... Любой бред реален... Не остановить, стоит только вникнуть. Да и судьба не дремала, дергала за ниточки... В общем, встреча близилась. И значит, следовало лишь подождать немного... Чуть-чуть...
...Звонка Горев не услышал. Что-то щелкнуло внутри. Прислушался, затаив дыхание... Так и есть, какое-то движение за дверью... Вот и Леха!
Действительно - он... Небритый, грязный, кожаная куртка распахнута, замок вырван, под курткой выцветшая футболка... Воняет помойкой. А ведь было время - зеркальные двери лучших баров-ресторанов открывал ногой...
- Вот тебе и на... Шухеризада, - невозмутимо сказал Горев, будто и не расставались.- Классно выглядишь. Не на сенных барках ночевал, Мармеладов? (Намек на Мармеладова для Лехи, с которым понимали и ценили одно).
- Пустяки,- отвечает.- Я из другого романа. Пустишь?
- Входи, чего уж там. - Забыто, что они поссорились когда-то, тысячу лет назад... Родня по юности, если вспомнить одного певуна, никаких обид. Лехе он мог простить все... И тогда, и сейчас...
- Куртка Сашкина. Перебрали вчера, ночевал у одной свинюшки. - Он с огромным трудом снял один ботинок - носок, жемулька мазутная, на пятке - дыра...- Как в ментовку не загремел - за водкой три раза бегал - уму непостижимо... Как сам?
- Нормалек. Второй-то ботинок снимай? Тапок не предлагаю. Где сейчас обитаешь? - спросил без интереса, и так все понятно, но что-то ведь нужно было спросить. Не про погоду же...
- Грузчиком я на оптовом складе... Чудно... Пьем, песок с Сашкой воруем... Ты же знаешь Сашку! Матушку он свою напрочь опустил, она всем верховодит-то... Жаль, засекли его, теперь, наверно, настучат... Дятлы! Ну да... плевать. Я дома уже неделю не был. Все путешествую... Мух пока не ем, - он захрипел, заерзал. - Дай воды, умираю!
Воды, воды... Они прошли на кухню, сели. Будто и не было всех этих безумных лет... Все, как раньше, ледник отступил... Чайник, абажур-веселюнчик, разговоры... Славно. Тепло, свет... Давно было, а греет...
- Хм. Чай что-то не лезет. - Леха возбужденно завертелся на стуле. - Водки бы, а? Я бы выкушал стаканчик. С удовольствием.
...Надежда скрипела у него в горле, как ржавая пружина... Откуда это? Зачем?
- Денег нет. Одно удовольствие - долги, - сразу помрачнел Горев. Он боялся нищеты. Ее бесстыжих, слезящихся глаз...
- Брать в долг только дрищи боятся! Ты кто, дрищ? Найди! - Леха даже привстал от волнения.
- Уже побежал. Не судьба сегодня, понял? - Горев завелся.
⌠Лучше уж от водки умереть, чем от скуки...■ Идиотизм, бравада. Его поколение сгинуло в винных очередях... Все так. Но как же все-таки хочется напиться. Напиться и вырубиться! Навсегда.
- Нет? Ладно. Тогда - а ля трамфуль! - Леха сник, задумчиво рассматривая крышу соседнего дома. - Жизнь вообще... Мне бы полежать, а?
Они еще потоптались на кухне, поразглядывали друг друга... Утешительного мало, что ж... В комнате Леха сразу бухнулся на диван, прикрыл глаза... Но спать он не мог, вчерашний хмель иерихонской трубой гудел в нем...
- Расскажи что-нибудь, а я послушаю, - проникновенно попросил он.
- Нечего рассказывать. Все как у всех. (Не о рукописи же...) Монолит. Ничего не происходит,- процедил Горев и, словно споткнувшись, тихо спросил.- Как там Нина Витальевна?
- Мама умерла, - равнодушно ответил Леха. - Год назад.
- Как? Отчего? - Горев растерялся.
Нина Витальевна, в прошлом ответственный партийный работник, никогда не жаловалась на здоровье. Представительная такая. Она жила в последнее время в Москве, и Горев разок заезжал к ней.
- Откуда я знаю. Не помню... Все кончено, - Леха, казалось, задремал.
..Нищета, болезнь, старость... Мать Горева была тяжело больна, и он, до этого не ладивший с ней, старался не думать о прошлом, о будущем... Ведь он надежда и опора...
- А ты почему здесь? Ты же всегда хотел жить в Москве. Ах, да... Ее брат... Так домик-то дяде перешел? - он уже пожалел, что полез с вопросами.
- Дядя-сука! За этим и пришел. Давай попишем его на пару, а? Я все продумал. Или в коленках слаб? - внезапно оживился Леха.
Горев вздрогнул, словно дверью ошибся... Неужели до такой степени изменился старый друг? Или не знал он старого друга...
- Ты с этим не шути. Грех, - еле выдавил из себя он.
- Какие там шутки! А в Бога я не верил никогда. Ясно? - Леха был полон решимости идти до конца. - И потом, ⌠это сладкое слово - свобода■...(не говорит- клише предъявляет).
- Без меня, - твердо выговорил Горев.
- Пожалеешь! Ладно, молчу... Провожай, - и Леха, довольно бодро скатившись с дивана, убрел в прихожую. Горев мрачно поплелся за ним...
Они вышли на лестничную площадку. Гаршина бы сюда...
- Есть курить что? - Увидев ⌠Приму■, Леха злобно скривился.
- Можно привыкнуть, - буркнул Горев, возненавидев все на свете.
- Зачем? Привычка у меня уже есть! К ⌠Парламенту■, - надменно произнес Леха, как бы давая понять, что он не изменился. Обстоятельства - да, а он нет! - АО ⌠Отдых■ проводит день открытых дверей! Так ты не передумал? Напрасно... Ну, прощай!
И он ушел вниз по лестнице, что-то такое насвистывая... А Горев... А что Горев, он и сам не знал, почему он отказался, почему не выпил с другом детства, не влез в это дело, раз друг детства просил. Какая-то интоксикация. Казуистика дьявольская. То одна, то другая мысль одолевала его. Как же так? Почему это Леха решил, что он непременно должен был согласиться на эту авантюру, зачем приперся к нему, столько лет не виделись?.. Значит, верил, помнил про Горева, падая в свои ямы. Нет, тут все загадочно. Достоевского бы сюда. Муть, весна, дымящиеся потроха апреля... Все рушится... И сама жизнь, как очень медленный поезд, мотается из тупика в тупик... Надо спешить. А куда, собственно, спешить? Времени-то в запасе все равно уже нет.
БЕДНЕЕ ЛЮБОГО НИЩЕГО
В баре пахло плесенью, алкашной брехней и бесконечными разговорами за жизнь...- Ну и что ждет тебя в будущем? - Дворцы и замки... - Все шутишь, а между тем... безвестных гениев не бывает!
- Дайте знать, я пришлю весточку...
...Тошниловка, тихая гавань для одиноких сердец...
- Чем занят-то сейчас, рохля? - спросил меня, неспешно доставая сигареты, Сан Саныч (он же Санек, мой бывший приятель, ныне из зажиревших). Без всяких задних и передних мыслей спросил, так, от скуки...
- Слоняюсь без дела, а что?- честно признался я, начиная слегка нервничать...
- Вот как...- он недовольно нахохлился и замолк...
...А в баре ликовала жизнь, на ее задворках всегда весело, без церемоний... Кто-то входил, выходил, кого-то уже выводили под радостные вопли соратников по борьбе, как обычно... Шалман, безумие вроде бы, а на душе становится легче...
- Все это твои причуды... Чудишь, говорю, все! - Санек уже был зол на меня за то, что дал вовлечь себя в эту нудистику. - Но ты же можешь все изменить, можешь ведь, а?
- Могу, - уклончиво бормочу я,- это все осень, нервы, размяк...
...О Боже, как я любил эту долгую осень... ее бесчинства и тихое помешательство... грязь, дождик, клочья голубого неба, если вдруг начинало светлеть... Замечательная осень...
⌠Я запомню каждый ее вздох, - твердил я себе.- Она ласкает меня, утешает и нежит, как не может ни одна из женщин... и я счастлив, почти...■
Денег было, правда, маловато все это время, что ж, зато жизнь- пустяк... Ничего она не стоит под этим бездонным небом, а для меня....
- Пропадаю я, Санек,- зачем-то сказал я, - от ненависти ко всей этой писанине... катастрофа┘
- Молчи уж, пей пиво, это облагораживает...- утомленно пробормотал Санек. Я ему надоел...
...Не получилось разговора, выдохся он, этот разговор...у приятеля моего все было прекрасно, он так и сказал при встрече: ,,Ты знаешь, а у меня все прекрасно, машину вот купил, нет ничего хуже бедности.■ А я сидел, слушал, поддакивал...мог, конечно, и возразить - ты имеешь, тебя имеют - но в данной ситуации это было немыслимо...
- Пьешь ты много, бросай, а то финита... - сделав каменное лицо, отчеканил вдруг Санек, корешок мой лепший...
- Финита, - повторил я за ним,как попугай, - фи-ни-нет...
...А в барчике начиналась оргия. Какие-то совершенно пьяные ханурики бесшабашно веселились за соседним столиком, водка лилась рекой, и один из них, обуреваемый непонятной щедростью, подобно сеятелю рассыпал вокруг себя всевозможную закусь...Нужно было сваливать.
- Это все осень, - бормочу я, - пошли... Мы вышли на улицу, вяло пожали друг другу руки...
- Не унывай, - буркнул Санек и сразу же круто развернувшись, исчез за ближайшим углом... как сон, как утренний туман... А я не спешил...С Сан Санычем все было ясно, со мной не очень, со мной всегда не очень и к этому я уже привык... Бывшие приятели, как старые ботинки, и выкинуть жалко, и носить уже неприлично... А в общем, никто из них никогда не искал того, к чему я с таким упорством стремился всю жизнь...Но прав-то был я, а что касается одиночества, то об этом лучше молчать...
Я закурил.
- Сигаретой не угостите? - окликнул меня кто-то из-за спины. Бродяга... Одинокая фигура среди унылых равнин жизни... В черном берете, в фуфайке, в лыжных ботинках...С авоськой, набитой каким-то барахлом...
- Держи, - я дал ему закурить.
И тут что-то меня зацепило в нем, в его облике... Ба! Да это же Мастер! Вылитый.. Впрочем, откуда ему тут взяться. По похож - одежда, авоська, эти лыжные ботинки -и зимой, и летом - такое же истощенное, трагическое лицо, крепкие мужицкие руки, - и взгляд: тяжелый, пронизывающий до костей, пещерный... генерал андеграунда...
⌠Вот как это бывает■, - подумал я... Когда же это случилось? Где? Ну да - в Художке, там мы и познакомились...Проживал он в Художке на птичьих правах, из милости, был скульпторов или хотел ж стать, не знаю...Но тогда мы, мелочь пузатая,смотрели на него с презрением - на него, на его бессмысленную возню с глиной, на жилище его чуть ли не под самой лестницей, на эти дурацкие лыжные ботинки... смеялись над ним. Но что-то такое нас в нем настораживало, даже пугало, какое-то чудовищное отступление от нормы...
...Он был одержимым, самым настоящим... Месил свою глину с яростью маньяка , очумевшего от полнолуния, бюсты эти уродливые лепил, всегда грязный, небритый, злой... Асмодей доморощенный... фантом беззакония...
На нас тогда он внимания не обращал, никакого... Да и вообще ему ни до кого дела не было, в упор не видел... Только поделки свои бестолковые... Так мы тогда думали, видели его из праздничных своих далей и высей... дурачье...
Но сейчас передо мной встал другой образ, образ человека, взвалившего на себя непосильную тяжесть...
Ремесло убивало его. Все это видели, в том числе и мы...не понимали, не сочувствовали... Но, странное дело, это самоуничтожение било и по нашим младенческим душам, и нас выворачивало от отвращения, мы его ненавидели...
Дурачье...
Что с ним теперь, удалось ли ему то, ради чего он угробил свою жизнь? Или нет? Этого я уже никогда не узнаю...
- Возьми еще, - предложил я бродяге, щедро протянув пачку.
Тот недоверчиво посмотрел на меня, ухмыльнулся, деликатно откашлялся и взял себе еще пару штук.
- Благодарю, - сказал он.
- Это мне нужно тебя благодарить, - сказал я.
У бродяги вытянулось лицо, он посмотрел на меня, как на идиота и быстренько слинял.
Встреча могла быть судьбоносной┘ Главное - не сдаваться, без этого все ничтожно┘ И мне уже дела не было до моих бывших друзей┘Лишь преодолеть эту тяжесть, эту великую морскую болезнь┘ Об остальном не стоит и думать┘
Я пошел дальше по улице, заглядывая в витрины, не радуясь осеннему вечеру и идущим навстречу людям┘ Перекресток, всегда красный свет. Я топтался на одном месте, искренне стараясь понять, что лучше: пойти и напиться или все-таки достать где-нибудь лыжные ботинки.
Хотя где теперь такие найдешь┘
ПРОЩАЙ, ХЕМИНГУЭЙ
⌠..Сила Господняя с нами, снами измучен я, снами...■ И.Ф.Анненский
А в тот день Горев опять напился. Сильно напился, его бросила любимая женщина, и жить ему уже не хотелось...Без нее, разумеется... Он сидел на табуретке, пил водку и слушал, внимательно разглядывая пьяную физиономию своего разговорчивого собеседника..
- Я не верю в Бога! - вызывающе выкрикнул, вернее - прорычал Веня, дядя Веня, Вениамин Федорович, постоянный собутыльник и сосед Горева по дому. На одной лестничной клетке уже лет десять жили-были, все друг про друга знали, куда денешься - до донышка, и не удивлялись уже ничему, даже основательная разница в возрасте не мешала, было о чем поговорить... Собутыльники? Друзья? Отец и сын?
- Не верю и все. Измучил он меня, будто и нет никого кругом, будто договор какой есть между Им и мной, Ему созерцать деяния рук своих и волю свою указывать, а мне крест свой волочь и чем дальше,тем горше! - Веню аж подкинуло, на его стариковской шее вздулись вены,потом он сник. Сам знаешь, было у меня два сына. (Я в молодости красив был, девки так и липли, а уж
они!) Один на заводе по глупости погиб, другой из-за какой-то стервы сам себя жизни лишил, а ты говоришь - горе...смех! Дочь была,тьфу! Есть! Все забываю - есть, была - один черт! Шмотки, рейсы,Стамбул, прочая дребедень, прокладка с крылышками, вот оно как, а про отца и не вспомнит, вспоминает, конечно, когда с внуком нужно понянькаться, а так - нет... Жена Галя, мученица, всю дорогу от меня страдания терпела,сам знаешь, пил я крепко, так что! вот он, живой, а она в больнице, - и чует мое сердце, не выбраться ей оттуда... Сам сколько раз погибал, отвел Бог, а зачем отвел-то? Да для того только, чтобы помучился я подольше...Муки Ему мои нужны,слезы... Не дождется! Не верю я в Бога. И точка.Горев не знал,что ему ответить, но и промолчать не смог, все-таки Пасха на носу, вот и выдавил сентенцию:
- Верю, не верю...Чушь. Бог, Он и без нашей веры или там твоего забубенного неверия обойтись способен, а вот нам без Него никак, а Он - очень даже ничего. Иди-ка ты, Вениамин Федорович, спать, а то заговариваться уже начал. Нашел время. Можно подумать, Бог только тобой и опечален: как ты там? чего? Чушь...
Они допили водку, и Горев пошел к себе. Но в квартире, где все напоминало о прошлом, не усидел, вынесло его на улицу, вынесло и поволокло... Погода вначале была хорошая,тихая. Весна, солнышко, птички... Весе-лый вечерок! Но когда стемнело, подул холодный ветер, и съежилось все живое, смолкло, и стало на улицах глухо и нелюдимо, как в лесу, в зимнем лесу... А Гореву не хотелось домой. Обрывались там его скудные мысли, а здесь, здесь они трепетали, словно флаги готовой к выходу в море эскадры... Его терзала неизвестность.Он не знал, верит ли он в Бога, а если да, то в какого? Про свою жизнь он старался не вспоминать... Подумаешь, ментовка, охрана, хрен да редька... А вообще, жалкое зрелище, руины и пепелища... Но он любил жить, любил ходить по краю и часто не было в нем страха! Какой там страх. Наслаждение! Мужество, если хотите, трагический стоицизм... Бывали, конечно, и срывы, дикие срывы, не без этого
, но и они были нужны, вместе с ними приходило очищение, удивительное освобождение от всей той скверны, которой опутывала его судьба, изобретательно опутывала, методично...И он, да-да, он искренне верил,что жизнь-трагедия, все предрешено, а раз он ее герой, то - увы! - обречен на поражение... На поражение, но ведь не на уныние же и скуку бытового однообразия, а потому ему, герою повествования, жить следовало весело и беспечно, полагаясь лишь на то,что кривая вывезет, петух, наконец, снесет, а хмельной звонарь проспится...
В общем, ⌠мыслящий тростник■ офонарел... Чудовищно... Рак совести истреблял его сердце. Бывает же такое...Он думал...и не только о себе... Венины речи, мутное их безумие, как шаги Медного всадника, догоняли его в ледяных пространствах ночного города. ⌠Странная судьба у Вени, - подумал Горев, - сам из деревни, всю жизнь горбатил на государство, причем не в кабинете, даже на стройках века бывал. Пил, но дело знал, делал, вечный труженик. На пенсию еле выпроводили,инвалидность, места теперь себе дома не находит... Одна была радость у.человека - семья, а что вышло... Где она, правда? Вот и не верит никому и ни во что. Проклятия посылает... Куда? Зачем? Без адреса. Значит, есть кому.
⌠Богохульство - не грех, ересь - вот грех■, - вольнодумец один скумекал. Да,ересь... А в чем моя вина? И страданий-то особых у меня нет. Мелочевка противная, ничтожество■.
Вот тут-то и скрутило Горева. Вот тут-то и сообразил он про- себя: ⌠Полное ничтожество.А страдания? Так их еще заслужить надо, и крест - тоже... На Голгофу-то тяжело всходить, да и где она, моя Голгофа? Страсти, томление духа и суета сует. Страсти - не страдания, блеф, муляж... Провидение, оно достойного ищет, щедрого, стойкого, вот так... Водочка, музычка, бабье...Это ли свобода? Если это? Кто тогда я? Хамское отродье... Ладно, это так, клише... Но все-таки, а где же я сам?■
И протянулисъ по его душе, как по лужице на асфальте, ледяные иглы. Зима тревоги нашей... Он брел по темным переулкам, и за ним брела музыка. Ее грустный мотив не давал душе успокоиться, он тревожил и дразнил душу,з аставляя его, Горева, выворачивать наизнанку все свои никудышные думы, теряя стойкость и ясность сознания... А потом пришло прозрение - простое, как мычание...Человек, лишенный любви, не той - среди поз и подушек, совсем-совсем, другой, Божественной любви, очищающей дущу, явленной ему в страдании, лишен Благодати. И пусто тогда в его сердце,черно и пусто,как на этих улицах - зима, ветер, мрак...
Он пересек площадь. Машины, фонари, девочки у гастронома жмутся, клиенты, сутенеры... Забрался на какую-то стройплощадку, вымазался там весь, очнулся, побежал назад...
Опять девочки, фонари, машины... Ан нет, шалишь! Церквушка за березками притаилась, туда и пополз... Храм, свет, люди... Авось, примут... Среди нищенской черноты берез, враждебной беспредельности города, мстительных улыбок крутобедрых шалав, среди тьмы и света, разрывающих на части его бедную жизнь, он прошел вглубь, и темничные стражи города отпустили душу. Вот они - лики... Николай
Чудотворец...Маленькая старушка, как воробушек, ворожила что-то у свечек, видимо, отмаливая чью-то заблудшую душу... Горев встал рядом, сгорбился, как умел... Пронзительный свет заблудшей души (он звучал этом сумраке), - и казалось, будто бы невидимые пальцы, словно подчиняясь ритму, давили изнутри на глазные яблоки, и глаза внезапно отяжелели, налились влагой, слезы, слезы хлынули сами, сами, такова была милость... Так было нужно. А Горев долго мялся, твердил вначале свое, медленно вникая в это сияние, но потом и его поглотила музыка... И уже не чувствуя под собой ног, Горев встал на колени.
ТАЛИСМАН
⌠Мы глядели на морду зверя √ на наших глазах она превращалась в человеческое лицо┘■ Редьярд Киплинг
⌠Детство мое, сгорбясь, подле меня■. Джеймс Джойс
Мне - двенадцать. Я приготовил уроки и, отыскав любимую книжку, кажется, это ⌠Возвращающий надежду■ - сижу,читаю... Я один в комнате,мать с отцом - на кухне. Отец смертельно болен, у него рак. Он жутко похудел за этот год, ничего не осталось, ему колют наркотики, и свирепая боль отступает. Но от наркоты он совсем сбрендил. Бредит, чудит, смуряет... 0ни - там, на кухне, обедают что ли. Тихо у них пока. А я читаю. Замечательная моя книга.
Но что это? Дикий крик, крик о помощи,словно режут кого, вопли, вызывающий звон разбитой посуды. Вдребезги! Началось...
Краткий миг, и все, весь мир потух, будто повернули выключатель. И книжка выползает из рук. Я вскакиваю с дивана. Дальше - ни шагу. А там - шум, борьба... Я слышу, как кричит мама: ⌠Где ты, сынок? Помоги мне! Иди сюда!■ Она безумно боится отца. Отчаяние, скользкая его грань. Я не могу. Дверь, проклятая дверь... Я задыхаюсь, я дрожу. Это я-то, Одиго! Возвращающий надежду! Но у меня нет шпаги. Не могу я... Где он, мой замок, чьи стены увиты плющом и обласканы бранной славой? Дым, мираж...
И снова кричит мама. Зловещая возня, треск. Понимаю, отец сломал стул. Пронзительный визг мамы, визг ужаса, визг испуганного до смерти животного. Я замер, жалкий уродец, затаив дыхание. Бешеный рык - рык! - отца: ⌠Видишь, какой я сильный! Не умру. Не надейся. Никто тебе не поможет! Раздавлю, гадина!■
Я плачу взахлеб - где моя шпага? Мне не открыть эту дверь. Стена... Стул разлетается на куски... ⌠Иди сюда, сынок!■ Мольба, будто струна лопнула, но уже тише,глуше.. И опять отец хрипит, как удавленник: ⌠Слабак он, твой выродок!■ В ответ молчание. Я-мямля, рохля, так говорил отец... Слоник. Нет, я - Одиго, вольный ветер, но что я могу, когда по квартире шныряет ее величество Смерть. Наш дом - ее зловонное логово. А я... Где я? Жалкий трепет. Стыд. Залитая слезами страница. Разгром.
Мне никогда не выйти из этой комнаты.
Их не слышно. Ни звука. Лишь вяло бубнит радио да укоризненно талдычат часы. Все. У меня хорошая память. Это все, что у меня есть. Злая тоска воспоминаний. Боль, слезы, удушье. Чудовищное чувство вины, груз, тяжкий груз √ мое детство. Униженный, уничтоженный. Ватерлоо. Мне не избавиться от наваждения. От того, что было там. на кухне, от того, что окружает теперь. Теперь я изгой, как Одиго. Так легче. И я отрекаюсь, отрекаюсь от тебя, мой жалкий, последний приют┘
Открыл шкаф √ висит, лоснится.
Эту куртку подарила мне мать. Мама┘ Простила мне все мои прегрешения и подарила. Вот такая любовь. Подарила, поверив, что исправлюсь, встану на путь истиный: брошу пить, найду приличную работу, заведу семью и буду жить как все┘ Тихо, незаметно, абсолютно правильно. Где там! Жить как все √ это не для меня. Упрямый я очень, почти крейзи, ее характер. И еще. Все дело в том, что я писатель. Писатель, которого нет, а это уже катастрофа┘ В результате алкоголизм, звериная чувственность, долги┘ Постоянно что-то не так.
┘А турчанка была прекрасна. Чекистка, эсэсовка, серна из сераля.. Скромное обаяние и тяжелый соблазн. Привязалась ко мне, чертовка, прощеный грех мой, а зря┘ Не получилось из меня благородного рыцаря, и в заводе не было. Не принц. Дикий я какой-то┘
Так мы и познакомились: я с похмелья, она с базара. Случай √ ключик судьбы. Так и закрутился роман, пламенный и сентиментальльный.
Пил я в те времена много, часто до потери сознания. Напьюсь и болтаюсь по угрюмым переулкам в компании веселых подонков, - или один, как придется. И ничего, все как с гуся вода. Да, кстати про воду.
Это было на лоне природы, мы, естественно, нашлепались, и я, по гнусной своей привычке, побрел на автопилоте домой, невзирая на расстояние и поздний час. В куртке был, в ней √ ладанка. Побрел и побрел, побрел бы и дальше, если бы не свалился в речку. Осень, октябрь, холодно. Не знаю, как и вылез на берег √ мокрый, грязный, хмельной. Потрясенный и униженный┘
⌠Ну все, - думаю √ завязывать надо■.
Впрочем, не об этом я хочу сказать. Другая история, как тетива, звенит в моем сердце. Жалкая история,очень жалкая, почти крушение...
...Пришла смена,и мы,я и напарник мой Витек, сдав оружие, отправились по домам.Отправиться-то отправились,н о не разошлись,чудаки, выпить нам захотелось, а это как лавина в горах.
Я √ охранник, и моя участь - придонный слой. Никчемное существование отъявленного отщепенца. Банк мы охраняем. Для людей, от людей. Всегда √ между ,пограничная ситуация, провал, промежность вонючая...И липкая скука обыденной жизни затягивает в свой бездарный спектакль. В общем, как насмотришься на буржуев, так потом все трын-трава, сразу вспомнишь про баррикады, бодрый гимн пролетарского отчаяния...Вспомнишь и за булыжником потянешься: чья возьмет? Мечты аутсайдера, пылкие грезы о беспощадном бунте - это все,
что я мог тогда себе позволить. Грезы и алкоголь...- Выпьем, друг? - благожелательно спросил я.
А Витька уговаривать не надо, сам обалденный любитель.Как пиявка, присосется -не оторвать...
-Да, - говорит, - выпьем!
Сказано - сделано... И мы, жизнерадостно потопали в ближайшую забегаловку. Пивняк,одним словом. В бане он функционировал. Центр города, а здесь,как будто в лесу. Глушь. Солнышко, тополя, листочки желтые трепещут. Да, да - осень. Я - холодок осенний... Если у вас на носу очки, а в сердце осень, то... Конь в пальто. (Лирика).
Взяли мы по кружке пива, Витек бережно бутылек из пакета извлек, водку мы по дороге прикупить успели, так дешевле. Разложили во дворике на пеньке закуску. Благодать... Выпили, разговорились. Витек все больше про баб, про свои блядские похождения, а я почему-то о высоких материях, вот разбирает меня, пытка...Писанину свою вспомнил.О психологии творчества разглагольствовать начал. Трудно, дескать, мне живется на белом свете, чувствительный я слишком, ранимый, тонкокожий. Завел шарманку. Было бы перед кем...
- Фигня все это. Не тонкокожий,а хитрожопый. Вон - с утра водку трескаешь. Да не о том речь... Хлюпик, - выдал мне Витек, - рассуждаешь все, а нужно любить жизнь, чтоб все в кайф. Каждый ее каприз, каждую прихоть. Как женщину. Чем грязнее, тем слаще. Вот бывало в армии...
И мы уперлись в былое. Тяготы и лишения, утехи и услады, романтика...
- Говно, - говорю, - твоя армия. Толчок, набитый психами.
- Из меня армия человека сделала, - твердо выговорил Витек,- а ты-мутант. Ничего святого. Ладно, хрен с ним. Гляди,какое мясо!
Действительно, привлекли мы внимание своими воплями, доразмахивали руками, народ стекаться начал. И вот-она! Откуда и выползла. Молодая, смазливая,но чумазая: колготки √ рвань, на голове колтун, юбчонка в бурых пятнах. Беда... С бодуна, видать, девица. Идет, покачиваясь, еле-еле ноги переставляет, морда как факел...
-Иди к нам, краля! - радостно заорал Витек. Созрел, чудило... Подошла, села на ящик, ножки вытянула... Блядь, а обаяния-вагон.
- Водочки плесните, - игриво картавит мисс Безобразие, - мальчики!
Глаза, как у больной собаки. Гноятся... С начинкой, наверно, краля!
-Водки нальем, - мгновенно сообразил Витек, - только вот что...
И он шепнул ей что-то на ушко, я не расслышал. А она лишь кивнула деловито, жадно схватив стакан. Клянусь, он сам прирос к ее лапке. Выпила, повеселела. Даже кокетничать начала, но разгуляться ей Витек не дал, подхватил под ручку и в уголок. Прижал к стенке и на колени поставил.А той-хоть бы хны! Без вопросов. Минет так
минет.Чего изволите?-В Попенгаген через Роттердам, - возбужденно забормотал Витек.
А уж когда он заурчал, кентавр долбаный, то я отвернуться поспешил. Водочки хлопнул. ⌠Ну, - думаю, - началась порно-графия. Не люблю я этих пошлостей. Как там... и только отуманенный половым побуждением рассудок муж чины... Нет, не то. Нечто из зоологии. Животный мир, животная жизнь. Фауна. Скоты, дрянь...■
А тут еще какая-то унылая швабра из подсобки нарисовалась. Стоит, смотрит, облизывается. А Витек на нее - ноль внимания, кончил он наконец и ⌠ура■ восторженно протрубил. Так-то. Швабра только плюнула в его сторону. Не одобряет, значит, кошелка старая! А мы продолжили икебану. Витек штаны застегнул, девица с земли поднялась, все путем...
⌠Вот она, его ⌠гармония■! - думаю, - вот он кайф!■ Дрянная штука жизнь. И заброшенны мы в нее, как диверсанты... Кем?
Водка, как всегда, подействовала внезапно, будто обухом по темечку. Мне стало жарко, я снял куртку, кураж. ..Пил и пил, а потом сам прилип к девице, но кончить так и не смог. Сосет она отвратительно. Старается, но получается хреново. Что-то у нее с зубами, целое кладбище во рту, одни обломки. Кусается, я даже трезветь начал...
⌠Тьфу, - думаю, - на этот секс. И девка противная. Кастрирует еще,лучше гомиком быть.Чище. И что я делаю?■ Рефлексия заела, а я выкушал еще стакашек, все и прошло. Никаких едких угрызений. Вообще ничего. Приплыл...
Очнулся┘ Е-мое, влип так влип... Витек спал, уткнувшись носом в скатерть-самобранку, а девицы не было, не было и куртки. Исчезла куртка. Талисман, ангел мой базарный... И вывернуло тут меня, крутануло и вытолкнуло, как пробку из бутылки. В хмарь осеннюю, за черту...
⌠Господи, - содрогнулся вдруг я, - научи, как избавиться от зверя, грызущего мое сердце. Обжился он там. И не хватает мне воздуха, задыхаюсь я. Потому и мечусь, впадая в бешенство, что не сладить мне с ним. Слаб. И мечтаю, поверь, лишь о клетке, о смирительной рубашке, о плахе и кресте. А это √смерть. Свобода мне нужна, безграничные возможности и надежда. Линия горизонта нужна. Солнце. Тихая ясность бытия. А вместо этого - ярость, бред, отчаяние. Распад и тлен. Гнилостное дыхание зверя преследует меня. Дай мне сил подняться, Господи, или распни!■
И увидел я себя, дворик этот... Со стороны увидел, с высоты птичьего полета. Или где он там обитает? Ничего особенного... Скука мирового безобразия. Так, букашки... Каблуком раздавить. ⌠Что ж, - думаю, - гляди, бесстрастный свидетель. Я не из тех, чья жизнь похожа на английский газон. Гляди, это твой мир. Радужная пленка нечистот. Гляди, мутноглазый■.
Мне было некогда. Я разбудил друга, а тот не понимает ни шиша, еле втолковал ему про куртку. Где мы, что... Очухался Витек, оперок бывший, встряхнулся... В общем, расшевелил я его.
- Не хнычь, - говорит, - счас отыщем! Айда на базар. Там она, наверно... Вот пьет девка, нам бы так! А то все с приключениями, задохлики...
И мы сорвались. Благо, не так далеко. Отыскал ее Витек, нюх волчий у парня, и девку эту трипперную, и куртку. Не успела продать, стервоза! Дал ей Витек по морде, а та - в слезы...
- По лицу, - говорит, - не бейте, мальчики!
Тоже мне, Сара Монзани...
А куртку я одел, тотчас поблагодарил Витька, а тот только башкой вертит, плевать он хотел на мои благодарности.
- Носи, - отвечает, - студент. И точка. Одни неприятности с тобой.
Он в троллейбус залез, а я к себе пешочком потопал. Развезло меня. Странная штука-жизнь, чтобы дотянуться до чего-то стоящего, обязательно через жуткий маразм пройти надо. Основной закон. Не перепрыгнешь. Всегда со мной так. Пока не испачкаюсь, неба не увижу. Лишь бы только не в клеточку! Шучу я так. Будто внутри предохранитель установлен: достиг дна, щелчок и опять на поверхность. Жаль, сил мало осталось. Чуть-чуть...
А ангел мой, молитва мамина, талисман - без меня теперь никуда. Я так думал, но вот поехал в Кострому, конкурс там литературный проводили, и снова попался.
Один псих из своры непризнанных гениев, упившись, вошел в раж и учинил на банкете дебош, угодил в милицию... А одет-то он был в мою куртку! Как он ее прихватил, не знаю. Пьян был, мало что помню. Но думаю, выручила она меня, от ментовки уберегла. Уж не из шагреневой ли кожи ее слепили? Впрочем, какая мне разница... Пока она - у меня.
Диалоги
МОЙ ДРУГ ВИНСЕНТ
...Отрезал себе ухо. Я бы так не смог. Но... Реальность требует воплощения. Хлеба и зрелищ. На холсте, на собственной физиономии, где угодно...
И тогда все идет в ход. Все, что может привлечь внимание человека с воображением. И участь каждого предрешена. Блуждать, блуждать в потемках, роясь на свалках мироздания... В одиночестве, в его липких лапах... Без надежд и никчемных упований. И если счастье - погружение, то это погружение в пустоту. Освобождение мира от обывательской претензии на гегемонию. Если хотите, крестовый поход... Стоит только вспомнить... ⌠Пейзаж с кипарисом и звездой■.
Огромная звезда, ночное светило сияет из мрачной бездны... К ней, к ее зловещему блеску тянется кипарис. Бешеный смерч сотрясающий землю. И идут люди. Маленькие, смешные... Видимо, дорисованные в последний момент. Они уходят с картины, на которой для них отведен столь скромный уголок, что поневоле начинаешь сомневаться в их необходимости...
Итак, они не нужны. Ухо тоже. А что же нужно? Печальный мой ослик, что?
Жизнь затягивает в свой круговорот. В определенное русло. Намертво... У нее железная хватка, у этой старой перечницы, нежелающей уходить от дел. На покой... Очень уж она любвеобильна. Не отвяжешься... Человек с отрезанным ухом не интересуется жизнью.
...ты весь там, за кадром. Ты изучаешь свое отражение, ищешь сходство. Напряженно. Как будто перед тобой вещь, стоимость которой еще необходимо выяснить. Портрет требует доработки. Ничего общего...
Диковинная штука, Ван-Гог!
И абсолютно ни на что непригодная. Часть какого-то целого. Осколок. А из чего это целое состоит (и чей был замысел) - неизвестно, может быть, из ушей, предназначенных - кем? когда? - для ржавой бритвы, заменившей на время тебе карандаш, кисть, краски... Ты весь во власти эксперимента. Чтобы что-то создать, выцепить из настигающего хаоса требуется время. Много... И стойкость. И только ценой отчуждения от самого себя. А что в итоге?
Утро. Кругом снег. Безжизненное солнце Брабанта... Тебя выворачивает от холода. Грязный, с многодневной щетиной на обветренных щеках, с воспаленными, гноящимися глазами... Ты еще жив...
Среди унылых равнин и ослепительного сияния. Снег, свет... Ледяная гробница. Монумент, поджидающий своего героя. Напоминание о неминуемом забвении...
Как быстро все, все в твоей жизни стало слишком поздно, а ты упускаешь и ее, оттачивая свой невыносимый стиль, тшетно пытаясь отделатья от судьбы безропотным неповиновением... Ни дерева, ни дома, ни детей... Не сумел, не успел... Выродок. Все не так, как у всех. И даже холод тебе не страшен. И ухо на месте. Пока. Там,
где ему я положено быть. Даль ясна...Ты откашлялся, протер глаза, закурил... Твоя трубка тебе уже не принадлежит. Она - элемент картины, плана, один из вариантов существования... Мир - холодное, тупое животное старается заглотить тебя целиком. А ты не сдаешься, упорно хватаясь за детали, безделушки, разные мелочи... Создавая иллюзию независимости, ты почти спокоен. Эх, Винсент...
...Белые домишки. Раскаленная от зноя земля. Красная равнина. Пейзаж вполне марсианский... Этюдник, краски... Ты где-то забыл шапку. Преднамеренно. И солнце вгрызается в твои мозги. Маленький атомный взрыв. И надвигающаяся катастрофа этого мира превращается в мир катастроф, в чудную музыку, в миф твоих снов - древний, мудрый... И влажные джунгли Индокитая бродят по выжженным долинам Прованса. Красная земля, красные виноградники Арля... Ты покинул пещеру, где собирал за столом своих едоков картофеля, темное логово личного существования... И вот ты на воле. И мир, озверев, пытается загнать тебя обратно - слишком близко ты приблизился к его тайной сути, а он этого так не любит... этот облезлый альфонс, старый обманщик... Куда ты лезешь, Винсент?
Пыль, пыль... Жгучая пыль проселочных дорог... Я - пыль с твоих башмаков, Винсент...
Ох, уж эти мне башмаки... Тяжелые, растоптанные... Как тот башмак с картины Рембрандта...
Ты решил перекусить... Дверь открыта. Резкий свет ламп. Ты входишь в кафе. За каждым столиком сидят. Пьют, хохочут... И в любом взгляде можно прочесть: ⌠Хочу женщину! Хочу, хочу...■ Они ждут, ждут своего часа. Мечтатели из сточных канав, призрачные обитатели подворотен... Ждут. Чего? Бесплатной выпивки или светопредставления?
Ты смотришь на них из своей норы. Куришь, потягиваешь абсент, думаешь... ...Страх полной нищеты, изнасилованная любовь, изгнание... Отовсюду. С проклятиями в спину, собаками и пинками. С ума сойти. Обалдеть. Уже, уже... Ночное кафе. Злобные лица чужаков. Тебе здесь никто не рад.
И мысль вызревает, ты боишься ее, но она не отстает, она - да, да, дружок - обрела искомую формулу. И ты напишешь брату: ⌠...это место, где можно сойти с ума или совершить преступление.■
Ночное кафе. Отрезанное ухо. Провороненная судьба... И ты, Винсент... Усталый, сгорбленный... Стоишь, переминаешься с ноги на ногу... Босяк. Босота... Желтое на черном... Ты потерял своего Бога, а он тебя проклял... Ты болен. У тебя все еще впереди... Будущее, похабное слово...
Остается работа. Днем и ночью. И мучительная тоска по обыкновенной жизни, где все находят приют и дружеское участие, кроме тебя... Эх, Винсент... Твои подсолнухи танцуют в глубоком снегу. Он заметает твои следы... Успокойся, тебе не растопить ледников. Тебе нужна любовь - о Боже, как же она тебе нужна, а вместо нее - зеркала, бесчисленные отражения, бритва, звездная ночь... И ты обречен...
Иди, иди... Пока несут ноги... Улепетывай в любую щель, где есть тепло, свет, люди, для которых остается все меньше места на твоих холстах...
А автопортрет... Что ж... Эта беспомощная повязка и хмурый взгляд (картина?эскиз?) говорят о многом. Их не забудешь... И становится ясно - для того, чтобы проникнуть в сердцевину божественного замысла, необходимо безжалостно избавляться от всего лишнего. Без содроганий и трепета... Хладнокровно... У тебя это получалось виртуозно... Я бы так не смог.
РЕМБО, ВОЗДУХОПЛАВАТЕЛЮ ДУХА
⌠...От старого мира устал наконец.■
(Аполлинер)
...Вот он идет, долговязый строптивец, оборванный, грязный, вечно голодный, с потухшей трубкой, табак и тот кончился, с красными от холода руками, не руки-грабли, полное ничтожество,пустышка,авантюрист и покоритель этого мира... ...Поединок продолжается, тот еще сериал, кто кого?
Для Шарля Бодлера - Париж - сон, порожденный чудовищем, имя которому-мир. Для Поля Верлена - притон, пирушка и заварушка, для Рембо Париж - это вызов,безнадежный мятеж, чудное пойло свободы...
Ты плясал ли когда-нибудь так, мой Париж?
Получал столько ран ножевых, мой Париж?
Ты валялся когда-нибудь так, мой Париж?
На парижских своих мостовых,мой Париж?
...Твои мостовые - о, надменный истукан, - заляпанные вином, кровью и испражнениями - его ристалище. В этом мире нет ничего, что было бы низким для его поэзии.
Города пожирают поэтов, влекут и пожирают. Даже Париж, особенно - Париж... Его город. Здесь он обрел самого себя, обрел крылья, из ерунды создающие музыку сфер. небьесных и выше... Рембо-это крылья, только крылья...
Но город быстро устал от дерзости этого задаваки, и Рембо, отныне обреченный на одиночество, начал мстить... На баррикады, черт возьми!
...Эйнштейн саморазоблачения и саморазрушения, он превратил свою жизнь в развалины, в блистательный поединок,на который он вызвал самого Господа Бога, все остальные - не в счет! А что ему было делать? Тому, кто не понаслышке знает,что такое правда, очень трудно удержаться оттого,чтобы не бросить ее - как перчатку! - в лицо гогочущей черни (идеальный вариант), если нет, то хотя бы - первому встречному...
Первым встречным оказался Верлен. Бедный Лелиан, эта связь принесла ему одни мучения... Он и стал мучеником, сопровождая Рембо в его бесконечных скитаниях. Все вздор, главное - освободиться от пут... Любой ценой! Ему это было не дано. И он поднял руку на ангела, не сумев вынести ослепительного зияния его крыльев. Не дано, даже такому поэту... Рядом с Рембо он никто, жалкий побирушка
, мечущийся между кабаком и церковью...жертва, отступник, возможно, единственный друг. Умирая, Рембо вспомнит о нем и прочтет - его стихи. Верлен, мужество и нежность...
...Отсутствие любви-это тоже дар, чудесная власяница...
Бедный Лелиан, куда ему до таких высот! А мальчишка был не подарок, и он отступил, признав свое поражение. Уж лучше в тюрьму, чем в пекло!
Рембо знал правду, и она его доконала. Он лишился иллюзий всевозможных - и бытовых, и метафизических, отверг надежду, стал аскетом, магом и ангелом, ясновидцем, презревшим свой удел... Да, да, по замысловатой траектории на самое дно... Сам, самое, самый - всегда на пределе, у последней черты, дальше - ад...
И ⌠пора в аду■ набрела на него, всего лишь - бездна, из которой уже не выбраться... Что это? Осквернение святынь или любовная песнь? Кто знает... Время его прошло, проще было с пространством: Шарлевиль - болото, Африка - ширма, за ее цветными узорами-пустота.. .Париж, его душа, вот единственное поле битвы... Париж, все прочие местности - неудачная попытка спастись... Бегство от холода, сковавшего его жизнь... Но ⌠пора в аду■- это вершина, лед вечности, где уже нет воздуха, а потому теперь только вниз, из города в город,из края в край, в темную котловину Адена,в раскаленные потроха африканского захолустья...
...Отсутствие жизни - это тоже жизнь, мнимая, нелепая, фантастическая, но жизнь, он сам вынес себе приговор...
А было ли преступление? Его слова: преступники- те же кастраты... Да, было. Он поставил под сомнение само существование этого мира, одержав сокрушительную победу, ничего, впрочем,не изменившую в его судьбе, растоптанную им, как цветок, в припадке ярости на загаженной мостовой, твоей мостовой - Париж, безмолвный свидетель и пронырливый соучастник. Ты растерзал его душу, сохранив крылья
... Крылья и музыку, о которой так мечтал. Верлен, верный его оруженосец, возможно, единственный друг......Вот он идет, долговязый мальчуган, оборванный, грязный, вечно голодный, с потухшей трубкой, табак и тот кончился, с красными от холода руками, не руки-грабли, полное ничтожество, пустышка, авантюрист и покоритель этого мира... Возлюбленный брат мой...
РЕМБО. ВДОХНОВЕННАЯ ОХОТА
(фрагмент рукописи, утраченной навсегда
по вине жены П. Верлена)
⌠Я жду Бога, как гурман ждет лакомое блюдо.
Ведь я плебей испокон веков■. Жан Артур Рембо
Отчаяние вышвырнуло меня за дверь.Ну, что ж... Я был готов к этому, я готовился к этому всю свою жизнь,и вот теперь я боюсь, я стыжусь самого себя... проклятый прокаженный! Я вою и плачу в твоих девственных дебрях - о, моя постыдная, исковерканная жизнь. Но так просто я не сдамся, я хочу этой битвы, я ищу ее среди унылых, засыпанных по уши снегом равнин... В поход! В одной упряжке со всеми моими болячками и на всех парусах... Ах,как жаль,что меня нет...Цивилизация не принимает меня всерьез, ей бы только шутки шутить, этой сладостной потаскушке... А впрочем, я все прощу тебе, дешевка, дай мне лишь повод для ненависти, способной тебя испепелить...
...Поэт, священник, воин, что еще нужно человечеству, какого хрена! Кто ему нужен? ...банки, танки, склянки, где давно уже в едких ядах плесневеют сердца героев, а их надежды, их смешные детские надежды спят вечным сном, надежно упрятанные в замусоленные лопатники добропорядочной черни, черти и те плюются, из оставили без работы, какая жалось! О нет! Только не это! Упоительная резня... Поэта сьела газета и прочий пипифакс, священник служит, он - зазывала у балагана, а воин стал походить на цепного пса, где есть цепь и есть будка. но вот хозяин куда-то вышел, и так надолго, что все забыли о его существовании. Все заняты только собой, выкармливая свою исключительность, а Он занят всеми, как же ему должно быть скучно там, одному... О нет! Так просто пропасть, уже зависнув над пропастью - и вдруг опять в эти липкие лапы, а в цепкие лапы жуткого сброда...Менялы, ростовщики,тупоумные скряги распроданных горизонтов... Ландскнехты цивилизации...Их девиз: все на продажу! Злобное завывание гнусавых глоток, а ладошки потеют и сердца стучат, как барабаны людоедского племени... Алчно,весело...Каторга собственного благополучия! Лучший соблазн нашего времени... ручной век, век онанистов... Прочь! В поход! Под адскую музыку канонад...
ДИКОБРАЗ ЛЮБВИ
Лишь всхлипывая, слышишь всхлип.
Я влип лишь в мысль о том, что влип.
(У.Х.Оден)
Я думаю, что рыжие чем-то схожи с животны ми, .их скотство по-своему трагично и предоп-
ределено их мастью.
(Л.Ф.Селин)
...Блядями, проститутками, авантюристами,
но вместе...
(Э.Лимонов)
За окном - январь, черный снег, слякоть... На столе - машинка и пепельница, в пепельнице-могильник... Не пишется. Жизнь не сложилась, на душе скверно. Гадок мне он, этот мир! Вот он - мой Армагеддон! И я читаю Лимонова, корчусь - томик яркий, повествование бодрое, как марш - так и тянет подставить ногу...
- ⌠Это я - Эдичка!■ - незамедлительно встревает он. - Мэдисон-авеню, отель ⌠Винслоу■, помнишь?
- Помню... Голый, с кастрюлей кислых щей... А это - я!
- Вижу, что ты... Паршиво выглядишь, пьешь, что ли?
- Да, знаешь, не очень как-то... Проблемы. Это у тебя чуть что и сразу в койку, а то с неграми васькаешься, педерастия какая-то... Мрак... Засранец ты, Лимонов... Это не для меня.
- Не измажешься - не уцелеешь... Пожрут с потрохами! Сказано ведь: полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит... Что с тобой такое? Мерехлюндия.
- Мир выбросил меня, как стреляную гильзу!
- Молодец! Опять плагиат? Не скули... Поверь на слово, если нас окружают чудовища, просто необходимо стать страшнее самых ужасных, единственный способ... Дай ему пинка!
- Ну, ты даешь!
И все меняется, даже больше того, все не так уж плохо. И пачка сигарет, и одиночество, и этот пропитанный спермой роман... Сточная канава цивилизации...
- Не одиночество, - перебивает меня он, - а уединение! Выше голову, товарищ!
Все выше, все выше... А остальное? Да много ли его? Так, мелочи... Камни для баррикад, сорванные вывески потертых идеалов. Невыносимая легкость бытия и прочая чудовищная чушь... Подумаешь, жизнь без любви, мир от этого не перевернется...
- Зря ты так! Жизнь без любви не имеет смысла. Банально, но факт! Сам никак не разберусь со своими бабами. И стервы, а жалко...
- А человека без любви?
- А человек без любви - это конченный человек... Если, конечно, он не поэт... Ах да, поэт! Тогда совсем другое дело. Без любви, в поисках любви, во имя любви... Это, пожалуй, дар! В поисках любви я облазил всю Америку!
- Ты что, романтик?
- А ты как думал! Да, я - тотальный романтик! Как и Юкио Мисима, поэт и самурай, летчик-камикадзе из эскадрильи Прекрасного, как и Юлиус Эвола... Барон, между прочим...
- И еще - фашист! Метафизика секса, революция против современного мира, шизик... Как там у тебя: ⌠Фашисты и анархисты, молодые и красивые, маршируют по авеню!■ Извини,но это казарма...
- Не фашист, а традиционалист! Генон, например... Для него Шри Ауробиндо - темный призрак контринициации... Традиция - сакральный король, король-солнце, иерархия ценностей, врубаешься? Твоя любимая аксиология... Рыцарь бледный... Ты бы и Пушкина в фашисты записал! И не казарма, а храм, где, естественно, существуют определенные правила и запреты.
- Ну, Пушкин... Маленький, желтый, лысый... Злой, как хорек! Везде вы его впрягаете... Политика - это арбузная корка, на которой ты сломаешь себе шею, Лимонов! А Пушкин... Ерофеев в свое время писал: ⌠...Никто в России не знает, отчего умер Пушкин, зато...■
- Зато, зато, - начинает нервничать мой невидимый собеседник, - литература въелась в тебя, как никотин...Как клещ всосалась! Все за именами прячешься! А ты, что же ты?
- А что я! Мои предки: Исаак, Иаков... Староверы... Дед - офицер НКВД, подвалы, расстрелы...Торжество социальной шизофрении - твой храм... А фамилия по бабушке Холмогоровы, так что на Алтай моя родня пришла с родины Ломоносова! Почва, судьба... А ты говоришь - Мисима... Цусима! Мой прадед-герой русско-японской войны, полный георгиевский кавалер! Что - я... Случайность - логика фортуны... И лист бумаги, или вот книга, например, твоя - стремная, дурная, бешеная - и все бы ничего, только вот иглы... Какой ты все-таки безобразный, Лимонов, настоящий дикообраз! Когда читаешь, жалят...
- Похоже, что ты еще жив! Хороший признак...Бабу тебе бы!
Ядреную... Вот с такой...
- И это все? Сплошная анатомия... для героя! Ты - калека, Лимонов... Женщины любят носиться с такими вот свирепыми калеками, возвратившимися из жарких стран. А вот мой дед (кровь - свидетель, Лимонов) сошел с ума и свято верил при этом в существование психотропного оружия, как ты в здравом уме - в сионистский заговор... Вот так... Все промежностью интересуешься?
- У каждого свое пугало. Я - солдат революции, солдат секса, стиля... И я проповедую аскетизм, духовный аскетизм и концентрацию боли, которую только и можно противопоставить нынешнему хаосу отупения, чтобы ⌠по бледным заревам искусства узнали жизни гибельный пожар■. Жизнь отравлена им как никогда... Мир погряз в сытости и нищете, время вышло из колеи, поэтому нужен шок! - Человек боли! Моя любовь подобна раковой опухоли... И если в любви невозможно сравнятся, то я останусь тем, кто любит сильней.
- Ты - мечтатель, Лимонов! Но Лимонов, а не Артюр Рембо... Твой Аден - Нью - Йорк остался в прошлом... Твоя служба в аду прошла, впрочем, как и молодость. Нужно взрослеть... Лотреамон умер молодым. А что касается боли, то... Действительно, иногда становится больно, и эта боль, разрастаясь, не дает мне покоя, и я начинаю понимать, что это что-то во мне не так, какой-то винтик забарахлил, это я не в порядке, а времена всегда были плохие... Чего уж там! Оказался слабее, чем раньше думал... Мир уродлив, но это скорее факт личной биографии, чем всеобщей реальности... И тогда я отменяю конец света, слишком хлопотно, да и Лимонова я еще не дочитал... Еще поживем... И прожорливое солнце надежды нахально таращится на меня из груды черновиков, отощавших от беспробудного сна, а дохлая кляча воображения начинает вдруг взбрыкивать!
Я извлекаю из аравийского крошева пепельницы вполне сносный бычок, с наслаждением раскочегариваю его... Ничего... главное - ⌠блядями, проститутками, авантюристами, но вместе...■
ЖЕЛТАЯ ЛИВАНСКАЯ РОЗА
⌠Самый большой порок-поверхностность■.
О.Уайльд ⌠Из глубины■.
Жизнь подражает письменам. Возможно...Любым? Любым, даже вполне бездарным... Это-то и пугает. Слова,слова.слова...Сначала - ажурная паутинка предначертаний, далее - основателъное плетение словес, затем - зыбкая почва существования. Допустим... Как-то все шатко. Словом, вот ведь! Игрушечный мостик над мутнъм потоком реализма... А тотальное поглощение? Как же, прорва... И в ее хаосе, за всем не уследишь, неизбежная утрата того, что до поры казалось незначительным, мелким, никчемным...
И главное ускользает, как юркая ящерица из детской ладошки. ⌠Самое главное - то,чего глазами не увидишь■. Зато чепухи в избытке. Хаос. И так всегда... Неизменно лишь прошлое, хотя куда только не заведет гордыня, иногда так и хочется встрять, отодвинуть декорации, забыть. про текст и... А что же там все-таки было? Так ли все, как написано, или это только фасад,
а там, за ним-что? Тайна - тайна, которая просто есть, и этим все сказано, но таков ли был замысел? Не напутал ли чего сочинитель, неосмотрительно поддавшись прожорливым соблазнам повествования, а если - да... То кто же тогда всем заправлял, и что это было за представление, так сразу и не поймешь... Другие времена, другая жизнь... Но все же, все же...Не упустить бы нить, самое главное: цветок,ребенок, зверь...
В норе пахло любовью. Любовь в хлеву. Жалкая была нора. И мальчик рос хилым. ⌠Не жилец. Ясное дело. Из грязи сделан■, - ехидно верещали соседки, слегка озверевшие от чересчур праведной жизни, пресной, как еда без соли... Перчика бы! Говорили - и некому было заткнуть их вонючие глотки, отца у мальчика не было, вот что... А мать? А что мать? Блудница,она жила, как в тумане, превратив свое ложе в проходной двор, двор был усыпан цветами и залит вином, но слишком уж там многолюдно. Толкотня, давка, возня. Про маль- чика все забыли. И он стал тенью, слезой, пылинкой...
Его перестали замечать. А он - глаза,одни глаза цвета весеннего неба, видел все. И поспешный торг, и нескончаемые застолья, и жадное, животное тепло совокуплений. Прельстительный образ греха, тления, распада. Он был его частью, растворился в нем. Гнутая спица в свирепо грохочущим
колесе предместья, где жизнь всегда в тягость, так и тянет забыться, чем угодно - вином., женщиной, разбоем...Но вот однажды мать сказала ему: ⌠Посмотри, какую розу мне подарили!■ И он очнулся. Действительно, роза! Желтая ливанская роза. Мучительное воспоминание о каких-то неведомых временах, землях, людях. Сияющий облик надежды. И заскрипели пружинки, посыпалась ржавчина, затрепетало сердце. Бедное его сердце, оно сжалось Его потряс сладостный испуг узнавания того, что когда-то было скрыто в душе, но как-то там затерялось, пожухло, выпало ненароком. Он изумился, онемел и долго расхаживал вокруг цветка с выпученными глазами. Роза существовала. Это не бред, значит...
Но нет, цветок его не заметил. Цветку нравился ветерок, который так нежно перебирал его лепестки, цветок любил воду и деловитую пчелу, неизвестно откуда залетевшую в их лачугу, наконец, цветку нравился цветок, он знал себе цену и восхищался собой, а причем тут мальчик? Да...И мальчик осатанел от ревности,он впился зубами - о, он уже умел ненавидеть., этот бешеный волчонок из глухого предместья, впился в эту ослепительную, сводяшую его с ума плоть, и даже шипы его не остановили. Преданный в который уже раз, прижатый к стене, он взбесился...0н разорвал розу и растоптал ее лепестки. Маленький,глупый волчонок...
Желтая ливанская греза умерла в нем. ⌠Что ты наделал, Иуда! -гневно вскрикнула мать. - Пошел вон!■ И он пошел, пошел, куда глаза глядят. без страха, когда сердце разбито, весь мир - пустыня,так что какая разница, куда...
А что могло бы быть дальше? Вероятно, он стал вором, пиратом, приказчиком в меняльной лавке. Узнал жизнь, изучил людей, потерял веру.
Ему захотелось покоя и вот, купив дом, он женился. Но что жена! Бледная звездочка на тусклом небосклоне. Когда он смотрел на нее на рассвете, в призрачной полумгле, а ласковый ветерок беспечно играл золотистыми прядями ее волос,он видел розу, только розу, жел-туй ливанскую розу. И сходил с ума. Его начинало трясти, как в лихорадке. Он снова жаждал чуда, но вставало солнце, жена просыпаласъ и все опять возвращадось на круги своя - грязь, ругань, побои, тщета любовных ласк - и весь мир, как прежде, начинал вдруг бешено вертеться вокруг него, и он понимал,что ему нужио смываться, как можно скорее, т ут уже не до шуток...
И он смылся,бросив дом.Ушел, не оставив любимой жене даже позеленевшего медяка... ⌠Молодая, крепкая, не пропадет■, - решил для себя он. И ночь стремительно сомкнулась за его спиной, быстрая-как нож, но быстрее ее броска был его бег, бег от тех лепестков,что валялись и тлели в той жалкой лачуге, на окраине паршивого городка. И вновь дороги закружили его. Города, подворотни, портовые кабаки и шлюхи. И запах прелой полыни истомил его душу. Так шла теперь его жизнь, таков был его выбор. Он нищий. Его сердце - засохшая коровья лепешка на каменистой тропе. Кажется, все.
Как бы не так! Вот тут-то, - о,чудо, вот тут-то он и увидел. Его, этого плотника из Назарета... И знакомая дрожь распрямила тело.Да-да, это был Тот, тот самый, которого, так ему, тогда почудилось, он и искал всю свою жизнь... Тот, на кого он мог положиться, - не подведет, не может подвести, - и он прилип к Нему... Намертво.
Но вот невезение! Бывший плотник, а ныне - странствующий проповедник, был не один. Друзья, ученики, соратники...Черт бы их побрал! Опять тоже,что и вчера, Он ему не принадлежал, не мог принадлежать, даже в дерзких мечтах - не мог...
И снова Иуда завелся, вновь зазвенело что-то в крови, бес, что-ли, туда вселился... Но потом он присмирел, как злобный пес, разглядевший вдруг палку в руке хозяина. Присмирел, притих... Понял - надо ждать, терпеливо ждать.И затаился, как змея под камнем, став покорным, слабым, мягким... Как воск... Нет,гораздо мягче. Как атласный живот девственницы...
Он вывернул себя наизнанку и - обрел облик нормального человека, человека нормы...Обрел лицо. ⌠А ты молодец, Иуда.,- сказали ему. - Стараешься.Будешь у нас казначеем■. Вот так.. Отметили, значит. ⌠Скоты!■ - ревело грозно вдуше.Но он промолчал. Он думал о мести, долгой как сон после дневного перехода, медленной череде изнурительных пыток, он - подгонял время...
А Галилеянин уходил, Иуде было до него не добраться,слишком высоко. Вершина. А он-то кто? Казначей, вот оно что... Ни при чем. В стороне. На обочине, в предгорье. (А Он уходил, как когда-то уходил Иуда... От жены, от матери, от тех лепестков на заплеванном полу.) Но красота влекла его... Так, как не могла увлечь ни одна шлюха на постоялом дворе жизни. Красота влекла, и ее нежная тяжесть,как глыба известняка, раздавила его, как коровью лепешку, разопревшую от теплых дождей и взбитую, как тесто, босыми ногами странников... Шло время, а его Бог медлил, преступно медлил, и никто этого не замечал. Ни его окружение, ни местные святоши, ни римская власть... И тогда он решил действовать на свой страх и риск
, он пошел туда, прямо в клоаку. Тридцать монет... Скажите пожалуйста.. Жалкая плата, но нет, но нет это не была цена предательства - - это был гимн,гимн ему и его свободе,и колесу вечного возвращения тоже,его личное торжество... Предместье,проходной двор и кто-то принес цветок! Вот она, желтая ливанская ведьма, настойчиво призывающая его вернуться.Крест испугал его. И он сорвался, побежал, но, увы, не было нигде той дороги, которая вывела бы его из этого мира. Нигде, никогда... Только ночь, кривое дерево, петля... Побег-отречение...Он понял, наконец, что это такое, и смирился с поражением. Все как всегда. Скверна...
⌠Предатель■, - скажут они, но это - не то слово, не то... Он никогда не просил Бога о собственном рождении,он не помнит тот час, когда Всевышний покинул его, бросил,так и оставив там,в этом грязном переулке, на загаженном харкотиной и спермой полу... Гнутая спица предместья. Что он мог? Бунтовать? И бунт привел его в нынешнюю ночь, под голые ветви кривого дерева. В петлю... ⌠Прими меня, Господи, - тихо попросил он.- Я сделал все, что хотел■.
И на какой-то миг в нем очнулся мальчик. И мать сказала ему: ⌠Посмотри, что за чудо!■ Роза. Действительно, роза. Все кончилось, и уже никому не было дела до того волчонка с глазами цвета весеннего неба. Никому. Тогда √ почему предатель? Кто кого предал? Он ли, его ли?
И ажурная паутинка предначертаний тает в осеннем мраке. Слова, слова, слова. Сначала, а затем √ завязки и развязки, и вся эта грустная жизнь.
О прозе Андрея Наугольного читайте статью Галины Щекиной
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
...Герои Наугольного - это мученики и мучители, жертвы и палачи. Такое противостояние повсюду. В Свинарнике Бергер и Горев жертвы, а прыщавый ефрейтор их мучитель. В Трассе мучитель - Сафар, жертвы - близнецы-братья, Горев, Токарь. Но тот же Сафар в Райских травах из мучителя может в любой момент превратиться в жертву - и над ним есть начальники, и кроме того, его могут рано или поздно убить, как в Счастье ножа. Горев, из которого сделали раба на разгрузке песка, то и дело попадающий в невыносимые ситуации, озверевший от унижений, уже готов кинуться на чахлую былинку Токаря, схватиться за нож. Годы спустя в Мусоре он-таки звереет и бьет беззащитного. Убить! Того ли, другого - все равно. Автор и пытается разглядеть - когда, в какой момент жертва превращается в палача, когда человек становится НЕ человеком. Отчаяние жертвы не безгранично. Злоба копится и ищет выхода. И тогда начинается ад не вокруг, а уже внутри... Читайте здесь.
|
|
