Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Романы и повести14 февраля 2007 года

Как первый снег...

Первый снег выпал рано, в октябре. Ветви деревьев и кусты, с ещё не облетевшими листьями согнулись под его тяжестью. Липкий снег за ночь набился в траву, аккуратно прикрыл всё осеннее безобразие. Утро настало тихое и светлое.

Этим утром Серёге необыкновенно весело и удивительно легко шагается в школу. Идти надо через деревню, потом ещё немного. О школе думать не хочется, и Серёга просто идёт, внимательно оглядывая побелевший за ночь мир. Снег на дороге до него кто-то уже примял, притоптал, и Серёге это приятно. Значит, кто-то уже не спит, значит, чем-то занят, чем-то полезным, наверно, таким важным для всех и для него Серёги тоже очень полезным делом, какой-то неотложной работой...

Снег хрустит, от этого шаги кажутся не просто шагами, а каким-то таинственно-торжественным действием. Зря, что ли, снег хрустит. На него по началу даже ступать было боязно. А вот на дороге спокойно. Тут уже прошли, до Серёги. А, интересно, как это, идти по первому снегу, по дороге, самым первым? Наверно, страшно? Вот он, снег, такой белый весь, и ни следочка на нём нету...

В школе тоже светло, как-то по-особому, не так как раньше по утрам. То есть вчера и неделю назад, и в сентябре... А до того были каникулы... И Серёга смутно помнит как было утром в каникулы. И вообще было ли в каникулы утро? Было жарко, был велик, лес, гроза... И даже гроза в лесу. Ещё речка, костёр и запечённые на углях раки... Обгоревшая на солнце спина была. Были ободранные коленки и локти, когда штанина попала под велосипедную цепь. Да, и ещё подбитая соседская курица была. Выгонял её Серёга из огорода бросая осколками кирпича, да и зашиб нечаянно... А вот утра не было, вот такого вот утра. А как было год назад, Серёга не помнит уже совсем. Столько всего случилось. Зато он вдруг вспомнил, как хорошо идти по снегу.

Серёга сидит за своей партой на втором от окна ряду, и снег ему не видно. Только на старом тополе, который один и виден с серёгиного места, чуть-чуть белеет. Приходит неодолимое желание посмотреть, там ли он ещё. Может, и нету уже никакого снега?

Вот, так же, случилось Серёге увидеть однажды во сне игрушечный танк с пультом управления Так здорово было гонять на нём, там, во сне, как настоящий, и башня поворачивается, и даже пушка стреляет. А как он переезжал через ямки и всякие препятствия! А как завидовали все! Проснулся Серёга счастливый, и сразу к танку. А того и нет... Чуть не разревелся. Пробовал вспомнить, где поставил. Да так и не припомнил... Ну, точно, приснилось. А до чего хорошо было, как взаправдешный. Так вот и снег, может, и не падал вовсе. На перемене Серёга бежит смотреть... Нет, на месте. Лежит. Может, и не растает? Может уже насовсем?

С крыши течёт, сверкают быстрые капельки. Серёга смотрит как они пролетают... Не сразу слышит вопрос учителя, долго соображает, что-то говорит и получает тройку. А капель всё сильнее, уже, будто ручьи с крыши текут. Серёга дожидается звонка и бежит опять посмотреть на снег.

Опал, вжался в ямки и колеи первый снег. Серёге обидно и жалко. Вот так же ждал он тётку из города, а она приехала и не привезла гостинцев, не так как раньше. Приехала серьёзная, на Серёгу глянула как-то по другому. Папа с мамой что-то с ней долго говорили, а старший брат сидел, тут же, весь красный, что-то обещал, даже ревел, вроде. А потом, когда ни кто не видел, Серёге дал такого подзатыльника, что в глазах замелькало.

Брат у Серёги совсем большой, учится в городе в каком-то там техникуме, а живёт как раз у тётки. И ещё, брат таскает у отца сигареты, и даже Серёгу несколько раз подговаривал, но он не стал. А один раз брат пришёл пьяный, всех перебудил. Родители его ругали, а его тошнило...

Серёга идёт домой. Всё, вот и снега опять нет. Грязь, что ещё вчера казалась подсохшей, какой-то улежавшейся что ли, опять раскисла. Опять вытаяло всё, что попытался первый снег спрятать. Осень, так и не кончилась сегодня. А Серёге этого так хотелось. Как с мамой когда она везла Серёгу в город... Так хотелось, чтобы она повела в этот замечательный «Детский мир», где обязательно расставлены на полках новенькие игрушки. Большие железные машины, солдатики в коробках, и может быть тот самый танк с пультом управления. Но мама весь день, как и прошлый раз, таскала по каким-то другим магазинам. Разные тёти вертели Серёгу, подставляя к нему то сзади, то спереди какие-то пиджаки, штаны, пальто, куртки. Мама всё это осматривала, чаще была не довольна и тёти опять приносили какую-то одежду. Потом выбирали ботики, кеды, резиновые сапоги. Почти ни чего не покупали и шли в другой магазин. Серёге стало уже совсем всё равно, что на него примеряют. И вдруг появлялся ОН - «Детский мир»... Серёгина усталость как-то сама по себе пропадала, и он оказывался в магазине раньше мамы. Полки и витрины, как всегда, были полны разных необходимых предметов, куклы конечно, не в счёт. Но мама опять тащила в отдел «Одежда». Серёгу опять вертели, что-то приносили-уносили. Мама, что-то покупала, и... почти бегом волокла Серёгу за собой, на улицу, чтобы успеть в какой-то из посещённых уже ими магазинов, где какая-то вещь была более подходящей. А все эти машины, солдатики и танки оставались там, в «Детском мире». Но Серёга, всё равно, мог несколько дней рассказывать о них друзьям, и особенно недрузьям. Пока кто нибудь из тех или других тоже не оказывался в той же ситуации, только, наверно, к его приходу продавщицы выставляли на полки совсем другие игрушки, ещё красивее и интереснее. А кто-нибудь из ребят, обязательно, где-нибудь, на самой дальней полке видел тот самый танк, только было плохо видно...

Вот так Серёгина осень опять продолжилась, обманул первый снег. Когда лежит он настоящий, хрусткий, кажется, не долго, ещё чуть-чуть потерпеть и будет праздник. Ёлка, подарки, Дедушка Мороз, правда, как всегда, скорее всего, не настоящий... Хотя прошлый раз все уже почти поверили, что он настоящий, узнать ни как не могли. Потом нечаянно увидели, это оказался один из парней, что в декабре вернулись из армии...

Ну ни чего Серёга подождёт, он терпеливый... Вон он идёт, заляпал ботинки и штаны жирной чернозёмной грязюкой, пробирается к другу Кольке. Вместе ждать веселее. Можно и помечтать: «Вот бы положили ночью под ёлку танк с пультом управления...»

БАКЛУШИНСКИЕ ФЛОТОВОДЦЫ

С февраля ждём затайку, каждый день проверяем: «Как там, на дороге, тает или нет?». Вечерами выглядываем в проулок: «Как Баклуша?» Баклуша – большая лужа, иногда и летом она не высыхает, видно питают какие-то ключи. Разливается она, заполняя перекресток. Дома и огороды расступились, освободили ей место. Уткам тут приволье, а их хозяйкам спокойно, вечером искать не надо, на реке – то, ещё попробуй, дозовись.

Не оттаяла ещё дорога и на Баклуше, высятся грязные снежные кучи столканные, после февральских буранов, тракторами со всех сторон. Но тонкие ручейки, потихоньку все же прорезают грязный снег, стремясь наполнить заснеженную впадинку Баклуши.

Воды становится всё больше. С утра ещё лёд. На всякий случай, к вечеру пробуем пройти по нему. Трещит, гнётся, разбегаются паутинками трещинки. В конце концов, ледок не выдерживает, ломается, и кто ни будь из нас обязательно, соскальзывает, наливая воды в сапоги...

– Пора! – решает Олег, когда лёд перестаёт держать, проламываясь даже утром.

Тем же проулком перебираясь через затопленные колеи, идём на Степь. Под заборами и сараями еще властвует зима, и снег спекся, стал твердым как камень. За деревней дорога тоже вся вспухла от воды, в озерки стремятся мутные ручьи. Под высокой стеной мельницы пробивается, с робкой радостью, крапива, одуванчик выпустил резные лисья. А на солнечных склонах овражков во всю цветет мать-и-мачеха. Все ловят скудное пока тепло.

В плоском пространстве Степи возникают, наконец, ряды ровных румяных сосновых хлыстов. Смоляная испарина выступила на спилах и ранах оставленных стальными тросами, которыми стволы были перевязаны, чтобы привезти их сюда из далёкой таёжной Бутки.

Достаем ножи, каждый еще издали приметил по лесине, и с корявых смоляно-душистых комлей срезаем пласты коры, из неё и выстроится наш флот. Тут же, на припёке, усевшись на сосновые стволы, кто на что способен, режем и строгаем.

- У меня, фрегат получился. «Водителей фрегатов» читали? На таком капитан Кук плавал, – рассказывает Вовка.

- Это, которого аборигены съели, что ли? - смеется Олег, не отрываясь от своего кораблика.

- Надо три мачты, – продолжает Вовка, – тетрадь, для парусов, взяли?
Все материалы, конечно, запасены.

К полудню, по глади Великого океана – Баклуши, величаво белея парусами, покачиваясь на мелкой ряби, уходит в даль наша эскадра. Четыре куска коры, с двумя или тремя остроганными прутиками – мачтами, послушные тонким щепочкам–рулям. А мы спешим обежать озерко, стремясь встретить свои кораблики, до того как прибойная волна прихлопнет их о травянистый берег. И так раз – за разом, до вечера. И вот, первый крик.

- Я начерпал! – это Олег кричит, – маленько.

- А я уже в оба сапога зачерпнул, и то молчу, – отвечает Шурик.

Быстрые в начале наши корабли, постепенно намокают и тяжелеют, становятся валкими и неуклюжими. Разбухшая кора не держит мачты и руль. Ждать перевёртышей уже не интересно, плывут долго, за траву цепляются размокшими парусами.

И воздух свежеет, всё обретает четкость, разгораясь в отсвет закатному зареву. Пора и домой. Прославленные корабли покоятся у последнего причала. Голодные и промокшие герои-капитаны, меся грязюку, бредут на материнский суд. Да, только кто о нем помнит сейчас, о суде-то? На перебой хвалятся своими «морскими» подвигами и приключениями...

– Завтра опять после школы пойдем!

ПАСТУШОК

В нашем селе Ковриге, как и во многих уральских и сибирских сёлах, наемных пастухов для частного стада не бывало. Чтобы никому не было в тягость или обиду, хозяева пасут своих коров по очереди, которую строго соблюдают, либо заранее договариваются о подмене.

Попадают в пастухи несколько раз в год. Может, оттого, что это не часто бывает, пастушество всегда ждут, каждый по-своему.

- Коров-то пасти - праздник! - объявляет суровый дед, поджидающий свою корову с пастбища. Он всегда в этот день надевал белую рубаху, опрятный пиджак, сапоги - как на ярмарку.

- А, чо не праздник-то? Лежи себе. Лишь бы не мочило, - соглашается здоровенный хозяин здоровенного же быка.

- Ну, тебя прошлый раз по всей рёлке искали. Коров-то уж подоили. Думали, утонул. А вы с Иванком-то тамо на  горочке и посыпаете. Красного-то бутылок пять, поди, опростали? - подначивает крепкая еще бабушка.

Ну, и ребятня ждёт, конечно. Утром рано вставать, наравне со взрослыми идти с «специальной» вицей и котомкой.

- Чо, знать-то сегодня пастух? - провожают вопросом встречные.

- Ага! - объявляет важно пастушок.

А когда коровы лезут от жары и паутов в воду и сидят там, как африканские бегемоты, томно прикрыв глаза и прядя ушами, которые – «вот беда» - мочить никак нельзя. Лезут туда же, только выше по течению, и пастушки. Обгорают за день на солнце до нестерпимых ожогов, которые не дадут уснуть, пока мама не смажет тройным одеколоном, а потом сметаной.

Под вечер, когда наевшиеся коровы запросятся домой, а старшие, утомлённые бездельем и зноем, не смеют их отпустить до срока, и начинается у пастушков работа. Они понимают: «Вот для этого и я тут, как взрослый».

Носятся по пастбищу, сгоняют не в меру настырную скотину в стадо, сдерживают натиск, пока, наконец, «командир» не даст «отмашку». Тогда можно и отступить. Бредут пастушки, глотая поднятую нетерпеливыми копытами пыль и подгоняя тоже уставших телят-сеголеток.

- Ну, что, пастушок, ни кого не пропас? - ехидно спросит, загоняя свою корову домой, пожилой сосед.

- Не-е-ет, - серьезно и устало отвечает пастушок, счастливый от выполненной работы и заслуженного отдыха.

И, слава Богу, что этот утомительный день кончился. Но, отдохнув, опять будет ждать пастушок, когда его снова возьмут в расчет, как взрослого, и снова поднимут рано утром, как равного.

СИРОТИНА

Евгений Петрович Костромин прожил на этом свете ни много ни мало три десятка лет, с небольшим. Откликаться он привык на имя Жека. Никто, кроме дальнего племянника Серёги, – Жека раз в месяц или два бывал в городе – его дядей Женей не называл. А как звучит его имя-отчество он уже, наверно, и не помнил бы, если бы не единственная на всю улицу соседка Баба Маня, которая помогала ему иногда открыть просевшие ворота отеческого дома, когда он бывал изрядно уставшим.

Уже с десяток лет как остались они в деревне, что вдали от дорог, с несколькими доживающими стариками. Жека помогал им: колол и складывал дрова, садил и копал картошку, а они его кормили-поили.

Сегодня Жека сидел на скамье всё у тех же ворот, тоскливо похлопывал комаров и хмуро оглядывал пустую улицу. Похмелье проходило тяжело, ничего не хотелось, да опять наплыли эти давно ненавистные Жеке липучие воспоминания. Гнал их от себя Жека, опивался бадяжной водкой, работал до одурения, чтобы к ночи упасть и забыться, а они опять выползали из дальних пыльных закоулков. А явленные в Жекином сознании расцветали махрово, не давали спокойно жить, томили. Казалось, там, в воспоминаниях, он, Жека – Евгений Петрович, настоящий и есть. А то, что с ним происходит сейчас, так, не жизнь, а сон, медленный и мутный, из которого трудно вырваться. Так вот спишь и понимаешь, что видишь сон, а пробудится не можешь... И знаешь, проснёшься и всё вернётся, должно вернуться... И Жеке всё мнилось: не правда это, пройдёт, стоит лишь пробудиться и всё будет так как должно быть. Так как было... И друзья, и та, которую, как всё ещё кажется, он любит – Любушка-голубушка, и его Жекина крестьянская профессия тракториста, в ожидании возврата которой, как и в ожидании уже почти сказочного трактора, (есть ли они ещё в природе?) он сидел и сидел тут, в отеческой деревне...

Вспоминалась всё больше юность, крепкая деревня. Сверстники виделись тоже молодыми, а совсем не теми пузатыми дядьками и раздавшимися тётеньками, что появлялись в деревне всё реже и реже, и всегда по делам... или на похороны. Вот и в этот раз вывалилось откуда-то не самое приятное, но тоже его – Жекино воспоминание.

...За сколоченным из соснового, пряно пахнущего смолой тёса длинным широким столом, установленным прямо посреди двора – ограды, как это принято летом «на свежем воздухе», пытаются подпевать гремящим колонкам два десятка весёлых ребят и примерно столько же девчонок. Парни уже слегка косые, а кто и не слегка. Мишка-Кувалда, оказавшийся тогда на скамье рядом с Жекой, опять крошил в водку хлеб. Есть такая метода одновременного пития и закусывания – налить с полбутылки водки в глубокую тарелку и накрошить туда хлебного мякиша. Мишка методу с успехом осваивал, перенимая у своего деда по отцовской линии. Жека с отвращением отвернулся. В его голове уже давненько и ещё не привычно шумело, он старался подобраться, сидел, изучая свои внутренние ощущения. Песня, что гремела в голове, причудливо множилась протяжным эхом и отдавалась где-то в желудке: «бум-бум-бум...» Жеке было как-то не хорошо и совсем не весело... И он хоть и смутно, но понимал, что праздник для него в общем кончился, как-то бы только додюжить до дому, добраться до подушки и тихонько уснуть, и, что наверняка не получится, не услышала бы мама... Также Жека смутно вспоминал, что это и не праздник, а что-то совсем другое, но все почему-то веселились, желали виновнику мероприятия – Пашке всяких благ. Его подруга – красавица Иринка сидела зарёванная, делая грустное лицо. Жеке это не нравилось, но он тоже понимал: так должно быть – Пашку провожали в армию.

Мишка всё хлебал, раскрасневшийся, хитро поглядывал на Жеку, иногда делая крупные глотки из стоявшей рядом кружки. Жеке от этих его взглядов становилось ещё хуже, и он старался не смотреть на него.

– Эй... ты, это... чего от меня отворотился, – уже который раз спрашивал Мишка, пытаясь рассказывать Жеке какую-то понятную только ему – Мишке – историю, в которой Жека давно ничего разобрать не мог, но старался во время понимающе кивнуть.

Из раскрытой двери веранды вывалился Колян – долговязый парень, как говорили жекины сверстники, «из старших». У него как-то само собой получалось привлекать общее внимание. Жека даже пытался одно время копировать его манеры, но ничего так и не получилось. Как не старался, никто на него не смотрел, им никогда не восхищались, его никто не боялся, его анекдоты и шутки не слушал, а если слушали, то почему-то не смеялись. У Коляна, казалось, всё получалось само собой... И особенно с девчонками.

– Э-э-э, Колян! – приветствовали его, почти хором, несколько голосов.

Колян, с притворной яростью оглядел компанию и тяжело направился к кружку девчонок, собравшихся вокруг увлечённо что-то рассказывавшей Полинки.

– Смотри, – Жеку больно ткнули локтем под бок, – сейчас приставать начнёт, он же пьяный-то – зверюга, вовсе дурной делается, – дуя в Жекино ухо, шептал вроде только что дремавший Андрюха.

Девчонки испуганно примолкли. Колян по кошачьи медленно приближался... Только Полинке в тот раз убежать от Коляна не удалось, поймал за локоть и легко перекинул, как мешок, на плечо. Брыкающуюся, поволок в тёмный проём ворот, на улицу... Оказалось уже темно, в ограде кто-то догадался включить несколько ярких ламп, похоже, Пашка серьёзно подготовился к своим проводам... Полинка, что-то кричала, цеплялась за углы, колотила Коляна по спине, это не помогало.

«Надо бы как-то помочь?», – туго думал Жека. И сейчас от этого воспоминания ему стало стыдно. Стыдно за Полинку, за себя, что не помог, что до сих пор боится того Коляна, которого и живого уже нету. Угодил он в тюрьму, да и сгинул. А, может, и не сгинул, а живёт где-нибудь, слухи же всё? Вот возьмёт и явится. Куда ему ещё? Материн-то дом пустой стоит... Вот так он и сидел, смотрел, как Полинку уносят за ворота. А Полинка Жеке нравилась, даже проводить из клуба получилось несколько раз, из школы иногда вдвоём ходили. Была туманная, неясная, но какая-то светлая надежда... И вот сидел, как чурбан, и ничегошеньки сделать не мог.

– Да сиди, убьёт... – Мишка уронил его на скамью, положив на плечо тяжёлую ручищу. Он-то поверил, что поднявшийся наконец со скамьи Жека сейчас кинется в бой. Может, и правда Жека собирался спасать Полинку. Это Жека объяснить себе не мог уже много лет. Зачем-то же поднялся? Догнал бы Коляна, отбил бы Полинку, и всё-то было бы не так... Вспоминать было грустно, казалось: вот в тот день он и свернул со своей счастливой дороги. К Полинке потом не подходил, а если она заговаривала, краснел и стремился поскорее уйти...

Стал скидывать с плеча Мишкину ручищу, не зря же его Кувалдой прозвали, как и деда и отца. Все богатыри... Мишка, после сухарницы заметно размяк и собой владел неуверенно. Пока с ним возился, что-то изменилось. От ворот Пашка и Иринка вели под руки ревущую, с потёкшими тенями Полинку. Все устремились к воротам. Жека откинул, наконец, вялого Мишку, далеко ему тогда было до отца и деда...

И Мишки уже нету... Через год призвали и его, а осенью – и Жеку с Андрюхой... На втором году службы Жека получил письмо от матери и узнал, что Мишку привезли хоронить. Снайпер-турок застрелил его, гроб не открывали, так и схоронили. Областной военком был, из города начальство... Сейчас Мишкина мать к дочери, Мишкиной сестре, переехала. Приезжают, на могилке поревут, да уедут. А Жека ходит к нему частенько, могилу прибирает, да и так посидеть, друг-то хороший был...

...Жека сумел-таки добрался до ворот. Вывалился в рычащую тьму и ткнулся в плотную стену спин. Попытался пролезть, не удалось, больно получил локтем в нос.

– Кто, кого? – спрашивал Жека.

– Да Венька Коляну в морду дал! – восторженно завопил Сашка.

По крикам Жека понял – зрители разделились. Он был за Веньку. Он и сейчас был за Веньку. Колянову компанию, как и самого Коляна, Жека побаивался, да что там, просто боялся. Они постоянно цеплялись, всех задирали. Их всегда было много, и не каждый решался отвечать, а кто решался, бывал бит. Особенно унизительно было слышать голоса мелкоты – «салаг», как их звали старшие. Жека старался исчезнуть с их пути, втянув голову в плечи и опустив взгляд. Обида бурлила в нём, не находя выхода. Жека хорошо помнил, как рисовал в воображении сцены расправы над обидчиками. Тайком от друзей и родителей купил в городе брошюрку с приёмами карате. Даже смешно вспомнить, как набивал руку о столб сарая и, превозмогая боль, считал, что так отрабатывает удар и закаляет волю...

Оглушительно затрещал забор. Колянова компания, вооружённая оторванными штакетинами, наступала. Жека тоже подёргал забор, не поддалось. Оглянувшись, понял, что остался один. Все соратники отступили к воротам, там в сторонке были свалены кирпичи. Пашкин отец всё что-то строил, и парни вооружались кирпичами. Жека тоже отбежал к воротам и стал на ощупь выбирать куски поувесистее. Вот от этого воспоминания – причастности к врагам Коляна – Жеке стало теплее...

Тут в воротах появился с двустволкой Пашкин отец – дядя Ваня, за ним ещё несколько мужиков. Колянова ватага, побросав «оружие» отступила в темноту. Связываться с хозяином дома – это уже перебор, за штакетник можно получить.

Взревели стоявшие в проулке мотоциклы. Мелькнули в свете фар палисадники, и «эскадрон» с криками, матом и свистом помчался вдоль улицы домой, в соседнюю деревню. Они почти все гоняли на мотоциклах. А Жека так и не уговорил отца купить хотя бы «Восход», не то что уж «Яву»...

Унимая дрожь, Жека не сразу вспомнил про кирпич в правой руке, бросил его и побрёл домой. Все колеи вдруг выровнялись, и он шагал, наклонив к земле голову и выставляя ноги под валящееся вперёд тело. Тогда это его удивило. Это сейчас он знает, что только так и можно двигаться в подобном состоянии. Странно, но как-то дошёл до дома. Стало дурно. Упёршись лбом в створку ворот отдышался, нащупал ручку щеколды и упал в ограду...

Кто-то сказал: «Лучшая битва, та, которая не началась». Это Жека где-то услышал позднее. Вот и у них сражения в тот раз не случилось. Да и вообще побиться с Коляновой братвой не удалось. Осенью и тех и этих стали призывать в армию, кто-то уехал учиться, в общем, утряслось. Так, поговорили потом с месяц, ну, может, больше...

Утром на колхозном автобусе ехали вслед за дядиваниным «москвичом» в военкомат, провожать Пашку, уже совсем. Потом на станцию, к поезду. Жеку всю дорогу мутило, от предложений подлечиться, он отказывался, только мотал головой не глядя. Поезд задерживался. Иринка рыдала, парни распивали очередную бутылку, а Жека маялся. И, стыдно признаться, опять стыдно, ждал, просто молил, чтобы поезд, наконец, уже появился...

Автобус их ждать не стал, уехал раньше, и они пошли домой своим ходом. Девчонок увёз дядя Ваня. Шли молча, веселье, что накрыло их у вагона, проходило. Было жарко. Жеке да, наверно, и всем нестерпимо хотелось пить, временами вся компания усаживалась в тени тополей. Вспоминали вчерашнее.

– Нет, а всё-таки весело Пашку проводили, – опять начинал кто-нибудь.

– А я, правда, ничего не помню, – уже в который раз объяснял Мишка-Кувалда.

– Так ты же сухарницы нахлебался, – снова напоминал ему Андрюха.

Андрюха... Хороший друг был. Вернулись они из армии в одно время. Он долго держался, не уезжал, попито с ним не маленько... Да вот через знакомого отец нашёл ему в Тагиле какую-то работу, он и уехал.

Полинка уехала поступать в Тюмень, там сейчас и живёт. Муж у неё здоровый такой, смотреть страшно, и богатый, машина вон у них какая, на ней и приезжали...

А Иринка Пашку не дождалась, вышла той же зимой за Веньку. Живут где-то в Екатеринбурге. А Пашка, наверно, с горя остался в Североморске служить по контракту, с тех пор не разу не был. Где он сейчас? Отец с матерью уехали в райцентр, у них там родственница больная, завещала им квартиру, а они и обрадовались: «Печь не топить, дрова не рубить. Вокурат для пенсионеров жизнь».

От всех этих мыслей стало Жеке совсем тоскливо. Он тяжело поднялся и вскоре толкнул скрипучие соседские ворота. Лежавшие у ограды в теньке две бабыманиных овцы дружно подскочили и метнулись по пустынной улице в проулок.

«Опять Жека деньги занимать идёт, – привычно угадала вечеряющая у окошка Баба Маня, – Придётся дать, куда его девашь, сиротину. Может, потом воротца изладит, как пробыгатся».

ЧЕЛОВЕЧЕК БОЖИЙ

Потемнело незаметно, как это всегда бывает в дороге. Вместе с блекнущими красками мира, истаяла, улетучиваясь, мучившая Диму, тяжёлая дорожная дремота. За автобусным окном, ещё ближе к дороге, подступил потемневший, ставший загадочным, вековой сосновый бор. Впереди, блестит красным золотом прямая как стрела лента шоссе. Водитель не включает внутреннее освещение, и Дима без сожаления убирает книгу, что, борясь со сном, время от времени пытался читать.

От нечего-делать Дима, без интереса, осматривает тёмное пространство отделённое синеватым сиянием нечистых окон от забортного холодного морока. За высокими спинками кресел ни кого не видно и Дима невольно обращает внимание на соседа по креслу. Парнишка лет десяти, всё ещё упрямо глядит в книгу. На вокзале, там, в далёком уже городе, они полчаса ждали автобус, стоя под навесом остановки, с ещё десятком таких же ожидающих. Этот паренёк вошёл в автобус последним, пропустил даже тех кто подбежал уже перед самым отправлением. Диме потом пришлось встать, чтобы пустить его на законное место, согласно билету, на чём тот упорно настаивал. Оказалось, что они ещё и поедут рядом...

На коленях попутчика, поверх серой холщовой хозяйственной сумки, раскрытая книжка в мягком переплёте, и он толи читает, толи спит, согнувшись. Дима, напрягаясь, приглядывается. Разобрать ничего, нельзя: «Как только он умудряется?» Парнишка, смущённый этим интересом, или же просто утомлённый теменью, вздохнув, убирает книжку в сумку.

- Что это ты такое читал? - вопрос для самого Димы показался неожиданным: «Что тебе надо-то, молчал бы уж», - выговорил он про себя. Но хотелось какой-то активности, пусть даже и разговора.

Паренек, крепче сжал свою поклажу.

- Это, Житие Святого Иоанна Кронштского, - не громко, но и совсем не робко заявил он.

«О чём это я с ним говорить-то собрался, ведь видно же, не от сего мира парнишка. Едет один,  последним рейсом за сотню километров... И ведь не вышел ни где, значит точно до конечной поедет... Кто бы меня без провожатых в его-то годы отпустил?..», - думает Дима...

- И чем же прославил себя этот святой? - возникает какой-то ехидный и опять неожиданный вопрос.

- 0, это Великий Святой Земли Русской! - торжественно заявил, собеседник «окая» ещё больше Диминого.

«Ну, и что теперь скажешь, он же считает, что про этого Иоанна все знают, а ты теперь, стало быть, вроде как, совсем лопух. Так сам же и виноват, кто тебя за язык-то тянет?»

- А, ты что же, совсем один едешь? – «Да, чтоб тебя!», - снова запоздало одёргивает себя Дима.

- Да, - коротко отвечает парнишка.

- А, что так поздно?

- Раньше в школе был. Ни как не мог...

- А родители, что же отпустили?

- Угу... - как-то подозрительно нерешительно отвечает он.

- И куда ты?

- Да... к отцу Александру, он мой наставник, - гордо объявляет попутчик.

- А звать-то тебя как? - «Во как! Наставник... А интересно, кто это?», - разговор начал увлекать.

- Павел.

- Ну, тогда будем знакомы. Я Дмитрий, - поддержал манеру Дима.

- Хорошее имя, как Дмитрий Донской! - чуть оживился Павел.

- Чем же ты таким занимаешься? Книги, вон, какие, читаешь? Наставник есть у тебя, у меня вот нету.

- В церкви пою, и помогаю тоже. Там ведь много работы...

- Я, прошлым летом, тоже в церкви был, как раз, практику проходили по гидрологии. Идём по деревне, ну и в церковь зашли. Красиво. Только людей почти не было. Мы студенты, да несколько старушек. А мне, вообще-то, и в церковь ходить не положено, у меня все предки староверы, то есть двоедане. Я и крещён не в церкви...

- Не люблю я этих двоедан, зарылись, как черви, и сидят в своих скитах, - резко прервал димин рассказ Павел.

«Вот и поговорили. Смотри-ка, и не боится? Да, тяжело тебе будет, Павел», - Дима опять пожалел, что заговорил.

- И, чем же они так плохи, двоедане-то? – всё же продолжает он.

- Да, злые они, больно, и от людей уходят, не хотят с людьми жить. Молятся сами про себя, на всех им наплевать.

-Так, православные, вроде, объединились? – вспоминает, что-то Дима.

- Ну и, что, всё равно, эти двоедане не покаялись, - подвёл итог Павел.

- ...А, я на учителя учусь, - пытается перехватить инициативу Дима.

- Учителя, они - люди умные, только не понимают ни чего, - глядя в окно, почти прошептал Павел.

- Что, в школе обидели?

- Да, нет. Только, я из-за этой школы службы пропускаю. Приходится уходить, а они потом ругаются.

- Родителей, наверно, вызывают? – подсказывает Дима.

- Вызывают, только они не всегда приходят. Им всё некогда. Суетятся. Не верующие они. Прозябают... - в голосе слышится неприязнь.

- Так, они, хоть, знают, что ты к этому... наставнику своему уехал? –  догадался вдруг Дима.

- Я им говорил, давно...

- А, деньги на билет кто дал?

- Отец Николай...

- Тебя, хотя бы встретят?

- Да нет, я не сказал, что сегодня еду...

- И, куда ты, тогда?

- К отцу Александру, - возмутился диминой забывчивости Павел.

- Так, ты у него уже бывал?

- Нет, я первый раз поехал.

«Во, дела, один, на ночь глядя. И ни кому, ни чего не сказал, чудик. И, что сейчас делать?» – почему-то с тревогой, соображает Дима, чувствуя какую-то причастность, ответственность даже, что ли: «А, с другой стороны, какая бы разница, пусть себе ищет. Сам ведь дурак-то, а не заговори я с ним, и не знал бы ни чего...»

- А где тут церковь?.. – после долгого раздумья, когда за окном уже замелькали огни родного диминого города, нерешительно спрашивает Павел.

- Так, тут их три, вроде? Тебе в какую?

- Мне... к отцу Александру надо...

Автобус медленно въезжает в димин город. Тянутся в тусклом фонарном свете ряды белёных гаражей, чернеют окнами какие-то загадочные длинные сооружения, мелькают разноцветными шторами и занавесками частные домики.

В проходе начинают толпиться выходящие. Дима же, почему-то, всё сидит. Достаёт, из-под сиденья, пустую дорожную студенческую сумку, кладёт её на колени, стараясь не смотреть на Павла. «Не уснёшь ведь. Думать будешь. Совесть заест... А вообще, мало ли чудаков на свете? Если бы не такие дураки как ты, так все бы давно повымирали. Сидели бы по домам, не ездили бы...», - спорит он сам с собой, провожая глазами вышедших на остановке уже бывших своих попутчиков: «А, среди них мог бы быть и ты...» Автобус останавливается ещё несколько раз. Столько же раз собирается выходить и Дима, и... не выходит.

Впереди всё ярче и отчетливее на фоне тёмного неба прорисовывается слегка подсвеченный силуэт старинной водонапорной башни, обозначившей, как маяком, окончание пути. «Может, его на вокзале всё-таки встречают?», - всё надеется Дима. Последние пассажиры пробираются к выходу. Павел всё сидит. Сидит и Дима.

Лихо развернувшись у башни, автобус останавливается. Несколько человек, отделившись от тёмного вокзального здания, направляются к раскрывшему дверь автобусу, приветствуют и обнимают кого-то. К, вышедшим последними, Павлу и Диме ни кто не подходит. Водитель, закрыв дверку на ключ, подозрительно глянув на будто притаившихся бывших пассажиров, уходит, с бумагами, в диспетчерскую. Через площадь скользя и чертыхаясь пробирается хмельной мужичок в расстегнутой шубе. «Этот не к нам», - уверен Дима. Павел молча озираясь, мнётся рядом.

- Ну, и куда ты дальше? - осторожно спрашивает Дима.

- К... отцу Александру... – тихонько лепечет Павел.

«Вот ведь заладил? Чучело...», - Дима всё больше злится.

- Так в какую церковь-то тебе надо?

- Я не знаю... - в голосе Павла слышно отчаяние.

- Ладно, пошли на автобус.

Диме стало совсем тоскливо: «Всё-таки, вляпался, дурак», - и он идёт не оборачиваясь. Павел покорно семенит за ним следом. «И что, по всему городу сейчас его таскать?.. Где он, этот отец Александр?.. Я ведь и в церквях-то не был ни когда... Да и не в церкви же он ночует?.. А где вообще священники живут? Какой ни будь дом или квартира должны же быть?», - размышляет Дима, стоя под железной крышей остановки. Павел подпирает спиной столб остановочного каркаса, держа двумя руками свою сумку с книгой о Житии Святого Иоанна Кронштадтского. Подходит автобус и они, увлекаемые толпой, вливаются в узкую дверь. Протекают вокруг вертикального поручня, исправно скользят на задней площадке, впечатываются в поручень горизонтальный...

Тесно, кто-то активно отстаивает своё право на комфортный проезд, требует добросовестно оплаченные билеты...  Павел стоит прижатый к окну. Дима намеревается спросить у него деньги, чтобы передать их вперед, но, не спросив, отдаёт за двоих.

Автобус ползёт по проспекту, тяжело подкатывает к тёмным остановкам, выпускает и впускает людей. Дима молча наблюдает эту смену попутчиков. Павел смотрит в окно.

- Выходим, - командует Дима.

Павел тоже пробирается к выходу и, едва не сбитый ворвавшимся в автобус запыхавшимся парнем, выходит, вслед за Димой.

- Куда мне? - едва слышно говорит он.

- Пошли уж... - Дима направляется на другую сторону улицы.

Стало совсем темно, слегка подморозило. Дима широко и нетерпеливо шагает. Долго обходят не совсем промёрзшую грязь, блестящую в отсветах из окон домов. За высокими оградами оглушительный лай. Тёмной размытой громадой наваливается сосновый бор. В его глубине одиноко мерцает электрический огонёк.

На пути возникает почти невидимая не частая решетчатая ограда. Дима не смело входит в наполовину распахнутые ворота. Вокруг еле заметной дорожки призрачно проступают белёсые надгробья и памятники. «Это же кладбище, я и забыл совсем. Я ведь тут и днем-то не был... Ну да ладно, что уж сейчас-то...», - и Дима шагает между рядами могил, стараясь не смотреть на них, туда, вперёд, к жёлтому пятнышку лампочки. Павел шуршит гравием где-то позади, его будто и нет вовсе. Среди сосновых стволов проступают очертания церкви, чуть левее, невидимые раньше, окна домика. Лампа с деревянного столба слабо освещает чисто выметенную площадку, белые церковные стены, невысокий забор с калиткой и угол дома.

- Храм-то, какой! Иконы-то, какие вставлены! – певуче вытягивает выступивший вперёд Павел.

Стоит, крестясь правой рукой и кланяясь, левой держит шапку. Дима молча смотрит на Павла, на невиданные им раньше стены церкви, уходящие куда-то в мутную тьму редко-звездного неба. «Да ведь и впрямь, красота!»

- Павел, а ведь тут закрыто, - Дима показывает на внушительный замок на кованных церковных дверях, - может в доме спросить?

Павел несколько раз тихонько стучит в калитку. Ни кто не выходит. Дима, в нетерпении перелезает через оградку, повозившись немного, находит вертушку и поворачивает. С опаской входит Павел.

- Ну, стучи, давай, - указывает Дима на дверь дома.

Павел стучит, раз, другой, третий.

- Дай-ка я... - Дима отталкивает его.

Стучит, наращивая силу и темп стука. Кажется, уже всё кладбище должно пробудиться. Вдруг за дверью что-то стукнуло. Наверно, закрылся ещё какой-то крючочек.

- Кого надо? - приглушенно скрипит из-за двери старушечий голос.

- Я к отцу Александру, он мой наставник. Я Павел.

 - Нету его туто, он тамо живёт, за оградой. По праву руку, второй дом.

- Спасибо.

- Вот и хорошо, - Дима не скрывает радости, - я ведь боялся, что придется по всему городу с тобой рыскать.

- А, я вот, верил, что с Божьей помощью найду, - Павел опять заговорил с высока, вдруг переменившись и видимо считая себя полноправным хозяином положения.

Перекрестившись на церковь, он уверенно идёт впереди Димы к выходу. Дима, идя за ним, всё озирается на величественные надгробия, которые, привыкнув к полумраку, он уже смог различать: «Надо сюда как ни будь днем прийти, посмотреть... И в церковь зайти можно...»

На стук Павла басит тяжёлый лай крупного пса. «Неужели и священники собак держат?», - удивляется открытию Дима: «А с другой стороны, что бы им и не держать, люди ведь тоже».

- Кто там? - покрыл лай неожиданно молодой и сильный мужской голос.

- Отец Александр, это я – Павел, Вы - мой наставник...

Договорить ему не дал стук засовов. Тяжёлая железная дверь распахнулась и Павел, пробормотав «Спасибо», шагнул к ней... Потом вдруг вернулся.

- Вот, ты настоящий учитель. Не бросил, - покровительственно похвалил он.

За дверью его ждали, и он почти побежал туда. Пес всё надрывается-лает, а Дима всё стоит чего-то ожидая.

Дверь начав затворяться, приостановилась, на какой-то миг в проёме показалось белое в обрамлении черных зачесанных волос и бородки лицо. «Неужели, это он и есть - отец Александр?» Стучат засовы и щеколдочки, стукнула дверь дома. Постояв, ещё немного он уходит в темноту, провожаемый разноголосым лаем из всех соседних дворов.

«Вроде не обрадовался наставник-то, думает сейчас, поди, про меня невесть, что? Завтра наверно отправит парнишку обратно», - Дима, спешит туда, где его в отличае от Павла, точно, ждут. «Интересно рассудил этот Павел: «С Божьей помощью», - а может и правда? И ведь, верил, что найдёт этого Александра. Верил, что Бог ему поможет», - думает слегка подмерзающий Дима, обходя случайных прохожих шарахающихся от него в темноте. Фонарей почти нет. Только разноцветные окна, слегка подсвечивают улицу.

Больше Павла Дима ни когда не встречал. А в церковь сходил, следующим же утром. И в другие городские храмы тоже. Полдня проходил. Сначала осматривался, а потом покупал и ставил несмело свечку, туда, где их больше. Смотрел, как они горят, как стекает воск, и выходил, быстро и не оглядываясь.

АПРЕЛЬ

Дни заметно прибыли. Идёшь на работу и зарю только примечаешь. А как опомнишься, глянешь при случае на небо, а солнце, – вот оно, – сияет. Хрусткий ледок за ночь перемёрз и со звоном крошится под ногами. К полудню оживают-просыпаются хиленькие сосульки и плачут скупой слезой.

Вот тут и выбирается из дому кот, жмурится от ярких лучей с непривычки и, удивляясь, вспоминает, что и тут, на завалинке, тоже бывает тепло. Воробьи заняты своим обеденным промыслом, копошатся в оттаявшей, втоптанной когда-то в снег подсолнечной шелухе и совсем коту не интересны, он увлечен своим солнцем.

Вдруг встрепенулся котище, навострил уши, вглядываясь. Поднялась шерсть на котовом загривке – стая разношёрстных дворняг спешит по весеннему делу. И мелкие бобики тут, и джеки с рексами покрупнее. Но унялся кот: и эти заняты, и до него тоже никому дела нет. А ведь совсем недавно каждый барбос готов был погнаться за ним с остервенелым лаем.

У реки, вдоль берега, проступили влажные серые пятна, и тропа, справно служившая всю зиму, возвышается белым гребнем. Набухла почками верба, соки ожили под тонкой корой, потекли к солнцу. Пушатся-цветут вербочки, хотя снега ещё по-зимнему искристы.

В деревнях по огородам отчаянно голосит скотина. Ошалела от свежести и света после долгих месяцев душных, сырых и тёмных конюшен. Телята, что впервые видят солнце, не хотят выходить вовсе, упираются остренькими копытцами, прядут ушами и только после многих усилий хозяев делают шаг-два, и опять замирают, принюхиваясь и озираясь.

В сугробах у дорог вода тихонько сочится сквозь несвежий снег, оставляя тонкие и прозрачные ледяные корочки, которые с хрустом рушатся лёгким ветерком. Высыхают к полудню следы колёс.

Люди тоже вроде как проснулись, и тоже будто не верят, что так бывает. И готовы уже убрать по шифоньерам тяжёлые шубы и колючие свитера. Но... Стоит солнцу чуть опуститься к земле, возвращается цепкий и приставучий мороз. Воробьи попрячутся по чердакам, собаки и кот исчезнут куда-то. Водворятся в темницы коровы. Подёрнется скользкой коркой асфальт... И надоевшая было шуба покажется доброй заступницей.

Проголосуйте за это произведение

---

BACK

 

Copyright (c) "Русский переплет"