ПЕРЕД ПОЛЁТОМ

РАССКАЗ

 

Вначале я пережил жизнь. Потом пережил смерть. Потом, внезапно, снова стал жить. После четырёх дней клинической смерти, я опять плавно приземлился на земле. Это было так неожиданно для окружающих, что ещё некоторое время они разговаривали обо мне, как о человеке, покинувшем этот мир. Пришлось даже написать душещипательный трактат под названием "Я вернулся". Постепенно, близкие и друзья привыкли к моему возвращению из другой жизни. Лишь иногда, кто-то из них смотрел на меня каким-то особо внимательным взглядом, как смотрят в тёмный угол, откуда раздался шорох. Но, мы же знаем, время, это никогда не останавливающее движение, и вскоре, это событие стало для большинства забываться. Я обратил внимание, что на меня теперь смотрят не как на вернувшегося в жизнь, а как на человека ожидающего конца жизни.

Я стал много ездить по свету, и потому вскоре возникла негласная версия о том, что дома я не умру. Что смерть остановит меня где-то на дороге. И вот тогда прояснится, что поездки ни к чему хорошему не приводят. Возможно, у некоторых из авторов версии возникала испуганная мысль о том, что это может случиться в праздники. Дрожащая от натуги мысль развивалась дальше, тыкаясь смущенной мордочкой в сердце, и заикающим шёпотом произносящей: конечно, если суждено, то пусть это случится в будние дни, и не очень далеко от дома. Мне много раз доказывали, что меня любят, но в нашу любовь всегда бочком, смущённо втискиваются внутренние мыслишки, которых мы стесняемся, которые мы гоним, но которые, смущаясь и, краснея, продолжают жить с нами. Ах, уж эти потаённые змейки мыслей, которые мы тут же пытаемся замолить, но, чудо, после наших молитв, они расцветают ещё пышней и раскидистей. Итак, все были уверены, что когда-то из южной страны, а может быть из России, а может быть из ближнего штата, привезут меня упавшего на поле жизни, уже молчащего, уже не смотрящего с укоризной, а просто на век задумавшегося.

Но всё получилось наоборот. Я умирал в своём дворе.

Когда никого не было дома, я от тоски залез на высокое яблоневое дерево, надкусил пару яблок, и неудачно сдвинувшись на ветках, свалился вниз. И теперь лежал на гудящей земле, и прислушивался к себе. И понял, что жизнь срочно переодевается в одежды смерти, и скоро подойдёт ко мне. Я втягивал сладкий запах жирной земли, она пахла далёкими садами, и белый туман начал возникать недалеко от моего лица. Мне казалось, что я с улыбкой думаю о том, как будут рассказывать о моей нелепой и смешной смерти. На веранде стучали часы. Их стук превращался в насмешливые слова: Радуйся жизни! Потом их громкое тиканье превратилось в слова Библии: Радуйтесь в Господе!

В тумане возникли насмешливые голоса: - Везде жизнь и везде смерть, и к этому надо привыкнуть. Вот к глупости своей привыкать не надо, потому что не подозреваешь, что она в тебе живёт. Не торопитесь в ад! Без вас там не начнут!

После этих слов из тумана раздался тоненький смех. Я подумал, что это смеялся эльф или гном. И пытался приподнять голову, чтобы заглянуть в туман. Но голова не приподымалась. Это действительно был эльф, он подошёл к моему лицу и был вровень с ним. Я видел его зелёную курточку, на которой не хватало одной крошечной пуговицы. Он пояснил: - Ворона оторвала, когда я залез в её гнездо.

Эльф вытащил из рукава тонюсенькую волшебную палочку. - Я тебя немного приподниму над землёй, чтобы ты лучше видел, откуда уходишь... В воздухе зазвенело, запахло моими любимыми конфетами "Помадка", и я, с помощью волшебной палочки, приподнялся над землёй. Теперь я видел всё, в траве спал мой сын, его тоненькая шея нежно мерцала, ему сейчас опять было пять лет. Пробежала погибшая под машиной собачка Манюня, йоркский терьер. Она сквозь бороду глянула на меня яркими камешками глаз. В кустах сидел улетевший от нас попугай Гоша, он неустанно повторял "Куда делась жратва?". По тропинке за кустами шли люди, мои родители, смиренно держась за руки, за ними, прихрамывая, спешил Виктор Некрасов, он прикладывал ладонь козырьком ко лбу и искал меня, шли, чинно разговаривая, издатель Григорий Поляк и Сергей Довлатов, маленький Гриша и большой Серёжа. Вышагивал Володя Дунаев с гитарой, и шёл Боря Монастырский с застенчивой улыбкой. Много проходило людей. Я сказал эльфу: "Как славно, что из семьи, я никого не потерял до своей смерти. А мой младший сын на время вернулся в детство, он это сделал для того, чтобы мне стало приятно". Раздалось ласковое хрюканье, это был чёрный вьетнамский поросёнок Ханой, мы с сыном привезли его с острова Вашингтона. Он очень самостоятельно шёл по тропинке за людьми, задрав штопором хвостик.

Эльф наклонился: "Знаешь, почему я с тобой? Ты написал рассказ о моём родственнике, гноме. Помнишь, "Одинокий мальчик"? Все эльфы и гномы его прочитали... Я ещё немного побуду с тобой, а потом взмахну палочкой и мы попрощаемся. Только бы мне не заснуть... А то нарушу весь распорядок этого длинного дня и твоей короткой жизни... Я всегда внезапно и не во время засыпаю... Характер такой странный...".

Я сказал ему молча: "Ты добрый!"

- Приходится, - вздохнул эльф, - назначили меня быть добрым. А вот моего дядю Кузю назначили быть злым. Конечно, работы у него побольше...

Эльф глянул на меня малюсенькими зелёными глазками: - Ты не подумай, я просто люблю жаловаться, от доброты жалуюсь... А вообще, я по-настоящему добрый, потому и назначили на эту работу... Ты удивишься, но я хотел стать певцом. А назначили певцом, вместо меня, другого моего брата, Васю. Он придёт, как раз, когда ты умрешь, и будет тебя отпевать, по-нашему, по-эльфогномовски... Певец он... Но я не хуже, только мне не повезло. Вот, послушай... Сегодня, тебе посвящаю... У меня баритон...

И он запел стрекозьим голоском, тоненьким и жужжащим: "Я встретил вас - и всё былое, в отжившем сердце ожило...". Он пел, захлёбываясь от счастья, малипусенькие глаза зажмурились от переполнявшей его тельце радости, и я с состраданием заметил, что по его щёчке, величиной с ноготь детского мизинца, катится слезинка размером с остриё булавки. Да, это был странный и великий концерт. Два шмеля сидели напротив, на цветке, и внимательно слушали, будто два лохматых деревенских парня.

Он кончил петь, открыл глазки, смущенно отвёл их, и улыбнулся. Шмели аплодировали крылышками, а я пытался шепнуть: "Браво!". Гном несколько раз поклонился и пропищал мне в ухо: "Тебе удалось послушать меня, до прихода смерти... Видишь, какой я добрый..."

Потом, наверное, я потерял сознание. Очнулся от прикосновения к лицу мокрого. Это эльф тёр мне глаза каплями росы.

- Ещё рано, не спеши... Они ещё не знают, что ты их покидаешь, они ещё не кричали и не плакали и не вызывали родственников на твои похороны, и не рыдали по телефону... И Вася, мой брат, ещё не освободился, он сейчас отпевает упавшее из гнезда воронье яйцо, а это, сам понимаешь, трагедия, ведь в яйце ушла совсем молодая жизнь... Пусть Вася долго там попоёт, пусть вороны безголосые им наслаждаются... А ты лучше вспомни, чему самому хорошему ты научился в жизни?

Шмели уже улетели. Воздух холодил губы. Волосы падали на лоб и мешали. Эльф сказал:

- Упарюсь их тебе зачёсывать... Давай лучше отрежу! Да, нет, опасно... Увидят, подумают, что это ты сам сделал, сошёл перед смертью с ума и отрезал себе волосы. Лучше гусениц попрошу, они тебе их переволокут назад.

И вправду, по лбу поползли гусеницы и подняли волосы наверх.

- Я научился многому хорошему. Не врать самому себе... Жалеть почти всех... Гладить попугаев, кошек и собак. И лошадей, коров, коз, овец... Гладить руки людям... Иногда молиться... Даже прощать...Немного любить... Смеяться, когда больно, и плакать, когда смешно...

- Это всё во множественном числе... А чему-нибудь одному научился?

- Не очень сильно бояться смерти...

Эльф потешно почесал голову-семечко. И подошёл ближе к уху: - А любить научился?

- Не могу точно сказать. Этому никто не может по-настоящему научиться... Это мог только Он, по-настоящему...

- Ну так Он любил всех... А ты женщину любил до того, как упал с дерева и начал умирать?

- Не помню... Кто-то очень сильно любил,... Может это был не я, а может, я...

- Давай я ещё спою тебе в дорогу... Не спеши отказываться, когда ещё услышишь... Там редко поют, и поют только избранные... Я тебе свою песню спою, распевал её, когда был совсем молодым... Еду, бывало, на майском жуке, и распеваю ...

И он снова запел своим жужжащим тоненьким звоночком: - Еду дорогой, я в город детства свой, Еду дорогой, я за своей мечтой, Еду дорогой, и нет над нею туч, И как зайчик бежит за мной солнечный луч..."

И он снова смущённо раскланивался. А в это время, кто-то, холодными руками стал касаться моих ног. И холод начал подниматься по телу. Эльф завертелся, увидев кого-то:

- Ах, вы уже пришли, как всегда, тихо и незаметно... Что-то вы рано сегодня... Издалека? Хоть бы Вася, братишка, успел сразу после вас... Вы отдохните с дороги... Он - кивок в мою сторону - не очень вас боится, хотя люди вас рисуют страшной ведьмой... Никто не знает, что вы, как дева Мария.... Он для вас анекдот передал: Невыносимых людей нет. Есть узкие двери...

Холод остановился где-то посередине. Голос эльфа отдалился. Я знал, что перед смертью ко мне приплывут запахи. И они приплыли. Запах маминой щеки. Запах боли, кромсавшей мою ногу, после падения на мотоцикле. Запах еды, когда я в детстве бродил голодным среди разрушенных войной домов. Запах девушки, от которого приходила другая боль, задыхающая и прекрасная. Молочные и творожные запахи моих детей, когда они были маленькими. Запахи непонимания, злости и предательства, от которых пахло карболкой...

А от равнодушия близких людей пахло жидким холодцом. И, наконец, пришёл любимый запах сгоревших осенних листьев, от которого мне всегда хотелось плакать и смотреть в небо. И тут эльф сказал: - Вот, Вася идёт, поёт уже, как всегда фальшивит в одном месте... Но вот, всё равно назначили...

И я почувствовал, как холод снова медленно двинулся в путь наверх. Пока у меня есть время, я должен ей предложить что-то, чтобы она меня не убивала. Когда смерть оказывается слишком близко, когда ты чувствуешь её холодное касание и испытываешь в полной мере обречённость, тогда отчаянно хочешь найти с ней компромисс, хотя бы для временного соглашения. Я лихорадочно искал повод, причину, резон для вопроса. И вот что мысленно сказал ей: " Я знаю, кто тебя изобрёл!". Эльф засмеялся, оказывается, и он слышал мои вопросы. - Она ничем не интересуется... может быть только на минуту?

И, правда, холод остановился, он ожидал продолжения. - Тебя никто не изобретал, тебя повесил над нами Создатель, как луну и солнце... Есть Луна, Солнце, Жизнь и Смерть... И потом, я знаю, что ты - это Жизнь, которая переодевается в одежды Смерти... Я знаю, это ты...

Холод помедлил, на мгновение он стал чуть теплее, только на миг, потом помедленнее чем раньше, снова пополз вверх. Я знал, когда он достигнет сердца, я умру. И закричал эльфу: Ты ведь читал мой рассказ об одиноком мальчике и одиноком гноме! Попроси её, чтобы я ещё чуть-чуть пожил... Я забыл сказать своему сыну кое-что, вернее, хочу ещё раз на него посмотреть, на всех них, перед тем, как они начнут плакать обо мне...

Возле эльфа уже стоял Вася. Точно такой же, только в синей курточке, и тоже, с оторванной пуговицей. Он прочистил горло, и, покосившись на брата, растянуто сказал: - Мнееее тожееее воронаааа еёёё оторвалааа ...

Первый эльф поглядел поверх моей головы, как будто следил за полётом птиц, и произнёс:

- Нет, она очень редко возвращает людей обратно. Тебя она уже один раз вернула, и это, о-го-го, это бывает очень редко. А ты опять просишь... Ладно, давай договори ей, а то Вася прочищает горло, скоро отпевание, и в путь...

Вдруг он прислушался, и наморщил лобик: - Она спрашивает, почему ты её никогда не ругал...

- Ответь, я знаю один секрет: никогда не ругай того, который укладывает твой парашют...

Гном стал тонюсенько повизгивать, это он смеялся, а потом добавилось повизгивание Васи, а потом холод мелко затрясся внутри тела... А мне в этот же момент открылось небо, с зелёногрушёвым нутром... Ну, как ... Ну это, просто зелёные, чуть-чуть недоспелые груши, и вот небо повторило их цвет, и их зелёный свет... И небо раскрылось надо мной, и позвало меня ... И в нём стали летать белые гуси, они летели, и иногда кувыркались, наверное, это были молодые гуси, я даже увидел их тугие мощные шеи... Небо дразнило их зелёногрушёвым счастьем, и они кувыркались в этом прекрасном волшебном мареве...

И голос холода внутри меня произнёс удивительно молодым и сочным голосом: - Ну, говори всем прощай, и начинай, начинай...

И услышал я напоследок поющий голосочек эльфиного братишки, и мой эльф ему подпевал. Что они пели, не знаю, но слова были сладкими и таяли во рту. И мне становилось тесно в теле, и я вырывался из него, чтобы улететь в зелёногрушёвое счастье неба.

 

Флорида. 2009 г.

 

ЗАМЕНА

(рассказ)

 

Я уже ничего не боялся. С тех пор, как поступил в волчью школу. В школе волков- очистителей нас учили: Смерть, это надежда на новое приобретение... Поэтому, я подошёл к дрожащей на углу куче из людей. Наркоманы последней стадии. Они были готовы на всё. Они уже не понимали разницу между жизнью и смертью. Из оскаленных по-псиному физиономий вылезали сгнившие зубы и бессмысленные глаза. Их не интересовало, кто они, и что с ними случится. Они застыли, раздираемые страданиями, посланными им дьяволом, действуя и живя последними крохами человеческих рефлексов. Теоретически я мог быть для них шприцом, пакетом с героином, таблеткой, густой полоской кокаина, на худой конец косяком крепкой нечистой травы. Но что трава... Она уже почти не помогала. Их вены истошно вопили, выли, визжали, стонали. Алкоголь их не интересовал, потому что наркотики сломали хребет всему, что менее сильно, чем они. Души этих шевелящихся были засыпаны кладбищенской землёй. И всё же я достал из карманов две бутылки крепкой ямайской водки, сдёрнул зубами алюминиевые крышечки и протянул им. Они недовольно рычали и пили, проглатывая глотки, как таблетки. По их шеям поршнями ходили кадыки. Их глаза смотрели вдаль, и ничего там не видели. Они ждали только ослабления дьявольских пут, которые обручами сжали всю сущность, всё полученное когда-то от Бога. Недавний друг, дьявол, бил свинцовым концом нагайки по уцелевшим живым местам.

Откуда им знать, что я из отряда волков, убивающих в городах, таких людей, как они, так же, как уничтожают волки в джунглях больных, слабых, раненых, недобитых. Мы тоже старались не давать разлагаться нашим джунглям. Останки людей застыли передо мной, их было 6, и я подумал, если добавить две шестёрки, то получится 666 - это дьявольское число, это его метка.

Я следил за их группой больше недели. И среди них была она. Три года назад я любил её. Тогда она была студенткой Халлер-колледжа, а меня в то время забрали из армии в группу волков-очистителей, по секретному говоря, в группу Н2О. Как же сильно я любил её. В этом престижном нью-йоркском колледже учились в основном дети богатых родителей. Одеты эти ребята были якобы просто, но эта простота стоило дорого. Вещи они покупали в Гринвич-виладже, такое богемное место у нас в Нью-Йорке, где хозяева в основном педрилы со сладкими вазелиновыми голосами. Я приходил к колледжу, смотрел на неё из-за ограды, впитывал как сладкую росу её блестящие янтарные глаза. Они часто блестели от счастья. Янтарные и раскосые... Понимаете, что это такое! В отличие от других ребят, она смеялась только искренне, такими вот мелкими колокольчиками, это был сплошной перезвон голубых колокольчиков. Она долго меня не замечала, а потом мы познакомились, и она мне сказала: "Ты очень надёжный человек, Джимми, даже слишком надёжный..." Прошло несколько месяцев и мы уже целовались, но так, не очень, без шума. Я то горел и мучался, а она так себе, смеялась, отталкивала, проводила рукой по моему лицу, и внимательно рассматривала меня. И повторяла часто: " Я люблю летать, а тебя от земли не оторвёшь. Джимми, ты как гриб, из земли вышел...".

Так оно всё и оставалось, ей было 18 лет, а мне 20. Эти её ребята ходили всегда вместе, похоже, одевались, похоже, шутили, а когда я оказывался среди них, наступала напряжёнка. Я пару раз попробовал пошутить, но никто не засмеялся. Только она улыбнулась, а мне показалось, что ей хотелось заплакать. Все они курили марихуану, некоторые глотали колёса. Один парень, после такой закидки всегда начинал говорить одно и тоже, что у него начинает вытягиваться шея, как у женщин на картинах Модильяни. Я понимал, что должен отходить от них, уходить от них, просто, не рыпаться к ним. Но это была любовь.

Однажды ночью, на кухне, я стал на колени перед простенькой иконой и загнал гвоздь себе в руку. Кровь капала на пол, а я говорил первый раз в жизни: "Святый Боже, отведи меня от этого омута, не дай сгинуть, я хочу ещё пригодиться Тебе..."

Я видел её всё реже и реже, а когда видел, понимал, что она, как большинство их, стала наркоманкой. Один раз, когда я подошёл к металлическому забору колледжа, она заметила меня и подошла с другой стороны. Она просунула руки сквозь забор, я взял её за солнечные запястья, и чуть не умер, так в тот момент застрадала, загоревала моя несчастная любовь. А она, уже больная, уже идущая на привязи дьявола, глядела на меня и повторяла: " Ты не тот, ты не тот, ты притворяешься, что ты тот, тебя послали за мной следить..."

Вы понимаете, почему в ту ночь, я давил подушку плачущим лицом, выл по собачьи, и утром дал слово перед Богом - забыть всё. И я это сделал.

Потом три года я учился быть тихим и жестоким. Мы знали, что становимся санитарами этой грязной жизни. Нас готовили очищать мир от этой страшной напасти, крадущей мысль и души. И мы убивали обреченных, чтобы они не мучались, не разлагались, и не заражали этой дьявольской страстью других. Я знал, что с одной стороны совершаю страшный грех, но когда прямо смотрю на это, то вижу, что борюсь с беспощадным киллером, дьяволом, врагом Бога и человека.

Неделю назад, я с трудом узнал её среди этой слабо колыхающей груды затхлого человеческого мяса. Не было блеска, янтаря и раскосости, был дрожащий труп. Глаза умерли, умерла душа, почти умерло тело. Неделю я ходил за ними. Они уже ни на что не годились, только тряслись и мычали. У них ничего не было, ни денег, ни чистой одежды и испражнялись просто на улице. Еду, они выковыривали из мусорных куч. От них исходил мерзкий смрад. И она, когда-то смеявшаяся колокольчиками, была одной из них. Они пытались жалко воровать, их били, но если удавалось, они тут же меняли ворованное на безумные таблетки, какие-то замызганные бутылочки, косяки, набитые грязной травой.

Теперь я видел её вблизи, она слабо шевелила коричневыми полосками губ, произнося какие-то бессвязности. Они уже не узнавали друг друга, забыли себя и тех, кто рядом.

Я спросил: " Хочет ли кто из вас помолиться?". Никто на это не отреагировал. Одна она, как мне показалось, стала чуть-чуть по другому смотреть на меня. Тогда я вынул шесть пакетиков с ядом и сказал: "Даю. Отличный кайф. Пока бесплатно. Понравится, поговорим о цене". Это была неправда, после этого они уже ни о чём не говорят. Я дал пятерым, они закайфовали, опустились наземь, прислонились спинами к стене, и с блаженной улыбкой успокаивались и навечно затихали. Она вырывала из моих рук свой пакет. Я пальцы не разжал. Её руки были слабы, черны, и трупный запах смерти вился вокруг нас.

Я обхватил её и потащил спасать туда, где нет спасения. Никто не спасёт её, ни врачи, ни я...

Никто, кроме Бога. Я тащил её, лёгкую, как матерчатую куклу, и знал, что если спасу её, то умру сам. Потому что в отряде волков смертное правило: кто отпустил добычу, сам становится добычей. Кто спасает обреченного - умирает вместо него. Ибо считается, что этим ты не спасаешь, а только продлеваешь агонию. Так решили наши люди, и с этим согласился дьявол, который во время таких решений любит облачаться в белоснежные одежды. Поэтому, отводя от смерти её, сам шёл к этому. Я знал, что смерть смеялась надо мной. Мы волки-солдаты, и когда не выполняем приказ, умирать приходится нам.

И всё же, всё же, хотя это были руки почти скелета, но это были её солнечные запястья, из-за которых я загонял в себя гвозди. И всё же, это была она. И я тащил её к Богу. Я тащил её ближе к Богу, а сам подходил ближе к смерти. Это обидно... Но может быть, взамен обиды, Он, когда-то обещавший спасенье, сейчас спасёт её.

Ты хотела летать, а я был земной. Теперь, если Бог поможет, я полечу, а ты останешься на земле. А может быть, полетим вместе. Это решать не мне...

 

ПРОЩАЛЬНЫЙ КРИК СОВЫ

( рассказ)

 

"Сон, - это лекарство Бога, которое безболезненно помогает нам перейти от жизни к смерти"

(Фраза написана рукой на титульной странице книги "Сонник", изданной в России, в 1916 году)

" Вы мыслите, как роботы...". "Мы и есть роботы, но только самой высокой технологии"

(Из моего разговора с компьютерным фаном)

 

К вечеру Кирк изрядно устал, прозевал нужный выезд, съехал на следующем, и попал на сумрачную местную дорогу. Выяснилось, для того, чтобы снова вернуться на скоростное шоссе, надо проехать две мили. Узкая дорога слабо освещалась уставшим уходящим солнцем. По обеим её сторонам тянулся неприветливый лес. Кирк ехал мимо потемневшего, напряжённо застывшего леса, и вдруг, страх коснулся его, и рассыпался по телу холодной крупой. Много раз в жизни он проезжал мимо глухих лесов и чёрных в темноте полей, и испытывал неприятное чувство, но страха никогда не было. А сейчас, он был. Ему стало стыдно перед самим собой, он решил преодолеть это холодящее чувство, и съехал на траву, к крайним деревьям леса. На четверть приоткрыл стёкла и стал ждать неизвестно чего. И вот, оно тут же случилось! Из чащи леса раздался крик. Он сообразил, что кричит невидимая сова, но всё же, это был не просто крик. Это вся боль жизни, собравшаяся воедино, старалась передать небу своё страдание. Это был сгусток необратимого, безысходного, безнадёжного отчаяния. Лес не глушил это отчаянное взывание, это заклинание, посылаемое в темно-фиолетовое небо, а наоборот, казалось, он увеличивал мощность звука, и каждое мохнатое дерево, как тростник, отражало его. Сова прокричала раз десять. Кирк был парализован этим невероятным криком, его восприятие жизни стало прокручиваться на одном месте, холодея, он замер. Лишь спустя некоторое время начал шевелиться, и сумел заставить себя взяться за руль. И стал медленно отъезжать от этого места. Сова прокричала в последний раз особенно громко. И после этого, как показалось ему, всё замерло навеки. Но и это прошло. Он ехал медленно, ощущая затылком, что из леса смотрят ему вслед. Доехав до выезда на шоссе, он увидел рядом мотель, и, ни с того, ни с сего, свернул к нему, и снял на ночь комнату. Видимо, это был какой-то плохой пригород Лос-Анджелеса, яркая вывеска над серым захудалым зданием. И название опереточное - "Морской ветерок". Когда Кирк закрыл машину и пошёл в номер, то обратил внимание, как много чернокожих парней и таких же путан, находятся здесь. Но, странно, нигде не было смеха, радостных криков, всех этих отличительных признаков, обычно сопровождающих гуляния чернокожих. Кирк, даже подумал, не уехать ли отсюда, но понял, что индус, менеджер мотеля, денег не вернёт, и решил, на одну ночь надо смириться. Номер был так себе, не Хилтон, конечно, но вполне, для такого района. Постель выглядела чистой, старый туалет прибранным. Двор мотеля разделял номера, разместившиеся на двух этажах. На первом этаже, выход из комнат был прямо во двор, весь второй этаж огибала металлическая терраса и вниз надо было опускаться лифтом или идти по лестнице. Кирк вспомнил дежурного администратора мотеля, пошарканного оспой индуса, со сладким голосом и едва прикрытой ухмылкой. В Америке многие мотели принадлежат выходцам из Индии. Что для него Кирк? 70 долларов за ночь, и всё.

Его комната была на втором этаже. Он глянул с террасы вниз, у машины разговаривали двое, оба чёрных, оба курили, у обоих хриплые голоса. Потом зашёл к себе. Долго смотрел на выключенный телевизор и пытался понять,

почему он здесь, что его остановило и направило сюда. Но ответа не было, и на душе стало плачевно тоскливо, почти мерзко. Внутренние передатчики, говорили ему, что это ещё не всё. В несколько сомнамбулическом состоянии, он повторил несколько раз вслух: Сова начала, сова должна закончить. Почему он это стал ощущать, понимать, было ему неведомо. Просто, он это знал: Сова начала, сова должна закончить. Времени было после 12 ночи. Он зашёл в туалет, выкурил сигарету, которая обычно нагоняла на него сон, быстро разделся и заполз под жёстко натянутое одеяло. И на грани яви и сна появились три человечка, похожих на Карлсона, но без пропеллеров. Они натянули на стене экран, и на нём возникла сова. Она смотрела в сторону, потом повернулась и внимательно глянула на него. Глаза у неё были жёлтыми, уставшими, безжалостными и абсолютно всё понимающими. Потом она почистила перья, не спуская с Кирка глаз. И после этого начала говорить шелестящим голосом: - Я давно тебе хотела сказать, что ты не можешь вечно убегать от судьбы. Однажды ты убежал от судьбы с рыжей женщиной, из-за этого она скоро погибла. Мы напоминали тебе о судьбе твоей тоской и твоим отчаяньем и твоим бесконечным одиночеством, но ты всё равно убегал от назначенной тебе судьбы. Помнишь, ты как-то ударил себя ножом, но мы не дали тебе умереть. Потому - что умереть от ножа, это не твоя судьба. Ты выиграл другую судьбу, и она даёт тебе возможность принять в себя человеческую боль людей, которых ты даже не знаешь. Радуйся! Этим ты частично повторяешь Христа. Ты хорошо сделал, что послушал голос внутри себя, и свернул в мотель. Я не могу сказать, что тебя ждёт, но хорошо, что ты вновь на своей дороге. Моя обязанность следить за исполнением судьбы. Одно скажу, твоя судьба сделает твой дух сильным. И когда ты будешь умирать, возможно, произнесёшь слова: Теперь я знаю, почему был здесь... И сова стала медленно растворяться на экране. И затем снова появились человечки, похожие на Карлсона, и стали сворачивать экран. И уже из свёрнутой трубки, вдруг, появилась голова совы с закрытыми глазами. Она шумно втянула воздух и закричала страшно, как в том лесу, последний раз. Кирк вскочил. Это кричала на улице женщина, крик был протяжным и диким. Кирк слышал слова: "Ты заразил меня, ты издевался, не уплатил, и теперь выгоняешь! Ты дьявол, ты дьявол, ты дьявол....". Голос из визжащего переходил на грудной, наполнялся совиной силой. Потом её ударили, потому что она стала кричать совсем отчаянно, утробно и совсем дико и надрывно. И тогда раздался щелчок, Кирк понял, это был выстрел.

Он мелко затрясся, но заставил себя подняться, натянуть джинсы и выйти на двор. Оцепеневший продажный мотель делал вид, что спит, ни в одном окне не зажёгся свет. Молча лежали, путаны, сутенёры и покупатели путан.

Он увидел на другой стороне террасы свёрнутое в комок тело. Страха после сна не было. Вернулся, вынул из чемодана пистолет, вставил в него патроны, и вышел. Он понял, что стреляли из номера, рядом с которым она лежала. Подошёл к убитой, стал на колени, заглянул в лицо, чёрная, намазанная, измученная путана, освобожденная кусочком металла от всего. Он почувствовал над собой дыхание, и голос сказал: Я вернулся из-за тебя. Куда мне стрелять, в голову или спину?!

- Стрельни мне в сердце, оно устало...

Наверху помедлили. - Ты меня видел?

- Нет.

Но чёрные всегда любопытны. - Отчего твоё сердце устало?

- Ото лжи, насилия и беспредельной жестокости...

Голос сказал: - Раньше я верил в Бога...

- Нет, ты не верил, ты просто ходил в церковь...

- Ты злая белая тварь, которая сейчас умрёт...

- Как ты представлял себе Бога?

- Это был строгий судья, угощавший меня водой и приговаривающий меня к пожизненной каторге... Но я любил Его и верил ему...

Над Кирком щёлкнул затвор, он упал с колен назад, вырывая из кармана браунинг и стреляя в верхнюю часть человека. Человек рухнул на него, тело его дёргалось. Кирк высвободился, и почувствовал, что из всех тёмных окон на них смотрят.

Теперь они лежали рядом, путана, её обидчик и убийца.

В этом мотеле полицию не вызывали. Кирк вернулся в номер, рубашка была в чужой крови. Он разрезал её на куски, спустил в унитаз, одел другую, умыл руки, запихнул в чемодан то немногое, что до этого вынул, внимательно посмотрел на себя в зеркало, и вышел. По дороге постучал в маленькое окошко офиса мотеля. Индус, делая вид, что спал, хотел дать ему квитанцию за оплату, но он взял его за коричневую руку:

-Вычеркни меня из списка ночующих. Если не сделаешь, тебя убьют, мотель сожгут, а чтоб страховка не оплатила твоей семье, представят это самоубийством. Я уезжаю в аэропорт. Молись, камрад...

Страха не было...

Когда он вышел, увидел на крыше сову, она подняла одно крыло.

Он сел в машину, завёл мотор и опустил стекло. В окно просунули смит-вессон, и дважды в него выстрелили. - Двое их было, подумал Кирк...Это сова привела меня к судьбе...

Он успел посмотреть на крышу. Там по-прежнему сидела сова и покачивала головой. Теперь, она подняла и второе крыло. От её крыльев, как от веера, веяло прохладным воздухом, и этот ветерок касался его лица. Последнее, что он услышал, был прощальный крик совы. Его ещё шевелящиеся губы сумели вытолкнуть: Сова начала - сова должна закончить...

 

 

*МАЛЬЧИК, ИГРАЮЩИЙ НА КЛАРНЕТЕ

( рассказ) Михаил Моргулис

 

 

Мальчик играл на кларнете впереди моего дома. Неудачные звуки кларнета вспугивали тишину, а точные и красивые ложились на горячий воздух тонкими грустными линиями и, покачиваясь, замирали.

Я вышел из дома на крыльцо. Ему было лет 19 и сейчас он всего себя вдувал в кларнет, пытаясь выдуть-передать из души на волю что-то неясное и непонятно-сладкое.

Я знал его, он был новым другом моего сына Ника, но видел я его только дважды. Один раз они стояли в кругу, и он по-итальянски взмахивая руками что-то объяснял смеющимся пацанам. Когда он смеялся, его верхняя губа высоко поднималась, казалось, до кончика гордого носа. Был он из колумбийской семьи. Потом я увидел его с матерью, когда-то, наверное, очень красивой, сейчас же, с окутывающими лицо морщинами, сквозь которые по-прежнему сверкали усталые острочёрные глаза.

Он закричал: - Хэй! Я знаю, Ника нет дома, я просто пришёл поиграть, потому что в других местах я всем мешаю...

- Хэй, - крикнул и я. - Мне ты не мешаешь, просто тебе ещё нужно учиться играть, а потом, ты никому уже мешать не будешь и все будут платить деньги, чтобы тебя послушать....

Он радостно и даже счастливо засмеялся.

-Я собираюсь поджарить овечий сыр с помидорами и могу угостить тебя...

-Я никогда не ел овечий сыр, наверное, мой дедушка ел, когда-нибудь...

-Когда-нибудь, когда-нибудь, на земляничный цвет поляны, я забреду в своём бреду и упаду в неё, как пьяный...

-Что ты сказал? Это твой язык... Я чуть-чуть помню испанский... Что ты сказал...

Я попробовал перевести и запутался, и не смог перевести, и вздохнул:

-Да, ладно, не могу, это что-то возле поэзии, а я с хода передать не могу, когда-нибудь, может быть передам...

Мы зашли в дом, тонким ножом я разрезал овечий сыр на квадратные ломти и положил на сковороду. Сыр был белый-белый, напоминая лубочную белизну ягнят. Потом я покрошил помидоры, обсыпал всё сладким красным перцем паприка, линул оливкового масла и накрыл сковороду крышкой. Через минуту она умиротворёно заворчала-заскворчала-запела.

Он взял мою гитару и стал бринькать на ней. Но через минуту из-под его рук стали появляться приятные распевочные звуки. Я удивился: - Ты где-то учился музыке?

-Нет, мой отец был музыкант, поэтому мать в него влюбилась... Он так играл на свадьбах, что невесты переставали смотреть на женихов, и смотрели на него... И ещё он играл для многих наркобаронов... Один из них, которого звали Рафаэль-печальный, не отпускал его от себя... Без игры отца на него нападала хандра и он вопил благим матом, пока отец не приходил и снова не начинал играть... А потом Рафаэль заболел раком и когда уже умирал, выстрелил в отца, чтобы тот ушёл вмести с ним и там продолжал для него играть. После этого мать захотела уехать куда-нибудь, и родственники этого Рафаэля помогли ей уехать в Америку... Мне было десять лет и она взяла меня и уехала...

Я открыл сковороду, ломтики сыра распались, но не пожелтели, а помидоры радостно и красно лежали рядом, почти кроваво оттеняя белизну. Я разложил всё это по тарелкам и добавил по куску чёрного хлеба.

-Есть чуть-чуть белого вина, но я не дам его ни тебе, ни себе...

-Как хочешь, но я бы налил, хотя бы по глотку, чтобы не испортить то красивое, что ты придумал и сделал...

И я налил, буквально по глотку. Он внимательно смотрел в белое вино на донышке стакана, и потом сказал: - Я знаю, что ты хочешь спросить... Почему я не учусь музыке? Да, знаю, ты хотел спросить об этом...

Я хочу уйти к своему отцу, хотя он не был расписан по правилам с моей матерью... Есть много хороших отцов, но все они не настоящие... Мой, однажды, закутал меня в пончо и сказал: Всё что произносится вслух, теряет свою истину и то главное, что оно означает... Слова губят истину... Научись молча говорить и молча уходить... Уму и любви ты никогда не научишься, оставь это глупым... По настоящему любят те, которые об этом молчат, чтобы не испортить всё красивыми дурацкими словами... И один взгляд может заменить миллион слов... Есть великая тишина, вот к ней надо стремиться... Но я не могу достичь её... Может быть ты...

После этого он взял свой аккордеон и заговорил им о жизни и смерти, и о той великой тишине. Когда аккордеон замолкал, он тихо шептал над ним свои слова, очень нежно... Если бы вы знали, какая это была музыка, я никогда не смогу так играть, и никто так не сможет... Зачем же учиться. А потом аккордеон изобразил ливень в наших колумбийских лесах... Под ливнем пели птицы, под дождём они никогда не поют, но у него они пели, и я пел вместе с ними, и он подпевал, а в конце, он посмотрел на меня внимательно-внимательно и прошептал: - Запомни, мы другие... И я не знаю, кто мы...

Мальчик оглядел моё лицо: - Ты не такой как все, но и не такой, как он...

-Как овечий сыр с помидорами?

-Скажу тебе, он кажется мне немного родным, когда я ем его, то будто ем прошлое...

- Ты бы мог стать писателем или философом... Я просто не представлял, что то, о чём ты говоришь, может жить внутри человека... Вернее представлял, потому что похожие вещи живут и во мне... Но с людьми я обычно говорю совсем о другом... А с тобой заговорил об этом... Разве ты не хотел бы играть, как отец...

- Я сказал, так играть невозможно... Может быть его когда-то ударил метеорит или молния, и с неба ему что-то передали ... Я просто хочу быть рядом с ним...

-А как же твоя усталая мать...

-Она тоже хочет быть рядом с ним...

Я дал ему салфетку. Он прижал её ко рту, как будто останавливал кровь.

- Скажу, я специально пришёл к твоему дому... Мне сказал Ник, что у тебя есть рассказ в книге, где подлая река украла маленького чёрного мальчика Джонни... Я думал, может ты выйдешь, и скажешь что-то такое, после чего мне захочется рассказать тебе об отце... И ты сделал это...

Я посмотрел в окно: - Не хочу, чтобы ты умирал... Как бы прекрасно отец ни играл, какой бы он не был, даже если молния что-то ему передала, Бог очень хочет, чтобы ты остался с нами... Я ведь буду здесь не очень долго, в этом горячем воздухе жизни, вот ты и останься после меня... Ты будешь видеться с Ником, вам не надо много говорить, вы просто будете смотреть, и всё понимать... А может быть, это буду видеть и я ... Сейчас отец не зовёт тебя... Ты должен ещё пожить, и что-то сделать, чтобы о нём узнали люди... Давай я для начала напишу рассказ о нашей встрече... И те, кто прочтут это, начнут думать о тебе, о твоём отце и может быть, о матери... Может быть после этого людям будет хорошо... У меня есть ладанка, мне дала её добрая женщина, которая меня не понимала, но чувствовала, что в моё сердце вкручивают винты... Она дала её для охраны моей странной жизни... Но это не сохранит и не охранит, если ты очень сильно не захочешь этой охраны... Захоти!

Мы попрощались у дверей, а дверь была открытой и в неё заглядывали ветви магнолии.

- Может быть, я прорепетирую и сыграю тебе на этом старом дурацком кларнетике что-нибудь стоящее... Может быть я смогу передать, как плачет по ночам мама...

Я сказал ему вслед: - Кроме ладанки, я дам тебе ещё маленькие русские лапти, ты их просто брось куда-нибудь недалеко, пусть они будут рядом с тобой...

 

 

* Автор предлагает читателям, умеющим рисовать, после прочтения рассказа написать этюд или картину "Мальчик, играющий на кларнете"