Повести
29 февраля 2011

ВИТУШКА, ВИТУШКА...

Маленькая повесть

Витька с детства пробовал пиликать на гармошке. Она всегда стояла на высоком самодельном комоде, такая украшенная красными и белыми затейливыми орнаментами из перламутровых пластинок. Гармошка была отцовская. Об этом всегда говорила мать. Отец! Мальчишка, конечно, не понимал, что стоит за словом - отец, что оно обозначает. Было послевоенное время. В доме даже не было отцовской фотографии. Отец убит на фронте Великой отечественной в конце войны.

Витька забирался на табуретку и, кряхтя от тяжести, доставал гармошку. Прижав инструмент к груди, усаживался на табуретку и, высунув язык от усердия, начинал трогать блестящие пуговки ладов. Прислушиваясь к извлекаемым звукам, Витька завораживался заливистыми голосами гармошки. Он всё напористее перебирал блестящие лады.

Мамка, когда выпьет, вспоминает своего Петра. Как он, пригоженький такой, играл на деревенской улице! Вокруг всегда собирались девчата... Не успела Марьюшка нагуляться с Витькиным отцом, не успела... Началась война. Всех мужиков подмели на фронт. Душа и теперь тоскует о нём. Только и нажилась немного Марья, когда Петр перед концом войны приехал раненый домой. Как уж она любила его, ласкала, голубила! Самый дорогой человек на свете... "Петрушенька-а", - шептала она, глядя на Витьку, игравшего на гармошке.

Витька рос тихий, светленький, весь в отца. Она гладила сына по кудлатой белой головке, прижимаясь к своей кровинушке. Матери нравилось, когда сын играл на гармошке. "Витушка, Витушка", - и слезы текли по её лицу.

Мать с сыном переехали в город. Она устроилась на ткацкую фабрику. Работнице дали маленькую комнатёнку в бараке. Как уж она вырвалась из деревни в город?! Один Бог знает. Ткацкой фабрике нужны были работники. Да и, видно, она приглянулась начальнику отдела кадров - бывшему фронтовику, хромому капитану.

Витька пиликал и пиликал на гармошке. У него получалось...

В дверь постучали. Своим музыкальным слухом Витька сразу уловил, что пришел хромой капитан. Звук его офицерских сапог, особенно правого каблука на хромой ноге, чётко прорезал сознание двенадцатилетнего мальчишки. Что-то часто стал захаживать к ним дядя Вася? Мальчик знал, что сейчас ему надо будет уходить на улицу. Что они тут будут делать с мамкой вдвоём, он не знал. "Витуша, ты бы пошёл, погулял... Вон и погода какая! А то всё с гармо-ошкой да-а с гармо-ошкой?! Отдохни-и, сыно-ок...", - мать по-своему любила Витюшку.

Витька, молча, поставил гармошку на комод, уже без табуретки. Он заметно подрос за годы жизни в городе. Подхватился, и бесшумно выскользнул за дверь. Каждый раз, когда выходил гулять на улицу, шёл к железнодорожному вокзалу. Там, возле вокзала, любил слушать игру инвалида-баяниста. Тот сидел на коленях, на обрубках ног, на прочной деревянной коляске с маленькими колёсиками. Колёсики шуршали по земле, когда инвалид катил себя, отталкиваясь короткими палочками с железными наконечниками от дороги. Рядом шла девочка такого же возраста, как Витька. Девочка несла тяжёлый баян, накинув прочные кожаные ремни инструмента на хрупкие плечи. Усадив баяниста на своё место, поставив баян на обрубки ног - выше коленей, приладив ремни, девочка наклонялась к лицу калеки и, с любовью в глазах, целовала инвалида в тщательно выбритые щёки - в левую щёку один раз, в правую щёку один раз. Калека улыбался, говоря девочке: "Катюша, беги домой!" И как бы вдогонку, тихо шептал: "Моя золотая...". Он вынимал из кармана чёрной куртки тряпку, вытирал руки, затыкал тряпку снова в карман. Из другого кармана выкладывал железную коробочку из-под ландрина. "Дзинь, дзинь!", - отзывалась она жестяным звуком, когда инвалид ударял по дну жёстким пальцем. "Пустая?!" - восклицал он, словно и не было никакой печали в его положении. Ставил коробушку на землю возле своих обрубков.

Витька, чуть отойдя от баяниста, стесняясь, что подсматривает, как дочка ухаживает за отцом, незаметно в сторонке под берёзой слушал и слушал... "Расцветали яблони, и груши..., вы-хо-ди-и-ла на берег Катюша!.." Мелодии лились и лились... "На побывку едет... молодой моря-ак..." Мальчишка светился, задумчиво улыбался. Он знал все военные и послевоенные песни советской страны. Он гордился, что родился в год Победителя, мечтая, что обязательно выучится играть на баяне.

Надо было бежать домой. Хромой капитан, наверно, ушёл. Да парнишка и проголодался. Неплохо бы чего-нибудь поесть?! Мамка готовит хорошо. После капитана всегда бывает доброй.

Витька с матерью жили рядом с вокзалом, в деревянном бараке. Он тихонько приоткрыл дверь в их угловую комнатёнку в конце коридора, прислушался. За цветастой занавеской в комнате ухало, поскрипывало, стонало. Мальчик через тонкую занавеску видел маячившие тени капитана и матери на железной кровати. Витька с детским своим любопытством не мог оторваться от такой сцены. Он на цыпочках попятился к двери, вынырнул в коридор, выбежал на улицу, сел на высокое крыльцо барака. Под перестук колёс товарного состава он всем своим бесхитростным сердцем переживал. Мальчик раньше слышал от взрослых парней похабные рассказы об этом. Но тут увидел это сам, наяву. И с кем?! Со своей мамкой... Из глаз паренька текли слёзы.

Быстро летит время на земле, а в небе вечность. Хотелось смотреть и смотреть в небо! Перед глазами пробегали дни, годы жизни. Что хорошего видел в них Виктор? Он так и остался Витькой-баянистом. Никто ему не говорил при встрече уважительно: "Виктор Петрович, здравствуйте! Как ваше здоровье?! Как живётся?" Только: "Привет, Витё-ёк! Ты как вчера добра-ался - то до дому?! Видел, видел тебя-а! - скажет с растяжкой в голосе сосед по общежитию. - Хорошо хоть баян-то не потерял!" А где он вчера так напился? "Широка страна моя родная! Много в ней лесов, полей и рек... Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!" Песня эта из детства всегда тревожила Виктора. И в очередной раз где-нибудь напивался, матеря в душе жизнь свою и тех, кто её так устроил. Но вспоминалась деревня, ромашковый луг, отцовская гармошка, городская девочка возле инвалида-баяниста у железнодорожного вокзала, и шёпот матери в откровении материнской любви: "Витушка, Витушка...".

А баян он всё же освоил. Инструмент купил мамкин хахаль - хромой капитан. Он ублажал Витьку подарками. Полюбил начальник отдела кадров его мамку. Но мальчик не мог забыть отца, когда играл на его гармошке. Взрослея, он словно чувствовал душу отцовскую через игру на инструменте, руки отца...

После того, как мамка родила от хромого капитана сестрёнку, паренёк успокоился, не ревновал. Но всё равно, не мог принять к сердцу капитана. Не мог, и всё тут... Чужой.

Жизнь подростка катила своим чередом. Поступил в железнодорожное училище после восьми классов. Кое-как закончил его. Служить взяли в железнодорожные войска. Вернулся из Советской Армии, работать по специальности не захотел. Душа его тянулась в луга, на реку, в лес. Витька вышел из деревни, как и вся Россия. Но перековеркалась жизнь. С любовью незадалось. После армии пристроился играть на баяне в одном из санаториев на Волге. Хорошо, вольготно там жилось молодому парню на природе, тем более после службы. Девок хватало. И, конечно, вино. Хоть какое: красное, белое - залейся, самогонка. Еда в санатории, без труда: в очередях не стой, кормёжка хорошая, сытная. Его уважали, как хорошего аккомпаниатора. Что хочешь, сыграет, подыграет. Конечно, Виктор был слухач. Музыкальную школу не проходил, по нотам не играл. Сунуться в какой-нибудь приличный коллектив художественной самодеятельности или профессиональный, тем более, не мог. А в санатории, как баянист, он был царь и бог.

На одной из гулянок, куда часто приглашали играть, нашёл девицу из местных, женился. Виктор даже не знал: влюбился он в неё или нет? Вроде без неё и жить не может?! Но одному было спокойней, раздумчивей. А тут, родные жены ещё припахали в огороде. Это надо сделать, вон то... обязательно! Спасу нет. Ещё ребёнок; только, когда выпьешь, или возьмёшь в руки баян, и забываешься.

Ушёл он из санатория. Не прижился в суетливой семейке. Да и жёнушка оказалась не первой свежести. Гулёная, загулёная... А у Виктора она была первая! Это только мужики залихватски, порой, рассказывают о скверных бабах. А сами всегда, с детства или с юности, мечтают встретить чистую, непорочную, целомудренную девушку.

Жизнь Витьки-баяниста кружилась вместе с победительной пьяной страной. Так казалось ему. Он хорошо помнил, со своим детским любопытством, куда он только не забродил! Всё было интересно, особенно, когда дрались пьяные мужики, а бабы, - тем более... Тогда ещё, в детстве, он часто задумывался: "А зачем люди-то дерутся меж собою? Чего не хватает-то?! Ведь есть земля, небо, птицы! Живи и радуйся!" Конечно, в послевоенные годы скуден был и горек хлебушек насущный... Но мы же люди, не звери?!

Рядом с вокзалом, в небольшом палисаднике с невысоким штакетником, который можно было спокойно перемахнуть, задрав ногу выше колен, в этом густо-зелёном скверике из деревьев и кустарников стоял "Голубой Дунай". "Дунай, Дунай, а ну, узнай, где, чей подарок?! К цветку цветок - сплетай венок, пусть будет красив он и ярок!", - летела песня из серебристого колокола-репродуктора на вершине деревянного столба с проводами. Мальчишке нравилась напевная мелодия этой песни. Не зря назвали пристанционную столовую "Голубой Дунай". Она действительно была покрашена в голубой цвет. В центре скверика, напротив "Голубого Дуная", на постаменте в серой солдатской шинели и фуражке - высокая каменная фигура вождя советского народа И. В. Сталина. Как казалось Витьке, вождь властно и с прищуром смотрел с высоты своего положения на "Голубой Дунай".

"Дунай, Дунай, а ну, узнай, где, чей подарок?!" А жизнь простого работного люда шуршала возле "Голубого Дуная". Сюда заходили после работы выпить пивка. В кружки бойко наливалось пенистое пиво! Пахло пивом, деревом, зелёной листвой сквера и вкусной едой. Свежая листва берёз, тополей, прямо-таки лезла в окна "Голубого Дуная". Надька-буфетчица торговала отменно! Улыбчивая, гладенькая, сытая, она посматривала на толпившихся в очереди мужиков, в уме подсчитывая доходы. Здесь толпились в основном работяги - осмотрщики вагонов, сцепщики, кондуктора товарных вагонов после поездки, слесаря, ремонтники из паровозного депо, путейцы. Иногда заходили и машинисты, помощники машинистов. Они же, в основном, выпивали после поездок в ресторане железнодорожного вокзала, и местное начальство выпивало, но только в кабинетике с другого хода.

...Витька-баянист проснулся возле железной дороги. В пьяной дрёме он слышал, как дрожала под ним земля. Мимо прошёл поезд.... Не поднимая головы, баянист соображал, что время всего-то семь тридцать утра: проскочил утренний пассажирский... Трещала голова... Витька хотел было оторвать голову от земли, но так и не смог... "Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело", - где-то далеко мелькнула в пьяном сознании любимая мелодия некрасовской народной песни. Витька, как ошалелый, вскочил на ноги, помотал головой и рухнул снова на землю, на мгновение забылся. Открыл глаза, перевернулся на спину. Баянист не задавал себе вопросов: где он, что, зачем здесь? Всё вокруг вертелось как будто бы само собой. И уж не хотелось даже и пальцем пошевельнуть, что-то изменить.

А небо было рядом. Оно, бледно-голубое, а от солнца, порой, какое-то сталистое. И тут как тут пришла в его пьяную головёнку мечта молодости - стать мореходом! После армии хотел поступить в мореходное училище торгового флота в далеком городе Евпатории. Писал туда, и бумагу прислали ему в часть с положением о поступлении. Но не отпустили в мореходное училище из армии, к началу занятий. После очередного выхода в город с художественной самодеятельностью, его, пьяного, чуть ли не на руках, в расположение части принесли солдатики. Командир части на утренней поверке, на плацу, перед строем, объявил о разжаловании из сержантов в ефрейторы. Какая уж там мореходка?! Тогда и баян-то чуть не потерял! Витька вдруг вспомнил о баяне, пошарил рукой по земле. Кругом трава, вот земля твёрдая, тропинка значит, по которой он, видать, шёл. Потихоньку стал вспоминать, где вчера пил. "Да, конечно?! В "Берёзовой роще"! После перехода заскочил в кафе, рядом с автовокзалом. Заработал немного. Как раз подошёл гитарист на лестницу. Собирался пристроиться, на лестнице поиграть, попеть. Коля... Молодой такой, а отращивает бородку. А зачем?! Годков ведь совсем немного. А бородка-то жиденькая. Не растё-ёт! Ходит вразвалочку, как старичок. Но добрый мальчишка, добрый по разговору...". Баянист смутно вспоминал: оставлял он баян напротив гитариста на лестнице или нет?

"До чего же ты докатился, Виктор?! Виктор Петрович, тоже мне, - он горестно ухмыльнулся. - Витька-баянист?! Вроде бы и неприлично так кликать? Не молодой уж. Вон сколько седины в голове! А бес всё в ребро. Вот и пензию уже оформил по старости. А пензия-то, мизер, с этой перестройкой. Одна болтовня! - Пенсия хранилась у сестры. Только за счёт сестры и держался на плаву. - Сестричка-сеструха! И накормит, и угомонит... Совсем ведь забыл, - баянист вспомнил своего непутёвого сына. - Где-то парится на лесоповале, много лет уж за колючкой... Ни весточки, ни-ни... Надо бы съездить к нему на свиданку. Где-то ведь у нас в области, за Парфеньевым!.. Да отец ли я ему?" Стало тоскливо на душе, чуть было не пробилась слеза.

Вспоминалась юность, молодость, Зинка-жена, санаторий на Волге... Сердце зашлось от воспоминаний. Всё не как у людей... А перед глазами маячила городская девочка с баянистом-калекой, как она каждый раз целовала лицо безногого отца.

Виктор наконец-то очухался, но так и не вспомнил, где оставил свой баян. Напившись на заработанные деньги, он частенько забывал баян на лестнице перехода к автовокзалу. Торговки из перехода прибирали одинокий баян, зная Виктора много лет, зная его как выпивоху: жалели безобидного мужика, горе-баяниста.

К сестре Виктор не пошёл. Но денег в кармане не было. Он наконец-то вспомнил, что в переходе к нему подошла местная молодежь. Баянист знал всех ребятишек и девчонок ещё детьми. На глазах его выросли. "Точно, Ванька подходил! Ну, совсем козлиной стал! Успел уже даже посидеть за грабёж... Всегда дурной какой-то... Надышатся этой дури..."

Прямо за пятиэтажными кирпичными домами-хрущёвками шли сарайки, гаражи, обветшалые от времени, можно сказать, заброшенные жителями этих постаревших, но обжитых человеческим духом домов. Как-то быстро, незаметно поменялось всё в жизни Виктора. Стал он старым, как эти вот сарайки, гаражи. Давно он не заглядывал сюда. "А ведь с батькой Ваньки здесь частенько выпивали! Да, были хорошие времена! Порядок был... Больно-то не забичуешь! Раз тебя, и ... в ЛТП... Почешешься... Но пили-и, пили...Ох как пили-то! Что человечку нужно-то, чтоб был во всём порядок? Кнут и пряник! Кнут и пряник! И всё будет нормалёк. Спокойней будет житуха. Вот уж и Кольки нет, сдох бедолага, - рассуждал Виктор на ходу. - А ведь годков-то на десять младше, а то и на пятнадцать меня?! Сынок весь в него, разбойник. Теперь ему одна дорога - тюрьма. Какая там к чёрту совесть?!"

Виктор увидел старые сарайки... Почерневшие, они притулились к гаражам в конце берёзовой аллеи. Берёзы, прилично толстые уже своими стволами, зеленели пахучей листвой в плетях ветвей. Витька помнил, как эти вот берёзы они сажали здесь молодыми. Сколько лет прошло с тех пор?! Сейчас он не мог этого вспомнить. Одна мысль твердилась в его пьяной башке: "Ну, Ванька, вот кобёл! Ну, Ванька!" В его раздумьях было столько обиды и тревоги. Вспоминалась давнишняя рыбалка на Волге... Напились они тогда с Коляном на вольных хлебах-то на берегу родимой...Колян всё ему чего-то доказывал о несправедливости жизни, а потом полез в драку, рядом был Ванька, сын приятеля. Виктор никогда не дрался ни с кем, никому не доказывал свою какую-то правду, он всегда обходил острые углы. Ни в детстве не дрался, ни в молодости, тем более в старости. Он только всё время рвался в жизни куда-то уехать, куда глаза глядят, сорваться, убежать в неизведанную тишину, в светлую сказочную страну. Но будто чувствовал, что на чужбине пропадёт. Он ведь не может вот так вот встать и ударить обидчиков по их поганой роже. Такой уж уродился. Но не сладко жилось... Одна отрада для души была: любимый баян и пьяное гулевание.

Возле одного гаража он заметил движение. Открылась расхлябанная дверь в воротах, из неё выглянул паренёк лет пятнадцати. Гараж весь проржавел, был коричнево-грязного цвета. Баянист узнал гараж. У Кольки здесь в молодости стоял мотоцикл. Отсюда они часто уезжали на волжскую рыбалку.

Дверь гаража быстро захлопнулась. Виктор решительно подошёл к двери, взялся за перекошенный выступавший её косяк у щеколды. Дверь резко распахнулась, чуть было не сбила баяниста с ног. Из гаража выскочил Ванька.

- Ты чего тут?!- выкрикнул парень. Было видно, что ребят в гараже застали врасплох. Баянист смотрел в растерянное лицо парня, который наглым выкриком хочет заглушить проснувшуюся вдруг где-то детскую совесть. Виктор чувствовал, что попал в точку. Баян, конечно, здесь, в гараже. Он отбросил одним махом паренька в сторонку и ворвался в гараж. Только и успел запомнить - разбросанные по полу целлофановые пакеты, почувствовать какой-то одуряющий запах и стоявший прямо перед глазами, на полке, баян. И словно провалился куда-то.

...Он лежал под берёзами. Аромат пахучей листвы приятно тревожил обоняние, щекотал в носу. В листве деревьев пели птахи. Хорошо-то как! Сколько он пролежал?! Виктор открыл глаза, посмотрел по сторонам. Рядом, на берёзе, был надрезан на высоте человеческого роста ствол: кто-то из мальчишек или взрослых собирал по весне здесь берёзовый сок. Виктор сглотнул слюну, мгновенно переносясь памятью в детство, словно почувствовал вкус берёзового сока на разбитых губах. В детстве он всегда тянулся за взрослыми парнями за деревню, еле пробираясь по вздутой от влаги пашне в березняк, где парни аккуратно делали надрезы на стволах деревьев, подставляли стеклянные баклажки-банки под надрезами для сбора берёзового сока.

Баян?! Виктор лежал между старыми гаражами. Потрогал ушибленное место. Боль в предплечье, шее. "Вот сучёнок", - думалось, вспоминая сына бывшего приятеля, его одуревшее от наркоты или нюханья клея лицо. Баянист огляделся, всё понял. Оглушённого его вытащили из гаража, бросили в зарастающий бурьяном проход. Сюда редко кто захаживает.

Он пошарил рукой по земле, по траве. Нащупал хорошую суковатую палку - обломленную ветку дерева, сжал её от обиды. Злости у него не было. Виктор поднялся с земли и увидел рядом свой баян. Радости старого человека не было предела. Он забыл совершенно, кажется, шуструю современную молодежь с их замороченным сознанием, их приколами и уколами. Отбросил толстую ветку, обнял баян, прижал к старой груди, поцеловал его. "Кормилец", - прошептал хриплым голосом и заплакал.

А молодежь наседала, наглела, безобразничала... Бе-е-спре-е-де-ел! Господи, прости нас грешных!

Рыба гниёт с головы...

И в народе суета, шепоток, брожение, грабежи, насилие, терроризм. А ребятишки с Ванькой во главе тоже беспредельнечали. Кто им был указ?! Они просто требовали деньги у баяниста. Брали налог за то, что он играет на их территории. Виктор не соглашался, не отдавал деньги. Его избивали и отбирали деньги. Старый человек совсем извелся, и от такого горя ещё больше пил. Хорошо, пенсию хранил у сестры! А то совсем бы пропал... Вот ещё и баян испортили, разорвали меха... Всё!.. Что делать-то?!

В пивном баре познакомился с мужчиной, который так же, как и он, увлекался музыкой. Вместе продолжили выпивку в общаге, где обитал баянист. Выяснилось, что из-за того, что не платил за уборку мест общего пользования, его, бедолагу, не пускают даже в туалет. Тары бары - растабары, но новый знакомец про себя смякнул и сообщил одинокому баянисту, что у него есть в Макарьеве дом, в котором никто не живёт. Виктор загорелся этой идеей, когда знакомый предложил обмен комнаты в общежитии на свой дом, пообещав к тому же погасить накопившиеся долги за коммунальные услуги и помочь в оформлении необходимых документов. Думалось: "Уеду в Макарьев... Там Унжа - рыбная река, рядом лес... Пензия есть, прокормлюсь на лесе, на рыбе, брошу пить. Заживу как все люди! А монастырь-то там, какой?! Святое место! Правда, рука не поднимается почему-то перекреститься, когда прохожу возле церкви. Почему?!" Виктор не мог этого понять, некогда было ему разбираться, в себе разобраться... Он испытывал какой-то страх перед церковью, крестами. "А вдруг там кто-то есть?! Бог там живёт?! Но Бог, говорят, помогает, если верить?.." Становилось жутко, он гнал свои мысли о церкви. Но часто вспоминался один приятель, знакомый, и как закончилась его жизнь, жизнь безбожника, матершинника, тюремщика. Приятель много лет отсидел в тюрьме. Сестра его жила в родительском доме в Костроме. Года за четыре до освобождения он не стал получать от сестры писем. Ехать ему было некуда. Из тюрьмы возвращаются только на родину, должны возвращаться. Сестра, родной человечек, родителей давно нет, в мире ином они. Может, что-то случилось? Мало ли что в жизни бывает?! Вышла замуж?

Приехал он после тюрьмы в родной город, в отчий дом. Приходит на улицу детства, стучится в дверь, в калитку. Чужие люди открывают дверь собственного дома. На вопрос: "Кто вы?!", - он называет себя. Чужие люди, нынешние хозяева родительского дома сообщают, с опаской всматриваясь в бывшего тюремного человека, что они уже живут здесь четыре года. Его сестра продала дом и уехала, не оставив даже адреса. Что творилось в душе приятеля?! Никто так и не узнает об этом. Он стал бомжом, и тихо умер возле трубы через два года мытарств на свободе.

Виктор понимал, куда катится такая вот его жизнь. Он ухватился за мысль с переселеньем в Макарьев. Ему грезились образы деревенского детства.

Сделка состоялась. Но знакомец так обстряпал дельце с обменом комнаты в общаге Костромы на дом в Макарьеве, что вообще оказался Виктор без жилья. У вечно пьяного, полупьяного - мозги совсем не работают. Виктор Петрович стал собирать документы в интернат для престарелых. Куда денешься? А пока тянулась эта процедура, баянист без баяна и без крыши над головой бомжевал по городу, ночуя, где придётся, в том числе и на трубах, ведущих тепло в квартиры более благополучных по жизни земляков.

В конце октября, когда ветер собирается в злую волю, ветер с Волги, порой, задувает в город - на улицы и переулки. Да если ещё потянет северный, стылый?! Трудно тогда и птицам, и беспризорным собакам, и бездомному человеку.

Виктор, совершенно пьяный, еле - еле доплёлся до бани... Скоро и облюбованная им труба теплотрассы. Мутным взглядом обвёл двух голых мужиков на лавке возле бани. От них исходил парок. Они, видать, только что выскочили из парилки, были красные, как варёные раки... Пьяный человек прошёл банный участок, завернул за здание химчистки, нащупал руками тёплую трубу и осторожно прилёг сверху тепломагистрали. Хорошо... Тепло от трубы через ветхую одежду потихоньку согревало его тело. В дрёме уже он вспоминал, как пришёл к сестре за остатком пенсии, взял тысячу рублей. Сестра кричала на него, материла, на чём свет стоит. Она давно отказалась от брата... У сестры были свои заморочки от жизни российской... Нет бы, взяла к себе на квартиру, приютила бы родного братца?! Матери и отчима давно не было на этом свете.

Компания молодых людей совсем разгулялась в этот октябрьский вечер. Все они, Ванька восемнадцати лет, девятнадцатилетняя Олеся; умственно отсталые подростки, не достигшие совершеннолетия, Димочка и Сашенька, нюхали клей в старом отцовском гараже Ивана. Это привычная для них процедура длилась в течение нескольких часов. От нечего делать, затем, четвёрка отправилась прогуляться по улицам города, а заодно и постараться раздобыть денег. Во время прогулки они заходили в разные укромные местечки, на территорию детсада, чтобы продолжить одурманенное состояние вдыханием из прихваченного с собой пакета токсичных паров лака.

Одурманенные, проходили дальше... Вот баня... Заглянули за неё, за химчистку...

- Вво-о!!! Бомжатник! - вырвалось у Ваньки. - Тсы-ы!! - он прижал указательный палец к губам, увидав на теплотрассе лежавшего мужика. Компания осторожно подошла к нему. Мужик не шевелился, спал. Слышался его пьяный храп. Стараясь не разбудить свою жертву, компаньоны обшмонали карманы бомжа и, к своему удивлению, обнаружили там где-то пятьсот двадцать рублей. Однако бомж проснулся, приподнялся на тёплой трубе и стал кричать. Он сразу всё сообразил, узнал Ваньку. Конечно, разгулявшиеся дурманы обрадовались, что подловили здесь баяниста.

- Ванька, по-орази-ит! Что дела-аешь-то?! О-отдай деньги-и!..

-Во-от, бомжара-а! - Ванька с налёта ударил его по лицу. Старый человек умылся кровью, зажался грязными ладонями, защищая своё лицо. Глаза слезились, тёплая кровь прилипала к коже. Молодые люди похватали с грязной земли, валявшиеся рядом какие-то палки и доски, стали ими безжалостно избивать баяниста. На тебе! На тебе-е!.. Они всё больше вдохновлялись, входили в молодецкий раж, в нечеловеческую страсть. Становились безумными.

Виктор Петрович совсем отрезвел, бросился бежать. Ведь убьют, убьют! Ему сделали подножку. Боль пронзила в ноге, в голени... Заныла кость. Он упал на землю. Молодцы избивали с наслаждением... Пинали ногами, с разбегу прыгали на грудь старого человека.

Потом кто-то из обезумевших токсикоманов предложил отрезать на руке баяниста палец. Сашенька недоношенный пошарил в кармане своей куртки, вытащил пассатижи. Изображая из себя великого Инквизитора, отхватил у Виктора второй палец на правой руке. Знай, баянист, как не платить дань с нашей территории! Держали старого человека, придавив к земле, умственно отсталый Димочка и девка.

Олеся вдруг вскрикнула: "Пацаны, давайте-ка перевернём его на спину и снимем с него брючата и трусы. Толкнём их потом кому-нибудь?! У, зараза!", - девка пнула безжизненное тело Витьки-баяниста. Когда такие мальчики и девочки сняли с бедолаги брюки и трусы, девка словно обезумела, увидев голое тело старика.

- Эй... вы, недоношенные, - крикнула она Димочке и Сашеньке, - придержите мужичка-то, я ему сделаю харакири! - Они послушно обхватили старика с двух сторон.

- Во-о! - победно крикнула девка, потрясая окровавленным куском мяса в небо, когда махом отсекла его между ног бомжа финкой, которую всегда имела при себе. Над святорусским градом, над Костромой, стояла сумеречная вечеря предзимья...

С последним вздохом Витьки-баяниста, в его угаснувшем сознании вспыхнуло очертание баяна-кормильца, вот... контур отчима, вот... контур матери, вот... образ светящейся солнечным лучом городской девочки, целовавшей в щёку отца-инвалида. Образ отчима, капитана-победителя, будто вдруг ожил, рука офицера сжатым кулаком взметнулась вверх. И где-то родной голос матери, в котором слышалась так до конца и невысказанная любовь к сыну: "Витушка, Витушка...".

20 июня - 29 ноября 2010 г.

Кострома

Copyright (c) "Русский переплет"