Рассказы
24 января 2021 года

Каштаны на снегу и др.
(рассказы)

Каштаны на снегу

Ольга Ивановна собиралась уйти из школы после 55 каждый год - целых восемь лет. Но дети не отпускали: до сих пор ведёт их с шестого - класса и до выпускного, молясь одному Богу - русскому языку и литературе. Привыкла, - не может бросить своих питомцев, пока есть силы. Да и муж, Владимир Васильевич, будучи старше её на пять лет, вдруг сильно сдал: сердце и давление, ноги отказываются ходить. Определили ему пенсию: ровно на неделю проживания и на лекарство хватает. Он угасал: когда-то лучший в издательстве англо-французский переводчик, кавалер ордена "За заслуги в области культуры и литературы Франции", оказался нищим, никому ненужным человеком. Работу из частного издательства приносили один-два раза, как правило, под новый год: рекламные буклеты, платили копейки. "Жалкие жлобЫ", называла их Ольга Ивановна и продолжала тянуть лямку за двоих.

Дети. Что тут скажешь: замечательные дети - дочь и сын, воспитанные на старых традициях, преподают в вузах, заработки - курам на смех, немного репетиторами подрабатывают. А свои семьи, по двое детей у каждого: школа, компьютеризация, одежда, спорт? Плюс питание. Вот и выходило, что дед с бабкой нередко помогали детям, скопив да сэкономив.

В прошедшую осень Владимиру Васильевичу особенно нездоровилось, он помалкивал, но супруга видела: всё реже выходит из дома, хотя к приходу из школы "контролёра" вывешивает куртку у двери, уверяя, что вернулся с прогулки. Выдавали сапоги: они так и оставались начищенными до блеска. Плохо ел, совмещая обед с ужином, когда супруга старалась оживить трапезу рассказами из суетной школьной жизни. Вечерами работал за компьютером, переводил раннего Бальзака, для себя: заказов ни откуда не поступало.

Участковый врач, Белла Аркадьевна, бывая поблизости, по собственной инициативе заходила к пенсионерам, нередко по часу засиживалась за гостеприимным столом, распивая чай с травными настоями и слушая весёлые рассказы из прошлой жизни Владимира Васильевича. Осенью же она сказала Ольге Ивановне, чтобы та чутко слушала мужа ночью и при болях в сердце, не медля ни секунды, вызывала скорую. Так вот, внимательно приглядывая друг за другом, дожили пенсионеры до западного Рождества, встретили шумное новогодье. Вдвоём. Впереди оставалось православное Рождество.

Утром третьего дня нового года Владимир Васильевич выглядел бодрым, отдохнувшим, сделал гимнастику, что бывало уже нечасто, попросил кофе. Ольга Ивановна тихо радовалась настроению мужа, поставила на стол кусочки праздничной шарлотки, спросила:

- Володенька, а не совместить ли нам прогулку с поездкой на Манежную площадь?

- Перенести на 5-6 часов? Что ж, разумно... А коньячку нальёте перед выходом, сударыня?

- Нет возражений. С одной просьбой: не пей, пожалуйста, без меня... Пока я в школе.

- Ба (как говорят внуки), я не школьник, пью, сколько надо, и только в обед.

- Ну, хорошо, всё понятно. Просто Белла категорически запретила.

- В следующий приход я совращу её на несколько рюмок. И докажу, как мы все грешны!

- Не сомневаюсь в твоих способностях. Тем более, когда речь идёт о нестарых, симпатичных женщинах, как наш доктор.

- Врач, дорогая. А не любовница! Он равносилен палачу, ибо на 99 процентов приносит плохие вести для пожилых людей.

Ольга Ивановна понимала, что поездка будет прогулочной: нет денег, чтобы зайти в кафе, погреться глинтвейном и чашкой кофе, съесть венское пирожное или зайти в кинотеатр, выставочный зал. Самые дешёвые билеты - под тысячу рублей. Но она свято верила, что сможет передать мужу атмосферу праздника: он обожал Новый год, а потом и открывшееся не так давно для всех православное Рождество.

Шарахнулись от мрачного, слабо освещенного здания на Лубянке, отметили взглядом аляповато разукрашенный "Детский мир", пошли к Большому и справа от памятника Марксу увидели ярко-синий заиндевелый лес. Деревья, украшенные светящимися гирляндами, завораживали, казалось, они дышат, переговариваются друг с другом. Стояли долго, думали о своём, вспоминая прожитые годы. Ольга Ивановна спросила:

- Тебе хорошо, Володенька?

- Да, милая. Я всю жизнь тебя обожаю. Мне так хорошо с тобой, всегда... Как жаль, вместе мы не были в Париже. Этот лес у московского "Метрополя" напоминает набережную Сены в Сочельник.

- Да, но я не была в Париже и отдельно...

- Ты не захотела ехать на вручение мне ордена Республики.

- Я не могла оставить детей в школе. Начинались выпускные экзамены...

- Вот так всегда! Но ты не пошла и в посольство Франции...

- Зато я дала тебе возможность блистать на приёме. Никто не сдерживал и не одёргивал тебя. Мне рассказали, как ты был великолепен!

- Да, уж, дорогая! Кстати, министр сказал, я был лучшим переводчиком целых десять, слышишь, десять лет!

- Ну, не умрём от скромности... Это я слышу в который раз?

- Вот ты всегда так. На самом интересном...

- Ты замёрз, как ноги, чувствуешь их? - спросила Ольга Ивановна.

- Пока нормально. Жаль, мы не успели пообедать...

- Я взяла бутерброды. Сейчас найдём горячий кофе: видишь, сколько кафушек на открытом воздухе?

У Большого театра, на деревянном настиле, стоял, сверкая золотыми клёпками, чёрный паровоз. Во всю длину водяного бака тем же золотом написано: "Каштаны из Франции". Рядом - приличная очередь из любопытных, а под метровыми ёлками стояли бумажные мешки с берёзовым углем и джусовые упаковки, видимо, с каштанами. Усатый машинист шуровал кочергой в топке паровоза, что-то азартно рассказывая соседу-мальчику на непонятном для Ольги Ивановны языке. Владимир Васильевич оживился, подошёл, послушал их с минуту и вклинился в разговор. Машинист и кочегар обомлели: они слушали мужчину из очереди и не верили ушам. Это был не просто парижанин, у него явно прослеживался говор жителя Сент-Оноре...

Прощаясь с Владимиром Васильевичем, усатый машинист сделал из двойной журнальной страницы увесистый кулёк и насыпал в него пахнущие ржаным хлебом неровные по форме каштаны, поджаренные в топке паровоза. При этом то и дело доносилось:

- Мэрси! Мэрси боку!! Сьпа-сьи-бо!!

Владимир Васильевич с видом триумфатора подошёл к супруге, помахал в воздухе увесистым кульком, сказал:

- Милые ребята! Они из Сент-Оноре, пригорода Парижа. Приехали с миссией на Рождество и Новый год, каштанами зарабатывают на жизнь и обратную дорогу.

- Неужели французы? - не поверила Ольга Ивановна, - вот ты всегда разыгрываешь меня...

- Вовсе нет, дорогая. Пойдём к третьей палатке, там их сменщики отдыхают, напоят нас чаем.

Примерно, их ровесники по возрасту, Антонин и Элоиза, упивались разговором с Владимиром Васильевичем. Иногда муж переводил кое-что Ольге Ивановне, бросал две-три фразы и снова "уходил" к французам. На струганном столе из досок появились кружки с горяченным глинтвейном, на вышитом полотенце молодые ребята, юноша и девушка, разложили наломанный кусками ярко-жёлтый сыр. Видимо, вспомнив, что русские замёрзли и что напиток может скоро остынуть, французская пара умолкла, стала пить вино, заедая сыром. Но остановить их оказалось невозможно: столько вопросов они хотели выяснить у русского парижанина. Просидели за столом с полчаса. На прощанье принесли новых каштанов, горячих, завернули в полотенце пол-ломтя уже другого, белого сыра, от глинтвейна русские отказались - хмельная оказалась наливка.

Владимир Васильевич не скрывал восторга: настоящие французы, в столице. И какие обдиральщики: пакет из 15 каштанов - двести рублей, горячее вино-того дороже. Но ведь нравится людям, видимо, атмосфера доброжелательности, весёлый нрав парижан располагали: очередь к паровозику только росла, а горячее вино текло рекой. И отовсюду - бесконечное:

- Мэрси! Мэрси боку!! Сьпа-сьи-бо!!

Присели на скамейке в Столешниковом переулке, напротив художественного салона, где маялись без работы несколько шаржистов. Владимир Васильевич растёр ноги ниже колен, облокотился на плечо супруги, сказал:

- Знаешь, сколько пенсия у французской пары? Больше трёх тысяч на двоих. Три тысячи евро в месяц. Они преподавали в лицее. Это что-то вроде нашего ПТУ...

Ольга Ивановна перемножила сумму на наши рубли и, ничего не сказав, помогла мужу подняться со скамейки. Она ещё раз увидела весёлых французов, и вдруг ей стало так больно и обидно, что из глаз сами собой побежали слёзы. Она не вынимала платка из кармана, не крутила головой, чтобы муж не заметил слёз. Шла и слизывала языком солёные слезинки с холодных щёк.

Снег усилился, в неоновом свете пушистые звёздочки падали на раскисшую мостовую. Владимир Васильевич, пьяненький от горячего вина, размахивал подаренным бумажным пакетом, в котором шуршали и перекатывались французские каштаны.

Горлица

На старую, разлапистую яблоню в деревенской усадьбе уселся громадных размеров голубь. Таких птиц, правда, раза в три - четыре меньшего размера, я постоянно вижу в городе сидящими на проводах и ждущими, когда сердобольные бабульки набросают им кусочков хлеба или высыпят пакетик пшена. Смотрел на гостя завороженно, а он вдруг встрепенулся и закурлыкал, да так громко, что я вздрогнул. Голос его напоминал общение между собой горлиц, кормящихся на орошаемых лужайках в южных странах. Только и они в несколько раз были меньше моего гостя. Для себя я всё же назвал его горлицей. Посмотрел в сторону соседского забора и тут же увидел загорелую лысину, окаймлённую венчиком седых волос: за частыми штакетинами стоял сосед - Дмитрий Васильевич, городской житель, безвылазно живущий в деревне уже много лет. Он руками подавал мне сигналы, видимо, призывая не нарушать тишины. Поверх его головы, на сосне, заметил ещё одного голубя таких же гигантских размеров. Тот вдруг ответил на призывы с яблони, и моя птица, тяжело взмахнув крыльями и сделав круг над сосной, уселась на ветку чуть ниже. Я услышал голос соседа:

- Гнездо устраивают, с утра гоношатся, какие-то ветки таскают, укладывают у середины ствола... На меня - ноль внимания, видимо, приглянулся им мой участок с деревьями и кустарником, теми же грядками никто не докучает. А ты не знаешь, что это за птицы?

- Скорее всего, дикие голуби... - ответил я, - но надо посмотреть справочник. Переговариваются, как южные горлицы, только громче.

- Во, давай и назовём их горлицами. А чё, красивое имя: "У меня живёт семья горлиц..."

- Да хоть горшком назови, это же ты им такую кличку даёшь, так?

- Так-то оно так, только они - не голуби, умнее, всё у них рационально: одна вот веточки укладывает, второй - сидит на твоей яблоне, вроде, как сторожит... Во-во, смотри, полетели за новым стройматериалом. И всё-то вместе, вдвоём. Интересно, второй день наблюдаю...

- Что же мне не сказал? Вместе бы понаблюдали...

- Да ты занят вечно. Вы - приезжие, какие-то загнанные, как ошпаренные. Спины не можете разогнуть, оторваться от грядок. А мне спешить некуда, живу, наблюдая природу, философски размышляю...

Птицы сделали круг над нашими домами и парой двинулись по направлению к лесу.

***

- Вяхирем зовётся птица, из семейства голубиных, но диких, крупная, раза в четыре больше обычного голубя, и верная по любви друг другу, как лебедь, при потере партнёра может больше ни с кем не спариваться, - я замолчал, смотрел на Дмитрия Васильевича.

- Так и запишем, кто у нас поселился и будет птенцов высиживать... - сказал он, - только некрасивое имя - вяхирь... Давай всё же называть их горлицами?

- Давай. Кто запретит, это же твои птицы теперь...

Зная, что Дмитрий Васильевич начал провожать хозяина пернатого семейства на утреннюю кормёжку, я не мешал соседу, наблюдая за ним с террасы. Сколько эмоций выражало его лицо, когда он говорил, обращаясь к горлице: "Поскучай, подожди, вернётся, ты полетишь..." Самка добросовестно сидела на двух яйцах в гнезде, которое в густоте дерева почти не было видно с земли. Она иногда поглядывала на человека, который почему-то вырыл скамейку, стоящую недалеко от сосны, где он любил сидеть с супругой, вдруг занедужившей и сгоревшей от проклятой болезни. А затем буквально за день смастерил новую, пошире прежней, разместил её ближе к кустам калины, смородины и крыжовника, из ягод которых жена готовила ему варенье и домашние компоты. Мне даже казалось иногда, что Василич, сидя на скамейке, разговаривает то ли с птицами, то ли с супругой, во всяком случае, бормотание пожилого человека я слышал не раз.

Вывели птенцов в двух скворечниках на берёзах скворцы, улетела молодая поросль в леса, а в их дома перебрались воробьи и синички, взявшиеся, похоже, за второе потомство. А горлицы продолжали сидеть на гнезде, улетая попеременно на короткое время утром и вечером. Но эта процедура, видимо, наскучила соседу, и он начал собирать первый крыжовник да и красная смородина буквально облепила все кусты. Я приезжал нечасто, но всякий раз на террасе лежало блюдо свежих ягод. Вот и в этот раз ещё не успел зайти в свою калитку, как увидел соседа, махающего руками и зовущего к себе. Он заговорил:

- Пошли, покажу... Родители выбросили из гнезда скорлупу, крупная, сразу оба птенца вылупились.

На земле, под сосной, валялась белая скорлупа, в гнезде кто-то шевелился, взрослых птиц не было рядом.

- Что, бросили гнездо? - спросил я, в недоумении.

- Обижаешь, отец полетел за кормом, мамаша сидит на твоей яблоне, следит, не привлекая внимания к гнезду... Но что-то мне сороки не нравятся, уже который раз гоняю их со двора. Ходят, орут, как хозяева, дерутся, правда, до сосны ещё не добрались.

- Убери скорлупу, мне кажется, так будет надёжнее. А для сорок-ворон поставь пугало: будто это ты стоишь у дерева. Пока разберутся, глядишь, и птенцы окрепнут.

- Ха-ха-хеех, - засмеялся сосед, - статую сделаю, в полный рост...

В это время к сосне подлетел самец, не обращая внимания на нас, как-то бочком протиснулся к гнезду, где закричали птенцы, писк разнёсся на весь двор.

- Шумная семейка стала, - сказал я, - как бы им сказать, что это - не глухой лес, а вороны и сороки - далеко не глупые птицы. Видел в парке, как несколько ворон за какие-то минуты прикончили хромающего голубя, здесь же, у скамеек, и съели его...

- Типун тебе, тьфу... - сказал в сердцах Василич, - я почти не вылезаю со двора да и родители птенцов - покрупнее этих разбойников. Как-нибудь справимся.

***

Прошла ещё неделя, было много работы, о птенцах я совсем забыл. Но только подъехал к деревне стразу подумал о квартирантах соседа. Василича увидел у палисадника, стоит нахохлившийся, а когда подошёл поближе, понял: он под хорошей "мухой". Тут же, будто включил радио, громко заговорил:

- Убили сороки одного птенца! Вот, стервы! Недоглядел я, пока вернулся из сельмага, туда-сюда, а они, вдвоём, уже гоняют молодняк по двору... И эта, мамаша, сидит на ветке и только орёт, как дура. А папаша так и вовсе не появился! Я, конечно, по одной воровке всё же вдарил поленом, пойдём, покажу: надел её труп на палку. Какие симпатичные были птенцы, совсем не боялись меня, ну, точно, голуби...

Через крытый пластиковый навес для старенькой "Волги" прошли во двор, в правом углу участка увидел чучело сороки, надетое на палку, сказал:

- Тоже живое существо, Василич, тоже жить хочет и питаться... Ты б снял распятую птицу-то. Пусть и родители присматривают за своими детками.

- Безмозглая, как базарная тётка, а ещё Вяхирь зовётся, только стонать умеет...

- Конечно, это не орёл, не беркут, голубь есть голубь, вот из этого и надо исходить... - я открыл рот, смотрел на самодельную клетку, по ней спокойно разгуливал птенец, - а как же родители? - вырвалось, невольно, у меня.

- Никак... Мать ещё прилетает иногда, правда, редко, садится на ветку и смотрит на дитя. И опять улетает. А он и не скучает: я даю ему семечки, крупы, хлеб, капусту и морковку свежую рублю. Да много чего даю, всё ест, - Василич улыбнулся, - показываю пример настоящей заботы о потомстве, ха-ха-хеех...

- Фантастика, - только и смог сказать я, - так теперь и живёшь этим семейством?

- Похоже, так. Но как оперится, выпущу, пусть покажет лётные способности и свободен.

Вечером сидели на его террасе, Василич натопил баньку, попарились, выпили, разомлели, вели неторопливые разговоры. Август уже прихватывал ночной прохладой да сказывалась усталость от дороги, в общем, разошлись по домам в этот раз пораньше. Утром я встал позже обычного, хотел сделать зарядку на траве, но посмотрел на забор Василича и меня поразила какая-то неживая тишина в его дворе. Прошёл во внутреннюю калитку, увидел хозяина сидящим на новой скамейке, он что-то говорил сам с собой, тихо покачиваясь из стороны в сторону.

- Василич, всё в порядке? Ты не приболел? Давай, разруливай ко мне на кофе, сделаю некрепкий, со сливками.

Он повернулся, мне показалось, что глаза у него мокрые. Услышал:

- Не поленись, зайди на минутку... Я - старый пень! Всё проспал, курица старая! - Василич проводил меня к самодельной клетке, где входная дверца была открыта, посредине вольера валялось тельце птенца с вывернутой головой. На ней и на туловище - несколько окровавленных ран, видимо, его сильно долбали клювами большие птицы.

- Вот, полюбуйся, - сказал сосед, - и дверцу открыли сороки, и его заклевали до смерти, но жрать не стали, подлые. Чтобы, значит, я нагляделся на их чёрное дело. Не знаю, как ты считаешь, но я уверен: мстили мне за отношение к ним...

- А может, вороны, они ещё сообразительнее. А может, ты сам забыл закрыть клетку? - сказал я.

- В любом случае - моя вина, на всю жизнь.

А в начале сентября, ближе к субботе, пришло мне сообщение: "Приезжай, пошли боровики". Дмитрий Васильевич так оповещал меня во время хорошего урожая грибов в соседнем с деревней лесу. Было жаркое Бабье лето с паутиной и криками куликов на реке, орешник и калина полыхали бордовыми красками, а невысокая трава на лесных опушках прятала коричневые головки чистых, похрустывающих в руках боровиков. Обошли с Василичем две балки, корзины наполнились больше, чем наполовину. Решили отдохнуть, перекусить, сосед открыл фляжку: его черноплодку знала вся деревня, но как он её делал, не знал никто. Вкус необыкновенный, крепость - не больше двадцати градусов, пьёшь и пить хочется. Ели жареные котлеты, холодную картошку, редиску, упругий зелёный лук и сочные с тонкой кожицей помидоры. Вдруг сосед поднял большой палец, показал на макушки высоченных берёз, сказал:

- Слышишь, курлычут? Точно, наши горлицы собираются на юг. Но без потомства...

Я увидел, как в небе, по краю поляны прошёл небольшим клином пробный полёт журавлей: сбивают в стаю молодёжь, учат держать строй, дорога дальняя, опасная. Но не стал огорчать старика: значит, он всё время помнит о диких голубях, которые так скрасили ему одинокую жизнь в деревне. Сказал лишь:

- Дмитрий Василич, они обязательно прилетят к тебе весной. Ты только держись.

Не прилетели. Ни через год, ни через два...

Яблоня

Кто стал хозяином этого дачного участка в далёкие времена, доподлинно неизвестно: редкие соседи, не продавшие и не бросившие бесплатно доставшиеся им от советской власти наделы земли, вспоминали одноногого чудака, копавшего ямы под теплицы специально приспособленной лопатой с ручным упором и привившего к яркому ранету веточку тускло-зелёной антоновки. На его чёрную смородину и янтарный крыжовник приходили посмотреть соседи, благо в то время на бывшем клубничном поле совхоза не то, чтобы рабицы не было, межевание проходило по принципу "плюс-минус табуретка".

Хозяин умер тихо-незаметно, дом, бетонная коробка 7х7 квадратов, хирел без него и тоже умирал, но долго, становясь свидетелем растаскивания тепличных каркасов, плёнки и труб для полива, вытаптывания грядок с ранними овощами и кустов при сборе ягод всеми, кому не лень. Его родственница-наследница, говорят, сильно пила, её отловил оборотистый молодой милиционер и, за копейки, только, чтобы сделку признали законной, переписал документы на свою любовницу. И опять дом стоял бесхозный: до города, где жила молодая особа, больше сотни километров, на электричке не наездишься. В 90-е годы аборигены открыли в нём "казино" с неразведённым спиртом, с парковкой раздолбанных иномарок, купленных на свалках, и с женщинами, проходившими в списках адморганов по всему побережью местной судоходной реки.

В нулевые годы на дом стал наступать самосев: больше десятка берёз, как по заказу, расположились почти строго по периметру участка, несколько осин застучали восковыми листьями на ветру, в грозы вместе с ними гнулись молодые гибкие ивы. И ровно по центру окаменевшего суглинка, обогнав всех на год-два в развитии, рвалась вверх ярко-зелёная с медно-янтарным стволом сосна. Но берёзки и осины - не терпят соседей, со временем они выжили не только ягодные кусты, пошли в наступление на сосну, вплотную подступили к пяти яблоням, уцелевшим от первого хозяина. И тут у захватчиков случился первый облом: тридцатилетняя яблоня, диаметром семь - восемь метров в кроне, со стволом у земли, похожим на белесый ствол столетнего платана, так пригнула берёзу, что та, изогнувшись дугой, вынуждена была уйти вбок на целых полтора метра, не меньше.

Не подводили старшую подружку и другие яблони, с двумя берёзами успешно справлялась стройная антоновка: её соперницы хирели, наполовину отстав от своих сородичей в развитии, а вся листва у них переместилась на один бок. Приземистый и немного разлапистый ранет вообще на корню задушил наступающих на него соседей: под его кроной не могли развиваться ни лиственные, ни хвойные побеги. Он - хитрец, действовал "руками" чертополоха, который спокойно прорастал у него рядом со стволом и забивал всех соседей без разбора. И только одна - пятая яблонька - не смогла отбиться от трёх наступающих на неё берёз: ветки соседок так обвили её побеги, что она крутилась по спирали вокруг основного ствола, пробиваясь к свету и солнцу. Но дни её были сочтены: ещё пару лет и она сама задушила бы себя.

Милиционер ушёл из органов, решил заняться бизнесом, стал перепродавать земельные участки, а заодно намарафетил сайдингом дом любовницы, пристроил террасу, смастерил незатейливый сарай да душевую с бочкой на крыше, воду в которую качал насос-малютка из вырытого по случаю готовящейся продажи дачки мелкого, забитого илом колодца, и начал искать покупателя. Год шёл за годом, покупателей не было: местные знали истинную цену земли, о деньгах, свыше себестоимости дачного участка, вообще не хотели разговаривать. Но повезло милиционеру, приехал горожанин, увидел реку, не торгуясь, выложил деньги, поставил одно условие: никогда и никому из родственников и друзей милиционера не появляться ему на глаза.

И год, и два, и три мастеровые люди копали - бурили землю на дачном участке, пилили деревья, оставляя нетронутыми яблони, сливы и другие плодовые посадки, на пустых местах высаживали неприхотливый крыжовник и смородину, малина сама прибежала на освободившиеся площади, а за ней - акация, сирень... Новые хозяева разбили несколько клумб с цветами. Яблони вздохнули: обвитую тонкими хилыми стволами яблоньку всю весну освобождал из собственного плена сам хозяин, подрезал-выровнял крону, к следующей весне выскочили десятки новых стройных побегов. Антоновка, победившая упрямую берёзу, которую пришлось спилить, отпраздновала свой юбилей: тридцатилетие для яблони - немалый срок. Сосна в центре участка вымахала за десять метров в высоту, стала укрывать всех соседей от палящего солнца, разместила под своей кроной скамейки и даже чайный столик с самоваром.

Ветры весной были настолько сильными, что единственно сохранившаяся на даче ветла гнулась почти до земли. А вот её соседки - две сосенки, разместившиеся в углу участка, не выдержали, одна сломалась ровно посредине ствола, а вторая наклонилась так, что уже не смогла выпрямиться. Пришлось их спилить. Хозяин тут же собирался сжечь ветки, но упустил время, часть отпуска закончилась, надо было возвращаться в город. Чтобы дожди не намочили поленницу из хвои, он решил временно разместить её под кроной огромной яблони. Сложил два поддона из толстых стволов, на них разбросал в десять слоёв сосновые ветки, конструкция дышала, крона яблони плотно укрывали её от непогоды. Закончив работу, он сказал яблоне: "Потерпи и не обижайся, приеду на выходные, начну жечь ветки, за неделю - управлюсь, вздохнёшь свободно. Обещаю".

Яблоня заканчивала цветение, на веточках, особенно молодых, начинали завязываться плоды. Их было десятки, сотни по всей, уходящей вверх, кроне. "Быть добру и хорошему урожаю", - думал хозяин, предвкушая приятные хлопоты по сбору яблок в сентябре. Но он не управился за неделю с делами в городе, потом неожиданно выскочила командировка, приехал на дачу, когда уже зеленели ягоды на сливе, вишне, набирала силу красная и чёрная смородина. На трёх яблонях выскочили зелёные, словно упругие бубенцы, плоды, четвёртая - отходила второй год, отдыхала. Пятая яблоня так же шелестела на ветру мощной кроной, прикрывая поленницу из сосновых стволов и веток, но ни одного яблочка на ветках у неё не было. "Ни одного... - с тревогой думал хозяин, - но ведь были же завязи, сотни маленьких плодов я видел ещё три недели назад".

Он в недоумении стоял у дерева, не зная, что случилось с его любимицей и чем можно объяснить такое явление. Обратиться с подобными вопросами в деревне было не к кому. Ситуацию прояснил сосед, приехавший подготовить свою землю к продаже. Он тридцать лет выращивал виноград в средней полосе, в лихие 90-е даже продавал его на базаре, чем, считает, и смог прокормить семью. Осмотрел яблоню и тут же спросил:

- Сосновую поленницу давно разместил на корнях?

- После урагана, четыре недели прошло... Вот сегодня-завтра собираюсь всё сжечь, вывозить куда-то - себе дороже, не дай бог, на лесников нарвёшься.

- Не жди яблок, друг, в этом году. Она тебя проучила: как только почувствовала хвою, тут же дала отбой на плодоношение... Это я так говорю, условно, чтобы тебе было понятнее. А ещё судачат: живая - неживая природа. Да она в сто раз живее нас. Надо поизучать твой случай, опишу потом в брошюре...

Ближе к сараю, на полянке, хозяин поставил две металлические бочки, развёл костёр и за сутки сумел сжечь две упавшие сосны. Земля под яблоней освободилась, он вскопал её, разрыхлил граблями и долго поливал из шланга водой. Думал: "Вот закончу работать, сбегу из города и займусь садоводством. Надо столько умных книг прочитать... А ты, - он мысленно обратился к яблоне, - не обижайся на меня и спасибо, за хороший урок нам всем".

Но где-то в затаённых уголках души хозяин всё-таки верил, что яблоня не от его глупости пострадала, может, что-то генетическое сработало, а может, просто отдохнуть от войн и борьбы за существование захотела, переждать годик, набраться новых сил...

Кутузов

Огромный лесной массив я прошёл наискосок, пересёк две городские трассы, опоясывающие живой остров с лосями, енотами, белками и десятками пернатых - от синиц, соловьёв, кукушек до скворцов. По бокам дорог, практически не имеющих откосов, ещё чернеет снег, вдоль асфальта гуляет холодный пронизывающий ветер. Вот так напомнил о себе март, передав эстафету лирическому апрелю. Пока, увы, не споёшь: "Мама, мама, это я дежурю, я дежурный по апрелю..." Шаг влево, шаг вправо - и окажешься по щиколотку в грязи и холодной воде, которую выдавливает из-под снежной корки рвущаяся к солнцу трава да молодые ивы, орешник и бузина. Они здесь хозяева, это уж потом, чуть выше по пригорку, пойдут столетние сосны и берёзы, дубы в два обхвата, необычайно стройные почти белые осины и грустные без листьев клёны.

В подземном переходе под железной дорогой - капитальный ремонт, всё разворочено, решил перейти пути в километре от него, на работающем светофоре, подающем беспрерывные сигналы. Опасно? Да не очень, хотя сбитую здесь электричкой старушку вот уже десять лет помнит вся округа. Она ничего не слышала, а огни светофора загнали тогда так высоко, что вблизи и не увидишь, какой горит свет. После трагедии рабочие в оранжевых куртках целое лето перестраивали верхний путепровод, теперь автоматика буквально бьёт пешехода по глазам: "Стоять!"

Лабиринт из стальных конструкций, ведущий к путям, не спасает от ветра, но, по привычке, выбираешь уголок из стыкующихся перил, будто они смогут защитить тебя. Встал спиной к ветру, расстегнул куртку, чтобы обмотать шарфом горло. Спиной чувствую, кто-то смотрит на меня. Поворачиваюсь... Английский бульдог стоит на задних лапах, передние положил на нижнюю перекладину конструкции, язык на правой стороне пасти, из-под жёлтых с седыми подпалинами складок смотрит удивительно грустный и всё понимающий глаз. На втором - чёрная повязка на резинке, поделившая морду пополам. Поводок из тонкого тросика в руках женщины, одетой в тёплый спортивный комплект, на ногах - кроссовки. Говорю:

- Привет. Давно смотришь на меня? Красавец, однако, кого-то ты напоминаешь?

- Привет, - сказала женщина, - Его зовут Норд, десять лет назад именно здесь он пытался предупредить старушку об опасности, с лаем бросился наперерез поезду, но слишком короткие ноги, в общем, не успел... Вихрь закрутил его, ударил о рельсы и шпалы, разбил голову, глаз вытек... Вот на большие прогулки мы и выходим с повязкой: защита от инфекции и выглядим покрасивее. И все теперь зовут его Кутузов...

- Точно, вылитый полководец из фильма "Война и мир"... Извините, за десять лет вы, наверное, слышите эти слова в тысячный раз? Неужели он хотел помочь старушке?

- Без сомнения. Это сейчас он - старик, а тогда юный, проворный, от ошейника мог освободиться за секунды: не раз потом ловили его в лесу или на улице. Говорят, что собаки не различают цвета, но звук сигнала всегда такой мерзкий, возле него мы стояли, пережидая поезда, по два раза в день. Он знал, звук обозначает опасность. С подругой мы подходили к путям, не видели, как старушка направилась через рельсы. Он вырвался из ошейника и помчался за ней. Но что могла сделать собака полуметрового роста? Но он всё-таки попытался. А мы так и стояли, словно парализованные... - добавила она после паузы, - это наша версия. Нам так хотелось бы думать о его поступке...

Молчали. Зажёгся зелёный свет. Кутузов сполз с перекладины, заковылял через рельсы. На противоположной стороне путепровода остановился, повернул голову, уставился умным глазом.

- Можно погладить его?

- Вам можно, он очень чувствует доброту... Кстати, у подруги лайка принесла четырёх щенят, хотите, одного подарим вам? Всё оформлено, все документы выписаны, прививки сделаны... Но она не может отдать их кому попало, а уж тем более, продать. Это невыносимо, если представить, что кто-то будет бить и издеваться над твоим животным...

- Согласен с вами. У меня шестнадцать лет прожил русский спаниель, очень тяжело умирал, пришлось сделать укол... Не выдержу, не дай Бог, второй раз это пережить. Простите меня, за отказ.

- Что вы, всё правильно сказали, спасибо, вам...

- А где гуляет Кутузов по выходным дням?

- Любит собачью площадку, здесь недалеко расположена, душа общения просит...

- Ну, тогда до воскресенья, дорогой Кутузов, - я наклонился, почесал уши, шею бульдога, приговаривая, - хотел бы вас увидеть на плезире...

Бульдог долго стоял у входа на площадку, смотрел на просеку, по которой я шёл...

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"