Андрей Макаров

Южный мыс

В конце лета я завербовался на старый угольщик под либерийским флагом. Это был потрепанный морями и временем сухогруз, много лет возивший что попало и сейчас стоящий под погрузкой в угольном порту. С любого конца острова было слышно, как краны с грохотом ссыпают уголь в трюм.

У меня оставались какие-то деньги, я снял комнату в небольшом доме на улице Кремса и терпеливо ждал конца погрузки. Раньше соваться на борт не было смысла. Часть матросов списалась на берег, часть еще не подъехала, а оставшиеся, проклиная все и пропитываясь черной угольной пылью, обеспечивали погрузку. Порт маленький, грузили медленно, по старинке набирая уголь ковшами из огромных куч на берегу, а то и черпая прямо из вагонов.

Каждое утро я спозаранку просыпался от надрывных криков петухов, снова засыпал, потом просто валялся в постели. Уже днем наскоро умывался и шел между частными домиками к поросшей сосняком гряде, возвышавшейся над железной дорогой и портом, и смотрел, как пароход под тяжестью груза все ниже оседает в воде. Заходил в магазин и отправлялся гулять. С улицы Кремса на Портовую, проходил памятник морякам десанта, дальше сворачивал на Мачтовую и так и шел до обступившего городок соснового леса. Уходило нежаркое северное лето. Я лазил по развалинам давно ушедшей под землю крепости, обирал кусты с малиной, собирал последнюю чернику, аккуратно ножом срезал грибы, складывая их на видных местах у лесных тропинок. Обходил в лесу поросшие березами замшелые фундаменты давно исчезнувших домов, по ржавым лестницам забирался на створные маяки. Остров казался заброшенным. За пару дней я исходил его вдоль и поперек и теперь просто купался и загорал. Мне можно было простить безделье, через несколько дней пароход загрузят, и неизвестно когда я вернусь домой.

Так и в этот день я шел вдоль берега, неся с собой лишь полотенце, сумку с куском сыра и бутылкой пива.

На месте, которое я облюбовал накануне, расположилась шумная компания. Не останавливаясь, я прошел мимо, забрался на холм, под которым угадывался просвечивающий на склоне красным кирпичом, погребенный в земле каземат, и спустился с другой стороны крепости к маяку. Здесь рыбаки торопливо накачивали резиновые лодки, словно соревнуясь, кто первый погребет к фарватеру.

Дальше вплотную к берегу подходил камыш, тропинка забрала вправо и привела на огромный камень, камень-остров, поднявшийся выше леса, поросший в трещинах кустами и низкими кривыми сосенками. Отсюда были хорошо виден залив, соседние острова, и идущие фарватером суда оказывались неожиданно маленькими, словно игрушечными. Потом тропинка вывела меня к дороге вдоль частных домов.

Приземистые в два окна домики, как тот, в котором я снимал комнату, с участками, засаженными картошкой, с будкой-скворечником в дальнем углу перемежались спрятанными за высокими заборами особняками. Я шел все дальше. пока густой лес не подступил к берегу, оставив место лишь для нескольких домов с названием улицы на табличках: "Южный мыс". Сразу за ними улица заканчивалась, уткнувшись в море. Лишь сосны и кусты пробились здесь среди камней, да на самом конце мыса непонятно как выросла густая красавица ель.

Я разделся, сложил одежду на аккуратный, словно обтесанный камень, зашел по щиколотку в воду и чуть не упал. Дно оказалось усеяно осколками камней. Дальше шел на ощупь, то и дело, ругаясь, когда очередной осколок впивался в ногу.

Неожиданно сзади кто-то засмеялся. Я оглянулся. Чуть в стороне, под сосной, поджав колени к подбородку, сидела девушка, рядом лежала и, подняв уши, внимательно следила за мной большая овчарка.

- Извините, - пробормотал я и дальше шел молча, терпеливо снося уколы.

- Осторожно! Там еще битые бутылки! - крикнула она.

Прозрачная вода отдавала желтизной, холодным обручем она дошла до груди, и я поплыл. Метрах в тридцати камень-плескун то открывал, то снова прятал покатую мокрую поверхность. Я доплыл до него, вскарабкался, встал и огляделся. Далеко впереди зеленел полоской леса берег. Из-за разбросанных по заливу островов казалось, что здесь не залив, а широкая река.

Вдали пронеслась моторка, спустя минуту волны добежали до меня и стали бросаться на ноги. Я прыгнул и поплыл назад. На берегу наскоро вытерся маленьким, тут же промокшим, полотенцем. И все это время украдкой рассматривал девушку.

Ей было лет семнадцать, не больше. Круглолицая, с короткими в каре русыми волосами. Чуть полная, с белой, не успевшей загореть кожей. Школьница или выпускница, в строгом купальнике, видимо проводила здесь последние каникулы, черно-рыжая овчарка у её ног казалась старше её.

- Не порезались? - спросила она. - Тут как в Шарме, Шарм эль Шейхе. Вот уж не думала, что сюда надо брать купальные тапки.

- Как же вы купаетесь?

- В старых кроссовках.

Пара потрепанных кроссовок сохла неподалеку, насаженная на ветки куста.

- Дальше по берегу старый финский пляж и дно чистое, - показал я рукой в сторону домов.

- Там папа со своей лошадью, - скривилась она, и её лицо стало злым и некрасивым.

Мимо пляжа я проходил, несколько пар лежало на камнях. Ничего необычного.

- Папа женился, - пояснила она, - на тёлке, которая ухаживала за нашей кобылой, и я её теперь так называю, не мамой же?

Зачем она мне все это вывалила - не знаю. Ключом я поддел пивную пробку, сел, привалившись спиной к нагретому солнцем камню. Девушка исчезла за кустами, зато собака перешла ближе, легла, придавив траву так, чтобы меня видеть.

Пиво дрянное, и сыр напоминал замазку, но на лучшее у меня не было денег.

Пару раз плеснула в заливе рыба. Квартирная хозяйка говорила, что рыбаки приезжают сюда со всей области.

- Извините, - девушка поднялась над травой, - куда вы дели пробку от бутылки?

Я хлопнул по одному карману, по-другому. Пробка нашлась в сумке. Наверное, девчушка участвовала в лотереях, изнутри пропечаталась абракадабра из букв и цифр.

- Очень хорошо, - заключила она, - если бы вы бросили пробку на землю, я бы не стала с вами разговаривать, а если бы разбили бутылку, то Чапа прогнала бы вас.

- Не переживайте, я и сам скоро уйду. Бутылку унесу.

За несколько минут она успела меня достать. Теперь поднялась и стала прохаживаться вдоль кустов. Словно давала полюбоваться собой. Обычная девчонка, впрочем, в свои тридцать я уже считал, что в шестнадцать-семнадцать лет некрасивых девушек нет. Она нагибалась, и волосы опускались ниже плеч, скрывая лицо, поднимала осколок битого стекла и со всей силы швыряла его в камыш с обратной стороны мыса.

- Я тут никого не знаю, вы из какого дома? - поинтересовалась она.

- Я не местный. Снял комнату рядом с портом, пока не загрузят мой пароход.

- Как интересно, никогда так вот не видела моряков. Только в круизе.

- Вы и в круизе их вряд ли видели.

- Почему?

- Матросам и мотористам выход на пассажирские палубы запрещен. Только обслуживающий персонал: стюарды, официанты, горничные.

- Ага! - подтвердила она, - все в белом и денег ждут. В чемодан вцепятся и вперед. Мама мелочь наменяла и под подушку доллар клала, а папа говорил, что и этого много. Хотя нет, перед высадкой видела, как внизу какие-то люди канаты таскали.

Я поставил на камень бутылку, поднялся и осторожно зашел в воду. У самого берега разглядел несколько осколков стекла, поднял их и зашвырнул в камыши. Потом стал выбрасывать мелкие камни с острыми краями.

- Если вы через несколько дней уплывете, зачем чистите дно? - поинтересовалась девушка, потом надела кроссовки, зашла в воду и стала мне помогать.

- Настя, - назвала она себя и протянула руку.

- Сергей, - ответил я.

Мы на пару старательно расчищали тропинку по дну среди камней. Стайки мальков встревожено носились между ногами. Когда вода поднялась выше колен, в воду плюхнулась овчарка и поплыла к нам, вытянув острую морду. Она кружила, равномерно работая лапами, подплывая вплотную, то к девушке, то ко мне.

- Чапа! - вскрикнула девушка, когда овчарка, разворачиваясь, царапнула её когтями. Она пошла к берегу, собака послушно поплыла следом. Вышел и я.

С моей стороны не было тени, Настя устроилась рядом на камне и стала внимательно рассматривать длинную красную царапину чуть выше щиколотки.

- Надо приложить подорожник, - заключила она, - здесь есть подорожник?

- Камыш, сосны, трава и много воды.

- Очень смешно, - нахмурилась она, - в доме есть йод.

- Где твой дом? - перешел я на ты.

- Где валун громадный с соснами.

- Там высокие заборы. Можно за ними загорать.

- Я и загорала. Только рабочие строят гостевой дом, пялятся и меня обсуждают.

- Прямо вслух обсуждают? - удивился я.

- На своем чучмекском, но я все равно знаю, что про меня.

Чапа подошла и виновато лизнула ногу хозяйки прямо по царапине.

- Теперь заживет, - заключил я.

- У вас есть собака?

- У меня и дома-то нет, - улыбнулся я. - Года два назад работал на танкере, там был пес, маленький, мохнатый, как комок шерсти. Месяц в море суда бункеровали, потом сами зашли на заправку. Место глухое, причал и сразу лес. Шмундик, мы его Шмундиком звали, первым по трапу скатился, в кусты заскочил, потом выскакивают - заяц в лес, а Шмундик назад на пароход.

- Прикольно. Не скучно месяц в море?

- Некогда скучать. Четыре часа вахта, восемь отдыха, снова вахта, и так по кругу, еще авралы, швартовка, крепеж груза, проход узкости.

- А если шторм?

- Если шторм, груз крепится, люки, иллюминаторы, двери задраиваются и вперед, носом на волну. Спать только невозможно, в койке катает с боку на бок, да ноги выше головы.

- Здорово! - вздохнула она, - я в круизе мечтала в шторм попасть.

Она легла спиной кверху на песок вперемешку с травой, подняв к солнцу все в фиолетовых пятнах пятки.

- Я тут с утра Чапой, даже не завтракала.

- Зато чернику ела.

- Откуда знаешь?

- Язык синий и ноги.

Она попробовала как-то по-детски рассмотреть язык, обернулась, посмотрела на пятки и рассмеялась.

- Словно специально ягоды топтала.

- Хочешь сыр? - предложил я.

- Давай.

Настя взяла сыр и откусила немного.

- Какой-то странный. Можно Чапе отдам? - поинтересовалась она и бросила остаток собаке. Та поймала сыр на лету.

- Взял в магазине наугад, - пояснил я. - А малину ты ела?

- Нет.

- Пошли...

Не знаю, говорили ли ей, что нельзя уходить от дома с незнакомыми мужчинами, но она поднялась, одела футболку и шорты, еще непросохшие кроссовки, и мы пошли прямо через лес, мимо тех же домов, обойдя камень-остров, с обратной стороны которого все заросло кустами малины.

- Несладкая, - заметила Настя, набивая рот ягодами.

- Лесная, не садовая, а может просто выродилась. Пошли дальше, там она на солнце растет.

Мы шли моей прежней дорогой, мимо пляжа и маяка. Чапа исчезала в зарослях и снова выбегала к нам, посмотреть: все ли нормально.

- Сюда, - я за руку повел девушку по круто уходящей наверх тропинке.

Мы стояли наверху старой крепости. Здесь давно выросли деревья, но за кустами малины еще угадывались круглые позиции орудий, когда-то державших под прицелом фарватер в проливе между островами. Чуть выше в стороне кто-то поставил большой деревянный крест, туда вела узкая каменная лесенка.

- Никогда здесь не была! - восхитилась она. - Ей было страшно, она не отпускала мою руку. - Смотри, яхта!

Большая белая моторная яхта, неспешно, шла по проливу. На верхней палубе за рулевой рубкой в ряд стояли шезлонги.

Настя отпустила мою руку и побежала вниз по извилистой тропинке. Разведенные в стороны руки плавно покачивались, помогая удержать равновесие, ноги в кроссовках часто-часто мелькали, чуть тормозя на поворотах. За ней овчарка съезжала по траве, расставив задние лапы.

Я засмеялся и побежал следом.

Под выложенными камнями берегом был узкий пляж, набегавшая после яхты волна шевелила маленькие черные угольки на дне. Мы шли вдоль берега, справа вода, слева стена из обтесанных камней, кое-где остались проржавевшие кольца, за которые швартовались когда-то суда, теперь лишь красный лоцманский катер покачивался впереди у старого причала.

- Ты где учишься? - спросил я.

- В Англии.

- И кем станешь?

- Экологом. Хотела летом поехать волонтером в Африку, уже договорилась, а предки меня сюда выдернули.

- Хоть посмотришь на родину.

- Не знаю, - пожала она плечами, - Я на каникулы приезжала в город ненадолго, а потом вместе ехали куда-нибудь. Теперь родители квартиру продают, вот и приходится в папином доме сидеть.

Пляж закончился, дальше в берег уткнулись посаженные на цепь лодки, слева стоял город со всеми его четырьмя пятиэтажками.

- Ты голодная? Здесь ни кафе, ни ресторанов, но у автобусной остановки продают сосиски в тесте.

Настя послушно шла следом. А я с серьезным видом молол всякую чушь про моря и страны, куда мы заходили. Про ураган в Бискайском заливе, туман среди рыбацких лодок в устье Сены, драку в портовом кабаке в Марселе, про выросший среди Индийского океана остров с белым песком...

- Я была на Маврикии в прошлом году, - перебила она меня.

У остановки мы взяли кровавые от кетчупа хот-доги и пошли по дороге из города. У развилки, где можно свернуть направо к порту или налево, чтобы напрямик выйти на мыс, в её кармане зазвонил телефон.

Настя разговаривала отрывисто, не пряча обиду.

- Поела... сыр и сосиску... недалеко, где магазин... ты его не знаешь... я уже взрослая... лошади своей это скажи... когда захочу, тогда и приду.

Потом сунула телефон в карман, какое-то время шла молча.

- Проводи меня, - попросила она, и мы свернули налево. Заблудиться на острове невозможно, но мы по лесным дорожкам уходили в сторону, оставив далеко позади город и порт. Покружив, все же вышли к домам у залива.

Обманывая нас, день не кончался. Часов у меня не было. Солнце с утра ходило по кругу, теперь завалилось куда-то за лес и море, но еще было светло. Лишь особняки на берегу стояли с темными окнами, словно заброшенные.

Настя подошла вплотную, встала лицом к лицу, чуть привстала на цыпочки и поправила мне загнувшийся лацкан рубашки.

- До завтра? - спросила она.

Потом сразу повернулась, скомандовала:

- Чапа, домой!

И уже отойдя, пообещала:

- Приду в город утром.

Я стоял, пока она не скрылась в узком проходе между домами. Потом развернулся и пошел через лес. Пройдя метров десять, побежал. Я не торопился. Какая-то радостная волна накатила на меня, как на берегу у старой крепости, накатила и несла как на крыльях. В лесу бежалось легко, добравшись до шоссе, я совсем не запыхался. По дороге домой завернул к порту. Единственный кран замер над открытыми трюмами, тепловоз неторопливо тягал взад-вперед вагоны у причальной стенки.

Настя не спросила адреса, где я остановился, но город был такой маленький, что в нем, если захочешь, невозможно не встретиться. Засмеявшись, я побежал домой, наскоро умылся, упал в постель и моментально уснул.

* * *

Меня опять разбудили петухи. Но если еще вчера я просто поворачивался на другой бок, натягивал одеяло на голову и спал дальше, то сегодня, выслушав первый крик огненно рыжего красавца из соседнего дома, дождался ответного из дома напротив и вскочил. В джинсах, без рубашки выбежал во двор.

Легкий туман стелился над землей, и такой же легкий ветерок гнал его прочь¸ выметал со двора на улицу и дальше в залив, где он повиснет серо-белой ватой, пока его не растопит солнце.

Воды в дачном рукомойнике с пипкой было на донышке, и я подбежал к колодцу. Прикрытый позеленевшей от времени дверцей над серым бетонным кольцом он стоял бесхозный в углу участка. В доме был водопровод, колодцем и умывальником давно не пользовались. Я открыл заросшую мхом дверцу, вода внизу была черной, усыпанной невесть как сюда попавшими листьями и сосновыми иголками. Перевернутое ведро стояло здесь же с привязанной к нему веревкой.

Я умылся по пояс, докрасна растерся полотенцем. Давно я не чувствовал себя так хорошо. Накануне привезли дрова, свалили их кучей сразу за воротами. И я принялся складывать поленницу возле сарая.

С удочками в одной руке и ведром в другой в старом брезентовом плаще пришла хозяйка. Посмотрела на меня, покачала головой и снова скрылась в доме.

Кот, подрагивая кончиком хвоста, осторожно спустился по доске с чердака и юркнул в дверь следом за ней.

Спустя полчаса хозяйка позвала меня завтракать.

- Скоро пароход твой уходит? - поинтересовалась она, выставив на стол, помимо обычного хлеба и масла, банку черничного варенья.

- Как загрузят, - пожал я плечами.

- Уйдете, а когда назад?

- Не знаю. Через полгода можно будет списаться и прилететь или через год.

- Сам не знаешь когда... - без плаща, в потрепанном халате она казалось совсем старой, села напротив и, расспрашивая, думала о своем. - Мне вот тоже к детям ехать надо, а ехать - так дом продай и деньги привези. Продать - сразу миллион дадут.

- Это здорово, миллион!

- Так его детям отдай, пенсию отдай и внуков нянькай.

Мне не нравилась хозяйка, она была злой и жадной. В первый день утащила из холодильника на кухне все распечатанные пачки и открытые банки, бросила на мою кровать дырявые, словно простреленные, простыни. Начав говорить о чем угодно, спустя минуту другую уже на что-то жаловалась. И кот у нее был суровый. Черно-белый, как старое кино, с бешеными глазами. Когда я впервые протянул к нему руку, он зашипел и ударил меня черной лапой с выпущенными когтями.

-... В порту горбатилась, пароход придет - начальники по домам подарки тащат. Особняков себе понастроили. И порт теперь их. А мне пенсию дали - курам на смех. Хорошо огород свой... Землянику надо собрать, пока дачники не обобрали, за станцией у дороги целая поляна...

Я рассеянно кивал, её было не жалко. В ней мне нравилось лишь то, что по утрам она с удочками ходила на причал ловить рыбу коту.

-... мышей совсем не ловит, знай, рыбу трескает. А то к причалу придет и хвостом бьет. Ишь, похолодало с утра, лета как не было, к зиме идет.

Она говорила бы все это и дальше, но я поел. Детский бутерброд с вареньем поверх масла. Вымыл тарелку и чашку. Из чайника плеснул в миску горячей воды и на улице перед старым облезлым зеркалом бритвенным станком долго скоблил щеки, поглядывая за ворота.

Туман уполз со двора, я быстро собрался, нашел в сумке новую футболку и уже привычным маршрутом прошел к насыпи над портом. Судно за железной дорогой внизу стояло как в белой вате. Тишина. Застыли, поникнув изогнутыми стрелами, краны, и тепловоз, бросив пустые вагоны, укатил куда-то с острова.

Была в душе радость, только начавшийся день обещал что-то хорошее. Я так же быстро вернулся к дому и еще издали увидел Чапу. Овчарка бежала, низко опустив голову, обнюхивая углы домов.

На улице жили две собаки, они истошно, взахлеб лаяли из-за заборов. Настя в той же футболке и джинсах с пляжной сумкой на плече шла следом с пакетом чипсов в руке и вертела головой как на экскурсии.

- Привет! - махнула она рукой, - кто такой Кремс?

- Кремс - офицер, там табличка в начале улицы.

- Холодно сегодня, - поежилась она, потерев ладонями предплечья.

Я подошел и приобнял её, чтобы согреть.

Она удивленно посмотрела на меня, вывернулась и пошла чуть в стороне.

- Ну и мерзни, - сказал я, - терпи до обеда, пока солнце не поднимется.

- Это Гольфстрим, - важно объяснила Настя, - он меняет направление, меняется климат.

- Очень интересно, - пробурчал я.

- Это очень важно, от него зависит экология.

- Да, это очень-очень важно.

Она остановилась, задумалась, потом со всей силы огрела меня сумкой по спине.

Я успел ухватить за ручку и потянул к себе. Чапа залаяла, подпрыгнула, вцепилась в сумку. Настя развернулась и побежала, я метнулся следом, рядом с лаем неслась собака.

Догнал я Настю лишь у обрыва, с трудом остановился, упершись в дерево.

- Вот мой пароход! - показал я на судно под нами.

Она позволила обнять себя, да мне и самому было тревожно стоять у края насыпи.

Тепловоз подтянул груженые углем вагоны и теперь выставлял их у борта. Старый в ржавчине и пятнах сурика сухогруз потихоньку выходил из тумана, с раскрытыми люками трюмов он был как птенец, ожидающий корма. Флаг на корме свернулся в цветную поникшую тряпку.

- Какой большой. Туда можно? - спросила Настя.

- Нельзя. Граница. Видишь часовой на вышке. Флаг чужой. На трап поднялся - и в другой стране.

- Старый и ржавый, - заключила она, - пойдем гулять.

Мы спустились с насыпи и пошли вдоль железнодорожных путей. Мимо красной, всей в спутниковых антеннах, станции, старой бурого кирпича водокачки. Дальше рельсы уходили в лес.

- Сколько брусники будет. Хорошо здесь, - вздохнула она. - В Англии, куда не свернешь, везде подстрижено, ровненько, а тут шаг в сторону - и чаща.

Чащи не было. Просто повалили мешавшие проводам деревья, да так и бросили.

- Расскажи о себе, - попросила Настя.

- Чур, ты первая.

- Да, что рассказывать? Меня в двенадцать лет на учебу сослали. Вообще жесть. Ехала, думала там круто, а оказалось пансион при монастыре. Я так плакала. Решила, все меня бросили. А им все равно: ревешь, ну и реви. Или скажут что-то по-английски, мне еще хуже.

Она помолчала.

- Ты после школы в моряки пошел?

- Нет, после школы в армию.

- А потом?

- Потом на войну.

- На какую?

Не знаю, почему я об этом сказал. Если уж и здесь мало кто помнит о тех войнах, что спрашивать с приехавшей издалека девчонки. Наверно просто хотел показать ей свою жизнь интересной.

- Да была тут у нас.

- Я не сама уехала. Меня родители отправили. Никто и не спрашивал. Ты на войну сразу согласился ехать?

- Меня как-то спросить забыли, - пожал плечами я.

- Вот и меня так.

- Спихнули?

- Мама тоже плакала, приезжала часто, и папа. Он говорил, что сначала будет тяжело, но потом сама спасибо скажу.

- И сказала?

- Сэнкс.... Настя сделала книксен и дальше бойко залопотала по-английски, что-то про родительский долг и свою благодарность.

- Ты языки знаешь? - поинтересовалась она.

- В пределах старшего матроса. Швартовка. Команды на руле. Борьба за живучесть судна.

Мы свернули к шоссе, я всматривался между деревьями и незаметно уводил её от железной дороги и лишь, когда пришлось перелезать через поваленные стволы, девушка поинтересовалась:

- Куда идем?

- Пока секрет.

- Ладно, - согласилась она, - что ты делал на войне?

- Старался выжить.

- И как?

- Как видишь.

Чапа прыгала за хозяйкой, преодолевая стволы легко, как конь барьеры на конкуре.

- Еще долго?

- Что?

- До секрета твоего.

- Вот он...

Прогалина между лесом и шоссе вся заросла кустиками земляники. Маленькие красные ягоды свесились до земли. Настя бросила сумку, встала на колени как для молитвы, потянулась за ягодой, передумала, достала телефон и несколько раз сфотографировала поляну.

На четвереньках мы как два больших зверя осторожно зашли в неё и стали обирать кусты.

Чапа понюхала кустики и легла, положив голову на лапы, поводя ушами, когда за кустами по шоссе проезжала машина.

Колени у нас моментально промокли, влага от травы ползла по брючинам. Но солнце уже поднялось, потом и вовсе повисло над нами и сразу стало жарко. Не знаю, сколько прошло времени, когда мы столкнулись посередине поляны.

- Ела бы и ела, а сил ползать больше нет.

Я протянул ей горсть ягод.

Настя упала на спину, высыпала ягоды в рот, потом поднялась на локоть и внимательно посмотрела на меня.

- Эй, ты говорил, что не местный, откуда про землянику знаешь?

- Квартирная хозяйка рассказала. Рассказала, а потом раскаялась. Поняла, что съедим.

- Нет, - засмеялась Настя, - тут все не съесть.

И снова легла на землю.

Я нагнулся и поцеловал её в перепачканные земляникой губы. Она неловко и неумело ответила, губы были мягкими и сладкими от ягод.

- Меня нельзя целовать, мне еще нет восемнадцати, - нарочито серьезно сказала она, подавшись назад.

Я лежал рядом и смотрел на её лицо. На русые волосы, на серые глаза, ресницы, на желтую золотую капельку сережки в ухе. Чуть качалась ветка над её головой. Юркий перетянутый в талии муравей пробежал по ней и на краю словно задумался, прежде чем отважно прыгнуть ей на лицо.

Я отвел ветку и смахнул муравья. Настя проследила за рукой взглядом и улыбнулась.

Она села, подтянула к себе сумку, достала и вручила мне маленькое зеркало, оставив себе косметичку.

- Держи, - сказала она, - только ровно.

Настя сначала окончательно сбила прическу, причесалась, прикрыв уши, потом открыла их, помадой подвела губы, пуховкой прошлась по лицу, вертелась и так, и эдак.

Я как мог, прятал улыбку. Девушка явно красовалась передо мной.

Закончив прихорашиваться, она сама улыбнулась.

- Пошли купаться.

- Пошли. Вода уже согрелась.

Телефон зазвонил, когда мы вышли на шоссе.

- Привет, мам... фотки получила? Земляники целая поляна... лучше, чем на Ибице... и малину ем... папа наябедничал?... нет, тебя он не будет кормить...

Я чуть отстал, чтобы не мешать, шел с Чапой, нес сумку.

Мы дошли до моста на соседний остров. Чуть в стороне прямо у воды была полоска песка, где мы и расположились.

Настя забрала у меня сумку и зашла за кусты. Долго возилась и вышла, придерживая купальник на груди.

- Завяжи, - попросила она и повернулась спиной.

Несколькими движениями я посадил завязки на кинжальный узел, наклонился и подул на нежные белые волоски на покрасневшей и слегка облупившейся коже.

Настя не обернулась, но я понял, что она улыбается.

Вода уже прогрелась, дно оказалось чистым, местами тинистым, идти было мягко как по ковру. Не было и торчащих из воды камней как в заливе. Правда и до другого берега рукой подать. Мы недолго оставались вдвоем одни. Вскоре на берег прибежала и, на ходу раздевшись, бросились в воду стайка ребятишек.

- Лягушатник, - заключила Настя, - выбираясь на песок.

Мы расположились в стороне, чтобы крики детей нам не мешали.

- Что у тебя сумка такая тяжелая? - поинтересовался я.

- Кстати, по поводу сумки. Сейчас буду тебя кормить, раз здесь только хот-доги продают.

Она достала термос, два пакета с бутербродами с рыбой и колбасой. В отдельной баночке лежал сыр, уже порезанный с вкраплениями какой-то зелени. Пустую сумку постелила вместо скатерти. Очень уютно по-домашнему у нее все это получилось. Даже для Чапы нашлась темно-красная чуть прозрачная палка какого-то лакомства, которую та тут же принялась сосредоточенно грызть.

- У тебя не бывает ощущения, что все тебя бросили? - поинтересовалась она, когда я, умяв бутерброды, пил кофе.

- Скорее я всех, - пожал я плечами, - уйдешь на полгода или год, все люди и проблемы на берегу остались.

- Иногда мне кажется, что все меня бросили, - повторила она, - только вот Чапа меня и любит.

Настя притянула собаку, та зажала между лапами лакомство и, едва её отпустили, снова принялась сосредоточенно его грызть.

- Кто кормит - того она и любит.

- Вот и нет. Уезжала - она щенком была, писалась везде, а когда приехала, меня узнала и стала охранять. Почти сразу узнала. А ты почему не женился?

- После армии долго работу не мог найти. Потыкался, и поехал к сослуживцу. Он в порту работал, ну и я туда. Сначала матросом на буксир, закончил курсы, экзамены сдал и в загранку, теперь жениться некогда.

- Расскажи про море.

- Ничего особенного, просто работа.

- Бывает страшно?

- Однажды было страшно. Шли зимой через рыбацкий район, метель, палуба обледенела, а меня впередсмотрящим поставили. Предупреждать о лодках, их в локатор плохо видно. Рукавицы, сапоги - все ледяное, сам замерз. Сменился, по палубе иду. Судно на борт завалило, меня как по катку понесло, и леера во льду. Как удержался - до сих пор не знаю. На четвереньках выбирался.

- Упал бы - тогда "стоп-машина" и "человек за бортом!?"

- Вода очень холодная, минута-другая и все.

- Ужас! - покачала головой она, - а на войне не страшно?

Настя лежала на животе, положив голову на руки, и внимательно слушала. "Еще подумает, что боязливый", - решил я и перевел разговор на другое.

- У тебя братья-сестры есть?

- Брат, только он совсем взрослый.

- Чем занимается?

- Раньше у папы, теперь какое-то свое дело. Слушай, он же недавно на пару с компаньоном яхту купил, ну как вчера в проливе, хочешь, попрошу, чтобы взял тебя?

- Нет, - помотал я головой, - меня на либерийце ждут. Лучше скажи, чем будешь заниматься после учебы.

- Сначала буду волонтером.

- С этого можно прожить?

- Не знаю, - пожала она плечами. - Просто, считаю, делать надо то, что важно и интересно. Ты войну часто вспоминаешь? - неожиданно спросила она.

- Раньше часто, теперь нет.

- А что ты на ней делал?

- Служил. Тоже работа, только такая...

- По вам стреляли?

- Да.

- Нет, ты не хочешь, не отвечай, просто я об этом ничего не знаю.

- И не знай. Занимайся экологией, а то с климатом действительно что-то не то.

У нее зазвонил телефон. Судя по ставшему злым голосу и отрывистым фразам, она вновь разговаривала с отцом. Или с матерью. Я не стал слушать. Сгреб пакеты и бумагу, в которые были завернуты бутерброды и отправился искать урну или бак для мусора.

Прикольно, но я никогда так раньше не делал. Прятал где-нибудь, чтобы лежало не на виду. А теперь безрезультатно исходил весь берег. Настя с Чапой поднялись, мы вышли на шоссе и лишь на автобусной остановке я запихнул бумагу и пакеты в переполненный мусором бак.

- У тебя парень есть? - поинтересовался я.

- Есть, - ответила она и, помолчав, добавила, - только я его бросила. Папа маму бросил, а я его.

- За что? - улыбнулся я.

- Чего ты смеешься? Он меня обманул. Мне пришлось сюда приехать, а он сказал, что каникулы в Рашке гробить не будет.

- Вы там по-русски ругаетесь?

- По-всякому. Я его все равно три дня ждала, а пришел ты.

- Так вот оно что! - присвистнул я.

- Совсем ни что. У тебя девушка есть?

- Невест хватает, девушки нет. Родители все женить хотят.

- А ты?

- Жениться - значит, на берегу осесть, а то не семья, а какая-то сплошная командировка. Жить где-то надо, специальность нормальную получать. Иначе получится: здравствуй, Настя, я - Сергей. Выходи за меня замуж, только решай скорее, мне через три дня уходить в море.

- Я подумаю, - грустно ответила она.

Взявшись за руки, мы шли по шоссе назад в город, когда свернули в лес, поднялся ветер. Верхушки сосен сердито качались наверху. Внизу было тихо. Песчаные дороги скрещивались и снова разбегались. Чапа трусила рядом и послушно поворачивала за нами.

Незаметно дорога сузилась до тропинки и вновь привела нас к камню-острову. По широким, словно вырубленным ступенькам-террасам, мы поднялись наверх. Здесь под небольшой, невесть как здесь выросшей сосной, стояла скамейка. На стволе висела убранная в пластик иконка. Видимо кто-то часто приходил сюда.

Мы сидели на скамейке, собака лежала рядом. Настя положила голову мне на плечо, глаза её были закрыты. Я тихонько подул на её волосы, понюхал их, они до чих пор пахли земляникой.

- Знаешь, теперь я совсем не расстраиваюсь, что сюда приехала, - сказала она.

- Я еще вчера это понял, - ответил я и погладил её по руке. Ладонь была узкой, косточки на запястье неожиданно твердые на ощупь, а сама рука теплая и нежная.

Набежавший ветер принес рокот моторов, давно забытый тревожный звук. Я огляделся, две черные точки висели в небе над соседним островом.

- Что это, - открыла глаза Настя.

- Вертушки, - показал я рукой.

Пара вертолетов развернулась и прошла над заливом.

- "Вертушки", как забавно ты их называешь, - улыбнулась Настя.

- Не люблю, мне как-то не по себе, когда их слышу.

- Был бы ты не моряком, а летчиком, говорил бы иначе.

Она встала, достала из кармана телефон и посмотрела на экран.

- Пора, папа просил сегодня вернуться пораньше.

К её дому можно было пройти напрямик, сразу сойдя с камня на улицу, но мы, не сговариваясь, спустились в лес и долго целовались там, где тропинка вливалась в огибавшую камень дорогу. Я держал её лицо в руках, когда издалека донесся протяжный грохот.

- Что это здесь всегда грохочет? Я уже привыкла, а сегодня весь день тихо.

- Грузят уголь в порту.

Мы шли по дороге, потом по лесу. Словно забыв, что собиралась домой, Настя свернула дальше в лес, она держалась за мою руку, рассказывала про Англию и учебу, про друзей, разъехавшихся на лето по всему миру, про сорвавшуюся поездку в национальный парк в Африке. Грохот падающего в трюм угля, напоминавший далекие разрывы снарядов, словно гнал нас. Он участился, видимо работали несколько кранов.

Наконец мы расстались. Я пришел на гряду над портом. Судно просело, корпуса уже не было видно за железной дорогой. Лишь белая надстройка на корме поднималась за вагонами. Тепловоз подтянул новый полный состав. Еще бледные прожектора чуть подсвечивали темные груды угля у причала. Видимо грузить собирались и ночью.

Неожиданно низко пролетела пара вертолетов. Два "крокодила" Ми-24 в камуфляжной раскраске с красными звездами на фюзеляже шли на низкой высоте. Их наверху освещало солнце. Наклонив вытянутые морды с торчащими пулеметами, они пронеслись прямо над головой и ушли по кромке берега на восток.

Тревожный был сегодня день. Я заснул почти сразу, вернее провалился в сон. Когда-то он часто снился мне. Наш бронетранспортер несется по дороге, обгоняя ползущие грузовики. Взводный, лейтенант, сидит в люке. Остальные на броне, на грязных диванных подушках, прихваченных с какой-то зачистки. Вот Юрка откинулся как в кресле, с автоматом на коленях, скользит взглядом по подступившей к дороге зеленке, рядом со мной Дюкло - с зеленым ящиком радиостанции в обнимку, смотрит куда-то вверх. Лучший друг Серега наклонился ко мне и что-то говорит. Остальные ребята расслабились. Уже ушли, прикрывавшие нас вертушки. Колонна миновала опасный участок, где лес с двух сторон подступает вплотную к дороге.

Этот сон снился мне так часто, что уже в начале его я знаю: и Серега, и Юрка, и Дюкло, и лейтенант - все они убиты.

Бронетранспортер идет, мягко покачиваясь, как корабль. Я пытаюсь сказать, что впереди засада и что вот-вот колонну расстреляют из зеленки. Но меня не слышат. Улыбается Серега, о чем-то мечтает Юрка, задумался Дюкло, и лейтенант в командирском люке все также смотрит вперед, и все мы несемся вперед навстречу последнему бою.

Я проснулся в два часа ночи. Тихонько поднялся и вышел во двор. Было темно и холодно. Фонари на улице освещали сами себя, цепочкой огней уходили в сторону леса.

Десять лет назад наш взвод сопровождал колонну и попал под обстрел. Бандиты подорвали первую машину, сожгли последнюю, потом стали расстреливать зажатые на дороге грузовики.

Мы ссыпались с брони, а лейтенант погнал бронетранспортер прикрыть санитарку с ранеными.

Черным густым дымом полыхала бензовозка. Мы стреляли в зеленку из-за колес, с насыпи за дорогой. Бой длился минут двадцать. Потом вернулись вертолеты и долго поливали огнем заросли у дороги.

Почему я остался жив? Потому что мы ушли с хвоста колонны и еще не встали впереди её. Потому что быстро вернулись вертолеты прикрытия, потому что в моем отделении погиб лишь каждый второй.

Десять лет назад это было или уже одиннадцать?

Я пошел в комнату и снова лег. Думал о Насте. Иллюзий не было с самого начала. Колька с ремроты после дембеля работал конюхом. Он говорил, что за деньги, которые хозяева платят за денник, можно в городе снять трехкомнатную квартиру. Сам он жил там же при конюшне. Убирал за лошадьми.

Странно, никто из тех, кого знал по срочной службе - так и не поднялся. Некоторые закончили институты, колледжи, но застряли на третьих ролях в каких-то фирмах. Пахали вахтовым методом в Москве и Питере, работали в охране, в полиции. Один еще в Чечне пошел на офицерские курсы, дослужился до капитана, командир роты. Несколько спились, двое ушли в бандиты. Оба в тюрьме.

Жизнь продолжалась, даже вдова нашего взводного давно вышла замуж. Она остановилась лишь для матерей Сереги, Юрки и Дюкло. Я ездил к ним, только так и узнал, что нашего радиста призвали с улицы Жака Дюкло, отсюда и его прозвище.

Наверно я как-то неправильно жил. И если уж так пошло, надо было поступать в мореходку, становиться штурманом или механиком. Но ни один из моих капитанов со всеми их многотысячными окладами и премиями никогда не накопит на большой океанский пароход и даже на моторную яхту, которую мы с Настей видели в проливе.

И никого нельзя винить. Я не тронул девчонку. Ей семнадцать, мне тридцать. Остаться с ней - значит обмануть её в чем-то большом. Да и кем остаться? Боцманом на яхте её брата, охранником в коттедже, выгуливать Чапу?

Будь счастлив, что жив моряк, счастливого тебе плавания и самым честным будет забыть обо всем и с утра перейти на пароход.

Лишь под утро, окончательно замерзнув, я вернулся в комнату и упал в сбитую постель.

Я разбередил себя, мне снова снилась война, что роту отправили на зачистку в село. Почему-то один иду по улице, открываю калитки, двери домов. Но там никого нет. Даже стариков, женщин с детьми, которые остаются во время зачистки. Пустые дворы. Валяются брошенные вещи. И я иду по этим домам, словно что-то ищу. Ноги вязнут в грязи, я боюсь потерять берцы, глина облепила их, и я с трудом пробираюсь все дальше, обходя за домом дом.

Над улицей свистит газ из поднятых над дорогой простреленных посеченных осколками труб. Меня никто не прикрывает. Я толкаю двери пустых домов. И вырвавшийся из трубы над улицей газ свистит все громче.

- Да проснись ты! - трясет меня за плечо хозяйка, - орет всю ночь, спать не дает.

Свистит на кухне закипевший чайник. Хозяйка зла - я разбудил её. Халат наброшен прямо на ночную рубашку, жидкие волосы убраны в узел на затылке.

- Когда уже твой пароход уйдет? - ворчит она.

- Сегодня. Спасибо вам за все.

У нее на глазах я покидал вещи в сумку. Старуха не отходила, опасаясь, как бы я не прихватил что-то не свое. Она с утра даже не пошла на рыбалку.

- Вчера вертолеты низко летали, - не спросил, а просто сказал я.

- Так это из Глебычево, там аэродром военный, они часто летают.

Я застегнул молнию на сумке, хотел сказать на прощание что-то хорошее, но она уже повернулась ко мне спиной.

Погода окончательно испортилась. Ветер гнал с моря тучи, пока я дошагал до гряды над портом, пару раз принимался накрапывать дождик.

Лишь один трюм оставался открытым, и краны уже отъехали от парохода, над трубой которого дрожал теплый воздух от работающего вспомогательного дизеля.

Мимо меня по тропинке, ведущей вдоль забора к порту, с пакетом молока в одной и батоном в другой руке сбегал вниз докер в каске.

- Балкер с углем скоро отходит? - крикнул я ему.

- Лоцмана ждут, - не останавливаясь, ответил он, - ему еще в большой порт зайти надо.

До большого порта по заливу меньше часа хода. Немногим меньше на такси по берегу. Я посмотрел на часы, пересчитал последние деньги, развернулся и побежал, на ходу набирая номер телефона.

Лесная дорога, которую несколько раз одолевал на одном дыхании, давалась тяжело. Ноги вязли в песке, сумка оттягивала руки. И еще я не знал, ждет ли меня Настя. Задыхаясь, я пробежал мимо домов на мыс, окруженный камышом и водой. Видимо от ветра вода отступила. "Плескун", с которого прыгал, поднялся и оказался черным. Черным было и оголившееся дно.

Настя, насупившись, сидела на берегу в джинсах и куртке, держа руки перед собой. Чапа подбежала ко мне, ткнулась носом в колени и вернулась к хозяйке.

Я подошел, Настя чуть наклонила лицо, подставив щеку. Рядом с ней лежал раскрытый маникюрный набор, бутылочка с лаком. Наверно, ей было жутко неудобно заниматься этим на ветру, она злилась, стирала лак, размазывала его, бормотала что-то, ногой отпихнула Чапу. И снова сосредоточенно терла ногти мокрой ваткой. Ветер доносил резкий запах.

Я сидел рядом на корточках и смотрел на неё.

- Вчера купальник из-за тебя разрезала, - пожаловалась Настя. - Узел какой-то зверский, чуть ногти не сломала.

Она еще помолчала, глянула на мою сумку.

- Опять меня все бросают. Ты в море уходишь, я, наверно, уеду с мамой на Мальту. Она после развода раны залечивает. Что ты молчишь?

- У тебя что-то случилось? - спросил я.

- Нет. Почему спрашиваешь?

- Глаза припухшие и красные. И ты не захотела меня поцеловать.

- Подожди, просто во рту жвачка. Здесь такой нет, у меня всего несколько пластинок осталось.

Смеясь, я сел на сумку, голова оказалась у её колена, и она осторожно, чтобы не смазать лак, раскрытой ладонью погладила её.

- Ты смеешься, а мне восемнадцать будет через две недели, если тебе это так важно.

- Это важно, - подтвердил я, - сам не знаю почему, но важно.

- Зануда! Я поговорила с папой. Он мне заявлял, что раз я выросла, то может жениться на ком хочет, а вчера я ему ответила, что раз так, то и я могу выйти замуж за матроса.

- А он? - снова улыбнулся я.

- Сказал, что это архиглупо, сейчас я должна нормально выйти замуж и тогда в пятьдесят лет действительно смогу выйти замуж за матросика. Он так и сказал - матросика. Чего улыбаешься? Ты же хочешь взять меня замуж?

Дурацкий у нее был вид, руки перед собой и пальцы растопырены, чтобы высох лак.

- Обязательно. Вернусь из рейса, и поженимся.

- Думаешь, я каждый день буду выходить на берег или подниматься на тот камень и ждать?

- Выходить не надо, просто жди.

- Тогда я буду писать тебе часто-часто, оставь номер сотового и почту.

Вдали по фарватеру уходил сухогруз, старый груженый углем балкер. Флага и названия не видно, но я знал, что это пароход, где в судовой роли я записан старшим матросом.

По узкой дороге прямо на полянку с трудом пробралось красное такси. Водитель выскочил из машины и озирался, сам не понимая, куда это он заехал.

Я поднялся, встала и Настя.

- Люблю тебя, - шепнула она, или это камыши что-то прошелестели от ветра.

Я наклонился к её уху и ответил.

Потом Настя поднялась на цыпочки и поцеловала меня неумело, но крепко, совсем по-взрослому...

Такси было не развернуться, машина пятилась, передо мной оставался, все уменьшаясь, каменистый берег, поляна и на ней девушка с собакой.

* * *

Где-то есть маленький город-остров. В нем улица со странным названием Южный мыс. Давно ушло лето, на Балтике шторма, волны тащат к берегу камни и бьют их друг о друга так, что дно, которое мы чистили, вновь усыпано острыми осколками. А когда шторм уходит, волна перебирает маленькие черные угольки, принесенные течением из порта. Над проливом спит старая крепость, уже засыпанная снегом, а может и сам залив, проливы между островами замерзли, превратились до весны в белую пустыню с черной бороздой оставленной ледоколом тяжелой зимней воды.

Я успел на пароход, и белобрысый краснолицый боцман-эстонец с ладонями, черными от угольной пыли, долго ругался, старательно показывая, как он забыл русский язык, ворчал, что русские хитры и ленивы, и сразу отправил меня крепить палубный груз.

Обычная вахта четыре часа через восемь. Четыре на руле или на палубе и восемь на сон, еду и отдых. Но я попросил еще пару часов работы.

На коротком плече мы мотались между портами Европы. Сгрузили в Швеции уголь и с грузом руды ушли в Германию.

Раньше телефон я выключал сразу после отхода. В море это совершенно бесполезная штука и очень дорогая, когда окажешься у берега какой-нибудь чужой страны. Теперь он всегда заряженный лежал в каюте под тонкой слежавшейся в блин подушкой.

В Датских проливах меня догнала смс-ка. "Превед! Как дела? Не сильно штормит? Тут ветер-волны-дождь, на наш мыс не выйдешь. Чапа скучает. Люблю, целую и жду".

Не думаю, что Чапа сильно скучала.

Я поздравил её с совершеннолетием, отправлял письма, в которых названия мелькали как страницы в путеводителе: Бременхафен, Антверпен, Корк, Щецин, еще какие-то портовые города, оставшиеся в памяти заставленными контейнерами причалами, где обычно не было возможности на час-другой сойти на берег.

Потом смс-ки приходили реже. Настя с мамой уехала на Мальту и вернулась не на остров, а в другой город, большой и красивый, откуда писала уже совсем редко.

Еще два месяца спустя на электронную почту пришло письмо:

"Извини, долго не писала, но обманывать тебя нечестно. Я выхожу замуж. Думаю, ты меня поймешь, я даже приглашаю тебя на свадьбу. Мы сняли корабль. Сможешь - приходи, только не подумай, что свадьба на корабле это ради тебя".

На меня навалилась тоска, которая часто приходит в море, когда понимаешь, что впереди месяцы плавания, бесконечной воды вокруг, чужих стран и портов.

В каюте я смотрел на маленький экран телефона, перечитывал письма, рассматривал фотографии, сделанные летом. Сосны на камнях. Овчарка, плывущая с вытянутой мордой. Девчонка с перепачканным черникой ртом. Она же на маяке, в лесу, закрывающая лицо фиолетовыми от раздавленных ягод ладонями. Обнимающая собаку. А вот мы вдвоем, прижав головы, чтобы влезть в объектив камеры телефона в отведенной руке.

После вахты часто не мог заснуть, ночью выходил на бак и стоял, навалившись на планширь, смотрел вниз, где лишь по тихому шипению угадывалась разрезаемая форштевнем вода. И снова почему-то вспоминал войну, погибших ребят. В палатке и землянке мы часто говорили об оставшихся на гражданке подружках, хвалились победами, но больше сочиняли. Думаю, у многих из них никого и не было.

Мне надо было ответить Насте, поздравить её или их, но пока собирался, за кормой остались Азорские острова, и связь пропала. Загруженные по ватерлинию мы неспешно шли экономическим ходом через Атлантику и, значит, в Южной Америке окажемся недели через три. Потом... Кто знает, что будет потом, и через сколько лет я вновь попаду на остров, где короткая улица в несколько домов упирается в море. Иногда мне кажется, что там и сейчас сидит со своей собакой обиженная на весь мир девчонка, которая совершенно не умеет целоваться.

Почему-то мне это очень нужно.

Август-октябрь 2013