Андрей Макаров

И ВСЁ, ВСЁ, ВСЁ

Ничего нет хуже, чем раннее утро в горах. Даже летом сыро и зябко так, что лезешь в вещмешок за свитерком. Тянешь его со дна, перемешиваются и ползут следом и чай, и курево, тяжело ворочается банка тушенки, зубная паста опять выдавилась из тубы липким белым комком. Да и фиг с ней. Все равно воды нет, только НЗ во фляжках. На палец разве пасту намазать, да поводить по зубам и потом долго отплевывать мятную гадость.

Черный, полученный когда-то с гуманитаркой свитерок, сырой от предутренней промозглости, кажется, сожмешь его, и закапает меж пальцев вода. Он и натянутый поначалу не греет, наоборот вытягивает тепло. Дрожишь еще больше и по невидимой чавкающей под ногами липкой грязи идешь к костерку. Садишься на корточки и тянешь руки к слабому ускользающему огоньку.

Туман. Через час рассветет, и будет день. В штабе что-то натемнили, сказали, чтобы бэтр с утра готовили. Наверняка какая-нибудь очередная операция. А пока надо согреться и ждать, ждать, ждать.

Лейтенант подошел к костру, и сидевший на ящике солдат подвинулся, освобождая место. Еще несколько бойцов и не поймешь, дремлют ли, молчаливыми неподвижными фигурами обсели костер.

Лейтенант поерзал, ухватив себя руками за локти и, наклонив голову так, что она едва не уткнулась в колени, сидел забывшись. Мысли обрывистые, тягучие, самому не понять, о чем. О солдатах, замкомандира, друзьях-лейтенантах, Тане, обо всех тех событиях, что накидали последние дни, о скором дембеле, который бы поскорее. Он пригрелся и так и сидел в полудреме.

Солдат напротив не из его роты, нет в ней такого вот тощего, с выбритыми по последней моде висками, что остался лишь аккуратный круг белесых волос вокруг макушки. Не его солдат. Да и в батальоне он ни разу не мелькнул мимо. Сидит, накинув едва не до глаз капюшон камуфлированной ветровки.

Он едва слышно, не поднимая головы, говорит, или это только кажется, что-то неразборчивое "не вас", "за вас" - за тихим треском костра и не разобрать, но что-то, несомненно, важное. И лейтенант, как ни вслушивается, не разберет слов, наконец, выдавливая из себя враз севшим голосом:

- Ты кто, солдат?

Но тот поднялся, откинул капюшон, показав грязноватые белесые волосы и, не оглядываясь, ушел...

- Макс, Макс! - вставай.

Лейтенант поднял заспанную голову и машинально глянул на часы. Прошло лишь полчаса, но спавший только что лагерь пришел в движение. Вился дымок над полевой кухней. Сновали взад-вперед бойцы. Ротный Серега Рыльков, его непосредственный начальник, друг и командир, улыбнувшись, легонько пихнул в плечо.

- Ну, ты даешь, Макс, давай, очухивайся, с утра уже работенку нарезали.

- А где солдат?

- Какой солдат? Все поднялись, бери любого за хобот.

Уже утро. Сквозь туман начинает пробиваться солнце и скоро растопит, разгонит его.

Дымит полевая кухня, и туман пахнет кашей, запах щекочет ноздри. Под горой из разбитой трубы сочится вода, ее притащили целый бак и черпаком разливают по котелкам и фляжкам. В проеме ограждения, заменяя ворота, стоит БТР тревожной группы. Расчехленный ствол задран вверх. Откинулся люк, водитель в танкистском шлеме неторопливо вылез и пошел вокруг машины, деловито пиная огромные колеса. У цинка двое солдат споро щелкают, набивая магазины патронами.

Мимо важно прошел куда-то по своим делам замкомандира - ладный подполковник в форсистом подогнанном камуфляже. Он уже выбрит и деловит. Настоящий строевик - на приветствия солдат козыряет четким взмахом руки, не как другие, что словно отмахиваются. И Рыльков повернулся к нему, и сидевшие неподалеку солдаты вскочили с ящиков, один, как цапля на одной ноге, с дырявым ботинком и шилом в руках подогнув вторую босую ногу, и лишь Максим остался сидеть.

Зам отработанным движением бросил руку к голове, на секунду замедлив шаг, скользнул взглядом по Максиму, зацепив и одетый поверх формы свитер, и наброшенный бушлат, сбитые со сна волосы и, осуждающе, качнул головой.

- Аника-воин! - бросил он, потом круто повернул к застывшему босому бойцу с ботинком в руках.

- Что, каши просят? Совсем развалились? Пойдем к начвещу, подберем тебе пару получше, чтобы, как для парада.

Он приобнял бойца, тот сунул ногу в незашнурованный ботинок и неловко, словно хромая, пошел рядом. А зам, посмеиваясь, что-то спрашивал на ходу, донеслось лишь:

- Родом-то откуда? Из дома, что пишут?..

Максим, смотрел ему вслед, только потом поднялся и зло сплюнул.

- Правильно, плюнь, - согласился Рыльков, - и разотри. И вообще голову не забивай, давай шамай по-быстрому и пойдем к начштабу.

Бригада просыпалась. С лязгом котелков, плеском у умывальников. Строй шел к столовой. Собирались на инженерную разведку саперы, минно-розыскные собаки вертелись под ногами, признавая за своих всех, кто в форме. Менялось после ночи охранение, и новая смена, напялив каски, теперь слушала начкара, а тот, что-то объясняя, рубил рукой воздух, накачивая солдат, чтобы не дай Бог, никто не заснул, не ушел в разбросанные вокруг запущенные сады за яблоками, не прозевал "чехов", а главное, не вздумал стрельнуть в самого себя. "Сам тогда добью гада!" - конкретно сказал прапорщик и погрозил огромным, как боксерская груша, кулаком.

Максим, прослужив год, так привык к этой жизни, что не представлял себе другой. Мирной, что осталась где-то далеко, в другом измерении...

* * *

Воинская часть просыпается рано. Граждане еще давят подушку. Тянутся рукой к столику, чтобы прихлопнуть прыгающий в злобе будильник, а на плацу раздетые по пояс солдаты приседают, нагибаются, машут руками. Потом выстраивается очередь к вынесенным по летнему времени во двор умывальникам - штук пятнадцать рожков в ряд. Маршируют в столовую, на занятия, на построения, на поверку. Жителям окрестных домов не нужны ни будильник, ни просто часы: жизнь под окном и так идет по четкому, раз и навсегда заведенному распорядку. Жители привыкли вставать по записанному на магнитофон и требовательно сигналящему горнисту, ходить по квартирам, подстраиваясь под барабанные палочки, и лишь когда рубящая строевым по плацу рота в десятый раз по кругу заводила про то, что у солдата выходной, а пуговицы в ряд, да еще три рубля остались в кармане, они, морщась, закрывают окна и включают погромче телевизоры.

Это если глянуть сверху, а так, стоит здание, а в нем зеленые ворота с красными звездами. Рядом на крылечке дверь КПП с вделанным вместо глазка, забранным оргстеклом окошечком и кнопкой звонка. Приоткроется дверь - видно вертушку. Краска на воротах облупилась, да оргстекло в окошечке на двери мутное, будто по нему долго шаркали ногами.

Максим стоял у крылечка с конвертом в руках и все не решался надавить кнопку звонка. Но тут подвалили толпой к двери молодые офицеры, и он, смешавшись с ними, не только заскочил на КПП, но и проскочил мимо часового и дежурного через скрипящую вертушку. Дальше плац, расчерченный белыми полосами на какие-то детсадовские квадратики. По одной полосе, старательно задирая носки сапог, вышагивали несколько солдат. За плацем, обсаженным высокими деревьями, встало здание с лесом антенн на крыше. "Штаб", - догадался Максим. Он вспомнил, как веселый военкоматовский капитан прибежал откуда-то с проездными, предписанием со свеженькой оттиснутой печатью и напутствовал - как доберешься, иди в часть, там - в штаб и к командиру. На этом торжественная часть проводов закончилась, и он припугнул, что, не явившись, Максим автоматически станет дезертиром и, загибая пальцы, долго перечислял соответствующие статьи уголовного кодекса. Улыбка при этом не сходила с его лица, он словно радовался, что вот сосватал в армию еще одного новобранца.

- А форму мне дадите? - только и поинтересовался Максим.

- Форму? - весело изумился капитан. - Форму в части. А теперь кругом! На службу родине - шагом марш!

"Капитан в военкомате - зубоскал. Полковник в части - наверняка будет Скалозуб", - невесело размышлял Максим, стоя у штаба, прощаясь на два года с вольной гражданской жизнью. И он бы долго так стоял, да остановившийся рядом статный подполковник, глянув на него наметанным взглядом, спросил:

- А вот и пополнение. Верно?

- Ага, мне к командиру. Вот, - и он протянул предписание.

- Тогда не ага, а так точно. - Подполковник взял бумаги. - Значит, Снегирев Максим. Лейтенант, и уже не запаса. Ну и отлично. А я - заместитель командира части по работе вот с такими, как ты, подполковник Больский. Или просто, как между офицерами, Петр Захарович. Ну, как, готов распрощаться с вольной гражданской жизнью? Пойдем, комбригу представишься.

Максим аж вздрогнул - уловил ведь его мысли замкомандира.

Но лицо у Петра Захаровича доброе и открытое, и улыбка хорошая, мол, не робей, парень, с нами не пропадешь!

Так и началась его служба. День водили по части, знакомя со всеми подряд, так что к обеду рука болела от пожатий, потом еще раз представили офицерам уже официально на вечернем совещании, а наутро он принял свой взвод. Строй в пятнадцать коротко стриженых, на одно лицо, одетых в камуфляж бойцов. Еще четыре контрактника постарше, хотя такие же вчерашние срочники, просто не захотевшие возвращаться домой солдаты. Рядовые, ефрейторы, сержанты с любопытством смотрели на нового взводного...

На третий день ближе к вечеру запыхавшийся посыльный передал ему приказание - явиться к заместителю командира.

Максим взлетел по лестнице на второй этаж здания штаба, остановился у двери, на всякий случай оглядел и одернул форму.

А из кабинета даже сквозь плотно прикрытые двери доносился густой бас. Лейтенант узнал голос своего комбата - подполковника Норова. Тот и сейчас говорил раскатисто, как на плацу, когда его и так всегда красное лицо становилось каким-то бордовым, усы начинали топорщиться, а от перекатов больше напоминавшего рычание голоса стоящие в строю невольно вытягивались по струнке.

Максим растерялся. Там два подполковника: комбат и замкомандира, беседуют о чем-то, можно ли ему войти? А вдруг Норов жалуется на него? Он прислушался.

- Закон читаю, там бред какой-то, день за полтора идет. Иногда и один за один - двадцать пять. Я уж эти половинки складывал, складывал - замучился. А четвертинку эту куда девать? Теперь вот еще. Я тогда ребят на вертолете доставил и тем же бортом назад. Ни печатей, ни справок, а фактически я-то там был! Даже если час - уже по закону день. Там день, тут день! За иной день и льгота потом на всю жизнь тебе. Проезд, налоги, участок садовый. А как теперь подтвердить? А подтвержу, и, глядишь, у меня тогда и льготы, и двадцать пять! Вот ты, Захарыч, скажи...

Тихий голос Больского едва доносился, и что он отвечал комбату, не поймешь.

"Нет, - с облегчением подумал Снегирев, - не обо мне. Свою какую-то арифметику разбирают". И он постучал в деревянную планку, делившую створки обитой под кожу двери.

- Вызывали, - он запнулся, не зная, к кому из них обратиться, и тут же выкрутился, - товарищ подполковник? - и козырнул совсем по-военному.

Норов раздраженно повернул к нему свое свекольное лицо с торчащими, как у кота, усами.

Подполковник Больский поднялся, вышел из-за стола навстречу.

- Это я его вызвал, - объяснил он комбату и протянул лейтенанту руку.

- Вне строя, Максим, по давней офицерской традиции, можно обращаться просто, по имени отчеству.

Норов тоже поднялся.

- Значит, через суд, говоришь, - задумчиво пробормотал он и, не обращая больше внимания на лейтенанта, подцепил со стола высокую фасонистую фуражку и вышел.

 Больский прошелся по кабинету.

- Заслуженный человек! - поднял он палец, словно призывая к вниманию, - помотала военная судьба, не до документов было. А теперь вот проблемы. - И он перешел уже к Максиму, вытянул из-за стола и подвинул ему стул. - Я тебя чего позвал. Без дела. Просто поговорить. Как тебе у нас, есть какие трудности? Я человек простой. Можешь, если что, в любое время меня найти и правду-матку в глаза резать, и совета спросить.

Снегирев смотрел на него и подумал, что от своей формы подполковник неотделим. Его просто невозможно было представить в гражданке. Не камуфляж, как у Максима и большинства других взводных-ротных, а повседневка - куртка и брюки, но все выглажено, впору, без блеска на локтях и сзади на брюках. Потом он догадался, что форма в ателье пошита, из хорошего сукна, а не получена готовой из кучи на складе. Хоть в строй, хоть в театр. Наверно, поэтому в меру полный и не такой уж высокий подполковник смотрелся бравым офицером, из тех, о ком говорят - военная косточка. Лейтенант оглядел кабинет. На стене портреты Суворова и Кутузова. А в углу - небольшая икона.

- Да все нормально, Петр Захарович.

- Я еще, почему интересуюсь, себя вспоминаю, как в училище в семнадцать лет курсантские погоны надел. Сколько лет прошло, а до сих пор в памяти, как голова кругом шла. Все орут, все бегом, так тошно мне стало, и не будь тогда забор высоким...

Подполковник стоял уже у окна, поглядывал на плац и в профиль, когда поворачивал голову, напоминал Суворова. Чуть-чуть. Уж больно тщедушным смотрелся великий полководец на портрете, а Больский, наоборот, выглядел цветущим и бодрым. Явно пользовался дорогим одеколоном и стригся не у солдата в каптерке, а в хорошей парикмахерской.

- Да нормально все, - повторил Максим, - я, как вожатый в детском лагере. Опять же, время летит. Да и ротный по пятам ходит, аж надоел.

- Ротный у нас, кадр. - Вздохнул замполит, - вот смотри на других, сравнивай и думай, как самому жить. А что надоел, так я ему скажу.

- Да нет, он же по-хорошему. Мне-то все в новинку. Просто подсказывает, поправляет. А почему ему под сорок, а он не подполковник, как вы, а только капитан?

- Вообще-то не положено тебе о старшем так говорить, да шила в мешке не утаишь. Скажу как офицер офицеру. Неинициативный. Текущий момент не понимает. Знаешь, из тех, что вот отмерили до пенсии двадцать пять лет и дальше по принципу: "Нас толкнули, мы упали, нас подняли, мы пошли".

Лейтенант засмеялся, и подполковник тоже улыбнулся.

- Вот-вот. А потом с годами обиды начинаются. Почему тот подполковник или майор, а я все со звездочками россыпью. Почему тот уже комбат или комполка, а я все ротный... Ладно, лучше мы чаек поставим и о другом поговорим.

Лейтенант в которой раз оборачивался на икону, и подполковник, доставая с полки заменившего бар книжного шкафа чашки, большое круглое блюдо с печеньем, пояснил:

- Что, удивляешься? Святой. Покровитель воинов. Времена-то вот какие. Старого строя нет, а людям во что-то верить надо. Да и учение это чем плохо: не убий, не укради...

Печенье на блюде точь-в-точь, как дают солдатам по несколько штучек на праздники или по воскресеньям, маленькие кругляшки с выдавленной нечитаемой надписью.

Больский подвинул чашку и печенье поближе к лейтенанту, а сам повернулся к образу.

- Но дело не в том, что от безысходности она висит. Просто и время такое непростое, и исторический момент надо учитывать. Но это, так сказать, на виду... Сейчас покажу одну вещицу, но только тебе, чтобы по части не трепал.

Подполковник снял галстук, расстегнул пару пуговиц на рубашке и осторожно извлек ладанку на тонкой серебряной цепочке.

- Освященная, - побаюкал он ее на ладони, - и не последний человек в их церковной иерархии мне вручил. Чтоб не только носил, но и для себя выводы сделал и в службе, и в отношении к подчиненным. Вот и думаю сейчас, как бы свет этот высший до всех донести, чтобы и офицер, и прапорщик, и солдат проникся им. Каждого окормить - наш долг.

Он немного помолчал. Ладанка ушла назад за ворот, и замполит перешел к делам мирским.

- Как говорится: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые". Это и про нас с тобой. Лет десять назад ты бы эту часть не узнал. И служили, и рвались сюда. Все офицеры, как положено, после военных училищ. А нынче, извини, не в обиду тебе, с бору по сосенке. Ты вот три дня назад гражданским был, другие, так вовсе пацаны, после срочной курсы младших лейтенантов заканчивают, полгода и... офицер?! Из вчерашних солдат младших лейтенантов готовим, ну ровно, как в войну, когда взводные тысячами гибли.

Петр Захарович говорил с горечью, словно сам не мог уяснить такие вот безобразные по отношению к прежним временам вещи. Теперь, выпив чай, он поднялся и стал ходить по кабинету, также мерно, в такт шагам бросая слова:

- Из армии побежали за деньгами, за рублем длинным, а я тебе скажу: именно сегодня в армии карьеру и надо делать. Тогда, отслужив, и на гражданке не пропадешь. Вот и губернаторы сегодня, куда ни глянь - генерал, генерал, генерал! И в свите у него, на ключевых постах, наши люди. С кем раньше служил, на кого положиться может. Ты вот серьезный вуз закончил. Наши училища, чего греха таить, на ать-два налегают, а нынче этого мало...

Максим с непривычки устал, набегался за день и теперь его невольно, как не крепился, клонило в сон.

- Еще и останешься у нас, так если не генералом, то полковником точно станешь, только служи добросовестно. А для этого не только устав нужен, а и гибкость человеческая, такт. И если кто, что не так делает, поправить кого надо, можешь сам поправить - поправь, не можешь - старших попроси помочь. Ведь на офицерской взаимовыручке не только армия, страна держится, до сих пор держится, как ее сломать не пытались. Цель одна - служить во имя Родины. Теперь вот на Кавказе заваруха, который год идет. Прикажут, и мы поедем, исполним долг как надо...

Максим, как ни крепился, не выдержал и широко во весь рот зевнул.

Заместитель командира озадаченно помолчал, но потом нашелся:

- Вот видишь, поговорили, ты и расслабился, значит, легче стало.

- Товарищ подполковник, - поднялся лейтенант, - меня уже, наверно, ротный с собаками ищет.

Он ушел, а зам достал из стола тетрадку учета личных бесед, что-то в ней записал, потом поводил ручкой в другой, с досадой посмотрел на часы и снова взялся за какие-то журналы и книги, что грудой завалили стол.

* * *

Через недельку, новенькая форма обмялась, постиранная долго стекала в слив густой темно-зеленой водой, а, высохнув, поблекла, где сама собой стянулась, где наоборот расправилась и стала совсем впору. Теперь, глянув на него, никто уж не мог так на глаз определить, сколько дней, месяцев или лет служит Максим. Да и ему служба стала, если не привычной, так понятной. Получив же первое жалованье, Максим предложил отметить друзьям свой переход в новое качество. Такие же взводные, года на два его младше, но, проведя курсантами в училищах по пять лет, вжившись в армейскую систему, рядом с ним выглядели мудрыми и опытными как аксакалы.

Тощий и высокий, как каланча, с вытянутым лицом, Серега Рыльков прибыл из Новосибирска. Получив пару месяцев назад погоны и подгоняя себя под мужественный облик, старательно растил усы, но они выходили жидковатыми и потому неубедительными. Пронырливый Георгий Мирзаянц, чернявый и бойкий, споро и уверенно накрывал на стол в комнате офицерского общежития. Должен был еще подойти Володя Костачев, такой же высокий, как Рыльков, но плотный рыжеватый увалень, сразу занявший должность заместителя командира роты. Питомец питерского училища по традиции стал воспитателем. И теперь, как и сговорились, верно, уже спешил из магазина с полной канистрой пива. А в это время два лейтенанта старательно поучали третьего.

- Ты, Макс, не тушуйся, в обиду не дадим, - утешал Рыльков, нарезая колбасу, - усвой главный военный принцип. Три возможных ответа военного: Есть! Так точно! И - виноват! На все случаи жизни. Я курсантом первые года два мучился, даже увольняться хотел, а потом... Тебя дерут, а ты знай себе - "есть, так точно и виноват" - и... все довольны, и ты на хорошем счету - службу понял.

- Точно, - кивнул Жора, сервируя стол, - так, дуриком, лет двадцать и прослужишь. Главное, если что, доложить четко. Подход - "отлично", рапорт - "отлично", отход - "отлично", знания - два. Средний балл - "четыре", "хорошо". Только лучше все-таки куда-нибудь в штаб перебраться от личного состава подальше.

Максим слушал и мотал на ус, которого у него не было. Впитывал саму обстановку. Каптерку казармы приспособили под комнату для лейтенантов. Временно, до лучших времен. А пока и служба рядом, и все вместе. Даже Жора, спровадив жена, что была на сносях к теще, съехал со съемной комнаты и перебрался к сослуживцам. Четыре койки. Еще стол, тумбочки. Внутренний телефон, больше для начальства, чтобы удобнее было дергать на службу взводных. Плакат с бесстыдной глянцевой девицей из какого-то журнала. И еще немного роскоши: три богатые кожаные куртки на вешалке, два ноутбука, цифровой фотоаппарат и три крутых сотовых телефона. Все три кадровых лейтенанта, получив положенную ссуду - по двенадцать окладов на обзаведение хозяйством, распорядились ей одинаково. Еще хватило на купленные в складчину магнитолу, телевизор и видик. Максиму, призванному лишь на два года, ссуда не положена, и он в своей скромной потертой курточке терялся на фоне великолепия товарищей, которые и на службе освоились влет, да и подработку на гражданке ухитрились найти, по очереди дежуря по ночам на соседней автостоянке.

В низкое окно постучали. Танечка - фельдшер из медпункта - собиралась в город и пробарабанила на прощание. Рыльков чуть ли не высунулся в форточку, уговаривая ее зайти. А Максим и вовсе открыл створку окна, перегнувшись через подоконник. Но та лишь смеялась, смотрела то на одного, то на другого и мотала головой так, что взлетевшие волосы падали на глаза, и их приходилось отводить рукой. Впрочем, она хоть и отказывалась, а все не уходила. Вообще жизнь в части словно крутилась вокруг лейтенантов.

В дверь ввалился Костачев, с трудом сдерживая смех, следом солдат тащил полную канистру. Сквозь белый пластик просвечивалась темно-желтая, бултыхающаяся от стенки к стенке жидкость. Канистру водрузили на стол, и Володя, выставив бойца, наконец от души рассмеялся.

- Мужики, умора, идем по плацу - навстречу ротный. То, да се, что несете? Растворитель, говорю, старую краску снимать в комнате досуга. А тот мне - молодец! Вижу, ты из всех молодых самый старательный.

Все засмеялись. Засидевшийся в капитанах тридцатипятилетний ротный со смешной фамилией Камашкин являлся привычным объектом шуток и приколов.

- Долдон, - заключил кто-то, и все согласно кивнули.

Потом, как были налегке, в майках и трениках, сели за стол и несколько минут молча, сосредоточенно пили пиво.

За окном с песней, отбивая шаг, маршировал в столовую строй солдат. Клацая затворами, сменившийся караул проверял оружие. Затянутые в бронежилеты, с касками на головах бойцы подняли автоматы и, нажав на спусковые крючки, произвели невидимый и неслышный салют, показывая начкару, что оружие разряжено.

Максиму здесь нравилась именно четкость и определенность. Все известно наперед. Точно в девять ноль-ноль в пятницу, неважно, дождь будет или снег, произойдет большое построение части, с оркестром. И комбриг с замами на трибуне будет смотреть, как маршируют мимо него роты и батальоны. И все: развод на приборку, занятия, дежурства, караулы, завтрак, обед, ужин подчинено раз и навсегда заведенному распорядку.

- А это удобно, - неожиданно и не в тему влез в общий разговор Максим. - Удобно быть военным.

- Конечно, удобно, - подтвердил Рыльков, да и остальные сразу поняли. - Накормят, напоят, спать уложат, жалованье дадут, и зам, если что, по головке погладит и сказочку на ночь расскажет.

- Ну, на гражданке-то тоже неплохо можно устроиться, - засомневался Жора, - бизнесом заняться. Магазин там открой или автосервис. Вон мы стоянку охраняем, ее открыть, что много ума надо? Кусок асфальта отгородил, ограду поставил, вояк в охрану нанял и стриги бабки.

- Ну-ну, - Костачев взялся за канистру, - так там тебя и ждут. Тот сервис, небось, тысяч двадцать баксов стоит. Под стоянку надо и место найти, и с администрацией договориться. Ты на нее деньги, чтоб вложиться, и за двадцать лет не соберешь. Опять же рэкет, поборы, санинспекции там всякие, налоговые... и всем дай. А если с нее мерседес какой-нибудь угонят или даже просто поцарапают? К тому же сервисов, магазинов, стоянок уже столько наоткрывали. То ли выплывешь, то ли нет. А здесь об этом и думать не надо. Вот ты, Макс, кто по образованию?

- По военному, на кафедре? Эксплуатация специальных машин. А по гражданской, так дорожное хозяйство.

- Ну и как, можно на гражданке устроиться?

- Да устроиться легко. Только не на хлебное место. Я в госконторе полгода отработал - два раза зарплату получил. Так на родительскую пенсию и жили. Руководство-то все на тойотах...

Кто-то по-хозяйски задергал ручку закрытой двери, потом в нее уверенно заколотили кулаком. Солдаты так себя не вели, пожаловал кто-то из начальства.

И если строевые прошедшие училищную выучку лейтенанты притихли, то Максим наоборот сразу поднялся и оттянул щеколду.

- День-то рабочий кончился, - только и пробормотал он.

На пороге замаячил ехидно улыбаясь ротный. Он стоял в дверях, маленький, даже плюгавый, со злым некрасивым лицом. Нос с горбинкой резко выделялся, придавая облику что-то птичье. К тому же он, когда слушал, склонял голову набок, словно клюнуть хотел. Но... ротный, командир, на плечах погоны капитана. Обозрел и комнату, и накрытый стол так, словно вот-вот скажет: а я и не сомневался...

- Растворитель, значит, потребляете? А я и не сомневался... Кого обмануть хотели?

- Так рабочий день кончился, товарищ капитан, - встрял Максим. - Имеем законное право.

- А ты помолчи, - ротный даже головы не повернул. - С тобой после поговорим. Ты что? Два года, и нет тебя. А мне с этими гавриками еще ого-го сколько возиться, пока из них людей сделаю. Рыльков! От твоего взвода в двадцать ноль-ноль семь человек на выезд, на полигон. Я их проверять, да отправлять должен? Мирзаянц? От тебя наряд на столовую. Одни они там точно наедятся, а вот батальоны завтра - сомневаюсь.

Костачев? В роте опять солдат с синяками. И, как всегда, уверяет, что с турника свалился. Хватит с меня, это твое дело с прокуратурой разбираться. Заканчивайте с растворителем и по местам. Отдыхать и расслабляться будете, когда в бугры выйдете.

Он повернулся в дверях.

- А насчет комнаты досуга, Костачев, это здорово придумали старую краску смыть. Работайте-творите, через три дня приму объект.

Ротный ушел, а настроение у лейтенантов испортилось основательно.

- Вот ведь, гад, - Жора отставил стакан, - ну налили бы ему, посидел с нами. Так нет. Даже пиво при нем скисло. Никакого удовольствия нет.

Дверь не запирали, чего уж теперь, и вскоре в нее, коротко, даже не стукнув, а ткнув, появился замкомандира Больский - сегодня ответственный по части.

- Расслабляетесь после рабочего дня? Эх! Что-то жарко сегодня...

- Может пива выпьете? Петр Захарович? - Максим и здесь влез вперед.

- Пива? - Ну налейте полстакана, уважу молодежь.

Он снял фуражку, но садиться не стал.

- А вот, товарищ капитан, только что... - бросил кто-то из лейтенантов.

- Стоп! - Больский отставил стакан. - Давайте уважать себя и других, поэтому за глаза ни о ком говорить не будем. - Отдыхайте. А завтра в восемь, - он глянул на стол, - нет в половине девятого, чтобы все подтянуты, побриты и выглажены, в своих подразделениях.

Следом засобирался договорившийся проводить Танечку Рыльков.

Зам ушел, и переодевавшийся в гражданку Серега и лейтенанты говорили именно за глаза.

- ...ротный стуканул, а зам у нас человек... а что, помнит, как сам лейтенантом был...

- И верующий. - Максим произнес это с уважением, если и не разделяя убеждения начальника, то с пониманием. Он мне, только, мужики, никому об этом, один на один ладанку показал, что на груди носит. Со святой землей.

- А мне позавчера, - подтвердил Жора.

- И мне... И мне... - закивали остальные уже с удивлением.

- Все же хороший человек, - заключил кто-то.

* * *

Военные строятся часто, солдаты и вовсе раз десять на дню. Верно, чтобы не расслаблялись. Максим на разводе мог уже не заглядывать в "поминальник" и говорить по памяти, начав с контрактников:

- Гурц, Андреевский, Ашуркин, Гомозов - в техкласс, готовить матчасть к занятиям.

Гурц - замкомвзвода, старший сержант, успевший на срочной съездить в Чечню, потом два года проработавший на гражданке охранником. И все хорошо, да при обмене паспортов выяснилось, что его родители, поздно выбравшиеся из бывшей республики союза, потеряли гражданство. И никого не интересовало, что их сын уже отслужил два года России и заработал медаль. Теперь Гурц, прослышав, что военным гражданство получить проще, вернулся в часть и заключил контракт. Андреевский и Ашуркин - два друга сержанта, призванные вместе откуда-то из глубинки, похожие как братья. Оба невысокие, конопатые и круглоголовые, как и все в их краях. У обоих теперь, когда можно забыть о солдатской скромной прическе, и волосы росли неровно, какими-то упрямо торчащими кустиками-вихорками. Прослышав по радио про "подъем экономики", друзья, отслужив, поехали домой. Вместо подъема обнаружили все тот же развалившийся заводик в городке и доходящие совхозы в округе и через полгода вернулись. Первые дни взводный их даже путал, но Ашуркин слегка заикался и порой на то, как он командовал отделением срочников, без слез нельзя было смотреть. Ну а ефрейтору Гомозову, унылому молчуну и тихоне, просто некуда было возвращаться со службы, и он, не раздумывая, остался.

И вот все .старички-контраткники. пошли в техкласс, а Максим остался воспитывать срочников. Час назад его прямо на плацу прихватил замкомандира. В этот раз ничто не напоминало в подполковнике доброго дяденьку Петра Захаровича, что несколько дней назад так славно принимал его в офицерскую семью.

- Вот что лейтенант, родители твоих гавриков письма накатали: в округ, военкомат и в прокуратуру! Пишут, что от сыночков ненаглядных уже сколько времени ни строчки. И вообще, где они, почему пропали? Вдруг в Чечне или госпитале. В общем...

- Товарищ подполковник. Я же здесь без году неделя...

- Товарищ лейтенант! Разберитесь и примите меры! Хотите сами пишите за своих раздолбаев их мамочкам, но чтобы меня из-за такой ерунды больше не дергали.

Зам пошел дальше по своим делам, а расстроенный Максим - к ротному.

- Я здесь причем? Взрослые парни, присягу приняли, оружие уже доверили, а все жалобы от пап и мам принимаем. И вообще, получается, какие-то старые грехи на меня вешают!

- Ну, если только за свое отвечать, так это не служба, а малина. - Рассудил Камашкин. - И думаешь, только у тебя во взводе так с этими обормотами? Просто зама из округа или прокуратуры выдрали, а тут ты на глаза попался.

- И что делать? - расстроился Максим.

- Знаешь, - опытный ротный думал недолго, - устроим-ка мы им день письма...

И теперь, проведя перекличку оставшихся, взводный повел их в класс...

Из класса для занятий ОГП - общегуманитарной подготовкой явственно доносилось пыхтение. Вообще-то, Максим уже заметил, что обычная лекция по конституции или устройству России для большинства - лишь повод поклевать носом и покемарить с открытыми глазами. А сегодня перед каждым ручка и бумага и задание написать не меньше двух страниц письма домой.

Впрочем, некоторые и здесь норовили заснуть, опершись на ручку, и Максим то и дело, как учитель в школе, прохаживался между рядами.

"Мама меня все харашо... - слова выводили старательно и крупно, орудуя ручкой, словно лопатой, тяжело и с натугой, - сказали буду служит харашо паеду дамой в отпуск".

Он вспомнил личные карточки подопечных. У большей части за спиной восемь-девять классов, в лучшем случае - профтехучилище, а попадались и с пятью-шестью из каких-то маленьких, Богом забытых городков.

Вот чуть не высунул от старания язык ефрейтор Семенов, командир отделения, конверты в свой Алапаевск уже подписал.

Рядовой Чириков, склонив голову, строчил, не отрываясь. Начал второй лист, и строчки у него, не влезая, загибались вниз.

Кенжибаев положил перед собой три конверта и писал сразу три письма разом. Каждое размашистое, на несколько страниц.

Максим встал у последней парты. Рядовой Еропчук, наклонив голову, навис над чистым листом. И непонятно, спит ли он с открытыми глазами, думает ли о чем-то своем.

- Что, Еропчук? - Зло спросил взводный. - Писать некому?

Солдат молчал.

- Мать есть?

- Есть, - словно вспоминая, помолчав, вяло ответил он.

- Вот и пиши матери.

- А что писать?

Он поднял голову, пустыми глазами глянув на командира.

Максим, едва сдержавшись, махнув рукой, пошел дальше собирать запечатанные конверты.

На Еропчука злился не случайно. Против ожидания отношения во взводе оказались несложными. Ставили задачу ему - он напрягал контрактников, ну еще командира отделения Семенова. Распределял задачи между ними, а те уже нарезали участки срочникам. Еще и прислушивался, если сержанты аккуратно, как бы советуясь, поправляли его. А дальше лишь принимай сделанное и докладывай начальству о выполнении. Но три дня назад мыть окно в канцелярии роты, к нему прислали именно Еропчука. Максим перекатывал в тетрадь планы заданий и одним глазом поглядывал на солдата. На того уже не раз жаловались и просили убрать куда подальше. Смотрел и вспоминал его прозвище - "Тормоз". Тот и точно двигался медленно, словно взвешивая каждое движение. Не поднес, а подтащил стул и сел на него у окна. Тряпку сначала как бы прикинул, поднимет ли, потом опустил в ведро. Намочил и стал осторожно тереть стекло. Снизу вверх, так что грязные потеки стекали на уже отмытые места.

Максим вспомнил, как горячился Гурц, упрашивая: "Уберите, уберите его от нас, сил больше нет, вот точно не выдержу и вмажу по его наглой сонной роже", - вспомнил и решил проявить педагогический талант и утереть нос сержантам, применив личный пример. Он захлопнул тетрадь, закатал рукава, отнял ведро и легко запрыгнул на подоконник.

- Вот как надо, - объяснял он, щедро мыля окно, смывая пену, и стекло благодарно сверкало в ответ. И лейтенант домыл до половины, когда обернулся и увидел разом на пороге ухмылявшегося Камашкина и спящего прямо на стуле солдата.

- Я из воспитательных целей, чтобы личным примером, чтобы уважал... - не в лад забормотал он.

- Портянки ему еще постирай. Он тебя тогда совсем полюбит, - заключил ротный и рявкнул:

- Встать!

Еропчук вскочил.

- Днем поспал - вечером поработаешь. В роту, шагом марш!

Максим спрыгнул, раскатал рукава, вытер руки и бросил тряпку в ведро.

- Что это у тебя? - Склонил ротный свою птичью голову над тетрадью. - Темы занятий? Подкорректируй по обстановке.

- По какой обстановке?

- А то не знаешь? Эх ты стратег! Думаешь зря столько народа прислали, лейтенантов молодых, тебя вот призвали, контрактников. Приказ есть - на Кавказ готовиться. Так что планируй упор на практику и тактику.

Ротный ушел, а взбудораженный новостью Максим захлопнул тетрадь и побежал по друзьям. На плацу отозвал в сторонку проводившего строевые занятия Рылькова:

- Ну что, к подвигам готов?

- К каким?

- Эх ты, стратег! На Кавказ собирайся ...

Ошарашив новостью Костачева, заодно попросил, чтобы из списков на отправку исключили Еропчука.

Так он обежал всех и только Жора Мирзаянц оказался в курсе:

- Тоже мне новость. Еще утром в бригаду распоряжение пришло и из округа, у меня там однокашник на приказах сидит, вчера позвонил. Только ты то чего суетишься? Приказано отбирать из офицеров лишь кадровых, из бойцов психически устойчивых...

И расстроенный Максим пошел в санчасть поделиться новостью с Таней, а заодно прояснить, устойчив ли он психически.

* * *

Многие в бригаде имели прозвища. Солдаты, между собой, поголовно. Или фамилию сокращали, или старались отметить что-либо во внешности, характере или поведении. Офицеры же и прапорщики не всегда, только если выделялись чем-то. Пожилого комбрига все за глаза звали Батей. Прапорщика, замещавшего командира автовзвода и угробившего уже второй уазик, Шумахером и так далее. Таня же удостоилась прозвища короткого, но тоже не без смысла - ОМП, или, говоря иначе, оружие массового поражения.

Таня была красива. Любая девушка имеет что-то от красавицы. У одной ножки, у другой фигура, у третьей глаза или походка. А когда все эти совершенные прелести собираются воедино, мужики на улицах оборачиваются, жены, крепче берут под руку мужей, ну а те, кто побойчее, пристраиваются рядом, начиная молоть какую-либо чушь с целью немедленно познакомиться.

В воинской же части, где изначально молодых и здоровых мужчин в избытке, успех Тани, стройной, с густыми жгуче-черными волосами, приятным, невольно притягивающим взгляд лицом и с хорошо подвешенным, острым язычком, был всеобщим и оглушающим.

В ее облике проглядывало что-то южное. Наверное, про таких и говорят - знойная красавица. Но говорить одно, а видеть среди наших серых мышек - другое.

- Таня, - Максим уселся за стол. Девушка напротив сортировала какие-то таблетки. - Тань, а как ты сюда попала?

- Как попала? Так же, как и ты. Через военкомат, я же после медучилища, военнообязанная.

- Нет, ну мне-то повестка пришла. На два года. А ты добровольно.

- А, - махнула она рукой и протянула ему открытую банку, - и вспоминать не хочется, на вот лучше витамин возьми.

- Ты что военной хотела стать? - не унимался Макс, катая в ладони желтенький шарик.

- Ничего я не хотела. Просто с парнем встречалась. Ничего парень, мне нравился. С мамой познакомилась, варенье вместе варили. Он замуж позвал, я и согласилась.

- Ну, - не понял Максим, - все хорошо ведь.

- Хорошо. Но я-то и с другим встречалась. Тот постарше, уже в годах. Все стихи читал. Влюбился в меня - ужас! С мамой познакомил. Та уже старенькая. Так упрашивал, я и согласилась.

- Не понял. Как это согласилась? На что?

- И за него замуж выйти.

Максим проглотил витаминку, встал, набрал стакан воды из старого уже пожелтевшего стеклянного графина и выпил ее.

- Так ты, что за двоих что ли выйти согласилась?

- Ну, да. Вот ситуация, хоть топись. Они уже и костюмы купили черные в магазине "Гименей". Кольца мне подарили в коробочках. Знаешь, такие бархатные. Одна синенькая, другая красненькая. А подруга говорит, чем в омут с головой, так лучше в армию завербуйся, куда подальше. Ты вообще, Максимка, хоть знаешь зачем сюда идут?

- Не знаю. По-разному. - Пожал он плечами. - По призванию, наверно, по образованию или просто сложилось так.

- Нет, я про женщин.

- Не знаю?! - передразнила она его. - Наверно... - Эх ты... Чтобы замуж выйти. Или, если и шансов нет, так просто потолкаться среди мужиков. Королевой себя почувствовать.

Максим окончательно запутался.

- Да у тебя же и так двое было?

- А, ничего ты в этом не понимаешь, - махнула она рукой, - на вот лучше еще витаминку съешь. Или скажешь, я непорядочная?

- Ну... не скажу. Ты ведь кольца вернула?

- Конечно, только перепутала, кажется...

Все это время дверь в санчасть не закрывалась, совал голову то один, то другой. Солдаты, получив назначенное врачом лекарство, уходили, офицеры оставались, и вскоре маленькой комнате стало не протолкнуться. Пришел и Рыльков, весь уже какой-то перепоясанный и донельзя военный, сел в сторонке, в общем разговоре не участвовал, а только вздыхал и смотрел на Таню глупыми влюбленными глазами.

А заканчивалось все, как всегда. Приходил из кабинета по соседству майор начмед - классического вида врач с седоватой бородкой клинышком и гнал всех.

- Соколова, тебе заняться нечем? Слетелись, как мухи на... мед. Только и слышно Ж-ж-ж, ж-ж-ж. Голова болит, идите, служите.

Но рабочий день уже закончился, и лейтенанты просто переходили к себе в бывшую каптерку, переоборудованную под жилую комнату.

- Интересно, а там двести двадцать вольт есть? - поинтересовался Костачев, оглядывая свое нехитрое имущество.

Все сразу поняли, где "там", и Мирзаянц предположил:

- Скорее всего, от нашего дизеля будем питаться, а значит, от ста до двухсот пятидесяти прыгать будет. А тебе зачем? Телевизор брать?

- Ноутбук! - солидно пояснил Володя, - работать буду!

Все засмеялись. Дорогую технику друзья использовали одинаково - соединив компьютеры в сеть, все свободное время рубились в игрушки, взяв роль спецназовца, в одиночку уничтожали колонны, города, лагеря противника, освобождали заложников и спасали планету от монстров.

- Не переживай, Володь, - хлопнул его по плечу Мирзаянц, - там тебе настоящий автомат дадут, гранаты всамделишные и ножик нехилый. И воюй себе на здоровье...

Рыльков же обозрел все приобретенное ими на ссуду богатство и заключил:

- Во, блин, сколько денег угрохали, накупили барахла, а оказывается, ничего с собой и не возьмешь?!

- Почему? Цифровик надо взять, поснимаем там, - Максим еще пробежался глазами и прикинул: еще магнитофон...

- Эх! Жалко место на стоянке потеряем, приработка лишимся...

Они, легкие на подъем, уже сейчас готовы были ехать.

* * *

Вообще-то получалось хитро. И отправлялась бригада, и оставалась бригада. И так неполного состава, а теперь еще и как бы двоилась, выделив на командировку от силы батальон. Но штаб, управление нужны и тут и там, и появилась масса вакансий. Вывозил их в Чечню и новый, как бы второй, комбриг, совсем еще молодой, не отметивший сорока лет полковник.

Вовремя составили списки. Подготовили заявки на амуницию и технику. Но, как всегда, в последний момент все порушилось. Их комбат - громогласный усач подполковник Норов, с красным, словно только вышел из парной, лицом, так любивший, сняв шитую на заказ фуражку с тульей, вздернутой, как палуба авианосца, порассказать в курилке молодежи о том, как его помотала военная судьба по гарнизонам и каково раньше, в прежние строгие времена, служилось, перед самым выездом, как-то разом притих, ушел на больничный, потом сразу на ВВК - военно-врачебную комиссию, потом у него был суд, и он, говорили, отсудил какие-то льготы и дни к выслуге и ровно за неделю до отправки подал рапорт на увольнение.

Он еще пару раз мелькнул в курилке, но говорил уже о другом: что в своей стране воевать не будет по принципиальным соображениям и вообще у него и так уже по суду двадцать пять календарей в кармане, пенсия давно выслужена, и пора дать дорогу молодым, так что пусть они себя и проявляют.

Потом из списков тихо исчез еще один ярый строевик, притащивший кучу справок о болезнях своих, жены и детей. Но обнаружились во всем этом и положительные стороны. Вместо Норова за комбата поехал ротный Камашкин. А его зам Костачев прыгнул сразу до замкобата. Рыльков в командировке шел на роту. Мирзаянц перебирался в штаб. В результате всех этих пертурбаций, в списки отправляющихся попал и Максим на свое уже привычное место взводного. Остальные же вакансии в роте собирались закрыть младшими лейтенантами - выпускниками полугодовых курсов офицеров.

С солдатами проще, но и здесь в бригаду зачастили родители: заплаканные матери и деловито озабоченные отцы. Взвод Максима усох, и в него даже вернули списанного-таки в подсобное хозяйство Еропчука. Лейтенант схватился за голову и побежал к Костачеву - тот прорвался к заваленному бумагами замкомбригу.

- Еропчук?! - гремел тот, осатаневший от свалившихся предотъездных хлопот, отставив привычные мягкие манеры. - Списать, говоришь, солдата? Скажи еще домой к мамке отправить? А ты знаешь, что у него дома в семье? Что у него отца нет. Мать алкоголичка, в тюрьме сидела, сестренки-токсикоманки клей нюхают! И ты его вместо того, чтобы воспитать и стране полноценным гражданином вернуть, из жизни, считай, списать хочешь?! Последний шанс человеком стать отнять?!

- Товарищ подполковник! - пораженный Костачев сунул нос в тощую папку с личными данными солдата. - Откуда вы все это узнали?

- Узнал?! - зам помягчел. - Откуда я узнаю? Твой ведь солдат-то, ты и должен узнавать, или теперь не твой, а Снегирева. Дружка твоего. А узнавать. Так, у них у всех, считай, биография одна. - Он аж скривился, а потом поднялся, приняв какую-то нарочито картинную позу, - нет у меня для вас других солдат, сынки. Нету.

Хватало и проблем со снаряжением, техникой. Вообще-то пришла телеграмма из округа, что на месте их всем обеспечат, но командующий группировкой позвонил комбригу и сказал, что техника-то есть, но свое давно отбегала, дышит на ладан, и рассчитывать они могут только на то, что привезут с собой. Комбриг и сам это прекрасно знал.

* * *

Теперь в будни постоянно наезжали комиссии, проверяли их готовность, а в выходные зачастили спонсоры и шефы.

Проводы же были и вовсе торжественными, с митингом, речами и священником, который в своем одеянии стоял на трибуне среди окружного начальства и командования, как свой, и размашисто осенял проходившие мимо роты.

После состоялась неофициальная часть, когда офицеров усадили в клубе за богато накрытые спонсорами столы. Пришли туда и те, кто в командировку не ехал. Звучали тосты и речи, впрочем, из центра, где засело командование и гости, до края стола, где притулились младшие офицеры, они доходили уже нечетко, а речи комкались в общем гуле.

- Надо сваливать, - предложил вскоре Костачев. - Тут сейчас вообще тоска начнется.

- Что же добру пропадать? - кивнул Рыльков на заставленный стол.

Мирзаянц разумно предложил:

- Сейчас перекур объявят, прихватываем по бутылке, закуску и к себе. Макс, не зевай, за тобой рыба.

Потихоньку бутерброды стали складывать в пакет, туда же пошли и несколько накрытых друг дружкой тарелок. Вскоре действительно объявили перекур, и все толпой повалили на улицу.

Здесь закурили все разом, кроме священника и чуждого вредных привычек Больского. Батюшка в широком одеянии размашисто зашагал по бригаде. Больский остался. Дым окутал крыльцо, его ручейки поднимались и сходились сверху облаком. Старшие офицеры держались особо. Старый, остающийся комбриг, и новый, молодой, что будет рулить в командировке. Их, словно взяв в кольцо, обступили замы: по боевой, общий, по чрезвычайным ситуациям, по тылу, начальники разведки, связи, артиллерии, комбаты. Остальные, чином пониже, стояли в сторонке, ну а лейтенантов уже и след простыл. Больский, помаявшись, походил среди своих и, кашлянув, начал:

- Ну что, договорились о сотрудничестве и связях. Нас шефы и там не забудут, так что ждите гостей и подарков...

- Захарыч, - проникновенно перебил его кто-то из уже расслабившихся и отмякших начальников, - неужели ты и там нас воспитывать будешь?..

Все засмеялись.

Больский "спустился" рангом ниже, к замкомбатам, штабным майорам и капитанам. Но те, видно, рассказывали, что-то свое, не предназначенное для начальственных ушей, и при его появлении замолкли, сосредоточенно затягиваясь и давя одним им понятный смех. Не найдя лейтенантов, Больский крутнулся и пошел еще дальше, остановив пробегавшего мимо солдата:

- Ну что, сынок? Как служба? Сам-то откуда? Из дома что пишут?

Но, видно, это был не его день.

Остановившийся боец, козырнув, удивился:

- Товарищ подполковник, вы же позавчера уже  спрашивали...

Максим же тем временем утянул со стола длинную, уже порезанную на дольки горбушу, завернул ее в газету и теперь, держа и пряча ее под рукой, как саблю, пробирался через толпу. Удачно миновав всех, он забежал за угол, вдоль здания быстро пошел к казарме и только хотел повернуть, как увидел своего ротного, вернее, новоиспеченного комбата. Он стоял к нему спиной и разговаривал с кем-то за углом, невидимым отсюда, басившим густым, хорошо поставленным голосом.

Лейтенант замер, прикидывая, как незаметно проскользнуть, невольно прислушиваясь:

- Владыко! Как же? Праздник этот устроили, а едут-то парнишки в пекло! И мы копейки получаем, вот опять на войну, а здесь-то никому это не надо, и если что, опять мы крайними будем... Как же это допускается, владыко?!

Голос Камашкина, рваный и сдавленный, слова шли, словно через силу, как через перехваченное спазмом горло.

- Вам и воздастся, - Максим понял, что отвечает батюшка. - И о вас потом скажут, что ничего у них не было, ничего они, кроме самих себя, положить на алтарь не могли и все сделали, и все выдержали...

Лейтенант боком-боком - проскочил к себе.

- Ты чего такой озадаченный? Все нормально? - принял у него рыбину Костачев.

- Да там... Нет, ничего. Снова уже сели. Про боевой дух что-то, да другие тосты пошли...

- А... Ну нас теперь точно не хватятся. Посмотри, там тебе на койку сувенир положили...

На кровати лежала картонная коробка. Гуманитарная помощь от шефов. Черный свитер, мыло, зубная паста, бритвенные станки и среди прочего лазерный диск в пластиковой коробочке.

- Музыка что ли? - повертел его Макс и нажал на клавишу магнитофона. Крышка медленно поехала вверх. Он поставил диск и снова нажал клавишу.

В каптерке поплыли звуки гимна.

Все засмеялись.

- Ну, спонсоры, дают... Встать, смирно... А что, пусть играет...

- Выключи! Скорее! - подскочил Рыльков.

- Тебе что, наш гимн не нравится? - нарочито суровым голосом, сдвинув брови, спросил Мирзаянц.

- Не знаю... то есть, в общем, конечно, нравится, только, когда его слышу,  кажется, что сверху ботинок упадет.

Все озадаченно посмотрели на забранный квадратами когда-то белых, а теперь уже пожелтевших, плит потолок и потом на Рылькова.

- Я же суворовец, десять лет в строю, в казарме койка под репродуктором, ну а самые передачи клевые, там "мелодии и ритмы" или "ваш магнитофон" вечером, а то и заполночь. Ну, все и слушают уже в темноте после отбоя, так и заснут под музыку. А утром, в шесть, оно как заорет:

"Союз нерушимый республик свободных..."

Встать, чтобы выключить, лень. Народ и начинает "гады" - ботинки курсантские в динамик метать. И если не в него, так в меня точно попадут. Теперь и гимн другой, а музыка та же, и я, когда ее слышу, автоматом голову задираю...

* * *

В дальнем углу гражданского аэропорта, где кончались бетонные дорожки, нагло лезла меж стыков невыкошенная трава и стояли огромные, крашеные серебром топливные баки, притулились два транспортника с висящими под крыльями двигателями. Не такие уж большие с виду, но емко брюхатые, они покорно принимали с подходящих машин в свое чрево ящики, тюки, оружие, свернутые палатки и солдат, солдат, солдат. Вся середина салона завалена, на откидных скамейках вдоль борта плотно сидели те, кому достались места. И еще наверху, на втором десантном ярусе, в полумраке, шевелилась плотная людская масса.

Переругиваясь, устраивались, кто где мог. Общее какое-то тоскливое настроение перебил звонкий веселый голос Мирзаянца:

- Заканчивается посадка на чартерный рейс до жемчужины Осетии города Моздока. Срок тура полгода, трансфер, все включено. Питание бесплатно, удобства - три звезды в минус, по результатам тура на погоны одна звезда в плюс. Вас ждут увлекательные экскурсии по диким местам, сафари на бандитов и прогулки по минным полям...

Появившиеся улыбки исчезли, но тут все перекрыл вой движка, поползла вверх рампа и стало совсем темно, только пара маленьких иллюминаторов обозначилась пятнышками света.

Рыльков втиснулся на сиденье рядом с Таней, забрал и водрузил себе на колени ее сумку, и что-то рассказывал, наклонившись к самому уху девушки.

Двигатели прогрелись, самолет, тяжело подпрыгивая на стыках плит, покатился по рулежной дорожке, ненадолго встал в конце полосы. Двигатели запели еще громче, самолет задрожал и побежал все быстрее и быстрее, пока не взлетел. Следом за ним вырулил на взлетку второй борт. И на несколько часов остался лишь ровный, тяжелый, убаюкивающий гул в темном, забитом грузом и людьми салоне.

А в Моздоке в опущенную рампу брызнуло солнце, жаркий сухой воздух немедленно обволакивал, как пар в сауне, стоило лишь спрыгнуть на дышащую зноем бетонку.

Заглушили турбины, и теперь только вертолеты стрекотали невдалеке, как кузнечики.

Их ждали грузовые .Уралы.. Засидевшиеся в самолетном нутре солдаты загрузили их "на раз". Спереди и сзади колонны встали бронетранспортеры. И стрекочущие вертолеты тоже ждали их, и стоило длинной, неспешной, растянувшейся гусенице из машин выехать за пределы Осетии, как "вертушки", быстро догнав их, принялись прочесывать зеленку по бокам от дороги. Они кружились, словно в карусели, и от сменяющегося, то нарастающего, то удаляющегося рева уже звенело в голове.

Первый встреченный чеченец оказался застойно небритым, в годах, мужиком в шляпе. Потом нарисовался еще один, уже старик, в папахе, словно старых времен, полковник. И еще, и еще. Они сидели у своих домов, по двое, по трое кучковались у маленьких магазинчиков и равнодушным взглядом смотрели на проезжавших мимо военных. Женщины работали. Их спины мелькали за заборами у добротных домов. Мальчишки торговали. Сидели у обочины в окружении трехлитровых банок, залитых мутновато-маслянистым самопальным бензином. "92", "76", "ДТ" - вкривь и вкось написано на прилепленных к банкам бумажках. Обращенные к дороге лавки топорщились от выпиравшего с витрин камуфляжа, берцев, тельняшек. Болтались в связке камуфляжные же сумки с гербом и надписями "Великая Россия". Пирамидами стояли продукты: консервы, фрукты, высились бутылки. Но колонна, поднимая пыль, шла мимо.

Командир ремвзвода, прапорщик Еникеев, углядел главное и теперь, перегнувшись через торчавший из башни ствол пулемета БТРа, кричал в ухо Максиму:

- У них коньяк по пятьдесят рублей! И еще жалуются, что плохо живут!

И прапорщик, и Максим, и все, кроме обсевших головной БТР, были припорошены поднятой колесами пылью, которая скрипела на зубах, лезла в глаза, рот, нос и уши.

А на месте дислокации - в уютной, с одной стороны окаймленной горами долине дул с вершин ласковый ветерок, зеленела трава, в оставленных садах яблони сгибались под увешенными плодами ветками. Прибывший за неделю до всех хозвзвод уже поставил палатки, засыпал щебенкой дорожки, вычистил старые кирпичные сараи, где когда-то держали скот, и даже местами порушенную ограду привел в порядок. Полевые кухни дымили, и ветер доносил вкусный, чуть пригорелый запах, который невольно заставлял сглатывать. Можно жить!

И жили в палатках, устроив в сараях штаб, арсенал и лазарет.

Хоть первые несколько дней бригаду не трогали, начбой - зам по боевой подготовке - устроил импровизированное стрельбище. Неподалеку, прямо в крутом склоне поставили мишени, и теперь весь день оттуда доносилось короткое и злое, словно гвозди забивали, тарахтение автоматов. Гоняли и солдат, и офицеров. Пробежал - упал - отстрелялся, следующий! Максим с вечера простирнул камуфляж, к утру тот не высох и теперь со всем этим ползаньем на глазах превращался в грязную тряпку.

Солдат поблизости не было, и командовавший учебой свежеиспеченный комбат не стеснялся.

- Рыльков, быстрее! Снегирев, ты еще выше зад задери, чтобы уж точно им пулю поймать, "почетную" рану заработать.

И он вжимался в глину, слушая понукания и ворчание начальства:

- Тебе самому солдат учить, а то твой Еропчук вообще учудил, РГД утерять умудрился.

Дыхалка сбита, руки дрожат, и пули летят явно не в мишень, а неизвестно куда, уходя в землю.

- Развернулся Камашкин... должность отрабатывает... - ругались лейтенанты, перемешивая локтями грязь.

Вскоре нарезали и задачи: держать четыре блокпоста на дорогах, мост на речке, вести инженерную разведку, сопровождать на своем участке колонны и охранять самих себя, поскольку любое выходящее за пределы их полевого городка действие превращалось в боевую операцию, будь то рейс водовозки к речке, подвоз хлеба и продуктов или поездка в штаб группировки. Да и сама полевая жизнь изменила людей. И солдат не надо понукать, и не спешащие по вечерам домой или на подработку офицеры могли куда больше заниматься службой. Но и здесь было место "не только подвигу", как не раз говорил на совещаниях подполковник Больский. И словно в подтверждение этому, Серега Рыльков сбрил усы и влюбился.

Поначалу, среди прочих, был приказ женщин не брать. Но оказалось, что в части давно уже большинство телефонисток, делопроизводителей, поваров, медсестер - женщины, более того, они и не думали отказываться от командировки. Особенно жены, не хотевшие отпускать мужей. В общем, засобирались все, от юной восемнадцатилетней связистки, которая еще и задумываться-то не умела, до перезрелой поварихи, твердо рассчитывавшей, что здесь уж точно найдет себе, если не мужа, так просто мужика.

Все это, конечно, не касалось фельдшера прапорщика Танечки Соколовой. А Серега Рыльков теперь и сам не знал, хорошо или плохо, что она поехала с ними. Поддразнивая его, то один, то другой лейтенант норовили пройтись с девушкой мимо него. Максим и вовсе как-то остановился неподалеку и несколько минут на ушко рассказывал Танечке анекдоты, да еще при этом придерживая ее за локоток. Та громко смеялась, а Рыльков потом три дня с ним не разговаривал.

* * *

Колонна шла через пригород. И слева, и справа стояли разрушенные дома. Порой одна стена с проемами окон слепо смотрела на дорогу, по которой медленно, натужно ползли зеленые машины. У другого дома угол ссыпался в огромную буро-красную кучу битого кирпича. На срезе, в обнаженных, вывернутых, словно декорации, комнатах остались обои на стенах, висело большое в деревянной раме зеркало все в паутине трещин. А с другого крыла сушилось белье на балконе, и за окнами угадывалась спокойная мирная жизнь.

Колонна всегда идет со скоростью самого медленного грузовика. А этот грузовик - сто тридцать первый темно-зеленый ЗИЛ, с прицепленной полевой кухней еще то и дело глох. Несколько водителей собирались, сунув голову под поднятый капот, порхали чумазыми руками над переплетением шлангов и проводов. Охранение "щупало" автоматами, стволами пулеметов бронетранспортеров и развалины, и подступавшую к обочине зеленку.

Максим спрыгнул с брони и прошел вдоль колонны. Бронежилет и разгрузка давили на плечи, но эта тяжесть уже была привычной, и устал он скорее от бесконечного напряжения и ежеминутного ожидания какой-нибудь пакости от боевиков. Колонны не раз обстреливали, могли просто полоснуть очередью по обсевшим броню бойцам и раствориться в лесу. Заложить у обочины фугас. Одну бригадную машину уже подорвали. Но кто-то в зеленке рано нажал кнопку, и трое в кузове отделались легким испугом. Досталось раз и их водовозке: та примчалась, как из фантастического фильма, дырявая, будто дуршлаг, пуская во все стороны тонкие струи воды. А тут еще этот ЗИЛ...

- Что там? - запрыгнул он на бампер и сунул голову под капот.

Водила с черными от грязи, как у негра, руками оторвался от движка.

- Карбюратор, товарищ лейтенант.

- Понятно. Бензин продали, залились самопалом. Оставляем твою шарманку на первом же блокпосту.

Но, в конце-концов, перецепили к другой машине кухню, грузовик взяли тросом под уздцы и потащили на буксире. Медленно, мимо домов, развалин, зарослей. Въезжали в удобные для засады распадки, когда поросшие кустарником и деревьями скалы обступали дорогу, нависали над ней. Потом ползли мимо леса, обступившей дорогу зеленки и снова выходили на открытое место, где, казалось, можно перевести дух.

Уже под вечер, добравшись в бригаду, лейтенант, снимая амуницию, заметил, как дрожат руки. Скинув разгрузку и броник, наскоро умывшись, решил пройтись по бригаде. Пережитое напряжение не отпускало, не давало просто взять и залечь в койку. Максим послонялся по территории. Несколько сот метров, огороженных колючкой, за которой еще и минные поля. Отдельно внутри выгорожен автопарк, еще караул и арсенал - оставалось только пройтись по посыпанным камешками дорожкам вдоль палаток. В столовой орал телевизор, в приспособленной под курилку беседке набилось человек двадцать, и теперь оттуда то и дело доносились взрывы хохота. Наконец он не выдержал и завернул в санчасть.

Здесь в одиночестве протирала какие-то колбы и одновременно поглядывала в книгу Таня.

- Тань, - с порога начал он. - У тебя же аптека под рукой. Плесни спиртику грамм пятьдесят, а то день сегодня!.. Мне в сопровождении всю душу вымотали.

Девушка отложила книгу - "Как завоевать сердце мужчины" - ухватил название лейтенант - поправила волосы, убрав их под белую шапочку:

- Вот еще, налей ему! Тебе что тут распивочная?

- Ну, Танюша, чисто символически, а то не засну сегодня.

- Садись! - Она достала две чашки, включила чайник. - Вот так, вот чисто символически и спиваются. Лучше чайку попьем.

К чаю нашлась большая коробка конфет. Ее когда-то подарил Серега Рыльков. Правда, те конфеты давно съели, но Серега исправно покупал у "чехов" на рынке запакованные в прозрачные полиэтиленовые мешочки сласти, а Таня их раскладывала по освободившимся в коробке местам.

- Чего молчишь? - Она подвинула ему чашку, - рассказал бы чего.

- Ой, не знаю, как так получается? - гнул он все свое, - одна машина свободно идет восемьдесят, а как их три-четыре - уже не больше сорока. Парадокс!

- Ой! Ну, какие машины?! О чем ты?

- О колонне, - пояснил он. - А о чем надо?

- О чем, о чем? Я, наверное, замуж выйду.

- За Рылькова? - вздохнул Максим, - хороший парень.

- Нудноватый только.

- Зато и ты не сбежишь уже ни в какую армию.

- Захочу и убегу. Иногда так домой тянет.

- Так у тебя же там два жениха дожидаются.

- Да, - согласилась Таня, - туда возвращаться не стоит. Может, к тебе поехать, на край земли? Как там, расскажи?

Максим притянул к себе лежавшую в стопке журналов карту России. - Гляди. Живем на краю. Там весело. Родители пишут, что дождей нет, воду в хранилищах не накопили и ее теперь по графику дают. На два-три часа в день. Поймал момент - набрал, помылся, чаю попил.

- А не поймал?

- Ну не поймал, иди в магазин, покупай в канистрах. Все равно, ту, что из крана, пить нельзя. А ветераны заслуженные в баню по талонам ходят.

- Ужас! А что же власть?

- Что власть? Я три раза на выборы ходил. Сначала мэр ничего был, но с космосом разговаривал. Избрали другого - отставника, чтобы порядок навел. А он какой-то долбанутый оказался. Приказал всем в мэрии какие-то френчи пошить, наподобие армейских, и что-то типа строевых смотров устраивал. Тут вода и стала пропадать. Народ совсем осатанел. Выбрали мэра из бандитов, "Пятачок" кличка.

- И что, совсем плохо?

- Да также все. Они сами по себе, мы сами по себе. Народ в пригородах - скважины бурит, колодцы роет. Печки ставят, навезли из Кореи, да Китая. У нас там все импортное, машины японские, продукты китайские, да и сами они лезут...

- И у нас машины сплошь иностранные. Немецкие. Напривозили с условием, чтобы в остальную Россию не продавать. На берег выедешь, идешь по дюнам, и облепиха сама собой растет, и через море, куда ни посмотришь - заграница. Мы ведь отдельно от всей России. Анклав - называется. Многие вообще хотят отделиться.

Максим выпил чай и как-то тяжело молчал. Дрожь в руках ушла, напряжение спало, но голова оставалась тяжелой, хотелось привалиться куда-нибудь и лежать, бездумно глядя в натянутый над головой брезент палатки.

- Да, не очень тебя разговоришь, - Таня вздохнула и полезла на полку, где среди других склянок стояла мензурка с черным черепом на бумажке, костями и с грозной надписью "Яд!". - Вот налью тебе пятьдесят грамм, но больше ни-ни, и не проси...

Серега Рыльков несколько дней провел на блокпосту. Тот собрали из бетонных блоков, поставленных друг на друга, как в детском конструкторе. Обжили проемы мешками с песком, навели нехитрый уют и несли службу, прикрывая досматривавшую машины милицию. И едва ли не каждую ночь приходилось коротать у амбразур. Ночью в городе даже не постреливали - палили напропалую. Пули чиркали и по бетону блоков, словившие их мешки пускали в ответ тонкую струйку песка. Поэтому и возвращения в бригаду Рыльков ждал, почти как домой - в спокойное обжитое место. Но не только поэтому, была еще одна всем в бригаде известная причина. Теперь, вернувшись, он, наскоро переодевшись и бросив вещи на койку в палатке, поспешил в санчасть. С собой тащил трофей - огромный красный гранат. В сарае, в котором разместили медиков, прорубили маленькое окошко. Проходя мимо, Рыльков заглянул туда и увидел, как Максим с Таней склонились над картой, стояла раскрытая коробка конфет, пустые стопочки и мензурка со спиртом со снятой пробкой.

"Гуляют! Верно, думают, куда поехать после командировки", - обреченно подумал он.

Заканчивался день. Встали в парк машины, и уже не видна покрывшая все, размокшая, липкая, как пластилин, глина, видны лишь белые посыпанные щебенкой дорожки. Поварята вынесли огромный бак, потащили его к вырытой под помойку яме, и вскоре оттуда донеслось веселое тявканье неизвестно откуда взявшихся, да так и прижившихся при бригаде собак.

Пора идти на подведение итогов, и Максим поднялся с табуретки.

- Спасибо, Тань, с тобой посидел, как камень с души упал.

- Ладно, - махнула та рукой и убрала мензурку, - заходи почаще. Только этим делом не увлекайся. Ужин кончился, сейчас болезные пойдут.

Максим вышел, обнаружив сидящего на пороге Рылькова с большим красным гранатом в руках.

- Серега, ты никак на фруктовые боеприпасы перешел?

Рыльков поднял голову и посмотрел на него тяжелым полным муки взглядом.

- Все-все, понял-понял. Просто зашел после выезда чайку попить, да полста грамм выцыганил, больше ничего. Пойдем лучше в штаб, сейчас будут итоги подводить и расклад на завтра скажут...

На поставленные в сарае скамейки расселись офицеры. Обшарпанные стены завесили присланными из группировки плакатами и большими листами ватмана, исчерченного таблицами "состояния воинской дисциплины", лохматились затрепанными краями зеленые карты с нанесенной обстановкой, на всю стену растянулся то ли призыв, то ли лозунг, определивший их цели на летний период боевой подготовки. Чего-то там надо было достигнуть, и, в то же время, чего-то наоборот не допустить. Максим, читая его, все никак не мог понять толком, чего от него и других офицеров хотят. На небольшом возвышении, вроде сцены, привычные места за столом заняли комбриг и замы. Сначала начштаба со школьной указкой у карты доводил обстановку, которая все время их пребывания здесь оставалась "сложной с элементами ухудшения", потом читали приказы по группировке и свои бригадные, сообщали о разных ЧП в разбросанных по республике частях. Пришла телеграмма: где-то какой-то солдат, мало того, что захватил оружие, да еще и расстрелял товарищей. Командира той части и его зама сняли, а во всех частях велели обсудить случай, принять меры к недопущению, провести профилактику, внеплановые занятия и проверки и т.п.

И теперь у маленькой трибунки уже Петр Захарович, порадовав всех сообщением, что к скорому празднику ожидаются артисты, напоминал офицерам, как нужно работать с личным составом.

Народ заскучал. Сначала к комбригу нагнулся зампотех, отпрашиваясь готовить технику к завтрашнему дню, потом заторопился начштаба, наконец и сам полковник встал и, кивнув Больскому, мол, продолжай, стал осторожно пробираться к выходу.

Минут через десять в сарае остались лишь младшие офицеры.

- ...проведение бесед необходимо заносить в карточки, с группой риска вести занятия по отдельному плану, кроме того, доведенный до вас приказ требует выполнения ранее доведенной директивы и регулярного проведение занятий по общегосударственной подготовке, построенных на истории отечества, примерах мужества и героизма, выполнении своего долга...

- Товарищ подполковник, - прервал его неловко сунувшийся в дверь превращенного в актовый зал сарая посыльный. - Вас к комбригу срочно вызывают, из штаба группировки звонят.

Недовольный зам, бросив:

- Камашкин, продолжите, - нахлобучил фуражку и зашагал к выходу.

Комбат, словно только проснулся. Вышел к столу, постоял припоминая, о чем говорили, и собираясь с мыслями:

- Что надо солдату? И чтоб в подразделении порядок был? - спросил он, и сразу же сам ответил: - Надо, чтобы мылся он регулярно и не был зачушканным, чтобы, не дай бог, не воровал - последнее дело это, будь ты хоть дембель, хоть кто. Чтобы свою работу на других не перекладывал, не подставлял никого, не стучал. А то бывает, если сам он с дерьмецом, то его года полтора шпыняют, он зубы стиснет и думает-мечтает: вот стану дедом - отыграюсь...

Быстро темнело. Уходил еще один день их командировки. Максим, накачанный наставлениями командиров, пошел проверять свой взвод. Их, после возвращения с колонной, не трогали, не отправляли в караул, давая отдохнуть, в своей солдатской человек на сорок палатке. У входа поставили чан с водой и подвесили на веревке железную полоску. - Только так и соскоблишь липучую грязь.

Он прошел по дощатому настилу мимо гудевшей печки в угол, который заняли его контрактники.

Не было лишь Ашуркина, а Гурц с Андреевским и Гомозов с Семеновым, поставив между коек ящик, двое на двое "забивали козла". Увидев взводного, в угол подтянулись и срочники.

- Вот, плакаты вам принес, газеты-журналы почитать. - Максим сев на койку, положил рядом тощую, с торчащими разлохмаченными краями пачку, которая тут же пошла по рукам.

- Товарищ лейтенант, - поинтересовался Чириков, - здесь до нас собровцы стояли, и они по телевизору слышали, что у нас день за три идет и на дембель раньше пойдем.

Чириков, как и большинство срочников, таскал в кармане календарик, в котором каждый вечер перед отбоем прокалывал дату прошедшего дня, прикидывая, сколько еще осталось служить. Терпеливый. Многие дырявили календарик уже с утра.

- Да нет, Чириков. Эти дни тебе один за три в трудовой стаж засчитают. В шестьдесят лет на пенсию соберешься, справочку эту достанешь и тебе все, что провоевал втройне и зачтут.

- В шестьдесят? - недоверчиво качнул тот головой. - У меня батя только сороковник разменял.

- Ничего ребята. Все в свое время придет, и дембель, сами знаете, неизбежен. На днях гуманитарную помощь привезут, подарки получите и артистов подослать обещают, так что готовьтесь к празднику...

В офицерской палатке царило веселье. Здесь помимо Максима обитали Камашкин, Костачев, Рыльков и Жора. Жили дружно, хотя не понимавшему шуток Рылькову доставалось порядком.

- А что, мужики, - поглядывая на Серегу, глубокомысленно изрекал Жора, - надо нам Макса и Танюху поженить. Молодые, видные. Такая пара будет!

- Как будто других молодых да видных, помимо Макса нет, - возмущался Рыльков.

- Хорошая пара, - подтверждал комбат, - люблю, когда молодые женятся. Есть в этом что-то такое правильное, стержневое.

- А точно, - звонко хлопал себя рукой Костачев. - Им и экономически это выгодно... Сейчас палатку отдельную поставим, туда переселятся. Зато потом, если и по домам в разные концы страны разъедутся, месяц отпуск у одного, месяц у другого, опять же проезд бесплатный. Два месяца в год так уж точно не надоедят друг другу.

- Да, - подтвердил Костачев, - и еще как ветераны кавказской войны имеют право каждый на пятнадцать суток оплачиваемого, да с проездом, и еще месяц неоплачиваемого дополнительного отпуска!

- Это много, - покачал головой комбат, - так и надоесть друг другу можно.

Рыльков переводил взгляд с одного на другого и, наконец, не выдержал:

- Ерунду вы городите! - и выбежал, сумев хлопнуть, словно выстрелить, пологом палатки.

- Заодно караул проверь, - крикнул вслед Костачев.

Рыльков пробежался по лагерю. У санчасти сидела очередь больных на процедуры и перевязку. Он крутнулся еще пару раз и наткнулся на шедшего от солдатских палаток Максима.

- Володька, ты зачем усы сбрил? - привычно начал он.

- Макс, Макс! - оторвался тот от земли, - я тебя как человека прошу, не лезь к Таньке. Мы с ней еще до выезда сюда сошлись. А здесь-то ей и так прохода не дают.

- А чо, а чо вообще такое-то? - задурачился Максим. - Чо нам, этот товарищ прапорщик, с лазарета? На днях в Моздок слетаем, на танцы пойдем.

Рыльков схватил его за руки.

- Макс! Я тебя, как человека и друга прошу.

Снегирев внимательно посмотрел на друга. Зацепило того, верно, серьезно. В темноте не видать, но, вроде, у него и руки дрожали, а голос вот точно сел. Не похоже, на просто буйство гормонов.

 - Ладно, - вздохнул взводный. - Не грузись, Серега, впереди у тебя чистая дорога. У вас, - поправился он. - Скажи только, на свадьбу позовешь?

- Макс! Макс, ты человек...

- Э-э, ты потише, - отстранился Максим, - и еще, слушай, съешь лимон. А то на тебя смотреть больно, ты и в темноте, как луна сияешь.

Но тот уже понесся за автопарк, где оставалось невытоптанное место, с редкими и невзрачными полевыми цветами, и вскоре уже с букетом наперевес бежал в сторону санчасти.

* * *

Коля Еропчук сел на койку, осторожно огляделся. Все занимались своими делами, никто не обращал на него внимания. Он прошелся рукой по одеялу, как бы поправляя его, достал и снова подвернул край под матрас, а там уже прихватил припрятанный сверток. Его быстро сунул в карман и снова затих. Коля сидел, ссутулившись, думая о чем-то, и то и дело поглядывал по сторонам. Минут через десять встал и, держа бушлат так, чтобы прикрывал оттопыренный карман, пошел к выходу.

За палаткой выложенные гравием дорожки расходились. К плацу, столовой, умывальнику и туалету. К нему он и потопал. Назначение сколоченного из горбыля сооружения на десять посадочных мест легко угадывалось по густому, заставлявшему морщиться и выжимавшему слезы запаху хлорки.

Зато за нужником, на узкой полоске жирной липкой грязи, от стены до подвешенной на столбах колючки никто не появится. Здесь давно устроили нечто вроде свалки. Большой ржавый бак, который кто-то в лихой дурости расстрелял из автомата, наделав аккуратных, как в сите, дырок, куча опорожненных уже тронутых ржавчиной банок из столовой, сломанные ящики, несколько привезенных, да так и не пригодившихся и брошенных за ненадобностью гнить бревен. За край одного Еропчук просунул руку и вытащил плотно набитый брезентовый мешок.

Потом он развернул принесенный сверток. В нем лежали командирские часы на стальном браслете - их кто-то утром забыл в умывальнике, а плескавшийся позже всех Еропчук прихватил. Еще банка тушенки с румяной хрюшкой на этикетке, что на выезде выдали с сухим пайком, и десяток твердых, как фанера, пайковых же сухарей. Все это пошло в мешок, уже и так забитый под завязку. Коля, накинув бушлат, задумавшись, сидел на бревне с мешком на коленях, то и дело машинально проводя рукавом под носом.

Взводный пришел с офицерского совещания и рассказал, что в одной из частей двое солдат решили то ли прогуляться, то ли сходить в самоволку к чеченцам, с которыми познакомились на рынке, и пропали. Их искали неделю, и нашли на окраине городка зарезанными. Тела вбили в деревянный ящик.

А что если и его так? Ведь все уже готово. И продукты на неделю, и гражданка, чтобы переодеться, и вещи на продажу чеченцам. А если уйти с оружием, то и его можно им загнать. За оружие хорошо заплатят. Есть и деньги. Когда взвод стоял на КПП, принял их от одного бородача за то, что, когда рядом не было милиционера, пропустил .жигуль. без досмотра.

Можно попытаться рвануть ночью, прямо с поста, или часа в четыре утра. Так, напрямик, минное поле, а в сторону - с другого поста заметят, еще подстрелят. Или на инженерной разведке? Поставят последним в охрану саперов, выбрать момент и рвануть в сторону? Опасно. Заметят и догонят. А если последним не поставят? Да и не пойдешь, ведь в разведку с вещмешком. Лучше с КПП. Выбрать момент или в машину попроситься и...

Да ладно, все равно уйду. А потом? Идти вдоль дороги, обходя КПП, не меньше недели. Рвануть напрямик - заплутаешь. Главное, выйти из республики и на поезде до Москвы, а там к "солдатским мамам" или в газету и понарасписывать что-нибудь о зверствах. Но если вот так по дороге зарежут?!

Стройный, высчитанный за многие дни план ломался.

Он был готов бежать еще до командировки. У него и адрес припасен комитета солдатских матерей, чтобы поплакаться там. О чем? Да мало ли... Хотя и не о чем, если поначалу и получил пару раз по шее, то теперь все его сторонились, как зачумленного. Придурки. Стадо. Думают, что они лучше всех, а их сюда пригнали, как баранов. Вот убегу и понарасскажу такого, что узнаете Колю Еропчука. Насочинять всегда можно. А здесь еще проще. Сказать, что зверствуют, а он не согласен и вообще воевать не согласен, потому что пацифист. Вот и их прежний комбат, боец еще до выезда у курилки подметал и слышал, как подполковник говорил, что в своей стране воевать несогласный и не на это учился... И ничего мне не будет, уволят или, в крайнем случае, в другую часть переведут дослуживать. Надо бежать? Так ведь зарежут или украдут и в рабство! Одного такого сидельца они освободили в ауле, вытащили из зиндана, и он ночь, пока не прилетела вертушка, провел в их палатке, не спал, а рассказывал такое, что потом у Коли ноги от ужаса и страха холодели.

Что же делать? Злоба на всех, которую приходилось таить, носить в себе, давила. На мать, что не откупила от армии, денег пожалела, не собрала, на сторонившихся его парней из взвода, на напрягавших командиров. Он достал из мешка тушенку, вскрыл ее ножиком и машинально стал есть, подцепляя мясо сухарем.

Или заболеть? С гепатитом домой отправляют. А он сколько не жрал немытые фрукты из садов, когда ходили на спецоперации, пил всякую дрянь, не кипяченую, чуть ли не из луж, и... ничего. Найти бы кого-нибудь с желтухой, да напрямую заразиться. А где его найдешь?!

Надо еще ждать, наконец решил он, прикрыл початую банку и сунул ее в мешок. Потом пихнул его ногой под бревно, неглубоко - кто тут кроме него за туалетом в вонизме этом шариться будет?! И пошел в палатку.

* * *

Писанины было выше головы. В батальоне, словно помимо естественной и всем понятной армейской жизни, шла еще одна невидимая, в которой существовали какие-то советы библиотек, которой и не было, вовсю работали мифические советы мифической же комнаты информации и досуга, организовывали соревнования несуществующие спорторги, ломали голову, проводили совещания и слеты, засиживаясь заполночь виртуальные редколлегии стенгазет, обменивались творческим опытом на слетах редакторы боевых листков и неустанно в поте лица трудились женские организаторы. И поскольку все это требовали наезжавшие проверяющие, мифическую несуществующую общественную работу надо было отражать, фиксировать на листах бумаги, вносить в отчеты. Когда заказывали, что привезти из группировки, в телефон кричали: "И бумаги, бумаги побольше!" Старый матричный принтер со скрипом ездил головкой по листам, выдавая строчки отчетов, планов, заявок, ведомостей. К принтеру очередь, и Камашкин, подняв палец, провозглашал старую истину:

- Сделал - запиши. Не сделал - два раза запиши!

И все же компьютер здорово облегчал работу. Тот же план, текст беседы, отчет - вызывался на экран старый, и в нем лишь переставляли строчки местами. Меняли фамилии и даты, распечатывали, расписывались и клали в папочку. Груду папочек на полочку. И наезжавшие из группировки проверяющие, обозрев аккуратный ряд документации, были довольны.

Больский, принимая у Максима очередную бумагу, кладя ее в папку, довольно кивал головой и поучал:

- Когда просишь чего - пиши на одном листе, крупно и простыми фразами, иначе и читать не будут. А когда отчитываешься - пиши мелким шрифтом, побольше, подлиннее, позаковыристей и на нескольких листах, чтобы и не читали! Вот так вот. Вопросы еще есть?

- Есть, Петр Захарович. Бойцы не то, что жалуются, а интересуются. Указ есть боевые платить тем, кто в спецоперациях участвуют, на инженерную разведку выезжают, на КПП службу несут. Тогда выходит, бойцам дней по двадцать пять должны закрывать, а им платят за день или два в месяц.

- Видишь ли, Максим, это вопрос не простой. Ведь солдат, он не семейный еще, у него и нужд нет особых. Напоен, накормлен и спать уложен. У него и романтики еще полные штаны. Ему за радость с автоматом побегать - будет потом о чем дома девчонке рассказать. А вот тот же офицер, он профи! Семья у него. Жилья нет. Вот тебе сколько дней боевых закрывают?

- По-разному, - пожал плечами Максим. - Дней пять-семь за месяц.

- Вот! Родина тебе больше дает не просто так, а с надеждой, что ты к тому же солдату с вниманием подойдешь, душу его поймешь, нужды его, как свои воспримешь. А, вообще, я тебе скажу, солдаты у нас золото. Вот еще на первой войне был у нас в бригаде солдат-бэтээрщик. В заваруху попали, так он и машину вывел, и всех ребят, кто на ней, спас. Семеро раненых! Сам он контужен. А до части добрались - второго бэтра нет. Ему только - Володя, надо! Снова за руль, и как уж их там в этой свистопляске нашел? Взял на буксир и вытащил подбитую "коробочку", заодно и всех раненых и "двухсотых"... А ведь в мирное время солдат, как солдат.

- Его наградили? - поинтересовался лейтенант.

- Ты знаешь, вот когда время такое, все на ушах, так не до того. Боевой листок о нем выпустили. Да и боец сразу потом уволился. Эх! Не было меня на месте - отстоял бы паренька, не остался бы без награды...

- Так вы там не были? - удивился Максим.

- Я тогда в академии учился, но связи, как видишь, с родной бригадой не порывал. Так что, друг мой, на войне на солдата только и надо рассчитывать. И потому поощрить его в праздник той же грамотой или благодарностью - первое дело... Ну, понял?

Максим кивнул, хотя ничего не понял, что кому должен и почему. Еще вертелся на языке вопрос о том, сколько боевых дней закрывают самому, никуда кроме штаба группировки не выезжавшему, Больскому. Но его он так и не решился задать.

* * *

А праздник вскоре пришел. Сценарий разработали заранее. С утра торжественное построение и подъем флага. Здесь же, как обычно, у строя крутились прибившиеся к бригаде собаки. Потом бойцам вручали награды - знаки "За отличие". Точнее не знаки, а бумагу с сиреневой печатью - выписку из приказа. Самих знаков не вручали, их не присылали или присылали в группировку, а дальше уходили они непонятно куда. Так что награжденные солдаты с разрешения командования шли за ворота на маленький чеченский рынок и покупали знаки сами. Недорого, всего за пятьдесят рублей.

И все равно они печатали шаг, выходя из строя, и комбриг, и его зам жали руку и говорили что-то доброе. Заслуженная награда. Потом раздавали гуманитарную помощь: наборчики с мылом, зубной пастой, бритвенными лезвиями, одинаковыми черными свитерами и такими же вязаными шапочками - ночи стояли уже холодные.

Без наград и подарков не остался никто. Максим примерил на руку новенькие командирские часы.

Ждали обещанных артистов. Гадали, может какой ансамбль, пусть из второго ряда, но все же столичный забредет на их огонек, и девушки из другой мирной жизни молодые и красивые в нарядных концертных платьях с блестками или сверкающих брючках в обтяжку будут петь и танцевать для них. Но из поднявшего пыль вертолета вылезли полтора десятка полковников и подполковников с зелеными погонами пограничников с гитарами в руках. Теперь они на двух .Уралах. под охраной бронетранспортеров, на одном из них Максим, разъезжали по точкам, там вываливались, давали по-быстрому концерт минут на тридцать и ехали дальше, оставив десяток солдат и прапорщика или лейтенанта на блокпосту в обалдении не столько от песен, сколько от неожиданного визита каких-то больших начальников, да еще с гитарами.

Праздник есть праздник. Боевые задачи в этот день свели до минимума. Вообще, по всем войскам группировки прошел приказ "стоп-колеса" - стоять на месте. Не ходят колонны, не ведутся операции.

А в части уже шел турнир по мини-футболу. Вскидывали на призы гирю бригадные силачи. Солдаты уже отрядили гонца на рынок и теперь ходили с прикрученными прямо к камуфляжу новенькими сверкающими знаками, на которые они то и дело, чуть не сворачивая голову, поглядывали. Офицеры заняли беседку и оттуда доносились взрывы хохота. А Таня надела вместо формы прибереженное платье и теперь гуляет вместе с Серегой Рыльковым под ручку от одного угла их не такой уж и большой территории до другого, как магнит притягивая к себе взгляды.

И зам привернул к камуфляжу наградную планку - ленточку разноцветных медальных полосок.

- Ого, сколько у вас их! - искренне восхитился Максим, когда пришел доложить, что провез артистов по всем точкам и в целости и сохранности доставил в бригаду.

- Ничего, - засмеялся тот, - вот останешься в строю, не сбежишь за легкой жизнью на гражданку, глядишь, и у тебя не меньше будет. Особенно по нынешним временам.

- Да вряд ли...

- Ну почему. По итогам командировки, учитывая количество проведенных операций, вполне можно представление на медаль готовить.

- Товарищ подполковник, а давайте мы того бэтээрщика представим!

- Какого бэтээрщика? - удивился зам.

- Ну помните, вы рассказывали? Что отличился, а не наградили. Еще на той войне.

- Эх, Максим, Максим, - засмеялся Больский, - хороший ты парень, да, как у вас, молодых, говорят, фишку не рубишь. Вот лучше мы тебя за сегодняшнюю операцию представим.

- Операция? - засмеялся лейтенант, - артистов повозить?

- Артистов?! - Засмеялся зам в ответ. Он уже слегка расслабился в обед с комбригом и другими замами и словно отмяк. Будто одну-другую пуговицу на рубашке расстегнул. - Жизнь штука хитрая, и в ней любое дело можно и нужно повернуть так, что будет выгодно и тебе, и коллективу. Не "артистов повозить", а выполнение боевой задачи по обеспечению деятельности группы старших офицеров центрального аппарата ФСБ, совершавших объезд передовых постов охранения, контролирующих стратегически важные точки узловых коммуникаций, расположенных в зоне неоднократного нападения и постоянного обстрела и наблюдения со стороны противника. Задача выполнена полностью, потерь личного состава не допущено, продемонстрирована высокая боевая выучка...

Праздничное настроение передалось даже собакам, они носились среди солдат, потом одна пробежала волоча что-то в пыли. А за ней, лая, бежала целая свора, пытаясь вцепиться в неподъемную ношу.

Обрадовавшиеся неожиданному развлечению солдаты обступили стаю. Потом один из сержантов вырвал у пса пропыленный изорванный мешок, запустил руку внутрь, достал и бросил стае открытую консервную банку. Дальше он, словно Дед Мороз подарки, извлек маленькую однокассетную магнитолу, новенький камуфляж, часы. Отдельно завернуты два автоматных магазина и граната РГД.

Смех смолк. Кто-то узнал свои невесть куда девшиеся часы, другой - прибереженный к дембелю и тоже пропавший дорогой, купленный на местном рынке камуфляж.

Появившийся под шумок особист - старший лейтенант с вечно сонным лицом, увидев боеприпасы, взял вещмешок и унес к себе в палатку.

Но тут прокатился высокий и громкий, усиленный техникой звук гитарной струны. Все потянулись к плацу, где на импровизированной сцене - раскрытом кузове грузового "Урала" начинался концерт.

Полковники рвали струны и пели о горах, птицах, которые над ними парят, роте, которая погибает, но не сдается.

Благодарные слушатели хлопали во все ладони, и снова летели песни про дом, про неверную девчонку, про верную девчонку, летели над палатками, полевым парком машин, поднимались все выше, над заброшенными садами и дачами, доходя, наверно, до дальних, опутанных зеленкой вершин. Аплодировал и Максим, хотя все эти песни слышал раз пятый за день.

Неслышно развели караул. Потом концерт стали сворачивать, чтобы засветло отправить артистов. Их отвели в "генеральскую" столовую - палатку, где питалось командование бригады. Артисты, проходя внутрь, свои гитары ставили у входа в ряд, как оружие. Вскоре оттуда уже доносились дружное "Ура-ура-ура", видимо сопровождавшее тосты.

Все отдыхали. Солдаты - по палаткам, кто уже "отбился", чтобы доспать, что украла служба, кто занимался своими нехитрыми делами. Потихоньку одну гитару от столовой утащили и теперь наигрывали что-то свое, совсем не военное и бодрое, как на концерте, а спокойное и явно домашнее.

Молодые офицеры роты собрались в сторонке, где из старых досок сколотили беседку. Не было только Рылькова, навсегда прописавшегося в медпункте.

Среди других затесался и их комбат Камашкин, который, не получив еще майорской звезды на погоны, в "высшее общество" допущен не был.

- Хорошо, - бросил Костачев, - вот казалось бы до дома сколько и километров и месяцев, и какой праздник здесь может быть, а хорошо.

- Да, - согласился Максим, - молодец зам. Хоть бойцы отдохнут. И песни... Чтоб знали, за что воюют. Про горы, роту, которая погибает.

Все промолчали, вроде как согласились, и только комбат хмыкнул.

- А вы не согласны, товарищ капитан? - Максим все еще находился под впечатлением концерта, какие-то отзвуки мелодий еще бродили в нем.

- Да как же не согласиться, когда слова правильные, - пожал тот плечами. - Только, помнишь, как в жизни с той ротой случилось? Сначала возмущение, как же так, двадцать первый век, где же наши спутники, вертолеты, самолеты, артиллерия и разведка?! Ведь не в Африке, а под боком в своей стране рота полегла, в округе, где куда ни плюнь, часть стоит. Пятнадцать минут лета вертушке, пять штурмовику. Сразу комиссии, депутаты, запросы, статьи. Кто виноват? Как допустили? Потом, год-другой и пошли памятники, песни, фильмы, книги, чуть ли не балет. И все они герои и тэ-дэ. Да, они герои. А кто же виноват в том, что им героями пришлось стать? Я так думаю, что те, кто в их гибели виноват, они больше всех про героев и кричат. И стоят потом с рожами такими, что ни в один телевизор не лезут.

- Ерунда какая! - вскочил Максим. - Ну не композиторы же виноваты. И не пограничники эти с гитарами. Просто на их примере воспитывают, замполит на занятиях тоже о них говорил, а не о том, что солдатам мыться и стираться вовремя надо.

- Во-во... замполит. Уж сколько лет, как замполитов нет, а он все замполит. Воспитатель. Подполковник.

- Да если честно, завидуете ему. Потому что одногодки, он подполковник, а вы капитан. Он полковником станет, а то и генералом, а вы - максимум майором на пенсию уйдете. И ни во что не верите, а он в Бога. И все к нему тянутся.

- Да не горячись ты. Я ему завидую... Сядь. Тебе сколько лет-то?

Разговор становился слишком горячим, и остальные потихоньку, по одному, по двое улизнули из беседки от греха подальше. Проходящие же мимо, наоборот поглядывали с интересом.

- Двадцать пять. А то не знаете, - буркнул Максим. Он уже завелся, руки дрожали, и был готов к тому, что ротный закричит, начнет командовать, но к не такому вот спокойному тону.

- Двадцать пять?! Какой ты еще пацан! Двадцать пять на войне это много, в двадцать пять сейчас майорами становятся. А ты... В Бога он верит. Да он ни во что и никому не верит, и случись что, тебя сапогом раздавит, как мокрицу, и не перекрестится, дальше пойдет, не оглянется. Да и новая фишка у него. Патриот теперь он! А скажут завтра: долой патриотизм, вперед, все в НАТО - первый пойдет и еще убеждать таких, как ты, будет, что так и надо. Мамоне поклоняться - тоже впереди всех. - Ротного видно зацепило. Лицо пошло пятнами, видно, говорил то, о чем уже давно думал и, непривыкший к длинным речам, теперь давил слова с трудом, буквально по одному. - И нигде он не пропадет. Таких говорунов и в армии, и ни на гражданке полно. Все уже, что можно проговорили, протрепали. Языком молоть, не яму копать.

- Просто у вас обида... - встрял Максим.

- Сядь, говорю, лейтенант, не перебивай старших. Ты-то его и года не знаешь, а я почти двадцать лет. Еще с училища. На третьем курсе учился, и бабка у меня померла. Среди вещей иконка и библия осталась. "Доску" то старухам, что похороны готовили, отдали, а библию взял почитать и в училище приволок. В тумбочку бросил, а утром смотр. У всех иголки-нитки, мыло-гуталин, конверты. Если и книга, то детектив, военные приключения или учебник какой. А у меня библия! ЧП на все училище!

- Ну и что такого? - пожал плечами Максим.

- Эх, молодой-молодой, в другое время жили! А друг твой, верующий, тогда в училище в комсомоле секретарствовал. Потом собрание, и мне нет, чтобы рассказать, как было, да покаяться, заявил, что читать ее интересно и вообще многие заповеди моральный кодекс строителя коммунизма напоминают. Не убий, там, не укради... Ну меня из кандидатов в партию и вышибли, как не прошедшего кандидатского стажа. И черное пятнышко надолго. В карьере ведь важно хороший старт взять. Хорошо, хоть доучиться дали. А распределился, так этот говорун уже здесь главный комсомолец, потом в политотдел перешел, по специальности, пропагандистом - говорить красиво, новые времена пришли - тоже не пропал, а у меня на всю службу, как тормоз включен...

Его перебил докатившийся от дальнего поста звук выстрела. И сразу за ним рассыпался стрекот очередей с других постов. Все в лагере рванулись за оружием, затем по местам по боевому расписанию. Ведь не просто обстрел - кто-то, видно, подбирался к ним, и часовой открыл огонь. От того, что в этот раз все происходило при свете дня, казалось, что царит паника и суета. Максим заскочил в палатку, сорвал висящий над койкой автомат, влез в бронежилет и, нахлобучив каску, потрусил на позицию, которую занимал его взвод. И хоть скорее всего тревога в очередной раз оказалась ложной, все, также пригнувшись, бежали к отрытым по периметру окопам. Суетливо прыгали в щель артисты, и зам, уже в каске, суетился рядом, поторапливая их, едва не подпихивая. Мелькнула Танечка в камуфляже, с потертым металлическим чемоданчиком с красным крестом, трусивший следом, словно охраняя ее, долговязый Рыльков на бегу обернулся.

- Макс, - там твоего, в охранении, ранило!

От его взвода заступило двое. Гурц - сержант, замкомвзвода, толковый парень, помощником начальника караула и все тот же Еропчук, опять этот Еропчук, молчаливый, вечно в себе, лодырь и неумеха. И вот уже кого-то волокли на носилках к медицинскому пункту.

По рации связались с соседями - мотострелковым полком, и те теперь обрабатывали выходящий на бригаду склон из минометов. Доносился длинный, вытягивающий по ниточке душу звук. Он неожиданно обрывался, заканчивался глухим разрывом, и тогда автоматы и пулеметы словно звучали тише.

Со стороны, наверное, казалось, что идет масштабный бой. Но, когда дали команду всем подчиненным силам прекратить огонь, стрельба сама собой утихла.

Потом прилетевший за пограничниками вертолет, наставив НУРСы, на бреющем сделал несколько кругов вокруг бригады и никого не обнаружил.

Отбоя тревоге все не давали. "Вертушка" села, не останавливая винтов, стояла, покачиваясь на колесах, и Максим, кивнув Рылькову, побежал в медпункт.

Он резко откинул полог, обошел преградившую ему путь Танечку и остановился перед носилками. Еропчук лежал в камуфляже с распоротой штаниной. Ногу спеленали, не жалея бинтов.

Выступивший на лице раненого пот собрался в капли. Он тяжело дышал и сейчас смотрел на своего взводного детским испуганным взглядом.

Максим присел рядом.

- Ну как ты?

- Больно, - скривив губы, пожаловался Еропчук.

- Ничего, - Максим как ни старался, так и не вспомнил его имени, - ничего, теперь в госпиталь, подлечат тебя, и потом домой.

- Максим, - тронула его за плечо Таня. Она хотела, что-то сказать, но тут зашли солдаты, взялись за ручки носилок и понесли их к вертолету.

Артистов уже погрузили, лишь один из них чуть не вис на Больском и все убеждал его, кричал, перекрывая шум винтов.

- Молодец! Ай, молодец. Всем расскажем, какой героический у вас парнишка.

Наконец внутрь за носилками влез с гитарой за спиной и он. Едва втащили трап и захлопнули дверь, движок набрал обороты. Вертолет задрожал, словно напрягся, приподнялся на метр-другой и, слегка заваливаясь набок, понесся вверх и в сторону.

Все медленно расходились. Рядом с Максимом оказался Камашкин.

- Вот, ведь, - вздохнул Снегирев, - никогда бы не подумал. Списать его хотел. Героический парень. Только вот, не пойму, откуда в него стреляли?

- Ты с "героическим" не торопись. Рану его видел?

- Да ее обработали уж, обмотали бинтами, как кокон.

- Вот. А я сразу рассмотрел и с доктором поговорил.

- Ну и что? - не понял взводный.

- Да похоже, этот герой, сам в себя выстрелил.

- Как это?

- Как-как, ствол к ноге приставил по краешку, так, чтобы кость не зацепило и на спусковой крючок нажал. И на штанине следы пороха, и пуля прошла насквозь, а стрельнули бы издали, так она бы еще погуляла по телу. Но это тебе доктор пояснит, а у него и расход патронов - один. И из окопа он что ли ногу вверх выставил?

Максим отправился искать доктора. Тот сидел в своей палатке рядом с медпунктом и на его вопросы отвечал неохотно.

- Да, стреляли в упор. Классический случай, как в учебнике. И штанцмарка, как на картинке.

Максим не понял, и он все с той же неохотой пояснил:

- Следы от пороховых газов на коже вокруг раны остались...

Взводный, не зная с кем посоветоваться, еще бродил взад-вперед по лагерю, прикидывая: случайный выстрел? Так, если автомат и стволом вниз висел - рана сверху вниз должна быть, а тут ствол вплотную прижат.

Потом он наткнулся на зама, и тот, видно, думая, что взводный еще ничего толком не знает, ничего не объясняя, приказал:

- Снегирев, бросай все и заполняй тетрадки бесед, учетную карточку на этого кадра. Взысканий натолкай побольше. По всем .беседам. его проведи. Испиши так, чтобы и строчки свободной не осталось, и неси все мне.

Этим лейтенант и занялся в палатке, пристроившись на самодельном сколоченном из досок столике. Карточка Еропчука, девственно чистая, одни данные: родился-учился-призван. Пришел Камашкин, хлопнулся на койку, покачался на продавленной сетке, понаблюдал, скосив глаза, и, наконец, посоветовал:

- Разными ручками пиши и по датам раскидай.

Потом подошел Костачев и тоже занялся писаниной, приспособив под стол фанерку с каким-то лозунгом.

Последним, где-то через час, зарулил Жора. Обозрел палатку, выключенный маленький походный черно-белый телевизор, холодный чайник, лежащего Камашкина, строчащих Костачева и Снегирева и улыбнулся, словно показывая, что вы тут суетитесь, а я знаю т-а-а-кое...

- Строчите? - ухмыльнулся он, - отставить писанину, ручки в исходное.

Все подняли головы, а Жора, понизив голос, затараторил:

- Звонили из группировки, интересовались, что, да как? Им доложили, что было нападение, отбили, один боец ранен... А те - солдата представить к ордену, выпустить про него листовку и провести поиск - найти и уничтожить, если не бандитов, так их лежки.

Некоторое время все молчали. Максим, конечно, знал, что реальная жизнь имеет мало общего с тем, что пишут в книгах и газетах, показывают в новостях по телевизору. И даже перечитывая те же листовки, что висели не только в палатке зама, но и в каждом подразделении со строчками о том, что окруженный врагами герой подумал: "живым не дамся", - и выдернул чеку гранаты, не раз удивлялся, откуда известно, о чем тот подумал в последний момент? Может, ничего не думал или молился, или плакал и страшно ему было. Никто не расскажет, а если и расскажет, так придумает или попросту соврет. И вот теперь из того же Еропчука сделают героя? Что-то здесь творилось такое, не укладывающееся в рамки. Перебор. И офицеры, помолчав, как-то враз заговорили:

- Гитарасты эти напели... А что там знают?.. Мы доложили и дальше по схеме... Приказано же всех раненых к наградам... Что ж теперь делать?..

- Учитесь, салаги, - невесело пояснил Камашкин. - Так же всем хорошо. Вот самострел - разборки, значит, всем по шапке надают, а то и уголовное дело возбудят. И в отчетности такая палка вылезет, что всем по голове даст. А тут, вроде как и отличились. А война, война она все спишет.

- Да там просто не знают в чем дело.

- А оно им надо? И их это тоже устраивает.

- Противно все это, - бросил кто-то...

* * *

- Разрешите? - После яркого дня, в полумраке палатки Снегирев все не мог разобраться, куда ему идти. Да в ней особо и не пойдешь никуда. Из маленького, вделанного прямо в брезент окна шел мутный слабый свет. Стол с маленьким российским триколором на подставке, словно для дипломатических переговоров, еще один флаг - большой - прикреплен прямо к брезенту, рядом портрет президента в рамке и еще два, где широколицые бородачи, одетые в кольчуги и шлемы с шишаками, сурово смотрели на лейтенанта. Напротив, на фанерном щите, листовки со снимками героев, отличившихся уже в эту войну. Ну и коечка сбоку, застеленная синим армейским одеялом. Остальное пространство заставлено коробками с гуманитарной помощью и подарками для отличившихся - однокассетными магнитолами, радиобудильниками, дешевыми фотоаппаратами.

- Заходи, дружище. - Больский тщательно приводил себя в порядок. С полотенцем на плече стоял перед зеркалом у дачного умывальника с пипочкой и старательно скоблил щеки бритвой. - Садись, Максим, газетки полистай. Сейчас марафет наведу, и поговорим.

Пачка газет лежала на столе у печки: "Часовой", "Знамя", "На посту". Центральная пресса их не баловала, и взводный, рассеянно, только листнув газеты, принялся рассматривать портреты древних воинов.

Подполковник еще раз наодеколонился, выдавил из тюбика полоску крема и долго старательно втирал его в кожу. Лишь потом, бросив на койку полотенце, натянул куртку, застегнул пуговицы и сел напротив.

Похоже, разговор обещал быть официальным. Некоторое время молчали и зам, уловив его взгляд, обернулся на портреты.

- Смотри-смотри. Ослябя и Пересвет! Наши корни, наша слава, наша гордость и наша доля. Потому что и им, и нам выпала тяжелая и почетная доля защищать Отечество. И кто знает, может, через двести-триста лет наши портреты висеть будут? Потому что в тяжелое время не сдались и выстояли...

 - А Еропчука портрет повесят?

- При чем здесь Еропчук?

- Ну так ему ведь орден дадут.

- Эх, Максим, Максим! - ну думаешь, подловил меня, ну думай, что так. Только ты подумай и о том, что пареньку этому несчастному жизнь окончательно искалечить хочешь. Самострел?! А ранен-то он по твоей вине...

Лейтенант непонимающе вскинул глаза. Зам смотрел на него с жалостью и усмешкой.

- Ты и виноват во всем. Он у тебя в караул с оружием пошел. А ты данные его смотрел? Я посмотрел, потом, а не ты заранее, как должен. Он, оказывается, в группе риска. Ты с ним беседовал, инструктировал, к психологу штатному его водил? А нештатный психолог по приказу сейчас вообще ты. Знаешь, что он из неполной семьи? Нервная система не в порядке. Реакции все нарушены, нравственные ориентиры и ценности сдвинуты, и оружие ему в руки давать просто нельзя. Ты, взводный, и не должен был давать. Вот теперь его под статью, в тюрьму отправить хочешь, а уголовное дело, если по совести, на тебя надо заводить... Ты заступавших в караул, как положено, инструктировал?

- Я на выезде был, - глухо сказал ошарашенный лейтенант, - артистов сопровождал.

- Артистов?! Пока ты по концертам раскатывал, твой солдат оружие на себя направил... Думаешь война - это "ура" и вперед в атаку? Война - это прежде всего люди и ответственность. Оправдываться не надо. Оправдываться в прокуратуре будешь и перед товарищами, на которых пятно хочешь повесить, чтобы вся часть, округ, страна пальцами показывали - вот у них самострельщик, господа офицеры его так воспитали, оружие в руки психопату вложили. Да я бы с тобой и говорить сейчас не стал, только знаю, у тебя это не от злого умысла, а от непонимания...

Подполковник достал из стола папку, раскрыл ее. Внутри лежало отпечатанное представление к награде. Снял колпачок с ручки и все это подвинул к лейтенанту.

Но тот, как-то совсем по-детски, убрал руки под стол.

- Не хочу я, чтоб его судили, пусть лечится и катится ко всем чертям, а орден ему давать это... это просто непорядочно. - Говорилось тяжело, не приходилось еще Максиму вот так наотрез не соглашаться с подполковниками. - И нельзя, товарищ подполковник, с утра до вечера одно говорить, а как до дела дойдет - другое. Те же бойцы и про героев тогда - он мотнул головой в сторону щита с листовками, - нет-нет, да и подумают, что все так награды получают.

- Ты еще меня поучи... Непорядочно?! С твоего узкого взгляда, с твоего угла, с твоей печки. Знаешь есть точка зрения и есть кочка. Вот у тебя, как раз кочка. А  попробуй шире взглянуть. Сколько частей наших здесь стоит, в которых Еропчука этого и не знали никогда, а теперь узнают, что за отражение атаки, за рану на благо Отечеству орден положен...

Больский словно споткнулся. Понял, видимо, что перегнул палку.

- Самострел на благо Отечеству? - усмехнулся Максим, - да тогда все, кто про него знает и про остальных, кто в бою ранен или убит, такое невольно думать будут.

Он отодвинул от себя раскрытую папку и встал, едва не упираясь головой в брезентовый свод палатки. - Товарищ подполковник, я представление на рядового Еропчука подписывать не буду.

- Товарищ лейтенант! - Подполковник тоже встал и, пожалуй, впервые за все время знакомства со взводным в его голосе появился металл. - Устав еще никто не отменял! С вами командование говорит, товарищ лейтенант! И если все остальные ваши военачальники от капитана до генерала подписать готовы, то не надо здесь дискуссий устраивать и из себя целку строить...

- Хорошо, - Максим, у которого от этой бесконечной и бессмысленной говорильни начала болеть голова, наконец смог вставить слово. - Хорошо, вы правы, товарищ подполковник, я согласен, давайте по уставу. Раз герою положена награда, а виноватому - наказание, то накажите меня, если это самострел, как вы говорите, по моей вине, или поощрите, коли уж, по документам, мы с его помощью нападение отбили. А то ведь, если по справедливости, раз бойца к ордену, то его командира и воспитателя надо минимум к медали представить.

- Медаль ему!.. - задохнулся Больский, - ты еще свою медаль получишь, смотри только, чтоб не придавила...

Потом с ним беседовал, убеждал подписать представление "начбой" - замкобрига по боевой подготовке, третий зам по ЧС - чрезвычайным ситуациям, и прилетевший по каким-то делам из группировки полковник. Впрочем, комбриг его так и не вызвал.

Офицеры же, те кто помоложе, без всяких "но" пожимали руку и советовали держаться, те, кто постарше, пожимали плечами, мол, делай, как знаешь. А он все недоумевал, что же именно на его подписи свет клином сошелся?

Полный расклад ситуации дал Камашкин, когда они остались одни в палатке. Костачев в третий раз за вечер ушел проверять караул, Жора окопался в палатке комбрига, Рыльков, ну где Рыльков, никто уже и не спрашивал - конечно, в медпункте.

Камашкин помолчал, поерзал на койке, то вытягиваясь, то снова подгибая ноги, наконец, не выдержал и сел. Сидел, рассматривал свои старые рваные, одетые две пары разом носки, словно прикидывая, на сколько их еще хватит, и говорил, не поднимая головы:

- Ты, Максим, правильное дело сделал, только не думай, что тебя за это хвалить будут. Наоборот, гнуть начнут. У нас почему-то так выходит, что за все достойное ты по самое не балуй огребешь. И давить будут и прессовать, только, если выдержишь, потом с годами, будешь это вспоминать, как, может, самое достойное в жизни.

- Да что у них на моей подписи свет клином сошелся, без нее обойтись не могут!?

- В том-то и дело, что не могут. Ни один начальник в жизни автограф не поставит, если нижестоящей подписи не будет. А тем более им, думаешь, хочется подписывать? Да, наверх уже все доложили, те - в Москву, и обратный ход не дашь. И все эти подписи, вроде как круговая порука. Взводный черканет, потом ротный и, дальше, получается, я, и пошло-поехало вплоть до командующего и президента в наградном указе.

- Выходит все от меня одного зависит, - усмехнулся Максим, - а сейчас любой, кто за мной должен эту бумагу своей закорючкой скрепить, с чистой совестью откажется - взводный не подписал.

- Вот-вот, - подтвердил Камашкин, - и еще: иному легче на амбразуру шагнуть, чем отказаться подпись свою поставить или, к примеру, на собрании проголосовать по совести а не "как надо". Жизнь штука сложная и длинная - бывает, сделаешь гадость, ну, думаешь, проехали, забудется. А она, сука-жизнь, не отпускает и год, и пять пройдет, вылезет откуда-то из подкорки и скребется, скребется, напоминает.

Другой зубы сожмет, черкает, что велят, налево и направо, думает, потерплю, зато уж пенсию выслужу, увольняться буду, я им все скажу, все припомню. Да только годы пройдут, а рот-то уже и не разжимается, и если и может что сказать, так разве, что ему в каком-то древнем году портянки недодали.

В палатке было сумеречно. Маленькое в деревянной раме окно, вставленное прямо в брезент, - прикрыто. Иногда тарахтящий где-то вдали дизель, словно стремясь догнать кого-то, прибавлял обороты и тогда подвешенная на шнуре лампочка раскалялась, начиная светить нестерпимо ярко, резко вычерчивая нехитрое убранство, и тени уползали, убирались под койки. И Максим тогда видел комбата словно заново, как он сидит на койке, склонив чуть ли не к самому плечу голову с острым каким-то птичьим профилем.

Но успокаивался дизелек, стучал редко и глухо, лампа гасла, тени поднимались и затушевывали все вокруг.

- А вы подпишете?

Комбат снова улегся, поерзал, словно втискиваясь в старую, вылежанную ямку.

- Подпишу. Мне майора получать и, вообще, я в своей жизни столько всего наподписывал, так что уж под конец службы из себя строить...

* * *

А жизнь текла дальше. Шли мимо колонны, проводились спецоперации, когда обкладывали села, в которых уже несколько дней, как и искать некого, перекрывали улицы и шли от дома к дому, прикрывая друг друга. В добротных, в два-три этажа, особняках оставались только старики и старухи, да женщины держали наготове паспорта и безропотно открывали многочисленные комнаты. Распахивали ворота гаражей с ухоженными легковушками. Под ногами вертелась многочисленная мелюзга, уже четко отличавшая свой-чужой и любившая, играя у дороги, поднимать воображаемые автоматы и "строчить" из них по проезжавшим военным машинам. Во дворе под навесом лежали штанги, висели боксерские мешки, в шкафах пылилась мужская одежда.

- А где мужчины-то? - спрашивали старшие групп, пролистав паспорта.

Но старики лишь пожимали плечами и поднимали выцветшие глаза на горы.

Напряжение не покидало и в узких как лабиринты проходах между заборами, и когда проезжали через подступавшую к дороге зеленку, где все казалось, что кто-то смотрит на тебя в прорезь прицела.

И все время патрон в патроннике, граната в подствольнике. Минуты и часы тянутся бесконечно медленно, зато дни пролетают так, что не успеваешь зачеркивать квадратики в календаре над кроватью.

Хорошо, хоть не настало еще время дождей. По ночам подмораживало, утром поднимался уже от земли туман, и таял, лишь когда солнце вставало и начинало палить по-летнему жарко.

Но обязательных воинских повинностей никто не отменял, точнее о них вспомнили после случая с Еропчуком и нескольких других. А тут еще и офицерик в одной из частей группировки, упившись с подружкой, делопроизводителем части, дешевой осетинской водки, начудил. Та вдруг пожелала пострелять "по-взрослому". Прямо от стола полезли на смонтированную в кузове грузовика зенитную установку. Стреляли поверх своих позиций, стригли траву так, что чудом не убили кого. (никого) Благо, все разом попадали, поползли по щелям. Разнесли заодно и чеченский рынок за воротами, хорошо хоть по позднему времени никого уже на нем не было. Пальбу невольно прекратила сама виновница переполоха. Ефрейтор-делопроизводитель-девушка запуталась ногой в ленте, и стрельба заглохла сама собой. Вопиющий случай получил огласку. Кого-то сняли, кого-то понизили в должности. Главное, кто-то быстро разобрался, и определил причину происшедшего в том, что усатого отрока, лет под тридцать, плохо командиры воспитывали и спустили сверху уже по частям очередные требования "усилить и углубить", чтоб проняло всех и каждого. Теперь усталых и вымотанных после спецоперации, только поужинавших офицеров то и дело собирали на занятия.

- Не могу больше, - взмолился Костачев, когда они, выйдя из столовой, собрались перекурить в беседке, - это же опять говорильня минут на сорок!

- Да, - досада была общей, и Рыльков вспомнил о своих нуждах, - имею я право на личное время? У меня, может, свидание.

- Постираться бы... - потянул кто-то.

- Какая сегодня тема? - обреченно спросил Рыльков.

- Воинский долг...

- Господи! - разразился речью Костачев. - Это же у каждого есть, но никто себе пяткой в грудь не стучит и не кричит об этом на каждом углу. Так зачем нам об этом с кафедры, когда мы и так здесь, пусть он лучше своему корешу Норову долдонит, который чуть что в кусты, его воспитывает, если сможет.

- Ха, - наконец в общий разговор включился и Камашкин, - обратите внимание: горячо и заинтересованно обсуждают офицеры в курилке тему сегодняшних занятий! Вон, кстати, и наш проповедник идет.

И точно, из столовой, видимо, не дождавшись слушателей, выглянул Больский, повертел головой, высматривая их, и теперь неумолимо приближался к беседке, четко отдавая воинское приветствие встреченным солдатам и прапорщикам.

- Хоть бы выехал куда из бригады. Хоть раз, - вздохнул кто-то.

- И не возразишь ведь ему...

- Что ты ему возразишь, если он говорит лозунгами. И ведь правильные вещи и всем известные, но с таким видом, будто Америку открывает.

- А что если... - у Максима возник план, с которым он немедленно поделился с друзьями.

Петр Захарович уверенно шел к беседке. Откозыряв в ответ, останавливался, заговаривал с бойцами, прапорщиками и офицерами. Не слышно, что он говорит, но хорошо видно, как то одного, то другого потреплет по плечу, то начнет, помогая словам, рубить рукой что-то невидимое, отделяя слова, как точками и запятыми, короткими энергичными взмахами. А то, видно, на что-то рассердившись, начинал по-отечески строго выговаривать.

Увидев лейтенантов, или, как говорил он сам, "нашу надежду и смену", Больский повернул к ним.

- Идет, - чуть сдавленным голосом бросил остальным Снегирев, - приготовились.

Зам, подойдя, откозырял на их приветствие и только открыл рот, как Костачев опередил его:

- Думаю, побеждать надо не числом, а умением!

- А я так давно знаю: тяжело в учении - легко в бою, - глубокомысленно подхватил Рыльков. - Настойчиво овладевайте знаниями, воины!

- С утра все кумекаю: как вывести подразделение в отличные? - грустно посетовал Мирзаянц.

Они с трудом сдерживались, чтобы не рассмеяться.

Больский растерянно переводил взгляд с одного на другого. И тут неожиданно, глубоко вздохнув, встрял Камашкин:

- Да что там говорить. Дважды два четыре.

Теперь уже никто из молодых не сумел сдержаться, сдавленный смех вырвался наружу.

- Шутите? Хорошо, - широко улыбнулся Больский и заговорил привычно и легко, будто встал в колею, - шутке и на войне место есть. С шуткой, острым словом и в бою не страшно. А то вон ваш друг, диссидент, все молчит. Из себя буку строит. Видно, сказать товарищам нечего.

Максим и вправду молчал, как-то не смеялось. Молчал бы и дальше, но теперь все смотрели на него, и он, будто делая шаг вперед, сказал:

- Патриотизм - последнее прибежище негодяев.

Все сразу замолчали. Общая веселость слетела, будто и не было. Стали отчетливо слышны все звуки лагеря. Несколько раз тяжело запускался и снова глох движок БТРа. Глухо лязгали котелки у полевой кухни.

Зам, помедлив, развернулся и зашагал в штабную палатку.

- Зря ты так, лейтенант, - наконец бросил Камашкин, - надо меру все же знать...

* * *

- Макс, Макс! Вставай!..

Максим поднял голову. Костер погас. Рассвело. Начинался новый день, и было тяжко и горько, как с похмелья.

- Серый? - глухо проговорил взводный, - я там вчера с замом не очень загнул? Надо бы извиниться, да мне его и видеть противно.

- А чего тебе? Хуже не будет. И так, и так он тебя "съест", а тут поводом больше, поводом меньше. И ему не позавидуешь, опять из группировки звонили, спрашивают-требуют, где представление на героя, чего тянете?

- Вот уж фиг! Подавятся! - Скулы у Максима затвердели, как-то сразу слетел сон, и он легко, одним движением поднялся.

Потом они пошли в штаб и получили задачу. Предстояло прочесать выходящий на бригаду склон, поднявшись до лысой, лишь кое-где поросшей кустарником пологой верхушки. По идее, делать это надо сразу после ЧП по горячим следам. Да ведь и насчет ЧП всем ясно и не поиск предстоял вовсе, а мероприятие для галочки.

И все-таки живое дело. Готовились, словно к настоящей сложной боевой операции. Часть роты, поддерживаемая бронетранспортером, шла на склон, а с места, на позициях ее готовы, поддержать огоньком.

Тросик, спеленавший оружие, скинули, разобрали "стволы", пристегнули примотанные друг к дружке валетом магазины. Расстреляешь и набивать не надо, перекинул и строчи дальше.

Бойцы стояли в неровном, ломаном строю. Грязные бушлаты, поверх бронежилеты. Замкомвзвода Гурц, Андреевский, Гомозов и Ашуркин -  контрактники, Командир отделения Семенов, и просто срочники: Чириков, Кенжибаев, Минков, Лукин, Сауков и Еременко.

Вообще-то обычно команду спускали вниз по цепочке. От штаба группировки до комбрига, потом штаб и так далее до взводного, который уже конкретно объяснял сержантам, а то и каждому солдату, что делать. Но Больский ввел новый порядок, чтоб как в кино. Перед операцией всех строили и толкали речь минут на двадцать, а то и больше. "Надо воодушевить солдат - объяснял он на офицерском совещании. - Чтобы тот же рядовой знал, что не персональный окоп роет, а укрепляет оборону глобально". Вот и теперь его хорошо поставленный голос долетал до каждого в строю...

- ...Найти и уничтожить огневые точки... Бандиты по ночам совсем обнаглели, так надо дать по рукам... Показать свое умение... не зря называют чудо-богатырями...

- Чой-то нас тринадцать... - почти не шевеля губами и не отводя внимающего взгляда от зама, проговорил Максиму Рыльков, - надо бы еще кого взять.

Больский, словно услышав, повернулся к ним.

- Офицерам же, - повернулся подполковник к стоящим на правом фланге лейтенантам, - приказ доведен, и теперь лишь одна просьба: Берегите людей! Вперед, ребята!

Правда, вперед пока не получалось. Не заводился отряженный на операцию БТР. И теперь, пока "руль" копался в движке, солдаты, выбрав местечко посуше, завалились прямо на траву, обсуждая что-то, а офицеры в сторонке перекуривали.

Снегирев успел сбегать в палатку, а когда возвращался, от сидевших в сторонке солдат отделились и подошли к нему Ашуркин и Андреевский - два друга земляка. Теперь и вовсе близнецы - в камуфляже и касках, как два зелененьких сросшихся грибка среди листьев.

- Товарищ лейтенант, - начал Андреевский, - а правда, что Еропчуку орден дадут?

Ашуркин молчал и смотрел то на друга, то на командира.

- Неправда, - с легким сердцем ответил Максим, и ему сразу стало легко, если и были раньше в душе какие-то колебания, то теперь он твердо решил, что никогда не подпишет злополучное представление. - Неправда, никто его представлять не будет, а по большому счету просто судить надо.

Друзья-солдаты как-то разом согласно кивнули, побежали к сидевшим у бэтээра бойцам и стали что-то оживленно им рассказывать.

Подошел поваренок узнавать, оставлять ли их пайки в расход или ждать группу к обеду.

Потом Камашкин привел сапера с длинным, как шпага, щупом.

- Вот нас и четырнадцать, - удовлетворенно заметил ротный и поинтересовался у солдата:

- Тебя как звать-то?

- Леха, - машинально ответил боец и тут же поправился: - рядовой Алексеев.

- Впереди пусть идет, - дал указание комбат, - и связь, связь, про связь не забывайте.

Наконец, пару раз чихнув, завелся и ровно заработал мотор "брони", и по команде все весело полезли наверх на привычные места.

Севший за руль вместо штатного водителя сержант Гурц ювелирно объехал расставленные за импровизированными воротами блоки. Машина у него шла легко и мягко, глотая огромными колесами ухабы. Потом покатили по дороге мимо садов и дачных домиков.

- Яблони-то, - махнул рукой Рыльков, - обобрали, бегают солдатики за витамином.

Максим и сам то и дело натыкался в расположении на валяющиеся огрызки, а раз ему на кровать кто-то положил горстку краснобоких шафранов.

Дорога недолгая, обогнули минное поле, за садами склон забирал выше, шли кусты на ровной, как футбольное поле, вершине, потом сразу обрыв, и уже дальше начинались настоящие, с крутыми вершинами, горы.

БТР встал, то и дело настороженно водя пулеметом, быстро пробегая ровные места, задерживаясь на редких деревьях, холмиках. Солдаты рассыпались цепью и стали прочесывать склон, поднимаясь все выше и выше. Подозрительные места осматривал сапер. Вот он встал перед холмиком, поднял руку. Все замерли. Потом он нагнулся и исчез из виду. Землянка. Вскоре сапер так же на карачках выкарабкался наружу и махнул рукой. Чисто! Подошедшие офицеры рассматривали неожиданную находку. Вытянутая вдоль земли амбразура смотрела на позиции бригады. Вход с другой стороны, несколько вырезанных в земле ступенек, выбранный дерн с травой разложен по крыше. Максим скользнул вниз вслед за Рыльковым. Пришлось пригнуться, чтобы не удариться головой о низкий забранный досками свод. Все-таки он зацепил его, и в щели, как водичка, заструился серый песочек. Давно потухший костер, ржавая консервная банка, какие-то обгоревшие тряпки. Рыльков деловито достал из разгрузки магазин и начал один за другим выщелкивать патроны прямо на землю. Наткнувшись на вопросительный взгляд, пояснил:

- Вот так, Макс. В ходе операции обнаружена огневая позиция боевиков, изъяты боеприпасы - патроны к АК, которые, как и сама позиция, уничтожены.

Протиснувшийся следом сапер уже деловито прилаживал тротиловую шашку.

Выбравшись наружу, отошли подальше и залегли, и Максим старательно считал в уме секунды. Наконец донесся глухой взрыв, на который едва ощутимо отозвалась земля. На месте землянки осталась яма, словно земля просела.

На обращенном к бригаде склоне нашли еще несколько землянок, повыше - давно покинутый и заброшенный домик. Откуда их по ночам обстреливали, так и не разобрались. На всякий случай подорвали всё. Доложили по рации о результатах, уничтоженных позициях, изъятых боеприпасах. Счет выглядел внушительным. И после, пока не поступила команда на отход, прямо на вершине разложили костерок, достали и развернули сухпай. Напряжение ослабло, то здесь, то там вспыхивал пробегал смех. Бойцы поснимали каски, бродили, обвязав головы банданами, с автоматами в руках, подражая Рэмбо.

За этой вершиной шел крутой склон вниз, затем не менее крутой подъем к соседней горе, уже повыше и покруче, с беспорядочным опоясывавшим ее леском, и дальше, словно гигантская пила, со старыми стершимися зубьями, шли одна за одной вершины.

* * *

Когда вода закипела, Рыльков каждый сухарь, прежде чем съесть, ненадолго опускал в котелок, чтобы размочить.

- Интересно, у того, кто эти сухари в сухпай кладет, зубы есть?

- Может и были, если только эту фанеру откусить не попробовал. Слушай, Серега, а почему ты сказал, что зам меня "съест"?

- А что ему еще делать? С тобой не справится - получается, его любой тогда одолеет.

- Одолеет?! Что мы враги, что ли?

- Чудак-человек, это же армия. Только с виду, все по уставу и по правилам. А что ты думаешь? Вот взводных трое, а ротным станет только один, потом ротных несколько, а комбат один, и так до верху пирамида получается. И чем дальше, тем круче. Я войну не беру, сейчас у нас расти ради Бога, а домой вернемся, так через всех этих Норовых и не пробьешься. У меня батя - военный, по городкам помотались, так я такого насмотрелся.

- Как же все эти лекции, родина, долг, присяга...

- А то, что мы здесь, разве не долг? И одно другому не мешает. Здоровый карьеризм. Сюда многие поехали, не Больского наслушавшись, а чтобы должность, да звезду получить или просто подзаработать на боевых. Что на гражданке, скажешь, не так? Еще хуже. Ты, Макс, извини, я все понимаю, но и нас, кто постарше, носом ткнули, чтобы мы не очень в дело с самострелом этим совались. Ведь ты-то двухгодичник, и нам прямо говорят, что все твои идеи гнилые и шпаковские, и борешься ты не ради принципов, а потому как знаешь, что уйдешь через полгода-год. Так что Больскому даже из переживаний за здоровый и единый воинский коллектив и в назидание остальным "съесть" тебя надо.

Сказав все это, Рыльков улыбнулся, мол, все это ерунда, оглядел свое развалившееся на земле воинство, которое чуть ли не растелешилось, ловя загар, и нахмурился:

- Ну, что они там внизу заснули что ли? Если оставаться нам здесь, так окапываться надо, посты выставлять.

А к нему уже спешил Андреевский с зеленой рацией Р-159 за спиной. Антенна, собранная из черных похожих на маленькие катушки от ниток колец, колыхалась над головой, как удочка.

- Товарищ лейтенант, - протянул он гарнитуру. - Вас.

- Рыльков! Здесь за первого второй. Как обстановка? - голос в наушниках, переработанный дешифратором, булькал, как вырывающийся наружу болотный газ, но все равно угадывался взявший на себя вожжи управления бригадой замкомандира.

- Нормальная обстановка, товарищ первый, склон осмотрен, обнаружены и уничтожены три лежки, изъяты боеприпасы.

- Мало!.. Как люди, не устали? - Пробулькал голос и, не дожидаясь ответа, поставил новую задачу:

- Соседнюю гору видишь?

- Вижу.

- Слушай приказ. Подняться. Вершину осмотреть и доложить, потом возвращаетесь в расположение.

Рыльков снял наушники, подождал, когда отойдет связист, и только тогда сказал о новой задаче Максиму.

- Это чего? Это зачем? - не понял тот.

Рыльков только пожал плечами:

- Спроси чего полегче. Видимо, решили все-таки тот случай до конца отработать.

- А почему зам командует?

- Комбриг с утра в Ханкалу собирался, а общий зам и начбой третий день на выезде. Ладно, пройдем до вершины, водрузим флаг.

- А он у нас есть? Туда вообще поднимались?

- Да это я так. Ее, еще когда размещались, разведка смотрела и вертушки облетали. Все чисто. - И уже во весь голос ротный скомандовал: - Группа подъем! Слушай задачу...

Бронетранспортер провез их метров двести и стал.

Старший сержант Гурц вылез, глянул вниз и заглушил двигатель.

- Дальше никак, товарищ лейтенант, только по воздуху.

- Дорога от бригады вокруг горы идет, - ткнул в карту, которую достал ротный Максим, - пусть "коробочка" ее обогнет и там встанет, а мы поднимемся по-быстрому, с той стороны спустимся и назад с комфортом доедем.

- Думаешь? - Рыльков помолчал, прикидывая, повертел затрепанный лист так и этак. - Нет, чего он один кататься будет? Лучше здесь пускай стоит, вершину под прицелом держит и на связи, чтобы все время на связи, на всякий случай.

- Я с вами? Разрешите, - попросился Гурц, - а ребята с этим и без меня справятся.

Трое бэтээрщиков, оставшихся в машине, были довольны, что им не придется тащиться со всеми, спускаться, а главное, подниматься в гору. Они даже показали, что и тут есть чем заняться. Штатный "руль" полез в движок, радист включил рацию так, что бульканье и хрип из эфира стали слышны всем, а пулеметчик до пояса влез в башню и теперь крутил ей, намечая опасные направления.

Цепочка же из двенадцати солдат и двух офицеров начали восхождение. А до высоты, виделось, рукой подать. Казалось, только ссыпаться вниз в ложбинку и, не останавливаясь, взбежать наверх до самой вершины. На полчаса делов. И засидевшиеся бойцы с удовольствием вставали, готовые к новому переходу.

- Идем "скорпионом". Сапер, который Леха, впереди, - распоряжался Рыльков, - потом Гурц, Семенов. Дальше мы и Андреевский, замыкают Гомозов и Лукин. Слева идут Ашуркин, Кенжибаев, Чириков. Справа Минков, Сауков, Еременко. Оружие наготове, по возможности идти тихо.

И сразу тронулись. "Клешни скорпиона" сошли с тропинки в заросли, и сейчас там словно ломился какой-то огромный зверь. Остальные, боком - настолько крутым оказался склон - стараясь поставить ногу на более ровное место, цепляясь за кусты, осторожно спускались. Стоило хоть чуть-чуть притормозить, как сверху наваливались другие. Максим шел в середине, сразу за Андреевским, то и дело едва не утыкаясь в зеленый ящик рации за его спиной. Хоть надо хранить тишину, от тяжелого дыхания и топота, казалось, колышутся и воздух, и земля. Максим на повороте поскользнулся, нога в берце поехала вперед по грязи. Он успел ухватиться за куст и задержаться, но все равно штанина стала безобразно серой, тяжелая и влажная и теперь прилипала, неприятно холодя кожу. Вскоре, оскальзываясь на глине, форму обновили все.

По команде Рылькова сменилось охранение. Бойцы из кустов вылезли на тропу ободранные, словно причесанные зарослями.

До дна лощины добрались лишь через час. Скомандовали привал, и все попадали, кто где стоял.

- Хорошо, Еропчука нет, - неожиданно сказал Максим.

- Да, уж этот воин, нам бы помог. - Ротный раздвинул кусты, и за ними оказался узкий, как змейка, вертлявый ручеек. Привалившись к нему, сначала напились, а потом попытались хоть немного отчистить форму.

- Ну что, Макс, сейчас наверх карабкаться придется?

К вершине приходилось задирать голову, да и подниматься - это не скользить вниз, цепляясь, чтобы притормозить за кусты.

- Полезем. - Безнадежно согласился Снегирев.

Солдаты по команде безропотно поднялись.

Казалось, удобнее всего будет встать на четвереньки. Нагибаться приходилось так, что влажная, лишь кое-где покрытая травой земля плыла перед глазами. И стоило их закрыть, как все равно, все та же земля медленно уходила назад. Изредка наружу выходили камни, и тогда хоть можно опереться, встать на твердое.

Потом заросли стали непроходимыми, и группа, растянувшись цепочкой, поднималась по старому пересохшему руслу ручья, заполняемому лишь в половодье, когда таял снег.

Словно шли шаг за шагом по вздыбленному и оттого чудному вертикальному лесу.

Едкий пот стекал по лбу. Максим ухватился за ветку, из-под рукава показались его наградные командирские - подъем шел уже второй час. На открытом месте он оглянулся. Маленький бронетранспортер терялся вдали, а бригада и вовсе скрылась от них за оставленной позади горушкой.

- Привал! - скомандовал ротный, когда выбрались на более-менее ровное место. - Гурц, выставить охранение.

Максим немного постоял, согнувшись, опершись на автомат, словно на трость, потом опустился на землю рядом с Рыльковым.

- Что дальше, командир? - У Максима дрожали вытянутые ноги. - Серега! Как же там, в кино, альпинисты с песенками, посвистывая, да играючи карабкаются. Раз, и на вершине...

- Ага! Раз, и на матрац! Ты на свистуна этого броник надень, да разгрузку, автомат в руки, тогда и посмотри, что он запоет, - прохрипел Рыльков и вытер лицо камуфляжной кепкой. След остался с грязными разводами.

Они оглядели свое войско. Залитые потом лица казались старше, словно каждые сто метров вверх отнимали по году.

И вершины не видать, скрадывалась, пряталась где-то впереди и выше. Но русло ручья уже разошлось, и земля развернулась широко и ровно. Невысокие деревья сбились в лесок. Совсем рядом висели облака, и то, что снизу казалось легким белым мазком на небе, здесь обернулось дымкой, подернувшей все, будто туманом. А оставшийся БТР казался спичечным коробком, впрочем, в эфире его и так часто называли "коробочкой".

Лейтенанты сидели, спиной друг к другу, не видя лиц, но от такой взаимной опоры чувствовалось каждое движение соседа.

- Ну что, пять минут, и последний бросок? - Словно настраивая сам себя, спросил Рыльков.

Максим глянул в небо. Высоко кружила какая-то птица и так не хотелось подниматься и идти куда-то.

- А может, ну его? Кому эта гора нужна?

- Приказ! Да и бойцам, чтоб раем не казалось. А то расслабились. Из караулов неделями не вылазят, вот и вся служба.

- Заварил этот говнюк кашу. - Он ждал, что ротный его поддержит, все, что случилось с Еропчуком, возвращалось к нему вновь и вновь, как ранка, в которой так и тянет поковыряться. - Ты про вещмешок найденный помнишь? Так я думаю, его закладка.

- Слушай, Макс! - Рыльков попробовал повернуться, и сразу заерзали оба. - Брось! Хватит об этом.

Они помолчали. Максим обиженно, а Рыльков, думая о чем-то. Потом спросил:

- Макс! Помнишь, ты про солдата говорил. Ну, тогда, у костра. Белобрысый. Объяснял он тебе чего-то там.

- Солдат? Да я забыл уже.

- А мне он тоже на днях снился. Сон такой дурацкий. Ночь, дождь, и у него капли прямо по лицу. Я к нему подхожу, и как-то знаешь робко, не как к солдату. За плечо трогаю, а он голову поднимает и говорит: "Я плачу о вас".

- И что? - не понял Максим.

- Да ничего, сон, говорю, дурацкий. И вообще, Макс, - неожиданно перешел он на другое. - Мы с Танькой встречаться начали, тебя еще в части не было. И все нормально. А теперь решили, как борт будет, в Моздок слетать заявление подать.

- Ты только кольцо ей не дари пока.

- Почему?

- Да так, примета плохая, - рассмеялся Максим.

- Ты чего? - Настороженно и сердито спросил ротный. - Макс, тебя, может, поразвлечься тянет, а у меня сердце стынет.

- Да просто представил нашу зеленую вертушку, всю в лентах и с пупсиком впереди над пулеметом.

Теперь смеялись уже оба. А бойцы удивленно поглядывали, как вымотавшиеся не меньше их командиры веселятся.

- Счастья тебе, Серега, только знай, она девушка с характером.

- Да уж знаю, - со вздохом проворчал Рыльков, кряхтя, поднялся первым и подал руку, - вставай, Макс, последний бросок на юг!

Они прошлись, ноги после тяжелого подъема гудели, дрожь в них не проходила. А солдаты, так и лежали, кто где упал. Некоторые курили, другие просто смотрели в небо, или чуть жалобно на командиров, понимая, что сейчас придется вставать и идти дальше, а офицеры смеются, радуются чему-то, будто не с ними рядом карабкались на эту гору. Тщедушный Минков спал прямо на земле, подняв воротник бушлата, крепко прижав к себе обтертый до белизны металла автомат, намотав ремень на руку. Лицо с грязными полосами на лбу во сне размякло, разгладилось, стало спокойным и безмятежным, как у ребенка.

- Смотри, Серый. Минков, прям, ребенок. Сопит себе в две дырочки. И будить не хочется.

- Верно, дом снится. Хотя... Откуда на войне ребенок? Скорее ангел. На войне же должен быть ангел.

- С автоматом?

- Ну, так он же на войне. Убьют кого, и душа сразу к Богу, а он вроде как сопровождает. Так?

- Вот этот грязный, свернувшийся в комочек солдат и есть ангел войны? Не знаю... Я, если честно, в божественных делах не силен.

- А каким же ему здесь быть? Порхать в белых одеждах? Нет, он здесь, такой как мы. Хотя я ведь тоже об этом не думал никогда, пока сюда не занесло. Но если война - зло, то где-то рядом и добро должно быть.

Рыльков подозвал Андреевского, чтобы тот доложил по рации в бригаду, что они у цели и начинают работать.

Наплывшее облако обволокло вершину, словно дымкой, и сразу потерялись разошедшиеся по краям цепочки солдаты. Идущий первым сержант Гурц спрыгнул куда-то, оставшись над землей по пояс. Подойдя, лейтенанты увидели окоп, на дне что-то прикрывало грязное одеяло. Когда его сдернули, обнажился готовый к стрельбе крупнокалиберный пулемет со вставленной широкой полной патронов лентой.

- Ложись! - негромко дал команду ротный, и бойцы, передав ее по цепочке, попадали кто где стоял и ползком рассредоточивались, держа оружие наизготовку.

Дальше за пулеметной точкой угадывалась длинная, уходящая в стороны траншея. Тишина вокруг теперь оказалась какой-то звенящей, полной неведомой грозной опасности.

Рыльков оглядел свое войско. Расчет пулемета - двое. Но не будут же они тут вдвоем бродить?! Тогда сколько их здесь?.. И траншеи отрыты ...

Рядом лежали Максим и Андреевский.

- Надо в бригаду сообщить, - кивнул на рацию Снегирев. Он говорил шепотом, и ротный так же тихо ответил:

- Сейчас, скатимся и доложим. Отходим! Ползком вниз!

Приглушенная команда пошла дальше по цепи.

Но из траншеи метрах в десяти, как мишень на стенде, вырос "дух" с полной воды пластиковой бутылкой в руках. В красивом натовском камуфляже, без автомата, лишь на поясе висела тяжелая большая кобура со .Стечкиным.. Видно, отошел с поста за водичкой и теперь, вернувшись, изумленно смотрел на появившихся невесть откуда солдат. Первым среагировал Семенов, автоматная очередь срезала духа, тот сложился пополам, как ножик, и упал. И сразу вершина ожила огнем. Из центра зло и пока больше наугад, тяжело заработал пулемет, вплетались автоматные очереди, защелкали подствольники. Огонь открыли и сзади, откуда они только что подошли.

- В траншею! - крикнул Рыльков, и первый рывком бросился вперед.

В ней никого не было, и разошедшиеся в стороны бойцы заняли оборону, короткими очередями отвечая на огонь.

Ее отрыли, чтобы оборонять высоту, и обратная сторона - тыловая, с которой их и зажимали все сильнее, была низкой без бруствера, и стоило чуть приподняться над краем, как на тебя, словно притягиваясь, смещался огонь, становясь все гуще и злее. И если пулемет, как и прежде, бил откуда-то издалека, стриг воздух высоко над ними, то автоматчики подбирались все ближе. Максим, присел, перезаряжая магазин, и увидел, как прилетевший ВОГ попал в рацию Андреевского. Тот мешком упал на дно окопа, осколки стесали ему темя, но он был жив и лишь бессильно водил руками, пытаясь встать. Радиостанцию усеяло узкими, словно от удара ножом, проломами. Срезанная антенна завалилась набок. Отслуживший срочную санинструктором Гомозов умело наложил тампон, перевязал рану и вколол промедол.

Еще один прилетевший ВОГ разорвался неподалеку, посек осколками Минкова.

По ним пристрелялись. Стоило едва высунуться, чтобы огрызнуться короткой очередью, как пули начинали свистеть над головой, заставляя пригибаться, и входили в землю совсем рядом, выбивая маленькие, словно игрушечные, фонтанчики. Кисло пахло порохом, под ногами хрустели гильзы.

- Все! - крикнул Максиму Рыльков, - надо рывком уходить, а то подберутся и гранатами закидают. Давай, группами, ты в первой, остальные поддерживают.

Но когда они, взяв под руки Андреевского, были готовы перемахнуть через бруствер и рвануть к руслу ручья, по которому сюда вышли, злые прицельные очереди ударили оттуда так плотно, что и голову не поднимешь. Их взяли в кольцо. Траншея уходила куда-то вглубь плато, а другим краем тянулась в сторону опоясавшего его леска, за которым внизу должна была огибать гору дорога.

- Гурц, Чириков, Сауков! - командовал ротный, - прикроете нас, держитесь здесь минуты три и за нами, на лесок и вниз.

Они, пригнувшись, побежали по траншее, рискуя за очередным поворотом нарваться на выстрел в упор.

Но вот она кончилась, на открытом пространстве виднелся вход в землянку. В нее, что-то протяжно прокричав, прямо на глазах нырнул боевик. Дальше еще один большой окоп, и только потом метрах в ста спасительный лес.

А сзади шел бой. Три автомата бойцов строчили так часто, словно оборонялся взвод. И бандиты, истошно крича "Аллах акбар!", перебегая, подтягивались туда.

Семенов, Ашуркин и Кенжибаев из автоматов ударили по боевикам. В это время остальная группа рванула к лесу. Рыльков сорвал кольцо с гранаты и на бегу, нагнувшись, с ходу бросил ее землянку.

Огонь повернул на них, словно ветер. Бежавший первым Еременко оборотился, упал на колено и вскинул автомат. И сразу пуля, пробив руку, вошла в грудь, разворачивая его. "Разгрузка" задымилась и, падая, он пару раз хлопнул себя по груди, словно пытаясь ее потушить и, уже на земле, затих.

Упал Гомозов и пополз к окопу, волоча несгибавшуюся ногу с темным расплывающимся пятном на штанине. В окоп попрыгали все и теперь отсекали огнем противника, давая возможность Семенову, Ашуркину и Кенжибаеву добежать к ним и вырваться из западни оставшимся с Гурцем.

Но замкомвзвода с бойцами бросился назад к ручью. Солдаты по одному, перебежками, под огнем торопились покинуть вершину. Потом поднимались лишь двое, и, наконец, один, не понять кто, добежал до края плато и, нырнув, растворился в кустах.

Занявшая окоп основная группа, прижатая огнем к земле, ничем не могла им помочь. Их оставалось десять, трое солдат ранены, причем ни Андреевский, ни Гомозов, ногу которого, вспоров штанину, бинтовал ротный, сами идти не могли, лишь посеченный осколками, наскоро перевязанный Минков вовсю отстреливался от наседавших духов. Двоих-троих нападавших удалось завалить, и раненый боевик вдали кричал что-то жалобным голосом.

Бандиты воевали обстоятельно, на рожон не лезли, предпочитая обстреливать их издали из подствольников и автоматов. Но стоило перестать огрызаться, то здесь, то там поднимались и перебегали ближе к ним быстрые фигурки.

- Что, Серега, влипли? - Максим вжался в землю рядом с ротным. - Что делать будем?

- Надо к лесу прорываться. Здесь или гранатами закидают, или просто патроны кончатся.

- А наши, думаешь, знают?

- Конечно, - бодро и уверенно, так чтобы услышали и бойцы, почти прокричал Рыльков. - В горах знаешь, как выстрелы разносятся. Пехоте три минуты подняться по тревоге, десять на дорогу, ну и сюда...

Он сник. Подниматься в гору одному или батальоном - разницы нет. Часа два уйдет. А два часа им здесь никак не продержаться.

- Да и вертушки! - спохватился он. - Вертушки, наверняка, уже летят, продолжал он убеждать себя и успокаивать других.

Короткое затишье заканчивалось. Прижав к земле, их словно охватили большим полумесяцем, и он начал сжиматься, сходиться остриями. Все ближе раздавались гортанные крики, словно боевики подбадривали друг друга. Снова защелкали подствольники, и взрывы вскоре сошлись у окопа.

То один, то другой дух пробегал вперед несколько шагов и снова падал. И взводный держал это место на прицеле, но бандит переползал и для новой пробежки вскакивал чуть в стороне. Снегирев, застыв, не обращая внимания на взрывы, стал чуть смещать прицел. На второй раз угадал и почти инстинктивно нажал на спусковой крючок.

Боевик рухнул, по-киношному высоко вскинув руки. Раздались крики. Какое-то злобное удовлетворение и азарт охватили лейтенанта. Он оглянулся на товарищей, и тут влетевшая в окоп пущенная из подствольника граната легла между Максимом и сапером. Лейтенант метнулся в сторону и, падая, вжимаясь в землю, успел заметить, как Леха-сапер, не отводя от нее расширившихся глаз, вжался в стенку. Грохот заложил уши, и сразу исчезли звуки боя. Боец с открытыми глазами, в которых так и остались удивление и ужас, сполз, словно осыпаясь, вместе со сбитой взрывом землей.

Лейтенант, шатаясь, пошел по окопу. За очередным поворотом Рыльков, вскинув автомат, посылал короткие очереди. Калашников в его руках стрелял бесшумно, выбрасывая падавшие под ноги гильзы.

Слух возвращался медленно, и то, что кричал ему в ухо Серега, доносилось как шепот.

Их девять, две группы - четверо и пятеро, в каждой по тяжелораненому. В первой Максим, Кенжибеев, Минков, Ашуркин плюс Андреевский, под прикрытием оставшихся отходят к лесу, оттуда прижимают к земле духов, давая отойти Рылькову с Лукиным, Кузьминым, плюс Гомозовым.

Гомозов лежал рядом, среди разорванных упаковок от индивидуальных пакетов, подавал товарищам набитые магазины и глядел виновато, понимая, что стал обузой.

Ашуркин и Кенжибаев склонились над Андреевским, готовые подхватить его. Но радист, сидевший в обнимку с зеленой Р-159, положив на нее забинтованную голову, будто прикорнув под шумок, от прикосновения повалился на землю, так и не выпустив свой аппарат.

Ашуркин присел рядом с убитым другом. Он трогал его плечо, теребил выбившиеся между неровно положенными бинтами волосы. Пытался что-то сказать и не мог. Он оглядывался на остальных с полными слез глазами, и снова и снова трогал земляка.

Четыре автомата одновременно ударили по боевикам. Максим, Кенжибеев и Минков, подхватив Гомозова, выпрыгнув из окопа, побежали к лесу. Подавленные огнем духи огрызались вяло, но их снайпер, видимо, сидел в стороне, выжидая, и теперь включился в работу.

Сильный толчок в спину бросил Максима на землю, он упал в траву и несколько раз перекатился. Поймавший пулю бронежилет, передал удар, будто бревном двинув под лопатку. Лейтенант поднял голову. В нескольких метрах Минков склонился над Кенжибаевым и, не обращая внимания на стрельбу, что-то говорил ему.

Ренат был мертв, пуля вошла в затылок, а подбежавший Максим все не мог оттащить от него Минкова и, наконец, они вдвоем, подхватив раненого, побежали к лесу.

Зеленка приближалась невыносимо долго, словно прокручивали замедленное кино.

У первых деревьев, прикрывшись ими, залегли, Максим закричал:

- Серега, давай! - и открыл огонь по позициям духов.

Ротный с солдатами, дав на прощание залп из подствольников, рванул к лесу.

Снегирев поймал в стороне вспышку выстрела снайперки и теперь клал туда очередь за очередью.

Они добежали. Рыльков бухнулся рядом с Максимом и, выпустив очередь в сторону боевиков, повернулся к другу:

- Вырвались, Макс?! Выскочили! Теперь вниз и на дорогу.

Кольцо боевиков вокруг них так и не смокнулось, и теперь они лежали под защитой деревьев, и пули бессильно летали где-то выше, входя в стволы, а им оставалось лишь перебежать от первой лесной полоски к густой сплошной зеленке, что шла вниз по склону.

- Ашуркин, - сказал Рыльков смотрящему на оставленные окопы сержанту, - надо идти вниз и вынести раненого. Мы вернемся и заберем всех.

Но тот с непониманием и обидой смотрел на командира.

- Встать Ашуркин! Помоги Гомозову. Идем вниз.

Рыльков выходил первым вместе с Семеновым. Гомозов, опершись на плечи Лукина и Ашуркина, ковылял между ними. Снегирев с Минковым завершали отход.

Максим прибавил, чтобы поравняться с ротным. Слух к нему вернулся, только нестерпимо сильно звенело в голове. До чащи оставалось метров десять, когда из нее в упор полоснул очередью пулемет. Рыльков с Семеновым словно наткнулись на стену. Солдат упал сразу, а ротный, прижав руки к животу под бронежилетом, медленно осел.

Максим закричал и пошел в полный рост, поливая зеленку одной, длинной на весь магазин, очередью. Через несколько секунд автомат замолчал, и он, не останавливаясь, перекинул сдвоенный магазин, разрядив в заросли и его. В глубине, за первыми кустами, между двух стволов на сошках стоял ПК. Два убитых бородача лежали рядом, уткнувшись лицами в землю.

Их будто гнали куда-то звучащие позади выстрелы. Легко раненые Минков и Лукин, контуженный Снегирев и Ашуркин тащили на палатке стонавшего ротного. Гомозов, подобрав какую-то палку, ковылял сам.

Максим повел оставшихся не вниз, а в сторону, пытаясь затеряться в лесу и уйти от преследования.

Они оторвались. Выстрелы звучали все глуше. Под раскидистым деревом положили ротного, и Максим сидел рядом, поддерживая его голову. Крона нависла над ними разноцветным лиственным шатром.

- Зло порождает зло. Представление это на орден затеяли - зло. И нас для галочки послали, просто наше же зло умножили и на нас же обратили. - Рыльков говорил тяжело, всхлипывая горлом при каждом слове, и, кажется, начинал бредить. - Пацанов жалко. Они-то за что? Добро множиться должно, а его нет...

Потом он очнулся, поймал взгляд Максима:

- Макс! Я тебе хотел сказать. У нас с Танюхой ребенок будет... - Он снова сбился: - Ты вызвал вертушки и пехоту?

И Максим, глядя ему прямо в глаза, кивнул.

Выстрелы перемещались по лесу, их явно искали. Внизу в бригаде бой наверняка слышали. Но пока ее силы подтянутся... Он вспомнил подъем на гору. Даже с другой стороны, от дороги, где склон более покатый, и то карабкаться не меньше часа. Надо выбираться самим.

А Рыльков все метался в бреду:

- Макс! вызови пехоту, надо ее взять, высоту... обязательно взять... Снегирев, положил его голову себе на колени и, наклонившись к самому его уху, прокричал:

- Все Серый, все! Пехота подошла. Мы ее взяли. Высота наша.

И Рыльков умер. Лицо его стало спокойным умиротворенным, легкая улыбка осталась на губах. Наверное, маршал, прилюдно заявивший, что мальчишки здесь умирают с улыбкой, в чем-то прав.

Максим достал из карманов ротного документы и карту. Его положили на плащ-палатку и потащили к дороге.

Несли с трудом, спотыкаясь, цепляясь за ветки, а отдалившаяся стрельба вновь приблизилась, где-то невдалеке, среди деревьев, глухо рванула граната.

Неожиданно впереди, метрах в десяти, из зарослей навстречу им выбежал боевик. С закатанными по локоть рукавами и коротким АКМС со сложенным прикладом, он напоминал фашиста из какого-то давнего фильма. Ствол качнулся к ним, но выстрела не было, видно, автомат заклинило или кончились патроны в магазине. Ашуркин дал очередь, бандит завалился назад, и сразу заросли полыхнули огнем. Словно по ним стрелял весь лес, прилетевшие непонятно откуда пули свистели рядом, впивались в стволы деревьев. К этому примешивались и долетавший раскат крупнокалиберных пулеметов откуда-то снизу.

Они упали, дали несколько очередей по зеленке. Максим оглянулся на солдат и Рылькова.

- Отходим, - повторил он его последнюю команду. - Оставляем ротного и отходим.

Лейтенанта положили здесь же у пожелтевшего и начавшего осыпаться куста и, обходя опасный участок, сначала ползком, а потом перебежками, подхватив с двух сторон Гомозова, все быстрее и быстрее покатились вниз.

Им снова удалось оторваться, и метров через четыреста, уже у шоссе, они наткнулись на тревожную группу, ведомую комбатом Камашкиным.

На шоссе три бронетранспортера держали под прицелом лес, то и дело постреливая поверх деревьев, чтобы отогнать боевиков, отвести погоню и обозначить себя. В сторонке замер санитарный эвакуатор.

Максим дошел и сел у обочины. За ним выходило его войско. Гомозова уже положили на носилки подоспевшие санитары.

Следом шли Лукин, баюкая раненое плечо, Ашуркин и Минков. Маленькие, будто переодетые в форму мальчики, они едва брели по грязи. На сапогах нависли огромные комья прилипшей глины. Минков плакал и, проводя рукавом бушлата по глазам, оставлял на лице белую полосу с рваным грязным краем.

Раненых солдат погрузили в легкий санитарный тягач, и тот, молоча гусеницами по асфальту, рванул в бригаду.

Снегирев только тут понял, что его спрашивает, тряся за рукав, комбат:

- Где остальные?! Где ротный!?

- Там, - махнул рукой Максим, - все там, - и протянул документы Рылькова и медальоны солдат.

Ему еще раз пришлось подняться в гору, ведя остальных. Над горой и склонами кружились две вертушки.

Но никого здесь уже не было, боевики ушли, растворившись в непроходимом лесу соседних гор, и у совсем уж облетевшего и голого куста Максим метнулся к телу ротного.

- Погодь, - ухватил его за рукав Камашкин. - Саперы, вперед.

Рыльков лежал, как оставили, длинный и какой-то несуразный, с вытянутыми по швам руками, запрокинув к небу бескровное лицо.

Сапер осторожно приблизился, наклонился и, покачав головой, отошел. Небольшой складной якорек-кошку он зацепил за одежду и, уже в отдалении, потянул за веревку. Лейтенант шевельнулся, и следом раздался взрыв. Тело вздрогнуло и как будто вытянулось. Ротный, приняв осколки подложенных гранат, последний раз прикрыл своих солдат.

Над телами остальных, что остались на высоте, успели поглумиться. На носилках их спустили вниз.

День в горах не только начинается резко. Невидимое солнце ушло за дальнюю вершину, сумерки серыми пальцами пробежали по земле, и сразу наступила ночь. Уже в темноте колонна вернулась в бригаду.

* * *

Комбриг моложе своего заместителя лет на пять. Но уже полковник. Новых времен. Из тех, что год за три. Успел окончить академию и теперь собирался в другую, Генштаба - учиться "на генерала". Оба знакомы не первый год, да зам иначе и не стал так впрямую говорить.

- Семеныч, ну я просто не понимаю, ладно лейтенант этот, ему-то терять нечего, а тебе ведь в академию Генштаба поступать, оно тебе надо - все эти разборки и такое пятно в решающий момент?

Комбриг еще раз перелистал собранные в папку бумаги. Выхватывались отдельные, специально подчеркнутые, отмеченные маркером слова и фразы: "в пункте постоянной дислокации организовал пьянку"... "в пункте временной дислокации систематически настраивал офицеров против командования"... "в отношениях со старшими по званию и должности не выдержан"... "подчиненных комбата-два Власова неоднократно оскорблял и позорил публично, называя "власовцами"... газету "Зоркий часовой" именовал не иначе как "дальнозоркий часовой"...

- И ты с этим бредом хочешь суд чести устроить?

- Ну, это так, в довесок. Главное, конечно, что в ходе выполнения задачи зарвался. Проявил авантюризм. Ввязался в бой и погубил личный состав.

Комбриг смотрел на Больского, словно впервые его увидев. А тот, не дождавшись ответа, продолжил:

- Я в группировку звонил. Все согласовано. Рекомендовали провести для укрепления дисциплины и в назидание, так сказать.

- И с кем ты думаешь этот суд проводить?

- Да соберем народ. Как раз младшие лейтенанты после курсов прибыли, им полезно послушать, чтобы сразу наперед мозги вправить. А его приятели все равно разъехались "груз 200" развозить. Да и что этот суд? Не в тюрьму же его! Уволим по дискредитации, и дело с концом.

- Какой дискредитации?! Ты, Захарыч, видно, совсем с ума съехал. Мы, получается, вчерашнего гражданского с необстрелянными бойцами в разведпоиск послали. И зачем? И кто его туда послал? Из-за чего? Не помнишь, что ли из-за чего вся эта карусель завертелась?! Да его награждать надо, что хоть кого-то вывел. Какой тебе суд? Ты с кем вообще воюешь? Ты с бандитами воюй...

Больский терпеливо ждал, пока тот выговорится.

- Ну, а куда его? Он и так, считай, всю бригаду взбаламутил, диссидент... Воинскую часть в колхоз превратил. Что им не скажешь, у них сразу собрание.

- Знаешь, что. - Комбриг, думал недолго. - Он же двухгодичник. Тут у нас день за три, так и оформи ему так, чтобы срок вышел, и просто у парня служба завершилась.

- Из группировки же указание, никого не отпускать, что это лишь потом к пенсии зачтется.

- Вот это уж твоя забота, - поднял комбриг руки, - езжай, уговаривай, умасливай. Что хочешь, только оформи, а то мне еще только на позиции митингов не хватало. И вообще, ты подполковник или кто? Воспитатель, понимаешь, с лейтенантом справиться не можешь...

Зам сел напротив, подвинул и аккуратно разложил растрепанные комбригом бумаги. Конечно, дело предстояло неприятное, но жизнь и есть такая штука, что знай себе подбрасывает гадости, которые ты по должности еще и ворошить должен.

- Лучше скажи, - наконец прервал молчание полковник, - зачем они на ту гору полезли? Ты ведь в тот день на хозяйстве остался.

- А что? - глядя прямо в глаза, удивился Больский, - было указание из группировки провести поиск, и мы его выполнили. Просто увлеклись ребята, но и осмотреть ее надо давно. Им бы только нос туда сунуть и назад, а они в бой ввязались... Молодежь, одно слово! И не об этом надо думать, а о том, как память ребят увековечить. Ну, да об этом позаботимся.

- Но они ж у тебя на связи были, - гнул свое комбриг.

- Да были-то, были, но там и прохождение, как обычно, в горах плохое, и я на месте не сидел, знаешь ведь сколько тут хлопот. Колонну отправь, колонну прими...

- А за погибших, кто ответит, хлопотун?

- Вот он и ответит. - Твердо, глядя ему в глаза, сказал зам, - Или, ты хочешь?..

Они помолчали, и комбриг как-то тяжело и протяжно, словно вытягивая из себя, то ли спросил, то ли посоветовал:

- Захарыч! А может, переведешься куда? В училище, какое, что ли, преподавать? По своей кафедре. - И он сделал рукой в воздухе  неопределенный жест.

Зам, обидевшись, резко встал, повернулся и зашагал к выходу. Но там задержался и обернулся:

- Ну, хоть представление-то, подпиши. Ведь все сроки уже вылежало. Нас же потом драть-то будут.

Представление на Еропчука в папке давно лежало на столе. Как комбриг не старался заложить его, навалить сверху бумаг побольше, но оно упрямо выпирало из общей кучи и лезло на глаза.

Полковник еще раз перелистал папочку. Положенные подписи сделали как-то торопливо, вкривь, вкось, да в сторонке. Лишь новый взводный, младший лейтенант из вновь прибывших расписался как и положено первым, крупно, с какими-то нарочитыми завитушками.

- Тебе это нужно не меньше, чем мне.

- Иди. Работай.

И зам вышел, а комбриг остался один на один с листом бумаги.

* * *

Бригада опустела. Максим, выпав из привычного служебного распорядка, вставал поздно. На самодельном из ящиков от мин столике стоял заботливо принесенный завтрак. Поднявшись, он вяло ел, брился и снова заваливался в койку. Его взвода больше просто нет. Он так и лежал целыми днями. За палаткой, где начинались владения хозвзвода, кто-то с утра деловито стучал молотком по железу. До лейтенанта уже довели, что он выслужил досрочно свои положенные два года и теперь надо только дождаться приказа.

Тогда, вернувшись в расположение, он рвался найти Больского, но его удержали. Теперь лейтенанты разъехались по всей России вернуть родителям погибших солдат, и в палатке он остался один. Камашкин повез Рылькова. К Максиму хотели подселить прибывшего с пополнением младшего лейтенанта, но когда тот по-хозяйски бросил вещмешок на Серегину койку, Снегирев шуганул его так, что свежеиспеченный взводный второй день сюда не заглядывал, найдя себе приют где-то в другом месте.

Вообще на Максима поглядывали, кто с сочувствием, а кто и с любопытством. Но ему было все равно.

Больский, вечно маячивший на виду, за два дня умудрился так и не попасться ему на глаза, а потом и вовсе убыл в местную командировку, поднимать боевой дух на точках, которые держала бригада.

Да и так почти все на выезде, шла большая спецоперация - совместно со спецназом чистили горы.

Мерные удары не давали заснуть или скорее забыться, лечь, позавтракав в койку, и впасть в уже привычное полудремотное оцепенение. Снегирев поднялся, вышел из палатки и, обогнув ее, замер у вставшей машины с раскрытыми нараспашку дверями кунга - передвижной ремонтной мастерской. Прапорщик Еникеев - командир ремонтников - возился с листом металла. Он, работая лишь молотком и ножовкой, сворачивал, выбивал непослушный материал, что-то отпиливал. Неподалеку боец, раскрыв банку, опустил в нее палку и раскручивал-взбалтывал застоявшуюся краску. Максим залюбовался спорой ловкой работой прапорщика. Тот, проведя по грани согнутого листа, то и дело недовольно качал головой и меткими несильными ударами поправлял сделанное. Края листа сошлись. Боец окунул в банку кисть и стал бережно, экономя краску, покрывать красным выпиленную из металла большую звезду. Еникеев отставил в сторону и придирчиво оглядел получившуюся пирамиду.

Максим вспомнил, что вчера у плаца расчистили место, таскали туда и аккуратно укладывали дерн, срезанный вместе с травой. Теперь там будет памятник, такой же, какой есть уже в каждой развернутой здесь части. Он повернулся и пошел в сторону медпункта.

Прием вел фельдшер из окончивших медучилище солдат, а Таня сидела в своей комнатке, с ногами забравшись на койку. Что-то бормотало радио, валялся на столике раскрытый журнал, стоял стакан с недопитым чаем.

- Максим! - голос у Тани был глухой, какой-то надтреснутый, - расскажи мне что-нибудь.

- О чем? - Он сел на стул, взял, повертел и отложил журнал. - Все в горах на поиске. Вроде обложили кого-то, сейчас авиация долбит. Гурца на курсы лейтенантские послали. Это он тогда, когда с высоты вырвался, до БТРа добежал и тревогу поднял. Офицеры новые взводными пришли. Екимов памятник мастерит...

- Не надо, - замотала она головой, с силой закрыв уши ладонями, - расскажи о другом.

- О чем тогда?

- Все равно. О доме.

- А что дом? Там сейчас красиво. Осень золотая, на сопках разноцветье. И красный, и бурый, и золотой. Идешь, листья под ногами шуршат, а падают с шумом, будто жестяные. На берегу ракушки, водоросли длинные лентами лежат, бурые... - Он подумал, что водоросли ему теперь напоминают заскорузлые ссохшиеся от крови бинты, и сбился, - Ну... А народ уже в тайгу повалил, шишки заготавливать.

- Шишки?

- Шишки! Кедровые. Берут молоток большой деревянный и стучат по стволу, как дятлы. Народу понаедет, что по всему лесу стук стоит. Тигры, медведи, где еще остались, так из распадков уходят, на опушках сидят.

Таня улыбнулась. Но улыбка, лишь мелькнув на мгновение, сползла с лица.

- Я тоже рапорт подала, пока на перевод. Уже в группировку отправили, может, и оформят нас одним приказом.

- Вот и хорошо. Поехали тогда вместе?

- Поехали, - легко согласилась Таня, - только у тебя там тигры.

- В зоопарке там тигры. А еще месяц, так на берег выедешь, идешь, пена от прибоя шипит, пузырится, и на сотни километров никого... Хочешь?

- Хочу. А жить, где будем?

- Ну... потеснимся с родителями. Или снимем чего.

- Можно ко мне, только там тоже не развернешься... Слушай, может, еще куда-нибудь? У меня же теперь право выбора округа есть. Хочешь, в Петербург махнем? - предложила она. Там тетка одна, давно звала.

- Так уж в Петербург? - усомнился он. - В штаб округа явишься, а те сошлют в какой-нибудь Сыктывкар, и кукуй там.

- Да нет, тетка одна живет, она нас и приютит на первое время и пропишет. Тогда точно в городе оставят. А я еще и учиться пойду на вечерний, там знаешь, как институтов много...

И Тане, и ему, так проще. Не ворошить случившееся, не думать о нем, а лучше строить какие-то планы, возводя воздушные замки.

На третий день запыхавшийся посыльный передал Снегиреву приказание явиться в палатку комбрига.

Палатка, как палатка, разве поновее, без заплат. С утра в ее нутро нырял служивый люд. Офицеры, конечно. Из солдат, приборщик - "домовенок", да часовой. Хотя тот просто потел в бронежилете с автоматом у входа, словно не замечая, как капитаны и майоры, прежде чем нырнуть за брезентовый полог, поправляют форму, убирая складки и сбивая несуществующие пылинки и, наткнувшись на мягкий полог вместо двери, не знают, куда постучаться.

Максим отогнул брезент и зашел. В полумраке за большим столом комбрига, водрузив сбоку маленький телевизор, сидел Жора. Уже успевший первым из всех получить на погоны третью звездочку старшего лейтенанта, лишь мелькнувший на взводе и словно прописавшийся в командирской палатке в роли то ли адъютанта, то ли секретаря или порученца и помощника во всем. Жора, которого уже звали по имени отчеству те же капитаны и майоры. Успевший отличиться, когда УАЗик, где он ехал, обстреляли из зеленки. Неточно, неприцельно, а то не было бы уже Жоры, и он, выставив автомат и паля во все стороны, выскочил, умчался из-под обстрела. А поскольку вез документы, значит, выполнял боевую задачу. И выполнил, за что, говорили, представлен к награде. А вообще, он, когда в редкие моменты, вырвавшись в Моздок, скидывал форму, надевал остроносые ботинки и черные узкие, как амбразуры, очки, становился совсем уж рубахой-парнем. Да и для своих приятелей-одногодков оставался все тем же Жорой, который, если что, теперь и подскажет, посоветует, хотя бы: стоит соваться к начальству с вопросом или лучше выждать момент и как правильно составить деловую бумагу, чтобы ее не скомкали, не сбросили с командирского стола в урну, а дали ей ход.

- Жора! - Максим сел напротив, - ты уже никак комбриг?

- Всему свое время, Макс, - вздохнул он, - всему свое время. Чай будешь?

Снегирев пожал плечами.

- А чего покрепче? - старший лейтенант по-хозяйски полез в боковую тумбу стола и достал ополовиненную пластиковую бутылку с темной жидкостью, следом стаканчики и тарелку с конфетками.

- Ну, ты даешь!

- А что? Батя на выезде, "начбой" спит без задних ног, остальные замы разъехались, а кроме них, кто сюда сунется?

Но стаканчики он поставил и наполнил так, чтобы их не было видно от входа.

- И коньяк его потягиваешь?

- А, - махнул он, - там, в углу, целая канистра стоит. Хочешь, тащи емкость, пока никого нет...

- Из взрослых, - добавил Максим.

- Да ладно, - он выбрал из общей кучи бумаг конверт, подвинул его к себе и, ничуть не смущаясь, распечатал. - Твое дело, Макс. Личное. С сегодняшнего дня ты уволен.

- За три дня? - удивился Снегирев, - ребята говорили не меньше месяца.

- Ну, когда надо, очень надо... Держи, Макс. Из конверта он достал и положил перед собой какой-то лист, снова запечатал конверт, шлепнув сверху печать, и протянул Снегиреву. - Отдашь в военкомате. И сберкнижку заведи, тебе на нее расчет по боевым вышлют.

- И Танино давай. Мы вместе поедем.

Жора молча глянул на него, потом, секунду помедлив, протянул второй конверт.

- А это? - кивнул Снегирев на извлеченную из личного дела бумагу.

- Не бери в голову, - адъютант порвал ее на мелкие кусочки. - Больский в красноречии испражнялся, непонятно зачем.

Обрывки плавно, покачиваясь как парашюты, спланировали в корзину.

- Наверное, ты прав, что уходишь, - сказал Жора и снова потянулся к бутылке. - Сегодня вертушка должна прийти, а если в Моздоке борт подвернется, то завтра дома будешь, ну а нет, так на поезде через недельку.

- А ты не хочешь уволиться?

- Брось, Макс. Мы все уйдем, а кто с бойцами останется? Балабол этот?

- Так, может, в этом и есть долг, о котором он все поет? Тогда ты прав. Давай, Жора, за Серегу, за ребят.

Они выпили, обертка конфет полетела в урну. Георгий взял в руку небольшую потертую книжку, со страниц которой повисли длинные узенькие закладки.

- Я теперь освоился и с Больским его же оружием воюю. Специально из книг цитаты подбираю. Вот смотри... - Он раскрыл ее на закладке и зачитал: - "После слов слова, после дождя трава". А, каково?! Капитан Капиев Эффенди. В 1944-м где-то здесь погиб.

И все-таки, несмотря на всю свою нынешнюю важность и серьезность, Жора оставался в чем-то мальчишкой, как и все лейтенанты.

* * *

Под конец полета Таню окончательно уболтало. Даже в полумраке грузового отсека видно, какая она зеленая. А вертушка садилась и снова взлетала, по большому кругу облетая разбросанные по Чечне части. Опасаясь обстрела, она, словно догоняя бегущую впереди собственную тень, неслась над самой землей, старательно огибая пологие вершины холмов, ныряя в распадки и едва не цепляя колесами шасси верхушки деревьев. Но на подлете к аэродрому, где уже безопасно, набрали высоту и пошли ровно, как по линейке. Слева тянулась нитка железной дороги, шоссе, на котором вместо БТРов и зеленых армейских грузовиков спокойно катили легковушки. Здесь не было ни войны, ни операций, все осталось позади, и вскоре они уже заходили на посадку.

На отворотах от взлетки стояли два транспортника. В конце ее готовились к вылету пара "вертушек", и крутящиеся лопасти на солнце блестели, напоминая крылья стрекоз.

Бетонка стукнулась в колеса, и вертолет покатился, жестко принимая поросшие травой стыки плит. Наконец вырулили на площадку, окруженную, как бруствером, высокой насыпью. Когда встали и, открутившись, замерли винты, загудевшая гидравлика медленно развела створки в корме и опустила широкую, как мост, рампу. Все повалили вниз, Максим сошел одним из первых, принял сумки и протянул руку Тане. Она, осторожно присев на краю, спрыгнула, опершись на его руку.

И тут приветственным маршем разом загудели клаксоны машин. Лейтенант огляделся и присвистнул. Край летного поля был заставлен легковушками. Жигули и иномарки, некоторые с желтыми клетчатыми фонариками такси на крыше. Водители, многие в камуфляже, суетились среди выбравшихся из нутра вертушки военных. После грохота вертолетного движка еще звенело в ушах. Набежавших таксеров было слышно плохо, а они, тянули руки к сумкам и вещмешкам и кричали:

- Брат! Брат! С возвращением! Как звать? Куда ехать надо? Давай, домой отвезу. Москва, Самара, Новосибирск! До подъезда доставлю! Куда надо, брат?!

- Максим обнаружил, что на его сумке буквально повис толстячок с ключами от машины, накинутыми на запястье, как браслет. В камуфляже с нашивкой внутренних войск, тоже пятнистой, но уже с другим рисунком кепкой, из-под которой выбивались длинные волосы, зеленой пограничной тельняшке и тапочках на босу ногу.

- Максим? - Уже выспросил он и теперь улыбался во всю ширь, от уха до уха, - поехали в Питер, Максимка, давай. До подъезда. С ветерком. Тридцать тысяч. Завтра со своей девчонкой по Невскому будешь гулять.

Сумка уже висела у него на плече, теперь он тянул вещмешок у Тани, а та, тоже ошарашенная всем этим напором, вертела головой, пытаясь осмотреться и сообразить, что к чему.

А в машинах уже хлопали дверцы. Кто торговался, кто, уже сговорившись, сбившись по двое, по трое, усаживался в салон. И колеса с визгом рвали с места, унося счастливых седоков к дому.

Максим еще раз глянул на шофера. На его камуфляж, не в масть тельняшку, домашние, без задников тапочки, из которых торчали грязные до черноты пятки. Тот как-то по собачьи просительно смотрел на лейтенанта, одновременно ухитряясь коситься на оставшихся на летном поле.

От взлетки уже потянулась жиденькая цепочка тех, кто, отбившись от таксистов, шел куда-то своим ходом.

- Спасибо, брат, - прочувствованно сказал Максим, и протянул руку за сумкой, - на, держи стольник, спасибо, что уважил, поднес немного.

Улыбка у того стала неживой, глаза колючими, схватив купюру, он бросил в пыль сумку и побежал на бетонку, где еще оставались растерянно озирающиеся, прилетевшие их бортом военные.

А они с Танькой пристроились к редкой цепочке и зашагали незнамо куда. Нагнав последнего, споро отмахивающего шаги майора с вещмешком за спиной, Максим поинтересовался:

- Товарищ майор! Не подскажете, мы так к городу выйдем?

- Угу, - кивнул тот, не сбавляя темпа, - часика через полтора.

- А где вокзал? Не знаете?..

Сзади, пытаясь не отстать, громко пыхтела Таня.

Майор остановился, глянул на них, улыбнулся.

- Полчасика таким шагом, молодежь, и выйдете на КПП. Там, - он глянул на заходящее солнце, - еще грузовики в город должны быть. К вокзалу за железнодорожными путями надо налево свернуть. Только вам лучше с сумками, да мешками по городу ночью не гулять. Да и поезд в сторону Минвод сегодня остался лишь гудермесский, на нем в форме вообще-то ездить не рекомендуется.

Слева белели палатки, вился дымок, кто-то, видимо, пьяный, кричал визгливым и одновременно жалобным голосом.

- Вы, ребята, - продолжал майор, - лучше в палаточках в пересыльном лагере ночь перекантуйтесь, а то и поживите пару дней, а там какой-нибудь борт на Большую землю подвернется.

Солнце уже ушло за край земли и теперь лишь гладило-ласкало серебристые кили стоящих в конце полосы транспортников.

Майор ушел куда-то в сумрак все теми же аршинными, словно землю мерил, шагами.

В наступившей темени брехала собака, пятнышком света качался вдали на столбе фонарик, тускло освещая караульную вышку. Они остались одни, ни самолетов, ни лагеря, ни аэродрома...

Таня села на вещмешок на краю уже невидимой дороги, уткнулась лицом в скрещенные руки, готовая идти, куда он скажет, и делать все, как он решит.

Максим развел руки и шутливо воскликнул:

- Здравствуй, Родина!.. - Потом повернулся к девушке.

- Тань, Таня, выходи за меня замуж...

- Максимка, - помолчав, отозвалась она, - я же с Сережей все это время.

- Я знаю.

- Зачем тебе? У меня ребенок от него будет.

- Я знаю. Мне Серега там, на высоте, сказал.

В их разговор вплетался стрекот каких-то насекомых, да шум запустившейся вертушки, что, подсвечивая фарой, катила вдали по полосе, собираясь в ночной полет.

Он догадался, что она сидит у дороги, осторожно протянул руку и сразу коснулся ее мягких волос. Потом присел рядом и очень осторожно и бережно скользнул пальцами по лицу. Оно было мокрым. Таня неслышно беззвучно плакала. Сердце его сжалось. Он не знал, что теперь делать и как ее успокоить. Потом осторожно прижался и поцеловал, попав в мокрый нос.

- Ты что? - она хлюпнула носом, попыталась вытереть лицо, но он не дал. Взял его в ладони и целовал, не пропуская ни уголка.

Таня глубоко выдохнула и обняла его. "Только бы не упасть в грязь" - мелькнула глупая мысль...

Тишину покрывшей все ночи нарушило тарахтение мотора, потом показался неясный отсвет фар, а вот и два выкарабкавшихся из-за какого-то невидимого холма желтых прыгающих вверх-вниз пятна, качаясь, поплыли к ним.

Максим неохотно поднялся и, не решаясь выйти на дорогу, с обочины отчаянно махал руками. Неясного цвета москвичок с тусклыми фарами протарахтел мимо, но в отдалении остановился. Из салона кто-то высунулся и теперь выжидающе смотрел на них.

- Нам ни в Москву, ни в Новосибирск не надо. Подбросьте только до вокзала.

В старой машине воняло бензином. Максим с Таней уселись на заднем тесном сиденье, наваленные сумки заставили прижаться друг к другу. К тому же ехали, словно по волнам, падая вниз и снова выныривая из глубоких ям. Каждая отзывалась скрипом в кузове и какими-то всхлипами в перетруженном движке. Потом выбрались на составленную из старых аэродромных плит дорогу и покатили быстрее, только эти плиты щелкали под колесами, как таксометр.

Шофер оказался военным, уже в годах, в потертой добела форменной с прорезанными наискось карманами кожанке. За задним сиденьем кокардой назад лежала летная с синим верхом фуражка.

Попетляв между сваренными из рельс ежами и бетонными блоками, едва ли не ползком перевалив через асфальтовый горб, проехали КПП. Еще один ряд такси, видимо, не сумевших прорваться на летное поле, выстроился за ним, карауля тех, кто пошел с борта своим ходом.

Таня покрутила ручку на двери, со скрипом опустилось стекло, встречный ветер ворвался в салон, взъерошив ее волосы.

- Вы нас у поворота на вокзал высадите, а дальше мы пешочком пройдемся, прогуляемся, - попросил Максим.

- Не советую, лейтенант, - покачал головой водитель. - Опасно.

- Ты что? - рассмеялся Максим, да кто нас здесь тронет? Россия! Дом! Свобода!

- Кто тронет?! - хмыкнул летчик. - Еще несколько лет назад никто бы не тронул. А потом, как деньги у военных появились, откуда только нечисть не сползлась. Проститутки, бандиты, ворья понаехало всех мастей. И солдаты, и офицеры с борта сходят, глаза по пятаку, карманы деньгами набиты. Как чумные. Они, может, об этой минуте, когда с трапа на большую землю сойдут, полгода мечтали. А его уже и ждут. Хорошо если просто на бабки разведут, прогулять помогут, а то и ограбят подчистую, порежут или попросту убьют. Вывезут за город, скинут в степи, и ищи-свищи солдата.

Таня, которая и раньше молчала, здесь и вовсе затаилась, да и Максим как-то притих. Оружия-то нет. И искать их, если что, никто не будет.

- Да и электрички все ушли давно, - продолжал водитель. - Я вас лучше до Прохладной довезу. Как раз на московский поезд успеем. Только, если по дороге гаишники остановят, говорите, что местные и здесь со мной на аэродроме служите.

И они неторопливо ехали по пустынному ночному шоссе. Зеленым светились приборы, в которых дрожали желтые стрелки, ровно гудел движок, проносились мимо черные дома в редких станицах.

Старенький Москвич никого не заинтересовал, и когда они на маленькой скорости проезжали через стационарные развернутые по всем правилам военной науки гаишные посты. Через пару часов их высадили на огромной площади перед казавшимся маленьким, словно игрушечным, вокзальчиком, а еще через час подкативший поезд принял Таню и Максима в тепло и уют своего купе.

Два пассажира - торопившиеся по каким-то коммерческим делам в Ростов мужики - казались столь мирными со своими далекими разговорами о каких-то отгруженных партиях и счетах-фактурах, что Максим, недолго думая, лег в разложенную Таней на верхней полке постель и крепко уснул.

Когда он проснулся, пассажиры уже сошли. Таня сидела, положив голову на руку, и смотрела в окно, где уже властвовала глубокая осень с замерзшими скользкими лужами, развороченными в грязь дорогами и облетевшими с растопыренными черными сучьями деревьями.

Потом, уже в столице, на том же вокзале пересели на другой поезд - транзитный, проходящий из каких-то глубин России, Удмуртии или еще откуда-то, с широкоскулыми проводницами и такими же пассажирами в мятой домашней одежде. Он пришел уже прогретым, с дымком над вагонами, скомканными постелями и заставленными едой столиками в купе.

Они долго и медленно, скрипя ребордами на поворотах, по каким-то перепутанным путям, с плывущими мимо пакгаузами, пустырями, заваленными ржавым железом, тащились через Москву. Максим и думать не мог, что в столице есть такие глухие, запущенные места. Наконец проскочили под кольцевой дорогой, и только тогда, став на главный ход, помчались под мелодичный звон чайных стаканов на столике, выстукивая колесами: "в Ленинград, в Ленинград". В "Санкт-Петербург", как-то не выстукивалось...

* * *

Первый снег выпал, как всегда, неожиданно. На улице его сразу расквасили проезжавшие машины, а во дворе старого дома он так и лежал, под утро перечеркнутый, как строчкой швейной машинки, точками кошачьих следов. Дом был запущенный, под отвалившимися пластами штукатурки ранами краснел выщербленный кирпич. Таких много стояло между центром Петербурга и районами новостроек. Тихая улица, три, одна за другой, арки, за которыми узкие и высокие, как колодец, выхватывавшие в высоте лишь небольшой квадратик неба дворы. Танина тетка свалившихся как снег на голову гостей приняла спокойно. И на смущенное бормотание Максима, что они на время, до той поры, когда себе что-нибудь подыщут, просто вручила ключ от одной из своих двух комнат и велела не придуриваться. Поскольку Таньку и сопливой девчонкой сколько раз в гости принимала, то уж такой красавицей, да еще и с женихом...

Наверное, тетка, всю жизнь прожившая в своей коммуналке и оставшаяся на старости лет одна с большим серым флегматичным котом, просто тосковала, да и особых хлопот жильцы ей не доставили.

Так, незаметно прошел месяц-другой, и жизнь потихоньку наладилась.

Максима взяли на работу в фирму, строившую загородные коттеджи, больше напоминавшие замки с многочисленными башенками, высокими окнами, галереями. Огромные, пока еще пустые окна смотрели проемами на нетронутый лес. Оказавшиеся в его подчинении облаченные в ватники и сапоги таджики сновали с носилками по положенным между стенами мосткам. Работали они споро, жили здесь же в сарае с нарами вдоль стен и печкой-буржуйкой посередине. И всегда на любой вопрос улыбались так, что смугловатая кожа натягивалась на скулах до восковой прозрачности. Домой он возвращался заполночь усталый и вымотавшийся. Зато и платили хорошо, даже в первый месяц, когда шел испытательный срок. Таня поискала место на гражданке, но то ли потому что побывала на войне, то ли угадывая беременность, на работу ее никуда не принимали и, в конце концов, она пошла в воинскую часть фельдшером, как и в бригаде.

Обжились. В их комнате помимо разномастной мебели стояло у стены огромное, под самый потолок, старое зеркало с вделанным по низу столиком, а выше шло уже в раме стекло, от времени серое, все в каких-то спрятанных в глубине паутинках. Таня любила вертеться перед ним и сейчас, только поднявшись, поставив на кухне на огонь сковороду, вернувшись, скинула халат и крутилась перед зеркалом, поворачиваясь и так, и этак.

Максим уже проснулся и теперь, опершись на локоть, смотрел на жену и не мог подавить так и лезущий наружу смех. Наконец, он не выдержал, прыснул и, уже уткнувшись в подушку, засмеялся.

Когда поднял голову, Таня стояла, уткнув в бока руки.

- Чего ржешь? Вот живот огурцом, говорят, к парню? - то ли спросила, то ли наоборот, утверждая, заявила она.

- Не знаю, - Максим все не мог стереть улыбку, - сходи на УЗИ, там, вроде, определяют.

- Вот еще! Позволю я кому-то постороннему, что-то там у меня, определять...

- Родится, как назовем?

- Сергеем, - не задумываясь, ответила она.

Максим кивнул, потянулся, сел и тут заметил ее наглаженную с вечера, висящую на стуле форму и снова улыбнулся.

- Нет, ну ты просто нагло смеешься, - нахмурилась она, и словно тень пробежала по ее лицу.

- Да просто жалко тех, кто с тобой рядом служить будет.

- А это, - махнула она рукой, - их проблемы.

И Максим уже в голос засмеялся.

- Ладно, иди, а то яичница сгорит.

- Твой завтрак, - уточнила она и, накинув халат, пошла на кухню, где уже копошился кто-то из вставших спозаранку соседей.

В этот день надо было съездить в военкомат. Максима брали на работу уже на постоянно, и требовалось встать на воинский учет, сдать привезенное и провалявшееся месяц на шкафу личное дело и выписать удостоверение офицера запаса, да и Таня собралась подскочить, получить какую-то бумагу.

Максим подъехал неудачно, в комиссариате как раз начался обед, и теперь, коротая время и поджидая Таню, он стоял у закрытых дверей и глазел на безмятежный поток прохожих, стайку пришедших на призывную комиссию парней, рассевшихся на скамейке напротив, на катящие мимо машины. Смотрел и думал, что никто из этих веселых и грустных людей, верно, не подозревает, что в нескольких часах лета, в их же стране давно идет война, и кто-нибудь из этих беспечно дымящих одну на компанию сигарету ребят наверняка попадет на то, что стыдливо называли то конфликтом, то операцией, а теперь вообще никак. Да и вспоминают об этой войне-конфликте-операции все реже и реже, а если так пойдет дальше, то скоро туда отправятся дети воевавших на ней десять лет назад, а потом и следующие и, получается, сын лейтенанта Сереги Рылькова.

Рядом остановился потрепанный .Жигуль., и его, перегнувшись через пассажирское сиденье и приспустив стекло, рассматривал водитель - странно знакомый, модно одетый парень лет двадцати. Смотрел внимательно, и Максим, так и не признав его, отвернулся.

Хлопнула дверца машины.

- Привет, командир.

Теперь он стоял перед ним. Парень, как парень, светлые коротко стриженые волосы, кожаная куртка, сережка в ухе, на широкой ладони нанизанные на витой шнурок четки, которые он ловко, как бы сопровождая и выделяя каждое слово, перещелкивал, перебрасывая костяшку за костяшкой.

- Не узнаешь? Я в бригаде срочную служил, только демобилизовался.

- Извини, что-то не припоминаю, - пожал плечами Максим. - Верно, виделись, когда я только в бригаду пришел, мне тогда все солдаты на одно лицо. Не сильно я вами командовал?

- Не, - парень смотрел на него смеющимися глазами, - не важно. Это мы всегда все помним и знаем. Я некоторым "полководцам", по свежей памяти, на гражданке и в морду бы заехал. А так, у нас же свой беспроволочный телеграф работает, и говорили, что новый лейтенант раз на переходе у солдата - тот уже никакой был - "броник" забрал, в другой раз в свою машину, когда мимо ехали, бойца подсадил, с дежурки звонить всегда домой давал и вообще. Так что ничего не пропадает. А главное, что ребят тогда, кто уцелел, с высоты вывели...

- Подожди... - его словно толкнули. - Слушай, а это не ты сидел тогда у костра? В ту ночь?

- Не помню, - пожал он плечами, - столько их там было этих костров.

- Точно! Ты еще говорил, а я не понял. - Максим заторопился. - И Серега тоже... Скажи, вот теперь на гражданке-то как нам быть? Как жить дальше?

- Ну, ты спросил, командир?! - парень засмеялся. - Как все живут, так и жить. Тебе сколько лет-то?

- Двадцать пять.

- Двадцать пять? Так для гражданки это не возраст, не бери в голову, и все еще будет. Может, и посидим еще когда, у костерка, а командир? Ну, давай "пять", - сбросив четки, протянул он ладонь, - встретимся-свидимся. Ты все правильно сделал и теперь в жизни не пропадешь.

Снова хлопнула дверца машины и, просигналив на прощание, она вырулила на дорогу, влилась в общий поток и исчезла.

Торопливой походкой, запыхавшись, подошла Таня. Стала рядом, опершись на его руку.

- Давно ждешь? Ой! Дай отдышусь. Слушай, что-то я быстро уставать стала. Да ты еще и "дело" свое не отдал? - Хлопнула она его по конверту.

- Нет. Сейчас, Тань, тут парень подходил, похоже, из бригады, а я его и не помню совсем. Только один раз, ночью у костра, я тебе рассказывал.

- У какого костра? - неожиданно она привстала на цыпочки и взъерошила ему волосы.

- Там, на войне...

- Что ты, милый, не было никакой войны.

Максим молчал, и она сама, не дожидаясь вопроса, пояснила:

- Была служба и у тебя, и у меня, было несчастье, был тот ночной аэродром в Моздоке. Какой еще солдат? Больше ничего не было. Все остальное впереди.

А и действительно, неожиданно понял он ее. Ведь все, что с тобой в жизни случалось, уже позади. И тебе лишь двадцать пять, а это, когда мир вокруг, не возраст, и впереди вся жизнь, и в ней еще обязательно будет что-то хорошее, ну все, что только можно пожелать, и еще всё, всё, всё.

Copyright (c) "Русский переплет"