Рассказы
17 декабря 2007

ДВА ЧЕЧЕНСКИХ РАССКАЗА

Малыш и пастух

Живем-то мы неплохо, кое-где даже хорошо живем. Видео там всякое, компьютеры, на кого ни глянь, из кармана мобильник торчит. Одно слово - прогресс. Одно только плохо - от природы оторвались. Солдат служить приходит, так у него дома и пылесос моющий, и машина сама стирающая и полощущая, а здесь ему ведро и швабру в руки, тряпку в зубы, и пошел... Опять же на свиноферму в части некого поставить. Он, новобранец, эту свинью только на баночной этикетке и видел. Румяная там свинья, чистенькая, улыбается, довольна, что в банку попала. А здесь, смотрит - грязная, щетинистая, вся неаппетитная и рылом в земле копает. И ее, прежде чем до состояния той самой консервы доведешь, вырастить и выкормить надо, год за ней мыть и выгребать. Получается, что ухаживать за ними некому. А без свиньи в части не жизнь. Ни стол на Новый год накрыть, ни приварок к солдатскому столу, ни, наконец, комиссию никакую ни встретить, ни проводить по человечески.

Не будем грешить, есть, конечно, в частях свои любители этого дела, даже селекционеры. К примеру, в злом чеченском Урус-Мартане, решив облагородить породу, во время спецоперации отловили в лесу поросенка. Поросенок был дикий, лесной, темный с полосками. Его доставили в пункт временной дислокации, и со временем он превратился в огромного, заросшего щетиной секача с мелкими злобными глазками, которые краснели, если кабана дразнили. Своим могучим пятаком он перерыл каменную землю в загоне, не раз подрывал столбы по краям. Впрочем, хозяина - прапорщика, приносившего дважды в день бачок вкусных помоев, кабан отмечал и, завидев, издали, начинал радостно, совсем по-домашнему похрюкивать. Такая вот получилась матерая боевая свинья с чеченским уклоном, давшая затем крепкое, неподверженное болезням потомство.

Но, что мы все о свиньях. Есть в частях, что на постоянных местах стоят, куры, гуси и индоутки. Есть, также, быки и коровы. Что касается рогатого скота - так с ним еще легче. Солдата к ним, из тех, кому оружие давать нельзя, приставь - они и ходят вместе. Парнокопытные травку щиплют, солдат-пастух с хворостиной природой любуется. Убирать за ними не надо, питаются животные естественным путем. А лето кончилось, трава завяла - добро пожаловать на солдатский стол. Так в идеале и должно быть. Только вот в этот раз небольшой нюанс получился.

В Чечне наша часть временно стояла, но, поскольку временно уже это уже который год длилось, начали потихоньку хозяйством обрастать. Облагородили досками землянки, поставили щитовые домики, развесили плакаты и лозунги. Свиней пока в хозяйстве не было, но уже появился бычок. Черненький. Бродил по территории, кушал травку, вес нагуливал. К нему даже негодного бойца приставили, чтобы бык не поломал чего и ненароком не забрел на минное поле. Боец был завалящий в грязном бушлате, нестираном хэбэ - в первом своем боевом выходе он то ли струсил, то ли подставил кого из своих крепко. Такого на войне не прощают, и когда у него синяки сошли, командиры списали бойца на хозяйство, определив в вечные пастухи. После имя бойца забыли напрочь. Пастух и пастух. Зато у бычка оно наоборот появилось - Малыш!

Так они гуляли, жирок нагуливали. Поначалу были вровень, но солдат-то оставался все таким же тщедушным, а бычок рос-рос и к зиме вырос в огромного зверя с лоснящейся шкурой, крепкими ногами, маленькими кривыми рогами и тяжелым взглядом. Теперь уже никто не осмеливался, как раньше, подразнить его, оседлать, к примеру, или потыкать палкой, воображая себя тореадором. И прежнее его имя "Малыш" звучало теперь словно в шутку.

Теперь бык и сам, то и дело, наставив рога, бросался на проходивших мимо военных, не разбирая, где офицер, а где солдат, заставляя тех прыгать в траншею или скрываться в домике. Бежал тяжело, низко опустив голову и, казалось, земля дрожит под копытами. А однажды Малыш даже сорвал развод, разогнав строй. Народ весело попрятался по траншеям, кое-кто влез на крыши, а один даже умостился на согнувшейся под его тяжестью антенне. И командир в своем трофейном натовском камуфляже бежал к своему домику высоко поднимая ноги, так что только грязь в стороны летела. И потом, чудом увернувшись от рогов, глядя на все это безобразие из своего командирского домика, отмерил быку жизни до первого мороза, и то поскольку холодильников в части нет. Да и все равно замой быка кормить нечем.

Первый мороз не заставил себя ждать. И тут встала проблема с забоем. То есть, как это делается теоретически, знал каждый второй, теоретиков у нас всегда много, а вот с практиками, готовыми взять нож в руки - напряженка.

К тому же один из теоретиков, походя, бросил, что при забое главное - вовремя быку мужское достоинство отрезать, а то мочевина или там желчь в мясо попадут, и есть его тогда будет просто невозможно.

Задача усложнялась. Но военным и не такие приходилось решать. А когда военный не знает, что и как делать, он пишет план, да еще и "утверждает" его у начальства, чтобы, в случае неудачи, моментально перевести стрелки на другого. Зам по тылу быстренько разработал такой план и, даже, понес утверждать его к командиру.

Тот прочитал, хмыкнул и подписывать отказался, хотя копию себе оставил

- Вы что там?! - неопределенно сказал командир, - идите и работайте, а то ходите тут со всякой фигней!

То есть, план он хоть и не утвердил, но ознакомился с ним и как бы устно одобрил.

План был сложным и предусматривал несколько этапов.

Конечно, можно было быка попросту банально застрелить. Благо оружие на руках, и списать на войне патроны - проблемы нет. Но и командир, и его зам по тылу были тертые вояки. Стрелять в расположении части - последнее дело. Пуля, убив или ранив быка, обязательно дальше полетит по кривой непредсказуемой траектории и залетит в какую-нибудь палатку, где обязательно будет дрыхнуть на койке какой-нибудь лейтенант.

Вывести быка за пределы части тоже непросто. Это не бобик и не коза на веревочке, понесет того на минное поле, так потом не то что без мяса останешься, а вообще костей не соберешь.

Все мысли насчет того, чтобы быка заколоть, как на корриде, улетучивались, стоило лишь на него вблизи, метров за пятнадцать, посмотреть. Малыш сопел, выбирая траву посочнее, и косил на подходивших на "примерку" кандидатов в тореадоры красным глазом. Подпускал он только своего пастуха, но тот колоть друга или стрелять в него отказался наотрез.

- Не буду! - упрямо бормотал он, вытирая нос грязным рукавом бушлата, - что хотите делайте, не буду!

- Сроднился с ним, что ли? - презрительно пробормотал зам по тылу, - может еще домой его с собой на дембель заберешь? Аника - воин! Толку от тебя. Пастух! Тьфу!..

Так что разработанный в итоге план был выверен до деталей. Быка заманивают в сарайчик, успокаивают, после чего боец поздоровее бьет его кувалдой в лоб и тут же, пока тот не успел завалиться, кто-нибудь шустрый отчикивает ножиком его бычье достоинство, дабы не испортить мясо.

Вот и все. Просто и изящно, после чего к делу приступает разделочная команда.

Начали отбор кандидатов в забойщики. Нет, солдат есть солдат, и война есть война - места для сантиментов на ней нет. Что прикажут, то и сделают. Если бы одних быков на ней валили... Только добровольцев как-то не находилось. Тогда участникам пообещали лишнюю пайку, по огромному дымящемуся бифштексу из парной говядины, и народ дрогнул.

Один жилистый прапор согласился отоварить быка кувалдой, еще один, маленький и улыбчивый паренек из разведки, был готов пустить в дело свой длинный и узкий, больше напоминавший саблю, нож.

Пастуха, как единственного, кого Малыш подпускал, заставили заманить быка в сарай.

- Заманишь свою годзиллу, и все, - убеждали его, - зато вечером мяса поешь от пуза, небось самому надоело на перловке сидеть.

Пастух безобразно, совсем не по-солдатски шмыгал носом, но ослушаться приказа не смел. А может, испугался, когда изголодавшийся по мясу народ пообещал его самого, если что, завалить до быка, как учебный экземпляр.

Наконец, все было готово. Сарай освободили от хлама, принесли самую здоровую кувалду, и прапор то и дело упражнялся, крутя ее вокруг себя, как спортсмены молот. Разведчик со своей вечной улыбочкой шлифовал бруском нож, доводя его до остроты бритвы.

У сарая расстелила брезент и маялась неподалеку команда разделочников. Хоть и были они в хэбэ, но с ножами почему-то напоминали пиратов перед абордажем. Повара уже разводили огонь, чтобы готовить торжественный ужин. Остальных отогнали подальше. Лишь пастух все не мог нацеловаться-напрощаться со своим Малышом. Он наклонялся к его склоненной над травой голове и что-то шептал на ухо, гладил по лоснящейся черной шерсти, чесал брюхо.

Всем было как-то неловко и смотреть и прерывать эти телячьи нежности, пока наконец, зампотыл не швырнул окурок, зло впечатав его каблуком в землю:

- Кончай сопли жевать, едреныть, гони его в сарай.

Малыш послушно затопал за пастухом. Следом скользнул разведчик, и поволок свою кувалду прапорщик. Быку под нос поставили шайку с хлебом. Пастух еще хотел что-то сказать другу на прощанье, но прапор железной рукой развернул его к двери и выпихнул из сарая.

Малыш посопел и, пустив слюни, опустил голову в шайку. Прапор, поигрывая кувалдой, встал в позицию, кивнул разведчику, который был наготове.

Бык шумно жевал буханку, прямо перед прапором торчали мелкие кривые рога. Бык как-то расширялся от этих рогов и, казалось, заполнил собой весь сарай.

Прапорщик не то чтобы испугался, а просто забоялся. Руки на толстой деревянной рукоятке кувалды показались влажными, и он аккуратно вытер их об штаны.

Разведчик тоже как-то притих. Туша быка нависала, напротив угрожающе болталось бычье достоинство, которое надлежало отхватить с одного удара.

Снаружи повисла напряженная тишина. Все смотрели н сарайчик и ждали.

Прапор, поплевав на руки, завел кувалду за спину и с натугой взмахнул руками.

- И - и - р-раз!

На слове "раз" кувалда сорвалась с рукоятки и полетела куда-то вдаль, пробив дырку в стене. Оставшаяся в руках палка как-то неубедительно стукнула быка между рогов. Малыш удивленно поднял голову, и прапору даже показалось, что в его глазах зажглись красные огоньки.

Делай раз - делай и два. Услышавший удар разведчик зажмурился и полоснул ножом.

Бык в своей жизни мычал редко, чаще сопел, но в этот раз он заорал благим матом и понесся, по пути, как муху, смахнув рогами в сторону прапора. Он не стал разворачиваться к двери, попросту вынеся стену.

Многочисленные зрители, столпившиеся вокруг сарая и ожидавшие неизвестно чего, были вознаграждены. После недолгой тишины, пробив стену и чуть не попав в бойца, из сарая вылетела кувалда без рукоятки. Следом раздался какой-то жуткий крик, и отлетела в сторону стена. Бык, не переставая орать, вылетел наружу и, разбрызгивая кровь из раны, понесся, не замечая зрителей. А те, бросились врассыпную. Первыми - забойная команда. Один даже юркнул под брезент. Остальные кто куда, в основном по старым местам: траншеи, крыши домиков, опять кто-то повис на согнувшейся, словно удочка, антенне.

Из быка хлестала кровь, он не переставал орать и носился по плацу по какой-то неведомой спирали, нарезая круги все шире и шире.

Первым опомнился караул и начал стрелять. Вскоре палили все, кто смог добраться до оружия. Палили так азартно, что удивительно, как не перестреляли друг друга.

А Малыш, безропотно принимая пули, наконец, свернул в проход между домиками и помчался прямо на колючку. Дальше было минное поле. И тут, наперерез ему, бросился Пастух. Он бы, наверно, успел, преградить Малышу дорогу, но кто-то вовремя высунулся из траншеи и успел схватить бойца за ногу.

Бык промчался сквозь колючку и выскочил на минное поле, а пастух растянулся на земле и бессильно молотил по ней кулаком.

Малыш еще успел пробежать метров двадцать, потом раздался взрыв, земля дрогнула, и все занесло черным дымом, который также быстро рассеялся. На поле не было быка, там не было вообще ничего. Виднелась вдали лишь сырая воронка с вывернутой землей, возле которой вышедшие на поле саперы нашли лишь разметанные копыта, один рог и клочья шкуры.

Пастух все так же лежал и плакал, уже не стесняясь.

- Ладно тебе, Пастух, - сказал кто-то.

- Я не пастух, - повернул голову он, - я Сергей.

Сергей так Сергей. Пора было ужинать, и хоть говядины нам в тот раз как-то расхотелось, мы привычно порубали перловки со свиной тушенкой.

А имя пастушку так и не пригодилось. Боец, который до сих пор был негодным, потому что когда-то где-то то ли струсил, то кого-то подвел, сам попросился в строй, и после на всех спецоперациях не было у нас бойца более ярого. Он даже позывной получил - "Лютый", и чеченцы назначили какую-то сумму за его голову, а наши дали ему медаль.

Потом Лютый уволился в запас. Еще месяца два мы жили без всякой живности, не считая собак и кошек, пока зампотылу не привез из Урус Мартана двух веселых шустрых поросят, потомков того самого секача. Одного назвали Джохар, другого Хаттаб. Зарезать их должны были уже к майским, но к тому времени уволился и я. Так и не узнав, как они выросли, кто за ними ухаживал, да и не так уж это и важно.

ЯША

Уже под вечер, на одном ВОПе - взводном опорном пункте, их обстреляли. Стреляли издали, скорее всего из жиденького леска за речкой. Пули, которые сухо щелкали по бетонным плитам, которые совсем неслышно входили в землю. Из пробитого мешка тонкой струйкой потек песок. Первым обстрел заметил взводный, крикнул "застава в кольцо", и все попрыгали в траншею. Только Егоров прыгнул неловко, зацепил край бруствера грудью, а если по правде, то животом, и, сползая в окоп, весь вымазался жирной вязкой грязью.

Это в столицах лейтенанты подполковниками не командуют, а здесь в Чечне законы другие.

С позиций по леску уже бил коротко и зло пулемет.

"Молодежь балуется, был бы снайпер каюк", - спокойно подумал Егоров, когда они, пригибаясь, по траншеям выбирались с заставы.

За забором из бетонных плит приткнулся УАЗик, и водитель, как ни в чем не бывало, дрых, положив на руль голову. До конца дня надо было объехать два ВОПа. Егоров, как мог наскоро почистился, пожал руку козырнувшему ему лейтенанту и полез в машину.

Разбитая тяжелыми грузовыми "уралами" дорога то поднимала их, то швыряла уазик вниз, и тогда казалось, что попадаешь на самолете в воздушную яму и что-то обрывалось внутри, но машина уже карабкалась вверх, на очередной гребень.

Минут через двадцать такой качки выехали к очередной заставе. Подполковник Егоров сидел в блиндаже, писал в книге проверок. Электричества не было. Керосинка на столе лишь очертила неясный круг, за которым угадывались нары, обшитая досками земляная стена. Печь еще не топили, было сыро и зябко.

- Что еще? - он поднял голову от журнала. - Чего не хватает?

- Батарейки бы нам, - попросил взводный, - а то приемник второй день молчит. И дров подвезти.

Лейтенант был свеженький, несколько месяцев, как из училища. После большого города брошенный на этот ВОП, где, нет света, вода и дрова привозные, целый день в грязи и в баню выберешься не чаще, чем раз в неделю. Да еще и убить могут запросто.

- Будут тебе батарейки. - Подполковник помолчал, - Как сам-то? Не тяжко?..

Неожиданно под столом, что-то скользнуло, коснувшись ноги.

- Крыса! - Вскочил Егоров.

Но лейтенант нырнул под стол и достал беленького котенка. Маленького уместившегося на ладони, с тонкими дрожащими лапками и куцым, загнутым вопросиком, хвостом.

- Фу-ты, черт, напугал, - перевел он дух и протянул к котенку руку.

Тот доверчиво лег в ладонь, безвольно спустив лапки, мордочку он уже успел где-то вымазать и теперь старательно тер ее, счищая сажу.

Второй рукой подполковник погладил котенка, потом пальцем залез под пузо и почесал там.

Раздалось урчание, будто включился маленький моторчик.

- Приблудный?

- Чеченский, - кивнул взводный, - позавчера сам на ВОП пришел. Товарищ подполковник, хотите, забирайте.

Егоров покачал котенка, словно взвешивая. Тот поелозил лапами, потом широко зевнул, показав розовую ребристую на нёбе пастенку.

- Берите, товарищ подполковник, - убеждал лейтенант, - он наш, боевой, выстрелов не боится. И ест все. А то у нас кавказская овчарка, еще порвет ненароком.

За полой бушлата котенок сразу затих. На свету его шерсть показалась не такой белой, с легкой едва заметной желтизной. А глаза и вовсе голубыми, под стать небу. В живом тепле он забился в карман и, видимо, уснул.

Котенок не пискнул, когда машина вновь заныряла по ухабам, и когда подполковник на следующем ВОПе распекал за что-то провинившегося старшего лейтенанта.

В соединение вернулись уже под вечер. Его домик стоял в стороне, маленький сборный из двух комнат, словно дачный, который он занимал на пару с одним полковником из штаба.

Как раз закончилось построение, народ с плаца расходился по палаткам и недавно заселенным общежитиям.

Порядок в соединении держали строгий. Не как на Большой земле, где, особенно в городах, встречный военный скорее отвернется, чтобы не поприветствовать старшего по званию. Здесь же не козыряли только жены крутых начальников. Их ефрейторские и сержантские лычки смотрелись отражением полковничьих погон мужей. Они и сидели где-нибудь на делопроизводстве, целый день полировали ногти и, нажимая клавиши калькулятора, считали сколько "боевых" дней заработали.

Егоров, наконец, добрался до домика. Обил на пороге грязь, стянул куртку в крохотной прихожей и только тут, сунув руку в карман, вспомнил о котенке.

Тот мирно спал, а когда его достали и опустили на пол, сделал спину горбиком, потянулся, разинул пастёнку и мявкнул.

Подполковник засуетился у холодильника. Вопреки утверждениям лейтенанта котенок тушенку есть не стал, продолжал тереться о ноги, задрав крохотный хвостик и, только когда в блюдце налили из банки густого концентрированного молока, уткнулся в нее розовым носом и жадно залакал.

Подполковник сидел рядом на табуретке. Хотя здесь от стены до стены два метра и рядом было все. Пора было раздеться, снять бушлат, "ползунки" - ватные, доходящие до плеч, камуфлированные штаны, свитер, одеть даже не спортивный костюм - все равно еще дернут на службу - а легкий камуфляж, но не было сил. В последнее время часто стал уставать. А просыпался теперь, наоборот, как бы не умотался накануне, за час или два до подъема. Лежал в темноте, таращился на потолок.

Он взял наевшегося котенка на руки. Животик у того стал тугим и объемным. Задремавший было, едва его начинали гладить, котенок просыпался, с готовностью начинал урчать и сам подставлял голову под руку, словно бодался.

- Как же тебя звать будем?

Егоров переложил котенка на кровать. В небольшую миску налил воду. В напоминавшую лоток железную крышку нарвал газет и поставил её в туалет.

В этот день его больше не побеспокоили, и он, осторожно переложив котенка на стул, вскоре лег спать.

Утром на разводе, стоящий рядом с ним полковник, зевая в кулак, вдруг остановился взглядом на рукаве его бушлата. В его до этого сонных глазах проявился интерес, он хмыкнул и осторожно снял с рукава тонкий и короткий белый волосок.

- Так-так... Блондинкой обзавелись, значитца. Молодец Юрий Петрович! Стриженой! Откуда: из связи или медсанбата?

- А что мы не люди? Не мужики? - шутливо расправил грудь Егоров. - Чем мы хуже других?

- Мужики, мужики... - согласился тот. - Жди, Петрович, в гости, с бутылкой и закуской. Как звать-то?

- Звать? - Егоров на секунду задумался. - А как тебя, вот так и звать.

- Яшей, что ли? - оторопел подполковник, а Петрович расхохотался.

- Ты в гости заходи, познакомлю, бутылку возьми только на закуску лучше Вискас какой-нибудь.

Так котенок получил имя.

Обласканный и опекаемый, на молоке и сыром мясе, уже через несколько месяцев он вырос в здоровенного наглого, как генеральский адъютант, ничего не боящегося кота. Он не боялся грохочущих бронетранспортеров, ухом не вел, когда шедший мимо домика строй подхватывал припев строевой песни.

Чувствуя надежную защиту, он и головой не вел на истошный хор бригадных шавок, прыгающих под окном домика. Те буквально исходили не в силах дотянуться, завидуя сладкой участи кота, который и на войне жил спокойной сытой жизнью, хоть и не при столовой, но при подполковнике, что то же неплохо.

Основным его занятием, когда Егорова не было дома был сон, а так, он сидел на кровати, поглядывая на хозяина, и жмурился, от удовольствия выпуская и вновь втягивая когти.

Даже, когда однажды их городок обстреляли, и военные разбежались по тревоге, а кошки и собаки попрятались, Яша все так же сидел на окне, вылизываясь, и только недоуменно поглядывал на дрожавшие стекла.

На местном чеченском рынке, что прямо за воротами части, теперь вместе с формой, российскими шевронами, дембельскими альбомами и камуфляжными сумками с надписью "Великая Россия" лежал и кошачий корм, расфасованный в полиэтиленовые и картонные пакеты.

"Антрекотики" - читал он с пачки и щедро сыпал корм в тарелку.

Кот, хоть и не шел на зов, к возвращению Егорова со службы вылезал откуда-то из-за шкафа и шел навстречу, потягиваясь и зевая. А подполковник, хлопоча по нехитрому хозяйству, уже по привычке, что-то рассказывал ему про прошедший день:

- Норма для бронетехники две тысячи часов. Годовая! А у меня машины здесь за месяц столько проходят. А запчастей-то нет! Офицеры с зарплаты скидываются, солдаты дают со своих-то боевых, покупаем у тех же чеченцев на рынке...

Яша сидел и внимательно слушал, голубыми глазами следя за ним, за его рукой, которой он в азарте рубил воздух.

Минут через пятнадцать, когда подполковник выплескивал все, что накопилось, Яша подходил и, мурлыкая, терся об ногу. И Егоров уже успокаивался, лез в холодильник за банкой молока или пакетом корма, да и себе готовил на скорую руку поздний ужин. Если к нему приходили в гости такие же майоры, подполквоники и полковники, Яша допоздна сидел рядом и внимательно следил за всеми, переводя голубые глаза с одного на другого.

Ну а вечером, когда ложились спать, кот клубком сворачивался на одеяле в ногах у хозяина.

Сосед его по домику, невысокий крепкий, как боровичок, полковник появлялся нечасто, больше времени проводя в раскиданных по всей Чечне батальонах и комендатурах.

- Правильно, - одобрил он нового жильца, первый раз увидев Яшу. - Я бы и сам какое-нибудь животное завел. Только не кота, а овчарку. С детства, знаешь, хочу, а все никак. Училище, служба, потом у жены оказалась на шерсть аллергия, опять же все квартиру снимали.

Они сидели у Егорова и пили чай. Над столом висела фотокарточка: жена и сын с дочкой. Нарядная жена. Сын в форме кадетского корпуса. Дочка, надувшая губы. Ей в тот день то ли не купили что-то обещанное, то ли куда-то не пустили. Егоров уже и не помнил. Яша подремывал на коленях у Егорова и во сне, то распускал, то собирал когти из крохотного мохнатого кулачка. Тот осторожно, чтобы не потревожить кота, поставил стакан под янтарную струю из чайника.

Полковник после командировки расслабился. Позволил себе распахнуть камуфляж, раскрыв тельняшку, расстегнул и закатал рукава.

В бригаде он был известен суровым нравом. Подчиненные у него ходили по струнке. Петрович не раз видел, как какой-нибудь старлей, переминается у кабинета, собираясь с духом, прежде чем зайти.

Он и сейчас, уже вроде расслабившись и отмякнув, то и дело жал тангету рации и через дежурного настойчиво искал какого-то капитана с несданным в срок то ли графиком, то ли отчетом.

- Где, капитан? - рычал он в микрофон. - Почему на связь не выходит?

- В расположении. - Мгновенно отзывался дежурный.

- В каком расположении, - не успокаивался полковник, - я спрашиваю, почему на связи его нет? Вы его искали?

- Так точно. Рация у него в палатке на зарядке, а сам он в расположении части, - не сдавался дежурный.

- Может, его уже чеченцы украли. Ищите! Доклад через пятнадцать минут.

Хлебнув чаю, полковник отмякал, сразу переводил разговор на семью.

Через распахнутую дверь была видна его комната. Почти как у Егорова снимок висел над кроватью: Только сын был младшим, а дочка уже с модной прической и сережками в ушах, так хитро смотрела в объектив, словно хотела сказать: подожди папочка, я тебе еще устрою спокойную старость!..

- Охо-хо, - вздохнул полковник, - вот мается молодежь. То один напился, то другой хобот залил, а не понимают, что легче от этого не будет. Все ждут, то отпуска, то отгулов, только повод и ищут, чтобы на большую землю слетать. Чего здесь не служить? Лейтенант сопливый пришел - через полгода он уже старлей, через год капитан, еще год майор. Что не день, так за три. Не жизнь, а сплошное ускорение. А они все дни до замены считают. Тут, как с утра впряжешься, закрутишься, не заметишь, как не то, что день - месяц пролетел! Вот где теперь этот капитан-партизан?

Словно, услышав, отозвалась рация, дежурный доложил, что последний раз капитана видели у медсанбата.

- Так! - не на шутку разозлился полковник, и, отложив рацию, придвинул полевой телефон и стал яростно крутить ручку, - Я его с отчетом жду, а он по бабам пошел. Медсанбат мне, быстро, крикнул он связисту на коммутаторе.

За окном давно стемнело. Одно за одним гасли окна в общежитии напротив, где-то еле слышно играла музыка. Кто-то в наброшенном на плечи бушлате прошел под фонарем, свистом подзывая убежавшую собаку.

- ...Пройдите там по палаткам, найдите, почему у вас после отбоя посторонние?!

- Товарищ, полковник, - густой спокойный бас командира медсанбата отлично был слышен из трубки и Егорову, - Где я его найду? У меня личного состава триста человек. В основном девчонки. И еще человек двести ночевать приходят...

- Слушай! - наконец встрял Егоров, - а вот если честно, очень он тебе нужен? Ну, парень молодой, ну к девчонкам пошел. Сдернешь ты его, что изменится?

Полковник, держа в руке трубку, подумал и повесил ее на аппарат.

Он помолчал, потом протянул руку и потрепал кота. Тот сонно потянулся, прямо на коленях у Петровича перекрутился, свернулся в другую сторону и снова задремал.

Разговор как-то затих. И сразу прорезалось бормотание радиоприемника. Передавали ночные новости. Захлебываясь то ли восторга, то ли от ужаса дикторша рассказывала про снегопад, заваливший улицы Москвы, и что на одной из них старое дерево упало на машину.

- Дерево у них упало, - хмыкнул полковник, у меня за неделю два подрыва, разведдозор расстреляли и ни слова. А у них лишь деревья падают...

- Так мир ведь, - пояснил Егоров, - Им со столицы видней. Раскидают погибших по времени, чтоб не больше человека-двух в день выходило, вот и выйдет, что событий то, кроме того несчастного тополя и нет.

- Ладно, - поднялся полковник, - намаялся я что-то на этом выезде. Пойду спать. Если капитан тот на связь выйдет... - Он задумался, словно припоминая, чего хотел от него, да так и не вспомнил, - впрочем, черт с ним...

Он уже ушел, погасил у себя свет, скрипнула сетка на койке. А Егоров все думал о нем, о себе, об этой войне, о Яше. О том, что хорошо, что он появился и теперь, если что, вечером можно даже ему о чем-то рассказать. А кот в ответ обязательно потрется об ногу и заглянет тебе прямо в глаза. Он почесывал кота, и тот послушно перекатывался на спину, подставляя белое с просвечивающей розовой кожицей теплое пузо.

Война войной, а люди жили и будут жить. Он снова вспомнил первые месяцы здесь, когда бригаду только разворачивали в чистом поле. Построили лишь гостиницу для бесконечных высоких гостей и комиссий, а свои так и ютились в поставленных в чистом поле палатках, да землянках.

Но обустроились. Прошел год-другой, и как-то вдруг выяснилось, что под Урус-Мартаном можно дешево купить компьютер или телевизор. Можно сговориться с летчиками или даже официально выписать командировку и смотаться в Моздок или Кизляр, чтобы вернуться с коньяком и осетриной. Даже машины теперь контрактники прикупали здесь, брали, чтобы пару лет поездить и бросить, поскольку на большой земле они числились в угоне.

Знал подполковник, что никогда у него теперь не будет старых проблем, что все, чего он когда-то ждал, пришло. И нет уже давно лейтенантских трудностей, тебя, куда ни приедешь, разместят и накормят, дадут машину, и те же лейтенанты будут старательно козырять, увидев в части незнакомого старшего офицера.

Вроде все, о чем мечтал пришло, но что-то и ушло из жизни, ушло и уже никогда не вернется.

Еще год здесь, а потом дадут ему вместо временной служебной квартиру в каком-нибудь казачьем городке на юге России, он выйдет на пенсию, найдет какую-нибудь работенку, и будет тихо жить там сколько осталось.

Он сидел уже без света и тихо рассказывал об этом коту. Тот проснулся, зевал, но старательно слушал, водя за ним круглыми голубыми глазами.

Жизнь здесь действительно летела, с вечными усилениями, минированием дорог, обстрелами. Требовали с тебя, ты требовал с подчиненных. Начальство хотело невыполнимого, подчиненные не могли сделать самого простого.

Прошел месяц и однажды Егоров сорвался и накричал на ефрейтора, точнее на ефрейторшу, а та была племянницей кого-то из командования округом. Потом накричали уже на него, и он вспылил в ответ. Дело кончилось тем, что ему вне очереди дали путевку на реабилитацию.

Вечером в домик к Егорову пришел оставшийся за начмеда командир медсанбата. Присел за стол, согнав с табуретки кота, повздыхал в усы, потом слазил в карман:

- Держи! - хлопнул он, припечатывая к столу бумагу. - Путевка.

- Я же отпуск отгулял, - удивился подполковник.

Доктор пожал плечами:

- Приказ комбрига - реабилитацию пройти! - Можно конечно с ним поспорить, но я бы не стал.

Егоров повертел в руках цветной бланк.

"Опоздавшие не допускаются... Нарушители выписываются, с сообщением по месту службы...

- Слушай, а можно я не один поеду?

Начмед как-то по особенному улыбнулся.

- Все можно в наше время. Только зачем же в Тулу со своим самоваром... Санаторий МВД, там такие ментовочки бывают, прелесть.

- Да какие ментовочки?! Кота хочу с собой взять, да и семья, наверняка, подъедет.

- Да можно, можно. Сейчас все можно, только плати. И кота можно и своим, у местных какую-нибудь хаверу снимешь...

На большую землю летели на "корове" - большом грузовом вертолете изнутри напоминавшем вагон. В нем был полумрак, лишь один иллюминатор бросал тощий луч света. Если пробраться к нему по переполненному салону, то можно было сзади разглядеть болтающийся как на веревочке МИ-24, "крокодил" - боевой вертолет сопровождения.

Летели долго, собирая народ по разным точкам Чечни. В конце концов, людей набилось столько, что ящик с Яшей ему пришлось взять на колени.

И все равно не уследили. Уже в Моздоке, когда сели, летчики обнаружили дырку от пулевого отверстия и теперь бегали вокруг, гадая в каком месте по ним пальнули и словно заново переживая полет.

В санатории Егорова с котом поселили с каким-то лейтенантом. Тот днями пропадал в городе вечером на танцплощадке и появлялся только под утро. Он его если и видел так только спящим. Кот же и вовсе безразлично воспринял смену обстановки. В первый день он все обнюхал, спал все так же на койке Егорова и лишь временами яростно с остервенением драл когтями старый ковер в номере.

Через два дня прикатила и жена. У сына как раз оказались каникулы. Приболевшую дочку пришлось оставить с бабушкой.

Их действительно удалось устроить и даже не на частной квартире, а просто купить им путевки прямо на месте. Теперь они жили в двухместном номере, с трудом выкроив место для раскладушки сыну.

Кота жена одобрила за толщину и спокойный нрав:

- Ишь ты, морда толстая, на кис-кис даже не обернется.

Как и все они гуляли, пили противную целебную воду. Находили среди отдыхающих общих знакомых по прежним местам службы или его училищу. Петрович не раз ловил себя на том, что выпадает из общих разговоров. Хотя говорили, казалось бы, о близком: детях, квартирах, переводах и повышениях по службе. И жена, словно вторя им, в который раз заводила разговор, чтобы он восстановил или завел дружбу с кем-нибудь из вышедших в генералы однокашников и перевелся в какой-нибудь большой город преподавателем в училище или выпросил себе полковничью должность в Москве, Петербурге или, на худой конец, в Ростове.

Ладно, сын уже настроился в военное училище, а для дочки в их теперешних глухих краях ни одного вуза такого, чтоб по маркетингу или бизнесу какому, нет.

Егоров отшучивался, хотя сам уже давно утратил всякие амбиции и для себя решил, что толкаться в гонке за новой должностью или званием не будет. Жизнь устоялась. В генералы не вышел, но и жив во всех этих войнах от Карабаха и Чечни остался. Не такая уж плохая середина.

Вот сын уж пусть, - думал он, смотря как тот, в своей кадетской форме, старательно козыряет встреченным в санатории или городе военным сытым и гладким, как его кот. Еще отдыхающие много говорили о болезнях и, если те, кто помоложе на отдыхе это здоровье последовательно разрушали, нанося удары по почкам, печени и другим важным органам, то, кто постарше уже старательно лечились.

Наслушавшись у кого чего болит, и, как всегда на отдыхе, не зная чем себя занять, Егоров решил, на всякий случай, привить от всех кошачьих болезней Яшу.

Жена, как раз проходила курс каких-то лечебных ванн, и он один, упрятав недовольного Яшу в коробку, смастеренную бригадными умельцами, двинулся в ветеринарную клинику.

Там пришлось отсидеть длинную очередь хозяев с котами, собаками, хомяками и морскими свинками. Лишь один дед был с козой. Животные в этом Ноевом ковчеге вели себя на удивление смирно, а он подивился - сколько бесполезной, с точки зрения здравого смысла, живности держат люди.

Подошла, наконец, и его очередь. Врач, быстрый и верткий споро осмотрел кота. Хмыкнул и достал какой-то непонятный приборчик вроде камертона. Пару раз щелкнул им, но кот даже ухом не повел, продолжая вылизываться даже на смотровом столе.

Доктор же, выспросив имя, уже наполнял шприц какой-то вакциной и приговаривал:

- Яша хороший, Яша смирный, Яша глухой...

- Как глухой? - не понял Егоров.

- Да так, абсолютно. Белые голубоглазые часто глухими бывают. И коты и собаки. Природный дефект. Вы его зафиксируйте, хозяин, сейчас колоть будем...

Егоров вышел из клиники ошарашенный, с котом в коробке, пакетом витаминов.

- Как же так? Я же ему всю свою жизнь рассказал, - пробормотал Егоров и заглянул в коробку.

Яша лежал, насупившись, после укола и укоризненно смотрел на него чистейшими голубыми глазами.

Жена в санатории с тюрбаном накрученного на голове полотенца после ванны только махнула рукой:

- Господи, другие с Чечни деньги на квартиру, машины привозят, в нашем доме один даже гарнитур мебельный приволок, а ты - кота, да и то глухого.

А Петрович все вспоминал, как кот не вздрогнул, когда кокнули стекло в домике, и когда солдат случайно выстрелил неподалеку, и когда летели в громыхающей вертушке, и он тогда даже всем хвастал, что у кот у него с крепкими нервами и настоящим военным мужским характером.

Так он переживал, пока Яша не простил его за укол, не подошел и потерся, а потом привычно вспрыгнул на колени.

Прошли две недели отдыха. Жена с сыном поехали домой, а Егоров в бригаду. В этот раз добираться предстояло на бронепоезде - в составе между обычными пассажирскими вагонами стояли платформы с танками и зенитными установками.

Ехали долго. Путь, на вертолете занимавший от силы минут двадцать пять, здесь растянулся на восемь долгих часов. А вертолеты кружили сверху, осматривая путь и прикрывая их с воздуха. Бронепоезд едва тащился и, то и дело, вставал в чистом поле и было видно, по всей Чечне разбросаны наши части, вывалена на брустверы земля, натянута колючка, и возятся чумазые бойцы.

Кот спал в своем ящике. Егоров смотрел на медленно проплывающий за вагоном пейзаж. Был выходной и в одном месте играли в волейбол, на посту через речку Джалка, кто-то, нанизав на веревку, повесил сушиться рыбу. Везде была жизнь. Потому что война войной, а на одном "ура" и "давай-давай" можно протянуть ну неделю, ну две, может месяц, а потом просто крыша едет.

И везде и всегда человеку, рядовой он или генерал, на войне он или нет - нужна отдушина. Она ведь от слова душа.

Нельзя жить только службой, работой. Вот и у них, один поставил за домом макивару и "мочалит" ее каждый вечер, другой, как выдастся минута, читает книги. Офицеров, особенно, кто помоложе, из медсанбата не выгнать. Многие уже и поженились прямо в Чечне. Есть и те, кто "настрадавшись" за день спешит в домик и за стакан. Правда, на этом, вот, долго не продержишься...

Он еще долго размышлял обо всем этом, о жене, которая наверняка добралась до дома, дочке и сыне, но уже подкатил бронепоезд к его станции не станции - просто к точке, где стояла застава. Здесь его ждал УАЗик и уже через полчаса дома был и он.

В домике горел свет. Егоров открыл незапертую дверь. Прямо за ней была лужа. Он удивленно перешагнул. В той комнате, что побольше, прямо на ковре на коленях стоял его сосед с каким-то помолодевшим разгладившимся от морщин лицом. Перед ним лежал толстый и неуклюжий черный с желтым щенок овчарки, больше пока напоминавший медвежонка. Стоило ему подняться, полковник снова валил его на ковер и тот, сердясь, смешно кувыркался, болтая в воздухе всеми четырьмя лапами.

Copyright (c) "Русский переплет"