Дома и люди на Счастливой улице

 

Я когда-то жил в этом городе и взглядом с улыбкой провожал автобус, едущий на Счастливую улицу. Так и было написано на табличке с маршрутом: «Счастливая улица». Много раз хотел приехать на нее, да все дела. Потом развалилась страна, десятилетия разрухи, войн и эпидемий. Надо же, прошло полвека. Я вернулся в город на несколько дней, но музеи и театры закрыли из-за пандемии. К тому же ударил мороз, гулять по центру стало неприятно и неудобно. Тротуары не убирали, над головами угрожающе висели «сосули», как их здесь называют.

Я валялся на диване и слушал новости о том, что все плохо. Неисполненные мечты и давние желания всплывали в голове. К ним сразу добавлялось слово «никогда». Никогда не получу большой гонорар. Никогда не куплю на него новенький Москвич-412 ижевской сборки с круглыми фарами. Никогда не повесят на доме мемориальную доску с моей фамилией… И неожиданно вспомнил об улице с чудесным названием и подумал, что если не съезжу на нее сейчас, то не попаду туда никогда.

Я заторопился, сбежал по черной лестнице старого питерского дома. Обогнул сосули и спустился в метро.

Почему я не отправился на нее сорок лет назад? Занят был. Что-то затевал, чему-то учился. Что в итоге? Знаю азбуку Морзе, могу запустить метеозонд и принять сигналы с него, могу ходить строевым шагом. Могу организовать похороны. Не меняя прочувствованного выражения лица, написать поздравление или некролог. Могу испортить любое блюдо при готовке. При ремонте квартиры сделать все криво, косо и страшно.

Забыл, еще могу сочинить стихи. Однажды, когда я дежурил в газете, пришел мрачный метранпаж и сказал:

– У нас хвост.

«Хвост» в виде нескольких строчек стихотворения безобразно «свисал» с газетной полосы. Компьютеров не было, газету печатали металлическими буковками.

Начальству звонить не хотелось. Надо было выкинуть стих и поставить подходящую по размеру заметку. Искать замену лень, и стих я переписал, отрезал «хвост», и он, как ящерица, успокоился на газетной полосе.

Газета вышла. Через два дня в редакцию прибежал поэт.

– Кто?! – орал он в коридоре. – Где он?! Что за хамство?! Отказываюсь от авторства!

Добрые люди в редакции не стали говорить, что я в командировке, заботливо подвели его к кабинету и замерли за дверью в ожидании.

Поэт больше походил на культуриста.

– Ты?! – зловеще спросил он и потянулся ко мне руками.

Бежать некуда. В предвкушении боя коллеги шваброй подперли дверь.

В моей жизни случались опасные ситуации. В такие минуты словно кто-то другой говорил неожиданные нужные слова.

Я поднял голову от бумаг, внимательно и недовольно посмотрел на него.

– Вы хотите и дальше печататься в газете? – сурово спросил я – молодой и наглый.

Поэт замер. Руки, которыми он тянулся ко мне, бессильно опустились.

– У меня был выбор. Убрать стих из номера или спасти хоть часть. Видимо, я ошибся.

Поэт молчал. Над ним надругались изощренным образом. И ничего не сделаешь. Будет скандалить – отлучат от редакции. Где тогда публиковать вирши?

– Сегодня гонорарный день. Касса до трех. Деньги получать будете?

– Буду, – пробурчал поэт и толкнул дверь так, что сломалась подпиравшая ее швабра.

Я не раскаивался. Не о любви же стих. Про боевую учебу. Часовому охота спать, но он бдит, принял пост у героя войны и передаст его и винтовку с зарубками на прикладе молодому бойцу.

Про молодого я и отрезал, зарифмовав сменюсь – отосплюсь.

Явно стало лучше.

Поэт ушел. В дальнейшем, в коридорах редакции, здоровался первым. Тогда он казался забавным, теперь мне поэта жалко и стыдно за свой поступок. Я не поступил бы так со стихом именитого поэта или будь он другом главного редактора. Его изредка печатали в многотиражках заводов и институтов. Стихи он вырезал и переплетал в книжечки.

Где теперь эти газеты?! А поэт? Где книжечки на пожелтевшей бумаге, прошитые суровыми нитками? Все сгинуло.

Метеозонды улетели, в новом веке азбуку Морзе отменили за ненадобностью, и, вообще, все освоенное угасло, к шестидесяти годам трансформировалось в единственное: я могу несколько часов, не двигаясь, лежать на диване. И ни о чем не думать.

В полупустом метро немногие пассажиры уткнулись в смартфоны. Парень с тупым лицом жадно ел пирожок. Некрасивая девушка беззвучно рыдала, прижавшись лбом к надписи: «Не прислоняться» на двери. Тревожно, когда девушки плачут с утра. Её жалко, я подумал, что лучше бы она поскорее озлобилась, иначе плакать ей придется часто. Вдруг и они едут на Счастливую улицу? Съезжаются туда несчастные люди со всего города. Что я буду делать среди толпы неудачников? Убеждать себя, что я не один из них? Парень с девушкой вышли на Балтийском вокзале, и я успокоился.

Вышли и другие пассажиры. К нужной станции я приехал в пустом вагоне и долго искал нигде не подписанный седьмой выход. Бродил словно Гарри Поттер на лондонском вокзале. Поднявшись на бульвар Новаторов, заторопился и едва не проскочил нужный поворот.

Счастливая улица оказалась застроенной желтыми панельными домами. Время, когда они были новыми и красивыми, прошло. Краски поблекли. Обычная улица на окраине Петербурга с деревьями выше домов.

На стенах нет мемориальных досок. Знаменитости предпочитали Литейный проспект или Невский. Став знаменитостями, романтиками быть перестали. Счастливая улица – зачем? У нас и так все хорошо…

Приехав накануне в Петербург на Московский вокзал, я перешел Лиговский проспект и за аркой старого дома увидел мемориальную доску.

С доски смотрело знакомое лицо. Надпись о том, что в этом доме работал писатель, поэт, драматург и сценарист Игорь Адамацкий. Чуть ниже в стороне стоял бюст Пушкина, на которого Адамацкий посматривал сверху.

С Адамацким я проработал несколько лет в этом самом доме. Он был шеф-редактором издательства. Командовал всем генеральный директор Женя Кузьминский. На мне висела, говоря современным языком, логистика.

Адамацкий был известным диссидентом. За антисоветские заслуги ему выделили офис, который и занимало издательство.

С утра до вечера я носился между типографиями, складами, базами, магазинами. Адамацкий неторопливо беседовал с авторами и друзьями по борьбе с режимом. Первым снимал телефонную трубку и, если звонил автор, говорил ему устало и ласково о том, что времена тяжелые, и если мы кого и печатаем, то только за деньги. Если по телефону что-то требовали или угрожали, передавал трубку Кузьминскому или мне.

Издательство жило в предбанкротном состоянии. Это нормально. Оно работает и сегодня, уже более тридцати лет.

Историческим событием стал отъезд генерального директора на десять дней в Сочи. Надо же и ему раз в несколько лет отдохнуть.

В первый день без генерального в офис я пришел в девять с хвостиком. Шеф-редактор сидел за столом начальника и демонстративно посмотрел на часы.

– Пора навести порядок, – сурово произнес он и сделал паузу. Наверно так его допрашивали в КГБ в годы диссидентства. – Что у нас сегодня по плану?

Надо же, оказывается у нас есть какой-то план.

– Перевезти бумагу со склада в типографию и доставить книги в магазины.

Адамацкий все записал в большую тетрадь.

– Держи меня в курсе. Вечером подведем итоги.

Ах ты ж деловая колбаса! Со склада я позвонил новому боссу.

– Шеф! – фамильярно начал я. – Беда! У бумаги битые втулки.

Он не понял, пришлось растолковать, что в огромных ролях бумаги сплющились деревянные втулки посередине, и роль не встанет в станок для размотки.

– Не забирать! – последовала четкая команда.

– У нас сроки по тиражу! Не отпечатаем заказ – попадем на штраф. Принимайте решение!

Я помучил его минут пятнадцать, потом предложил заплатить рабочим в типографии, чтобы они выбили втулки, вставили лом и размотали бумагу. Шеф с облегчением согласился.

Звонком из типографии я известил его, что бумага при нарезке «морщит», и надо решить, оставить ее вылеживаться или отправить в макулатуру.

На третий раз рассказал о браке в отпечатанной книге, предложив выбрать с кем поссориться: с типографией или с клиентом.

Командовать Адамацкий хотел, принимать решения – нет. Уже к обеду он сломался и кричал в трубку:

– Я ничего не решаю, не звони больше, я только редактор!

Слово «шеф» в начале куда-то исчезло. Дальше мы работали мирно.

Именно тогда я понял, что никогда не буду заниматься бизнесом.

За дни без босса все рухнуло. Не прошла платежка в банке, и типография прекратила печатать заказ. Я «снимал кассу» в ларьках и отвозил в типографию наличку. Ненадолго запускались печатные машины, выдавали соответствующее количество тиража и снова останавливались.

Машины работали не на электричестве, а на деньгах.

В отпечатанной книге перепутали страницы, и заказчик отказался ее оплачивать. Исчез переводчик, подрядившийся перевести текст рекламного буклета. Выставка открывалась, а буклетов для иностранцев не было. В довершение украли коробку с бракованной продукцией, дожидавшейся возврата поставщику.

Десять дней спустя загорелый и посвежевший генеральный директор вернулся к руинам.

Адамацкий улыбался, как большой ребенок. Я со скорбью вываливал накопившиеся проблемы.

Женя Кузьминский вздохнул, поразмышлял минут двадцать, раскрыл ежедневник и снял трубку телефона.

Полдня он, не опуская трубку, делал мелкие неуловимые движения. Что-то обещал, рассказывал анекдоты. «Протолкнул» платежку в банке. Выбил дополнительный аванс с заказчика, договорился об отсрочке с типографией.

Отлежалась и перестала морщить бумага. Переводчик вышел из запоя, был за наш счет закодирован и готов переводить. Заказчик под бракованную книжку получил скидку на следующие заказы, став постоянным клиентом.

Спустя два дня все, как и раньше, крутилось-вертелось, приносило прибыль.

Адамацкий шефствовал и дальше, съездил в Англию к осевшему в ней сыну, вернулся. Писал книгу за книгой, издавая их «по месту работы».

Когда-то он страдал от того, что его не печатали в СССР. Не без помощи друзей-диссидентов советскую власть уничтожили. Все написанное опубликовали. Одна беда – это не продавалось. Совсем. Чужие критики книг не замечали. Критики-приятели, вздыхая, называли его прозу изощренной.

Нераспроданные книги пачками лежали в офисе.

Теперь он вспоминал СССР с теплотой.

– Издали бы её лет десять назад, – гладил Адамацкий пахнущую типографской краской книгу, – кооперативную квартиру можно было бы купить…

«Счастливая улица» – табличка сменяла табличку, некоторые из них проржавели.

Интересно, я, получив большой гонорар, купил бы квартиру на Счастливой улице? Вопрос чисто теоретический. С гонорарами никогда не везло. Сначала писал, потом узнавал, сколько заплатят. Несколько раз мне горячо пожимали руку, трясли ее и взглядом говорили что-то вроде: «я верил, что такие люди есть!»

Помнится, накатал небольшую повесть. О подвигах одного героического полковника. Он рассказывал, я записывал на диктофон, распечатывал. Месяц приводил в литературный вид. Повесть вышла за его подписью.

Сидевший со мной в одном кабинете пожилой сотрудник журнала поинтересовался: договорился ли я с полковником насчет гонорара?

Когда я сказал, что нет, пояснил:

– Есть нормальные люди, а есть жлобы. Нормальный накроет поляну и отдаст тебе гонорар, жлоб – отдаст половину гонорара и стол не накроет. О чем он поёт, кроме собственного героизма?

– О партийной принципиальности в решении важных вопросов.

– Значит еще на партвзносы удержит из твоей половины.

Повесть вышла в журнале. Полковник заказал экземпляры для друзей. Прибыл в редакцию, оставил на моем столе пухлый портфель и направился в кассу.

Пожилой сотрудник не пошел обедать. Когда он смотрел на портфель, в его животе урчало.

А я размышлял. Хватит ли гонорара на тот самый москвич с круглыми фарами? Половины гонорара – не хватит. Всего – может хватить. Тогда как раз в страну хлынули иномарки, и подержанные москвичи резко подешевели.

Из кассы вернулся довольный полковник. Карман его кителя оттопыривался. Полковник расстегнул портфель, достал и поставил на мой стол бутылку водки. И сразу ушел.

– Так нам поляну еще никто не накрывал! – вздохнул пожилой сотрудник.

Кондитерская фабрика, женская консультация, Магнит/Пятерочка, аптека, ремонт колес. Улица оказалась короткой. В конце деревянная церковь, за ней железная дорога. Та самая остановка, на которую прибывают автобусы, едущие на «Счастливую улицу».

Отсюда можно отправиться 142 автобусом на улицу Доблести, 73 на площадь Стачек и по печальному 195 маршруту на Южное кладбище.

Подъезжали автобусы, редкие пассажиры исчезали за дверями подъездов.

Заполняя бесчисленные анкеты, предъявляя паспорт, на удивленный вопрос: «Вы живете на Счастливой улице?», они вздыхают и говорят: «а что толку?» И подписывают заявление на отсрочку выплаты по кредиту, материальную помощь или исковое в суд.

На что я рассчитывал? Что здесь будет цирк-шапито? Бесплатные карусели? Дегустационный зал ликеро-водочного завода? Общежитие швейного ПТУ с веселыми девчонками? Зачем я помнил о ней с прошлого века? Зря я сюда приехал, достаточно знать, что она где-то есть.

Обратный путь по нечетной стороне вел мимо таких же усталых домов.

Решетка на окне второго этажа. Кто живет за ним? Сумасшедший под строгим надзором? Девушка-птица? Или жильцы опасаются нападения великанов?

Догнивал во дворе ржавый москвич, может тот, который я не купил четверть века назад. Единственный ларек уцелел с времен, когда ими был заставлен весь город.

Вот и закончилась Счастливая улица. Короткая, как жизнь.

В конце ее играл на баяне мужик в валенках. Лицо, едва видимое за поднятым до глаз шарфом, покраснело от мороза.

Я заглянул в стоящую перед ним сумку. Среди мелочи зеленела трешка советских времен.

– Счастливая! – прохрипел баянист, – приносит удачу!

– Сколько лет здесь сидишь?

Он пожал плечами, заиграл про то, что кто-то с горочки спустился, потом про оркестр в городском саду и дальше героическое, про несдающийся гордый Варяг.

Моя монета глухо звякнула, покатилась и улеглась на дне.

Почему меня не отдали в музыкальную школу? Зачем я полвека метался и искал лучшей доли? Лучше бы сидел и играл на баяне редким прохожим на Счастливой улице.

Мы обязательно встретимся

 

Мне приснилась девочка из детства. Легкая воздушная. В нашем городе, выйдя из школы, мы бросили на землю портфели, стояли и болтали о чем-то. Вот только я был сегодняшний с грузом прожитых лет, цепью потерь и ошибок, болезнями, развалом страны, войной, а она та же, что и полвека назад. Я знал: сейчас мы разойдемся, она повернет к своему дому, я к своему. И затягивал расставание, любовался ею.

Потом проснулся. Рядом спала жена. 22 декабря самая длинная ночь. Сколько лет я не вспоминал о той девчонке? Как ее звали? Марина! Залезть в «Одноклассники», посмотреть на нее? Нет! Пусть остается в памяти такой же легкой и воздушной.

Я осторожно поднялся. На кухне в темноте смотрел в окно. Снег летел наискось, белым по чёрному.

Следом зашла жена, щелкнула выключателем, снег за окном исчез.

– Не трогай меня, пожалуйста! – раздраженно сказал я.

– Хотела сварить тебе кофе, – у нее задрожали губы, она развернулась, вышла и закрылась в ванной. Пришлось умыться на кухне. Не позавтракав, поехал на работу.

В автобусе поднял маску повыше и встал лицом к окну. Окно в матовых узорах. Я снял перчатку, ладонь обожгло холодом, потом иней превратился в лёд, лёд растаял и показалась засыпанная серым снегом земля, белый снег на льду реки, мост с черными перилами.

А ведь здесь мы гуляли. Стояли на нем.

– Смотри, – сказала Марина, – краны, словно птицы!

Краны вдали опустили стрелы к воде.

– Цапли, – ответил я.

– Нет, они – фламинго!

– Фламинго! – фыркнул я. – Где ты видела фламинго?

– Фламинго! А ты… ты просто перезанимался математикой.

За спиной прогрохотал пустой вечерний трамвай. День прошел. Он был бесконечным. Теперь таких длинных дней не бывает. Тогда урок – сорок пять минут – тянулся, как резиновый. Сейчас, выпил кофе, и полдня позади.

Днем мы сдали экзамен. Ту же математику. Спустились с моста шли, взявшись за руки, по набережной. От моста к Горному институту.

– Один плюс один равняется два, – сказала она и посмотрела на меня.

А я смотрел на пришвартованные корабли у набережной. Их готовили к перегону – новенькие в свежей краске, иллюминаторы закрыты деревянными щитами. Скоро они уйдут на север. Обогнут Европу и разойдутся по рекам от Енисея до Лены. Дальше стояли потрепанные волго-балты со вмятинами на бортах. На корме сохло белье на веревках.

Она поступала в институт. Я в мореходное училище. После мореходки можно подняться по трапу на любой из стоящих здесь пароходов, хоть и на тот, с полощущимися на ветру штанами, и уйти в дальние страны.

– Смотри, – показал я на обтрепанный чумазый флаг, – сегодня корабль здесь, а утром может уйти по Балтике в Швецию или Данию.

Марина пришла в класс год назад. Учившиеся с нами с первого класса девчонки в барышень превращались потихоньку, как из куколки в бабочку. Марина сразу явилась красавицей. Еще она ходила в платье. А наши девчонки, по тогдашней моде, сразу после уроков натягивали брюки.

Оказалось, что мы живем неподалеку, что нам нравятся одни и те же песни. Среди одноклассников мы всегда оказывались рядом.

И вот сдан последний экзамен, аттестаты в карманах, мы можем пойти, куда хотим. И мы отправились в кафе-мороженое.

Нам отпустили по бокалу шампанского. После мороженого оно казалось горьким, щекотало в нос, очень хотелось икнуть, это было смешно. Мы смеялись, после кафе заблудились среди исхоженных вдоль и поперек строгих линий острова.

Я целовал ее в каком-то из бесконечных, идущих один за другим, проходных дворов. Ее губы мягкие и послушные. Мы останавливались, целовались, шли дальше и все время выходили к воде.

Нева расходилась, превращаясь в залив, а потом в море. Широкое море без берегов. Ведь то, что мы не видим, не существует. Можно только бесконечно вспоминать, прижавшись лбом к холодному окну автобуса.

Автобус тряхнуло, я ударился о стекло. Пора выходить.

Старые корпуса, занимаемые моей конторой, скоро снесут, здесь построят дорогое жилье. Всех уволят. Последнее время на работе только об этом и говорят.

В кабинете нас трое: вечно испуганный предпенсионный старший инженер, я и молодой парень только после колледжа.

– Ты слышал? – едва я зашел, бросился ко мне предпенсионер. – Сокращение. Оставят несколько человек, остальным предложат уехать на Дальний Восток. Ты не поедешь на Дальний Восток?

– Не поеду. Только на ближний летом, если прекратится пандемия.

– Почему? – расстроился он. – Сопки, тигры, солнце встает из моря. Сейчас акция – всем дают гектар земли.

– Поезжай. Можешь взять мой гектар для пары.

– Надо брать на Курилах, – вмешивается молодой, – я подал заявку. Если они отойдут к Японии, получу компенсацию.

– Продашь и что тогда будешь делать?

– Ничего.

– Ты и сейчас ничего не делаешь.

– Уже и помечтать нельзя, – обижается он.

Я наблюдаю за ним. Сравниваю с собой в молодости. Другая одежда и прическа, татуировка – ерунда. Мечты другие. Зато их много. Взять гектар у государства и продать японцам. Раскрутить канал в Интернете. Петь, танцевать, рекламировать шмотки. Времени на работу нет категорически.

Может это старческое брюзжание? Или мы разобрали все приличные желания? Чтобы я сделал, стань молодым? Записался бы во французский легион.

Зашел начальник отдела. Он часто приходит в последнее время. Проверяет, кто чем занят на работе.

Молодой старательно стучит по клавиатуре. Старый лихорадочно шелестит бумагами. Мои руки машинально тянутся за документами. Это так противно, что хочется по ним ударить.

Знаю, чем неприятен молодой. Он словно вареный. Берется за что-то и бросает при первой трудности. Мне же неисполнение мечты казалось трагедией.

Помню, как я психовал. Не добрал полбалла на экзаменах в мореходку. Нас было несколько человек в резерве, в расчете, что кто-то поступивший заберет документы и уйдет. Таких странных людей каждый год находилось двое или трое. Я сжимал кулаки, клялся отлично учиться, делать каждый день зарядку и выучить иностранный язык по пылящимся в шкафу грампластинкам.

Утром заскочил в морскую церковь. Зажег и поставил свечку, пошептал и рванул из храма.

– Здесь за упокой! – шипели вслед старухи.

Я их не слушал, приехал к порту, через забор смотрел на мачты кораблей. Когда вернулся, дома разрывался звонок телефона. Мне сказали, что я зачислен, и завтра надо прибыть в училище.

Счастливый, я постригся под машинку в парикмахерской. Бросил в портфель носки, трусы и бритву. Книги, оставшиеся от подготовки к экзаменам, связал в стопку и потащил в библиотеку. И встретил Маринку, увлеченно читавшую журнал в общем зале. Она наклонилась над страницей, волосы опустились, закрыв лицо.

Марина пробегала глазами по страницам, потом задумалась и подняла голову. Волосы разошлись. Лицо словно осветилось.

– Сижу и вдруг не понимаю, о чем читаю? Ты поступил?

Я наклонил коротко стриженую голову.

– Колючий! – провела она ладонью.

Ладонь теплая, хотелось, чтобы она гладила ей еще и еще.

От библиотеки мы пошли к реке. Холодный ветер гнул ветки деревьев на набережной. Вода на спусках лизала гранитные ступени.

Уши торчали и зябли. А потрешь – сразу запылают.

– Жаль, – вздохнула Марина. – В нашем институте нужны лаборанты. Поступи на вечерний. Учились бы вместе.

Я молчал. Завтра меня переоденут в морскую форму и закроют в училище на карантин. Буду ходить строем, драить в казарме не какой-то там пол, а палубу! Мне уже подсказали: новенькую синюю робу постирать с хлоркой, выплеснуть сине-черную воду, тогда роба станет бледной и мягкой, словно ее носили несколько лет.

– Ты не придешь в понедельник?

– Нет, – жестко ответил я.

– А во вторник? Когда ты придешь? Позвонить сможешь?

Я пожал плечами. Училище далеко за городом. Жить буду в казарме. Один телефон-автомат на всех, да и тот чаще сломан. В выходной отпускают тех, кто не в наряде и у кого нет хвостов по учебе. И лето занято, шлюпочная практика, на второй год большая корабельная, потом преддипломная.

– Мы обязательно встретимся, – говорит девчонка, и еще что-то, но я не слышу. Кажется, она плачет. Прикусывает губу и отворачивается. Перебегает через мост. Звенит последний трамвай. Вагон видно насквозь. Желтый яичный свет над сиденьями.

Когда он проезжает, на другой стороне моста никого. Расстаться не страшно. В молодости ничего не страшно. Издали я оглянулся, пролет разведенного моста встал над рекой. Какой-то корабль плыл огоньком на мачте.

Почему мы не вместе? Потому что ушел трамвай. Потому что развели мосты. Потому что тогда не было сотовых телефонов, а к телефону-автомату, когда он работает, всегда очередь и нет, чтобы позвонить, двухкопеечной монетки в кармане. Потому что я нахватал двоек, и меня месяц не пускали в увольнение. Потом нас отправили на картошку. И еще много всяких потому что.

Первый корабль, на который я попал после мореходки, ушел в море на полгода. И далеко не всегда мы возвращались в этот город.

Кто-то из одноклассников говорил, что Марина вышла замуж. Кто-то сказал, что она переехала.

В адресном бюро нет ее адреса, у нее теперь другая фамилия.

Я приходил на набережную. Презрительно глядел на облезлые речные посудины, не ходившие никуда дальше Швеции. Гулял от моста до Горного института и обратно. Надеясь, что встречу ее. Садился в последний трамвай и ехал домой.

И снова надолго уходил в море.

Потом женился. Столько всего было потом. В новом веке научные суда, на которых я ходил, сдали на металлолом. Можно было «уйти под флаг», завербоваться на иностранный пароход, но романтика к тому времени закончилась. Я предпочел сидеть каждый день в пыльной конторе.

Я сошел с трапа в другой стране. По тем же улицам ездили другие машины. Новые вывески на домах. Другие интересы у людей.

Даже город теперь называется по-другому. Но почему-то я все чаще вспоминаю тот весенний день.

Работа не шла. Какие-то бессмысленные бумаги. Требования, сверки, справки, запросы.

После обеда начальник прошел мимо столов.

– Пойду, – сказал я, убирая папки в стол, – не работается сегодня.

Он так удивился, что только кивнул.

На улице уже темно. Самый короткий день в году. Когда переехали через мост, захотелось выйти из автобуса на набережную, но на ней пусто и холодно. Только бронзовый адмирал замер на постаменте.

Дома сел в кресло, не зажигая света. В темноте не так тоскливо, сидишь тихо, будто боишься, что-то спугнуть. А при свете, посмотришь вокруг и хочется выть. И никому не объяснить почему. Даже себе.

Не знаю, сколько я просидел. Хлопнула дверь.

– Почему ты в темноте? – спросила жена.

– Потому что льготный тариф электричества начнется только через тридцать минут. Подожди полчаса, мы зажжем все лампочки, включим телевизор, запустим хлебопечку и стиральную машину.

– Глупости! – засмеялась она, – рассуждаешь, как старик.

Жена хороший легкий человек и не помнит об утренней ссоре.

Она рассказывала о своей работе, хлопотала на кухне. Что-то бормотал телевизор. Я не вслушивался, отвечал невпопад.

Интересно, снятся ей мальчики из класса? Хоть иногда. Тот, кто нес её портфель, давал списывать или перекатывал из её тетради?

За окном белый снег летел по чёрному.

Поужинали. Жена провела рукой по моей голове, поцеловала в лоб, проверяя, не заболел ли я.

– Ты просто устал, – сказала она. – потерпи, завтра день дольше, потом весна, летом поедем куда-нибудь. Хочешь, купим круиз на корабле?

– Вот только не на корабле!

Я возмущался, объясняя, почему никогда не поднимусь по трапу на борт.

Она смеялась. Закончился снегопад за окном. Я уснул и больше мне ничего не снилось.

 

Андрей Макаров