Андрей Макаров

Рыжий кот на ржавой крыше

Рано утром, когда все еще спят, и ночная темень лишь слегка разбавляется бледным яичным светом фонарей, на лестницы, во дворы и на крыши выходят коты. Бесшумной походкой они важно слоняются взад-вперед, точат когти об дерматин тяжелых запертых на все замки дверей, садятся на асфальт двора и ржавое железо кровель, и чего-то ждут.

Мне кажется, они ждут утра, чтобы увидеть -- взойдет ли сегодня солнце, и начнется ли новый день. Тишина во дворе такая, что слышно, как плещется вода в реке, ветер шевелит ржавый лист на крыше, и кто-то в неурочный час, крадучись пройдет по улице.

Но вот с шумом прокатил первый троллейбус, и сразу же, словно только этого и ждала, хлопнула дверь подъезда. Первый жилец, торопясь на работу, с грохотом опрокинул над баком мусорное ведро. Все эти звуки, возносясь в колодце двора, сливаясь в один привычный шум, без спроса лезут в окна. День начался, и котов уже не видно: стоило проснуться людям, они разбежались по своим очень важным делам.

Но лишь через час другой наступит серый, противный, как скомканная нестиранная гардина рассвет.

* * *

"Такой дом - это судьба", - думал я, едва поспевая за агентом, средних лет теткой, ни лицом, ни одеждой, не отличающейся от хозяек, стоящих в очередях у ларьков на рынке или копающихся в разложенном на раскладушках у метро тряпье. Только вместо сумки у нее в руках болтался пластиковый портфельчик с выпирающими, словно меха гармони, кармашками для документов.

У нее и энергии было столько, что я с трудом удерживался следом, мотаясь, как привязанная к собачьему хвосту банка. Хотелось протянуть руку и ухватиться за хлястик ее плаща, когда она бодро взлетала по обшарпанным узким лестницам старых домов.

Маклер, агент, риэлтор... Маклер - это что-то из прежних уже давних времен. Суетливый старик, боящийся всех: клиентов, милиции, жильцов, сводящий запросы клиентов в варианты, строящий цепочки. Риэлтор -- мужчина, надевающий на работу белую рубашку и галстук, сующий вам глянцевую визитку и осторожно, исподволь выясняющий, сколько у вас денег. Его задача выгрести их все, даже больше, постаравшись, чтобы вы назанимали для него еще зеленых стодолларовых бумажек. Он нажимает на клавишу компьютера, и из принтера выползает листок со всевозможными вариантами. И удивляешься, сколько оказывается в нашем городе продается жилья. Ты подписываешь ворох бумаг, и тебя передают уже такой вот уверенной в себе, прущей, как танк, тетке.

Впрочем, именно ее энергия вселяет уверенность, что все рано или поздно закончится и прекратится эта беготня по чужим углам.

Их клиенты делятся на съезжающихся и разъезжающихся, покупающих и продающих. Жизнь показывает, что вторых куда больше. Съезжающиеся, как правило, молоды, веселы и румяны. Они оптимисты. У них хорошие зубы и широкие улыбки. Я не верю, что это именно они с годами превращаются в потасканных и потрепанных жизнью неудачников, одержимых маниакальной идеей выменять себе нору, поставить железную дверь с тремя замками, заползти в нее и, закрывшись, навесив для верности цепочку, затаиться, оберегая и лелея свой покой. Но неудачников много, куда больше, чем квартир, и разменяться непросто. К тому же с годами потерь и разочарований накапливаются и какие-то несусветные требования и претензии, и если съезжающиеся идут на обмен легко, небрежно краем глаза глянув на предложенное, то разъезжающиеся долго ходят по квартирам, проверяют, как открываются рамы в окнах, колупают ногтем паркет, скребут желтизну на кафеле и спускают воду, внимательно вслушиваясь, как она шумит в трубах. Съезжающиеся строят новую жизнь и сразу делают ремонт, ломают стены, превращая прежние клетушки в залы, высаживают старые рамы, ставят блестящие пластиковые стеклопакеты и привозят из магазина новую мебель, запакованную в аккуратные плоские, как доски свертки. Разъезжающиеся по норам, чтобы доживать, везут какие-то старые диваны с ямками посередине, неподъемные шкафы, исцарапанные тумбочки и колченогие стулья. И квартиры им попадаются все больше старые и облезлые, словно собравшие все беды и печали прежних жильцов.

Разъезжаются и в этот раз, как обычно, он и она. Она, о которой хватит и нескольких слов, прожила всю жизнь в удивительной стране, кривом четырехугольнике ограниченном улицами и проспектами Наставников, Ударников, Энтузиастов и Передовиков. Сколько лет провел здесь с ней и ни разу никого из них не встретил. Были одинаковые панельные многоэтажки, плоские, словно пришлепнутые, универсамы. Утром все жители уезжали куда-то на метро, и оставались лишь мамаши, чинно толкавшие животами перед собой коляски с детьми, да странные личности, кучковавшиеся у точек, где разливали пиво и продавали подозрительно дешевую водку. Среди них были и женщины, крикливые, нелепо одетые, с яркой и обильной, скрывавшей подбитые глаза и расцарапанные лица, косметикой. Когда из открытого окна или из-за прилавка доносилась музыка, женщины с готовностью начинали плясать, нетвердо кружась и выкидывая в стороны руки и ноги. Глядя на них, я все недоумевал: неужели это и есть передовики, наставники и ударники? А вон, устав от непосильных трудов, между разломанным ящиком и сгнившими раскатившимися апельсинами, раскинув руки, лежит энтузиаст. Странное место и столь же странные непонятные люди.

Но она прожила здесь всю жизнь и уезжать не хотела. Ей нужна была квартира в той же "стране", пусть поменьше, но с претензиями, чтобы был не первый и не последний этаж, с лифтом, зеленым двором и чтобы мимо окон не ездил трамвай. Мне же - что-нибудь на оставшуюся сумму.

От ее запросов оставшаяся сумма все уменьшалась, съеживалась и наконец скукожилась, остался совсем мизер, которого не хватало не только на квартиру, но и на приличную комнату.

Риэлтерское агентство, мгновенно продало наше жилье, быстро подобрало и оформило новую квартиру ей, и ко мне относилось, как к надоедливой мухе. Которую если еще и жужжать будет, так просто прихлопнут и забудут. По их уверениям цены падали, когда они продавали нашу квартиру и резко стали расти, когда потребовалось купить жилье мне.

И вот уверенная в себе тетка-агент с бородавкой над верхней губой и пышной стянувшей волосы за головой резинкой перла, как танк, пятерня с толстыми пальцами сжимала папку-портфель.

Она не замолкала. В день назначалось несколько просмотров в разных районах. И в трамваях-автобусах тетка не уставала расписывать, как мне повезло, что попал именно в их агентство и именно в ее руки. Успокаивала, что в их агентстве не убьют и не выселят в деревню, не потеряют отданные им документы. Даже в грохочущем метро она, наклонившись к самому уху, жарко дыша, то и дело кричала что-то ободряющее, и бородавка в брезгливой близости оказалась с тремя прозрачными волосками.

Мы выпрыгивали из метро в новостройки, где дома напоминали пазлы для дебила: три-четыре элемента - складывай, как хочешь, не ошибешься. Смотрели какие-то комнаты. Потом вновь возвращались, выходили, не доезжая до центра, в районах, где стояли бесконечные старые облезлые дома с обнажившейся серой паршой штукатурки, проплешинами выкрошенного кирпича, заплатами хомутов на ржавых трубах. Со спрятанными во дворе узкими бывшими черными лестницами, где держался многолетний запах готовящейся еды и помоев, и ступени были стерты, вытоптаны посередине.

В очередной раз, покинув метро у вокзала, мы свернули с шумного и людного проспекта, и пошли чередой дворов, выйдя к кривому вывернутому переулку. Темному и узкому, сдавленному домами. В полдень здесь было пасмурно. "Большой... переулок". Посередине табличку расколотили и что за "большой" переулок, не понять. Переулок изогнулся, обнажив пустырь между домами, поросший чахлой травой. Над ним в брандмауэре затерялось наверху единственное слепое оконце. Напротив через пустырь над затененным стеклом окна первого этажа гордо сияла золотом вывеска "ЛОМБАРДЪ". Господи, да что же могли сдавать в ломбард обитатели окрестных домов?! И если этот переулок "Большой", то какой же тогда маленький?

Скорым шагом свернули в арку. Здесь рядком стояли мусорные баки, и тощий пацан в тертой черной, усеянной заклепками когда-то кожаной куртке согнулся пополам, держась за газовую трубу, чтоб не упасть. Его тошнило, и риэлторша, и так идущая быстрым шагом, прибавила еще. "Крыс - дебил", "Ленка - сука!" мелькнули жирные, тщательно выписанные, с завитушками буквы на стене.

За аркой -- двор: асфальтовый пятачок, четыре стены, сойдясь высоко вверху, сдавили небо до маленького квадратика.

Почти бегом мы заскочили в подъезд.

* * *

Подросток распрямился и проводил промчавшуюся мимо пару мутным невидящим взглядом. Вчера отмечали окончание года в училище и начало практики. После лабуды в актовом зале с оркестром, ветераном и напутственной речью договорились встретиться на дальнем берегу реки. Пологом и замусоренном, там, где кончался гранит, на задворках какой-то краснокирпичной фабрики. Договорились, что каждый притащит что-нибудь с собой. Что-нибудь вылилось в десять литров пива, три бутылки водки и бутыль самогонки. А заедать - хоть травой. Были какие-то пирожки, сушки и ириски. Было весело, потом он не помнил, вроде ходили за деньгами к банкомату, потом в ларек. Хотелось одного - лечь и лежать без движения. Но двинуться пришлось.

Банковская карточка оказалась не во внутреннем кармане, как обычно, а за наискось отъезжающей молнией переднего. Но сначала он проверил внутренний - женские часики на витом украшенном разноцветными камешками браслете в красивой коробочке лежали на месте. Сразу слегка отпустило.

Собравшись силами, парень отлепился от стены и побрел переулком к проспекту, нырнув в шум десятков прохожих, шин проезжавших машин. Врезанный в стену у остановки троллейбуса банкомат принял, затянул в себя карточку. Путаясь и не попадая пальцами в кнопки, он набрал пин-код, и монитор распечатал сумму остатка: "67 копеек".

Да, хорошо погуляли! Стипендия за лето ушла подчистую.

Парень пошарил по многочисленным карманам, выгреб рублей пятнадцать мелочью, купил банку пива и сразу ушел с проспекта, как нырнул, назад в тишину переулка.

* * *

В доме возносилась огороженная сеткой шахта лифта. Маленькая, узкая, как шкафчик, с такими же забранными стеклом дверцами кабина отделанная исписанной и исцарапанной фанерой медленно ползла сквозь лестничные пролеты.

Тетка-агент заняла все пространство, прижав меня к исписанной исцарапанной стене, и я задыхался, провожая глазами проплывающие словно перечеркивающие, ребристые, как стиральная доска лестничные пролеты. И еще думал, что очень устал, никуда больше не пойду, ничего смотреть не буду и самое лучшее и законченное, что может случиться в моей нелепой жизни - если сейчас оборвется трос, и медленно покачивающаяся кабинка-шкафчик, набирая скорость, с нарастающим гулом полетит вниз под истеричный крик этой тетки.

Но лифт дополз доверху и послушно замер на последнем этаже. Сухо отщелкнулись запоры, узкие дверцы скрипуче распахнулись. Лестничная площадка с тремя дверьми. Две нормальные с гирляндами звонков и пластинками фамилий и одна в стороне и вверху в три четверти обычной, над небольшой в пять ступенек даже не лестницей, а приступочкой. Кнопки звонка не было, и риэлторша по-хозяйски застучала кулаком по филенке.

Их ждали. Незапертая дверь распахнулась. Суетливая небольшого роста толстенькая женщина средних лет со словно пришпиленной к лицу улыбкой, слегка растопырив руки, стояла на пороге.

За порогом ни прихожей, ни коридора. Сразу комната, какая-то нелепая и загнутая буквой "Г", четыре да два метра двухметровой же ширины. С потрепанными заезженными обоями с сальными отстающими и лохматящимися краями понизу. Четырехметровая длинная палочка буквы, вытянутая с окном, под которым спускался вниз кусочек крыши, узкий и длинный, как карниз. Под подоконником серая с ржавыми потеками миниатюрная батарея из трех секций с желтым краном, от которой тянулся в дальнюю загнутую часть этой комнаты-буквы шланг. Загнутая часть этой "Г" была маленькой без окна, с огороженным занавеской углом и небольшим трехногим столиком-уродцем с черным прогаром на месте, где раньше стояла плитка.

Хозяйка хитро улыбнулась и отодвинула занавеску. Там оказался ржавый поддон и резиновая кишка с душевым раструбом на конце. Сюда и тянулся шланг от батареи.

Стена в углу с поддоном была из плохо пригнанных, напоминавших заплатки листов гипсокартона с раскрошенными и отходящими по краям. Никакой мебели. Лишь неясные грязно-туманные контуры на отстающих обоях. Оставленный за ненадобностью стул посреди комнаты. Деревянный, с фанерным сиденьем и тонкими рахитичными кривыми ножками.

- Это студия! - гордо и лукаво пояснила хозяйка, вновь разведя руки, - это модно. Вид на крышу, так романтично! А то, что углом, так она и делится как бы на две, и стеночку можете соорудить и будут у вас уже две жилплощади...

Она, закрывая плотным телом засохшие потеки на обоях, без удержу тарахтела.

Я подвинул стул, сел, и ножки со скрипом чуть раздались. Я знал, что дальше. Меня будут разводить, чтобы согласился на эту гнусную комнату - приют опустившегося и отлетавшего свое Карлсона, с загнанным, "убитым" в масляных потеках движком.

Я сидел, как в зрительном зале на валютном месте перед самой сценой, где сажают на премьере на выносимом стульчике дядю пожарного или на утреннем спектакле внучку уборщицы.

Начиналось представление. Вперед вышла толстая тетка-агент:

- А документы готовы? - сурово вопрошала она.

- Готовы-готовы, - кивала хозяйка.

- А может, сбросите долларов сто?

- Сброшу-сброшу.

- А то у нас - повернулась ко мне риэлторша - и денег-то только под расчет.

И тут с громыханием заработала за стенкой лифтовая машина. Машина погромыхала еще и смолкла, когда невидимая кабина остановилась на каком-то этаже. Подъемный механизм и скрывался за этим дурацким углом.

- Еще двести долларов верну, - почему-то испугавшись, сказала хозяйка и полезла в сумку. - Вообще-то лифт часто ломается - невпопад заметила она.

Я немедленно согласился. Что машина будет громыхать до глубокой ночи, а сломанный лифт сулит долгий и трудный подъем по лестнице, что в ванну, туалет и на кухню придется ходить в другую квартиру, даже и не подумал и сообразил позже, когда все бумаги были уже подписаны и спрятаны.

Я сидел и знал, что никуда отсюда не пойду. И не потому, что мне глянулась эта мерзкая, буквенная комнатка с громыхающим лифтом за стенкой, а просто не было сил. Двигаться, разговаривать, куда-то еще идти. И даже просто взять и убить мерзкую тетку-агента, затащившую меня в эту убогую конуру.

Я что-то послушно подписывал, заполнял пустые графы в уже оформленной доверенности с жирной печатью и размашистой на треть листа подписью нотариуса. А денег у меня не было. Все оставшееся от продажи квартиры лежало в банковской ячейке, принадлежало агентству, и все было сделано так, чтобы ни копейки из них мне не досталось. Кроме этих вот двух, слегка шершавых и хрустких стодолларовых бумажек, сдуру и испугу отданных прежней хозяйкой. Еще я ощутил в руке продолговатую тяжесть ключей: длинного, как жало стамески с ребристыми насечками по краям и маленького с неровной пилкой нарезов приделанной к кругляшку.

И они, хозяйка с риэлторшей, приобнявшись, ушли, оставив меня одного.

Первым делом я запер дверь на замок. Вместо цепочки болтался крючок с петелькой. Накинул и его.

Мне было жарко, я с утра прел в свитере и пиджаке. Под свитером - рубашка, где в заколотом булавкой кармане лежали документы. Булавка давно разошлась и колола при каждом неосторожном движении так, что и дышать приходилось через раз. Царапая руку, я нашарил ее, выдрал и бросил в угол. Сразу отпустило сердце и стало легче дышать. Снял свитер и пиджак, повесил на стул и прошелся по комнате.

В одном углу приколоченный кривым гнутым гвоздем плинтус легко отъехал, обнажив неровную щель между досками пола и стенкой. Туда я сунул все свое богатство - вытянутый из кармана глухо погромыхивающий в руках узкий и длинный сверток.

Больше у меня ничего не было. В пакете лежали зимние ботинки, в раздутом портфеле полотенце, чашка, кипятильник, две тарелки с вилкой и большой столовой ложкой. Три чайные серебряные от поделенного пополам при разводе набора, обручальное кольцо и оставшаяся в наследство от дяди золотая коронка уже спали за плинтусом. Я снова сел на стул и стал смотреть в окно.

Крыши-крыши-крыши уходили вниз ржавыми железными ступеньками. Сразу под окном узкой, скошенной вниз до водосточных труб полоской. А дальше, как вспаханные квадраты полей. Со слепыми окошками треугольных домиков-выступов чердачных окон. Торчащие, причудливо выкрученные прутья антенн, как по команде повернувшиеся в сторону телебашни. Вдали, где пряталась зажатая набережными река, они расступались широкой ровной лентой, и вновь дома вырастали вдали. Еще там торчали две старые прокопченные красного кирпича заводские трубы. Одна большая, а за ней подальше виднелась другая, верно такая же, просто издали казавшаяся ниже.

Тишина и покой - вот что царило над суетными улицами. И доносившийся шум города, неясный, словно рокот прибоя, нисколько не мешал, истаяв, поднявшись сюда. В него вплетались звуки из квартиры за стенкой. Там шла своя жизнь. Кто-то спускал воду в туалете, плескался в ванной, шаркал по коридору и зло громыхал кастрюлями на кухне. Но единственное окно в мир сулило тишину и покой.

Я сидел час и другой, но тишина и покой не могут быть вечными. В дверь поскреблись.

С трудом встав на затекших ногах, я прошел к ней, повернул ключ и скинул крючок с петельки.

На пороге стояла женщина с широкими, раздавшимися, как козловой кран, бедрами. Плохо собранные рыже-красные, будто ржавые, волосы выбивались из под торчащих как спицы заколок.

Ее лицо было бы миловидным, если б она не улыбалась. Я всегда настораживаюсь, когда люди улыбаются. Самые большие гадости на свете делаются именно под улыбочку.

- Соседушка?! Обустроились? Ключик вам принесла. Постираться в ванной, на кухне сготовить. Удобствами, опять же, попользоваться.

У нее и точно в руках был ключ - маленький штырек с разномастными выемками и пластмассовой ребристой рукояткой.

Женщина топталась на пороге, то поворачивалась боком, то нагибала плечо, будто вот-вот толкнет меня, или приподнимала ногу, собираясь шагнуть, явно норовя прорваться в комнату. Но я стоял, опершись двумя руками на коробку двери, перекрыв дорогу.

- Ой, а у меня проблема, не поможете по-соседски? Мебель привезли, шкаф-купе, четырехдверный, с зеркалом и подсветкой, а муж за булкой пошел и все деньги унес. Не одолжите рублей пятьсот до вечера? А я вам и веник принесла.

В другой руке и точно букетом торчал словно обгрызенный, торчащий ежиком остов веника.

Гадость была мелкой из разряда привычных. Я дал ей пятьдесят рублей, и она довольная поплыла к себе, царственно покачивая бедрами.

- Пользоваться кухней-удобствами будете, так по последним пятницам убирать ваша очередь, - донеслось уже от соседней двери.

Я не защелкнул замок. Это бессмысленно. Широкобедрая протоптала дорожку, и вскоре в дверь поскребся низкорослый щуплый бородач в обтрепанной вельветовой куртке.

- Вадим, - представился он, протянув узкую, лопаткой, с худыми длинными пальцами руку.

Он ничего не собирался просить, не пер нахрапом, не заглядывал через плечо в комнату, и я пустил его.

Вадим прошелся из угла в угол, на кухоньке зацепил пальчиками и пошатал отходящую гипсокартонную стенку, глянул в окно и одобрил:

- Хорошая комната. Творческая. - Острым взглядом углядел веник и заключил: - Ленка-б.дь заходила.

Мне показалось, выругался он просто для связки слов. Так часто делают, чтобы заменить труднопроизносимое вроде: "понимаете ли", "очень хочу вас попросить", "будьте любезны".

- Это мой веник. Денег ей не давай, - сразу уточнил он.

- Она не б.дь, а сука! - уточнил я, вспомнив надпись углем в арке.

- Откуда знаешь? - живо поинтересовался Вадим.

- В арке написано.

- Правильно, - кивнул он, - это я написал. Только это про ее дочь. Тоже Ленка. Парня в квартире напротив охмурила и доит, как корову. Ну ладно, мне на работу пора. Я - сэндвич! - с каким-то вызовом сказал он. - Рекламный щит на углу таскаю. А ты налево сходи, там дальше комиссионка, какую-никакую мебель купишь. Мы вечером к тебе придем на новоселье. Ты же, считай, в нашей квартире будешь жить, по прописке если. У нас такие люди! Воин! Менеджер! Ну, пенсионеров полно. Два блокадника числятся из детей блокадных. Жди. Я после работы воина возьму и приду.

Он прибрал веник и ушел, а я еще немного посидел на стуле, который на любое движение с готовностью отзывался скрипом.

Мебель действительно была нужна. Не спать же на полу, подложив под голову портфель и свитер, укрывшись пиджаком. Хотя и так сгодилось бы на первое время. Но я пошел покупать диван.

Двести долларов это очень, подозрительно много. Девчонка в обменнике за вделанным в броню мутным окошком недоверчиво оценивающе посмотрела на меня так, что стало страшно. Бросит доллары в сейф, и ничего не докажешь. Позовет охранника и тот дубинкой вытолкает меня на улицу. И никто не поверит, что у меня были такие деньги. Девчонка с неохотой стопочкой складывала рубли. Железный заезженный до блеска ящик-лоток с деньгами со скрежетом подполз.

Лихорадочно рассовывая купюры по карманам, я свернул на свой "большой" переулок и потом пошел по улице подальше от шумного проспекта. Прохожие торопились навстречу, они двигались к центру, магазинам, метро. Позади звенел, расталкивая машины, трамвай, шелестели шины машин. Нарядные красивые женщины шли туда словно на выставку, парад. Летели как бабочки на огонек. Но я то знал, что сгореть должны были мы. Я чуял опасность в их раскрашенных косметикой лицах, нарядных шуршащих платьях, черных чулках, прячущих молочно-белые ноги. Их любое брошенное слово о дороге куда-то, времени, погоде, звучали как утверждение - ты будешь мой! Я спалю тебя дотла и полечу дальше.

Вдоль стены, я не шел, а пробирался вглубь улицы, подальше от проспекта. Затухающая жизнь все реже отзывалась витринами магазинов с пугающими надписями. Промелькнул, проплыл назад какой-то "Ангел чек" на вывеске. На деревянном щите висела афиша спектакля "Война молдаван за картонную коробку". Почему молдаван? Какая коробка?

Стало страшно и захотелось вернуться назад, подняться в свою комнату, сесть на стул, обхватить голову и так сидеть, закрыв дверь на замок.

Наконец я вышел на широкую круглую площадь, где за гранитным парапетом тяжело колыхалась река. Здесь в одном из желтых домов на первом этаже торговали мебелью.

Уже вечерело. Краски дня без солнца расползались, серели. В комиссионке у входа в драном с расползшейся обивкой кресле сидела безобразно тощая старуха в темной кофте, тускло светилась единственная лампочка в большом, заставленном шкафами, кроватями и диванами зале. От входа шибануло застоявшимся духом старого жилья. Неудачной несложившейся жизнью веяло от разномастных исцарапанных столов, продавленных диванов, кроватей с подозрительными пятнами на матрасах, шкафов с отваливающимися дверцами.

Я шел из зала в зал лабиринтом шкафов, и бабка-смотрительница, сторож этого хлама, тяжело поднявшись с кресла, шкандыбала следом.

Ее темная вязаная кофта оказалась с капюшоном. Не было холодно, но капюшон она набросила на голову так, что не было видно лица и наружу торчали лишь редкие и тонкие, как паутина волосы.

Шкаф-секретер-диван. Исцарапанная потускневшая полировка, сбитые до клееных опилок углы. Все повторялось, так же шаркали шаги за спиной. Тусклый свет лампы терялся в пыли и затхлости. В последнем тупиковом зале я остановился у какого-то кресла с вытертой обивкой. Мне было страшно обернуться, с трудом я сделал это.

Старуха не исчезла, стояла на пороге. Тень от шкафа полосой легла на лицо, широкие рукава опустились так, что ладоней не видно. Ей не хватало только косы в руках.

Мне стало страшно, и сдавленное горло просипело:

- Что ты таскаешься за мной? Уйди смерть. Мне жить еще!

- Нужен ты мне, - злым смешком рассыпалась она, показав на мгновение острое лицо из-под капюшона, - смотрю, чтоб ручки со шкафов не свинтил.

Когда я выбрался, поднялся по исшарканным ступеням, несколько минут стоял, чтобы отдышаться.

Здесь все так же суетно неслись прохожие, несло сыростью и гнилью от реки, и чадили машины.

Из общего потока вывернул и подрулил к крыльцу грузовичок. Тент сзади наполовину сдвинут, и памятником высился, сверкал полировкой шкаф. Огромный рыхлый водитель с нависшим над ремнем животом сполз с сиденья и захлопнул дверь, откинув борт, тяжело полез в кузов. Невзрачный на вид, но жилистый грузчик в джинсовой с закатанными рукавами куртке запрыгнул туда легко, и вот они уже ворочали в кузове огромный трехстворчатый шкаф, оказавшиеся под тентом диван и небольшой больше напоминавший бюро столик с выдвижными ящичками. Подцепленный под брюхо специальными ремнями шкаф послушно поворачивался то одним, то другим боком подъезжая к краю кузова.

Засмотревшись на ладную работу, я спохватился лишь, когда грузчик спрыгнул вниз, приладившись принять мебель.

- Чего встал? - пробурчал он, толкнув меня железным локтем.

Водитель в кузове, почесав живот, хотел, видно, вяло ругнуться, припечатать матерком, чтобы легче было тащить диван, да подобие мысли мелькнуло в острых окаймленных белесыми ресницами глазах.

- Слышь, мужик, ты в магазин пришел? Купи мебель. Задарма гарнитур отдаем. Югославия, дефицит...

Так и не снятый "гарнитур" поехал дальше по улице к моему новому дому. Мужики в кабине уже решали сложную задачу, отдать деньги женам сразу или потом, когда, мол, продалась и сколько отдать, а сколько заныкать. А заныканное, сразу пропить или чуть погодя.

Воодушевленные они с лету втащили на верхний этаж диван. Втиснули в лифт столик, и только шкаф, медленно покачиваясь, неспешно плыл по ступенькам с остановками на каждом этаже.

У них оказалась еще прятавшаяся за диваном опрокинутая навзничь этажерка. И сразу моя комната оказалась заставленной мебелью, обжитой и словно съежилась.

Широкий диван скрипел пружинами, полированный бок вознесенного не верхний этаж шкафа ловил последний тусклый луч. На воткнутый для верности в угол трехногий хлипкий стол легло все мое извлеченное из портфеля нехитрое хозяйство. Две тарелки, ложки и вилка, чашка.

Хозяйничанье утомило, и диван, скрипнув пружинами, ласково принял меня, с готовностью качнувшись, как лодка.

Я лежал и смотрел в окно, и от старых вещей казалось, что живу здесь уже много лет и все так же по вечерам смотрю в окно. А когда лежишь, не видно крыш, остаются лишь самые верхушки торчащих вдали труб с зажегшимися красными тревожными фонариками. Словно замирает, притушевывается шум города и редкие облака будто остановились и повисли над тобой, а ты, тихо покачиваясь, куда-то плывешь на лодке-диване.

- А ты хват!

Дверь осталась открытой, и в нее вошел художник Вадим, неся набитый пакет, и какой-то крепыш с абсолютно лысой головой, в оливкового цвета рубашке с короткими рукавами и камуфляжных штанах. В руке он держал табуретку.

- А ты хват, - повторил художник, оглядывая мебель. - Надо же, обставился.

И крепыш в камуфляже тоже вертел головой. Потом рубанул строевым и протянул руку.

- Мурашка! - представился он. - Прапорщик в отставке.

В пакете у художника оказались два десятка слежавшихся до блина сальных от жира чебуреков. В широком кармане камуфляжных штанов воина пряталась бутылка водки с яркой наклейкой, в другом - захватанный мутноватый стакан, который он тут же отправился мыть в закуток.

Трехногий стол-урод заставили быстро. Чебуреки, которые художник красиво разложил на тарелке и еще отдельно горкой на листе враз промаслившейся бумаги, те, что не влезли на тарелку, бутылка, чашка и вилка с ложкой легли красиво, каждый на свое особенное место.

Вадим отступил на шаг.

- Доминанта, - сказал он, указав на бутылку чуть в стороне от центра, ближе к узкому зализанному овалом краю.

Казалось, чуть тронь и нарушишь невидимую симметрию, что тут же и сделал воин, водрузив посередине свой стакан. Под третью посудину использовали найденный в глубине шкафа мятый колпачок от термоса.

Сначала выпили за новоселье, потом, почти сразу - за знакомство. Чебуреки рвали руками на половинки с неровными краями, откуда выглядывали скользкие ошметки капусты.

Потеплело. На душе стало мягко и душевно. И я уже по-новому смотрел на соседей. Военный ел мерно, ровно и мощно двигая челюстями. Голая желтоватая кожа на черепе, усыпанная родинками, словно насекомыми, двигалась так же ровно. Поднимая колпачок от термоса, он снизу подставлял чебурек, чтобы не пролилось ни капли. Отжевав, большие руки вытирал о бумажку и клал на колени. Сидел ровно и спокойно, слушая художника и переводя взгляд с него на меня. Не похоже, чтоб он был буяном, и я окончательно успокоился.

И художник мне понравился. Мне повезло, что соседом оказался художник. Не чеканщик, не скульптор и не поэт. В молодости я несколько раз попадал в творческие компании и знал им всем цену. Чеканщиков за их шум и стуки надо выселять за сто первый километр. У скульпторов некрасивые сильные руки убийц, от которых запах сырой глины идет, как от земли. Но хуже всех поэты. Не люблю поэтов за их мерзкую постоянную готовность читать свои стихи. Если в компании есть поэт, то во время общего разговора он затаится и выжидает. Но стоит лишь замолчать, как он сразу начинает читать свои стихи. Хуже одного поэта только двое. Тогда они, как мартовские коты садятся друг против друга и сначала читают по очереди нараспев, все громче и громче, потом или начинают драться, или друг в друга плюнут, назвав брата по цеху бездарем, графоманом и строчкогоном. И хотя они беспрестанно читают и ругаются, ухитряются все выпить и съесть.

Художники лучше, они не требуют, как поэты тут же признать их гениальность, свои произведения не носят в кармане на скомканных затертых листках. А если и покажут тебе чего в мастерской, можно даже ничего не говорить, а просто кивать с глубокомысленным видом. Они сидят себе в комнате и тихо на мольберте чего-нибудь пишут, и девушку, если и позовут позировать, то обязательно накормят, а поэты, те всегда норовят пожрать на халяву, а следом, как в наказание, громко почитать стихи, а потом еще обязательно девушку полапать.

Наконец, художник просто полезен, у него всегда можно одолжить краски, чтобы покрыть подоконник или подмазать сколы на мебели.

А этот оказался еще и говорлив.

- Любой труд почетен, - ворковал он, - вот я не просто хожу. Смотрю. Лица, людей. Живая натура. Устаешь только. Город! Целый день на ногах.

- Ха! Устает он, - воин презрительно поглядел на друга. - Ходит он целый день, фанерками парусит. По асфальту. А ты не фанерки, а бронежилет надень, затяни, как следует. Да не ходи, а бегай. По песку, по пашне. Помню, бежим по снегу, в руках автоматы, броники на плечи давят, словно припечатывают, на голове каски, из ноздрей пар, как у лошади. Мороз - яйца, как валдайские колокольчики звенят. А вокруг, - развел он руками, разнеся беляш и стакан, - природа.

Они ушли, только когда белая облачная луна равнодушно повисла над окном. На кирпичной трубе вдали все так же горели красные огоньки. Широкий диван книжкой раскинул половинки. И пусть в изголовье вместо подушки лежал обернутый полотенцем портфель, а вместо одеяла в ногах - раскинувший рукава пиджак, мне было хорошо. День прошел, не надо больше никуда идти, можно просто лежать и смотреть на огоньки на трубе, а днем на крыши. Сидеть или лежать и просто слушать тишину, неясный шум улицы. И я уснул.

* * *

Когда я проснулся, уже не было луны, и вовсю светило солнце. Встал я лишь, чтобы попить воды и съесть холодный чебурек, и снова лег.

Приходили, топтались под дверью соседи. Щебетала что-то сладким приторным голоском старшая Ленка. Скребся художник, ломился плешивый воин Мурашка, но я заперся, не открывал дверь и лежал тихо-тихо. Потому что здесь, в этой убогой комнате поймал краешек свободы. Три дня отпуска за свой счет по семейным и личным делам прошли, пролетели незаметно. Но, ухватив этот краешек, вцепившись в него, я первым делом решил не ехать на работу.

О, вам разве не знакомо это волной накатывающее отвратительное чувство? Ты просыпаешься сам, с чем-то светлым в душе, отдохнувшим и выспавшимся, бросаешь взгляд на будильник, и вздрагиваешь, понимая, что вот-вот он зазвонит, вспоминаешь, что день в календаре черный, рабочий и вчера был черный и завтра будет черный, и сразу откуда-то наваливается усталость. И сразу нет сил встать, побриться, умыться, что-нибудь вяло съесть. С ужасом вспоминаешь переполненный трамвай, который мотает на стыках так, что безобразная дурно пахнущая дешевой колбасой, гнилыми зубами и немытым телом слипшаяся многоголовая, сонная, что-то еще дожевывающая толпа наваливается со всех сторон, и ты задыхаешься. С лязгом мехами гармошки расходятся двери, и тебя несет-несет через водовороты у турникетов в воющее, грохочущее подземелье метро.

Метро страшная вещь. Здесь отчетливо видишь, как много в городе сумасшедших. Как у кого-то дергается глаз или трясутся руки или как кто-то тихо, упорно разговаривает сам с собой. Проще закрыть глаза и ехать так, никого не видя, держась за поручень и покачиваясь в такт броскам вагона.

Без трех минут девять вбегаешь в длинную, как кишка комнату, где копошатся за столами среди бумаг, уткнувшись в экраны мониторов, серые мышки. Назойливо гудят компьютеры, ползет лист за листом из принтера бумага. Раздутые пачки скоросшивателей забили полки шкафов вдоль стен.

"Мы -- винтики,

Мы - люди корпорации,

Мы - одна команда".

Все это из памятки, Кодекса корпорации, которую раздали и заставили выучить. Ее придумал пришедший в корпорацию списанный из каких-то войск генерал от идеологии, принесший с собой помимо Кодекса гимн, клятву и газету корпорации.

Корпорация цепко держала нас. В последнюю пятницу месяца или перед праздником всем надо идти в боулинг, где корпорацией заказаны и оплачены дорожки. Чтобы катать шары и пить противную теплую водку из рюмок на заставленном за счет корпорации подносе.

Нужно работать - переписывай бумажки, делай из двух или трех бумажек одну или, наоборот, из одной три, клади в папку, потом перекладывай папки с места на место, иначе уволят. Нужно делать функцию - функционируй, иначе уволят. Положено веселиться - веселись, иначе уволят.

И так всю жизнь надо множить бумажки. Иногда мне казалось, что я уже умер за этим столом среди бумаг. Еще в юности, когда пришел сюда после института в дремучие времена овощебаз и первомайских демонстраций. Потом были времена смутные, когда многие коллеги ушли в трамвайные и троллейбусные кондуктора. Но я уже тогда не мог поднять ничего, кроме ручки или ластика. Мысль о том, что надо таскать на животе сумку с мелочью и браниться с пассажирами, приводила в ужас. Лучше голод и нищета. Я остался, выдержал и даже закалился.

Теперь все вернулось на круги своя. И толстые тетки, оглядываясь на улыбчивых менеджеров из отдела по работе с персоналом, взвизгивают в фальшивом восторге, пропихивают толстые пальцы в дырки на шаре, чтобы запустить его, нелепо вертящийся, куда-то в сторону по краю дорожки. Крутящийся шар стукается о стенки и встает где-то посередине. А тетки истово хлопают в ладоши...

А если будешь себя хорошо вести и не нарушать правил корпорации, дважды в месяц получишь конверт, еще один на день рождения корпорации, еще один - на свой и раз в год путевку в профилакторий под городом, с теми же рожами, что и на работе. Раз в пять лет - поездку на семинар, который корпорация проводит в какой-нибудь южной курортной стране, и... о вершина, может, через десять тебе окажут честь сфотографироваться с руководителем корпорации, как когда-то с красным, увешанным желтыми оттисками медалей, знаменем.

Но я в кегли наигрался еще в детстве. И мне ничего не нужно. Не страшно и увольнение. Я богат. У меня за плинтусом лежат три серебряных ложки, оставшиеся от дележа сервиза. С пальца с мылом снято, замотано в носовой платок и спрятано туда же тоненькое обручальное колечко. Из давнего наследства - дядина золотая коронка. И есть еще сотовый телефон, найденный когда-то в электричке, оброненный, а может, и выброшенный, старый, со стертыми запавшими кнопками.

Теперь он лежал рядом и с полудня то и дело заходился в визгливой однотонной мелодии. Звонили с работы, требовали прийти и напоминали священные слова Кодекса работника корпорации. Звонили сослуживцы из отдела, потом его начальник и, под конец, вежливые ребята - менеджеры из отдела по работе с персоналом. Их голоса сплетались в неясный хор:

- У тебя в этом году прибавка десять процентов... это предательство корпорации... мы ездили к тебе на Энтузиастов-Передовиков... где ты теперь живешь... хотим навестить... мы друзья и хотим помочь...

Я страшно боялся, что они найдут меня, ворвутся в эту комнату, капнут на меня лимоном, чтоб скукожился, припадут жирными губами и высосут, как устрицу из раковинки.

Телефон вновь играл свою затейливую визгливую мелодию. Я вставал, нажимал зелененькую кнопочку и не мог просто сказать "нет", говорил, что уже вышел, еду и вот-вот буду. После чего нажимал красненькую кнопочку и снова ложился. Потом просто положил телефон рядом и отвечал, что еду уже с дивана. Включенная на виброзвонок трубка зло ездила по стулу, свалилась на пол и уползла в угол. Потом сел аккумулятор, телефон тревожно мигал красным и, наконец, дав прощальный гудок, выключился.

Зарядка к аппарату осталась у бывшей супруги, телефон замолчал навсегда, оборвав ниточку связи с прошлой жизнью.

Солнце, опершись лучом в пятно в центре пола, как циркуль, обошло комнату. Рокотала за стеной лифтовая машина. От нагретых крыш в раскрытое окно шло тепло, и лишь налетавший ветерок приносил едва уловимый запах дыма, смешанный воедино выхлоп машин, готовящейся пищи, резины, бензина, подворотни, застоявшейся воды от реки.

Ближе к вечеру, когда спала жара, я все же поднялся и спустился в город.

Двор был куда дальше от неба, чем комната. Снизу страшно было смотреть на крохотный светлый квадратик в вышине, легкие облака в нем пробегали быстро, сразу начинала кружиться голова, страшно шагнуть в арку и выйти со двора на улицу. Хотелось вернуться, подняться назад в комнату и закрыться.

Но надо достать денег и купить какую-нибудь еду, а потом уже можно закрыться и сидеть тихо-тихо - успокоил я сам себя, собрался с силами и сделал этот шаг.

Равнодушный поток прохожих обтекал меня со всех сторон. Порой кто-то толкал локтем, задевал сумкой или портфелем, но все это так отстраненно и ненароком, что я почти успокоился и осторожно пошел к вокзалу. Еще когда шли от метро с женщиной-агентом, я приметил этот киоск с разложенными за стеклом, а то и просто грудой наваленными телефонами. И оказалось, что мой мертвый исцарапанный телефон с треснутым стеклом - это триста рублей или тридцать буханок хлеба, если отщипывать каждый день по купюре от пачки выданных взамен мобильника червонцев.

Я боялся и больших магазинов. Их стало много, и народ пер в широкие двери валом, как в метро. Выходили же порознь, катя блестящие тележки или, выпучив глаза и прижимая к себе пузырящиеся от свертков пакеты. Это - страшные места, манящие, как высота. Это - ловушка, откуда тебя выпустят только с пустым кошельком, когда потратишь все деньги. И Асан и Амстор заполонившие город, стоит зайти туда за спичками или шнурками, как через час или два, одурев от хождения между стеллажами, ты вываливаешься с огромной телегой, набитой мешками и пакетами. Я не раз пробовал схитрить. Прятал деньги в потайной карман или даже носок, оставив в кулаке лишь мелочь. Все равно магазин не отпускал, пока не потратишь все и не окажешься с вывернутым карманчиком, что в пиджаке внутри у брючного ремня, или приспущенным носком. В Амсторе пошли еще дальше. И если у тебя нет денег, любезные девушки прямо в магазине оформляли кредитную карту, чтобы ты уж совсем попал в кабалу.

Поэтому я пошел на рынок к вокзалу, за продуктовые ряды, где прямо на ящиках продавали старье. Я купил замечательный китайский нож, в котором помимо лезвия прятались ложка, вилка, открывашка, отвертка и штопор. Купил с рук у деда в старом флотском кителе без половины пуговиц лохматое шерстяное одеяло и у бабки, разложившейся на ящике возле рынка, старую кастрюлю с черными родинками выгоревшей эмали и сковородку с вычищенным до белизны днищем.

Назад я шел нагруженный всем этим добром, и еще рублей семьдесят оставалось, бренчало мелочью в кармане.

Ближайший от дома магазинчик был полон колбасой, копченой, сырокопченой, вареной, варено-копченой. Свернутой в кольцо, лежавшей палками, от коротеньких и тонких, как свечки, до основательных, как столбики от калитки. Даже какая-то плоская и твердая, как сабля, затесалась среди остальных. А еще витрины были завалены конфетами, консервами рыбными и мясными. Десятки сыров пускали слезу за стеклом. Уже порезанные на треугольники, квадраты и прямоугольники, завернутые, стянутые в пленку. На каждом ценнике и упаковке с товаром от колбасы до конфет и унитазного ершика наклеена бумажка с непонятной настораживающей надписью "ПБОЮЛ Кочерга"

На фоне всего этого великолепия остаток вырученной за телефон суммы уже не казался столь большим, и деньги я потратил на самое необходимое. Разные супы в пакетиках, макароны и чай, буханку хлеба и заляпанную желтым с прилипшими кольями перьев маленькую упаковку самых дешевых яиц. Словно куры неслись прямо в нее или, наоборот, с боем не отдавали снесенное.

И тот же парень стоял в подворотне, явно кого-то поджидая. Так стояли когда-то второгодники у школы. Удрав с уроков, они трясли малышню. Брали вдвоем-втроем за ноги, поднимали, и под визг мелочь весело сыпалась на асфальт из карманов. Парень проводил меня взглядом, и я, на всякий случай, прижал карман пиджака, чтобы не звенели деньги.

* * *

Вчерашний праздник добил остатки стипендии, а деньги парню были нужны как никогда.

Фамилия парня была Крис. Это в не так давно полученном паспорте. А в глаза и за глаза его звали Крыс, к чему он, впрочем, давно привык и не обижался. Все правильно. Остренькое со скошенным лбом лицо, неровные зубы. Вечные черные угри на крыльях носа. Обкусанные ногти. Не Ди Каприо. И одет, как обсос.

Впрочем, сам он об этом не думал, а стоял, грыз ноготь и думал о Ленке. Девчонке, живущей этажом выше. И если еще год назад они учились в одной школе и классе, и та благосклонно принимала его щенячьи ухаживания, угощалась семечками или мороженым, изредка позволяла целовать и тискать себя в парадном, то теперь пути разошлись. Обоих после девятого класса с облегчением выпихнули из школы. Теперь Ленка училась на косметолога, Крису же достались международные курсы поварского искусства при бывшем тресте столовых, где до готовки международных блюд его пока не допускали, доверяя лишь чистить овощи, да выковыривать глазки после огромной напоминавшей бетономешалку картофелемоечной машины.

Надо срочно доставать деньги. Ленка станет канючить, просить то мороженое, то попкорн, захочет в кино. А нет, так вообще с ним гулять не пойдет. Хорошо, подарок на день рождения приберег.

Крыс слазил в карман, достал и раскрыл коробочку, полюбовался на дамские украшенные стекляшками часики.

Все время пока так размышлял, рука на автомате поднимала ко рту банку с пивом.

Пиво сначала показалось противным, чересчур жидким, потом горячий шар поднялся откуда-то снизу и ударил в голову. Сразу стало легче, мысли забегали, как вспугнутые тараканы. Выкинув банку, он пошел переулком в другую сторону к другому проспекту, и уличный шум уже не мешал, наоборот, заводил, словно ритмичная музыка.

Он уже бодро нырнул в подвал, переоборудованный в Интернет-клуб. За стоящими на столах компьютерами пацаны рубились в игры. В наушниках гремели выстрелы и взрывы, они не слышали партнеров и потому перекрикивались через весь зал.

За столиком у входа скучал долговязый парень в расстегнутой рубашке навыпуск. Он развалился на стуле так, что длинные ноги в незашнурованных кедах вытянулись чуть ли не до порога. Над карманом рубашки синел бейджик "Администратор".

- Здорово, Крыс! - администратор, хлопнул его раскрытой ладонью по протянутой руке.

- Пусти за машину в сети полазить.

Тот с готовностью поднялся, подтянул нарочито драные на коленях джинсы и, подволакивая спадающие кеды, потащился к выходу.

В Интернете Крис минут десять ползал по фотосайтам, рассматривал голых теток, пока не углядел, что надо.

Девчонка стояла за зеленым кустом. Босиком на траве. Куст, разойдясь выше колен, придавал снимку загадочность и недосказанность. Она слегка прикрылась рукой от камеры, но взгляд был что надо. И скромный и, одновременно, задорный с каким-то даже вызовом. Крис аж языком поцокал - так понравилась ему девчонка. Снимок он скопировал и переключился на сайт знакомств.

"Я - Даша, - тыкал он пальцем по буквам на клавиатуре, - Живу... - он секунду подумал, - в селе Нижнее Хреново. Я даже выиграла тут конкурс красоты "Мисс Хреново", но потом дали только второе место, а первое дочке главы администрации, хоть она из Верхнего Хреново, конопатая и кривая и попа у нее толстая. И та по призу поехала во Францию. - Он еще подумал и кривую зачеркнул. - Хочется быть счастливой и подарить счастье хорошему доброму человеку, который заберет меня отсюда. Я могу приехать, вот только денег на билет нет, я ведь еще школьница, но тетя (у меня мамы нет, а папа сильно пьет) говорит, что работяща и послушна и могу ходить за коровой.

В нашем Хреново и в Верхнем и в Нижнем один компьютер в школе на информатике, с него и пишу. Я к вам обязательно приеду, если переведете деньги на билет. А потом я вам все отработаю. Мой расчетный счет.

Объявление Крис перечитал несколько раз, потом слово "работяща" выделил, а "послушна" подчеркнул. Затем пристроил к тексту сохраненную фотографию девушки за кустом. Последний раз нажал "Enter". Объявление о знакомстве повисло в Интернете, осталось только дождаться, когда хлынут, посыплются, зазвенят на счету деньги.

* * *

Какое это наслаждение остаться одному вне друзей-приятелей, работы, лежать на диване, смотреть за окно или разглядывать трещины на потолке или сливающиеся в причудливую картину пятна и разводы на старых обоях. Я уже привык к мерному шуму лифтовой машины, к тому, что с утра прилетал голубь и, царапая лапками жесть, ходил взад-вперед по карнизу. Стоило вытянуть в форточку руку, как он тяжело срывался и улетал. Садился на крышу невдалеке и смотрел, как сыплются из руки хлебные крошки. Потом он освоился, перестал меня бояться и просто приседал на карнизе, внимательно наблюдая за мной глазом-бусинкой. На крошки слетались и воробьи и начинали весело, как мячики прыгать. Покормив птиц, я вновь возвращался на диван или садился у окна. Текли вялые мысли ни о чем, ничего не хотелось делать. Любое движение давалось с трудом. Тело словно отдыхало, набиралось сил.

Лишь неделю спустя я обжился. Поначалу покидать убежище было мучительно. И сто сорок шагов до ближайшего ларька или четыреста двадцать до маленького рынка у вокзала давались с трудом. С утра туда приходили поезда из каких-то дальних краев, где в изобилии водились творог и сметана, колбаса и сало, кожаные тапки и яркие цветастые ситцевые халаты. Все это, вылезшие с вагонов сдобные пухлые тетки, гомоня и весело переругиваясь, раскладывали на ящиках. Они поднимали крышки мятых двадцатилитровых фляг и, сбросив на землю мутную беловатую плесень, накладывали творог черпаками в протянутые из очереди пакеты. К вечеру, когда продавщицы, помахивая пустыми бидонами, шли назад к поезду, рынок закрывался.

Здесь же во вторых третьих рядах продавалось старье. Непроданное, уходя вечером, просто бросали. В несколько приемов уже в сумраке я отыскал электроплитку с двумя ржавыми конфорками, ребристые стопочки, зеленый эмалированный чайник без крышки и ручки, скособоченный торшер с маленьким исцарапанным столиком и оборванными проводами, большие круглые часы в красном пластмассовом корпусе с бессильно повисшими стрелками. Чайник я оттер от мутной накипи, отмыл сразу засверкавшие стопки, провода в торшере соединил, стащил в подъезде лампочку и теперь, стоило потянуть за темную разлохмаченную веревочку, со щелчком выключателя загоралась лампа под желтым абажуром. В часы вставил большую, как бочонок, батарейку, и они пошли, мерно тикая, повиснув на словно специально для них вбитом в стену гвозде. Вещи в комнате появлялись как бы сами собой. Быт потихоньку налаживался.

Я был богат. Мешок одноразовых суповых пакетиков, лапша в белых корытцах, чай и сахар, и все по порциям, пакетикам и кусочкам легко просчитывалось наперед. Хватало надолго. И еще оставалось. Расшиковавшись, в той же мебельной комиссионке приобрел картину с поплывшим, словно от дождя, краем - "Весна уцененная", было криво написано внизу на ярлыке-ценнике. Сгодилась и она, треснутая в углу на стыке рама сошлась, и картина заняла место на стене, закрыв темное, тяжелое пятно на обоях.

* * *

И если ложился я поздно, то и вставал когда хотел. Будильник заменяло солнце. Оно словно теплыми пальцами нежно касалось лица.

Для начала надо было выбрать момент и проскользнуть в туалет и ванную комнату в квартире за перегородкой.

Я появлялся там нечасто, но запомнил хорошо. И мутное белесое зеркало с ржавыми краями, ванну с пожелтевшей с паутиной трещинок на эмали. И мокнущее в ней тяжелое белье в темной воде. Там, где отвалился кафель, остались беспорядочные темно-серые квадраты цементных нашлепок.

В туалете узком и высоком, смотревшемся снизу как колодец, бачок вознесен на трубе и на серой спутанной цепочке болтался отбитый осколок белой ручки. Обычно там горел свет и шуршали газетой.

Сколько в этой коммуналке было еще комнат и соседей я так и не смог сосчитать. Постоянно кто-то ходил по коридору. На кухне стояло две плиты, и хоть над одной да звенела крышкой .дежурная. кастрюля, из-под которой выбивался пар. На стене в общем коридоре над закрывавшем что-то листе гипсокартона повисло траченое молью пальто. Доски на полу крашены по-казенному красно-коричневым. И двери, двери, двери. За приоткрытой крайней - закутанный в байковое одеяло тихо лежал старичок. Незнакомые соседи недоуменно смотрели на меня, и лишь Ленка старшая все норовила в коридоре толкнуть плечом или ненароком задеть бедром.

Размашисто от стены до стены, заваливаясь на раненый бок, с полотенцем на плече проходил плешивый воин в выцветших камуфляжных штанах и бледно-зеленой застиранной майке. Совал мне короткопалую руку, до боли сжимал ладонь и ковылял дальше. Воздушным созданием проплывала сквозь всех, никого не видя, девушка Света.

Да и их я видел нечасто и просто забывал и потому сбивался. Бывало, проходило несколько дней, и не припоминал, даже навещавших меня приятелей. Мучительно всматривался, напрягая память, когда они приходили, стучали в дверь, что-то говорили. "Почему у него борода и вельветовая куртка? - недоумевал я, глядя, как открывается и говорит тонкий рот, прыгают тонкие губы. Тянется для пожатия рука с худыми изъеденными растворителем пальцами. И сам объяснял себе. - Он художник. Вадим". "Что за странно знакомый лысый в военной пятнистой куртке?" - Это воин Мурашка.

А смотрящая на тебя оценивающе женщина с широкими бедрами - Ленка, или ее дочь, тоже Ленка, что, высоко задрав носик-кнопку, прочесала мимо.

Нет, при малейшей возможности я избегал той квартиры. Толчеи у ванной и туалета, перебранок на кухне. Кашеварил на плитке. Умывался над душевым поддоном, туалет подгадывал бесплатный на вокзале.

В то же время оставалось странное впечатление, что всех этих людей я когда-то давно встречал. Они проступали словно зазубренные когда-то школьные уроки.

Та же Света, которую непонятно как загнала сюда жизнь, словно работала в моей старой конторе. Мелким начальником со своим кабинетиком, телефоном. Она ходила в строгом бело-черном костюме, смотрела как-то особенно поверх всех, явно чураясь. Еще молодая, стройная, смотрелась чужаком, случайно припозднившимся гостем. Так бы и думал, если бы один раз, оставшись по ее приказу переделывать неряшливо составленный документ, не увидел, как она плачет в закутке в конце коридора, где за старым шкафом краснел пожарный гидрант, стояло продавленное кресло, да обрез для окурков.

Я тогда документ вылизал, выверил по школьному орфографическому словарю и распечатал на особой глянцевой бумаге. Но она плакала не из-за него, не глядя приняла лист, сухо кивнула, коротко стриженные светлые волосы качнулись на покрасневшие глаза. А я так и не решился спросить.

Соседку можно было принять за девушку, если бы не злые морщинки около рта. А как она обходила соседей! Как столбики для собак. Правильно, нельзя уважать человека, который живет здесь. Здесь жить можно, только если устал и смирился или просто не представляешь себе другой жизни.

А никто так не раздражает, как свидетели твоей немощи и бессилия. И я, не задержавшись, торопился вернуться к себе, чтобы закрыться в своей комнате, лечь на диван или сесть у окна и смотреть на крыши.

Особенно уютно в ней было в непогоду, когда серая хмарь заволакивала небо. Торчала за окном красная кирпичная труба. Она то появлялась, то исчезала и всегда на разной высоте. Наплывал с реки и залива туман, и труба исчезала или укорачивалась, становилась приземленней и ниже, а дыма из нее никогда не было, стояла, как декорация, тяжелым кирпичным штырем в небо. Однажды она вообще исчезла, и машины в этот день ползли еле-еле, включив желтые расплывающиеся, как солнце сквозь облака, фары.

И вечер переходил в бледную ночь, а та, так же незаметно - в утро, и не поймешь, когда светает и начинается день. На плитке в кастрюльке в живом ручье кипятка подрагивали, глухо стукаясь друг о друга, яйца. Заправленный водой под носик чайник в готовности стоял в очередь к плитке. Жить было хорошо и спокойно.

* * *

Художник в своей комнате поутру любил сидеть с закрытыми глазами. За день столько лиц промелькнет, что вечером, когда опустишь веки, мимо плыли разноцветные пятна. А поутру лучше отдохнуть так. Это лучше чем смотреть на углы, в окно, на стену. Дело в том, что простые предметы всегда складывались в какую-то хитрую композицию. Угол, тень от окна и расхристанный веник, стоявший прямо на куче сора. А не было гармонии, так и в нарочитой неуклюжести выхватывалась, нагло лезла какая-то система. И художник знал, что не видеть это нельзя, а увидишь, так будет мучить и проситься на бумагу или холст. Но дни и недели работы выльются в непонятную мазню, в которой не будет ни красоты, ни гармонии, ни той самой неуклюжести, что выхватывается взглядом, но которую почти невозможно перенести на бумагу.

Он, вздохнув, поднялся, взял в углу стоящий домиком плакат с рекламой чебуречной.

Выход один - или шататься до одурения по улице с плакатом, чтобы потом наесться холодных чебуреков, упасть и завалиться спать, либо напроситься к воину или соседу на бутылку водки, выпить ее, поговорив "за жизнь", и тоже, наевшись холодных чебуреков завалиться спать. Так в чем разница?..

Голова привычно полезла между плакатами, как у лошади в хомут.

Но в коридор и на лестницу к лифту он вышел уже уверенной тяжелой походкой рабочего человека.

* * *

Отставной воин Мурашка по утрам вставал быстро и бодро. Обмотав торс полотенцем, широко шагал на кухню. Пока закипал чайник, до пояса умывался холодной водой. Чайник начинал свистеть, и воин, держа его в одной руке, в другой кастрюлю или сковородку, шел назад к комнату. Там быстро, по-деловому завтракал. Со стороны могло показаться, что он куда-то торопится. Вот сейчас натянет форму и... но, поев, Мурашка словно сникал. Обязательные дела на день сразу заканчивались. Он ходил из угла в угол, подобрал и осторожно растянул эспандер без одного шнура, потом решительно подошел к гире. Приладился-примерился. Его руки, слегка оплывшие и словно припухшие, крепко схватили железо. Под кожей змеями заходили мышцы, напряглись жилы. Воин потянулся всем телом и не смог оторвать ее от пола.

Тогда он опустился на стул и беззвучно заплакал.

* * *

Вскоре я уже знал все, что творится в этом муравейнике. Кто пьет в одиночку, кто созывает компании. Кто копит деньги, а кто прогуливает их, и кто может слямзить рыбу с чужой сковородки на кухне.

Знание не было светлым. Люди, если не знать о них подноготной, всегда кажутся лучше, и я радовался, что могу от них закрыться в своей комнате, не пользоваться их призрачными "удобствами" и не убираться там в последнюю пятницу месяца.

Вот соседний вылизанный дом стоял, будто из другой жизни. В нем коммуналки откупили, расселили, покрасили фасад, и в будке перед подъездом у них сидел настоящий милиционер в сером камуфляже с желтыми звездочками на мягких тряпичных погонах. Нет, проблемы, верно, были и там, просто я не знал о них. И не хотел знать, поутру уходил в город, чтобы вернуться поздно вечером.

Раз я нашел оброненную трамвайную карточку. По ней оставался один неиспользованный день, и я его весь проездил. Сел в один трамвай, другой, третий. Они перевезли меня через Неву. Рельсы змеились по асфальту, булыжным мостовым, и вагон качался как корабль. Мимо проплывали старые мрачные темно-красного угрюмого кирпича, старые фабричные дома на Сампсониевском, новые на Энгельса, где кирпич был глянцевым и веселым. Пассажиры садились и выходили, толпились у дверей. Какая-то девушка с огромными, как гимнастические кольца серьгами пила из бутылки, жадно глотая мутное пенящееся от тряски пиво. Кондукторша пробиралась сквозь толпу, рассовывая во все стороны оторванные с ленты, словно опавшие листья с рваными краями билеты. В конце концов, я оказался в Удельной, где простуженными голосами тревожно кричали электрички, а за платформой прямо на траве расположился блошиный рынок.

Под ногами продавцов лежали щербатые тарелки и книги с фиолетовыми библиотечными штампами. Старые чугунные утюги, настенные часы без стрелок, ламповые радиоприемники, стоптанная обувь.

Ряды продавцов терялись вдали. Я долго ходил между ними, узнавая вещи, казалось, напрочь забытые. Вон - выдавленные из цветного картона игрушки с моей елки. И сразу вспомнился, всплыл из глубин памяти темный вечер, мороз на улице, и в пустой без света комнате наряженная елка, под которой виднеется мешок с подарком. Вот катушечный магнитофон с зеленым глазом настройки, ламповый, с затянутой желтой тканью панелью радиоприемник в полированном деревянном корпусе, а рядом проигрыватель в обтянутом бордовым дерматином чемоданчике. В верхней крышке - динамик, в нижней - покрытый резиной круг с кривой штангой звукоснимателя. И уже не из моего детства, а из чего-то совсем уж давнишнего - мятые самовары, машинки для набивки папирос, фотографии с размытыми временем лицами.

Старушка опустила от стыда умильное благостное лицо, держала в руках икону, словно дойдя до края и продавая последнее дорогое, и лишь мужик в стороне - ее напарник - держал под ногами полную "досок" сумку.

Я ходил так до вечера, и продавцы уже сворачивались, складывая непроданный скарб в мешки и сумки. В конце ряда я подобрал брошенный, скатанный в рулон старый палас, календарь, сломанный подсвечник и забрал их домой.

* * *

В какой-то из дней с утра зарядил дождь. Сначала он мелкой водяной пылью осыпал двор, а днем расходился по-взрослому. Барабанной дробью лупил по крыше и карнизу, под порывами ветра тяжело стегал по стеклу. Куда-то исчез голубь, не прыгали по карнизу воробьи, видно, и они прятались от ливня. В комнате стало тяжело и душно. Новый день в календаре свел воедино День святого духа и День специалиста минно-торпедной службы ВМФ. Праздник радости не принес. Я включил торшер, распахнул окно, и волглая сырость наполнила комнату.

Туман стоял клубами, как сахарная вата, что продают на праздниках, намотав на палочку лохматой тучкой, и, глядя в окно, казалось, что там он такой же сладкий и тянучий. Прямо из него спрыгнул на пол огромный рыжий кот.

Он по-хозяйски потерся об мою ногу, его шерсть оказалась короткой и мокрой. Кот был не жалкая плакса, выпрашивающая сосиску, а большеголовый, крутолобый король подвалов и чердаков, весь рыжий с огненными темными полосками по бокам, на хвосте едва просматривались узкие белые полоски. Настоящий зверь. На кончиках шерстинок висели маленькие водяные шарики. Поймав свет лампы они засверкали и заискрились, как бриллианты. Он возмущенно отряхнулся и прямым ходом направился к батарее. Но та и по виду холодная, словно утягивала последнее тепло. Кот развернулся и вновь пошел ко мне, изогнувшись, пройдясь вдоль ноги всем своим длинным телом от кончиков усов до беленькой кисточки на кончике хвоста, оставив сырой ползущий след. Потом запрыгнул на столик торшера и устроился под лампой, немедленно начав урчать, словно в нем включился маленький моторчик.

Намочив мне брючину, он видно решил, что отдал долг вежливости хозяину. Тупым китайским ножом раскромсал я крышку консервной банки, достал и положил на лист бумаги в углу несколько желтых масляных рыбинок. Кот тяжело спрыгнул и, задрав хвост, подошел и враз проглотил угощение. Все рыбешки, хвостик за хвостиком, перешли на бумагу, потом кот доел и масло из банки, внимательно посмотрел на меня своими желтыми глазами, вернулся на столик под торшером, как на свое место и тут же заснул, свернувшись в пушистый меховой комок.

Так мы стали жить вдвоем. Кот не мешал мне. Он был идеальным соседом. Приходил и уходил, когда хотел, запрыгивал в специально для него оставленную открытой форточку, иногда днями пропадая по своим делам.

Если становилось грустно и одиноко, я открывал окно и тихим шипящим "кис-кис" призывал кота. И тот приходил всегда слегка недовольный, однажды в голубиных перьях, а как-то с разорванным в драке ухом.

* * *

Тогда, врачуя по мере сил его ухо с засохшими бурыми капельками крови, я пропустил привычное время ухода на прогулку и решил попробовать остаться дома. Уходить хорошо утром, когда все еще спят, чтобы вернуться в сумерках, когда тревожно горят на трубах красные огоньки. И в этот раз я решил обмануть самого себя и лег на диван, с головой накрывшись одеялом, задыхаясь от жары. Это был плохой день. Покоя не было. За тонкой стенкой на кухне, кто-то чистил кастрюлю. Я словно видел, как грубая красная рука, взяв в кулак жесткую, смятую в комок проволоку, шихает ей по металлу. Звук длинный и скрипучий. У невидимой тетки наверняка выбились, вылезли из-под заколки на затылке и свесились вниз жидкие волосы, а под плоской грудью на толстом животе затянут засаленный передник. Скрежет стал приглушенней. Жидковолосая, верно, отставила крышку и теперь ныряет щеткой на самое дно. Ударом по голове свалилась на пол кастрюля, покатилась крышка. Я вскочил с дивана, убежал в другой угол и стоял там, сдавив уши руками и зажмурившись так, что вскоре перед глазами завращались поплыли беспорядочные красные круги.

Гудел лифт, громко щелкали реле в блоке управления. Во двор рыча въезжали и выезжали машины. Мусорка огромной рукой-штангой, скрежеща, поднимала бак и опрокидывала его над кузовом. С грохотом сыпался накопившийся за сутки мусор.

Схватив пиджак, бежал я в город бесцельной ходьбой убивать ставшее вдруг неожиданно тягучим и бесконечным время.

День за днем я шел, куда вели ноги, забираясь все дальше и дальше. По Гороховой, что имени царя Гороха, через Александровский сад, под шпилем адмиралтейства, длинным бесконечным мостом через свинцовую Неву. Проходя неделя за неделей теми же местами, я стал замечать, как потихоньку исподволь меняется город. Однажды дойдя так до Васильевского острова на старой линии, не нашел привычных, разъезжающихся в стороны трамваев. Лежал свежий черный асфальт, катили машины, и я свернул туда, где согнутые ветки деревьев сыпали по ветру листву.

Ветер гнал листья по широкому проспекту, продувал его насквозь, как на мосту через Неву. Он догонял, подхватывал за полы пиджака, норовил закрутить, как сорванные с веток листья. Не по-летнему холодный дождик заставил спрятаться в первый магазин на Большом проспекте. Это был "Букинист". Полки, заставленные старыми потрепанными книгами, тянулись вдоль стен. У них стояли одинаковые как на подбор неухоженные покупатели. Лет за пятьдесят, они напоминали крыс. Брали тома с полок, близоруко щурясь, подносили их к самому носу, словно нюхали, долго листали и ставили назад. И сами были старые и потрепанные, как эти книги.

Часть книг стопками лежала на прилавке. Верхняя, с замявшимися страницами раскрылась на фразе:

"Граф укатил в ландо, а она еще долго стояла на балконе господского дома".

- ш-ш полошена,.. - невнятный голос шипел что-то в самое ухо.

Одна из крыс оторвалась от полки и что-то шептала, протягивая сухую, всю в пигментных пятнах паучью руку, норовя выхватить книгу.

- Она отложена, - сказал он уже четко и зло.

Я часами бесцельно бродил по линиям, улицам, бульварам и переулкам и домой возвращался за полночь, едва успевая перейти мосты, Дворцовый, лейтенанта Шмидта или Строителей. Часто их разводили прямо за моей спиной и тогда, когда я шел по набережной, по реке, обгоняя меня, плыли суда с темными иллюминаторами, заваленными назад мачтами, и лишь впереди на баке у них горели огоньки.

Ночью дома было хорошо. Наступал волшебный миг, когда все звуки из квартиры уходили. Если ночь ненастна, немного темнело и совсем по-морскому посвистывал-подвывал ветер в антеннах и пустых окнах чердаков с выставленными стеклами, а если тихо и не было ветра, то и тогда, если прислушаться, с крыши доносился то неясный скрип, снизу со дна двора-колодца мощное эхо возносило ко мне и шаги случайного прохожего и шелест шин ночной машины.

Я раскрывал окно настежь и слушал тишину. Обычно в это время приходил, спрыгивал откуда-то сбоку с крыши кот. Он тыкался лобастой головой мне в руку, словно здороваясь, и сразу шел в угол, где на плоской исцарапанной металлической миске уже лежал для него хвост минтая или килька, а то и специально для него купленные жилистые, все в белых прослойках мясные обрезки.

Но кот не хотел есть с тарелки. И рыбу, и мясо он тащил на палас у кровати и там, сжавшись в большой мохнатый шар, припав на лапы, сосредоточенно, резкими движениями челюстей приканчивал кусок за куском.

Давно, еще утром дочистила кастрюли и ушла с кухни баба. Верно, дрыхла уже, скрутив волосы в крысиную косичку. Кот спал на своем месте - столике торшера. И все равно раздавались мерные удары. Из сгустившейся тишины мерным звонким тиканьем проступали часы. Я посмотрел на стену. Большие, в ярком пластмассовом корпусе часы зло щелкали, длинная как шпага секундная стрелка перескакивала, будто била по голове. Словно тыкали в тебя этой шпагой, пробивая череп насквозь.

Я вытащил батарейку - часы замолкли. Стрелка-шпага бессильно повисла. Часовая и минутная раскорячились на циферблате в недоуменном жесте.

Пришла долгожданная тишина. Только так и можно заснуть. Прокативший по улице полуночный троллейбус, скрип лифтовой машины, шаги со двора, какой-то неясный говор, были естественны, словно шум леса, журчание ручья, вздох налетевшего из леса ветра. Важно, чтобы в твоей скорлупке было тихо.

И я лег и стал слушать тишину. Но через четверть часа что-то неясно и глухо пикнуло, и я вскочил, как ужаленный. Часы на стене стояли. Наручная .Ракета. шла бесшумно. Секундной стрелки на ней вовсе не было, а минутная ползла, как насекомое, незаметно перебираясь с риски на риску.

Я затаился. Будто радист-слухач настороженно сквозь шорох эфира ловил-выуживал нужный сигнал. И ровно через час вновь затравленно пискнуло, теперь уже ясно, что в так и не разобранных после покупки ящиках стола. Распахнув дверцу, я стал все вышвыривать. Раскидал тряпки, линованные исписанные детским корявым почерком тетрадки, порыжевшие пластмассовые крышки от банок и нашел на дне среднего старые электронные часы с уже потекшим за мутным стеклом экраном. Это они подло пикали, отбивая каждый час.

Брошенные в форточку, через невыносимо долгие секунды они звонко цокнули об асфальт.

Кот проснулся, недоуменно глянул на меня, встал, вытянулся дугой, потом зевнул и снова лег, скрутившись в другую сторону.

Сразу пришло успокоение и неожиданно до боли захотелось спать. Рот раздирало зевотой. Я с трудом сделал три шага до дивана и рухнул.

* * *

Мир словно отдалился. Люди вокруг суетились, сходились-расходились, жили, работали, неслись куда-то по улицам. Ленка-старшая продавала халаты.

- Халаты-пижамы! -- доносился ее заунывный голос, стоило лишь выйти на проспект. Художник важно ходил по улице среди прохожих со своим плакатом от переулка до переулка, и даже плешивый воин Мурашка, лишенный в каникулы своего привычного заработка, то и дело, начистив камуфляж, отправлялся по летним лагерям рассказывать детям о своем героическом прошлом.

Выползал и я. Раз в две-три недели, проверив, заперта ли дверь, лез в угол и отгибал обои. Из тайника извлекались золотая коронка, золотое колечко и потом, одна за одной, серебряные ложки.

В ломбарде за углом приемщик сухими тонкими пальцами недоверчиво вертел все это богатство, чем-то капал на золото, взвешивал, рассматривал в толстую, как бочонок, часовую лупу. Потом небрежно кидал приносимое в стол и отсчитывал неторопливо, будто прощался с каждой бумажкой, деньги.

Рассовав их по карманам, я вновь почти месяц мог гулять по городу свободный и богатый и почти счастливый. У меня впервые в жизни появилось право выбора. Если день был холодным, я шел прямо на тусклое солнышко, выходя по речке прямо к Обводному каналу, и дальше уже вдоль его замшелых берегов куда-нибудь к порту, где за высоким забором тоскливо кричали чайки и среди мачт и кранов высились горы красных, синих, черных, огромных, как вагоны, контейнеров.

Если день выпадал жаркий, то шел на Васильевский остров, в Коломну или в другую сторону, куда-нибудь за Староневский, и, перейдя Неву, долго потом блуждал в районе Охты.

И ни разу на пути мне не попались дворец или какой-нибудь парк. Весь город - облезлые дома и черные без листьев деревья в крохотных дворах.

* * *

Неожиданно я заметил, что стал тянуться к людям. Сворачивал на людные улицы, задерживался в толпе, жадно и осторожно вслушивался в чужие разговоры. И в этот раз с набережной канала свернул на шумную улицу. Прохожих здесь не было, но сплошным потоком чадя катили грузовики. Сплошные красного кирпича заборы и глухие стены фабрик, потом свернул в первую же улицу с жилыми домами.

Окна под толстым слоем пыли не отражали света, и лишь по едва видным занавескам угадывалось, что здесь живут люди. Первые этажи заняли магазины, а в третьем с угла доме манило вывеской кафе "Лилея". Неожиданно захотелось за широкие с сиреневыми занавесками окнами, посидеть за накрытым скатертью столом, чтобы официант поставил перед тобой кофе с бело-желтой пенкой и ложечка на блюдечке лежала не гнутая алюминиевая, а из мельхиора с затейливым, слегка потемневшим рисунком. И тихая музыка играла со старой кассеты из черного длинного магнитофона.

Рука машинально опустилась в карман и нащупала мелочь, что оставалась от последнего визита в ломбард. Ее на "красивую жизнь" могло и не хватить.

Деликатное покашливание заставило оглянуться. У старика в красивом блестящем плаще на красном с прожилками лице были бакенбарды, такие же седоватые волосы стояли над головой серой шапкой. Это был явно не его плащ. Я уже научился отличать тех, кто подбирал выброшенные вещи. Лыжные ботинки выдавали его. Ботинок подходящих он еще просто не нашел.

- Простите, пожалуйста, - обратился он ко мне, как начинают в этом городе разговор многие опустившиеся люди. - Простите, мне показалось, что вы хотите пойти в это кафе? Не стоит. И дорого и кофе у них растворимый и подогретый. А рогалики они в булочной напротив берут.

Я не отвечал и не вынимал руку из кармана.

- Знаете, - продолжил старик, прижав руку к груди, - пойдемте со мной, там будет куда проще, а когда проще, и люди собираются лучше. Только надо сначала зайти в аптеку.

"Верно ему надо лекарство" - подумал я, сжав рукой в кармане последние деньги.

В аптеке под зеленым крестом, старик, не переставая извиняться, попросил у меня пять рублей шестнадцать копеек, добавил свою мелочь, сдал в окошко извлеченную пустую бутылочку и деньги. Назад он получил такую же бутылочку, но полную с накрученной на горлышке красной пробкой. "Настойка боярышника" значилось на этикетке с распустившимся кустом.

Дальше мы шли куда-то, ныряя в арку за аркой.

- Сюда, сюда, - оборачивался он, и я без опаски шел следом. Да и что можно было у меня отнять?!

В образованном глухими стенами и расселенным домом тупичке оказалось неожиданно оживленно. С десяток мужчин, разбившись по двое, по трое, присев на ящики, вели неспешную беседу. Их приглушенные голоса сливались в неразличимый гул. Мой спутник поманил меня к подъезду расселенного дома. Внутри, сквозь провал окна видно, как в порушенной квартире среди хлама и сора кучковались такие же парочки и тройки. Невероятно толстая баба, сидя у входа на старой кухонной табуретке, продавала бутерброды с дешевой неестественно красной колбасой. У нее же на ящике стояло несколько мутных стаканов.

У входа в дом какой-то шутник приколотил фанерку, крупными буквами затейливо выписав: "Соточка".

- Вы как хотите, внутри или на пленэре? - склонив голову, спросил меня седовласый.

Мы расположились снаружи у свободного ящика. Старик присел на стопку кирпичей, уступив мне каменную приступку у стены. Никто не обратил внимания, не прервал беседы.

Пластмассовые больше напоминавшие колпачки стопочки оказались у него в кармане плаща. Он ловко свернул красную пробку и разлил аптечную настойку. В другом кармане нашлось несколько ирисок, которые он положил рядом.

Готовя стол, он, не переставая, говорил.

- Некоторые предпочитают настойку валерианы или родиолы розовой. Лично я беру череду, а по праздникам эхинацею. Его руки от нетерпения дрожали, язык заплетался. Он хотел еще что-то сказать, но просто прижал руку к сердцу, склонил голову и потом выпил.

Выпил и я. Отвратная жидкость с сивушным запахом и с оставшимся на языке привкусом каких-то трав. Желудок словно обожгло, в голове почти сразу зашумело.

- Но сегодня нет череды, а для эхинацеи нет праздника, вот и пришлось взять боярышник, - ворковал старик, сдирая клочки бумажки с ирисок.

Цвета и окружающие звуки стали ярче и четче. Мне стало понятно неестественное болезненное оживление, охватившее собравшихся. Какой-то мужчина с белым отечным лицом, одетый, несмотря на жару, в пальто, выпив чего-то мутного из кружки, покачивая головой, тихо говорил:

- Я в своем ООО не последний человек.

Еще двое внимали ему, так же тихо качая головами.

Лишь женщина на табуретке застыла, как Будда, и словно спала с открытыми глазами.

Я встал и попытался уйти, но меня цепко держал за руку старик и все что-то рассказывал о своей прошлой и настоящей жизни. Вспоминая мир вчерашний, он пытался меня не отпустить из мира нынешнего.

И мир "книжных крыс", и этот, потребляющих настойку череды, пустырника и родиолы розовой я понимал, и этот мир понимал меня и был готов принять к себе, но я знал, что мой шаг к ним станет последним, или первым, ведущим в пропасть.

* * *

Но далеко не всегда выпадал солнечный или хотя бы не дождливый день. Куда чаще из серых как грязная вата облаков безнадежно сыпал редкий унылый дождик. Тогда я пережидал его где-нибудь под аркой или, если оказывался неподалеку, торопился домой, а дождик сыпал равномерно и нудно, словно погоняя. Стоило подуть ветру, как теплые невесомые капли стыли и принимались хлестать по лицу, норовя попасть за воротник, брюки моментально становились мокрыми до колен, а в старых ботинках предательски хлюпала вода.

В один из этих ненастных дней, пробираясь домой, неподалеку от него я попал на презентацию. Облезлые двери старого кинотеатра были распахнуты. "Как стать счастливым". Большие буквы на афише к концу уменьшались, заворачиваясь. На "М" и вовсе все съехалась, малюсенькая буква-крохотуля, а для знака вопроса места вовсе не нашлось.

У распахнутых дверей стояла женщина в наброшенном на плечи летнем пальто, рядом довольно оглядывал свое творение - афишу - художник. В раскрытом вороте вельветовой куртки виднелись светлая рубашка и повязанный кривым узлом нелепый оранжевый галстук.

Увидев меня, он призывно махнул рукой.

- Заходите-заходите, - как попугай повторяла женщина с усталым лицом, на котором улыбка казалась гримасой, - заходите, презентация книги и лекция. Узнаете, как стать счастливым. Встреча с автором, интересными людьми.

Она давала билет-приглашение и сама же сразу отрывала контрольку.

В фойе встречали пришедших люди в костюмах, черно-белые, как худые пингвины, одинаковые, как клоны. Каждому они давали брошюру с тем же названием, что и лекция, и небольшой припиской: "новое правильное учение".

Народу было немного, все чинно гуляли по фойе. В углу на небольшой сцене двое черно-белых сдвигали пианино, освобождая место по центру с вытоптанным, вытертым до белесости паркетом.

Так мы ходили по кругу, пока женщина на входе зазывала все новых зрителей.

Затянутые сюда случайные прохожие ошарашено оглядывались, листали брошюру и поддаваясь общему движению начинали ходить по кругу, рассматривая фотографии киноартистов на стенах фойе.

Потом всех позвали в зал. Первые ряды плотно заняли верные последователи нового учения, с блокнотами наготове. Судя по их виду, счастливыми они пока не стали, но, видимо, очень хотели. Дальше по одному, по два расселись те, кого заманили с улицы. Примостился в отдалении и я.

На возвышении перед экраном, словно в президиуме, расположились за столом депутат с значком-флажком на лацкане пиджака с профессионально важным лицом, какой-то коммерсант с интересом поглядывающий в зал, представитель местной власти - замзав какого-то комитета и четвертым, словно случайно затесавшийся в их компанию, сухой старичок с манерами и повадками гипнотизера в отставке. Он и вышел вперед, взмахнул рукой и, словно сам собой, погас свет, луч прожектора, пометавшись по сцене, сошелся на старичке, ярко высветив какой тот худой, даже изможденный.

Как оказалось это и есть автор брошюры и самого учения, и последователи восторженно захлопали и немедленно умолкли, когда он начал говорить.

Оказывается, чтобы стать счастливым, надо правильно питаться правильной же пищей, чистить организм и регулярно выходить на связь с космосом. Тогда откроется туннель для лучей космической гармонии, энергия пойдет не от вас в космос, а из космоса к вам.

Непросвещенное же большинство, само того не зная, отдает энергию космосу и потому остается несчастно. Его постоянно зомбируют и даже собирают подписки. Заставляют присылать им на какие-то почтовые ящики вырезанные с коробок и упаковок штрих-коды, и на каждом коде есть цифры 666. Отослал и все. Этот штрих-код тебе предъявят, как расписку, на страшном суде, который, по словам Учителя, грядет.

Более того, еще до суда именно по этому штрих-коду и письму с обратным адресом к тебе может заявиться гость из космоса, адепт прямой связи, предъявить счет, и тогда уже точно хана.

А просвещенное меньшинство, достигнув гармонии с космосом, сможет не только решить все проблемы, но и через космос управлять другими людьми. И гости из космоса давно уже бродят среди нас. Они специально устанавливают лампочки в высоких местах, призывая других пришельцев, пускают шутихи-ракеты, взрывают петарды, приманивая коллег, и из нас ими волнами выкачивается энергия. Именно поэтому так тяжело просыпаться и болит голова сразу после Нового года, поскольку они на наши салюты и шутихи запускают свою энергию к нам и откачивают нашу.

И я сразу вспомнил и понял назначение расцвеченной лампочками высокой красной трубы за окном.

Лектор отправлял слова в зал, сопровождая их какими-то взмахами, словно помогая руками, и я, слушая и наблюдая за ним, погружался, проваливался в сон. Очнулся лишь, когда лектор вернулся за стол, погасили прожектор и зажгли свет.

Народу в зале поубавилось, но первые ряды верных последователей и продолжателей держались твердо. Дальше говорили уже на свету. Несколько верных последователей рассказали, насколько им стало легче жить с новым учением. Депутат сообщал, что в районе под его депутатским контролем непременно появятся магазины правильной, незараженной пришельцами пищи. И коммерсант подтвердил, что продукты уже везут, помещения под магазины сняты, и победа будет за нами. Представитель властей сказал, что искренне рад появившемуся идеологическому многообразию и искренне огорчен тем, что в наши стройные ряды проникли и вовсю творят свои темные дела пришельцы из космоса, и закончил призывом никому не отдавать свою энергию.

Организаторы пошептались, прикинули, сколько людей в зале, и широким жестом пригласили на концерт и банкет всех.

В фойе, куда все, оживившись, потянулись, уже накрыли длинный стол буквой "Т". На верхнюю часть буквы полным составом перешел президиум и на ней были коньяк, икра, твердая и черная, как подметка, сырокопченая колбаса, хитрые салаты. Посередке на блюдах двумя красными розами раскрылся нарезанный арбуз. Из мисок торчали костями вверх копченые куриные ноги и еще что-то игрушечного вида, выложенное на больших блюдах, больше напоминало мозаику, чем еду. К этому столу невесть как прибился художник.

За столом большим с напитками побелее и закуской попроще, колбасой вареной, капустой квашеной и сыром плавленым стояли остальные. Многие жались поближе к президиуму и все дергали учителя, правильно ли они выходят на связь с космосом, когда точно у них откроется третий глаз. Еще они совали какие-то бумаги депутату, которые тот, не глядя, брезгливо передавал в руки ошивающемуся рядом помощнику.

Никто не решался кинуться на стол, пока сошедший со сцены президиум, о чем-то переговаривался.

Одновременно на маленькой освобожденной от пианино эстраде начался концерт.

Прочитали стихи. Потом играли на огромной, размером с контрабас, балалайке, а рядом какой-то ухарь в расписной рубахе с воротником стоечкой и шароварах пустился вприсядку, вскрикивая и взмахивая рукавами, как птица крыльями.

Народные танцы сменила оперная ария, тенор и бас пели, прижав руки к вытертым лацканам концертных фраков, как будто на что-то жаловались.

Проскакала на одной ноге от края до края похожая на цаплю голенастая балерина.

Потом снова говорили про космос и гостей-гонцов из него, уже обосновавшихся на земле, снующих между нами, проникнувших в умы и отравивших пищу так, что надо быть особенно осторожным, и вновь напомнили, что покупать ее надо в особенных магазинах.

Дружно, давясь слюной, пели какой-то гимн и ждали, когда же, наконец, позовут есть.

Позвали, когда с эстрады в завершение программы опять читали стихи. И поэт, терзаемый мукой, комкая свою поэму, с трагического речитатива перешел на галоп, пропускал строчки и, наскоро свернувшись на рифме модем-Вифлеем, спрыгнул в зал и, растолкав всех, пробился к жирненькому депутатскому столу.

Все словно забыли, как только что говорили, что питаться надо осторожно, чтобы с едой и питьем не просочился гонец из космоса. А сами теперь вовсю ели и особенно пили, пренебрегая страшной опасностью.

И балерина, про которую сам учитель, представляя ее, говорил, что она небесное создание, стоит вместе со всеми и уминает курицу.

Я налил себе минеральной воды в стакан, отошел в сторонку и посмотрел ее на свет. Пузырьки кружились и взлетали как маленькие НЛО. И пил я ее осторожно, по глоточку.

Со стороны у стола теперь видны были лишь стеной спины и снующие, как шатуны, локти.

Лишь девушка в стороне на красном бархатном пуфе тихонько настраивала свою гитару. Она была похожа на воробья. Когда поднимала голову, взлетала вверх темная растрепанная челка, и яркие черные глаза смотрели вокруг испуганно.

Наконец, она настроилась и заиграла что-то тихое. Я подошел ближе, остановился и стал слушать.

Рядом на таком же бархатном облезлом диванчике, словно случайно, лежали диски и кассеты с ее черно-белой, слепой нечетко отксеренной фотографией вместо обложки.

Я слушал и смотрел на бомжа. Непонятно, как он попал сюда. Видно, напялив чей-то выброшенный за ненадобностью костюм, он сошел за последователя учения. Но бурое лицо, а главное - сумка в руках не позволяли ошибиться.

Сумка, полупрозрачная с надписью "Ив Роше", полна раздавленных до блестящих лепешек пивных банок. Он увидел полный яств стол и его замкнуло. Бомж хотел пробраться к столу, но боялся оставить сумку с "лепешками". Взгляд его лихорадочно прыгал, следя, с какой быстротой опустошаются тарелки. И вот он, решившись, пристроил "Ив Роше" ручками на плечо и, громыхая жестянками, полез вперед.

Наблюдать жующую, подвергающую себя страшной опасности толпу было жутко, и, отогнув тяжелую пыльную портьеру, я смотрел за окно. Там опять капал дождь. Спешили куда-то люди. Давно наступил вечер, и они неслись к метро мощным все сметающим потоком, завихряясь небольшими водоворотами у киосков. Музыка за спиной играла тихо, а вокруг шумели ровным, накатывающимся гулом так громко, что мне самому казалось, что мое собственное ухо в отражении на стекле вытягивалось в сторону. Мне хотелось спросить у девушки с гитарой что-то про город, людей, спешащих за окном, о вечном моросящем дожде. Но спросил лишь:

- Вам, верно, страшно есть зараженную адептами пищу?

- Господи, что еще за адепты? - отложила она гитару и странно посмотрела на меня.

Я знаю этот добрый, прощающий взгляд. Так обычно смотрят на тихих неопасных сумасшедших.

- Вы последователь учения или за деньги здесь выступаете?

- Какие деньги? - вздохнула девушка и снова взяла гитару. - Народу много, может, кому понравится, кассеты купят, еще куда позовут, раз-другой, тогда можно и заработать. А пока хорошо, если покормят.

Толпа у стола поредела. Благодатный источник иссяк. Под столом валялась обгрызенная арбузная корка. В появившиеся промежутки между телами виднелись пустые тарелки, огромное блюдо в разводах майонеза, скомканные салфетки и завалившиеся белые пластиковые стаканчики с темно-красными от вина донышками.

Отойдя от стола, художник, встал рядом, слушал, как играет девушка и с довольным видом доедал бутерброд.

Распорядитель с повязкой на рукаве принес тощий пакет. В нем угадывалась торчащая вбок палка колбасы, еще на дне сквозь тонкий пластик просвечивали краснобокие яблоки и желтые бананы. В другой руке у него была бутылка с сорванной и снова привернутой головкой.

- Спасибо, что пришли, - пророкотал он и, благодарно склонив голову, протянул пакет и бутылку вина.

Девушка взяла пакет и недоуменно смотрела на бутылку.

- Я возьму, - неожиданно влез художник, сказав это достойно и сдержанно. Резким отточенным движением выдернул он бутылку и спрятал ее в сразу оттопырившийся карман вельветовой блузы. Потом заговорщицки кивнул мне в сторону выхода и сразу пропал, растворился, мелькнув у дверей, где уже покачивалась, поблескивая, словно мячик на волнах, голова плешивого воина Мурашки.

Мягкий чехол укутал гитару, будто платье женщину, и молния сошлась на лаковой талии, замочек пробежал вдоль грифа, цепляя струны. Мне не доверили сделать это. Я держал пакет, пока девушка укутывала гитару, собирала диски и кассеты.

- Хотите кассету? - предложила она, когда мы пробирались к выходу.

- Мне не на чем ее слушать.

- У вас совсем музыки нет? Что же вы слушаете дома? Телевизор смотрите?

- Тишину. Телевизора нет. И тишины нет. Соседи за стенкой бранятся. Лифт шумит с утра до ночи. Троллейбус ездит. И ветер, он, когда по крышам скачет, листы задирает, так словно музыка. Музыка крыш.

- Музыка крыш... - потянула она.

- Приходите послушать.

Мы были уже у метро, и я отдал пакет, написал адрес вкривь и вкось на пригласительном билете. Получились каракули, а ниже - большая отпечатанная надпись: "Приходи... переулок-квартира-дом..., чтобы стать счастливым".

- Придете? Как вас зовут?

- Анфиса. - Гриф гитары повело в сторону, как ствол пушки. Она забрала пакет, взбежала по ступенькам, растаяла за толстого стекла дверью станции.

* * *

Я еще долго стоял на площади. Люди входили и выходили на станцию, под горящую букву .М.. Ветер гнал мусор. Пустой троллейбус с искорками между штангами и проводом промчался по проспекту. С вокзала монотонный голос объявлял отмененные электрички. Зажглись тусклые и ненужные в эти вечные сумерки фонари, и милиционер уже заложил пару виражей вокруг, приглядываясь.

Давно пора было домой. Уже привычно, не думая, сворачивал в нужных местах. Раззявились навстречу неуютные подворотни. Поворот в переулок, еще одни, арка, подъезд. Собраться с силами, чтобы, вжав в плечи и наклонив вперед голову, вбежать в подъезд. И дальше пешком на седьмой этаж. Я все еще боялся этого узкого и маленького лифта-шкафчика. Мне казалось, что откроется дверь, а там кабины нет, только бездонная шахта и полетишь вниз и становилось и страшно и сладко от этого манящего пропастью испуга.

Поднимаясь, на последнем пролете я поднял голову. Сверху с площадки глядели вниз художник и воин.

- Ну, наконец-то! Где тебя черти носят? - возмущался художник, он даже поднял руку с большим, набитым едой пакетом, а воин с осуждением качал босой головой, а руку поднять не мог, двумя руками держал пакет с собранным из кусочков полушарием арбуза.

- Пока ты там прогуливался, мы от халявы подмели, что осталось. Теперь стоим тут, ждем. Хорошо - вино, а водка - и ждать бы не стали, уж раз пять бы нагрелась.

За моим столиком они продолжили начатый спор. Забыв об адептах, спорили об искусстве, а поскольку хорошо выпили, то каждый говорил о своем, непонятно, но значительно.

- Сезанн - это царство фиолета, - говорил художник весомо, потом глядел на воина и вздыхал. - Но не всем дано это понять...

Обиженному воину хотелось ответить, но как, он не знал и потому стал хамить:

- Мне твой Сезанн сам фиолетово. Художник от слова худо. Худоджник, - намеренно исказил он слово, - ху-удод-ж-ж-ж-ник. Сезанн?! На Сезанна легко кивать. Что ты там сам намалюкал? Беляшный ты художник. Беляшно-чебуречный. А я... Я Мурашка. Ветеран! И удостоверение есть. Меня нижегородский генерал Ураганов знает...

Художник жевал помявшиеся в пакете тарталетки и хитро посматривал на него, всем своим видом показывая, что и сам Мурашка и неведомый, но грозный генерал Ураганов для него в искусстве не авторитет.

- Все, ля-ля-тополя. Расслабились. Забыли, что сначала бой, а потом уже боевой листок.

Что искусство вторично художник ему не простил.

- Конечно, - хихикнул он, - Искусство - это тебе не за женщинами в дырку подглядывать, созерцатель!

Воин встал, его босая шишковатая голова побагровела, а шрам выделился неровной белой стрелкой.

Он тяжело повернулся и зашагал к двери.

Но художник оказался великодушен.

- Перебрал на банкете, а ему пить нельзя, - заключил он, простив за хулу друга. - Дали раз где-то в армии по голове и теперь пенсию получает. Поди плохо?! Меня вот сколько раз били и по голове и по другим местам, и никто никакую пенсию не платит.

Он достал изо рта длинную рыбью кость. Ребро. Острое тонкое и гнутое, как сабля. Вздохнул и сделал широкий жест:

- Ты чего долго так в комнате своей сидишь, так всю жизнь и просидишь. Хочешь, словечко замолвлю? Пойдем вместе сэндвичами. Плакат тебе нарисую, на разных углах станем. Треть мне за трудоустройство будешь отдавать, а остальное - твое. Рядом с домом. И работа и питание, на свежем воздухе опять же, на людях.

- Меня с утра не будет! - испугался я за свое одиночество.

- Ну, смотри. - Он довольным, сытым взглядом оглядел опустевший стол, тяжело поднялся.

Художник ушел. А я все думал про лекцию в кинотеатре. Мне не просто все разъяснили, а дали в руки оружие. И сам я давно подозревал: в окружающем мире нечисто. Умный старик говорил, что телевизор оккупировали адепты и правильные слова в нем можно услышать лишь в шесть утра в передаче "Слово правды". Он даже показывал, в какую сторону надо направить антенну. И я обрадовался. Так и есть. Я давно уже не смотрел телевизор, но помнил. Когда я жил с женой в Стране дураков телевизор работал постоянно и каждые пятнадцать минут гнали рекламу, в которой все объясняли, и все в жизни выходило подозрительно просто.

Вот ты пользуешься плохой пастой, и зубы у тебя скверные, и женщина рядом сварливая и старая. Стал пользоваться хорошей - зубы засверкали, появилась рядом девушка хорошая и красивая. И эту красивую тут же показывали. И она с тем, кто раньше чистил зубы неправильной пастой, пил не ту воду и щелкал не те орехи, а теперь исправился, уносилась куда-то вдаль на яхте, прямо в бурное море. Я не хотел в бурное море и потому не стал тратить деньги на пасту новую, но и от прежней тоже отказался. И результат был, пусть и наполовину. Уже через неделю женщина старая ушла спать в другую комнату.

Я думал раньше, и по телевизору и по радио про что ни говорили: про здоровье, про какие-то инвестиции, обещая прибыль - хотели только одного, чтобы я отнес им свои деньги. Теперь я их обманул - денег у меня просто не было. Впрочем, радио и телевизора не было тоже. Но оказывается, дело куда глубже.

Да, надо избегать адептов, правильно питаться, не смотреть ТВ, кроме "Слова правды" - вот выход.

Лампочки на трубе тревожно светили мне прямо в окно. Зачем? А ведь здесь никогда не летают самолеты - осенило меня! Надо было разобраться во всем. Я вновь оделся и, не пугаясь темноты, пошел на улицу.

Еще на лекции я осознал, почему оказался в этом закутке.

Просто по жизни надо не идти, а бежать вперед в стае, толкаться локтями и обходить на повороте. В свое и плохо лежащее чужое надо вгрызаться и быть готовым вцепиться в глотку тому, кто покусится. Быть готовым вцепиться в горло за свою игрушку в песочнице, карандаш в школе, грамоту, вымпел или почетный значок на работе. Но со временем это уходит и остается самая злая ненависть и борьба: за деньги.

Я же в жизни решил пропустить всех и остался один, чтобы просто лежать на диване и смотреть на эту украшенную красными лампочками и исчезающую в непогоду трубу.

На пустых улицах уже не ходили троллейбусы, редкие машины проезжали по проспекту вдали, мелькнув светом фар между домами.

Я брел, скрываясь в густой ночной тени переулков. Тускло светили фонари. Брел долго, пока не очутился у большой реки и замер за углом дома.

На набережной оказалось неожиданно светло. Метались лучи прожекторов. Набережная ярко освещена и заполнена людьми. Они веселились, пили пиво, ели чипсы, кидая под ноги пустые пакеты, хлопали проплывавшим мимо затемненным судам. Вот он шабаш - их праздник!

Вода в реке была темной. И на стенах, в вывесках и афишах замечалось то, что днем было закрыто, смазано суетой дня. Отшатнувшись, я метнулся назад.

Может, город уже захвачен адептами? Или просто ночью наступает их время?

Мир явно был бессмыслен, в нем правил хаос. Стало страшно и захотелось вернуться назад, подняться в свою комнату, сесть на стул, обхватить голову и так сидеть, закрыв дверь на замок. И я побежал...

Не помню, где я скитался полночи, очнувшись, придя в себя в чужом районе, долго и мучительно выбирался назад. Потом наткнулся на канал, он вывел меня к своей реке, и уже по ней, ежась от предутренней сырости, пришел я домой.

В комнате на торшере под оставшейся включенной лампой спал кот.

.Хорошо быть котом, тогда не терзают всякие глупые мысли и нет дела до пришельцев и адептов. И зубная паста не нужна никакая вообще., - подумалось совсем уж глупо, а потом снова про адептов. Вспомнилось, что год назад я отослал им, якобы на лотерею, штрих-код с банки огурцов и, значит, вступил в их адептскую организацию?! И теперь я сам адепт?!

Эта мысль свербила и мучила, словно мерно падающая на темя капля водяной пытки. Явственно ощущал, как она скреблась в голове, где-то чуть выше правого уха. Я наклонил голову, и мысль сползла остренько царапаясь-цепляясь. И тогда я стал ее гонять, наклоняя голову, усилием воли повел ее влево, и она послушно, как скользкая улитка, переползла в левое полушарие. Но и там было неуютно. Мысль явно была лишней и мешала. Я стал гонять ее по кругу, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и вскоре раскрутившаяся мысль-улитка стала стукаться панцирной раковинкой об череп. Удары отзывались глухой болью, наконец я напрягся и, ухватившись за косяк, резко мотнул головой. С тихим писком мысль вылетела куда-то в распахнутое окно.

Только теперь я смог лечь и уснуть, оставив на всякий случай ключ в двери и завесив окно полотенцем.

* * *

В этом городе всегда шел дождь. Как на острове Ява. Если он заряжал с утра, я просто сидел в комнате, смотрел на крыши, чашку за чашкой пил горячий чай. Чай дешевый, пах веником, в нем плавали опилки. В один из таких дней Вадим зазвал меня к себе.

В тот день в беляшно-чебуречной травили тараканов и крыс, устроив художнику выходной.

Мне было интересно, как живут художники, но ничего особенного там не оказалось. О профессии говорили лишь старые развешанные по стенам киноафиши, фанерка вместо палитры с засохшими кляксами краски. Шкаф, стол, стул, кровать. Лишь одна незаконченная картина стояла на напоминавшем геодезическую треногу подрамнике. На нем почему-то не на холсте или ватмане, а на листе оргалита изображено что-то разноцветными треугольниками и квадратами. Незаконченной осталась лишь верхняя часть.

- Ленка, - угадал я, узрев что-то неестественно широкое и вывернутое внизу.

- Точно, - сжал он лицо над бородой в довольную улыбку, словно в кулак, - она позировала. Три дня.

- Что ж не дописали?

- Краски кончились, и ей надоело. Чего, говорит, сидеть впустую. Надо деньги зарабатывать. Я же не всегда сэндвичем был. В искусстве работал. Директор киношки пару открыток из бюро по пропаганде киноискусства бросит: рисуй! А мне сначала фильму посмотреть надо, образ поймать. И в другой кинотеатр поедешь, где эта фильма идет уже, билет купишь или там к художнику завернешь. Так засидишься, что и на сеанс не пойдешь. Ночь не спишь, думаешь. Потом наброски, тебя торопят, наконец, решишься - и на холст быстро-быстро мазками.

Повесят - встанешь невдалеке. Люди идут, нет-нет, да и остановятся и смотрят.

- Эх-ха-ха... Были времена, а теперь моменты. - Он говорил тихо и монотонно, словно убаюкивал. - Новые времена пришли. Сначала мебелью торговали. Семинары проводили. Хочешь похудеть -- спроси как. Потом снова открылись, аппаратуру новую, какую-то .Долби. ставят, а афиши больше не нужны. Плакаты, глянцевые плакаты в окна вешают. Погибло искусство! Задавили китчем. И вот теперь я - художник и сэндвич?! Народ не простит!.. - И он погрозил кому-то невидимому пальцем. Но наверху сероватый в трещинах потолок, затем чердак и крыша. Значит, его стенания уносились прямо в космос, может быть, провоцируя пришельцев.

- Как кинотеатр закрылся на проспекте сидел, прохожим портреты рисовал. Били меня - конкуренция. Потом антиквариатом занимался. Весь чердак перебрал. Там барахла было! Отыщешь стул венский, отшкуришь, залакируешь и в антикварный или на рынок. Уходили только так! А раньше-то, зайдешь в комиссионный на Марата, а там зеркала древние уже белесые трехметровые рядами стоят по семь рублей штука. Люди из центра в новостройки переезжали, где потолки два двадцать. И несли. Вот тогда бы наперед закупиться!

Стулья кончились - стал с туристами работать. Тут в одной подворотне камень есть. Под ним Раскольников у Достоевского кошель старухин спрятал. Туристы приехали, им зрелища нужны. Ходят - смотрят, ищут, кому деньги отдать. Хотите, говорю, покажу, где Раскольников кошель старухин спрятал? Отвел, и готово - полтинник в кармане. Фотографируются потом у него и через одного так, чтобы, значит, один руку под камень засовывает, а другой его щелкает. Я снимаю - еще двадцать рублей.

- А у меня никогда не было денег, - пожал я плечами.

Это была правда. Даже зарплата появлялась в кармане лишь на час, на дорогу от работы до дома, пока не забирала супруга. Деньги сразу исчезали, и это было еще одно чудо "Страны дураков". Я потом не раз выворачивал карман, но там было пусто, ничего не залежалось, расползшись "на хозяйство", "на отпуск", "на сапоги"... И потом утром мне выдавали, как выплевывали, мелочь на чашку бульона и пирожки.

- Да не нужны они. Один грех от них. Соблазны.

- Не скажи, не скажи, - художник снова бросал невпопад, - вот придет весна, поеду на этюды, картину напишу. Большую... - протянул он как-то светло и тоскливо. И как-то сразу становилось ясно, что если и придет когда-нибудь весна, то будет это лишь после нудной дождливой осени и бесконечной черной городской зимы. И никуда он не поедет, а так и будет ходить с плакатом по улице, пока не простудится тяжело и не сляжет, а на его место возьмут другого бедолагу.

Но я не сказал ему этого. Наоборот, хотел приободрить, только не знал как.

- У меня уже "весна" есть, хоть уцененная, на картине только угол испорчен.

- Знаю. Из комиссионки мебельной. Это я ее, того, как Данаю в Эрмитаже, - мерзко хихикнул художник. Достала. Там в углу снег вроде как подтаял. И видно, что весна вот-вот. Сам попробовал так нарисовать и не получается. Сбил руку на беляшах. И раз и два пытался. На ней весна, а у меня просто лужи, сразу вспоминаешь, куда галоши спрятал.

До того довела, что хлорочки взял в чебуречной в туалете, развел и плеснул на холст, - снова хихикнул он, - сразу, как отпустило.

Художник стал мне неприятен.

Я понял, что не люблю не только поэтов-писателей, но и художников. Все они боятся действительности и описывают лишь свои мечты, то чего нет на самом деле. А это все равно, что писать письма самому себе. Поэтому и выходит что-то страшное, запредельное пусть и красивое, но бессмысленное, как искусственная икра.

Он, видно, почувствовал это, широко зевнул, словно намекая, что визит окончен. Я поднялся и отправился к Воину.

Мурашка крепко пожал мне руку и подвинулся в двери, приглашая к себе. Его комната оказалась огромной в два больших высоких окна. По стенам висели военные плакаты. Лежали в углу стопки журналов "Брат" и "Воин удачи" с печально свисающими закладками. Пара затертых книг из серии .военные приключения., на обложке верхней кто-то планировал на куполе парашюта. В обоих явно не хватало страниц. Летом у Воина наступал период простоя. Он давно уже жил в студенческом ритме от сессии до сессии. Подрабатывал к пенсии. В медицинском институте его оформили медбратом и кормили супчиком за то, что показывал студентам на кафедре военно-полевой хирургии свои раны.

- Воин, - спросил я прямо, - деньги главное в жизни?

- Нет! - твердо ответил мне воин, - главное в жизни правда, в ней сила.

Парадный камуфляж с длинными рядами значков. Вешалка зацеплена за гвоздь в стене, словно специально, чтобы форма была на виду. Белый затасканный халат. Мебель старая, как и у меня, верно, из той же комиссионки. Облезлая гиря и растянутый эспандер завершали обстановку. И в этой комнате удача не появлялась.

Художник вовсе не лег спать, а притащился следом.

- Правда?! - ухватил он ответ Мурашки. -- Правда, говоришь? А где она, правда? Вот улица Гороховая снова стала, а какой горох, царя Гороха что ли? В этом, что ли правда? Я-то хожу целый день, смотрю, многое вижу. Сила, - поднял он палец, - в гармонии! Единении с природой.

- Ну, так, что? - потер Воин руки, - в кои веки собрались днем втроем, давайте, предлагайте. Сейчас такую гармонию соорудим.

- Что давайте? - разозлился художник. - Хоть бы раз на свои сходил. И чебуреков нет, выходной у меня. Творческий день...

- На свои не могу, - спокойно пояснил Мурашка, - у студентов каникулы, а пенсия только через неделю.

И тут они дружно повернулись ко мне.

- Чай только если, - пробормотал я, поднимаясь. - Сам без денег сижу, до получки...

- Какая же получка, если ты на работу не ходишь? - усмехнулся Вадим. - На что живешь? Животное завел... - вспомнил он кота под лампой.

Он и еще что-то говорил, но я уже в дверях поторопился выскочить и, не заходя к себе, отправился на улицу.

В этот день я долго не возвращался. Была и еще одна причина задержаться. Мне стало ясно, что именно мою комнату и оккупировали гости из космоса. Чье-то пристальное внимание не давало расслабиться, как прежде. Словно некто чужой стоял за спиной, пристально наблюдая. Раз даже, возвращаясь домой, я не встал как обычно на минуту другую на площадке, чтобы отдышаться. Кто-то поднимался на лифте, и я, чтобы ни с кем не встречаться, резко и быстро открыл дверь, и словно тень прошелестела в дальнем углу. К тому же стали исчезать продукты. Это было особенно странно. Адепты, гости из космоса, должны приносить зараженную модифицированную пищу, а не таскать мою. И пропадали продукты не все, а по чуть-чуть. Я поначалу думал, что это крыса, но крыса не снимает с колбасы и не бросит на пол за батарею шкурку и не выпьет треть бутылки ливизовской горькой, разбавив оставшееся водой из-под крана. В нечистую силу я тоже не верил, если чуть-чуть и верил, то не боялся. Люди куда страшнее нечистой силы. Тогда, скорее всего, это он - гость из космоса, как говорили на презентации в кинотеатре. Соблазненный то ли домиком в деревне, то ли сумкой-холодильником, я послал им год назад штрих-код с банки огурцов. И красный фонарик на трубе. Все сходилось одно к одному...

* * *

Проснулся я поздно и с головной болью. Проснулся от мяуканья кота. Вечером из опаски пустить ненароком в дом пришельцев, закрыл не только окно, но и форточку, и теперь он то метался по комнате, то замирал, распластавшись на широком подоконнике.

За окном мелькали птицы. Чайки парили высоко над двором, прыгали по крыше воробьи, и важно, как на выставке, ходили по карнизу перед носом кота голуби.

Задрав большую мохнатую голову, тот смотрел на птиц.

Горе было на его морде. Кончики усов дрожали, глаза метались по небу прожекторами. Стоило чайке пролететь низко или голубю остановиться и нагло впериться в кота, как у того начинала мелко дрожать нижняя челюсть.

Голубь важно ходил по карнизу, косясь глазом - бусинкой.

Челюсть у кота ходила ходуном, словно он говорил:

- Ва-ва-ва-вай!!!

Он прыгал на закрытую форточку, скатывался назад. Подлюка-голубь лишь тяжело приседал и вновь принимался важно расхаживать перед самым носом кота.

Я распахнул форточку, кот рыжей молнией метнулся наружу, но там уже никого не было, лишь сизое перо, медленно кружась, летело вниз.

В моей маленькой кухоньке-закутке как-то разом кончились и крупа и макароны. Ни одной банки консервов не завалялось в углу приспособленного под шкафчик деревянного ящика. Даже из чайной пачки высыпалась лишь мелкая, больше похожая на пыль труха.

Так и не позавтракав, я попил воды из носика чайника и вышел на улицу. Куда пойти? Как странно, что без денег в кармане в городе и пойти некуда. Только если гулять, без рубля в кармане даже к обитателям развалин у кафе "Лилея" не пойдешь. Можно подняться наверх, там за отогнутыми обоями лежала последняя серебряная чайная ложка. Проем ее и что дальше? Ходить, как художник, с плакатом по улицам?

И я решил, оставив про запас последнюю ложку, подзаработать. Немного, хоть на время. Мне ведь не надо много денег. Так немножко, чтобы можно было снова залечь в мою норку. Я сорвал со столба пару объявлений. Но в обоих местах - на фабрике и в какой-то конторе - еще в дверях встречал шум и какая-то особенная суета, вызывая отвращение воспоминаниями о прежней службе, и я так и не решился переступить порог.

Затем, вспомнив рецепты художника, выбрал на улице явно приезжую тетку, пересилил себя и подошел к ней:

- Гражданочка! Хотите, покажу камень, где Раскольников кошель старухин спрятал.

Слова вымучивались, немытая витрина отразила какую-то подозрительную перекошенную рожу.

Тетка первым делом прижала к животу под плоской грудью сумку, поджала губы и прицелилась маленькими острыми глазками.

- Чего же сам не приберешь? - ехидно процедила она и припустила по улице, то и дело оглядываясь.

"Так может для счастья все же нужно просто много денег?" - размышлял я, бредя дальше по улицам.

Я шел и думал о людях, что сидят на ящиках во дворе дома за кафе .Лилея.. Видно, жизнь у них не сложилась и денег мало. Но почему они тогда сошлись? Не таили свои беды в одиночку? Чтобы оказаться среди тех, у кого одни и те же проблемы? Чтобы рассказать свое и выслушать чужое. Или наоборот, выслушать чужое, которое окажется своим, и получить подтверждение, что это - норма и, значит, все в порядке.

Запутался я в этих туманных размышлениях. К тому же и на службе, когда я еще работал, день начинался и часто проходил в перемывании-перетирании проблем. Про оболтусов - детей, надоедливых родителей и про своих дражайших вторых половин. Которые - мужского пола - оккупировали диван, пили пиво литрами, а женского - погрязли в тряпках, запустили себя и обабились.

Бессознательно перейдя Обводный канал, двинулся к центру. К старинному дому приделали арочку из темного стекла, рядом придерживая дверь замер швейцар в украшенной галунами форме опереточного адмирала. У входа парковались лимузины, и он, склоняясь, с готовностью распахивал дверцу. Из машин выходили важные господа и шли в этот клуб-особняк за черное стекло общаться. Из подъехавшей длинной черной ауди в услужливо распахнутую дверцу вылезли мужчина и женщина. Оба красивые, дорого и изысканно одеты. Но женщина о чем-то униженно просит мужчину, даже удерживает его за рукав. А он, не глядя в ее сторону, неспешно шагает к дверям клуба.

Верно, где много денег тоже не все так красиво, и они на что-то жалуются или, наоборот, у них всех уже открылся третий глаз, образовался тоннель для космической энергии, и они расписывают друг перед дружкой свой праздник жизни?

Так что же, только среди равных и найдешь покой? Держаться своих до последних сил. Среди коллег, спортивных болельщиков, собирателей марок, дядьев-братьев, пенсюков, дружить по интересам, болезням, против общих врагов. Войти в свой круг. Среди равных ты не будешь богат, но и беден не будешь. А иная жизнь бессмысленна. Так может, она бессмысленна вообще?

Моросил дождь. Я остановился на перекрестке, ожидая зеленого сигнала. Из низкого, вровень с головами прохожих, окна крайнего дома сквозь открытую форточку доносилась перебранка. Там была кухня, с зеленоватыми крашеными стенами, белым шаром светильника под потолком и развешанными по стенам, как оружие, дуршлагами, черпаками и гигантскими вилками, которыми доставали из бачков-кастрюль мясо.

- Курва вонючая! - клеймил кого-то тяжелый и усталый мерный голос на кухне.

- Дура гофрированная! - припечатывали в ответ.

Перебранка шла вяло и привычно, как разговор о погоде.

И я понял, что не дает людям быть счастливыми. Не дает ненависть, та что вокруг нас сгустками в толпе, в очередях, в вагонах метро и электричек, семьях, на кухнях квартир. Люди собираются вместе, и воздух электризуется так, что кажется, вот-вот, потрескивая, грозно зависнет шаровая молния, и произойдет взрыв. А если она в тебе, то ты сам причина своего несчастья.

Других ненавидят за то, чего у самих нет. Было, да потихоньку сошло. За молодость, красоту, легкий нрав, здоровье. За богатство, удачливость, везение. И когда втянешься, то уже просто надо кого-то ненавидеть. Иначе жизнь становится пустой и бессмысленной.

Тихо ненавидеть трудно и тогда начинают учить жизни других. Не ровесников, нет, там наткнешься на ответную ненависть, а тех, кто младше. Скрипеть им, что те должны вести себя скромно и зачем-то учиться, учиться и еще раз учиться. Причем набираться скудного ума и пошлого опыта у них, много повидавших, умудренных и, верно от этой своей перемудренности, нищих, плешивых, беззубых, оплывших от жира, или, наоборот, костлявых, как скелеты, когда никому уже эта их мудрость и умудренность не нужна. Вот это и простить нельзя - чужую молодость и красоту. И поэтому они, хоть и говорят про любовь, сами учат лишь ненавидеть.

- Чего встал, коз-зел?! - толкнул меня кто-то и больно припечатал сумкой с чем-то тяжелым.

Светофор уже мигал зеленым, заторопившись, я перебежал на другую сторону.

* * *

Одежда вымокла, ее пришлось развесить на стуле и столике. Другой у меня не было, и я, дрожа от холода, закутался в одеяло. Чтобы согреться, надо было попить горячего чаю, но коробка из-под него была пуста и не было ни денег ни сухой одежды, чтобы дойти до ломбарда.

Промокнув, я заболел, градусника не было, но и так ясно: лоб пылал.

Я лежал, дрожа и сжавшись в комочек. День уже ушел, непонятная хмарь погасила и небо, и огоньки на трубах. Дом, моя комната, моя нора - показались мне такими неуютными. Закутавшись в одеяло, я лежал тихо-тихо и заснул, еще не успев согреться.

Мне приснилось, что треснуло зеркало в буфете. Я поднялся и пошел в темноте, провел пальцем по пыльному целому стеклу. Оно было холодным и резиново цеплялось за кожу, сопротивляясь каждому движению. Верно, это было на другой квартире, успокоил я себя, на полированной "чешке", там, в Стране дураков. Я лег, и, лишь засыпая, вспомнил, что стекло треснуло много лет назад в фанерном шкафу, где граненые стеклышки были в маленьком окошке вверху дверцы, когда мне было пять лет в другом веке, в другом городе, в другой стране, в другой жизни. Вспомнил и заплакал. Потом снова спал, и мне приснился странный сон. Какая-то очередь в поликлинике, потом в кабинете медсестра - девушка или молодая женщина, не понять, поскольку опять гуляет по городу грипп, и она в белой маске до черных усталых глаз в белых же халате и шапочке. Она смотрит, скрестив на груди руки, смотрит так, потому что верит мне, любит меня и, ни смотря, ни на что ни на что, будет любить всегда и счастлива уже только от того, что я сейчас рядом.

- Все кончилось, - обреченно сказал я ей.

- Ничего не кончилось, - покачала она головой. - Тебе это только кажется. Ты просто устал. - И она легко провела рукой по волосам, ероша их.

И было в этом сне и прикосновении такое ощущение тихого счастья, что и проснувшись, я еще долго зажмуривал глаза, как в детстве, стараясь вернуть волшебство.

И весь день потом получился светлым и радостным. Болезнь прошла сама собой. Никто не скандалил на кухне за стенкой, не толкал на улице, и сам я ходил какой-то тихий и радостный, словно нес в себе, стараясь не расплескать какой-то сосуд. Сон держался где-то в душе, становясь все тоньше, до одного лишь контура, который растаял только к обеду.

В тот день я ушел в парк, нашел там заброшенную без половины досок скамейку в дальнем уголке. И там просидел до сумерек, чтобы возвратиться домой уже по пустым улицам.

* * *

Как ни странно, порой легче чувствовать себя одному на улице. Но и здесь надо было подстраиваться и притворяться. Если ты шел медленно или против общего потока, тебя толкали, наступали на ноги, норовили проехаться по ноге или боку сумкой или острым и жестким краем портфеля. А на бегу вместе со всеми можно было добежать до площади, где людской поток дробился, распадался, исчезал, или поворачивать и снова нестись, а лучше встать на набережной, смотреть на замшелые поросшие зеленью камни облицовки и вдыхать острый болотный запах застоявшейся воды. И потом возвращаться к себе словно с работы уставшим, подниматься на скрипучем лифте, варганить нехитрый ужин, все ту же лапшу или суп в кружке и ложиться на диван. Дожидаться сумрака и смотреть на горящие огоньки на трубах. Трубы уходили в темноту, растворялись, как и город, и только огоньки красной тревожной цепочкой висели в воздухе.

Но что-то и дома не давало мне покоя. Видимо оккупировавшие мою жилплощадь гости из космоса. Лишь в первые дни я чувствовал одиночество, в котором растворялся, которым наслаждался и которое поздно вечером, когда город засыпал, покачивало меня, словно в колыбельке. Но теперь, раз за разом я ощущал на себе чье-то изощренное внимание. Все так же будто кто-то стоит за спиной и холодно наблюдает за тобой. Стоило лишь выйти, спуститься вниз, как комната наполнялась густым и вязким ощущением чужого. Я стал внимателен в мелочах. Одеяло на диване специально оставлял красным квадратиком к подушке, а приходил - оно дважды лежало к ней квадратиком синим. А перышко из той же подушки, прижатое тапком, оказывалось не у дивана, а в другом углу, где стоял колченогий стул, столик и плитка. А главное - не пропадавшие, а словно таявшие продукты.

Поначалу я думал на Криса, парня из соседней квартиры, я его раз поймал, когда он ковырялся в моем замке. Тогда я не пожалел денег и на толкучке у вокзала купил старый замок с таким огромным ключом, что его впору было носить на поясе, как стражнику у ворот города. Замок упорно не врезался, он был толще двери, и лишь подошедший с инструментом художник помог пристроить его, укрепив пухлыми щечками накладок с обеих сторон.

И все равно ощущение тревоги и опасности не проходило. В детективах в таких случаях ставили в дверь закладочку, которая упадет, если кто наведается без хозяина. И я оставлял в проеме то спичку, то безжалостно выдернутый с головы волосок из последних. Но "сторожка" оставалась на месте, а в комнате появлялись то жирный след пальца на стекле, то сдвинутая посуда.

Можно было поставить еще на окно решетку, но и без нее приступы беспричинной тоски наплывали, наваливались порой, и я боялся, что с решеткой они и вовсе сгрызут меня.

А может, космический гость и есть женщина из сна? Тогда стоит покинуть этот мир, перебраться к ним, туда, откуда и исходят к нам лучи космической энергии?

И тогда я решил поймать ночного гостя, гонца из космоса, и сдаться ему и уйти с ним по туннелю космической энергии. На последние деньги накупив еды, я заперся в комнате. Отправил на крышу кота, на всякий случай проверил шпингалеты и приоткрыл форточку. Окно завесил старой простыней. Ведь гость из космоса наверняка боится света. На случай, если гость придет сегодня, накрыл стол, нарезав и разложив ливерную колбасу кружками на тарелке и распечатанную испоганенную долитой водой бутылку с ребристыми стопочками, сел и стал ждать.

День тянулся невыносимо долго. Грохотала лифтовая машина. За стенкой ком ругательств выкатывался с кухни, шаром катил по коридору, одни соседи уходили, в перебранку вступали новые. Шар катался взад-вперед, разбивался-рассыпался на маленькие шарики, вновь, как рассыпанная ртуть, собирался воедино, и мне все казалось, что сейчас он снесет перегородку, вкатится в мою комнатку и раздавит-размажет меня.

С последними лучами блеклого солнца уходил день. Едва видимые тени поползли от окна к стенам. Они густели, поднялись к потолку и сошлись, окутав все своей серой безоглядной паутиной.

Наступало самое тяжелое время между сумерками и ночью, между волком и собакой. Хотелось метаться меж стен, как в клетке, выть от непонятного ужаса.

Мне тогда казалось, что жизнь - это лишь переход между светом и тьмой, сумраком и мраком, по которому, как говорили, можно проскользнуть куда-то и уже никогда не вернуться. Не выдержав я на секунды включил свет, и он лишь показал всю неприглядность и убогость моего жилища. В темноте вновь наступал страх, подступал исподволь и обволакивал как ватой.

Странное дело, едва ночь вступала в свои права, как я успокаивался. И свет лампы становился теплым и под ним так уютно сидеть, а погасив, в окне приветливо выступали лампочки на трубах напротив.

Замолк лифт, но еще хлопала дверь подъезда, да неясный шепот доносился со дна двора, я невольно стал проваливаться в сон, вздергивая себя и тараща глаза.

Лишь рубиновые огоньки светили на трубах, да луна бросала на пол желтое пятно. Я упрямо таращился в темноту, и был вознагражден.

Сначала постучали в запертую дверь и требовательно подергали ручку. Спустя несколько минут по краю стены в углу пробежала неясная полоска света. Она задрожала и расширилась. Потом из стены, пуская страшные тени, полезла рука. Удлиненные чернотой тени от пальцев вились, как змеи. Она нащупала край и с приглушенным треском отогнула лист. Черная голова полезла следом. Тени играли с лицом, и черный подбородок сомкнулся с носом, как острия полумесяца они сошлись над разъехавшимися в ухмылке черными губами.

От нахлынувшего страха, я поднял руку, прикрывшись.

Гость пролез и тихой ночной тенью метнулся к накрытому столику.

Сердце мое ухнуло в пятки, а дрогнувшая рука, падая, дернула шнурок на торшере.

Тусклая лампочка вспыхнула как прожектор. Гость оборотился и закрыл лицо рукой. Но я уже узнал его - это был художник.

* * *

Вадим даже не смутился, увидев приготовления, наоборот, с готовностью уселся напротив.

- Я так к тебе захожу иногда. -- Пояснил он. - Здесь думается хорошо. Опять же лежишь и знаешь, что никто не придет, никто тебя искать не будет. Только ты уходишь редко или я на работе. Хорошо, ночами часто шастаешь где-то.

- А как же ты, сквозь стену?

- С той стороны дверь раньше была. Пальто на вешалке отодвинешь, лист отдавишь и шасть...

И смущения на его лице не было. Он довольно светился, оттого что так хитро все устроил.

- И Воин так ходил?

- Не, Воин нет. Не лезет. Голова большая, и ворочается как слон. Пробовал - застревает.

Но Мурашка, видно, все равно стоял за стеночкой, поскольку вскоре аккуратно постучал в дверь. Зашел, уселся, как всегда, с узкого угла овального столика и стал внимательно слушать.

И кот, нагулявшись, спрыгнул с форточки и улегся на привычное место.

Я уже не обижался на художника и решил прояснить давно волновавшие меня вопросы. Рассказал ему про .крыс-книголюбов. в Букинисте. Но тот, видно, слушал невнимательно и лишь буркнул, что все ерунда и сколько лет травили и средств новых напридумывали, а крыс так и не вывели, и раз в течение жизни одного человека их не вывели, то значит вообще вывести невозможно. Популяция! А поднатужишься и этих уберешь - новые появятся, изощреннее и злее.

Когда дошел до алкашей у .Лилеи., пробавлявшихся аптечной настойкой, Вадим лишь пожал плечами:

- Ну и что? Сколько раз пил, хорошая вещь. Здоровая. И чесаться не будешь. Череда вроде от дерматита.

Смущенно поглядывая на Воина, я достал последний козырь, рассказав про сон, ту женщину то ли в поликлинике, то ли в больнице, перебиравшую мои волосы и говорившую мне тихо, что-то ласковое. Самое главное, теперь я совершенно не помнил, как она выглядит.

- Знаю ее, - кивнул художник. - Она ко многим приходит, ко всем.

Мне стало обидно. Не может быть, чтобы она приходила ко всем.

- Приходит ко всем, - поправился он, - но у каждого своя.

- Так что же, теперь надо ждать ее и искать?

- Обязательно ищи. Только не именно ее. А то всю жизнь так и проглядишь. Смотри поблизости, особо не перебирая. Ты ведь и лица ее не помнишь, - с пугающей точностью уточнил художник.

- А если не найду?

- Найдешь, все находят. Она еще не раз придет во сне, только с каждым разом все слабее, как сквозь пелену.

- Сквозь пелену? Ее видишь и просыпаться не хочется.

- Да, как через туман и руки тянет. Я такую картину напишу. И эту картину посвящу женщинам, - тихим торжественным голосом закончил он.

- Каким женщинам? - заинтересовался Мурашка. - Вообще или конкретным?

- Конкретным. Джоконде, Мэрилин Монро, - потом он еще загибал пальцы, бормоча: - эту вы все равно не знаете и эту тоже. Да, пяти! - наконец определился он, - и еще той, что пивом торгует у Витебского вокзала.

- Время упускать нельзя, - невпопад заметил Мурашка. - Я когда к гражданке готовиться стал, дай, думаю, отпущу волосы, ирокез заведу стоячий, раскрашу его. Чтоб все как у людей. Буду хоть на человека похож. А в армии начал голову скоблить. Так служить легче. Лысому в армии уважение. На службе человек пострадал. Потом как-то в отпуске решил волосы отпустить, так они, оказывается, и не растут уже давно. Это сколько же лет я зря ее скоблил? - грустно скреб он корявой пятерней ровную и гладкую как бильярдный шар голову, украшенную родинками и белыми тонкими шрамами.

- Причем тут твоя голова босая? - перебил его художник. - Мы о женщинах. Есть что сказать - говори, а нет - так нас, умных людей, слушай.

- А ты посиди, посиди на броне холодной, - проворчал Воин. - Будет тебе женщина нужна, близко не появится.

Зря он произнес это слово. Тут же дверь приоткрылась, и в нее сунулась старшая Ленка. Повела глазами, сладко зажмурилась и потихоньку-полегоньку втиснулась вся.

- Ну, все лучшие мужчины собрались, - умильно сказала она, и пошла по дуге, как бы в танце, издали с разворота, но верно приближаясь к накрытому столу.

И сразу захотелось спрятать в угол под стол бутылку и накрыть тарелкой или, что вернее, прижать ладонью оставшиеся чебуреки.

Вадим сразу притих и словно сжался. Да она, правда, смотрела теперь только на него.

- Левитан, - потянула она, - слышь, Куинджи коммунальный, как твой кризис, закончился али как?

Художник встал и бочком-бочком засеменил к двери, проскользнул в нее, и Ленка сразу потащилась следом, затворив дверь.

А Воин наоборот распрямился. Сидел на табуретке как на коне, и были б у него хотя бы усы, так покрутил бы их верно.

- Ишь, - сказал он, - как кот нашкодил и сторонится.

Я недоуменно глянул на спавшего на диване кота. Тот словно почувствовал. Потянулась в сторону, обнажив белые когти, лапа, потом враз ослабла, когти спрятались, и лапа бессильно свесилась с края.

Воин наклонился ко мне, лицо его стало хитрым, заговорщицким, будто сообщал тайну, хоть мы и так были вдвоем.

- Жили они вместе: Вадим и Ленка-старшая, - выпалил он. - Как муж и жена. Как из кинотеатра его выперли, дома засел, тогда и сошлись. Кормила и поила его. А у него, Левитана нашего, кризис творческий. Днями на диване лежал. Месяц лежал, два лежал. Толстый стал, как боров. Ленка-то к нему с пониманием, витамины покупала. Бульон куриный варила. Гулять его выводила. Потом работу нашла - плакат у чебуречной носить. Кормят-поят, день пошастал, и сорок рубликов в кармане. Так у него сразу кризис кончился, от Ленки ушел, замок в свою комнату врезал.

Воин все шептал-пришепетывал, вываливал мне и про художника и про обеих Ленок, и я с неприятием заметил, что на гладкой совершенно голой голове какие-то пятна, и когда он вот так говорит, они двигаются, будто по ней ползают какие-то амебы.

Он, почувствовав это неприятие, вскоре ушел.

Своим рассказом Мурашка поломал гармонию. Он напомнил, что рядом другие люди и ничего хорошего от них ждать не приходится.

Как всегда, гости ушли, когда все выпили и съели. И я тоже ушел от них, словно закрыв ту дверцу, через которую они приходили. Утром первым делом достал последнюю ложку отнес в ломбард.

На вырученные деньги купил длинные, как макароны, гвозди, большой молоток и намертво заколотил отходящий от стены лист.

Понял я, что именно эта женщина из сна никогда не придет. А еще, что нет никаких гостей из космоса. И автор учения, предприниматель и даже депутат попросту врали.

И еще я понял, что хотел сказать о времени Воин. Что его нельзя пережидать, откладывать жизнь на потом, жить надо сейчас, радуясь каждому мгновению и пить его, будто волшебный напиток.

* * *

Не опасаясь больше пришельцев, распахнул я окно. Шум ночного города был другим, приглушенным, он возносился стенами двора-колодца, и мне казалось, что легко услышу даже кошачьи шаги. Внизу у арки кто-то разговаривал, тихий шепот доносился четко и явственно, как будто говорили в метре или двух. Мужчина и женщина. Она просила, а он, видно, проводил ее до подъезда и куда-то торопился. По делам, к жене или просто в ночной магазин, чтобы купить бутылку пива.

- Не уходи... - говорила с тоской.

- Пора, - равнодушно отвечал он.

- Ты придешь завтра? - с надеждой спрашивал голос.

- Не знаю...

А может, я все перепутал и ее ждал дома муж. И все это я будто уже слышал не раз и в кино, и на спектакле, и в жизни. Разговор был вечным.

Два дня я просидел в комнате, ожидая пришельцев, теперь вышел прогуляться и возвращался уже в полной темноте.

Возвращаться в темноте не страшно. В темноте люди становились лучше. За границей света и тьмы уходили прочь полутона. Темнота прятала, затушевывала глупость, убирала морщины, подтягивала отвисшие подбородки. Идущий навстречу редкий мужчина казался резким полным сил, любая женщина была загадочной, красивой и беззащитной.

Я не стал вызвать лифт и поднимался пешком. Не торопясь, останавливаясь передохнуть после каждого поворота-пролета, надолго задерживаясь у окон, смотря на землю, которая становилась все дальше.

Кабинка пару раз проехала вверх-вниз, и лица людей стоящих за окошком дверцы были так строги, серьезны и значительны, будто и не в лифте они ехали или как раз в лифте поднимались к кабине ракеты. Даже накрашенная, начесанная и приодетая Ленка-младшая, возвращавшаяся откуда-то ночью и проплывшая за сеткой, словно несла на глупом лице какую-то тайну.

В полчаса дошел я до своего этажа. А на нем, прямо на ступеньках сидела Анфиса - девушка, что играла на гитаре на презентации. И гитара в чехле стояла здесь же, прислоненная к стене задранным вверх грифом.

Она сидела на ступеньках и гладила кота. Опустила голову, челка закрыла глаза. А кот, задрав хвост так, что пушистый кончик с торчащими волосками вибрировал, ходил вокруг, норовя проехаться по ее коленям хвостом, усами, головой, всем гибким сильным телом.

Я впустил ее в комнату и рассказал ей про все. Про ветер над крышами, про таинственный Ангел чек и что где-то рядом идет война молдаван за картонную коробку, художника, обеих Ленок, парня в подворотне и воина Мурашку. Про сон ночью. Вспомнил про книжников в Букинисте, про тех, кто потреблял череду в брошенной квартире расселенного дома.

Давно опустилась на город тьма, мерцали огоньки на трубах. И девушка слушала и осталась на ночь. И кот спал у нас в ногах на диване.

* * *

Анфиса мне напоминала воробья. Маленькая и взъерошенная, глаза черные и быстрые, словно испуганные, и свободная растрепанная челка над ними. Она не была красива. Слишком покатый хоть и высокий лоб. И не так уж молода. Во всяком случае, двадцать пять лет для студентки - возраст. Я сам в двадцать пять уже закончил что-то техническое, не вспомнить что, и копался на работе, дни напролет плодя бумаги.

Когда она, играя, опускала голову, челка закрывала глаза. Она всегда так делала, следя за пальцами, играла она гаммы, что-то из толстых нотных книг или просто так, под настроение. У нее и подушечки пальцев были жесткие и слегка шершавые, а сами пальцы длинные, словно играла она на пианино или рояле, а не на скромной семиструнной гитаре.

А гитары оказалось целых две: дорогая семиструнная для занятий в консерватории и обычная шестиструнка, на которой она играла на званых вечерах, презентациях изредка на бесплатных концертах в клубах для ветеранов. Еще у нее оказались удивительные вещи. Помимо гитары в темном шуршащем чехле и второй без чехла, еще радио, которое слушалось людей. Для настройки на станцию надо подойти или отойти, замереть, поднять руку и так, поймав мелодию, и стоять, слушать.

Это удобно. Если нравится, невольно замрешь. Если не нравится - просто махнешь рукой, и песня исчезнет, растворится в шуме и треске эфира.

Пара платьев, джинсы, свитер и куртка легко разместились в моем шкафу. Для шубы перевернули и поставили торчком старую швабру без щетки. Книги и нотные альбомы стопкой легли на подоконник.

Осталось лишь принести с рынка у вокзала еще один столовый прибор.

У меня самого когда-то была гитара. Я знал и несколько аккордов. Полированная под желтым медовым лаком она послушно отзывалась теплым скрипом струн, стоило лишь положить руку на гриф. На изогнутом бедре выжжено имя "Люда", и знойная красотка свешивала сиськи с овальной наклейки. И широкий сиреневый бант бессильно повис у самого колка. В той жизни пьяный гость порвал две струны, гитара как-то незаметно перекочевала на шкаф, и инструмент тихо канул.

* * *

Я давно заметил, пока плохо всем, живем дружно, тянемся друг к другу, помочь норовим. А стоит чуть приподняться, и человек уходит в сторону. Еще хуже когда приподнимаются все - сразу начинается дележка.

Все немедленно переругаются, вспомнят старые обиды или придумают новые.

И те же воин и художник заприятельствовали, как многие другие, по-соседски. И ему не нужен плакат художника и завидное место в чебуречной, а художнику не видать камуфляжа и пенсии воина.

Изменения в моей жизни не прошли для них незамеченными. Раз в две недели в чебуречной-закусочной безуспешно травили крыс и тараканов, и художник отдыхал. И воин, плешивый воин, как всегда терся рядом. Оба пришли поделиться впечатлением. Заявились днем, когда Анфиса с гитарой за спиной ушла на занятия в консерваторию.

Они пошлялись по комнате, цепляясь взглядом за небрежно второпях брошенные женские вещи. Зеркальце на подоконнике. Шуба, распятая на сломанной швабре, как на вешалке. Нотные альбомы и камертон. Стоптанные туфли, обрезанные и превращенные в тапки. Углядели и фото в лаковой рамочке, на котором Анфиса с гитарой стояла на сцене.

Поцокали. Художник одобрительно заметил тоном знатока:

- Лошадиное лицо, породистое.

И я не знал гордиться мне этим или обидеться.

Потом оба уселись на диван, словно чего-то ожидая. И я поставил на плитку чайник, а в магнитофон кассету с Анфисиными записями.

От бесконечных гитарных наигрышей гости приуныли и оживились лишь, когда я, разлив чай, выключил магнитофон.

- У меня тоже женщина была, - поделился художник. - Позвал, чтоб жила. Рукастая. Краски обещала тереть, подрамники сколачивать. Пришла с чемоданом. Колбасу купил. Приготовь, говорю, собери на стол. Так она колбасу эту режет и ест, режет и ест... Выгнал я ее.

И воин хмыкнул согласно и добавил свое военное:

- Я чуть было на дочке полковника одного не женился. Маленькая была ровно насекомое. Но это ладно. Терпел. И как ела, не знаю. Ходила только медленно. Как ухаживал - пойдем гулять, я пять шагов сделаю и стою, отдыхаю, а та где-то сзади семенит. Через это и разругались. А полкан, батяня ее, меня потом гнобил нещадно.

Я слушал их вполуха. Ничего нового не могли они сказать. Про женщин я знал все. Женщины заводятся сами. Как мышь или червячок заводятся в крупе, моль в драповом пальто, сами собой, так и в квартире заводится женщина. И только пусти - потом не выпрешь, скорее сам уйдешь.

Чем больше и лучше квартира, тем та ярче и моложе. В трехкомнатной в центре нарисуется и годящаяся в дочки молодуха. В комнате барака на окраине - пейзанка, пропившая козу, которой вусмерть надоело доить в колхозе корову.

Поначалу в незнакомой квартире они ведут себя как кошки, идут, словно на мягких лапах, осторожненько всматриваясь, внюхиваясь то и дело, словно оглядываясь, правильно ли я делаю, не возьмут ли сейчас за шкирку и не выбросят ли за дверь

Это потом они одевают вместо нарядного платья мятый халат, кидают колготки на кресло и кипятят бигуди в кастрюльке на кухне. Так метят территорию. Освоившись, они и отвечают уже, как отбрехиваются, сварливым голосом. И в какую-то из ночей, встав попить холодной воды из-под крана, ты, вернувшись, удивляешься, не понимая, кто и почему по-хозяйски разметался на твоей кровати, и сам мостишься в уголок...

- Кормить... колбаса... - бубнил свое художник, и я, поморщившись от неудовольствия, вслушался. - Ишь ты жену завел молодую, с гитарой. Ее кормить надо, обихаживать. Кормить-то ее чем будешь? Не работаешь, продукт не производишь.

- Мне Ленкин муж должен пятьдесят рублей отдать.

- У нее и мужа-то нет, и никогда не было, - пожал плечами художник. - Пятьдесят рублей? Что ты купишь на пятьдесят рублей?

- Вот в армии. Продаттестат, денежное довольствие, проездные, - кивал головой воин. - Шмотки дают, материю. Коверкот.

- Молодая она. Двадцать пять! А тебе? На себя посмотри, - гнул свое художник. - Ее надо на курорты вывозить, в рестораны, в клубы ночные водить. И вообще, это временный вариант. Жить ей негде, вот и притерлась.

- Точно! -- радостно подтвердил Мурашка. - По радио говорили, что у них общага сгорела. Вот и приблудилась. Кончит она свою "консерву", а потом гитару на плечо... И-ах! - безнадежно махнул он рукой.

И Вадим еще что-то говорил, но я его не слушал, - так было противно, что он угадал мои прежние мысли про жилье и женщин, и я, отключившись, чтоб не слушать его скверных, пугающих прогнозов, просто смотрел, как сжимаются в кулачок его губы, и редкая борода идет вперед и немного кверху. Потом кулачок расходился, и туда отправлялась сосиска или сухарик.

Кулачок сжимался и начинал двигаться.

Воин жевал, как всегда, мощно и размеренно и с приятелем не согласился.

Они все что-то пророчили, только забыли про шубу. А раз девушка пришла летом с шубой, то значит дело всерьез и надолго.

Наконец, они удалились, а я еще долго, как полицейская собака нюхал вещи Анфисы, пытаясь уловить запах гари.

Все врали художник и воин. Верно от зависти. Вскоре пришла с занятий Анфиса, и я, сразу забыв мрачные пророчества, глядел, как она, еще в плаще, присев, гладит кота.

Тот урча и вибрируя горлом, будто маленькая машинка, бодался твердой лобастой головой.

Анфиса побывала с гитарой на каком-то очередном мероприятии и принесла оттуда плотно набитый пакет снеди. Нарезанные колбасу и сыр, маслины в узкой стеклянной бутылочке и несколько больших ядовито-зеленых яблок и желтых груш. Там она продала три диска со своей музыкой, и по этому поводу мы устроили пир. Была еще бутылка красного вина, запечатанного настоящей пробкой.

Пошел в дело универсальный китайский нож, в котором, кроме лезвия, открывалки, кривого консервного, как сабля, был еще и штопор.

Штопор вкрутился легко, а вот тащить пробку наружу не захотел, выйдя из нее неровной ребристой проволочкой.

- Наверно, он о пробку оцарапался - сказала она, - рассматривая нож и оставленную им дырку-норку.

- Может, выжечь ее? - предположил я, - будет красиво.

- Ну, да, и будет дымить горлом, как бомба. Лучше внутрь пропихнуть.

И мы по очереди пальцами пихали ее. А она пружинила и упорно вылезала. Потом мы с ней воевали отверткой и, она, наконец, провалившись, забултыхалась бочонком в окружении крошек в желтоватом вине.

* * *

Молодых не любят за то, что они живут, не ценя время. Но если и можно подталкивать взглядом стрелки, то еще никому не удавалось ускорить так песочные часы. А все вокруг - это песочные часы. Те же дома из цемента или кирпича, просто отрезок другой, так и если смотреть с тысячелетий, то сыпятся они тоненькой струйкой, а мы тогда просто искорка во тьме или неясный отблеск в сумерки.

И значит, я не хочу быть счастливым, для этого надо, чтобы время остановилось. Потому что все хорошее недолго и обязательно и очень быстро проходит.

Об этом говорил и лектор в кинотеатре, только вывод неправильный, что надо купить его колбасу.

А раз так, то зачем суетиться, награждать друг друга, объявлять гениями, писать стихи и картины, стучать молотом в кузнице, летать в космос. Почему людям не удается быть самими собой с теми, с кем живут? Ведь это проще и лучше. Или это, наоборот, будет страшно?

Они не понимают, что и держаться надо именно молодых, потому что молодость - это бессмертие, это бесконечные дни и даже годы. И тогда вновь время приостановится и перестанет бежать, меняя годы, как дни. И вновь сутки тянутся как резиновые, и на все тебе хватает и времени и сил.

С Анфисой и я вновь начал жить, не замечая и не оглядываясь на время.

* * *

Иногда я встречал ее после занятий или выступлений, забирал гитару, и мы, если позволяла погода, гуляли. У нее тоже был свой город, весь размашистый просторный, состоящий из парков и красивых домов на широких и шумных проспектах. Ее тянуло в парки, на открытое всем ветрам побережье залива. И пустая дневная электричка послушно везла нас в маленькие городки к сверкающим царским дворцам. Мы ездили на одиннадцатый километр дороги смотреть на старые паровозы и ходили в парк кататься на лошади, и та, оборачиваясь к нам, щерилась желтыми, словно прокуренными зубами.

Мы часто болтали обо всем на свете. Я только старался ненароком не проговориться и не вспомнить прежнюю жизнь, еще до смутных времен. Поскольку знал, молодые уверены, что все, кто жил в то время, давно умерли.

На улице или в парке она любила разглядывать и разгадывать прохожих. Пыталась угадывать, кто счастливый, а кто нет, и порой чуть ли не бомжара, отдыхающий прямо на траве, набравший полный грязный пакет сдавленных сбитых каблуком банок из под пива, с чьей-то недопитой бутылкой в руке, у нее оказывался счастливым, а почтенный глава семейства с выводком внуков - несчастным.

Больше всего я опасался, что девушка, найдя меня обыкновенным, заурядным вскоре уйдет вместе с шубой, гитарой и массой тех мелких предметов, что появились в комнате с ней. Я как-то утром осторожно поинтересовался, неужели я такой же, как все остальные люди. Даже более того. Ведь я не мог нарисовать плакат или картину, как художник Вадим, у меня не было блестящей круглой медали под муаровой ленточкой, как у воина, и вообще от прожитых лет не осталось ни особых умений, богатства, славы, чинов, а только усталость.

- У тебя есть особенности, - недолго подумав, покачала головой Анфиса. - Я их не разгадала пока.

- Какие? - осторожно поинтересовался я, боясь, что Анфиса уже разглядела мою отчужденность от людей, вызнала про заставлявшую, не гулять, а именно слоняться по улицам вечернюю тоску, ненависть к резким звукам и бранящимся на кухне соседям.

- Ты когда идешь, всегда люки обходишь, а когда по тротуарной плитке, по квадратикам, то ступаешь через два на третий, чтобы на край не попасть, то частишь, то, наоборот, перепрыгиваешь.

На люки действительно не ступал, старался попасть ногой точно в квадратик плитки и еще старательно обходил неогороженные ямы-провалы у окон полуподвалов. Один раз осторожно заглянул туда. В темной сырой глубине лежали битые кирпичи, стекло и торчала, как пики в ловчей яме, ржавая арматура.

* * *

Вечера, проведенные вместе, стали совсем другими. Анфиса то хлопотала, устраивая наш незамысловатый быт, то играла с котом или кормила его. Отрешенно смотрела, как он, мотая головой, отрывает кусочки рыбы. Поев, сразу не уходил, делал несколько кругов, твердо толкая в колено лобастой головой, потом проходил краем, проехавшись по ноге от усов до кончика хвоста. И тогда уже тяжело прыгал на окно, а потом все чаще оставался и на ночь, свернувшись в клубок на диване, столике торшера под включенной лампой или у меня на коленях.

Анфиса, раскрыв большие нотные альбомы, играла, и сытый кот под музыку перебирался ко мне на колени и мгновенно засыпал. Вниз свешивалась то одна лапа, то другая. Но он все равно не слезал, только выпускал остренькие коготки, цепляясь за штанину. А стоило шевельнуться, как он прихватывал уже и меня сквозь ткань. Дескать, тихо! Я сплю.

На звуки гитары норовили заявиться художник, воин, а то, будто случайно, совала нос старшая Ленка. И еще кто-то настойчиво стучал и кричал сквозь стену, чтобы мы прекратили "брякать", но я не открывал дверь.

- Надо погасить свет, - качала головой Анфиса. - А то не отстанут.

Изменилась жизнь моя, и словно одновременно поменялась она у соседей. Но я теперь мало замечал их, отдалился: от художника и воина, обоих Ленок и Светы, других жильцов этой вознесенной под небо коммуналки. А квартира, меж тем, жила своей жизнью, и очередным этапом стал день рождения Ленки-младшей, с поздравлениями, подарками и незваными гостями.

* * *

Ленка-младшая по летнему каникулярному времени просыпалась поздно. Проснувшись, еще долго просто валялась, не вставая, включала телевизор, листала журналы. Не раз так, прихватив в кровать пакет печенья, вылеживала до прихода матери с работы.

Но сегодня мать специально задержалась.

- С днем рождения, доченька, - она склонилась и попыталась поцеловать, но Ленка уклонилась, и поцелуй впечатался ближе к глазу.

- Вот, штаны тебе розовые, как хотела.

Это было дело. Дочка немедленно вскочила, чтобы примерить обнову. Хоть про штаны она знала. Из интереса переворошила шкаф еще вчера.

Нашла, по-скорому натянула, аккуратно вернула в пакет и засунула под халаты. Теперь можно мерить не спеша, комбинируя обнову с футболками и кофточками. Но сначала она помчалась в ванную и вернулась минут через пятнадцать с небольшим пакетом.

Мать торопливо красилась перед зеркалом. Сумка с халатами уже стояла у двери.

- Пойдешь куда? - Она как раз красила помадой губы, и оттого голос изменился, стал длинным и тягучим.

- Наверно.

- С кем, с Крысой своей? - Губы уже накрашены, мать пудрила лицо, окуная пуховку так, что каждый раз из банки поднималось маленькое возмущенное облачко.

- Наверно, - лениво тянула Ленка, дожидаясь, когда самой можно будет встать к зеркалу.

У нее уже и своя косметика наготове. В пакете, чтобы мать случаем не попользовалась. Помимо ярких баночек, что-то оказалось в стаканчике из-под йогурта, а небольшой сгусток крема и вовсе на школьном в клетку листе бумаги.

- Опять у соседки стырила, - отходя от зеркала, с каким-то даже удовлетворением заключила мать, - смотри, попадет тебе, вот ей-ей не вступлюсь. Пусть глаза твои бесстыжие выцарапает, волосья повыдергает. Намазалась, думаешь, в твоем ПТУ краше нет. Выскочишь за своего дурня - ухажера...

- Не в ПТУ, а в колледже, - поправила дочь и, оттопырив губу, стала рассматривать ее в зеркальце. - И не выскочу.

- А ты не спорь. Не спорь с матерью. Драть некому. И ухажеру своему передай, что я ему... - она еще что-то зло выговаривала уходя, и последние злые слова словно отрубило захлопнувшейся дверью.

Ленка первым делом наложила крем и подождала, пока тот впитается. Выдернула лишний волосок из брови. Наложила тушь на ресницы. Потренировалась делать взгляд удивленный, вопросительный и презрительный.

Крем впитался, и можно немного попудриться. Все классно. Только губы бледноваты. Она взяла мамину яркую помаду, резко очертила их. Вроде порядок. Для утра нормально, а попозже можно будет наштукатуриться основательно. Несколько раз девчонка прошла мимо зеркала, в какой-то момент резко оборачиваясь к нему и удивленно распахнув глаза. Получалось, как надо.

* * *

Отгул посреди недели всегда не к месту. И хоть Света специально с вечера плотно задернула шторы, по привычке проснулась рано, как на работу. Долго лежала, стараясь не глядеть на брошенный в щель между штор прямо на кровать луч, но сон не шел. В луче медленно плавали пылинки. Убирай не убирай, а даже в маленькой десятиметровой комнате в старой квартире пыль не победить. Узкий проход между кроватью и шкафом, еще маленький столик с компьютером больше и не впихнешь ничего. Ничего. Ладно, надо вставать, готовить завтрак.

Она поднялась, включила радио и минут двадцать старательно сгибалась-разгибалась, приседала, наконец, как следует разогревшись, перегнулась назад и встала на мостик.

И все это время не переставала думать. Музыка не мешала, она просто задавала ритм. И думалось так легче, словно толчками.

Надо, надо накопить денег. Надо сходить в ипотечное агентство, чтоб они вновь посчитали возможные варианты. Надо на работе поулыбаться жирному борову финансовому директору и этой суке, главбухше, и решать вопрос насчет квартирного кредита. Надо, надо просто выбираться отсюда. Хоть по шажочку.

Вот новый какой-то, весь потертый жизнью сосед купил отдельную от всех комнату, как квартирку. Она сама хотела перекупить ее, поменяться с доплатой. Потом оформить перепланировку, лицевой счет -- и, пусть убогая, но своя законная отдельная квартира... Но прежняя хозяйка, припомнив давние кухонно-коммунальные баталии, только вздернула короткий нос на толстом круглом лице и шипела потом соседям, что этой гордячке и фифе не продаст ее из принципа. И квартирка об-ло-ми-лась...

Музыка прервалась, и радио забубнило новости. Света надела халат, взяла полотенце, закрыла дверь на ключ и сунула его в карман халата. Достала из плаща, что висел на вешалке в коридоре пачку сигарет и пошла в ванну. Навстречу проскользнула Ленка-младшая, вся намытая, благоухающая знакомым парфюмерным ароматом, тоскливым взглядом проводил ее из своей комнаты плешивый воин.

Против обычного, никто не плескался, и в самой ванной не лежало, замачиваясь, белье. Она закрылась и хотела повесить халат, но ее крючок заняли чьи-то вытянутые в коленях треники с линялыми лампасами.

На других вешалках вдоль стены висели полотенца, лифчик, в смятые полушария которого влезла бы пара небольших арбузов. Лежали на доске поперек ванны какие-то обмылки, немытый белесый от пены ссохшийся помазок. Лишь на ее аккуратной деревянной полочке с зеркальцем в полированной рамке стояла шеренга красивых бутылочек и банок.

Она зажгла газ в колонке, снежной порошей сыпанула в ванну порошок с хлоркой, приготовила щетку и стала ждать, когда стечет холодная вода.

Света сняла и положила халат на пластиковую корзину для белья, подошла к своему зеркалу и внимательно посмотрела на себя. Правильное круглое лицо, коротко стриженные светлые волосы, лишь упрямые горькие складки у рта выдавали возраст. Никуда не денешься. Шампунь оказался странно водянистым и на ощупь пустым. Она потянулась за бутылочкой на полку. Та оказалась неожиданно легкой. Дорогое косметическое молочко, кто-то успел ополовинить. И в других - с лосьоном, гелем - кто-то основательно покопался. В крем слазили нечистым пальцем, оставив грязный след по ободу.

Ей стало дурно. Света села на край ванны и заплакала. Разбавленный водой шампунь дал жидкую пену.

Перед носом болтались треники, выше под потолком световое окно в туалет. Что-то заставило поднять голову. Между рам вписалась плешивая голова воина.

Голова тут же исчезла, спугнутый воин за стенкой тяжело спрыгнул на пол.

Света подскочила, набросила халат, наскоро вытерла волосы.

Девушка уже не плакала, и воин, если бы еще торчал на своем посту, испугался бы ее неожиданно жесткого лица. Света сунула руку в карман. В пачке оказалась единственная легшая наискось черная длинная сигаретка с золотым ободком. Света смяла ее вместе с пачкой в кулаке и бросила в мусорное ведро под раковиной, она еще раз оглядела полку и выскочила из ванной, уже улыбаясь, но как-то нехорошо, жестко.

Встретившийся в коридоре воин пропал за своей дверью. Еще не войдя в свою комнату, она начала расстегивать халат. Тот упал на пол, а она натянула футболку и джинсы, стала совсем девчонка девчонкой, и сбитые непросохшие волосы только молодили.

* * *

Крис стоял на площадке и сквозь сетку лифта смотрел в лестничный пролет.

Распахнулась дверь, Крис дернулся навстречу, но вышла, на ходу натягивая ветровку, ленкина соседка Светлана, мазнула по нему невидящим взглядом и кубарем ссыпалась вниз.

Ленка важно вышла минут через пятнадцать, встала напротив и повернулась так и этак. Повела головой, сняла резинку, и волосы рассыпались по плечам.

- Какая же ты красивая! - только и смог сказать он.

Та резко обернулась, удивленно распахнув глаза.

Крис восхищенно вздохнул.

Девчонка довольно улыбнулась и нажала кнопку лифта.

- Не мог заранее вызвать?

Крис мог, он и вызвал и, распахнув дверцу, заблокировал кабину. Но девчонка вышла позже обычного. А снизу кто-то стал кричать визгливым голосом, чтоб прекратили хулиганить и отпустили лифт.

Парень, словно исправляя оплошность, держал кнопку не отпуская, но лифт катался вверх-вниз где-то ниже.

- Лен, тут это, в общем, с днем рождения тебя.

Он протянул коробочку. Ленка с интересом заглянула внутрь. Достала и повертела в руках часики. Нарочито большие на вычурном металлическом браслете. Такие, верно, нравятся воронам. Примерила их на руку, потом сунула в сумку и заговорила неожиданно ласково, назвав парня не прозвищем, а по фамилии:

- Знаешь, Крис, чтоб мне хотелось больше всего...

Подползла и с лязгом встала за железной дверью кабина лифта. Парень молчал. - Чтобы все вместе: часы, сотовый телефон, фотокамера. Знаешь, есть такие шикарные цветные раскладушечки.

Крис лихорадочно думал. "Там на карточке, наверно, денег уже немерено".

- Знаешь, я тогда буду такой счастливой!.. И полифония, чтоб в нем была на много-много мелодий.

- Не проблема. Во сколько встретимся?

- Ну, кто там опять лифт держит?.. - Голос. Возносясь снизу, усиливался и здесь на верхотуре уже гремел сопровождаемый эхом. - Хулиганье. Гопники! Спасения от вас нет!

Ленка, прежде чем заскочить в кабину, наклонилась и чмокнула парня в щеку.

- Давай в пять. Внизу.

Лифт поехал. Крис стоял, прижав руку к щеке, и счастливо повторял то, что она шепнула. "До вечера..."

Ленка, проезжая этаж, где какая-то тетка зло дергала дверь шахты, показала ей язык и сделала так, что кабина, не остановившись, проехала мимо.

Тетка не из их дома, и Ленка вдобавок оттопырила палец в неприличном жесте.

- Шлюха! - воющий голос понесся вслед кабине.

На первом этаже она оставила дверь незакрытой, заблокировав лифт, и довольная выбежала из подъезда.

* * *

Крис давно уже давил в себе желание залезть на счет и посмотреть сколько скопилось денег после подачи объявления в Интернете. Все оттягивал этот сладостный момент. К тому же побаивался, что начнет сразу снимать приходящие деньги и растратит их по ерунде, не накопив ни на тачку, ни, на худой конец, на новый прикид.

Теперь .сладостный. момент настал. Крис дошел до банкомата, сунул туда карточку, набрал цифры пин-кода и нажал кнопку напротив надписи: "Снять двадцать тысяч рублей".

Сейчас с шелестом пересчитаются купюры, и толстенькая аккуратная пачка выдвинется из щели.

"Операция невозможна" - зажглось в ответ. Крис выругался, и запросил десять тысяч, тысячу, потом пять, пятьсот рублей. Наконец, он вызвал распечатку остатка, и выползший из щели бумажный листочек подтвердил, что на счете все те же шестьдесят семь копеек. Переводов, значит, не было.

Да что ж они? Он завернул в Интернет-салон. Подвальный зал с низким потолком забит. Каникулы. У экранов по двое - по трое, разъяв наушники, отчаянно рубились по сети в игры. Крик и шум стоял такой, что приятель, ничего не говоря, только развел руками. Крис состроил жалобно-просящее лицо, и он со вздохом поднялся, уступив свое место.

Три минуты - показал он, растопырив пальцы, и пошел на улицу, на ходу доставая сигареты.

Крис переключился на Интернет, залез в почту. В его ящике лежал десяток писем для Даши. Несколько с ругательствами, что они уже отправляли так и на билеты и на лечение, а уж тебе, козел, точно не обломится. В другом просили прислать для начала фото пооткровеннее. В пятом уже лежала ответная фотография с припиской: "Посмотри лучше сучка, какой у меня..." Еще несколько ухарей предлагали приехать на свои, с оплатой услуг .по факту. и предложением помочь заработать в большом городе, .если сама не дура.. Один предложил продать корову. В последнем письме жалобно просили на новые костыли: "Поскольку вижу девочка, что у тебя доброе сердце!"

Все. Пустой распотрошенный ящик денег не принес.

Друг, уже перекурив, стоял над душой, и Крис, закрыв почтовую программу, выбрался из подвала, пошел дальше по улице. Он вывернул карманы, хоть и так знал, что там лишь двадцать рублей, что мать дала на обед и все-таки... Занять под стипендию. Так такой телефон это двадцать стипендий, да и кто даст под нее? Разве в рулетку выиграть... А что, сколько фильмов, когда человеку край, и он в рулетку бах! И миллион долларов. Но в казино с двадцатью рублями не пойдешь...

А куда? Разве в игровые автоматы. Ведь и там выигрывают, даже автомобили. Вот выпадет Супер Джек-Пот!..

В игровых автоматах Крис прошелся вдоль ряда и выбрал "однорукого бандита" - старый допотопный аппарат с набором из трех картинок и цифр и рукояткой сбоку.

Червонец втянулся в узкую щель, и "бандит" ожил. Замигали лампочки, и Крис, не дожидаясь, когда отыграет музыка, дернул за ручку. Колесики завращались и замерли. Первая попытка оказалась неудачной. Вторая и третья тоже "сгорели". На четвертой он нарочито отвернулся от колес за стеклом, но не помогло и это. Оставалась еще одна попытка. Крис дернул. Рисунки сложились в какую-то причудливую комбинацию, отыграла музыка и на поддон выпали пять выигранных жетонов. Вернуть их в кассу, и он останется при своих.

Неожиданно в другом конце зала у кого-то весело посыпались в поддон выигранные жетоны. Словно водопад, сыпались и сыпались, и туда уже потянулись редкие игроки, поглазеть на счастливчика.

Крис решительно покидал назад в автомат жетоны и сунул в приемник оставшуюся десятку. Двадцать попыток!

Он лихорадочно дергал ручку, пытался взглядом затормозить в нужный момент колесико, снова дергал ручку, и снова колеса выдавали бессмысленную комбинацию. Раз, смилостивившись, автомат отжалел-выплюнул несколько жетонов. Остановился Крис, когда табло высветило последнюю попытку. Он специально отвернулся, чтобы не глядеть и вслепую вяло потянул ручку.

Можно было и не оглядываться. Победная музыка не заиграла. От выхода он все же глянул - автомат уже отключился.

* * *

Мурашка четко повернулся, зашел в свою комнату и закрыл словно запечатал, дверь. И только здесь он расслабился, будто расстегнул пуговицы. Со стороны - если бы кто видел - это было удивительно. Лицо распустилось, обмякло, словно сдулся шарик, немногочисленные рубленые морщины разошлись. И сам он слегка сгорбился.

В дверь требовательно постучали. Обратная волна превращений прокатилась по телу, и вновь храбрый и непобедимый отважный воин Мурашка распахнул дверь.

На пороге стояла Света. Воин попятился, и та, не дожидаясь приглашения, зашла.

- Подглядываешь, урод?!

Мурашка и не знал, что может краснеть.

- Битый-мятый, резаный-штопаный... - презрительно говорила она. - А хочешь каждый день на меня смотреть утром и вечером? И не с толчка, а вот так в лицо.

Воин молчал. Света надвигалась, а он отступал вглубь комнаты.

- Ну, чего молчишь? Сидишь на своих двадцати пяти метрах как сыч. Один в два окна глядишь. Вариант есть, сменять две наши комнатухи на квартиру. У тебя доля будет. Хочешь долю?

- Долю? Нет! - решительно замотал он босой головой.

- Дурак, а еще воин! Одни будем! Хочешь: тебе комната, мне кухня? И смотри, сколько влезет. Специально для тебя голая ходить буду.

И сломленный ее напором воин закивал головой. Сначала нерешительно, а потом все сильнее, казалось, она вот-вот оторвется и покатится.

* * *

Крис размышляя, где достать деньги, брел по улице.

Ленка с практики вернется к пяти и до этого времени надо нарыть стильный мобильник с "цифрой".

Хорошо бы добыть денег сразу и много. Наркотой торгануть? Так в округе торговали трое, и по виду не скажешь, что поднялись. Наоборот, сами на игле сидели.

Вот в фильмах круто. Там брали мешок героина и продавали его за чемодан денег.

Но ведь надо отдать бабки и тому, кто героин дал?! А самому останется уже не чемодан, а процент какой-то. Наверняка мелкий. Или как в другом фильме. Полученный на продажу порошок смешать с зубным, разбавить и сделать две партии товара и получить за них уже два чемодана денег и один оставить себе.

А как красиво... Ночь, фонари, пустырь или стройка заброшенная, ангар. С одной стороны подлетают иномарки и с другой стороны иномарки, в них пацаны крутые. Стоп! А если он один на автобусе приехал, так у него просто мешок отберут и никаких тебе денег. В одном фильме так поставщика убили и самого в чемодан засунули...

Нет, все равно вот бы дипломат денег, было бы здорово! Принести, раскрыть, сказать: "Все твое!", и Ленка бросится на шею... Да что я размечтался? - опомнился он, - Ленка скоро вернется.

Ноги сами привели к вокзалу. Давно прошел поток хмурой мутной толпы, что с утра чешет с областных электричек. Теперь неторопливо шагали выбравшиеся по делам в город дачники.

Девушка шла так, что Крис невольно пристроился следом и все не отводил взгляда от вихляющей попки. Он даже облизнулся и стал покачиваться при ходьбе в такт. Эх, подойти бы...

Приценился, общупал взглядом стильные брючки, топик. Представил во всем этом Ленку и только потом заметил телефон. Красную раскладушечку отделанную стразами на красном же толстом шнурке.

Теперь он смотрел только на телефон. Даже забежал сбоку.

Девушка оглянулась, нахмурила лоб, прибавила шагу. Даже огромные, как фары, солнечные очки со лба опустила, словно отгородившись ими от Криса.

Они уже миновали метро, перешли дорогу, слева тянулся проспект, справа - длинный ряд ларьков.

Девушка еще пару раз неприязненно глянула, и Крис отстал, повернул к ларьку и замер у витрины. Он прошел за ряд, где в узком проходе валялся мусор и разломанные ящики. Бежал, в узкие проемы, приглядывая за девушкой. За последним лабазом выскочил навстречу, схватил телефон и со всей силы дернул за шнур.

Ее голова мотнулась, очки слетели, брызнув стеклами по асфальту. Девушка схватилась руками за шнурок, она не кричала, и Крис дернул сильнее, а потом просто потащил ее. Голова наклонилась и лишь когда застежка пошла по волосам, выдирая их прядями, девчонка заорала и, не видя, замолотила перед собой руками.

Крыс, сжав в руке телефон, скользнул между ларьками и понесся вдоль забора. Позади остались крики: жалобный - девки и негодующий кого-то из прохожих.

Кричите-кричите. Налево за угол. Низкую стену, словно специально поверху разобрали, перескочишь на раз. Потом мимо ящиков, дальше двором склада и к себе в переулок. Тут он король.

Уже в своей арке, никого не опасаясь, раскрыл телефон - без пяти пять. Брезгливо снял приставшую к шнурку прядь. Ленка должна вот-вот появиться...

Парень стоял и ждал, торопил время. То и дело доставал из кармана сотовый, и черные стрелочки на синем фоне, казалось, застыли. Он мысленно торопил девчонку, еще не зная, что нельзя этого делать. Что мысль материальна, и время незаметно от твоего желания разгоняется и начинает буквально лететь, вот только остановить или замедлить его потом невозможно. И не надо его торопить, надо просто терпеливо ждать, и все придет само собой, само собой образуется.

* * *

Света выскочила в переулок, перебежала через Гороховую. Здесь в канцелярском магазине поутру было пусто, и женщина-продавец тяжело поднялась со стула.

- Скажите, а есть у вас тушь?

- Тушь? - удивилась продавец.

- Ну, да, для черчения. Разных цветов. Красная там, фиолетовая, зеленая.

- Нет, извините, туши нет. Давно уже.

- А что такое есть, чтобы водой не смывалось?

- Возьмите штемпельную краску. Есть красная, черная.

- Давайте. И вот эти иголочки мелкие, - показала Света на лежащую под витриной коробочку.

- Пробивайте в кассу...

Неподалеку под зеленым крестом располагалась аптека. Из множества кремов и мазей она выбрала средство от бородавок, где в инструкции несколько раз повторялись слова: "применять с особой осторожностью, при попадании на здоровые участки кожи немедленно смыть большим количеством проточной воды".

- Вот его! - ткнула она пальцем в крем, - и еще шампунь какой-нибудь, чтоб бутылка покрасивее и непрозрачная.

Прижимая к груди аптечный и канцелярский пакеты, она снова перебежала Гороховую, свернула в переулок и в подъезде, не дожидаясь лифта, пусть и запыхавшись, взбежала к себе на седьмой этаж. Без лифта не потому что боялась, а для здоровья. Когда целый день сидишь в офисе и встаешь со стула только к автомату за новой чашкой кофе, полезно вот так пробежаться.

В квартире она проскользнула в свою комнату и из глубин секретера выудила красивую голубую баночку с Эйфелевой башней и какой-то надписью на французском. И пришлепнутая бумажка с грубым переводом: "нанести ровным слоем на лицо, выдержать несколько минут и втереть. Именно "выдержать и втереть"! В банке лежали золотая цепочка, крестик, сережки, перстенек с сиротливо раскрытыми лапками, камушек из которого давно утерян. Все это она вытряхнула, ссыпала на дно иголки из пакетика и выдавила сверху крем от бородавок, перемешав снадобье карандашом.

Ванная свободна. Света сорвала и бросила в угол треники, смела со своей полки старые бутылочки и банки. "Эйфелева башня" заняла свое место. Новый шампунь она без жалости до половины слила в раковину.

Остро запахло парфюмом. В бутылочку аккуратно полилась штемпельная краска. Аромат получил какой-то новый интересный оттенок.

Света соскребла с трубы над водогреем немного сажи, бросила в бутылочку, потом закрыла ее, взболтала и поставила на полку.

Палец от штемпельной краски отмылся с трудом. Света ожесточенно и с каким-то удовлетворением терла его щеткой.

Дверь уже пару раз дернули, потом сердито постучали.

Она вышла, гордо подняв голову и улыбаясь.

* * *

Ленка королевой выплыла из-за помойных баков.

- Тебе, - нарочито грубо сказал Крис и протянул телефон.

Она немедленно схватила мобильник, раскрыла его, глянув внутрь, и снова осмотрела снаружи.

- Ой, Крис! Какой ты молодец!

Ленка приподнялась на цыпочки и поцеловала не как обычно, чмокнув в щечку, а, вынув жвачку, сочно в губы.

Потом сунула назад в рот липкий комок и стала вертеть телефон, как обезьяна банан.

- Он с камерой!

Крису стало немного обидно, что про него сразу и забыли.

- С камерой, полифонией, плеером, там много чего еще. Только симку сразу выброси. Видишь, не новый. Вдруг ворованный.

- Не, - отмахнулась Ленка, - я звонить не буду, мне только фотки пощелкать и мелодии послушать. Ну-ка встань.

Парень подбоченился, лицо его словно задеревенело, так и стоял истуканом, пока не сверкнула маленькая вспышка на крышке аппарата.

Потом голова к голове смотрели на дисплей.

- Здорово! - снимок проявился, показав Криса во всей красе.

Заморосил собиравшийся с утра дождик, но и солнце висело где-то в стороне, осталось не ушло за тучи.

Они перешли в арку. Ленка залезла в меню и стала перебирать мелодии. Прослушав несколько тактов, переходила к следующей. Одна плавная, завораживающая, с одновременно четким ритмом, который девчонка стала отбивать каблучком.

- Эта та, что во всех клубах играют. - Она положила руки ему на плечи, так что телефон остался за спиной

- Ну, давай!

- Я не умею, - Крис несмело взял ее за талию, тихонько сжал задрожавшие руки.

- Эх, ты! Повторяй за мной...

Первый, второй, третий круг - арка от края до края. Сыпавший дождь, проходя сквозь солнышко, казался золотым. Капельки, собравшиеся на жестяном карнизе в ручейки, сверкали и снова дробились в блестящую водяную пыль.

- Лена!.. -- Крис, наконец, решился сказать то, что давно хотел. -- Я хочу тебе сказать. Я тебя.

- Глянь, грибной! -- перебила его Ленка и обняла уже за шею.

Он нагнулся и поцеловал ее.

- Давай куда-нибудь сходим, прошвырнемся?

- Давай. Только пойду, подкрашусь. А то прикид новый. Телефон... Ты здесь подожди, я недолго.

Солнечный дождь все сыпал и сыпал из подворотни над досками гнилого забора, обшарпанными, со сбитой штукатуркой стенами, над изъеденным кирпичом. Над мужиками, пьющими пиво, хмурым котом, в стороне ожидавшим обгрызенный хвостик. Над бабкой, шкандыбавшей по мостовой, тяжело катя наполненную пустыми бутылками тележку. Солнце и капли соединились вместе в сверкающие брызги. И никто не замечал этого чуда.

* * *

Итак, я снова торопил время, подгоняя его к часу, когда возвращалась Анфиса. Слонялся по комнате, но здесь время тянулось особенно нудно, и я вышел и гулял по своему городу, словно в последний раз.

Тот словно стал другим. Я не крался узкими переулками, как раньше, мимо обшарпанных, потрепанных временем домов, а когда сворачивал в них, все равно не мог найти свой старый город. Он, если и встречался, был другим. Вывеска в магазине "Ангел чек", проявила недостающую букву "о". И сразу разъяснились детские коляски за пыльным стеклом. Все еще висевшая на прежнем месте поблекшая афиша спектакля "Война молдаван за картонную коробку" под моей рукой послушно с сухим треском отошла от стены. Просто некуда было записать с нее адрес сцены, день и час спектакля.

Улица вела прямо к повороту, где, если идти прямо, за каналом в третьем от дороги заброшенном доме компания опустившихся бывших людей под вывеской "Соточка" распивала настойку череды и боярышника. Надо лишь знать место, где отходит лист железа, которым заколотили окна и двери.

Но на месте "Соточки" оказалась гора битого кирпича, из которой торчали деревянные, изъеденные временем балки. И оранжевый экскаватор с не нашей надписью на боку, приседая от натуги на гусеницах, вгрызался ковшом в останки стен. Подняв тучу пыли, ковш нес битый кирпич к кузову грузовика. И на огораживавшей пустырь сетке красовался рисунок возводимого на этом месте дома.

Старого мира больше не было, я, успокоенный, возвращался домой. И думал уже о другом, почему если ты счастлив, то все вокруг тебе кажутся счастливыми.

У вокзала слышал шум, кого-то ловили. Потом белесые тучи над головой прорвало легким дождиком. В этот неурочный для себя дневной час я пробирался домой, стараясь идти там, где пряталась бледная тень, и теперь остановился и смотрел на этих худосочных паренька и девушку, танцевавших в арке.

Дождь тоненькими и легкими игрушечными струйками сыпал, не закрыв солнца, и теперь над аркой, старым забором и полными мусора баками летели солнечные брызги.

* * *

Ленка в халате с полотенцем на плече проскочила в ванную.

Сейчас, не торопясь, как следует накосметится, телефон на шею и на проспект...

Привычно глянув на полку соседки, заметив новые склянки, по-хозяйски протянула обе руки. Ух-ты! Французский крем! И новый шампунь! Класс. А вот и пена.

Та в воде сразу вздыбилась и клубами полезла вверх. Девчонка аккуратно добавила воды в бутылку и поставила ее на место.

Она положила облезлую, словно замыленную, доску поперек ванны и поставила на нее шампунь и баночку с Эйфелевой башней, сюда же положила и телефон.

Потом залезла сама, утонув как в сугробе, стараясь не замочить руки, дотянулась и взяла из кармана халата длинную сигарету, прикурила от газовой колонки и, отставив пальцы, стала пускать в потолок острую расходящуюся воронкой струю дыма.

Вот сейчас помоется и на вокзал или проспект. В розовых штанах и с телефоном на шнурке.

Одной рукой курила, отставив сигарету, лила на себя из всех бутылочек по очереди, аккуратно размазывала пальцами по лицу неожиданно жгучий крем

И тут сотовый заиграл затейливую мелодию, в такт ей замигала красная лампочка на панели.

* * *

Ленка не решилась снять трубку. Но телефон, помолчав, вновь зашелся в звонке, и вделанные в панель светодиоды так красиво мигали в такт музыке, что девчонка, не выдержав, нажала клавишу ответа и с опаской вслушалась.

- Здравствуйте, - зарокотал бодрый веселый голос в трубке, - Поздравляем! Вы проходили опрос в фитнес-центре, участвовали в розыгрыше приза и... - голос сделал паузу, словно невидимый собеседник набирал воздух, - и... выиграли!!! Тур в Тунис на два лица и тысячу евро на дорожные расходы! Приезжайте или скажите адрес, и курьер вам доставит путевку и деньги.

Ленка все еще не могла ничего сказать, голос в телефоне тревожно осведомился:

- Алло, вы меня слышите?

- Знаете, - Ленка говорила медленно... - я сегодня так занята. Столько дел. Смогу ли к вам вырваться? Даже не знаю. Лучше привозите.

Она завозилась, усаживаясь поудобнее, зацепила доску и все посыпалось в воду.

- У вас там, что-то плещется? - весело поинтересовался голос в трубке.

- Да, я в джакузи. - Ленка выловила и пристроила шампунь и банку на доску поперек ванны.

Лицо щипало все сильнее, словно сотня злых зубастых насекомых вгрызалась в кожу.

- Хорошо, диктуйте адрес, - голос в трубке стал деловым.

- Да, везите, от вокзала по проспекту, в переулок и там увидите, за оградой дом с охраной... - тут она споткнулась, да и лицо жгло все нестерпимее, - только я не успею заказать пропуск у консьержа. Вас встретит мой курьер, парень внизу у соседнего дома в арке, где помойка, заберет путевки и деньги. Его зовут Кры... Крис.

- Жди, солнышко, мы скоро приедем.

Ленка отложила телефон и начала осторожно втирать крем.

Похоже, жизнь удалась. Новый телефон, тысяча евро и две путевки, считай в кармане. С кем только поехать?.. Найти клевого парня и махануть в Тунис. Не с Крысой, конечно. Ах, Крис, надо ему сказать!.. Ой, что же это с лицом деется?!

Терпеть зуд не было сил. Крем цеплялся за кожу, царапая ее, как наждак. Даже пальцы горели и словно сочились кровью, к тому же толика крема попала в глаза, и жгло так, что их хотелось выцарапать.

Доска вновь перевернулась, бутылка шампуня закачалась на поднятой волне, банка весело кружилась рядом, а телефон сразу камнем ушел на дно и уже не был виден под водой, в которой перемешались пена, краска и кровь.

Ленка, подвывая, совала голову под струю воды из крана. Заплывший глаз лишь изредка выхватывал падающие капли крови, медленно расплывавшиеся в воде, да черные ручейки, текущие по плечам с головы.

* * *

Две машины тормознули прямо в арке, так что Крис оказался между ними. Первая - похожий на вагон темный джип, а вторую он и разглядеть успел, только что красная. Захлопали дверцы, восемь крепких парней вывалилось из салонов и обступили его.

- Ты, что ли Крис?

Колени у парня стали ватными и так и норовили подогнуться. Он смог только помотать головой. Но кто-то уже, словно поняв, что он сейчас упадет, схватил за шкирятник, а сильные ловкие руки полезли по карманам.

- Он!

На банковской карточке предательски выбита-выдавлена фамилия.

- И мордой похож... А, с-сука!

Били его недолго, придерживая, чтоб не упал, да и не развернуться в арке между машин. Потом потащили во двор. Пока волокли, один, видно, главный, пригибался к самому лицу, спрашивая:

- Ну, ты, Крыса, "труба" где?

- Какая? - голос какой-то чужой, дрожащий и горло комком.

- Такая! И его снова били. По очереди, приехавших было слишком много. Пара ударов и пацан падает, несколько пинков, когда он, как червяк, извивается под ногами, потом за шкирку подняли, поставили и по новой.

Двое в сторонке выпытывали у Семки из соседнего подъезда, что за девчонка в подругах у Криса.

- Где телефон, падаль?

- Там, - Крис лежал лицом вверх, рука поднялась с трудом, изо рта шла густая темная кровь, - там, - показал он на помойные баки, - как подъехали, туда бросил.

- Ах ты, сука.

Сема у парадной послушно отвечал, не в силах отвести взгляд от распластанного на асфальте Криса. Наконец, его отпустили, и высокий парень в черной кожаной крутке лениво распорядился:

- Пацаны! Слушай сюда, последний этаж, квартира направо. Звать Ленка.

Криса, взяв за руки и ноги, раскачав, метров с трех забросили в раскрытый мусорный бак.

- Знай, сучонок, у кого телефоны дергать, - сказал кто-то. Но Крис уже ничего не слышал. В голове страшно шумело, тошнило, боль почти ушла, и он видел лишь маленький квадратик неба в вышине над двором.

* * *

Боль заслонила все, сочилась кровью меж пальцев, вода в ванной стала ярко алой. Лилась вода, шум которой перекрыл неожиданный грохот волной прокатившийся в квартире по коридору. Кто-то крепким ударом открывал, а закрыта, так просто высаживал двери.

- Здесь нет... номер набери и по звонку... на кухне глянь... - доносились голоса, и шаги приближались.

Ленка сжалась и опустила лицо, сжимая его ладонями.

Жалобно тренькнул вылетевший крючок, дверь с силой распахнулась.

Дохнуло холодком. Девчонка опустилась еще ниже, так чтоб только не захлебнуться. Кто-то присел рядом.

- Есть, кто?

- Слышь, тут у них жмурик, что ли?! Все в крови.

Ленка застонала и подняла из воды руку.

- Ё!.. Задрыга какая-то порезанная бултыхается.

- Все, "трубы" нет, валим, - властно распорядился кто-то.

Но так просто уйти им не удалось. Пятном света в проеме раскрылась дверь одной из комнат, и воин встал у них на дороге. В мятых трениках с бледно-красными лампасами и голым торсом, с портупеей прямо на голое тело он был и страшен и жалок. Раскрытая пустая кобура висела на боку. Он едва присел и так на полусогнутых ногах, опустив руки, как плети, медленно покачивался, словно маятник.

- Сейчас буду вас убивать, - тихо, с какой-то нехорошей улыбкой сказал Мурашка.

Те было замерли, потом от них отделился и быстрым легким шагом подошел низкорослый крепыш. Он неуловимым движением ткнул воина в лоб и тот упал. Один шлепанец тут же улетел куда-то по коридору, обнажив желтую заскорузлую пятку.

Бандиты ушли, и квартира потихоньку оживала. Почуяв беду, оставив где-то сумку с халатами, прибежала с проспекта Ленка-старшая и теперь выпытывала, что случилось у дочки. Но та лишь выла в голос и билась в ванной, как большая белая рыба, выплескивая воду на пол.

- Порезали-и-и!.. - голосила в ответ Ленка-старшая, - глазоньки выцарапали-и-и... - и сразу выспрашивала. - Какой телефон?

Младшая выловила и совала мокрую насквозь раскладушку.

- Дура-а-а! - И мать принялась лупить дочку, чем подвернулось под руку. Подвернулись мятые треники с лампасами в углу.

Потом она отмыла ее, вымазала зеленкой и оттащила в комнату, где все было перевернуто вверх дном.

Художник, надрываясь, навстречу ей волок по коридору воина.

Потом во дворе кто-то обнаружил Криса, и все ссыпались вниз.

* * *

Небо над Крисом словно слегка покачивалось, потом вдруг его и вовсе повело в сторону. Это художник и старшая Ленка с двух сторон тащили парня из бака, почему-то приглушенно покрикивая друг на друга.

- Голову, голову поднимай. Да осторожнее. Скорую, скорую надо.

С движением вернулась боль, и паренек застонал.

- А вдруг вернутся? - озаботился художник и огляделся. В толпе высыпавших на улицу соседей он углядел и меня, выходящего из арки.

- К нему! - мотнул он в мою сторону бороденкой, - в отдельную.

И Криса потащили ко мне. Вчетвером, я, художник и обе Ленки подхватили парня. Щуплое тело послушно гнулось и тащить его оказалось неожиданно тяжело и неудобно. В лифт не поместились, и парня бережно понесли по лестнице. Ленка, ревя и постанывая, со страшным, исцарапанным, измазанным зеленкой, каким-то болотным лицом, но все равно тащила парня, подхватив его за ногу. Мать шла следом, накинув руку Криса себе на шею, ей еще хватало сил пинать дочку.

- Ой, ты мое лихонько... - подвывала она, но потом срывалась и зло бросала, - сучка...

Следом добровольцы зачем-то затащили и свесившего голову Мурашку.

* * *

Я долго путался в ключах. Руки дрожали. Стонавшего с залитым кровью лицом парня осторожно положили на мой диван. Недвижного воина на пол у батареи. Потом соседка побежала звонить в скорую. В комнату постоянно кто-то заходил и выходил, то ли стремясь помочь, то ли посочувствовать, а может просто полюбопытствовать. Только кот равнодушно сидел шаром под лампой и лишь иногда приоткрывал сонные глаза.

Приехала .скорая.. Фельдшерица разложила на столике большую сумку, достала шприцы и обламывала кончики ампул. Парень лежал спокойно с отрешенным лицом. Потом мы вновь понесли его, теперь вниз к белой машине с распахнутыми задними дверцами.

Взбудораженные соседи расползались по комнатам, по норкам, обсуждая, случившееся.

Подтягивались с работы другие соседи, и дневная история рассказывалась и пересказывалась, обрастая подробностями, но к вечеру все затихло, и в квартире неспешно прибирались, ладили замки на сломанные двери.

* * *

Художник в своей комнате смотрел в окно. Свет включен, и ничего не видно, кроме пыльного стекла, но он все равно стоял, смотрел на двор, из которого уже укатили черные машины.

Ему сверху все было видно с самого начала. И Крис, вручивший что-то обрадовавшейся Ленке, и машины, откуда высыпала кодла, и как милиционер в будке, охранявший жильцов соседнего дома, тут же задернул шторку на окошке.

Высадивший дверь крепыш рыскающим взглядом обежал комнату и, пнув с досады подрамник, побежал дальше.

Вадим тогда вжался в стену, а теперь сжимал и разжимал кулаки, но дрожь в руках не проходила.

Дверь отворилась без стука. Ленка-старшая зашла, деловито поставила большую клетчатую сумку, двумя руками подняла и развернула к окну треногу с незаконченной картиной. Сначала пытливо смотрела на нее, потом с какой-то жалостью на художника.

- И-иэх! Отошла моя-то, - вздохнула она, - Спит! Вся в зеленке, ровно лягушка. Телефон в руке зажала, хнычет и спит.

Она еще помолчала, отставила картину и стала, приняв вычурную позу, и сразу стала похожа на все эти треугольники и квадраты на холсте. - Кавалера-то .скорая. увезла. Давай, допишем что ли? Пока время есть...

* * *

В комнате остались я, недвижный Мурашка и спящий кот, но вскоре подтянулись художник, следом, как на веревочке, Ленка-старшая. Девушка Света принесла полный воды таз и, намочив лоскут ткани, протирала лицо воина. Последней притащилась меньшая Ленка, измазанная зеленкой, с заплывшим лицом, на котором на месте глаз остались лишь маленькие щелочки.

Сидела она в уголке дивана, прижавшись к матери.

Настроение у всех подавленное и одновременно было облегчение, сознание того, что вломившийся в тихий квартирный мирок вихрь прошел, остался позади. Лишь художник говорил и говорил что-то, но больше старался выпендриться перед старшей Ленкой.

- Нельзя быть свободным от общества! Нельзя! Классики доказали. Не закрыться ни в конуре, ни искусстве. И жизнь надо любить во всех ее проявлениях, пусть и самых безобразных. Находить рациональное зерно. Вот Мурашка. И личное счастье нашел и себя проявил. Один на защиту выдвинулся. Вы думаете воин пьяный или побитый? Просто так лежит? Не-е-ет, он землю обнимает!

Воин лежал с блаженной улыбкой на лице. Потихоньку начал стонать. Приходя в себя, он потихоньку шевелил то рукой, то ногой, так медленно и осторожно, словно они были на шарнирах. Когда он собрался с силами и сел, ему налили из Ленкиных запасов теплой водки, совсем чуть-чуть, только на дно стакана. Но Мурашка решительно замотал головой, и Света аккуратно отвела его в свою комнату.

Ушел и художник с обеими Ленками. Я остался один с котом в затоптанной грязными следами комнате со сбитой постелью, с пятнами крови на подушке и тоже взялся за тряпку, чтобы прибраться до прихода Анфисы.

* * *

Жизнь успокоилась, снова вошла в привычную колею. И все-таки стала другой. Еще через пару дней дом, двор-колодец, и сама крыша наполнились грохотом - ее перестилали Смуглые таджики в кирзовых сапогах и телогрейках меняли старые проржавевшие насквозь листы. Безжалостно отдирали их и кидали в колодец двора. Те летели, рыжие, как опавшая листва, и от удара часто рассыпались в пыль.

Новая крыша на солнце нестерпимо сверкала. Но такие дни случались редко. Обычно она лишь матово блестела и на вид была холодной и чужой.

Словно в последний раз, я решил обойти старых приятелей. Воин Мурашка встретился в коридоре и сиял так, словно получил орден. Он шел с кухни и твердо лежал круглый поднос. На нем стояли две чашечки с кофе, и желтоватая пенка колыхалась в такт шагам воина. Что-то пряталось под белой салфеткой на круглой тарелке.

Я хотел завернуть за ним в комнату, но тот виновато улыбнулся, приложил к губам палец и аккуратно закрыл дверь перед моим носом. Пришлось свернуть к художнику, который как раз собирался на работу.

С видом мастерового человека Вадим степенно пил чай. На полной разноцветных треугольников и квадратов картине на трехногом мольберте поблескивали свежие мазки.

И сам он явно похорошел. Брюки выглажены, блуза вычищена, с рукава исчезли грязно лоснившиеся пятнышки засохшей краски. На столе вместе с чаем лежали приготовленные, словно в дорогу, вареные яички и узкий желтый брусочек масла на отдельном блюдечке.

- На натуру поедешь? - спросил я.

- Куда там, - вздохнул он, - семья, деньги нужны, работы много. Я теперь на две ставки перешел. - Кивнул он на стоящие в углу домиком плакаты. И точно. Спереди плакат прежний - чебуречная, сзади новый - реклама пивного бара: кружка с кудрями пены и усатым раком с круглым оловянным глазом.

В растянутом кармане примостились видно со вчерашнего дня длинные и круглые как зачехленные ракетки для тенниса вяленые лещи. Художник достал одного и начал шелушить, стряхивая на газету круглые слюдяные чешуйки.

Чтобы не мешать ему собираться, я вышел и в коридоре наткнулся на младшую Ленку. На ее лице остались лишь мелкие напоминающие царапинки следы. Она торопилась: когда я заходил в квартиру, видел на площадке Криса, с обмотанной серыми бинтами головой привалившегося, сидя на ступеньке, к стене.

Все куда-то спешили, неожиданно захотелось и мне куда-либо пойти, но я лишь вернулся в комнату.

Ближе к ночи зарядил привычный дождь, по новой крыше он барабанил весело и гулко. Неожиданно стемнело. По календарю на стене день вышел странный, совпали воздвижение животворящего креста Господня и международный день туриста, но не это поразило, а то, что на календаре значился сентябрь, значит, лето давно кончилось.

Я много знал, знал и то, что все лучшее в жизни уже прошло. И ничего больше не будет того, что так ждал, и потому дальше можно жить спокойно, тихо и благостно. И надо выходить из дома и устраиваться на работу. Любую. Получать деньги, покупать еду и в выходные ездить за город, копить на мебель, курорт и на врачей, чтобы те лечили болезнь, которую за твои же деньги у тебя найдут. И обязательно купить билеты и посмотреть спектакль про войну молдаван за картонную коробку.

Она будет учиться, а по вечерам играть на гитаре, коту купят корзинку, чтобы тот спал в ней, свернувшись в клубочек. И в раскрытое окно будет изредка заглядывать солнце, а когда дожди сменит снег, они просто закроют его, заклеят швы пластырем или белыми полосками бумаги и, пока не зажурчит горячая вода в батареях, станут жечь плитку и греться под толстым шерстяным одеялом.

Я стоял и смотрел на красные огоньки, на окна комнат и квартир, зажегшихся напротив. За каждым шла жизнь, в ней сновали по двое, по трое и по четверо, словно доказывая, что каждой твари должно быть по паре. И ничего с этим сделать нельзя, так все построено и так случилось в жизни. Я стоял и смотрел на окна, на огоньки, пока не пришла Анфиса. Словно свежим ветром пахнуло от ее прихода, и бессильно повис на вешалке плащ, и встала в угол на привычное место гитара. Напевая, девушка мыла руки над поддоном, отпихивая лезущего под руки кота, собирала на стол, потом в закутке переодевалась. Ее закрывала натянутая поперек занавеска, за которой угадывался контур тела, и я не подсматривал, знал, что воображение и мечты рисуют жизнь куда лучше, чем она есть на самом деле. Подсмотришь, заглянешь, пытаясь по глупости отгадать ее нехитрый механизм, и твоя мечта, воплощенная в плоть и кровь, начнет жить по своим законам. И тебе в ней просто не будет места. Или решишь, что поймешь жизнь, разберешься в ней, расставив раз и навсегда все по местам, а она обманет и исчезнет, растаяв как туман за окном. И еще о многом думал я. И не понять, вечер это был, ночь или утро. Какая-то серая пелена висела над городом.

А кот в тот же день ушел как обычно через окно и больше уже не вернулся. Я лишь иногда видел его то здесь то там. Он шел по крыше, торопился куда-то своей легкой танцующей походкой и не отзывался ни на какие "кис-кис", только на секунду оглядывался и спешил дальше.

Туман над крышами плыл словно дым, он сочился влагой, приглушив звуки города. И дождик капал так безнадежно уныло, что становилось ясно, идти он будет до самой зимы. Окна были уже плотно закрыты и заклеены бумагой. Кот шел, заглядывал в них. Он словно кого-то искал. Ведь в мире еще так много несчастных людей.

2004-2006

Владивосток-Москва-Санкт-Петербург-Варшава

Copyright (c) "Русский переплет"