Догнать мечту

Я давно мечтал. Приехать в этот город и покататься на велосипеде. По набережным, по длинным прямым улицам. Почему-то ночью, благо летними ночами светло, как днем. Или рано утром. Когда никого нет. Город виделся пустым, вода в реках и каналах спокойной. Желтое такси пролетит мимо. И опять тишина. Погасшие окна, продуваемые легким невским ветром улицы. Я надену куртку, по ночам здесь холодно, и поеду по набережной мимо разведенных мостов. У гранитного парапета буду смотреть на идущие по реке суда с огоньком на верхушке мачты. Отдохну и попытаюсь их обогнать.

Странно мечтать о том, что легко можешь позволить. Впрочем, я не один такой. Как-то спросил солидного богатого человека, о чем он мечтает? Дело было в конце банкета, все расслабились. Он задумчиво покрутил в руке бокал с коньяком, посмотрел мне в глаза и ответил, что мечтает взломать банкомат. Ночью. В маске. Ломиком и кувалдой.

Я его понимаю. Поставить банкомат в загородном доме и взломать после завтрака – не то. Не щекочет нервы. Никто не крикнет: «Шухер! Менты!».

С моей мечтой проще. Но каждый раз, когда я приезжал, что-то мешало. Сначала ремонт, потом квартира оказалась заставлена. Не то что для велосипеда – для лишнего стула места нет. Или я приезжал, и надо было дни напролет писать отчет о заседании правления, научную статью о том, чего я совершенно не понимал, а то и срочный, всегда не к месту и не вовремя некролог. Люди ехали в этот город со всего мира, чтобы отдохнуть, а я сидел в захламленной комнате за ноутбуком, изредка поглядывая в окно на серый квадратик неба над двором-колодцем.

И все же мечта не покидала. Я купил складные педали, чтобы будущий велосипед не бил по ногам, когда потащу его по лестнице. Яркий красный шлем. Ведь катаясь и разглядывая дома, я непременно упаду. Небольшой насос, помещавшийся в карман. Вдруг в дороге спустит колесо? Велосипедный ключ, полный выемок и гнезд для всех возможных болтов и гаек. Я словно готовился к экспедиции. И в очередной приезд решился. Открыл на планшете сайт объявлений.

Поздней осенью от заезженных великов избавлялись курьеры. Все было забито объявлениями с акцентом. «Хароший только рваный цепь» или бодрое «Сел-поехал».

Я придирчиво перебирал предложения. Рассматривал фотографии. Изучал характеристики.

«Скоростной…» Зачем? Я давно никуда не тороплюсь.

«Горный» – здесь нет гор. Гора Парнас не в счет. Туда на велосипеде не заедешь. А пешком на нее я безуспешно карабкаюсь всю жизнь.

Карбоновый по цене подержанной машины – ненужная роскошь.

Звездочки, грипсы, хроммолибден. Я продирался через них, пока не споткнулся на объявлении: «Куплен давно. Сделан в Италии. Не ездили. Без торга».

Действительно давно, раз не в Китае. И цена невысока. Я позвонил и поехал.

В прошлом веке здесь было чистое поле. Теперь метро и станция электрички. «Я люблю Мурино», – уверяла стела на дороге к новым красивым домам.

В одном из них мне выкатили запыленный велосипед с высоким рулем и широким сиденьем. Какая-то женщина объясняла: «Знаете, он купил его очень давно, все собирался кататься, но не получилось. Так и простоял на балконе. Он все думал, что вот-вот освободится и тогда…»

Я боялся спросить, что с тем человеком? С так и не исполнившейся мечтой. И подумал, что он купил его для меня. А я все не приезжал и не забирал его. И он поставил велик на балкон лет на десять.

Карманный насос оказался кстати. Я расплатился, накачал колеса, смахнул тряпкой пыль и поехал.

С велосипедом не пускали в метро. Электрички ходили редко. Несколько часов я катался вокруг «Я люблю Мурино», по улицам и дворам. Оказывается, я не забыл, как это делать, кружил все быстрее, соревновался с машинами, обгонял курьеров с огромными желтыми ящиками за спиной.

До Финляндского вокзала добрался к полуночи. И покатил к реке мимо памятника Ленину, потом по набережной. Переехал Неву. В пустом городе гасли окна, желтое такси пролетело мимо.

Неожиданно на мосту меня обогнали велосипедисты – откуда они взялись ночью? Сосредоточенно крутили педали и уносились куда-то по Литейному проспекту. Словно сегодня исполнились желания не только у меня.

Я свернул на Шпалерную. Оставленные в плитах водостоки били по колесам. Ни одно окно не светилось.

Пошел первый снег. Мокрые хлопья летели в лицо и сразу таяли.

Домой я добрался часа в два ночи. Велосипед на лестнице словно вырос, бил педалями по коленям и занял половину прихожей.

Утром я выглянул в окно – сугробы по колено. В них уже протоптали тропинки. К вечеру снег растаял.

Болели ноги. Скоро сюда приедет жена, будет ругаться и пообещает выбросить велосипед в окно. А я буду уговаривать ее не делать этого. Дня через три поинтересуется, сможет ли она его поднять, если спустит покататься? Я уверю, что сможет, она ответит, что иначе оставит его на помойке. Но все-таки затащит наверх, и он будет в прихожей ждать моего приезда. Весной мы обязательно куда-то поедем. Если закончится война.

Я сел на Сапсан и умчался в Москву. Довольный, что одним неисполненным желанием стало меньше.

О чем я еще мечтал? Или о ком? Когда в шестнадцать лет пошел работать, в конторе оказалась неприступная красавица лет двадцати пяти. Вокруг нее увивались техники двадцати лет, инженеры тридцати и, даже, старшие инженеры за пятьдесят.

С первой получки я купил и положил ей на стол роскошный букет.

Весь день она задумчиво разглядывала сослуживцев. Когда спросила меня о чем-то, я отвернулся в окно, ответил нарочито сухо и равнодушно.

Найти ее и спросить: «Помнишь, я подарил тебе букет?» Боже! Ей уже семьдесят! Лучше прислать еще один. Опять анонимно.

Сапсан качало на рельсах, как корабль на волне. Я закрыл глаза и словно снова ехал по городу на велосипеде, и пустая Шпалерная улица накатывала под колеса. Под ними щёлкали водостоки. От Литейного к Смольному, вдоль Невы. По разбитым плитам набережной. Все быстрее и быстрее.

Не знаю, куда я тороплюсь. Что и кого хочу догнать? Куда успеть?

 

 

 

 

 

Эффект кирпича

 

Доцент Бибиков кирпич нашел. Шел расстроенный с заседания кафедры. Снова перенесли защиту его докторской диссертации. Отказали красиво, как у интеллигентных людей: «Чтобы вы могли лучше ее подготовить… Научный совет осенью лояльнее…». Назначенный оппонент намекнул, что все вопросы лучше порешать заранее к взаимному удовлетворению. Академик похвалил и захотел, чтобы Бибиков упомянул его в научной работе, как соавтора. Бибиков упомянул. Работа вышла с указанием авторов: «Академик… и др.»

Он шел домой и размышлял обо всем этом. Улицу перекопали, приходилось обходить железную дорогу, подниматься на путепровод. Был и короткий путь. Добрые люди в решетке у железной дороги прутья выломали. Протоптали дорожку. Все там ходили. А Бибиков однажды нарвался на контролеров. Мужик в оранжевом жилете и второй – с нашивкой «Охрана» на куртке. Подошли, удостоверениями махнули и заявили:

– За хождение по путям штраф тысяча рублей.

– Извините, так получилось, все здесь ходят… – залепетал он.

Железнодорожники ухмыльнулись.

– Вызывай ментов! – сказал путеец охраннику, – товарищ по-хорошему не понимает. Хочет с протоколом две тысячи отдать, и чтобы бумагу на работу прислали.

Заплатил Бибиков тысячу. Потом узнал, что штраф за хождение по рельсам всего сто рублей.

Давняя история, а до сих пор обидно. Потому шел вдоль путей и смотрел не под ноги, а вокруг, чтобы на охранников не нарваться.

И споткнулся. С краю тропинки кирпич торчал. Пнул его, землю ногой поколупал, показалась надпись. «Пяткинъ» выбито на кирпиче, рядом царский орел выдавлен.

Он его очистил, поднял и забрал с собой. Пошел дальше, помахивая кирпичом.

Электричка на дальних путях загудела тревожно. Машинист в кабине погрозил кулаком.

– Да вижу я тебя! – пробормотал доцент.

Путеец в желтом жилете показался. Стоит с лопатой, на него смотрит.

Бибиков решил, что лучше сто рублей штраф заплатить, чем идти в обход. И пошел навстречу с кирпичом в руках.

Путеец бросил лопату и потрусил в сторону.

– Чего это он? – удивился доцент.

Дырка в заборе на месте, пролез в нее. Дальше тупик за какой-то конторой. Место тихое, два парня стоят и перетирают что-то. Серьезные парни, в кожаных куртках, рядом машины черные большие.

Доцент переложил кирпич из руки в руку и пошел к ним.

Парни замолчали. Один отошел за машину, второй руку за пазуху сунул, держит там что-то.

Бибиков хотел начать привычно: простите, пожалуйста, у вас не найдется… Но, неожиданно для себя, заговорил хриплым басом:

– Слышь, мужики! Кирпич. Тяжелый зараза. Народ шугается, пакета нет?

Парни обрадовались, из багажника достали пакет.

Бибиков сдержанно поблагодарил, спрятал кирпич и пошел дальше.

Хлипкий пакет вскоре порвался. Кирпич упал на ногу. Доцент от души выматерился. Подобрал кирпич и пошел на автобус.

Время вечернее, народу полно, но вокруг место пустое образовалось. Контролер, то и дело оглядываясь, ушел в другой конец салона.

Доцент ехал с кирпичом на коленях. Рядом никто не сел. Ехал и размышлял. Ходить с кирпичом тяжело, но выгодно. Уважение. Не хамит никто. Проезд бесплатный.

От остановки шел, перебрасывая кирпич из руки в руку. Ему казалось, что и сам он стал выше, плечи шире. Появилась уверенность, которой так не хватало в жизни. Встречные сворачивали. Несомненно, с кирпичом в руке жить лучше.

– Привет, зая! – гаркнул дома жене. Хотел похвастать. Рассказать, какой сегодня день хороший.

Но та не слушала. В ванной красила голову. Потертый халат, стоптанные тапки. Шумела вода. Полная жена наклонилась над ванной. Казалось, что медведь пьет воду.

Бибиков задумался.

Ах! Какая аспиранточка пришла к нему на кафедру! Ноги длинные, фигурка точеная.

Бибиков покачал кирпич в руке, вздохнул, положил его на край ванной и ушел на кухню.

Он все не мог успокоиться. Может тему докторской диссертации изменить? Не сравнительный анализ теории личности в зарубежной и отечественной психологии, а особенности отечественной психологии и их практическое применение. Или просто «Эффект кирпича».

Так надоели умные, но бессмысленные слова вокруг, когда любую гадость тебе от начальства или коллег обязательно в красивую бумажку завернут. Взять кирпич на научный совет. Зайти с ним в ректорат, насчет докторской поговорить. Оппоненту разъяснить доходчиво, в чем он не прав. С академиком поспорить. Довести свою точку зрения. А кто не согласен – Пяткинъ ему между глаз! И такая жизнь настанет простая и хорошая…

– Оглох что ли?!

Бибиков поднял голову, и улыбка сползла с лица.

Жена с намотанным на голове полотенцем приближалась с кирпичом в руке.

– Я тебя, «Пяткинъ», спрашиваю! Зачем эту дрянь домой припер?

Жена надвигалась, поднимая кирпич.

Бибиков отшатнулся и уперся в холодильник. Отступать некуда.

– Что ты дорогая? – пробормотал он. – На дороге подобрал. Сама подумай, зачем мне кирпич? В выходные отвезем на дачу. Над камином вделаю, орлом наружу. Пусть будет красиво, как у интеллигентных людей.

 

 

 

 

Мы обязательно встретимся

 

Мне приснилась девочка из детства. Легкая воздушная. В нашем городе, выйдя из школы, мы бросили на землю портфели, стояли и болтали о чем-то. Вот только я был сегодняшний с грузом прожитых лет, цепью потерь и ошибок, болезнями, развалом страны, войной, а она та же, что и полвека назад. Я знал: сейчас мы разойдемся, она повернет к своему дому, я к своему. И затягивал расставание, любовался ею.

Потом проснулся. Рядом спала жена. 22 декабря самая длинная ночь. Сколько лет я не вспоминал о той девчонке? Как ее звали? Марина! Залезть в «Одноклассники», посмотреть на нее? Нет! Пусть остается в памяти такой же легкой и воздушной.

Я осторожно поднялся. На кухне в темноте смотрел в окно. Снег летел наискось, белым по чёрному.

Следом зашла жена, щелкнула выключателем, снег за окном исчез.

– Не трогай меня, пожалуйста! – раздраженно сказал я.

– Хотела сварить тебе кофе, – у нее задрожали губы, она развернулась, вышла и закрылась в ванной. Пришлось умыться на кухне. Не позавтракав, поехал на работу.

В автобусе поднял маску повыше и встал лицом к окну. Окно в матовых узорах. Я снял перчатку, ладонь обожгло холодом, потом иней превратился в лёд, лёд растаял и показалась засыпанная серым снегом земля, белый снег на льду реки, мост с черными перилами.

А ведь здесь мы гуляли. Стояли на нем.

– Смотри, – сказала Марина, – краны, словно птицы!

Краны вдали опустили стрелы к воде.

– Цапли, – ответил я.

– Нет, они – фламинго!

– Фламинго! – фыркнул я. – Где ты видела фламинго?

– Фламинго! А ты… ты просто перезанимался математикой.

За спиной прогрохотал пустой вечерний трамвай. День прошел. Он был бесконечным. Теперь таких длинных дней не бывает. Тогда урок – сорок пять минут – тянулся, как резиновый. Сейчас, выпил кофе, и полдня позади.

Днем мы сдали экзамен. Ту же математику. Спустились с моста шли, взявшись за руки, по набережной. От моста к Горному институту.

– Один плюс один равняется два, – сказала она и посмотрела на меня.

А я смотрел на пришвартованные корабли у набережной. Их готовили к перегону – новенькие в свежей краске, иллюминаторы закрыты деревянными щитами. Скоро они уйдут на север. Обогнут Европу и разойдутся по рекам от Енисея до Лены. Дальше стояли потрепанные волго-балты со вмятинами на бортах. На корме сохло белье на веревках.

Она поступала в институт. Я в мореходное училище. После мореходки можно подняться по трапу на любой из стоящих здесь пароходов, хоть и на тот, с полощущимися на ветру штанами, и уйти в дальние страны.

– Смотри, – показал я на обтрепанный чумазый флаг, – сегодня корабль здесь, а утром может уйти по Балтике в Швецию или Данию.

Марина пришла в класс год назад. Учившиеся с нами с первого класса девчонки в барышень превращались потихоньку, как из куколки в бабочку. Марина сразу явилась красавицей. Еще она ходила в платье. А наши девчонки, по тогдашней моде, сразу после уроков натягивали брюки.

Оказалось, что мы живем неподалеку, что нам нравятся одни и те же песни. Среди одноклассников мы всегда оказывались рядом.

И вот сдан последний экзамен, аттестаты в карманах, мы можем пойти, куда хотим. И мы отправились в кафе-мороженое.

Нам отпустили по бокалу шампанского. После мороженого оно казалось горьким, щекотало в нос, очень хотелось икнуть, это было смешно. Мы смеялись, после кафе заблудились среди исхоженных вдоль и поперек строгих линий острова.

Я целовал ее в каком-то из бесконечных, идущих один за другим, проходных дворов. Ее губы мягкие и послушные. Мы останавливались, целовались, шли дальше и все время выходили к воде.

Нева расходилась, превращаясь в залив, а потом в море. Широкое море без берегов. Ведь то, что мы не видим, не существует. Можно только бесконечно вспоминать, прижавшись лбом к холодному окну автобуса.

Автобус тряхнуло, я ударился о стекло. Пора выходить.

Старые корпуса, занимаемые моей конторой, скоро снесут, здесь построят дорогое жилье. Всех уволят. Последнее время на работе только об этом и говорят.

В кабинете нас трое: вечно испуганный предпенсионный старший инженер, я и молодой парень только после колледжа.

– Ты слышал? – едва я зашел, бросился ко мне предпенсионер. – Сокращение. Оставят несколько человек, остальным предложат уехать на Дальний Восток. Ты не поедешь на Дальний Восток?

– Не поеду. Только на ближний летом, если прекратится пандемия.

– Почему? – расстроился он. – Сопки, тигры, солнце встает из моря. Сейчас акция – всем дают гектар земли.

– Поезжай. Можешь взять мой гектар для пары.

– Надо брать на Курилах, – вмешивается молодой, – я подал заявку. Если они отойдут к Японии, получу компенсацию.

– Продашь и что тогда будешь делать?

– Ничего.

– Ты и сейчас ничего не делаешь.

– Уже и помечтать нельзя, – обижается он.

Я наблюдаю за ним. Сравниваю с собой в молодости. Другая одежда и прическа, татуировка – ерунда. Мечты другие. Зато их много. Взять гектар у государства и продать японцам. Раскрутить канал в Интернете. Петь, танцевать, рекламировать шмотки. Времени на работу нет категорически.

Может это старческое брюзжание? Или мы разобрали все приличные желания? Чтобы я сделал, стань молодым? Записался бы во французский легион.

Зашел начальник отдела. Он часто приходит в последнее время. Проверяет, кто чем занят на работе.

Молодой старательно стучит по клавиатуре. Старый лихорадочно шелестит бумагами. Мои руки машинально тянутся за документами. Это так противно, что хочется по ним ударить.

Знаю, чем неприятен молодой. Он словно вареный. Берется за что-то и бросает при первой трудности. Мне же неисполнение мечты казалось трагедией.

Помню, как я психовал. Не добрал полбалла на экзаменах в мореходку. Нас было несколько человек в резерве, в расчете, что кто-то поступивший заберет документы и уйдет. Таких странных людей каждый год находилось двое или трое. Я сжимал кулаки, клялся отлично учиться, делать каждый день зарядку и выучить иностранный язык по пылящимся в шкафу грампластинкам.

Утром заскочил в морскую церковь. Зажег и поставил свечку, пошептал и рванул из храма.

– Здесь за упокой! – шипели вслед старухи.

Я их не слушал, приехал к порту, через забор смотрел на мачты кораблей. Когда вернулся, дома разрывался звонок телефона. Мне сказали, что я зачислен, и завтра надо прибыть в училище.

Счастливый, я постригся под машинку в парикмахерской. Бросил в портфель носки, трусы и бритву. Книги, оставшиеся от подготовки к экзаменам, связал в стопку и потащил в библиотеку. И встретил Маринку, увлеченно читавшую журнал в общем зале. Она наклонилась над страницей, волосы опустились, закрыв лицо.

Марина пробегала глазами по страницам, потом задумалась и подняла голову. Волосы разошлись. Лицо словно осветилось.

– Сижу и вдруг не понимаю, о чем читаю? Ты поступил?

Я наклонил коротко стриженую голову.

– Колючий! – провела она ладонью.

Ладонь теплая, хотелось, чтобы она гладила ей еще и еще.

От библиотеки мы пошли к реке. Холодный ветер гнул ветки деревьев на набережной. Вода на спусках лизала гранитные ступени.

Уши торчали и зябли. А потрешь – сразу запылают.

– Жаль, – вздохнула Марина. – В нашем институте нужны лаборанты. Поступи на вечерний. Учились бы вместе.

Я молчал. Завтра меня переоденут в морскую форму и закроют в училище на карантин. Буду ходить строем, драить в казарме не какой-то там пол, а палубу! Мне уже подсказали: новенькую синюю робу постирать с хлоркой, выплеснуть сине-черную воду, тогда роба станет бледной и мягкой, словно ее носили несколько лет.

– Ты не придешь в понедельник?

– Нет, – жестко ответил я.

– А во вторник? Когда ты придешь? Позвонить сможешь?

Я пожал плечами. Училище далеко за городом. Жить буду в казарме. Один телефон-автомат на всех, да и тот чаще сломан. В выходной отпускают тех, кто не в наряде и у кого нет хвостов по учебе. И лето занято, шлюпочная практика, на второй год большая корабельная, потом преддипломная.

– Мы обязательно встретимся, – говорит девчонка, и еще что-то, но я не слышу. Кажется, она плачет. Прикусывает губу и отворачивается. Перебегает через мост. Звенит последний трамвай. Вагон видно насквозь. Желтый яичный свет над сиденьями.

Когда он проезжает, на другой стороне моста никого. Расстаться не страшно. В молодости ничего не страшно. Издали я оглянулся, пролет разведенного моста встал над рекой. Какой-то корабль плыл огоньком на мачте.

Почему мы не вместе? Потому что ушел трамвай. Потому что развели мосты. Потому что тогда не было сотовых телефонов, а к телефону-автомату, когда он работает, всегда очередь и нет, чтобы позвонить, двухкопеечной монетки в кармане. Потому что я нахватал двоек, и меня месяц не пускали в увольнение. Потом нас отправили на картошку. И еще много всяких потому что.

Первый корабль, на который я попал после мореходки, ушел в море на полгода. И далеко не всегда мы возвращались в этот город.

Кто-то из одноклассников говорил, что Марина вышла замуж. Кто-то сказал, что она переехала.

В адресном бюро нет ее адреса, у нее теперь другая фамилия.

Я приходил на набережную. Презрительно глядел на облезлые речные посудины, не ходившие никуда дальше Швеции. Гулял от моста до Горного института и обратно. Надеясь, что встречу ее. Садился в последний трамвай и ехал домой.

И снова надолго уходил в море.

Потом женился. Столько всего было потом. В новом веке научные суда, на которых я ходил, сдали на металлолом. Можно было «уйти под флаг», завербоваться на иностранный пароход, но романтика к тому времени закончилась. Я предпочел сидеть каждый день в пыльной конторе.

Я сошел с трапа в другой стране. По тем же улицам ездили другие машины. Новые вывески на домах. Другие интересы у людей.

Даже город теперь называется по-другому. Но почему-то я все чаще вспоминаю тот весенний день.

Работа не шла. Какие-то бессмысленные бумаги. Требования, сверки, справки, запросы.

После обеда начальник прошел мимо столов.

– Пойду, – сказал я, убирая папки в стол, – не работается сегодня.

Он так удивился, что только кивнул.

На улице уже темно. Самый короткий день в году. Когда переехали через мост, захотелось выйти из автобуса на набережную, но на ней пусто и холодно. Только бронзовый адмирал замер на постаменте.

Дома сел в кресло, не зажигая света. В темноте не так тоскливо, сидишь тихо, будто боишься, что-то спугнуть. А при свете, посмотришь вокруг и хочется выть. И никому не объяснить почему. Даже себе.

Не знаю, сколько я просидел. Хлопнула дверь.

– Почему ты в темноте? – спросила жена.

– Потому что льготный тариф электричества начнется только через тридцать минут. Подожди полчаса, мы зажжем все лампочки, включим телевизор, запустим хлебопечку и стиральную машину.

– Глупости! – засмеялась она, – рассуждаешь, как старик.

Жена хороший легкий человек и не помнит об утренней ссоре.

Она рассказывала о своей работе, хлопотала на кухне. Что-то бормотал телевизор. Я не вслушивался, отвечал невпопад.

Интересно, снятся ей мальчики из класса? Хоть иногда. Тот, кто нес её портфель, давал списывать или перекатывал из её тетради?

За окном белый снег летел по чёрному.

Поужинали. Жена провела рукой по моей голове, поцеловала в лоб, проверяя, не заболел ли я.

– Ты просто устал, – сказала она. – потерпи, завтра день дольше, потом весна, летом поедем куда-нибудь. Хочешь, купим круиз на корабле?

– Вот только не на корабле!

Я возмущался, объясняя, почему никогда не поднимусь по трапу на борт.

Она смеялась. Закончился снегопад за окном. Я уснул и больше мне ничего не снилось.

 

Андрей Макаров