Вашингтон, DC

 

– Стоп! Так дальше не пойдет, – сказал я сам себе. Оглядевшись по сторонам, увидел, что нахожусь у сквера со скамейками и памятником Джону Барни, кажется, герою 1803 года. – Отлично, наконец-то нашёл, где присесть!

Ощущение беспокойства, смешанного с раздражением, терзало меня последние несколько часов. К счастью, я был уже хорошо знаком с подобными приступами. О-о-о, это ужасная смесь! В таком состоянии можно легко наделать много разных глупостей, о которых позже обычно жалеешь! Но, слава Богу, с годами я, кажется, научился выходить из подобных состояний с наименьшими потерями. Без запоев, загулов, уездов, без срывов на ближних и дальних, словом, без всей той чепухи, от которой страдает большинство мужчин в сложные периоды жизни. Одно из выстраданных золотых правил – не оставаться наедине с собой в замкнутом помещении. И я его выполнил – не остался сидеть в номере «Plaza», хотя день был трудным и я чертовски устал. Но когда знаешь название болезни и знаешь, как её надо лечить, остается одно – действовать. И тогда я пошёл по 14-й стрит между зеркально-бетонными коробками офисов в сторону Белого Дома. Теперь надо разобраться с причиной и следствием.

Вашингтон мне однозначно не нравился. В этом городе, как, впрочем, и по всей Америке, после работы люди не болтались по улицам, не засиживались в маленьких кафе и ресторанчиках, как в Европе, а дружными рядами направлялись в своих авто домой. Неудивительно, что в половине седьмого вечера улицы городов по всей Америке, казалось, пустели. За исключением каких-нибудь маленьких питейных заведениий с дансингом по вторникам и четвергам...

Впрочем, если честно, не это же причина моей хандры? Откуда пришло это состояние угнетённости? Ведь всё предсказуемо, ничто не может изменить расписания ближайших дней, разве что внезапная смерть. Так что надо просто ждать. Ждать, ничего не предпринимая – таковы правила игры!

Разве так не бывает осенью, когда смиренно встречаешь каждое утро, осознавая: за дождливыми и слякотными днями, с их бесконечными сумрачными вечерами, наступит зима – с морозцем, с пушистым белоснежным покровом, искристо-слепящим солнцем… И снова будет радостно на душе от одного вида из окон твоей квартиры, вида на крыши старого города, одинаково укрытых снегом…

Бывает, бывает, и снова будет. Но будет потом, позже, а пока я вынужден сидеть здесь, на скамейке в сквере 14-й стрит, Вашингтон DC, щелкать земляные орешки и раздраженно думать о том, что хочу домой, в Харьков, на свою Рымарскую, на улицу с голыми ветвями лип, мокнущих под дождем...

«И ещё важно, что бы тебя там ждали...» – всплыла вдруг кем-то заготовленная фраза и я сразу понял откуда моё нетерпение и раздражение. Всё дело в том, что в этот раз меня дома ждут! И цветы в вазу поставит не консерьежка, и повсюду будет много не мужских вещей, и в квартире будет заметно присутствие заботливой женской руки...

Ощущение домашнего тепла и уюта передалось за двенадцать тысяч километров вместе с воспоминаниями о другом возвращении – из Франции, под самый Новый год. Тогда в Европе резко похолодало, солярка в топливном баке нашего автобуса постоянно замерзала, мы часто останавливались, водители отогревали её и автобус двигался дальше. Пассажиры, вымотанные дорогой, сдерживались из последних сил мечтами о скором возвращении домой, в Харьков… А там царила темнота и всё тот же холод. Градусник на Сумской показывал ниже тридцати пяти по Цельсию, в моей квартирке – ниже ноля, водопровод и канализация размерзлись; воды нет, продуктов нет, магазины закрыты, ведь это была эра домаркетов, наступала ночь с субботы на воскресенье; и я всю ту ночь топил газовый камин, отогревал стены, пил водку, не закусывая, и убеждал себя в том, что пора кончать эту личную драму и не мучить себя бессмысленно-колючим  вопросом «Почему»…

Я прислушался к себе. Всё тихо. Теперь я встану и спокойно вернусь по 14-й стрит к себе на восьмой этаж, подальше от этих снующих авто, сирен полицейских, санитарных и пожарных машин, в полной тишине включу полюбившуюся местную радиостанцию «Classik», заварю крепкого чёрного кофе, привезенного с собой, потому что американцы в нём ни черта не понимают, и с тихим насладением, смакуя, напишу рассказ о том, как хорошо, когда тебя ждут дома, о том, как я провез через санитарный кордон саженцы настоящих аризонских кактусов, и как их горшочки будут стоять рядом с теми пальмочками, что мы с ней привезли из сентябрьской Алушты…

 

Колокольчик номер четыре

 

Накануне море штормило. Целых три дня огромные волны неистово налетали на пирс, вдребезги разбивались о серость монолитного бетона и насыщали вкусом соли прибрежный воздух Феодосии.

Мы молча – из-за непрерывного шума моря, гуляли по набережной. Вдруг она неожиданно взяла меня за руку и, напрягая свой тихий голос, воскликнула:

– Завтра обязательно  сфотографируем тебя на фоне этих грандиозных волн! Смотри – они точно как на картине в твоем кабинете!

Я рассмеялся и нежно поцеловал ее в открытые, чуть соленоватые губы:

– Ты просто прелесть! Так и сделаем.

Последнюю неделю мы проводили вместе двадцать четыре часа. На календарной границе лета и осени, изнеможденные длинными и жаркими летними днями в шумном и пыльном Харькове, каждый из нас нашел повод улизнуть из города на недельку и вот она заканчивалась. Вначале, добравшись до провинциальной Феодосии, слегка грустной от наступающей осени и предстоящей безлюдной зимы, мы, по ее предложению, не стали превращаться в «морских котиков». Пока стояли прозрачные осенние дни, успели сходить по горным тропам в Орджоникидзе и Планерское, побывали на заброшенном маяке, в старом феодосийском порту, поднимались на Митридат… При этом умудрились обгореть, вволю накупаться, там и сям продегустировать местное красное вино, собрать коллекцию мелких камешков на мозаику для панно...

Когда восточный ветер поднял шторм и заходить в воду стало просто опасно, мы начали гулять по старой Феодосии. Упражнялись в латеральном мышлении, на ходу сочиняли и тут же рассказывали по очереди роман с интригующим названием «Опаленные солнцем». Накопленный за лето стресс постепенно отпускал, ощущение ужасно тяжелого года уносило волнами прибоя и я вновь ощутил вкус к жизни...

Буквально за месяц до этой поездки она осторожно спросила: «Ты уже разлюбил меня?» – «Почему ты так решила?» – растерянно переспросил я. «Ты уже давно не пишешь свои рассказы...».

Она была права. За последние пять месяцев я не написал ни строчки. Даже пять полнолуний и наступившая весна остались незамеченными. Но причина, конечно, была в другом. В тот год я кожей прочувствовал состояние своего любимого Бунина, когда он в определенный период жизни был раздираем сомнениями и выбором. Несмотря на понимание и поддержку друзей, я всё никак не мог найти ту внутреннюю опору, которая помогла бы устоять против пошлой действительности. Внутренне я готовился отправиться вслед за Иваном Алексеевичем. Но, видимо, что-то – еще мне неведомое – не отпускало меня. Как я ни старался расставить все точки над «i», часть работы подсознания всё же была скрыта вуалью. Не удивительно, что знакомые при встрече сочувственно качали головой: «Ты плохо выглядишь, пора в отпуск».

Как можно отдохнуть от состояния выбора?

Перед отъездом я решил купить ей какой-нибудь сувенир на память. В его поисках переходил от одного лотка к другому, произвольно расставленных вдоль набережной. Колечки и сережки с крымскими самоцветами, акварельки, плетенные кошелки, кораблики из рапанов, картинки и поделки из корней дерева... Вдруг средь этой мишуры увидел несколько старинных икон. Продавал их бомжеватого вида мужик в татуировках на всех открытых частях тела. Подхожу ближе и вижу рядом с иконами небольшой, размером с кофейную чашку, колокольчик. Весь его вид – и цвет меди, и потертая юбка, и форма ушка выдавали возраст.

Едва сдерживаясь, чтобы не ухватить его тотчас, со скучающим видом стал рассматривать иконы. Было ясно: стоит мне проявить интерес к колокольчику, как его цена возрастет неимоверно. Интуитивно определив приоритеты мужика в продажах, я спросил:

– Вот эта иконка сколько стоит?

Он ответил. Я озадаченно покачал головой.

– А подсвечник?

Он назвал цену, я прокомментировал и её. Выдержав паузу в три минуты, взял в руки заветный колокольчик. Он оказался без язычка и, слава Богу, целый, без трещин и сколов. На головке выбита цифра «4».

– Ну, а колокольчик сколько?

Мужик, видимо, понял, что клиент небогат, и что сегодня он может остаться совсем без выпивки. Полупрезрительно посмотрев на меня, мол, что без толку спрашивать, назвал абсолютно приемлемую цену. Я повертел в руках колокольчик, показал ему отсутствие языка и предложил скинуть треть. Он возмутился, как настоящий торговец, но я уже понял, что мужик уступит. Поставил колокольчик на место, сделал жест «Ну, мол, что же...», вернул руки в позу скучающего курортника, и лениво двинулся в сторону следующего лотка с безделушками. Мужик, уже нарисовавший в своем воображении стол и закуску, судорожно спросил у своего напарника: «А может отдать на почин?» и, не дожидаясь пока я растворюсь в толпе отдыхающих, громко позвал: «Эй! Ладно, забирай!».

Не торопясь я вернулся, отдал деньги, взял колокольчик. Мужик суеверно пробормотал: «Первый покупатель – мужчина», и поводил моей купюрой по оставшемуся товару, словно причащая его к продаже...

Я отошел подальше за спины прохожих, взял колокольчик за ушко и, сдерживая охватившее напряжение, постучал по нему ногтем. Колокольчик тут же, как ребенок, соскучившийся за мамой, отозвался таким чистым и глубоким звуком, что я, неожиданно для себя, от радости рассмеялся. В тот самый момент я понял, что всё встанет на свои места – если оставаться самим собой, не изменять себе и не ломать себя. И тогда у нас будет всё: и «Опалённые солнцем», и «Несгибаемые ветром», будут другие покорённые горы, солёное море, будет свобода и счастье, и будет ещё много-много рассказов...

 

1999 г.

Феодосия

Наваждение

 

Я проснулся от выстрела. Но мне было все равно. Война так война! То, что теперь называлось «я», было не в силах даже открыть глаза, не говоря уже о том, чтобы повернуть голову или шевельнуть рукой. Пятый день это «я» лежало в запертой темной комнате с температурой под сорок. По непонятному графику она иногда падала на целый градус, и тогда у меня появлялись силы доползти к столу и проглотить какие-нибудь таблетки. Так, на всякий случай, вдруг поможет.

Работа мозга всё-таки разбудила тело, и когда раздался очередной выстрел, я уже не спал. Ага, скорее всего, это не война. Похоже, стучит створка окна.

Стучит?

Я собрался с силами и прислушался: за окном  устрашающе шумел порывистый ветер. Так. Значит, пока я  тут валялся, невыносимую жару за окном стал разгонять ветер. Без меня. И, судя по обжигающим его потокам, врывающимся в форточку, он не принес ни туч, ни дождя. Суховей...

Сирокко?!

И тут же вспомнил, что сегодня жду её звонка. С ужасом подумал, что при температуре в квартире плюс 31, за окном плюс 34, а моего тела – плюс 40, свидание может не состояться.

Створка окна выстрелила еще раз. Наверное, надо всё-таки подняться и прикрыть её, иначе ветер разобьёт стекло. Но тело разламывалось на маленькие колющие кусочки и чтобы его собрать в единое целое, надо было придумать какой-нибудь стимул. Бонус, приз, всё равно что.

Кажется, скоро полдень. Значит, скоро может позвонить она. Тогда я скажу, что не могу выйти, так как болен. Может быть, она решиться прийти? Нет! В квартире неубрано, это не хорошо, надо хоть сгрести разбросанную одежду в шкаф...

... Я поднимался или нет? -  подумалось в очередное выныривание из забытья. Прислушался: за окном всё также шумел ветер. Который час? Может быть, она уже звонила? Нет, ну это же сумасшествие - постоянно думать о ней!

Надо сходить в аптеку. При такой температуре оставаться на ночь без жаропонижающего – всё равно, что играть в русскую рулетку.

Надо подниматься.

Сирокко, сирокко, как ты мне нужен....

- Что такое сирокко? - спросила она как-то.

- Это знойный ветер в северной Африке. Время от времени он налетает на юг Италии, Сицилию, Корсику, разгуливает по нескольку недель и вселяет в души людей необъяснимые ощущения тревоги и возбуждения. Кто-то из писателей сравнил его с любовным помешательством...

В другой раз она сказала: «Слушай, Эл, я готова заниматься с тобой любовью, готова быть твоей девочкой по вызову, твоим эскортом, всем, кем хочешь. Только, пожалуйста, не зови меня в жены...».

С ума сойти!

В тот раз я вспомнил бабушку по отцу. В детстве мы жили вместе, и у нас с ней были какие-то особые отношения. Мы не были дружны, но оба, кажется оба, чувствовали себя заговорщиками. Как-нибудь, промежду прочим, она вдруг, ни с того ни с сего, могла что-то рассказать совсем неподходящее моему возрасту. Например, про любовные похождения деда.

Мой легендарный дед попал в плен к немцам в сорок третьем, а в сорок шестом его вернули в Союз. Но тогда почти всем советским пленным давали срок еще и на Родине. За то, что попали в плен, а не покончили с собой. И дедушка отрабатывал еще и в советских лагерях. К счастью, его лагерь находился под Изюмом, в сорока километрах от нашей деревни. И бабушка, собрав нехитрую котомку - несколько варёных картофелин, лепешку, когда стакан молока, два-три раза в месяц, в любую погоду, пешком, напрямую через лес ходила за сорок километров чтобы сказать деду, которому в лагере исполнилось пятьдесят, что она его любит, и дома  его ждёт трое детей...

Когда они состарилась, бабушка всё показывала на ноги, увитые венами, толщиной с бельевую веревку, на скрюченные пальцы, и жалостливо приговаривала: «Ох, внучок, внучок, как же они болять…»

Вернувшись в очередной раз сознание, я прислушался: ветер утих также неожиданно, как и поднялся. Значит не сирокко...

                                                                                                                                             1998 г.