"ПОДНИМАЕТСЯ ВЕТЕР..."

(Земное и небесное в поэзии Марины Струковой)

Здесь наше солнце медом истекло

в подставленный ломоть чужого хлеба.

Марина СТРУКОВА.

Если крикнет рать святая:

"Кинь ты Русь, живи в раю!"

Я скажу: "Не надо рая,

Дайте родину мою".

Сергей ЕСЕНИН.

I

В последние десятилетия подверглись эрозии многие высокие смыслы, составляющие необходимый нравственный каркас общественного бытия, и даже можно сказать определенней - основу духовной жизни русского народа. В советское время народ русский, как известно, был государствообразующим, а духовно-психологически русская культура (очень часто прямо так не называемая, национально не идентифицируемая) выражала своим живым присутствием некий идейный фундамент существования огромного советского государства (разумеется, речь идет не о политической проекции, а о внутренней, нравственной - индивидуальной и общей). Последнее качество имеет непосредственное отношение к ныне вошедшему в современный лексикон термину "имперскость". Не отрицая всего огромного свода задач, тягот и ответственности, заключаемых в смысловые пределы "имперскости", необходимо отчетливо сознавать русский народ как национальное сообщество, обладающее собственно своими символами, своей болью, своим стыдом и своей вдохновенной высотой. Такой духовный срез можно обнаружить в русской литературе о войне.

добавим: война, которую каждый будет понимать как "моя война".

Подобная постановка вопроса не нова (вспомним, как у Толстого разнятся образы Аустерлица и Бородино), однако вся его весомость может быть выявлена лишь в приложении ко времени настоящему, сиюминутному, к людям, которых ты лично знаешь, к ужасу, который может коснуться лично тебя, ко всему надличному, что терять уже нельзя, ибо после не останется уже ничего. Вот примерный духовный фон, на котором стоит вести речь о поэзии современной молодой поэтессы Марины Струковой.

2

Это имя открылось русскому читателю сравнительно недавно и как-то сразу, хотя и сейчас восприятие творчества Марины Струковой далеко не однозначно и разнится в зависимости от того литературного круга, в котором заходит разговор о молодой русской поэзии. Вышли, как ныне водится, небольшим тиражом две книги поэтессы "Чертополох" и "Солнце войны", состоялись публикации в ряде центральных газет и журналов, была поездка в Чечню, в наши армейские части (выездной пленум СП России), чтение стихов на передовой, в самом сердце сегодняшней кавказской войны. И все же, несмотря на горячий прием слушателей, Марина Струкова является собой, как кажется, показательный пример опознанного, но так до конца и не узнанного, не понятого поэтического дара. Выпущенная из рассмотрения критикой глубина поэзии Струковой на фоне опознавательных знаков ее национального звучания свидетельствует о сугубо разговорной степени внимательности литературной критики сегодня, о готовности не спуститься, подобно делосскому водолазу Гераклита, в семантические бездны, но одновременно не заметить, пройти мимо прозрачной глубины. И в том сказывается грампатизм нашей критики, ее скрытый нарциссизм, причудливо сочетающийся с митинговой экспрессией, пристраивающий ей в затылок (если позволителен такой образ) нахмуренную сосредоточенность оснащенного до зубов филологического знания.

3

"Пусть твой двор,

и в жилище не будет живых", -

Говорит мне смеющийся враг.

┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘

Эти белые села никто не спасет,

Эти рощи пойдут под топор,

И неистовый ветер печаль унесет,

И сожрет твою песню простор.

Перед нами картина нашествия. Взгляд поэта обводит страну: "серебряный мох", "дорожный прах", ветер опустошения, одинокость гаснущей на безлюдье песни; реки будут повернуты вспять, уведены стада, детей унесут на руках пришельцы - так турки

воспитывали в свое время янычар из детей плененных народов, затемняя им родовую память и веру, делая их иванами-не-помнящими-родства. Одновременно возникает тема русского предательства, избегаемая литературой последнего времени:

И лихие вояки страну предадут,

Прогуляют ее в кабаках.

Струковой, а вовсе не языческое отречение и родовая гордость. Бог вырастил это негодование в сердце поэта, которое способно к сопротивлению, к подвигу, к смерти за святое, поэтому ужасаться "букве" ропота означает не видать промыслительных корней такого роптания. Здесь - неохотность пути на битву (несмотря на отчетливо сказанное: "поле битвы мое убежище"; "в случае происшествия я выбираю бой... В случае поражения я выбираю смерть"), участия в ней только человеческими силами, ведь неправда должна быть поражена Высшим судом, а не земным. Тут не найти посягательств на ниспровержение Божьей прерогативы властвовать, нет борьбы с Богом - но есть в земном мире борьба от Бога и борьба от себя. И пресловутый ропот означает вопрошание: зачем борьба от Бога так мала, почему борьба от себя так надрывна?! Признание Его силы и власти безусловно, и героиня готова погибнуть "дважды": в наказание за дерзостный выкрик в Небеса - и от железной десницы мира, от борьбы с которой не уклониться, но только идти ей навстречу в последней готовности пасть за русскую правду. Такое роковое пограничье - между полной терпения верой и вознесением гневного голоса к небу, между русской уступчивостью и русским воинским духом, наконец, между стяжанием славы, дарованной Богом, и смертью, сопровождающей это сияние славы, - такое неотступное сочетание-преследование на протяжении всей русской истории постоянно и составляет непостижимую для западного ума предельность русской жизни, ее высоту и бездну.

Смотри, как Русь идет за славой!

Смотри, как Смерть идет за ней!

Если Русь - то Святая Русь, а на Руси какие-то свои, ни на что не похожие отношения с Богом. Как минимум, неисчерпываемые никаким "буквенным" описанием, но всегда хранящие упование на милость Божью, тайную веру в божественный Промысел. Это глубже зримых картин реальности, заставляющих горестно сжаться русское сердце:

Больной озлобленной Державой,

Среди обугленных камней -

Смотри, как Русь идет...

"Звезда войны высоко светит..." - воинский подвиг как духовный подвиг, о чем так хорошо сказано у Ивана Ильина, способен преодолеть неправду и злобу мира, одновременно искупая тем самым личное несовершенство того, кто взял меч для "сопротивления злу силою". Воинская жертва угодна Богу, когда она обращена на себя - душа воина принимает тяготы, за которые готова держать ответ на Суде.

Как жить униженным и сирым?

И вовсе нет воинственности в том воинском взывании к очистительному урагану, который единственный, кажется, способен вернуть покой и красоту в родные пределы:

Пусть снова пустошь станет пущей,

войска покинут грязный ров

и ураган пройдет поющий,

вздымая избы из костров.

Однако прежде, в почти поминальном стихотворении о "безвинно убиенных славянах" ("Ни единой звезды не горит над Москвой..."), об океанах живой воды, которых так и не хватит, чтобы оживить всех "мертвых в горах... в лесах, у границ и у памятных вех", Струкова роняет:

Проще кровью горячей могилы кропить!

Много крови у наших врагов!

Видимая жестокость, откровенная языческая "простота" этих слов на самом деле являет собой вражеский закон, поворачиваемый защитником безоружных против врага: если враг понимает лишь закон силы и крови, если все увещевания иные и встречное благородство воли воспринимаются врагом как слабость, в таком случае дикий закон должен быть однозначно в своей гибельной возвратности явлен врагу. Но в стихотворении определенно не призыв, не освобождение от "вериг" христианской нравственности. Тут угроза и тайный вздох: насколько же проще действовать хищнику, не обремененному твердыми духовными запретами. А в том, что внутренний мир поэзии Струковой нравственно регламентирован, нет никаких сомнений. Очень часто, в порыве боли, снедающей душу, поэтесса роняет строки, которые впрямую, кажется, могут свидетельствовать о жестокосердии и мстительности: "как же весело, братцы... в ответ на угрозы поджигать города, да пускать под откосы на закат поезда"; "заминируем каждую пядь этих пашен, динамит - под оклады икон. Видишь - выхода нет, поднимается ветер..."; "мы тьму выжигаем тьмою, мы зло убиваем злом... Смерть избранным племенам"... Ключом к этим строкам, от которых веет властностью и волей, может быть следующее авторское замечание

Мы долго смотрели в бездну,

она отразилась в нас.

Как отразилась? Инверсно: поглощающая, она должна быть поглощена, разрушительная, она должна быть разрушена - бездна гибели, вероломства, скверны и страха. Именно потому произошло превращение безмолвного наблюдателя (долго смотрящего) в самую непреклонность: "...и стали стальными лица, и стали глаза свинцом" - взгляд, впрямую ассоциирующийся с полетом пули, острым и окончательным.

Но о чем же многие, сходные по пафосу, поэтические высказывания Струковой? Они - о возмездии, об обратном махе маятника. "Отвергнутое творцом" будет уничтожено. По какому праву? По праву орудия, которое выбрано свыше, по праву гнева Господня: "Возможно, мы верим в Бога. Но это опасный Бог. Мы меч его, бич и злоба". Очевидно

Смеясь, он дерзко презирал

Земли чужой язык и нравы;

Не мог щадить он нашей славы...

Горячая волна, вздымаемая над поруганной врагом землей, столь сильна (даже будучи несомой в немногих, одиноких и искренних сердцах), столь сознательна, что принимает на себя ответственность за свои деяния, подобно Воину - и лишь в этом может быть сокрыто русское оправдание перед Всевышним.

4.

Заметим, что прежде достаточно широкий нравственный диапазон поэзии Струковой со временем сужается: уходят языческие предпочтения, в основном лежащие в фольклорном слое русской культуры и сопряженные с детским, так до конца жизни и неизбываемым ожиданием доброго волшебства. Остается, одинокий и неравный, почти что спор с Богом. Кажется, шумит сдвигающийся во времени навстречу героине лязг и скрежет, звон и стон грядущей битвы. Как будто внятно и мужественно (насколько это определение приложимо к женскому голосу) сказано ею о желании взять меч воина. Но одновременно героиню терзает тоска ("только ветер тоску разнесет"; "в дрожащее небо бросается песней тоска"; "стиснув зубы от тоски") мало идущих в сторону поля битвы, быть может, более никто и не идет вослед одинокому воину... Снижена и обытовлена вера предков, разодрана в сознании надвое: или пальцы сложены в троеперстие - или они сжаты на рукояти меча. С кровью и смертями сшивается этот разрыв, восстанавливая зримую последовательность: прежде крестное знамение, затем - соединение руки с оружием. Но пока все далеко не так, и в небеса летит голос поэтессы - то вольно-ухарский: "Вымирать осторожно? Крест замшелый нести?"; то гневно-страдательный: "Ты не народ... тебя сожрут и сплюнут на закат, крестом поковыряют меж зубов"; то исполненный сердечной боли, растворенной в хрустальных по звучанию и горьких на вкус словах:

Никогда, никого, ни за что не спасет

серый храм в облетевших кустах.

И последнего ливня сиреневый мед

Станет льдом на высоких крестах.

Зачем призывать их сражаться?

Рабов проще гнать, чем вести.

Они рождены, чтобы сдаться...

Но мы рождены - их спасти.

И вот это последнее, обязательное "их спасти" - смягчает колющий глаза контраст ответственности между героем и всем его народом, уже не позволяя отделять судьбу одного от судьбы всех. Опосредованно эта органическая неразрывность судеб сказывается в тоске героини, и хотя тоска не красит христианина, русская мерка снимает буквальную греховность такой душевной маеты. В струковском героическом начале скрыто (и вместе в тем неудалимо) присутствует отзвук Христова моления о чаше. Готовность к великому и тоска от неизвестности, от боязни не выполнить предназначение - разительно здесь отличие от героики архаической, по преимуществу

изначально связанной с одинокостью, во многом полагающейся только на себя или распределяющей свое упование по целому сонму языческих богов, помощников и покровителей. Тоска в пределах христианского героического - это сознание острой необходимости Божьего участия. Однозначно свою долю в ней имеет простая, обыденная сегодня, общенародная тоска - срыв терпения в состоянии горя.

Обращение Струковой к локальным дохристианским символом так или иначе говорит о видимой христианской интеллектуальной усталости поэтессы. Но тут же, одновременно и рядом, находится христианское бытование, закрепленное на сердечном и национальном уровне, которое естественно перевешивает интеллектуальный упадок. Христианское бытование приводит к христианской же норме и русское роптание, лишь в незначительной степени являющееся интеллектуальной производной. "Перекрестим дымящийся дол" более весомое изречение, чем все последующие отчаянные душевные порывы: взорвать купола, заровнять (скрыть от врага) отчие могилы, "динамит - под оклады икон". В привычном движении руки: "перекрестим" - горчичное зерно русской души, способной к высокому стоянию и низвергающейся в темную бездну. В этом христианском горчичном зерне всегда присутствует возможность покаяния, и русскому сердцу это известно как никому другому сердцу.

5

Страдания, уставшие от русского плача, готовые разрушить истерзанный мир, чтобы затем создать, родить новый, светлый и добрый. И когда мы читаем у Струковой: "голос крови сильней, чем закон..." - нужно помнить, что срываясь с женских уст, эти слова совсем не очередной отпечаток идеологического клише, за которым в истории тянется страшный след. Женское сольется с женским в метафизическом поле: мать и сестра закрывают собой беззащитную Русь, в которой воплощено такое же женское начало. Гнев - вот острие пики, направленной на "смеющегося врага", притом затаенное - добродетель, честь, слава, светлая радость, ничего из последнего высокого запаса не будет отдано на поругание беспощадному пришельцу. И если у Цветаевой: "на твой безумный мир ответ один - отказ!", то у Струковой: "видишь - выхода нет, поднимается ветер, Русь уводит на облачный край: впереди только битва..."

В поэзии Струковой именно таким образом - через неявные облики матери и сестры, причудливо совмещенные с чувствами гнева и страдания, удивительно ярко открывается читателю почти забытая им область родового. Подлинность этого открытия подтверждается женскими устами, говорящими от его имени, указывающими на жизненный первосмысл: родить, рожать... В духовной собранности лирической героини нет совсем ничего об эмблематичной амазонки, с грубой душой, отсутствием женской грации в слове и жесте, способной к рождению новой жизни словно по какому-то досадному недоразумению. Видимая похожесть таких двух почти полярных

образов рассыпается при первом же взгляде на мир струковской поэзии, в котором "каждая песня о вечной войне - лишь песня о вечной любви. О деве, что, плача, стоит на крыльце... о юном герое во вражьем кольце... о белых цветах, что ложатся к кресту из трепетной детской руки". Полнота мысли о доме и мире здесь особенно очевидна в сравнении со скудной однополой проекцией мироустройства, свойственной амазонке по определению. И, наконец, именно нарушением полноты мира, несущей в себе первичный отблеск небесного дома ("о деве, что, плача... глядит на дорогу в тоске"; "о белых цветах, что ложатся к кресту"), вызваны накаленные строки поэтессы о враге:

Коль вину ему отпущу,

я его за себя прошу,

но когда подойду к окну -

не прошу его за страну.

...помолиться - так намолю:

надышаться ему - в петле,

отоспаться ему - в земле.

Ни одной черты первичной воинственности амазонки здесь не найти, но отчетливо видна родовая оскорбленность и принятые на себя, земную, ответственности перед небом за кару предателю, разрушителю, захватчику, извергу. Эта решимость матери и сестры не вызывает никаких сомнений этического порядка:

...когда вздохнет свободная Россия,

победою закрыта как броней,

когда отрежут голову Шамиля

и в тишине поднимут над Чечней.

Особенно, если вспомнить захваченный бандой Басаева роддом в Буденовске... Женское, сжатое болью и гневом сердце, готов к отпору и даже мщению, которое несоединимо с образом русского воина-мужчины, духовно сопрягаемого только с боем, как в жизни своей, так и посмертно:

Ночь, вокзал, пути и перегоны,

снова Грозный в огненном венке.

С трупами забытые вагоны

мертвенно застыли в тупике.

...Бедные блуждающие души,

мальчики, не помнящие зла,

вечно бродят по воде и суше.

И темнеют мерзлые тела.

В стихах Струковой Россия предстает как странное, ни на что в мире не похоже средоточие и родового, и христианского одновременно, и вместе с тем - как земля, застланная слезой и горем сегодняшним. Словно кислотой, словно ржой русская жизнь разъедена ныне рефлексией. У Струковой - сгущенное почти до предметной плотности желание выйти за пределы слова, шагнуть в стихию действия. Это инстинкт родового неупокоя, точка страсти жизни, то, что должно ее преобразить и без чего преображения быть, вероятно, и не может. Рожденный внутри христианского, гнев родового, словно протуберанец, прорывает православную оболочку, но неизменно возвращается в точку прорыва.

Из-под пера поэтессы выходит будоражащее сердце, не втискивающееся в привычные рамки размеренного хода жизни четверостишие:

Я знаю, они предпочли бы

Погибнуть, молитвы творя.

Суда их, как мертвые рыбы,

Спустились в чужие моря.

Чрезвычайно значимое завершение поэтической речи ≈ все пространство, в котором звучат жестокие признания, пронизывают токи личной ответственности за всех, кто обделен стойкостью, волей, духовным горением. Наряду с земным, физически воплощаемым смыслом итога ≈ "сдаться", "спасти", сквозь слова видны небесные определения духовной гибели и духовной победы.

6.

Наряду со словами, источаемыми взрослой и непокорной душой поэтессы, изредка можно встретить примечательную детскость ее речи ("и никто не обидит нас"), а это, так или иначе, оттенок душевного доверия миру ≈ пусть затаенный, но неизбываемый. Но случайно в стихах Струковой практически полностью отсутствует иронизм, о котором еще в начале столетия писал А. Блок и который, пройдя сквозь век, разрушил мир изнутри. Основа иронии ≈ недоверие, тотальная ирония однозначно свидетельствует о недоверии бытию, которое пытаются заменить бытом ≈ подменить дух душой и распространить душевное повсеместно. Большое и соборное распыляется до малого и герметично-индивидуального ≈ в конце тысячелетия это так очевидно.

7.

8.

Представления о Граде небесном, в котором наряду с извечными русскими символами Правды, Красоты, Кротости воплощена мечта о "воле вольной", особенно близки Струковой как по складу ее поэтического характера, так и по времени, которое проживает поэтесса:

Только одна замена в этом обетованном царстве: кротость спрятана в глубь души и обращена, быть может, только к личной доле героини, к житейскому и собственно душевному, на место кротости как духовной черты встает воинская жертвенность. Появляется совершенно, кажется, невозможный для православного человека "бог войны" ≈ но это только отвлеченный от целого облик Христа наказующего, перенесенный художественной волей автора и народной духовной традицией с последних времен, когда Он "грядет со славою судить живых и мертвых", в дни тяжкой беды и горя, когда так остра потребность в Высшем Судии. Именно в этом контексте исключительно емким оказывается струковский образ сокола:

Под луной далеко ли иду?

Сокол знает...

...Но не знаю ≈ войду ли туда?

Перед нами путь, в котором сливаются воедино эпичность "песни грозной" и человечное "грущу"; "Град небесный", необъяснимо касающийся "мира" земного, словно нитью связанный с ним через чаяние "воли вольной"; "сокол", "распластав крыла", парящий выше облака (вспомним: "поднимается ветер, Русь уводит на облачный край"), знающий путь героини, видящий глубины ее сердца, может быть, сам взвешивающий ее душу на духовных весах и хранящий истинный ответ: войдет ли она в небесную обитель... В образе сокола сквозит абсолютность высшей инстанции, вместе с тем ≈ ее легкость, зримость, близость, благородная сила.

Сокол ≈ довольно распространенный образ в народно-поэтическом творчестве. Это всегда ≈ воин, чистый сердцем, порой доверчивый, как ребенок, нежный и верный в любви, часто воскресающий из смертельного, дурманного сна. В песнях жениха величают соколом, невесту ≈ голубкой (лебедушкой). В охоте сокол ≈ ловчая птица, не берущая добычу с земли.

Очевидна смысловая близость "сокола" как христианским, почти небесным качествам личности, так и знакам евангельской предметики: жених, ловец, отвержение плотного, земного, перекличка с голубем. И четкая инверсия: героиня ≈ по умолчанию знак голубя, на земном пути; вестник Града небесного ≈ сокол, по умолчанию жених и водитель. В некотором смысле, интуитивно (впрочем, только так и можно судить о глубинах подлинной поэзии), струковский Сокол есть замещение евангельского Голубя, с полным сохранением присущей этому символу чистоты, воздушности, неотмирности, вестничества. Сила в знаке голубя вынесена за скобки, акцент ≈ на кротости. В знаке сокола вынесена в область подразумеваемого ≈ кротость, ясная сила присутствует узнаваемо и неотвратимо.

Такие трансформации часты в сфере русской народной духовной поэзии, которая вносит высокое и отвлеченное в круг близкого, любовного созерцания, порою даже осязания, не боясь апокрифической вольности обращения с христианскими сюжетами и фигурами. Как-то очень просто ≈ без всякого интеллектуального, книжного страха совершить нечто непозволительное ≈ сюда же привлекается фольклорное начало ≈ сюжеты, представления, коллизии, герои и олицетворения. Очень органично подобные черты народной духовной поэзии прилагаются к творчеству Марины Струковой, создавая художественный ≈ и наивный, и глубокий одновременно ≈ образ русского Православия, подсознательно ожидаемый сейчас русским человеком.

9.

В русской древности ветры человеку представлялись существами самобытными, дующими, выпускающими из своих открытых ртов вихри, вьюги и метели. Русские сказки, песни и заговоры наполнены обращениями к ветрам с просьбой о помощи, как к существам живым и готовым выручить в беде. Языческий Ветер сильнее Солнца и Мороза ≈ повеет холодом и умерит жар, повеет теплом и не допустит смертельного хлада. Ветер приносит благодатные дожди, так же как град и снег, возбуждает зимние вьюги и метели. То есть Ветер, по существу, есть знак изменения, перехода от одного к другому ≈ не всегда благодатного, но несомненно решительного и действенного. (Не случайно у А. Блока в "Двенадцати" метафизический сдвиг истории впрямую соприкасается с образом ветра: "Ветер, ветер ≈ на всем Божьем свете!")

У Струковой мы видим мир опустошенный, в который вошел ветер ≈ вошел жестоко, самовластно, сметая гордыню, не щадя человеческого тепла. Слабое умирает или прячется, злое укрывается в эфемерных частных "вавилонских башнях", живучее цепляется за малейший "выступ" бытия, стремясь удержаться, выжить в мире, потерявшем устойчивость. Только героическое, просыпаясь в человеке, заставляет его подниматься во весь рост, не боясь ветра и гибели, обретая забытую укорененность ≈ родная земля чувствует героический дух в человеке и держит его; небо, давая легкость душе героя, позволяет распрямиться спине и расправиться плечам. Изменение мира только началось: прежде в него ворвался ветер и показал свою неотмирную власть, за ним ≈ словно бы ниоткуда ≈ возник герой:

Знаю, так всегда случается ≈

там, где нужно Свет беречь,

вдруг герой в толпе является,

как в золе ≈ булатный меч.

Струкова чувствует эти перемены в миропорядке, она сама ≈ их дитя, их герои. И потому почти как вещее слово, пророчество, звучит ее поэтическая речь: "Видишь... поднимается ветер..." Но если в русской древности ветер ≈ властитель перемен, то у Струковой ≈ он только их вестник, знамение, признак. Промыслительная сила, совместное делание с Богом ≈ в руках героя, вне зависимости от того, понимает ли он это разумом своим или только чувствует сердцем.

10

Заметим, что говорить о свободе поэта стало в XX веке как священным, так и риторическим обычаем. И вот мы пришли к тому, что литература почти до какого-то последнего духовного края оказалась переполнена безвольной или анархической автономностью, никак не соединимыми с духовным горением и поэтической волей. Только поэтическая воля способна собрать все черты поэта воедино, соразмерить их взаимно и укрупнить должные. Именно она позволяет поэту говорить со своей страной, с народом ≈ глядя глаза в глаза, если представим подобный образ. Спрашивая с мира, который поражен злом или отсутствием добра, с мира, который все-таки прекрасен и сердечно возлюблен, поэт столь же жестко готов спросить и с себя. И если речь идет не о самовопрошании, но о болевом, ранящем душу судействе, то такой поэт готов подтвердить свои слова и свой упрек собственною жизнью, своим бестрепетным самопожертвованием, своей готовностью не жить низким и умереть ради высокого.

Так долго явное волевое начало не было востребовано русской поэзией, и вот оно, почти уже нежданное, предстало вдруг в стихотворных строчках, вышедших из-под женской руки. Редкий поэт сегодня способен гневно крикнуть:

Как правило, перед читателем ≈ стихотворное пожелание, описание воли, но не она сама, властно предстающая и как сила, и как жертвенность ≈ в неразрывном единстве.

Грехопадение первых людей ≈ следствие желания, малоосознанного, но катастрофического по последствиям. Там не было решения, как, наверное, по этой причине не было и личности. Возврат в небесную обитель, как заповедано, возможен путем искупления греха ≈ осознанного искупления, которое происходит как воплощение внутренне принятого решения. Потому-то христианская литература ≈ это не литература желаний, а литература решений, христианская свобода ≈ не свобода вне границ, но свобода внутри убежденности.

Эти внутренние решения могут быть порой и неявны, но они очень значимы для судьбы героя, потому что рядом с решением здесь всегда присутствует ответственность за него. Время бесконечной литературной рефлексии стремительно уходит, литература пока еще неведомым образом обновляется. Однако роль личностного духовного решения в этом художественном обновлении определяюща.

Судя по всему, в ближайшее время в центре русской литературы встанет вопрос совместимости и спора православного и родового. Единственный выход из их противоречия находится в поле русской православности, осознающей свою метафизическую уникальность. Прежде ≈ Юрий Кузнецов, а теперь ≈ Марина Струкова, это только первые ласточки завтрашней отечественной литературы.