Песнопевец √ таково другое название библейского Псалмопевца. Псалмы соединили в себе надежду человека на Божью милость, отчаяние, радость и гнев поэта, перед глазами которого рушится мир и гибнет все то, что еще вчера казалось прочным, надежным и если не вечным по земным меркам, то долгим, длительным, размеренно текущим┘ Главное в этих великих Песнях √ упование на Бога, укорение себя, поиски мужества и надежды. Все земное в них очень условно, все природное √ едва намечено. Потому, с точки зрения литературы, библейские Псалмы видятся прежде всего как поэзия исключительно духовная, ⌠умная■, не окрашенная образами природы. Это внутренние борения человека с самим собой и судьбой под всевидящим Оком Господним. Однако сколь силен здесь отпечаток сердца человеческого! И всякий поэт иных, позднейших времен, видя в древнем образце слепок почти универсального идейно-поэтического высказывания, вольно или невольно, сознательно или по наитию, невзначай √ но следует по этому художественному пути, который чрезвычайно широк и ни в коей мере не дидактичен. Ибо этот путь позволяет совместить личное дерзание и мольбу √ с плачем о мире и доме, радость поющего сердца √ и весеннее ликование природы, обнимающее поэта, исцеляющее его душевные раны.

У поэтов √ разные лица и голоса, их духовное зрение различается по остроте и широте, а художественный словарь своеобразен, поскольку в нем видимо отпечатана скрытая от внешнего глаза душа художника. Но лишь тот, кто в состоянии почувствовать сердцем, уловить умом, выделить зрением и запечатлеть в живом слове широту и глубину родного √ кажется, только он может быть назван, по древнему примеру, ⌠песнопевцем■.

Наша память хранит таинственный духовный очерк скрытого временем лица автора гениального ⌠Слова о полку Игореве■┘

⌠Веселое■ и трагичное имя Пушкина уже почти два века почитается как символ отечественной поэзии┘

А непонятый современниками Андрей Платонов стал народным голосом и словом, которые оплакали такой горький для России ХХ век┘

Но есть и еще одно качество, которое во многом делает отечественную поэзию столь узнаваемо русской. Это замечательная устность, скрытая в письменном слове, свободно льющемся √ кажется, так может петь только птица, и именно этот образ напрямую связан с живой русской песней.

Человек погружен в бытие, это его крест и его предназначение: быть в природе и одновременно быть рядом с нею, ибо человеку Бог дал разум, тем самым уподобив Самому Себе. И потому, когда душа человеческая отворена для песни, человек поет не только природу, но и свой, человеческий мир, к глубокой и неосознаваемой скорби вынося Создателя за рамки собственного существования, и если не отрекаясь от Него, то забывая о Нем. Вот отчего человеческая песня так рукотворна, так печальна и столь напоена одиночеством.

Но когда певец обращает свой взор к природе, в каждой былинке которой сохраняется след Творца, когда он источает из своего измученного сердца любовное чувство к дереву, птице, полю, снегу, голубому небу, к пейзажу, в котором слилось воедино творческое начало земного мира, - тогда человеческая песня обретает редкую красоту и неуловимую подлинность, потому что в ней затаена благодарность Творцу и радость от этого малого соединения человека с Богом, земли с небом, божественного Прощения √ с жизнью человеческой.

В поле пересечения этих обозначенных нами смыслов √ художественных, нравственных, национальных √ и стоит искать ключ к поэзии Евгения Семичева, странного русского поэта рубежа двух тысячелетий.

2

В середине 90-х была издана первая книга Евгения Семичева ⌠Заповедный кордон■. За ней √ ⌠Свете Отчий■, ⌠От земли до неба■, ⌠Российский развилок■ и, наконец, в 2002 году Самарское отделение Литфонда выпустило семичевское избранное: примерно 250 стихотворений под общим названием ⌠Соколики русской земли■. Попутно шли частые публикации в московских журналах ⌠Наш современник■, ⌠Москва■, ⌠Молодая гвардия■, воронежском ⌠Подъеме■, региональных альманахах ⌠Нижний Новгород■, ⌠Русское эхо■, газетах ⌠Литературная Россия■ и ⌠День литературы■. В январе 2003 года ⌠Соколики русской земли■ были отмечены Всероссийской литературной премией ⌠Новая русская книга■. В 2002 году Евгению Семичеву исполнилось 50 лет.

И вот это последнее √ ⌠все основное уже сказано■ √ и есть главная беда нашей сегодняшней поэтической речи, впрямую связанной с постмодернистской установкой на мировоззренческую бесплодность. И пусть явно те или иные русские стихи и их авторы не встраиваются в постмодернистскую шеренгу ⌠работников пера■ (хотя и такое бывает, но это не правило, а вполне частный выбор). Однако фактически, самим результатом своего поэтического труда (нет никаких сомнений, что вполне вдохновенного, без лукавства) они словно демонстрируют читателю: говорить нечего, узкий круг тем озвучивается только новым темпераментом и фиксируется индивидуальными деталями. Личного предстояния Богу, небесам, отчей земле, России в них не найти, и подобную сдержанность иначе как упадком нашей поэзии не назовешь.

Уникальность того душевного положения, из которого поэт возносит свой голос┘

Внятное разделение добра и зла, и здесь же √ мягкость и неосуждение┘

Уступчивая любовь, горькое созерцание своего ⌠я■ и безоглядная жертвенность, когда нужно утвердить светлое, прозрачное, чистое┘

Неподражаемая интонация голоса и замечательно-характерный, ⌠портретный■ выход из коллизий, художественно прописанных узнаваемым ⌠почерком■┘

Трепетное чувство к родной земле и ее истории и способность увидеть давнее и далекое √ как близкое и вот сейчас происходящее┘

И, наконец, внутренняя свобода, естественная способность говорить и судить обо всем, потому что твой взгляд √ широк, а твое сердце √ большое┘

Вот чего катастрофически не хватает нашей поэзии, что встречается в ней сегодня так редко и почти точечно. И уже поэтому исключительно важно выделить и понять художественно-духовный мир, в котором подобные читательские √ почти немые √ вопрошания и требования определенно угадываются. Из таких точек очень часто рождаются завтрашние литературные вселенные.

3

При первом, беглом прочтении многие семичевские стихи оставляют какое-то смутное впечатление простоватости, литературной незатейливости┘ Вместе с тем, внимательно вглядываясь в течение этой стихотворной речи, замечаешь, как мастерски организована та или иная авторская художественная ⌠постройка■, как легко поэт владеет историческим материалом, какие духовно весомые знаки замечательно естественно, почти на уровне дыхания пронизывают его строки. И все более вчитываясь в странную простоту семичевской поэзии, наконец понимаешь √ тревожащая тебя почти устная простота идет от редкой в наше время творческой свободы, сплавленной интонационно с разговорностью, но не сорной, искусственной, а живой, мягкой, плавно вымолвленной, не исповедальной (когда ⌠рубаху на груди!■), но идущей от доверия к собеседнику и готовности поверить ему свою тайну.

Когда душа сольется с небом

И станет некуда бежать,

Я буду снегом,

Белым снегом,

На синем облаке лежать.

И дядя Жора √ местный дворник,

Ушедший до меня во мглу,

Порядка истовый поборник,

Возьмет лопату и метлу.

Он снег развеет по России,

Как веют манную крупу,

Чтобы архангелы босые

Не приморозили стопу.

И совершив благое дело,

Крутой поземкою влеком,

Я окажусь, как ты хотела,

Лишь у тебя под каблуком.

И буду снегом,

Чистым снегом

Под каблуком твоим дрожать.

Тогда земля и станет небом,

И будет некуда бежать.

Удивительный лиризм, редкая по нежности интонация мерно плывущего в тишине голоса, будто падает вечерний снег┘ И в то же время отчетливая, прочерченная, кажется, на уровне знания, определенность в отношении земной доли поэта. Он принадлежит всем: и любимой, и небу, и другим людям, знакомым и неизвестным, далеким и близким.

Но лишь ⌠через небо■ он сможет принадлежать своей возлюбленной безраздельно, как снег под ее каблуком┘

И только волшебной ⌠небесной манной■, как земным хлебом, он наполнит многие и многие ладони, спокойно разделит себя на всех и вот так сохранится...

Эту прекрасную развернутую метафору от начала до конца сопровождает похожее на прощальный выдох название: ⌠Как ты хотела┘■

Судьба художника √ мучительно разрываться между любимой и своим сокровенным предназначением. Но вот ⌠душа слилась с небом■ и все существо поэта превратилось в снег √ белый чистый снег, почти неотделимый от имени и образа России. Он морозно-холоден для небесного селения, так как по-земному суров, и потому-то его место √ на земле.

Хотя и песня эта о любви.

И в фартуки залатанные прячут

Мозолистые рученьки свои.

Пожалуй, никого уже не надо убеждать в том, что гуманизм, так долго владевший умами, столь естественно питавший своими живительными соками мировые литературы, сегодня сокрушен и раздавлен и никто в Европе и Америке √ на деле, а не на словах √ не опечалится судьбой маленького, простого человека. При всех ужасах и неправедности, что творятся сейчас в России, возможно только здесь еще живет это затаенное христианское чувство √ на Западе сначала выхолощенное болтовней, потом откровенно попранное протестантской цивилизационной моралью и, наконец, практически отмененное с распадом СССР как помеха целям и средствам грядущего ⌠нового прекрасного мира■. Гуманизм рухнул √ ведь он стоял не на ⌠камне веры■, а на ⌠атеистическом песке■, но в любом случае здесь не повод для философского поучения, а горькая слеза об утрате любви и нашествии ненависти. Еще в 1955 году поляк Тадеуш Ружевич написал: ⌠днем и ночью я учил // что человека нужно любить // что нужно любить // я отвечал человека■.

И вот сейчас сильнейшим отголоском этой давней поэтической фразы внезапно становятся многие строки современного русского поэта Евгения Семичева. Острота разлада земли и неба √ вот один из главных семичевских конфликтов. И дело тут не в том, что ⌠небо■ допускает зло на ⌠земле■, не в философской теодицее √ оправдании Бога за существование зла. Но в любви поэта к земному миру как творению Божьему, в сердечной жалости ко всякой боли и ко всякому горю, в умилении образом человека и в редкостном умении почувствовать тепло земной человеческой жизни.

Снег, белый снег на облаке развеет душа ушедшего на небо скромного дворника дяди Жоры, который тщательно наводил порядок на земле, а теперь следит за ним на небе. ⌠Снег-поэт■ развеется по России, как манна небесная, через усилия простого человека, любящего свой дом и двор и обихаживающего их.

И лишь когда ⌠душа сольется с небом // И станет некуда бежать■, поэт будет покорен желаниям возлюбленной. Небо возьмет свое √ душу поэта, призвание поэта, голос поэта, а земля возьмет все земное.

Но что это за обмолвка: ⌠некуда бежать■? Здесь почти неуловимая цитата из Пушкина: ⌠На свете счастья нет, но есть покой и воля┘ давно усталый раб замыслил я побег // В обитель дальнюю трудов и чистых нег■. Перед нами своего рода печать поэта, можно сказать, узаконенная в русской культуре.

И здесь стоит обратить внимание на почти незаметный временной указатель, который вступает в действие после того как все земные и небесные долги уже отданы: ⌠И совершив благое дело┘// Я окажусь, как ты хотела, // Лишь у тебя под каблуком┘ // Тогда земля и станет небом, // И будет некуда бежать■. Никто и ничто уже не помешает этой любви, она превратится во всепоглощающее чувство и будет как раз той любовью, которая преобразит влюбленных, и ⌠тогда земля┘ станет небом■. Речь идет о даре чистой любви, о ее таинственной преображающей силе, которой подвластны и земля и небо, которая, оказывается, живет поверх всех высоких долгов и предназначений. Тут зерно семичевских размышлений о земле и небе, его ни на что не похожей нежности к земному при совершенно явном понимании небесной доли России и промыслительной участи поэта.

Замечательна художественная легкость, с которой у Семичева простые, обиходные предметы сочетаются с небесной предметикой: ⌠душа сольется с небом■, ⌠дядя Жора √ местный дворник┘ возьмет лопату и метлу■, ⌠снег развеет по России, как веют манную крупу■, ⌠архангелы босые не приморозили стопу■┘ Способность Евгения Семичева вовлекать в стихи самые разные очень бытовые вещи, порой и вовсе пустяки, поэтически поверять коллизии, кажется, совсем рядовые √ эта способность необыкновенно широка и соединена в таланте поэта с чрезвычайно острым образным зрением.

У Семичева практически не найти необязательных стихотворений, главная ценность которых заключается в живописании творческого быта: мол, смотри, читатель, обыкновенный человек, вот так живут художники! Этот богемный позор, этот этический срам удивительно прилипчив и распространен √ особенно сегодня, когда постоянно на слуху заляпанное лососиным жиром творческих презентаций словцо: элита. Впрочем, в нем есть и приметы маргинального, бродяжного творческого существования, которые знакомы нам еще по советским временам. Единственное, что не удастся найти в подобном ⌠эстетическом заповеднике■ √ это ⌠бесценный божий дар■, свободно живущий в детском сердце художника, такого √ как ⌠нищий Нико Пиросмани■.

4

У Евгения Семичева есть давнее и очень неброское стихотворение ⌠Пиросмани■. Его не стоит преувеличивать и называть художественным знаком, но мысль о творчестве, о назначении художника и его отношениях с шумящим базаром земной жизни там очень примечательна.

Среди разнообразного рыночного товара ждут своего покупателя картины знакомого всем горожанам бедного живописца Нико Пиросмани. Он рисует как-то непривычно, совсем непохоже на общепринятые в городе картинки, которыми торговцы украшают свои лавки для привлечения денежного народа. И потому никто не берет изображенные художником груши и яблоки, они не похожи на те плоды, что лежат неподалеку в корзине продавца фруктов.

На картине зреет груша.

Спеет яблока овал┘

Только разве можно кушать

То, что ты нарисовал?

Тут первые две строки √ увиденная поэтом прекрасная земная жизнь. Две заключительные √ рассудочное мнение практического ума. Вот, казалось бы, явный жест в сторону творческого самовыражения, которое и не может быть понято ⌠толпой■. Это принципиально не так. Художник вправе рассчитывать на понимание только в том случае, когда он выполнил божественное веление, которое водило его вдохновенной рукой. Ну, а если его кисть исполняет волю непросветленного, рационального разума, что ж, тогда его почитатели сплошь состоят из уже упомянутой нами ⌠элиты■ и тех же торговцев, нарядно украшающих свой товар √ только уже по-новому, в духе времени, которое определенно отрицает живую трепетную жизнь.

В образе лирического героя-автора очень хорошо показано, как живет он в миру и как из него, поэта, надмирное ⌠сочится■. Оно неуловимо и непредсказуемо, это загадочное надмирное свечение всего и вся. Его можно почувствовать только когда ты берешь земное и отогреваешь его в своих ладонях √ и вот тогда в нем проступают черты небесные.

И потому в этих стихах практически нет ставшего уже почти правилом акцентного противопоставления поэта и мира. У Семичева, напротив, несмотря ни на что, поэт √ с миром, он его любит, и если нужно, не колеблясь пожертвует собой ради него √ мира домашнего, сварливого, расхристанного, но согретого теплом русской речи, светом русского пейзажа, искренностью русского обычая.

По этим ступенькам непрочным,

Ведущим на горестный свет,

По грубо сколоченным строчкам

Спускается с неба поэт.

┘Зачем ему с неба спускаться

Пускаться в неведомый путь?

Средь добрых людей потолкаться?

Соленого горя хлебнуть?

Сидел бы на облаке млечном,

Ничем никому не мешал.

И людям о добром и вечном

Хорошие мысли внушал.

Так нет же! На лестнице шаткой √

Того и гляди упадет! √

Он машет приветливо шапкой

И с неба на землю идет.

В очень простой и естественной, почти разговорной интонации этого стихотворения с программным названием ⌠Поэт■ сокрыто множество этических смыслов, которые мы найдем и в иных семичевских вещах. Не вдаваясь сейчас в их подробное толкование, подчеркнем только один образ, очень показательный, отчетливо характеризующий Евгения Семичева как художника.

Поэт, земной житель, соединен с небесами своей песней, своими стихотворными строчками. В минуту вдохновения он восходит по какому-то таинственному зову на небо, и именно там складываются поэтические слова, которые затем, на земле разомкнут уста поэта и станут общим достоянием. Куда как часто по этой ⌠стихотворной лестнице■ поэты взбегают в заоблачные высоты, остаются там и снисходительно поплевывают на землю, пыльную, бытовую, скучную. Много позже вдруг оказывается, что это был путь ⌠вверх по лестнице, ведущей вниз■. И вот здесь проступают черты библейского, бытийного контекста. Лестница Семичева √ как лестница Иакова, соединяющая земной прах с небесным сиянием. Каким образом вдохновение возносит поэта на небо остается за скобками. Главным становится его движение вниз √ к земле, которую он любит, к людям, которых он жалеет, к быту, который его согревает теплом однажды приложенных человеческих рук.

Собаке снится речка, не иначе┘

Вот почему, вздымаясь среди сна,

Колышется ребристо грудь собачья √

Как за волной вздымается волна.

А лодке снится, что она собака,

Прикованная к берегу реки.

И вздрагивают волны среди мрака,

Как вздрагивают спящие щенки.

А человеку снится: гибнут люди

И нету сил скрываться взаперти.

И человек встает, собаку будит,

Спускает лодку на воду с цепи.

И человек, собака, лодка, речка

В ночной и неспокойной тишине

Плывут куда-то по стремнине млечной┘

А может, это все приснилось мне.

В этом стихотворении все бытийственно связано, одно напоминает другое √ и созерцательно, и в связи с действием человека. Только человеку суждено объединять в одно целое бытие на земле, чтобы затем представить его Богу √ дабы мир был поднят Им из греховного состояния, куда он по вине человеческой упал. Оставим открытым вопрос о нашем соответствии такой великой задаче, но спросим: почему в центре человек? Потому что из человеческих уст земной мир принимал имена, и все на земле живет в соответствии с данным ему именем.

Снег спускался с небес осторожно,

И летел,

И стоял среди снега прохожий,

И растерянно в небо глядел.

Может, просто в ночи заблудился.

Может, с верного сбился пути.

Или только что с неба спустился

И забыл, куда дальше идти.

С неба спускаются белые мухи.

То возвращаются слезы к старухе √

Те, что в девических снах пролила.

С неба спешат долгожданные гости.

И зарябило от света в окне.

Это по верной примете к родне.

Видевший и перевидевший много

Не доверяет потухшим глазам.

Знает старуха, что в небо дорога

Ей предстоит по замерзшим слезам.

Эти хрустальные юные слезы

В венчик терновый Исуса Христа

Нежно вплела, словно белые розы,

Кроткая чистая девочка та,

Что в одряхлевшей согбенной старухе,

┘С неба спускаются белые мухи.

Русское лирическое начало так или иначе связано с воспоминанием √ это подмечено и иностранцами, и нашими внимательными читателями. Быть может, такова вообще природа лирического дара, но на русской почве это литературное качество особенно отчетливо и более того √ замечательно. Лирическая интонация свойственна едва ли не всем лучшим русским литературным свершениям. В лирике поэт не может спрятаться, выдать себя за кого-то другого, солгать √ интонация немедленно выдаст его. Потому-то исповедальное, идущее из глубины сердца через уста, так неотнимаемо от русского писательства, как и русская душа, умягчаемого слезой и непостижимой, не выговариваемой до конца грустью.

5

Для Евгения Семичева, как и для всякого зоркого художника, метафизическое дыхание бытия сквозит в совокупности деталей сугубо бытовых, предметов очевидно утилитарных и вещных, его едва уловимые связи, его знаки, его явления узнаются поэтом в стертом антураже быта.

Семичев трогательно любит детали житейских картин, однако практически всегда видит в них бытийную подсветку. Можно сказать, что его любовь к бытовому главным образом и определяется тем, что поэт совершенно отчетливо для себя узнает бытийное в земной пыли. И эта неслучайность бытового в связи с бытийным настраивает поэтову душу на сердечную ласку, бережность и любовность в словах.

Какова же палитра Семичева? О ней можно сказать определенно, что она не изобилует полутонами, не свойственно ей и сгущение разных цветов в одном строчно-строфном пространстве. Скорее она скупа. В ней присутствует некоторое постоянство и отчетливое прикрепление смыслового к предмету. Его цвета ценностны. Такая работа с цветом напоминает иконопись, тем более, что душевный склад Семичева как нельзя лучше откликается на подобное определение, а сфера его смыслов и сюжетов также может быть отнесена к иконоподобной. В ней есть некоторая суровость, радость обетования, мука испытания, сознание собственного греха и детскость, которая сказывается во всем, даже во взрослых любовных стихах. И постоянное ожидание и упоминание ⌠света■ √ оно словно отсылает читателя ко всегдашнему присутствию Христа на иконе.

Поэтический мир Семичева, словно золотой нитью, прошит наблюдением и ожиданием света и упованием на свет. Едва ли не каждое второе семичевское стихотворение содержит эту зримую и несомненно нравственно окрашенную духовную эмблему. Это и солнечный вешний свет, и волшебный и тревожный свет зари, и небесный свет, льющийся на землю, кажется, отовсюду, и заветный вечерний свет окна возлюбленной┘ Но более всего √ это мистический свет, который ведет человека по жизни, озаряет битвы, грозно высверкивает на пороге бытия √ при утрате знакомого старого и наступлении неизвестного нового.

Если говорить о цветовой иконоподобности семичевской палитры, об иконной прорисовке земных сюжетов в его стихах √ то именно это обстоятельство, прежде всех иных, даст нам представление о свойствах семичевского глаза и о ⌠настройке■ его сердца: икона простые события переводит в ряд бытийных, великих. Русскому человеку, с его генетической памятью о нашем традиционном русском иконопочитании, такое качество художественного присутствия Евгения Семичева в современной литературе должно быть очень близко. Потому-то и возникает подчас как будто немотивированная душевная тяга читателя к семичевскому стиху, к семичевской интонации. Ибо свое √ к своему.

Обратим внимание на еще одну портретную черту лирики Семичева. В исповедальных признаниях, в живописании земного быта, в историко поэтических видениях, то есть во всем том, что составляет многообразие ее художественного мира, практически никогда не убывает способность к любви √ по нынешним временам, редчайшее авторское свойство. Сердце поэта отзывается на мимолетный житейский пустяк, ему мила скромная ветка или зверек, дорого всякое движение человеческое. Это примечательное нравственно-литературное умение легко можно найти в классической русской прозе √ у Толстого, у Чехова, у Тургенева┘ Однако в сегодняшней литературе сходные поиски затруднены: с одной стороны, по причине собственно нравственного упадка современного человека и его круга чтения, с другой √ в силу катастрофической растраты литературного мастерства нынешней словесностью. В этих обстоятельствах (которые иначе как отчаянными не назовешь) сердцевинное состояние семичевского человеческого и художественного существа можно определить только как благодарение Богу за малую придорожную былинку, за каждое проявление жизни, хотя бы и исполненной боли и горечи.

Здесь очевидна авторская короткость в разговоре о ⌠небесном распорядке■, даже некоторая ироничность интонации. В других стихах мы услышим и требовательность по отношению к ⌠небу■ √ в связи с земным неустройством. Отчасти это похоже на ропот, на требовательное вопрошание русского Иова √ но не только┘

Голос библейского праведника Иова молил Бога о себе и о своих близких. В лирике Семичева русский грешник, сознающий собственное недостоинство, вопрошает за других. Эта принципиальная разница духовных позиций в огромной степени характеризует и нашу литературу, и русского человека на протяжении последних двух веков. Однако едва ли не всегда подобная речь из грешных уст в отечественной литературе присутствовала, что называется, явочным порядком: мольба, гнев, высокая жалость срывались как будто с обыкновенных, что и у всех остальных, губ √ тогда как сокрушенность о недостойном личном только подразумевалась, выносилась за скобки, словно приберегалась автором для исповеди или дневника.

Странны отношения человека и неба. Настоящий художник, как правило, в глубине души остро чувствует некую незаконность своего творческого созидания. Такая, скрыто лежащая на сердце вина, внятно не обозначенная, √ скорее всего от сугубо земной, несвободной от греха, неидеальной чистоты помыслов человека-творца┘ От несоответствия его здешнего существования, подверженного мятежным страстям, √ тем, кажется, небесным словам, что почти спеты его охрипшим горлом.

Художник двойствен более обычного человека: сторонами добра и зла, чистоты и грязи, правды и лжи √ это звучит в нем, сопутствует ему, и он это в себе видит.

Для Евгения Семичева детство безгрешно. Взрослая жизнь вовлекает в свое течение маленького человека √ еще доверяющего миру, еще способного отдаться всем существом своим полноте бытия, √ и ломает его под себя, изменяет жестоко, безжалостно, превращая чистое лицо и наивное сердце ребенка в свою черствую, изолгавшуюся часть.

Проплывают по морю любви.

Понятие дома в нашем сознании куда шире вполне предметного представления о домике, саде, улице, которые нам дороги, √ разумеется, их не отменяя и не снижая. Дом √ это освоенное детством пространство, где начиналось и продолжается все то, что нам близко до осязания и возлюблено навсегда. И потому малейшая примета, содержащая привязку к этому пространству, воспринимается нами как образ дома, подернутый туманной дымкой, колышущийся, нечеткий, но невероятно притягательный. Все детские воспоминания, где еще живут давние лица, проявляются характеры, берут начало последующие судьбы, сосредоточены в этом сравнительно небольшом месте, из которого прорастает человеческая душа.

Уже видно отчуждение от знакомой с младенчества земли, уже появляется высокомерно-стыдливое определение √ ⌠Богом забытая дыра■. Это жестокая юность примеряет на себя библейский образ блудного сына. Но голос поэта все так же узнаваем в своей любви к детской родине. Здесь особенно заметны задушевность интонации Семичева, простота его стихотворной речи и запоминающаяся не домашность, но дворовость √ от двора, в котором умещаются все детские представления о мире. Эта дворовость мировосприятия √ отчетливая черта мальчишеской жизни 50 √ 60-х годов прошлого века. В поэтике Евгения Семичева она не исчезает, но придает ей характерный мировоззренческий оттенок.

⌠Ворон■ √ сквозной образ в поэзии Семичева, хранящий в себе знаковую отсылку к суровой вести о смерти. Упоение жизнью, связаное в детстве с домом и двором, психологически проходит, перемещаясь в бережную память. Возникает сознание смерти, неотделимое от размышления и ответственности и необъяснимо связанное с понятием Родины. Точно так же как для ребенка изначально понятие родины совпадает с очертаниями дома √ для взрослого ума четкий абрис дома врастает в понятие Родины.

Родина √ порождает сынов, они уходят, она же остается, по земным меркам, √ вечно. И уже по этой причине в Родине человек подсознательно видит свое воплощенное желание продлить жизнь собственной матери, обрести мир, надежду и божественно-младенческое ощущение материнского лона, в котором √ покой и защита. Это уровень √ чаемого и должного, тогда как наличный русский мир стоит перед тобой как задача. В главном √ духовная и мистическая, в частном и реальном √ трудническая, воинская, стоическая┘

⌠Нас грудью вскормила Священная Русь┘ // Вы выбрали свет и свободу┘ Я вас никогда не смогу разлюбить, // Куда б далеко ни уплыли. // И буду в затопленный колокол бить, // Чтоб вы не забыли, кем были■.

⌠Я тоже свободу любил, // Но Родина выше свободы!■

Колокольный звук, что идет из-под воды, √ это внятный символ двойного очищения. Колокол √ отгоняет бесов, очищает пространство; вода, освященная крестом, √ исцеляет тело и душу, изгоняет из нее демонов-искусителей. В том же ключе, ⌠звонкость■ √ скорее от ⌠кимвала бряцающего■, от фетиша, от кумира┘

Куда ее, старую, тащит?

⌠Жизнь долгая, √ будет еще и хорошего и дурного, всего будет. Велика матушка Россия!■

 

Проголосуйте за это произведение