TopList Яндекс цитирования
Русский переплет
Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум
-->
Первая десятка "Русского переплета"
Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?
Rambler's Top100
Проголосуйте
за это произведение

 Романы и повести
09 июня 2006

Владимир Лорченков

 

Война начнется вчера

 Повесть

 

┘ 7 ноября 2004 года, кафедральный сквер в центре Кишинева

В субботу в Кишинев привезли икону животворящей Ясской Божьей Матери. Потому Кафедральный собор, куда поместили чудотворный лик, стоял посреди города не как обычно, в обрамлении тополей и каштанов, а переливался в необычном золотистом свете.

Если бы икона, - почерневшая от времени женщина в свободной накидке, - могла говорить, она сказала бы богомолкам, что Бог не забывал Молдавию никогда. Но икона не могла сказать ничего, и потому лишь слабо улыбалась младенцу, глядевшему на сумрачное золото храма торжественно и спокойно.

Младенец был Иисус. А вот женщина Богоматерью не была.

Ее на доске написал живописец - полукровка, сын мадьярки и грека, Хорти Сванидос. Было это в 18 веке, еще когда Румынии не было, и княжество Валашское, столицей которого и были Яссы, стонало под турками. Вот турчанку-то сумасшедший Хорти, влюбившийся в дочь турецкого наместника, и нарисовал. Правда, признаться в своей любви к девице он так и не решился: турки в Восточной Европе не церемонились, и даже за один взгляд на дочь чиновника Сванидос мог поплатиться жизнью. А вот женщинам смотреть на турок и турчанок не возбранялось: поэтому Хорти и влюбился, и написал свою возлюбленную по рассказам соседской девушки. А та любила Хорти, любила всю жизнь, - они и поженились потом, - но была так добра, что никогда не попрекнула его безответной страстью к турчанке. А художник запер свою любовь в сердце, и она постепенно умерла. Потом и Хорти умер, и жена его, и турчанка, и Румыния появилась, а портрет девушки нашел в начале 20 века один монах, и выдал его за чудотворную икону. Позже какой-то умелец нарисовал ей младенца на руках.

С тех пор она и стала ликом Богородицы. И сейчас ласково глядела на затылок немолодого мужчины, пришедшего в церковь с утра. Мужчина был одет в смешной плащ, и в руках держал помятую шляпу. Как пришел, так и упал на колени у иконы, и стоял так целый час, о чем-то молясь. Икона глядела ему в затылок, и все гадала, какого же цвета у него глаза.

Наконец, академик, председатель Союза Писателей Молдавии Аурел Чимпуй встал. Глаза у него были карего цвета, чуть покрасневшие.

Только вчера вечером приехал он из села, где проводил встречу творческой интеллигенции с крестьянами, и потому стал. В особенности оттого, что после села пришлось интеллигенцию вести в бар Союза Писателей, вином поить. И пить пришлось, по обыкновению, много. Чимпуй, вышагивая по центральной улице города, поморщившись, вспоминал отрывки вчерашнего вечера.

Чимпой сплюнул. Покосился на витрину магазина: так и есть, губы после вчерашнего вечера фиолетовые. А все оно, проклятое молодое вино. Осень, что поделаешь. После первого вина сколько лицо не мой, два дня будешь синий, как первые выжимки. Слава богу, крестьяне упросили Чимпуя (будто он сам этого не хотел!) отменить встречу, и лишь потчевали заезжих гостей. Чимпуй дошел до памятника Штефану Великому, и повернул налево. К счастью, он на лекцию в университете не опаздывал, хоть и боялся этого. Но в церковь зайти стоило: недавно Чимпуй узнал, что у него рак (наступала последняя стадия), и просил Бога лишь о том, чтобы протянуть еще год. Вздохнув, писатель закрыл глаза. Идти это ему не мешало: в Университете Чимпуй преподавал без малого сорок лет.

Сначала - теорию марксизма-ленинизма, потом - историю Молдавии, наконец, сейчас - историю румын. Ни один из трех своих предметов Чимпуй не знал, но твердо усвоил: для человека, не нашедшего себя в жизни, нет лучшего занятия, чем преподавать историю.

Жизнь. Чимпуй снова вспомнил о болезни, и горестно застонал. Время - вот что было его головной болью. Старшую дочь, Аурику, надо было выдавать замуж не позже, чем через два месяца. Девочка ведь на третьем месяце беременности. Младшую, Веронику, надо было устроить по весне в институт, и выдать замуж за хорошего парня из хорошей молдавской семьи.

С этим академик Чимпуй был совершенно согласен. Он даже монографию об этом написал, и напечатал ее в 1990 году. Называлась она: "Семейственность - как главное отличие традиций бессарабских румын от южнославянских племен". В ней академик утверждал, что клановость и непотизм являлись движущими факторами в развитии бессарабских румын. И что, якобы, благодаря им, румынский народ Бессарабии продвинулся в своем развитии гораздо дальше отсталых и варварских народов России и Украины (Подзаголовок у этой части был "Иван, родства не помнящий").. Также писатель Чимпуй категорически опровергал обвинения системы клановости в том, что она способствует дичайшей молдавской коррупции. Чимпуй не был лжецом: он верил в то, что писал.

Пьяный полуукраинец Матей недобро косил на Дабижу, после чего просил кофе, долго пил его, и, протрезвев, ронял:

Чимпой неодобрительно хмурился и отсаживался за другой столик. Вечно этот Матей со своим желанием встрять поперек. Нехороший человек. Наверняка, думал Аурел, Матей был при Советах осведомителем КГБ. Не может у такого человека не быть плохое прошлое. Но сколько ни пытался, вспомнить лицо Матея в коридорах городского КГБ (куда сам Чимпуй приходил, как, впрочем, и все писатели, стучать на коллег) у него не получалось. Видно, годы память отбили. Годы, и еще эти проклятые Советы. А Советы кто принес? Русские. Русские и Советы. Всех они унизили, всех они прогнули. И никто в Молдавии прямым не остался. В этом-то Матей был прав, говоря:

Ну, а раз Матей прав, думал Чимпой, то и Матея сломали, то и он осведомителем был. Это не то, чтобы радовало, но, как-то успокаивало. Чимпой, все еще не открывая глаз, дошел до угла, откуда надо было сворачивать к Университету, и нашарил сигареты в нагрудном кармане. Теперь все равно. Можно и покурить. Дотянул сигарету почти до фильтра, почувствовал, что руки жжет, и бросил окурок на асфальт. Сам себе усмехнулся неодобрительно: ая-яй, а еще культурный человек, интеллигенция, по селам ездишь, крестьян просвещаешь. Вспомнил, как несколько дней назад к нему, как ответственному за здание Союза писателей, буфетчица пришла.

Но уговор с начальством буфета был: если кто из писателей в баре набедокурит, расплачивается за это руководство Союза. А уж потом само недоимки с провинившихся взыскивает. Поэтому Чимпуй, посопротивлявшись для виду, расплатился, взял бумажку, и стал переписывать фамилии виновников "торжества".

Буфетчица кашлянула, и ответила:

ХХХХХХХХ

Вспомнив об эпизоде с буфетчицей, Чимпуй снова поморщился. Потом решил, что это входит у него в привычку, и нужно следить за мимикой. Негоже мужчине, пусть и в возрасте, выглядеть, как шарпею. Кожа должна быть настолько гладкой, насколько это возможно. Да и постричься, - укоротить волосы, все еще растущие на затылке и чуть по бокам головы, - тоже бы не мешало. И костюм почистить. А то он от пепла да винных пятен скоро невесть во что превратится. Надо взять себя в руки. Написать что-нибудь. Решив так, Чимпуй глубоко вдохнул, и, было, обрадовался, как вспомнил. Диагноз.

Рак. Какая теперь разница, морщиться или нет, если жить осталось меньше года. Аурел, как только узнал о своей болезни, точно решил, что не умрет в муках. Об этом он и просил Богородицу Ясскую. А еще заранее каялся перед ней в смертном грехе, который намеревался совершить, когда боль станет нестерпимой. Со знакомым врачом он уже поговорил. Большая доза морфия, и все. Чимпуй мрачно улыбнулся, вспомнив, как жена отправляла его в Оргеевский монастырь. Ей он о диагнозе не сказал, намекнул лишь, что у него деликатная болезнь, которая у многих мужчин в возрасте бывает. Лучия, конечно, намека не поняла, и погнала его в Оргеевский монастырь, молиться перед особой иконой. Но Оргеевский монастырь подчинялся Московской патриархии, а Москве Аурел больше подчиняться не собирался, никогда и ни в чем. Поэтому, сказав жене, что едет в Оргеев, целый день проходил по парку у Комсомольского озера.

Жена. Еще одна головная боль. Вообще-то ее звали Надя, но в 1989 году Аурел велел ей поменять имя в паспорте.

Жена, - стопроцентная румынка, названная родителями - коммунистами в честь Надежды Крупской, - ничего не сказала. И даже про Надю Команчи (знаменитая румынская гимнастка - прим. авт.) не упомянула. Но в паспортный стол сходила. Документы ей, кстати, сделали за две недели. Без блата. Но двести леев, - согласно тарифу, - уплатить пришлось. Деньги. Проклятые деньги. Всюду расходы. Всюду: дай, дай, дай. Хоть бы кто сказал: возьми. Хоть бы кто-нибудь подошел, и сказал:

Увы, сказать это Чимпую мог только один человек на свете. Родной брат. Но тот давно уехал в Москву, и работал там в театре, сценаристом. Не то, чтобы они с братом поссорились, - тот, как и Аурел, тоже участвовал в национально-освободительном движении, просто переехал в Москву, потому что там работа, и платят больше, - но время и расстояния меняют судьбы. Сначала каждую неделю созванивались, потом каждый месяц. Последний раз два года назад говорили. Проклятая жизнь. Что же они с нами делают! Только кто это, они?!

Брат, жена, дети, родственники, будущие зятья, невестки, осведомители КГБ, студенты, писатели, крестьяне, проститутки, политики, русские, румыны, молдаване, кто, кто, кто?!

Как же все мелочно и пусто в его жизни!

Аурел почувствовал, как в сердце закипает ярость, а на глазах - слезы. Стареющий академик, он вытер глаза, не открывая их, и постарался успокоиться. Головы его что-то мягко коснулось. Чимпуй понял: осенний лист. А так хорошо, будто Бог по голове погладил. Осень. Лучшая пора. Уж в этом-то эфиоп Пушкин, которого русские почему-то к своим причислили, не ошибся. Чимпуй успокоился, и решил, что даст дополнительные лекции. Украдет еще немного денег из фонда Союза Писателей. Все равно они, писатели эти, только и могут, что водку пить, да разглагольствовать, кто из них гений, а кто нет. В общем, денег для родни он достанет. Никто не будет побираться после того, как он, писатель и академик Аурел Чимпой, уйдет из этого мира.

На мобильном телефоне Аурела прозвенел будильник. Значит, пора. Аурел вдохнул три раза, после чего открыл глаза, глянул на светофор, - зеленый ли свет, - и собрался было сойти с тротуара, как на всякий решил глянуть уже на дорогу, не едет ли шальной автомобилист, которому все равно, есть пешеход на дороге или нет. Чимпуй повернул голову налево, очень удивился и сел прямо на бордюр.

На дороге, в нескольких метрах от него, стояла колонна танков.

ХХХХХХХХХХХ

Аурел посидел еще немного, но танки не пропадали. Тогда академик, путаясь в плаще, встал, и отошел к дому у дороги, и прислонился к стене.

Аурел быстро надвинул шляпу на глаза, повернулся, и, пытаясь идти ровно и не сбиваться на бег, пошел в сторону от дороги. Время от времени он поглядывал в витрины магазинов, пытаясь определить, уж не за ним ли приехала колонна. С этих русских станется. Сумасшедший народ. Что угодно могут сделать.

Чимпуй шел, вспоминая все. Лекции по теории марксизма, коридор городского КГБ, плотный научный руководитель, который его туда и привел, разговоры на кухне, бог мой, 21 век, как они решились, а впрочем, черт побери, им плевать на это, а Западу тоже плевать; Запад всегда предает, всех предает, Польшу в 39-м продали, Чехию в 37-м, Бесарабию в 40-м продали, Европу в 45-м, предатели они, Иуды. Они всегда подзуживают нас против русских, всегда обещают помочь, а как доходит до дела, сразу отворачиваются. Ну, разве что пару заявлений сделают. Христопродавцы. Наверное, Иисусу было обидно не само предательство, а предательство того, кому он поверил. Предательство близкого. А ведь Запад нам близок.

В нескольких метрах от себя Аурел увидел книжный магазин. Через стекло хорошо были видны книги и флаги. Молдавский государственный флаг, румынский, почему-то британский┘

Чимпуй, холодея, вспомнил, как ходил несколько лет на демонстрацию к российскому посольству, протестовать против вмешательства проклятой Москвы во внутренние дела стран Балтии. Тогда как раз в Латвии закрывали русские школы. И правильно делали. Потому что русским школам место в России.

Кто его за язык-то тянул?! Чимпуй стиснул зубы. Найти бы автомат. Да где его, купишь? И что он с ним сделает? Да, они опять все точно рассчитали. Проклятые славянские фашисты. Знают, что мы, молдаване, миролюбивый народ. Знают, что мы не беремся за оружие со времен Штефана Великого. Что же делать. Что делать-то?!

Танки возле Университета. Ну, конечно. Это уж всегда само собой разумеется. В первую очередь танки бросают на прогрессивную учащуюся молодежь. Что ж. Значит, на занятия идти опасно, и потому не нужно. Аурел потянулся, было, к телефону, чтобы предупредить студентов, но потом передумал. Еще увидят из танков, что он звонить собрался, поймут, что предупреждает, выстрелят в спину. Почему-то остро захотелось жить. Жаль. Ах, как жаль. Какие славные ребята у него в группе. Несколько ребят даже вступили в молодежное крыло ХДНП (молдавская националистическая партия - прим. авт.). Ходили на занятия с трехцветными (цветами государственного флага Молдавии) повязками на головах. Бойкотировали курс древнеславянской литературы. Остро дискутировали на политические темы. Трое студентов даже ездили на две недели в Америку, участвовали в семинаре "Толерантность и демократия в странах Восточной Европы: реформы после диктаторских режимов". Славные были ребята.

Аурел вдруг понял, что думает о своих студентах в прошедшем времени, и поежился. А что делать. Звонить же нельзя, опасно. Что ж. Кровь невинных детей падет на головы проклятых палачей. Чимпуй немного постоял, и снова вспомнил митинг у посольства.

Тогда, в толпе митингующих, - их было человек сто, - Аурел видел флаги НАТО, Евросоюза, и, почему-то Мексики. И вот сейчас: британский флаг на витрине молдавского книжного магазина. Сумасшествие какое-то. Аурел снова оглянулся. Колонна стояла. Чимпуй постоял у дверей магазина, наконец, решился, и решительно толкнул дверь.

Продавщица обернулась, приветливо улыбаясь. Аурел Чимпуй выдохнул:

ХХХХХХХХХХ

Идти по улице с государственным флагом Российской Федерации было непривычно. Аурел вообще забыл, когда последний раз шел вот так. Кажется, это было в 89 году. На последней демонстрации, посвященной какой-то там годовщине Великой Революции, он, тогда руководитель кафедры марксизма государственного университета, нес в руках портрет с фотографией члена Политбюро.

Аурел вспомнил, какое сегодня число, а ахнул. Так и есть. Седьмое ноября. Наверняка, это они специально приурочили.

Оказывается, оживить воспоминания несложно, подумал Аурел. Он шел медленно, не спеша, любуясь серой кишиневской улицей, окаймленной золотыми ноябрьскими кленами. В кобальтовом кишиневском небе Чимпуй увидел серебряную паутинку, словно расколовшую небо надвое, и остановился, чтобы осторожно взять нить паука дрожащими пальцами. С третьего раза получилось. Аурел, придерживая флаг левой рукой, сдул с правой паутинку, и загадал желание.

Удостоверение председателя Союза Писателей Чимпуй аккуратно разорвал на ощупь в кармане, пока продавщица, отвернувшись, искала ему флаг (остался один экземпляр еще со времен празднования дней Славянской культуры, объяснила она). Бумажки пришлось, как в идиотском шпионском фильме, тайком сунуть в рот, и сжевать. Мало ли что. Наверное, в Университете уже всех танками раздавили. А эта колонна прикрывает подходы к центральной улице.

Слава Богу, подумал вдруг Аурел, что я не успел удостоверение заламинировать. А ведь сколько раз собирался, да все как-то руки не доходили. Видно, Бог уберег. Бог, или икона Ясской Богоматери. Сейчас не разберешь, а выяснять некогда. Надо срочно налаживать связи с новой властью. А потом, глядишь, если все удачно пройдет, можно будет новым удостоверением обзавестись. Аурел Чимпой, академик, председатель союза писателей Российской Молдавии. А что, недурно. Он ведь - олицетворение культуры. Его долг - выжить любой ценой. Спасти себя ради культуры. Ради страны.

Чимпуй попытался вспомнить, что еще сможет записать в актив при новой власти. Потом вдруг остановился, и выругался. Черт возьми! Паспорт. Опять жене придется имя менять. И паспорт. Расходы. Ладно, ничего. Главное, уцелеть. А там и денег на новый паспорт заработаем. Сейчас надо взять себя в руки. Быть доброжелательным. Вежливым. Тактичным. Показать, что готов сотрудничать. Но с радушием не переборщить: откровенных предателей никто не любит. Их презирают даже те, кто пользуется их услугами. Почему же тогда, подумал Аурел, у нас в Молдавии никто никого не презирает? Ах, да, понятно, почему. У нас никто не пользовался услугами предателей, потому что мы все предавали. Ладно. Надо успокоиться. Вот оно и случилось. А мы не верили. Что поделать, зверя не изменишь, такова уж его зверская сущность.

Академик постоял немного, глядя, как уплывает к верхушке клена его паутинка, и пошел дальше. Поравнявшись с танками, Чимпуй спокойно улыбнулся, и остановился. Главное - самому верить в то, что говоришь. Не поверишь ты, не поверит никто. Академик

постарался перехватить древко флага так, чтобы полотнище как можно больше развернулось. Громко и торжественно сказал:

Некоторое время танки стояли по-прежнему. Аурел все так же улыбался, и стоял, как часовой на посту. Наконец, люк башни головной машины открылся. Потом открылся люк второй машины. За ним - третьей. Через пару минут на Аурела Чимпуя глядели двадцать веселых, улыбающихся чумазых ребят-танкистов. Молодые парни с доброжелательными лицами, они поглядывали то на Аурела, то на своего командира, помалкивая. Командир тоже улыбался, дружелюбно глядя на академика с флагом. Все шло, как надо.

Самый старший танкист из головного танка улыбнулся еще шире. Чимпуй улыбнулся в ответ. Танкист подмигнул. Чимпуй подмигнул в ответ. Танкист раскрыл руки для объятия, и полез из башни. Аурел зажал флаг подмышкой, и распахнул руки, дожидаясь танкиста внизу. Танкист весело и заразительно рассмеялся. Аурел радостно рассмеялся в ответ. Танкист наклонился с брони танка, и протянул академику руку. Аурел потянулся к руке, и увидел в ней пистолет. Пистолет грохотнул, и Аурел ничего больше не увидел.

ХХХХХХХХХХХ

┘ 3 сентября 2002 года, село Гратиешты Пырлицкого района

С Нового года Марчика ждала сватов. По утрам в январе девушка, ежась, выходила в темный двор дома, поглядывая через забор. На дороге, покрытой инеем, никого не было. Вздохнув, Марчика шла кормить двоих свиней. Больше семья завести не могла, а этих, - хряка и самку, - отец девушки, не лишенный чувства юмора, назвал Мишкой и Райкой.

Те посмеивались, косо поглядывая на задастую Марчику, заходившую с подносом плацинд в пристройку, где выпивали мужчины. Несмотря на то, что веселые компании отец Марчики, дядя Григорий, любил, пил он, по деревенским меркам, немного. Поэтому хозяйство у него было крепкое, и в селе Григория уважали.

И, к тому же, побаивались: Григорий был мужик здоровый, и на расправу скор. Оттого и смотрели на его дочь мужчины лишь искоса. Девушку это устраивало бы, если бы не соседский сын Василий, который тоже ее отца побаивался, и потому был чересчур робок.

Расстроенный вдовец Григорий, в единственной дочери души не чаявший, целовал Марчику в лоб, и долго курил на крыльце дома. Но на деревенских парней, остановившихся у забора дома отдохнуть, и переброситься словечком с дочерью, продолжал смотреть так свирепо, что сваты за Марчикой по-прежнему не приходили. Добряка Григория это расстраивало: но слишком он любил дочь и боялся, что ее кто-то обидит.

Когда умерла жена Горбачева, Григорий встал рано, пошел в хлев, долго глядел на животных, и сказал Марчике, кормившей свинью:

Девушка, с самого начала не одобрявшая грубую шутку отца, согласилась. Хавронью переименовали в Маргариту.

В феврале, когда дорога у дома была белой от поземки, сваты снова не пришли. Василий, искоса поглядывая на Марчику, по-прежнему не решался с ней заговорить. Поговаривали, что парень собирается ехать в Кишинев, учиться в институте. Завистники рассказывали, будто родители Василия дали в городе в институте взятку преподавателям, и за это сына их приняли на учебу. Но это было неправдой, - знала Марчика, - Василий парень умный, и знания схватывал на лету. Прошлым летом его даже видели у реки с самоучителем испанского языка. Марчика тогда подошла к нему, присела рядом, и спросила:

И Василий, - тогда старшеклассник школы, что расположена в соседском, большом селе, - рассказал ей историю об Изольде и Тристане. Имен их Марчика, девушка развитая, но не очень далекая, не запомнила. Да и ничего не запомнила: те два часа, что они сидели у реки, и Василий говорил, девушка лишь глядела в рот, да на глаза парня. Тогда-то Марчика и полюбила Василия. А когда история закончилась, Василий помолчал, встал, попрощался и ушел.

В мае, когда дорога у дома была снова белой, но уже из-за опавших лепестков отцветшей вишни, Марчика все так же глядела на темные окна соседского дома. Маргарита и Мишка повизгивали в хлеву, ожидая кормежки, но девушки все стояла, оперевшись о забор, и чувствуя тепло в животе, груди и руках. Неужели так и уедет, думала она. Нет, если уедет, она не выдержит: сбежит из дома. Пешком за ним пойдет. На коленях ползти будет, а одного Василия не отпустит.

Время шло. В июне дорога была белой, потому что селяне скинулись на гравий, которым засыпали все проходы между домами. Так делали каждое лето, чтобы к осени гравий прочно осел на дороге, и не позволял ей уж очень раскисать. Конечно, осенью шли дожди, и дорога раскисала. В июне дорога стала белой, потому что зацвела акация, и мужчины ездили на озера, ловить судака. В августе дорога белела уже просто потому, что Марчика привыкла видеть ее белой. В сентябре соседка сказала, что слухи это вовсе не слухи, и их сын, Василий, едет в город.

Но за соседку и ее сына Григорий был рад. Василий старику нравился: парень скромный, непьющий, положительный. Теперь вот военным станет. Только, пожалуй, слишком скромный. А не то давно бы уже за его дочерью приударил. Против такого зятя Григорий ничего против не имел бы. Но, видно, Василию его дочь пришлась не по душе: иначе давно бы уже объяснился, и даже строгий отец его бы не остановил. Что ж, не судьба. И Григорий, вздохнув, начал набивать орехами мешок.

Ночью Марчика встала, вышла из дома, стараясь не поначалу не разбудить спящего отца, села на кухне, и громко зарыдала. Около часа Григорий все еще спал. Марчика зарыдала громче. Григорий захрапел. Марчика завыла в голос.

Марчика зашлась в плаче. Вздохнув, Григорий поднялся, и вышел на кухню.

Марчика сразу перестала плакать, вытерла лицо, и рассказала отцу, что предположения его беспочвенны, за деревенского она замуж никогда не пойдет, Василий ей не люб; и смешной он, и угрюмый, как бирюк, и некрасивый, как гоблин ("Властелин колец" Марчика видела в городе, в кинотеатре); а в город она хочет поехать, чтобы учиться, и стать большим человеком. И когда она им станет, и выйдет замуж за большого человека в городе, - министра, капитана полиции, или директора школы, - то станет счастлива и будет приезжать из города к отцу с внуками. А в деревне она прозябает. Согласен ли отец отпустить ее в город, учиться? Отец, конечно, согласился. Потом лег спать.

Марчика вышла во двор, погладила свою грудь, поцеловала руку, и прижалась горячим лбом к холодному дереву забора. Потом глянула на дорогу. Та была черной: это из-под снегов, цветов и камней выступала на свет божий земля.

На следующее утро Григорий пошел сватать дочь к родителям Василия.

ХХХХХХХ

Григорий хмыкнул, но согласился. Спустя два дня соседи устроили проводы Василия в город, и пригласили на праздник Григория с дочерью.

Мать Василия ласково глянула на соседа. Когда-то, в молодые годы, он был ей по душе. Но любовь у них не сложилась, а уж из-за чего, оба они не помнили. Григорий женился на матери Марчики, соседка замуж вышла┘ И то, что Григорий ревнует дочь к ее сыну, женщина понимала, потому не сердилась.

Василий все время сидел красный: парень к вниманию не привык. И сердце у него билось часто-часто, и на себе он уже видел форму лейтенанта артиллерии. Почему именно артиллерии, Василий не знал. Но с выбором рода войск давно определился. "Артиллерия - бог войны", прочитал он в какой-то книжке, и запомнил это навсегда.

Василий молча встал и пошел к подвалу. Марчика, не дожидаясь приглашения, пошла за ним. Все тактично сделали вид, что ничего не замечают: беседы продолжались. Но все поняли, что быть свадьбе: если парень зовет девушку в подвал помочь набрать вина, и девушка идет, значит, она согласна выйти замуж.

В подвале Василий молча взял кувшин, и открыл кран бочки. Вино, журча, заструилось в глину.

ХХХХХХХ

К столу пара вернулась, держась за руки. Василий объявил, что они решили пожениться, и попросил у отца Марчики благословения. Решено было, что молодые поедут в город, где распишутся в загсе, а деревенскую свадьбу сыграют через два месяца, когда у жены будут каникулы в институте, а у мужа - в колледже.

Потом Василий проводил Марчику, и вернулся домой, где лег спать пораньше. Утром они должны были уехать. Застолье завершилось достойно: старшие гости посидели еще недолго, чуть-чуть выпили, спели, всплакнули, немножко подрались, и разошлись по домам.

Школьный учитель мечтательно сказал жене, когда они возвращались домой:

ХХХХХХХХ

Елена поднялась на локте, и поглядела на спящего мужа. Тот посапывал, положив на нее тяжелую руку. Девушка аккуратно сняла с себя руку мужчины, - тот не проснулся, - и села в кровати. На ее сероватую в рассветном сумраке, смявшуюся ночную сорочку закапали слезы. Замуж Елена вышла вчера вечером. Совершенно случайно зашла она во двор соседей за чашкой соли, о чем ее попросила мать.

Едва Елена зашла во двор, как соседка суетливо захлопнула ворота, и торжественно повела девушку в дом. Там Елена обомлела: все комнаты были уставлены столами, за которыми сидели гости и посаженные отец и мать с красивыми белыми лентами на груди. Присутствующие встретили девушку радостными криками: так обычно в Молдавии кричат на свадьбах, приветствуя гостей и молодоженов.

Девушку, пытавшуюся на дрожащих, негнущихся ногах выйти из дома, смеясь, затолкали за стол. Елена отчетливо поняла, что случилось: ее выдают замуж по старинному молдавскому обычаю. Проблема была в том, что замуж Елене не хотелось, тем более, за соседского Виктораша. Парень он был недалекий, учиться закончил в седьмом классе, и занимался землей. А Елена заканчивала уже пятый курс института, и собиралась остаться в городе, где нашла для себя работу.

На глазах у девушки появились слезы. Застолье сочувственно заржало.

Елены, плотно сжатую с боков рядом сидящими людьми, из-за стола не выпускали. Сквозь слезы девушка увидела, как в комнату зашла мать. Та улыбалась.

Мать Елены предстоящим браком была довольна. Сама она тянула четверых детей, жила в нужде, потому предложению соседки справить свадьбу ее сына Виктораша с приглянувшейся ему Еленой очень обрадовалась. Так что шансов вырваться у Елены не было: обычно, когда подобная свадьба срывалась из-за нежелания родителей, невольную невесту из дома, хоть и нехотя, но выпускали. Правда, в деревне ее считали опозоренной. Но уж если и родители девушки ничего против не имели, то шансов избежать свадьбы у нее просто не было.

Обо всем этом Елена думала, прощаясь с прошлой жизнью, жизнью - мечтой. На молчавшую девушку надели фату, и принялись славить молодоженов. Виктораш, пунцовый и очень довольный, сковырнул налипший на зуб кусочек курицы, вытер руку о скатерть, и взял руку Елены в свою.

К полуночи молодых проводили в спальню их половины дома. Девственницей Елена уже не была, - в городе она жила уже с шестым в своей жизни мужчиной, - поэтому Виктораш, поелозив на ней, и, кончив, немножко жену побил. Не то, чтобы он очень злился, просто так полагалось. Бить женщин и животных в деревне грехом не считалось: что те, что другие заслуживают ласки, только когда пользу приносят. Потом муж босиком пошел в кухню, выпил воды.

Выплакавшись, Елена встала с кровати.

Елена помолчала и горько бросила:

И муж, из-за вековой женской горечи в голосе Елены поняв, что женщину сломил, спокойно заснул. А сейчас, на рассвете, Елена сняла с себя его хозяйскую руку, и сидела в кровати. Потом встала. Муж не проснулся: в деревне женщины встают рано, по дому хлопотать.

Елена вышла во двор, потом вернулась в комнату. Вилы в ее руках выглядели словно огромная куриная лапка. Виктораш так и подумал, когда проснулся от стеснения в груди, и увидел над собой лицо Елены. Та подержала вилы плотно прижатыми к кровати (через Виктораша железо прошло удивительно легко) еще немного, и убедилась, что муж мертв. Потом сорвала с окон занавески и сбросила их в центр комнаты. Туда же положила простыни и перину с кровати. Свернула ковер. Придвинула к двери тяжелый комод, и подожгла тряпье. Легла на пол, и заплакала. Умирать она очень не хотела.

ХХХХХХХХХХ

Из дома селяне, - добровольные помощники следствия, - вытаскивали тела убитого Виктораша, задохнувшихся и сгоревших Елены, родителей жениха, и гостей, оставшихся ночевать в доме, где была свадьба.

Из-за угла дома вышел журналист. Постукивая себя по плечам, чтобы согреться, он закурил, и жалостливо выругался.

Журналист презрительно скривился:

ХХХХХХХХХХ

7 ноября 2004 года, Мемориал воинской славы, Кишинев

Девушка рассмеялась, кивнула, и поежилась. В отличие от своего мужчины она была практична, и не фантазерка: поэтому танки, грохочущие по брусчатке в Кишиневе, где брусчатки ни где нет, да еще в 2004 году, ей никак не представлялись.

Несмотря на раннее утро, и октябрь, одета она была в короткое летнее платье. Хорошего пальто Екатерина купить себе не могла, не мог купить ей его и Николай: оба они учились на филологическом отделении Государственного университета, и потому денег у них было мало. Все деньги, которые Николай зарабатывал переводами с немецкого языка, он тратил на цветы для Екатерины, и выпивку для себя и соседей по комнате. Сейчас, глядя на пупырышки, покрывшие ноги Екатерины, Николай впервые задумался над тем, чтобы расходовать свои средства по-другому. Еще ему вспомнились те же ноги несколькими часами раньше: горячая, влажная кожа их голеней обжигала его поясницу. Да, рано утром они любили друг друга в общежитии, - и это кружило Николаю голову, как хороший удар в висок, - а сейчас вышли прогуляться. На девушке поверх платья была старая вязаная кофта, и Николай дал себе слово, - и сдержал его до конца жизни, - заботиться о том, чтобы его возлюбленной никогда не было холодно. Николай снял с себя рубашку, и накинул Кате на плечи.

Они стояли на краю парка у семи озер в центре Кишинева: он - по колено в осенней листве, она, - на бордюре тротуара, и молча смотрели друг другу в глаза. Любить Катерину Николай начала в тот день, когда впервые увидал ее затылок. Волосы на нем были чуть мокрые, - девушка сидела перед ним в душной летней аудитории, они сдавали вступительные экзамены, - и Николай, приподнявшись, чуть поправил сбившуюся в прическе прядь соседки. Та повернулась, и он увидел ее лицо. Николай, уже влюбленный в затылок, влюбился и в лицо. Она встала, чтобы задать вопрос экзаменатору, и Николай влюбился третий раз, окончательно.

Сейчас, в холодном октябрьском парке, он, смеясь, рассказывал об этом Екатерине до тех пор, пока в городе не раздался грохот.

Николай заупрямился, решив, что Екатерина, может быть недостаточно романтичный человек. Это ничего, решил он, не обоим же им парить в небесах┘

┘ Танки выезжали с круга у Комсомольского озера. Колонна шла неторопливо, и металлические гусеницы жрали асфальт, как их живые собратья - листву. Лейтенант Василий Мырзу сидел в головной машине, и наблюдал за городом. Слава богу, пока все спали. Если изредка кто и выходил на балкон посмотреть, что там за шум внизу, то сразу же скрывался, испуганно задергивая занавески. Боятся, жестко усмехнулся Василий, то-то же и оно. Штатское дерьмо. Наконец-то он покажет всем им, и, главное, кретинам в лампасах, - только и знающим, что устраивать спартакиады между солдатами, да распродавать оружие молдавской армии всяким Йеменам, Алжирам, да Конго, - что такое настоящая армия. Армия создана для войны! А он, лейтенант Мырзэ, - военная машина. Годы унижений забудутся. Годы: за это время он закончил военный колледж, постиг науку убивать и избежать смерти, и что? Молдавская армия, каждый год сокращавшая воинские части, три патрона, которые выдавались в год одному солдату для стрельб, пьяные майоры и жирные полковники┘ Василий Мырзэ уже всерьез подумывал над тем, чтобы бросить службу. Тем более, жена, Марчика, последнее время все чаще пилила его: в доме нет денег, говорила она, разве об этом мы мечтали, когда оставили дом родителей, и уехали в Кишинев учиться? Разве об этом мы мечтали, когда ты попросил меня спуститься в подвал, помочь набрать вина, и там признался мне в любви, и обещал жизнь, полную счастья, и могилу в розах, покрытую золотом?

Василий жестко усмехнулся. Конечно, все было немного не так. В подвал она спустилась сама, да и в любви первой призналась она же. Что ж. Он жену не обманет. Началась война, и них будут деньги. У штатского дерьма всегда полно в домах денег, ковров, и мебели. Глядишь, и на золотой саван им с Марчикой хватит, когда они, старые и счастливые, умрут через семьдесят лет в один день.

Лейтенант, приноравливаясь к тряске танка, вытащил из кармана монетку, и будто бы уронил на пол. Если "решка", стану генералом. "Орел" - остановлюсь на полковнике. Лишь бы они не сразу сдались. Лишь бы война была долгой. Монетка упала "орлом". Деньги. Это, конечно, не главное. Это для жены. Для него, Василия, главное, воевать. Тесть, - старый кретин, когда-то сказал ему, - "воюют пускай дураки, а ты служи". Лейтенант ненавидел службу. Его солдаты никогда не маршировали. Но в части никто, лучше него, не знал, как нужно устроить засаду на колонну, или ворваться в защищаемый город. Я создан для войны, - угрюмо думал Василий, - создан.

А все президент, дай ему Бог здоровья!

Василий похлопал водителя по спине, и заорал в рацию для всей колонны:

В рации захохотали. Водитель согнулся еще больше. Ничего, подумал Василий, после первой девки и первого трупа он все поймет.

Лейтенант отключил рацию, и презрительно сплюнул. Водитель страдал: танк изнутри отдраивал он.

Водитель смотрел на лейтенанта несколько неуверенно. Василий поощрительно подвигал бровями. Водитель чуть прибавил ходу. Василий кивнул. Наконец, оба одновременно и понимающе улыбнулись.

Лейтенант хохотнул:

ХХХХХХХХХХХХ

┘24 августа 2001 года, Кишинев, квартира президента Молдавии

Первая капля крови упала ему на лоб. Вторая - на щеку. Потом кровь заструилась по всему лицу президента. Он со стоном открыл глаза, и увидел, что ему на грудь уселась игуана. Видимо, ящерица не нашла ничего более теплого в холодной песчаной пустыне, чем он. И уселась на него, чтобы съесть чудом пойманную птицу.

Президент поморщился, и постарался согнать огромную игуану, усевшуюся ему на грудь. Ящерица, присевшая на теплое тело пообедать, куда-либо уходить не хотела, поэтому пришлось постараться. Отодвигая ящера на песок, президент неприятно поразился: морщинистая, в складках, кожа игуаны очень напоминала его кожу. Я старею, подумал президент, спихнул, наконец, игуану на песок, и приподнялся. В лицо ему ярко светило солнце Мексики. Вдалеке показалась тень: это летел орел. Президент постарался встать, потому что орел, привлеченный кровью на лице человека, вполне мог спуститься сюда, и разорвать ему лицо клювом и когтями. А защитить себя президент бы не смог: ноги у него отнялись, а руки еле шевелились. Так оно и вышло. Орел начал спускаться: не спеша, по спирали. Президент пополз к чахлому кустарнику, хватая песок, как поручни. Орел спускался все ниже, и человек понял, что ему не успеть. Да и не было смысла в бегстве, если хищник его заметил. Поэтому президент закричал, а потом проснулся.

Жена не ответила: она уже спала. Покряхтывая, Доронин боязливо поставил ноги на холодный пол. По его распоряжению в президентском домике специально топили не очень сильно: если в доме слегка холодно, утверждал президент, то у человека всегда ясный разум. А погреться можно и под одеялом. Чмокнув жену в лоб, Доронин встал, и пошел в ванную.

Президент сунул в шахту бутылку коньяка, которую прятал от жены под ванной. Спустя несколько минут из отверстия высунулась пустая бутылка. Доронин вздохнул, повертел ее в руках, и сунул в мусорное ведро. Начал набирать воду. Перед тем, как лечь в ванную, велел:

Президенту доставляло особое удовольствие после каждой фразы говорить "это приказ". Повелевать он научился с молодости: еще с тех пор, как он, 23-летний выпускник аграрного университета, был назначен председателем колхоза под Кишиневом. Потом он руководил районом, затем - городом. Наконец, стал главой республики. А когда Союз распался, и русские ушли, Доронин стал президентом, и правил вот уже десяток лет. И, сколько он себя помнил, президент только приказывал.

Труба молчала.

Сел, охнул, зажмурился, и звучно фыркнул в воду, после чего поднял голову, и, не открывая глаз, сказал:

ХХХХХХХХХХ

Президент подозрительно оглядел ботинок, и положил его на стол. Двигаться Доронин старался не очень резко: после свадьбы начальника президентской охраны, на которой президент вчера был кумом, голова его кружилась. Потом наклонился, втянул воздух, и выругался:

Советник покорно глядел в пол, грустно думая о том, что в последний раз президент был в селе лет пятьдесят назад. Доронин с двадцати лет попал на комсомольскую работу, и что такое труд на земле, уже не помнил. Но свое крестьянское происхождение помнил, и очень им гордился.

Президент вздохнул, и еще раз посмотрел на ботинок. Выдавать пенсии и зарплаты калошами? Что ж, идея неплоха, раз денег нет... Людей, конечно, чуть жаль.

Помощник глянул так печально и так мягко, что Доронин понял: его предложение явно абсурдно. Вздохнув, президент спросил:

Президент встал, и походил по кабинету. Это его успокаивало. Потом присел, и задумался. Советника Ридмана он принял на работу для того, чтобы никто не называл его, Доронина, антисемитом. Это была единственная причина, по которой Доронин взял Ридмана в советники. И это абсолютно не помогло: Доронина по-прежнему называли антисемитом. Причина этого была просто: Доронин, как и подавляющее большинство бессарабцев, был антисемитом. Это еще полбеды. Дело в том, что Ридман очень плохо разбирался в экономике. Президент, поморщившись, вспомнил, как Ридман ввалился в его кабинет с огромной книгой, в которой была тысяча страниц.

И вот, Ридман стал действовать. Пенсии выдали резиновыми ботинками. Доронин был более чем уверен, что ботинки подкинул Ридману кто-то из знакомых, по сдельной цене. Надо бы проследить, где и какой дом начнет теперь строить Ридман.

А ведь Ридман, - и Доронин это знал, - был плохим экономистом. Указ о назначении его советником буквально спас Ридмана от кредиторов, заимодавцев и банкротства. Магазин "Тысяча и одна ночь", - огромный супермаркет, выстроенный на собранные в залог деньги, - прибыли не приносил. Работники получали мизерные зарплаты, клиентов обслуживали ужасно. Но стоило какой-нибудь газете написать об этом, Ридман немедленно выступал в прессе с гневной речью: его преследуют за то, что он еврей. Впрочем, это было не его личное изобретение. Когда Доронин хотел выгнать мэра Кишинева с поста, - дороги в городе были в ужасном состоянии, - тот немедленно выступил с речью. Это политический заказ, - со слезами в голосе вещал мэр по городскому телевидению, - цензура, нарушение демократических прав и преследования режимом неугодных ему людей. Скоро дойдет до того, с грустью подумал Доронин, что учителя в школах перестанут ставить плохие оценки, опасаясь обвинений в тоталитаризме. Интересно, что еще придумает Ридман? Перестанет выдавать зарплаты, объявив, что государство берет у бюджетников деньги в долг? А ведь, когда ему, президенту, обещали подыскать хорошего советника по экономике, то Ридмана очень нахваливали. Жесткий, волевой бизнесмен, настоящий кудесник┘ Тьфу! Правда, все остальные не лучше.

ХХХХХХХХХХХ

Доронин, глядя на советника, усердно шевелившего губами над листом, стал думать, где бы ему найти хорошего премьер-министра. Вспомнил предыдущих. Первым был Мирча Друк. Тот сам замышлял стать президентом, да еще и войну собрался развязать: еле мир удалось сохранить, Заднестровье в стране оставить, а премьера пришлось свалить, и отправить в Румынию. Сидит сейчас там, в Сенате, штаны на заднице протирает. Второй, Зубук, продал американцам все Военно-воздушные силы Молдавии. Прямо-таки все сорок самолетов и продал. Даже "кукурузники" загнал, сволочь! Доронин тогда чудом отбил маленький военный истребитель, на котором его катал министр обороны.

И вот с таким материалом приходится работать. Проклятые людишки. Что самое обидное, других не найти. Доронин с раздражением подумал об общественном мнении. Все жалуются на коррупцию, но стоит появиться возможности, и тот, кто возмущается блатом в университетах, моментально пристроит сына на нужный факультет. Все клянут вора, но выдерни с земли крестьянина Иона, назначь министром, и он сразу же начнет воровать. Все клянут мэра за грязный город, при этом бросая окурки и обертки на тротуар. Что за люди? Дерьмо, а не люди! Тут даже диктатором не станешь: в стране с такими-то людьми.

А ведь ему деньги нужны. Деньги. Не для себя. Для страны. Чтоб еще год здесь никто от голода не подох. Чтоб зимой в домах тепло было. Еще год. А потом┘

Что-нибудь еще придумаем. И ведь удавалось же ему выкручиваться двенадцать лет! Схема простая. Делаешь для американцев что-нибудь приятное, то, чего они просят, лишаешь хлеба тысячи ртов хлеба, потом получаешь от американцев кредит, покупаешь на него хлеба, кормишь голодных. Потом, года через три, деньги кончаются. Наступает кризис. Снова уступаешь требованиям американцев, - крупные хозяйства разгоняешь, завод какой-нибудь продаешь, предприятия ворам на растерзание выбрасываешь, - и лишаешь работы тысячи рук. Получаешь от американцев деньги, покупаешь дешевой жратвы, и кормишь безработных. И так - двенадцать лет. А что делать? Не послушаешься американцев, рано или поздно будет здесь еще одна Югославия. К тому же, американцы здорово помогают с коммунистами местными бороться.

Вспомнив это унижение, суровый, скорый на расправу Доронин едва не взвыл. Посол ему в сыновья годился. Господи. Хоть бы кто-нибудь взял, да и жахнул по ним, по американцам этим: ракетой какой-нибудь, бомбой, прямо по ним, по их статуе Свободы долбанной, по закусочным, по небоскребам. То-то он, президент Доронин, порадуется. Конечно, тайком, но уж лучше так, чем никак.

Третий премьер-министр, Стурдза, как раз правительство его возглавил по рекомендации американцев. Доронин тогда долго сопротивлялся: уж очень молод был Стурдза, да заносчив. На английском, французском, немецком, болтал свободно, как попугай дрессированный. Ногти чистые, ухоженные, прямо как у гомосексуалиста. А горделив был этот премьер-министр, ну просто чрезвычайно. Еще бы: не простой плебей, как он, крестьянин Доронин, а наследник древнего боярского рода. Его предки здесь четыреста лет назад для турок балы давали, пока Доронина пращуры в земле подыхали. Чем еще Стурадза запомнился? Ах, да, моду завел в теннис играть. Доронин со стыдом вспомнил, как несколько раз, ночью, тайком ото всех, выбирался с охраной на корт, и пробовал попасть по мячику ракеткой. Увы, рука у него была слишком тяжелая. Плебей, что уж тут.

Воровал, правда, благородный Стурадза вполне по-нашенски, без комплексов, что называется. За полтора года кредитов на сорок миллионов набрал. Тогда даже из Азербайджана четыре чартерных рейса прибыли: четыре самолета со здоровыми озлобленными мужиками, и у каждого в руках автомат. Это наш светлейший премьер-министр взаймы у азербайджанцев взял, под гарантии правительства, а вернуть, как всегда, забыл. Пришлось с Алиевым срочно по телефону связываться: еле договорились. Ну, еще и в ГУУАМ этот вступить пришлось, чтоб неприятностей не было.

Стурдзу он, конечно, после этого прогнал, и взял в следующие премьеры Диму Драгиша. Тот, вроде бы, из наших, из крестьян. Отец у него до сих пор в селе живет. Правда, Дима Доронина постоянно раздражал тем, что не снимал темных очков. А ведь хороший человек глаза прятать не станет. Предчувствия Доронина не подвели: Дима за полгода украл столько, что стране грозил полный дефолт. Слава Богу, русские помогли: у них кризис случился, августовский. Рухнуло все в России. Ну, а мы, ясное дело, от экономики российской слишком зависимы, - говорил Доронин в обращении к нации, - поэтому, уважаемые соотечественники, дефолт случился и у нас. Аминь.

Диму тоже пришлось в почетную отставку отправить. Открыл он для сына магазин мягких игрушек, а на Доронина обиделся. Они все обижались. И зря, думал президент. Не понимаю, дурни, что он их просто-напросто спасал. Всех. Вечно воровать хотят. Ох, грехи мои тяжкие┘

Только он один, президент, ничего за двенадцать лет независимости не украл. Поэтому его уважали, и боялись. Даже те, кто не любили, и не понимали. А те, кто любили, не понимали и боялись еще больше. Но Доронину было плевать. Уж он-то знал, почему не ворует.

Конечно, Доронин лукавил и перед женой. Честность, Бизнес. Ерунда!

Президенту не нужны были деньги, не потому, что он был честным. Президенту не нужны были деньги не потому, что ему не нужен был дом. Президенту не нужны были деньги не потому, что он не собирал их в погребе.

Президенту деньги не нужны были потому, что он собирался быть президентом всегда.

ХХХХХХХХХХХ

┘ 4 сентября 2001 года, Президентский дворец, Кишинев

Советники рассаживались вокруг стола. Стол был овальной формы. Доронин заказал себе такой, когда разразился скандал, связанный с Клинтоном в Овальном кабинете.

Советник смотрел на президента грустными умными глазами, и соглашался. Они всегда соглашались. А кто не соглашался, тот переставал быть советником. Доронин знал, что это плохо, но он знал также, что в Молдавии по-другому нельзя.

После того, как послы уходили, Доронин с наслаждением разувался, стягивал с шеи галстук, снимал пиджак, и ложился на стол. Спал несколько часов днем, а вечером, освеженный, начинал работать. Вот и это совещание для своих советников он устроил ближе к вечеру. Было четыре часа дня. Доронин внимательно и неодобрительно глядел на мужчин в черных костюмах: они напоминали ему ворон, окаймивших поле в преддверии зимы.

Доронин рассмеялся. Все рассмеялись. Глаза советников будто говорили президенту: какой же вы все-таки веселый человек, как же вы умеете шутить, как нам приятно слышать эти шутки.

Министр финансов, глубоко вздохнув, и перекрестив под столом ляжку, встал. Поправил узел галстука, открыл папку, и торжественно сказал:

ХХХХХХХХХХХХХХ

Директор молдавского филиала "Русского радио", сделал звук потише.

Директор взял было из стола пачку облегченных сигарет, но затем бросил ее обратно. Он вспомнил, что бросил курить. Это все от нервов. Нервы, нервы, нервы. Было откуда: буквально вчера националисты в Координационном совете по радио и телевидению потребовали, чтобы вещание "Русского радио" в Молдавии прекратилось.

Директор местного филиала вспомнил Брынзу, и с ненавистью сжал пачку в руке. Казалось, дальше на уступки идти нельзя: эфир радио и так был на сорок процентов разбавлен песнями молдавских эстрадных исполнителей. Песни были настолько плохими, что рейтинг радио падал. Но на это пришлось пойти: пусть в эфире будут песни на государственном языке, лишь бы не закрыли. В кабинете тихо зазвучала мелодия песни "Румыны, переходите Днестр!". Директор тихонечко выругался, и задумался. Надо что-то делать. Потом, осененный, поднял трубку, и набрал советника Скачука.

Через пять минут Скачук перезвонил:

После этого он отсчитал из месячной прибыли радио три тысячи долларов в конверт, вздохнул, запечатал, и набрал секретаршу:

Директор вздохнул, с грустью посмотрел на конверт. Эти деньги он рассчитывал потратить на зимний отпуск. Они как раз были получены за рекламу, которая не прошла ни по одной ведомости. Директор что-то прикинул, и продолжил:

ХХХХХХХХХХ

Министр финансов закончил поздравления, и приготовился делать доклад. В это время старенькое радио, висевшее в углу кабинета, затрещало, и из него полилась песня.

Министр связи встал, рявкнул, - "слушаюсь", - и стремительно вышел из кабинета. Позвонил помощникам, и в офис "Русского радио" пришел факс с решением Министерства об отзыве лицензии. Потом пришли приставы, и радиостанция была опечатана. Директору так и не удалось добраться до своего конверта. И даже до пачки сигарет: так что снова закурить он не успел.

Директор вообще пропал.

Нашли его только полгода спустя. Влюбленная парочка, катавшаяся на лодке в маленьком пруду на Ботанике, случайно увидела всплывшее по весне тело. К сожалению, предсмертная записка в воде совсем расползлась. Девушка завизжала, парень вызвал полицию и водолазов, и те вытащили тело самоубийцы на берег.

А на пруду в это время плавали лебеди┘

ХХХХХХХХХХХ

Президент, довольно покачивая головой, задремал. Он специально требовал от министров и советников при составлении докладов использовать канцелярский стиль. Это его убаюкивало.

Министр читал, не сбавляя темпа:

Советники тихонечко загалдели. Скачук и Ридман, усевшиеся в самом конце стола, играли в морской бой. Ридман нервничал, потому что Скачук жульничал. Министр рассказывал о бедственном положении Молдавии. Президент дремал. Все было, как обычно.

Советники слушали внимательно. В последнее время президент сдавал, и таких взрывов активности с ним давно не бывало.

Президент вперился взглядом в лоб Скачука, отчего советник сразу неприятно вспотел. И сразу же пожалел о том, что поправил Доронина. Скачук неуверенно поправил манжету, и, хрипло откашлявшись, сказал:

Доронин широко улыбнулся:

ХХХХХХХХХХ

Водитель виновато склонился над рулем, и выжал из машины все, что смог. Автомобиль серебристого цвета, в котором ехал советник президента по национальной безопасности, Николай Горбыля, несся по встречной полосе центрального проспекта Кишинева. Хорошо, стекла были тонированные, и никто не видел, как выглядит советник.

Горбыля был одет в роскошный серебристый пиджак, в который были вшиты оранжевые нити. Пуговицы на пиджаке были синие.

Галстук, на котором была нарисована радуга, заканчивался широким углом ядовито-зеленого цвета. Голову советника украшала великолепная огромная шляпа, бежевая, с фазаньими перьями. Из под пиджака выглядывала розоватая рубаха.

Чресла советника опоясывал алый ремень с черной пряжкой. Брюки Горбыли были коричневые, с белыми вставками, и осыпаны карнавальной фольгой. Они опускались на ботинки советника: правый из которых был желтым, а левый - голубым. Шнурки на ботинках были золотистые.

Горбыля злорадно улыбался. Наконец-то настал час его реванша. Это он здорово придумал. А никто из коллег, олухов царя небесного, и не сообразил ничего. Это он, только он, сам Горбыля, глядя на прошлом совещании в лицо президенту, понял, что тот недоволен черными костюмами своих советников. Тем более, что президент четко сказал: "Чтобы в черном костюме я в президентском дворце больше никого не видел! Ясно, поросята?!". И он, Горбыля, все понял┘ Хотя и президент хам┘ Поросята┘

После чего наклонился к зеркальцу, вмонтированному в спинку сидения шофера, и ласково сказал:

Оставшись доволен выражением своего лица, Горбыля откинулся на сидение, и уронил пепел на брюки. Плевать. Лишнее пятно этому костюму не помешает! Горбыля представил, как президент, расчувствовавшись, похвалит его за то, что он уловил желание шефа. Просто по выражению лица. Может, еще и наградит как-нибудь. То-то эти завистливые подонки, этот проклятый еврей Ридман, и недочеловек армянин Скачук, будут завидовать. Поделом. Понаехали. Честному молдаванину, вроде него, Горбыли, на родине уже и не развернуться. Всюду жиды, армяне, греки, русские, и педерасты. Всех их Горбыля ненавидел от глубины души.

- Но больше всего, - прошептал Горбыля, - педерастов, русских, и советников Ридмана и Скачука.

Ну, ничего. Сегодня он будет на коне. Это хорошо. Это нужно. Ведь в последнее время президент стал прохладно относиться к нему, Горбыле. И все, наверное, из-за завистников. Ведь он, Горбыля, служит государству не за страх, а за совесть. Недавно лично руководил операцией по спасению икон, которые контрабандисты из Молдавии хотели украсть. Старинные иконы. Хорошие. Одна как раз удачно смотрелась на даче Горбыли.

- Так ведь не для себя, - прошептал советник, - а для потомков стараюсь. В музеях нынче не охрана, а пшик. У меня на дачке-то сохраннее будет.

Автомобиль резко затормозил, и Горбыля ударился головой о зеркало. Если бы не шляпа, подумал советник, ощупывая лоб, обязательно бы кровь пошла.

Двигатель взревел, и автомобиль, снеся невысокое ограждение, рванул вперед.

ХХХХХХХХ

Сержант Постолика закусил губу, скрывая слезы. Утром Марчика сказала ему, что уходит.

Марчика ушла. И сейчас он, сержант Постолика, стоит под дождем, и мерзнет, вместо того, чтобы дома выплакаться в подушку, еще пахнущую волосами любимой жены. Сержант знал, что вечером напьется. Нет, конечно, он бы бросил пить и перестал бы бить Марчику, но она ведь ушла. Так какой смысл меняться. Постолика чувствовал горечь. Десять лет ушли безвозвратно. И вот, вместо того, чтобы оплакать свое горе, он, сержант полиции Постолика, стоит здесь в оцеплении какого-то фестиваля для педерастов.

Постолика поежился, и тайком отпил из фляги. Напиваться он решил прямо сейчас. Педерасты оказались шумными людьми в ярких, кричащих нарядах. Им даже дождь не почем. А с виду не скажешь, что они эти, ну, педерасты, думал сержант. Взять бы сейчас автомат. И еще Марчика ушла. Ох, боже, боже. Не встретит никто сержанта после ночного дежурства, не будет стоять горячая зама на столе, не погладят теплые руки голову┘ Постолика все-таки заплакал, и стал пить, уже не таясь.

Постолика сквозь слезы глянул на девушку. Та была очень красивой. Интересно, подумал сержант, прихлебывая, она-то как к этим самым затесалась? Не иначе, как переодетая сотрудница полиции. Мало ли. Но наверняка не педерастка. Разве у педерасток бывают такие добрые глаза и сочные груди? Постолика слабо улыбнулся девушке, выпил еще, и помахал рукой. Сержант все еще плакал. Девушка была молодец. А вот остальные педерасты сержанту не нравились.

Из-за раздавшегося визга шин Постолика выронил фляжку, и изумленно уставился перед собой. На него стремительно надвигался автомобиль. А ведь запрещено сюда заезжать! Словно в замедленной съемке, увидел сержант Постолика пассажира салона. Мужик, разряженный, словно петух, в какие-то карнавальные обмотки, курил, и говорил по мобильному телефону. Постолика улыбнулся, стянул с плеча автомат. Передернул затвор, и дернул дуло оружия вверх.

В голове сержанта странно и стремительно смешались образы жены, ее длинных волос, нарядного, испуганного педераста в машине, выпивки, дождя, неба, ограждений, груди, девушки, ремня, автомата.

Потом Постолика нажал на курок, и не отпускал его, даже когда изрешеченный автомобиль по инерции снес стрелка с дороги.

ХХХХХХХХ

Директор департамента по соблюдению прав меньшинств в Молдавии угодливо согнулся и улыбнулся. Джон с недоверием посмотрел на собеседника. Оббит приехал в Молдавию представлять движение "Сексуальные меньшинства за толерантность". В его задачу входило изучение ситуации с соблюдением прав гомосексуалистов в Молдавии. Если права соблюдаются, его организация выдает молдавскому правительству грант на 200 тысяч долларов. Все просто.

Джон одобрительно поднял брови, и подошел к окну. Внизу, по центральному проспекту, действительно разлилась многотысячная толпа людей, одеты в яркие наряды, с веселыми транспарантами. Играла музыка. Американец с восхищением всмотрелся в толпу. Но постепенно улыбка заползла обратно ему в рот, и американец тревожно прищурился.

Люди в толпе и вправду несли на руках огромную дверь вместо носилок. Теперь и представитель организации "Сексуальные меньшинства за толерантность", и Директор департамента по всем меньшинствам Молдавии могли видеть, что на двери лежит тело.

Джон Оббит последовал за ним. На улице их окружила толпа. Жестикулируя, и перебивая друг друга, люди кричали разом.

Девушка горько зарыдала. Директор глянул на труп, лежащий на двери, и нахмурился.

Директор Департамента по меньшинствам Молдавии пробрался к двери, и глянул на покойника. Отчего-то у директора стало болеть в груди, и стеснило в сердце. Потом он понял, отчего. Ведь в лицо ему глядел разряженный, как на карнавал, советник президента по национальной безопасности, Николай Горбыля┘

ХХХХХХХХХХХ

┘ Джон Оббит осторожно выбрался из толпы, и быстро засеменил к зданию Департамента по меньшинствам. Слава богу, у этих дикарей все государственные учреждения расположены на центральной улицы. Ему ничего не стоит сейчас быстро схватить свой рюкзак, и выбраться на улицу, где он остановит первое попавшееся такси. А уж оно-то отвезет его в аэропорт.

Сотрудники Департамента, спускавшиеся по лестнице, с недоумением глядели на толстенького американца, несшегося им навстречу. Молодой референт Департамента, Петру Вылку, даже остановился, и кокетливо улыбнулся. Нет, конечно Петру был самый, что ни на есть, гетеросексуал, - несмотря на молодость, он уже платил алименты двум женщинам, - но очень хотел ухать из Молдавии. А толстый американец, если с ним переспать разок-другой, может взять Петру с собой, в Америку! А уж там он, референт Вылку, быстро смекнет, что к чему, и бросит этого жирного урода. Поэтому все три дня, что американец гостил в Молдавии, и заходил в Департамент, Петру старался попадаться ему на глаза, томно вздыхал, жеманно улыбался, и кокетливо поправлял прическу. Американец поощрительно улыбался, и Петру полагал, что дело на мази. Но на этот раз американец, не глядя на Петру, проскочил наверх, и бросился к кабинету директора. Хлопнула дверь.

Петру пожал плечами, почесал в затылке, и пошел за американцем.

Дверь широко распахнулась, и толстяк-американец яростно выкрикнул в лицо Петру:

Петру расстроено пожал плечами, и спросил:

ХХХХХХХХХХХХ

В кабинете воцарилось молчание. Советники недоуменно молчали. Президент увлеченно зачитывал.

Советники аплодировали несколько минут. Президент отложил очки, доклад, и спросил:

Советник Скачук встал, и, приложив дрожащую правую руку к сердцу, громко крикнул:

ХХХХХХХХ

За овальным столом в кабинете для прессы собрались все советники президента. Указательный палец каждого из них украшал массивный серебряный перстень с большим изумрудом. Это была идея президента: наградить каждого из советников таким перстнем. Сейчас, в свете фонарей, торчащих напротив президентского дворца, перстни тускло поблескивали.

Собравшиеся задумались. Ситуация была непростая. Президент сошел с ума, вернее, впал в старческий маразм. Это сомнению не подвергалось. С другой стороны, президент был любим в народе. Он бессменно правил страной двенадцать лет, с тех пор, как Молдавия получила независимость, и, хотя жизнь в стране была не очень легкой, в то же время президент был символом государства. К тому же, он был очень популярен из-за того, что в 1992 году сумел избежать войны с восточными районами страны, - с Заднестровьем, - благодаря гибкой политике президента в то время, разногласия с Заднестровьем удалось избежать, и страна осталось единой. Поэтому Доронин был популярен и в Заднестровье, которое расценило бы отстранение Доронина от власти как ущемление своих интересов. К тому же, его уважали местные националисты, с которыми он тоже сумел договориться.

И вот, президент стал проблемой. Отправить его в отставку было бы неразумно. Нового президента избрать без раскола общества возможным не представлялось.

Надо было сохранить президента на его посту в интересах Молдавии. И в интересах Молдавии же следовало немедленно устранить президента с поста.

Напряжение в кабинете стало невыносимым.

Советники вскочили. Рослый молдаванин Гимпу с пренебрежением смотрел на невысокого, полного Скачука. Когда-то Гимпу был лидером националистического движения Молдавии, и непомерный пыл его партии Доронин сумел усмирить лишь, когда сделал Гимпу своим советником. Все это вынудило Гимпу произвести некоторые изменения в поведении и внешнем облике: он научился менять рубашки чаще, чем раз в неделю, перестал чокаться после каждого тоста, стал состригать специально выращенный ноготь на левом мизинце, и перестал, по крайней мере, вслух, рассуждать о том, что славяне и азиатские народы - вырождающиеся расы.

Скачук расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, и пропыхтел:

Петреску все в президентском дворце подозревали в гомосексуализме, но так как все, кроме предположительно, самого Петреску, принадлежали к гетеросексуальному большинству, то проверить это предположение опытным путем никому не представлялось возможным. Самого Петреску предположения эти, - в силу их справедливости, - не оскорбляли, хоть он их и не подтверждал. Поэтому на слово "педераст" в свой адрес советник отреагировал совершенно спокойно. Но после "русского козла" Петреску приподнялся над столом и вонзил пилку для ногтей прямо в щеку Гимпу. Тот завыл, и ударил почему-то Ридмана.

В кабинете началась свалка. Советник Скачук, взгромоздившись на Гимпу, тщательно молотил того по голове пепельницей с государственным гербом на днище. Первый удар был таким сильным, что окурки разлетелись по всему помещению. Скачук молотил так усердно, что герб Молдавии на пепельнице постепенно окрасился кровью. Советник Петреску, - сам не понимая, почему, - бил Ридмана, а тот, изловчившись, так заехал советнику Недельчуку в живот ногой, что бедолага согнулся, как младенец в утробе матери. Министр обороны, участия в схватке не принимая, лишь изредка со всей силы пинал кучу тел, копошившуюся на столе и под ним. Советник Згардан, подумав, вырвал из кадки декоративную пальму, и стал бить ей по спинам дерущихся. После нескольких ударов дерево обломилось. Згардан только обрадовался: теперь у него было две палки, а не одна. Он замолотил ими по советникам с удвоенной энергией.

Дверь приоткрылась. В кабинет робко заглянул начальник президентского протокола Радулеску. Грустно оглядев побоище, и ничего не понимая, он закрыл дверь, и тихонечко пошел прочь по толстому ковру. Сделал несколько шагов, потом вернулся. Решил было снова открыть дверь, но передумал, и пошел к себе. Но вернулся на полпути: его словно тянуло магнитом в кабинет. С грустью вздохнув, Радулеску аккуратно достал из-за щеки жевательную резинку (за пристрастие к ней коллеги окрестили его кличкой "Челюсти") вошел в кабинет, и залепил зрачок камеры наблюдения. Снял пиджак, подошел к столу, стараясь не наступить на дерущихся, налил себе воды из графина. Выпил. Вздохнул снова. И бросился в гущу драки с криком:

- Наших бьют!!!

Дверь снова приоткрылась. На этот раз за ней стоял руководитель Совета безопасности при президенте, Никита Фролов. Аккуратно придерживая дверь одной рукой, Фролов достал из-за пазухи дешевый фотоаппарат-"мыльницу" и сделал несколько кадров. Закрыл дверь, положил фотоаппарат в карман, и ушел, сказав:

ХХХХХХХХХХ

Советник по культуре, Григорий Мадан, с сожалением поглядел на свалку, и отошел в угол кабинета. Григорий в детстве был слабым мальчиком. Когда он вырос, то стал мужчиной, но не перестал быть слабым. Поэтому драк Мадан всячески избегал. Конечно, ему очень хотелось избить кого-нибудь из коллег, - Григорий ненавидел их всех, и каждого в отдельности, как, впрочем, и каждый советник, - но осознавал, что это нереально. А Григорий был прагматик, несмотря на то, что должность у него была самая, что ни на есть, творческая. Советником по культуре драматург Мадан, не написавший в своей жизни ни одной пьесы (постановку "Ленин в Бесарабии", написанную им в минуты душевной слабости, Григорий не любил вспоминать) стал неожиданно для себя. После того, как театр, который он возглавил в 1989 году, - прежнего директора, талантливого белоруса Яцкевича уволили за то, что он русский, - обанкротился, Мадан остался без работы. А обанкротился "Сатирикус" по той простой причине, что зрители на спектакли не ходили.

Мадан с сожалением велел проводить спектакли только на русском языке. Зрителей не прибавилось.

Мадан с сожалением констатировал, что племянник в который раз оказался прав. Пьесу "Молчание в бессарабской ночи: кости безмолвия, или Эра пробуждения от гнета или Пробуждение самосознания угнетенных наследников Дечебала или Появление на Западе фигуры Великого Маршала" (имеется в виду Антонеску - прим. авт.) пришлось отменить. Быстро продав стулья, занавес, доски со сцены, и сдав здание в аренду для торгового зала, Мадан сжег все финансовые документы, срочно запил, и поэтому избежал какой бы то ни было ответственности. Буквально через два дня ему предложили занять место советника президента по культуре.

Мадан покосился на дерущихся (теперь Гимпу взял верх над Скачуком, и бил того головой в живот, приговаривая, "гнусная армянская полукровка") и сел за компьютер. Григорий был опытный пользователь: он умел открывать интернет, и пару раз находил по ссылкам чудные порнографические страницы. Вдруг Григорий наткнулся на заметку в какой-то газете. Почитав немного, Григорий рассмеялся, и рявкнул:

Советники, отдуваясь, прекратили драку, и столпились за Маданом. Григорий, чувствуя себя в центре внимания, и потому счастливый, начал читать.

Никита Фролов вынырнул из двери, и сказал:

ХХХХХХХХХ

┘12 октября 2001 года, Кишинев, парк Долина Роз, детские аттракционы

Огромное колесо обозрения качнулось несколько раз, после чего застыло. С кабинки, повисшей на самом верху колеса, раздался визг.

Внизу тоже завизжали.

После чего пошел в маленький бар на окраине парка аттракционов, вызывать спасателей. Постепенно карусели, замершие на несколько мгновений, снова стали крутиться, опять заиграла музыка, закричали восторженно дети, а посетители бара приступили к своему пиву. На застывшее колесо, и двух его единственных пассажиров, ждущих в страхе спасателей, никто не обращал внимания.

Через несколько минут советников президента, приехавших в парк аттракционов разыскать бывшего журналиста Балана, аккуратно вынули из кабинки, и спустили вниз в специальной люльке. Внизу, ругаясь, их ждал местный сторож: небритый человек средних лет с мешками под глазами.

Скачук с Ридманом переглянулись, и советник по внешней политике крикнул вслед удаляющемуся Балану:

ХХХХХХХ

Балан обвел рукой воздух, и Скачуку показалось, что перед ним сидит не оборванный сторож аттракционов, а настоящий маг. Друид. Советник потряс головой, и вдруг встретился взглядом с задумчивой

лошадкой на карусели. В сгустившихся сумерках та вдруг согласно покачала истершейся рыжей гривой, и криво улыбнулась. Из правой ноздри лошадки, выкрашенной, почему-то, в оранжевый цвет, торчала соломинка. Торчит, как рука утопающего, подумал Скачук, и решил, что это кто-то из детей подшутил несколько лет назад, и вот время прошло, а соломинка по-прежнему торчит и щекочет ноздрю лошадки.

Балан улыбнулся.

Что это он несет, подумал Скачук, но понял, что и в самом деле морда лошадки в полутьме, освещаемой лишь изредка цветными огнями других аттракционов, выглядит очень зловеще. Глаза деревянной лошадки выглядели все более зловеще. Скачук почувствовал, что ему становится холодно.

Советники помолчали, после чего Скачук решился:

Балан задумался. Потом уточнил:

Официантка принесла еще пива. Мужчины взгрустнули. Откуда-то издалека доносились крики и визг: это дети радостно встречали первое мощное наркотическое ощущение - пьянящее головокружения на карусели. У светящихся и кружащихся колес застыли темные фигуры родителей: те умилялись, и фотографировали детей.

Скачук и Ридман зааплодировали. Советник по внешней политике щелкнул пальцами, и официантка принесла еще водки.

Ридман снова зааплодировал. В глубине души советник президента по экономике был честолюбив, и даже тайком писал великий, как он думал, труд. "Самые великие бессарабские евреи". Труд был написал примерно до половины, и Ридман подумал, что неплохо было бы потом подбить Балана на литературное сотрудничество. Разумеется, самым великим бессарабским евреем советник считал себя. Более того, в глубине души он полагал, что является самым великим евреем не только Бесарабии, но и мира. Чего уж там, этот местечковый Эйнштейн был говно против него, Ридмана из Кишинева!

Ридман и Скачук восхищенно слушали.

Советники президента рыдали. Балан огляделся: окружающий парк и аттракционы слились в какое-то безумное, светящееся пятно. Наверное, я слишком много выпил, подумал Балан, и, значит, завтра опять не начну писать свою книгу. После чего решил, - да и черт с ней! И продолжил:

Балан умолк, и, отдуваясь, налил себе еще. Выпил, и спросил:

┘ В полночь советники Скачук и Ридман отправили с городского почтамта президенту телеграмму с просьбой о своей отставке, и записались в штат сторожей парка аттракционов.

ХХХХХХХХХХХ

┘13 октября 2001 года, Кишинев, парк Долина Роз, детские аттракционы

Советники сидели под ивой у парка аттракционов. На Скачуке был огромный, не по размеру, фартук. Грудь Ридмана украшала большая металлическая бляха.

Советники тяжело замолчали, и приуныли. Из-за ивы послышался веселый свист. Советники удивленно посмотрели на вышедшего им навстречу Балана. Тот выглядел свежим, веселым и бодрым. Сторож аттракционов был одет в хороший костюм, белоснежную рубашку. Поверх костюма Балан надел отличное кашемировое пальто. Завершали ансамбль туфли хорошего качества и небрежно, но со знанием дела повязанный галстук и заколка на нем, явно из драгоценного металла.

Советников вырвало.

Ридман робко приподнялся, и по-собачьи посмотрел на Балана.

Скачук снял фартук, бросил его на кучу мусора, и, торопливо набирая номер мобильного телефона своего водителя, спросил:

Балан улыбнулся еще шире, и бросил окурок в мусор:

ХХХХХХХХХХХХ

Мужчины захохотали. Шофер недовольно обернулся:

После чего остановил машины, вынул из багажника тряпку, протер окна, и молча поехал дальше. Перед тем, как включить двигатель, шофер включил на полную громкость радио "Шансон". Скачук виновато съежился на заднем сидении. Ридман и Балан ничего не понимали.

Балан, посмеиваясь, заказал пива, и советники начали похмеляться.

Скачук виновато улыбнулся, и выпил пива. Потом решился закурить.

Советники грустно переглянулись. Балан усмехнулся:

ХХХХХХХХХХХ

В кабинете со скрипом открылась дверь. Президент проснулся, и резко отшатнулся назад. Стул покачнулся, и Доронин едва не упал.

Сначала советник докладывал президенту об экономическом росте, снижении налогов и понижении уровня бедности. Когда доклад дошел до успехов Рыбницкого металлургического завода в импорте стального прокатного листа в США, Доронин задремал, и советник перешел на шепот.

Советник тихо собрал папочки, и осторожно вышел из кабинета. Журналист, стоявший за дверью, быстро выхватил из кармана кусок лимона, проглотил его, и ворвался в кабинет.

┘ Спустя полчаса Доронин, встав из-за стола, прогуливался по кабинету. Время от времени президент бросал ласковые взгляды на журналиста.

Журналист протянул руку, как для рукопожатия, но Доронин, не обратив на это внимания, неторопливо достал из ящика штангенциркуль, и, тяжело дыша, измерил указательный палец молодого человека.

Журналист встал, и попрощался.

Пресс-секретарь поднял брови.

ХХХХХХХХХ

8 мая 2003 года, Кишинев, бар Дома Печати

Мужчины обратили внимание на кофе, и за столиком воцарилась тишина. Из глубины кафе на Догу с завистью смотрели пара журналистов и писателей, отчаянно завидовавших композитору за то, что на него обратил внимание иностранец. К тому же, у Доги был новый костюм: недавно ему из Москвы перечислили гонорар за использование музыки к кинофильму "Мой ласковый и нежный". Деньги пришлись кстати: за десять лет независимости Молдавии вещи Даги, преподававшего в столичной консерватории (ему платили по тридцать долларов в месяц) изрядно обветшали. Поэтому он, поначалу очень активно выступавший на митингах националистов, постепенно перестал появляться на широкой публике. Правда, убеждения своих сохранил и свято соблюдал. Дага допил кофе (платил иностранец) и мечтательно запрокинул голову:

За столиками в кафе зааплодировали. Многие встали.

Дага горестно вздохнул, и закурил. Потом выдохнул вместе с дымом:

Немец засмеялся.

Официантка принесла композитору и его собеседнику заказ. Дага подул на мититеи (молдавское национальное блюдо - прим. авт.), и накинулся на еду. К сожалению, часто есть мясное ему не позволяла зарплата.

Немец аккуратно подчищал с тарелки зеленый горошек, весело и с пониманием поглядывая на композитора.

Дага неуклюже взял двести марок, попрощался с иностранцем, и побрел домой. Там, в полупустой квартире, собирала чемоданы жена, - Анна Дага, в девичестве Федотова, уроженка Рязанской области. Композитор ласково похлопал женщину по необъятному заду, и привлек к себе.

Дага, не разуваясь, прошел на кухню. Проклятые ублюдки! Ненавижу. Всюду мразь, завистники, и сволочи. Бегу с родины, как крыса. Господи, Господи, неужели им здесь великий композитор не нужен? Бедность, всюду бедность, нищета даже. Бежать. Бежать, пока не поздно. Иначе, как Миша Волонтар кончишь. Будулай, цыган Советского Союза, красавец, а где он сейчас? В Бельцах, в третьесортном районном театре играет. Один спектаклю в два месяца. Полуслепой, денег на лечение нет. А ведь когда-то был крепкий мужик. Юморной. Дага, усмехнувшись, вспомнил, как они с Волонтаром стояли на митинге националистов в Латвии (их туда пригласили, как молдавских коллег), и сказал:

Ну, еще бы: румынского латвийцы не знали, а они с Мишей - латвийского. Давно это было. Союз падал. Кураж был. Сил было, будто на сто лет вперед. А сейчас вот┘ Плохо, плохо все кончилось. И не то, чтобы зря от русских ушли. Правильно сделали, что ушли, просто потом все неправильно сделали.

Дага потрогал кусок отклеившихся обоев, а потом тихо, - и потому очень страшно, - заплакал. Жена вошла в кухню, погладила голову Евгению, а потом вышла. Все равно, помочь она ничем не могла. Хорошо, хоть она есть. Конечно, румынский ей пришлось выучить: если б не выучила, Дага бы развод дал, сам так журналистам говорил. Еще, конечно, когда журналисты им интересовались: как же, 90-е годы, либерализм, мнение знаменитого советского композитора, мы не молдаване, мы румыны, а вы, Иваны, поезжайте┘ Конечно. Тогда мы были кумиры, тогда все хотели нас послушать. А когда нами попользовались, то потом выбросили на помойку. И кто пользуется плодами независимости? Те, кто невесть где отсиживался. В то время, когда он, Дага, с Мишей и настоящими молдавскими интеллигентами на баррикадах говорили правду о проклятых Иванах и ублюдочных советах. Дага выплакался, и пошел в ванную, умыться.

На следующий день Дага с женой уехали на постоянное место жительства в Москву.

ХХХХХХХХ

┘апрель 2002 года, Кишинев, Президентский дворец

Балан откинул шторы: в кабинет хлынул осенний пыльный свет. Президент начинал ему нравиться. Старик легко верил всем его липовым докладам, и рассказывал порой очень интересные истории. Иногда Балан пытался делать Доронину намеки, но старик ни черта не понимал. Печаль покрыла кабинет, и кабинет, мебель, статуэтку на телевизоре, как тонкий-тонкий слой парафина, нанесенный весьма искусно. Где-то внизу старые покрасневшие листья сжигали асфальт. Кажется, собирался дождь.

Президент улыбнулся:

ХХХХХХХХХХ

┘2 мая 2002 года, Кишинев, Президентский дворец

Балан уныло поглядел на часы. Без четверти полночь. Ночные сидения с президентом его изматывали. Сегодня он вспомнил, что рассказывает Доронину вымышленные доклады о тревожной ситуации в Заднестровье и о фантастических успехах идеи с тараканами вот уже год. Весну и лето Балан почти не заметил. Слава Богу, снова наступала осень. Увы, президента надо еще чем-то занять, ведь ложился он часа в два ночи, а оставлять его вот так, без присмотра, было опасно. Еще выберется на улицу, газет свежих купит┘

Балан резко поднял голову.

Балан достал записную книжку, со вздохом поглядел на часы, и сказал:

ХХХХХ

Президент рассмеялся:

Доронин, - расстроенный, очевидно, воспоминаниями, - отрицательно покачал головой.

Когда Балан ушел, президент скользнул в угол кабинета, достал из сейфа книгу, пролистал несколько страниц, глянул на себя в зеркало, пошевелил губами, повертел головой, и удовлетворенный, отложил книгу на стол. Продекламировал:

Потом снова посмотрел на себя в профиль, и, выходя из комнаты,

негромко и довольно сказал:

На столе лежала "Осень патриарха".

ХХХХХХХХХХ

┘ 5 ноября 2004 года и 4-го сентября 1986 года, село Кондрица, Каларашский район

Село дремало в сизом тумане. Изредка тишину над домами будили ошалевшие от холода петухи. Кое-где из трубы над домом начинал подниматься робкий дым. Село начало постепенно посыпаться. Костика угрюмо улыбнулся, поправил сумку на плече, и зашагал вниз с холма. Идти ему оставалось еще часа три: близость села в осеннем утреннем воздухе была обманчивой, и Костика знал это. Но все равно спешил. Уж слишком давно он не видел родной дом.

В селе Кондрица Костика жил с самого рождения. Он даже на свет появился не в родильном доме соседнего городка Калараш, - как большинство жителей Кондрицы, - а в самом селе. Вернее, на близлежащем поле табака. Там его мать, Софья, собирала зеленый лист, пачкая руки клейким, терпким соком, на последних днях беременности. Выходить в поле ей не следовало бы, да заставил председатель колхоза, работающего при селе, кавалер Ордена Труда и обладатель медали "За упорный труд", Семен Постолаки.

И, насупившись, садился в углу саманного дома, где жила Софья с престарелой матерью. Отца Костаки в доме не было: вот уже три года, как он, с группой сельской молодежи, уехал на БАМ. Молодые, черноволосые, в зеленоватых комбинезонах, все как один с усами а-ля Григорий Григориу (популярнейший молдавский актер - прим. автора), уехали они на комсомольскую стройку по путевке, которую им "пробил" председатель колхоза. Он сам так об этом говорил. Хотя все в селе знали, что Семен Постолаки рассчитывал получить еще один орден за труд и группу комсомольцев-ударников, которые будут валить лес и прокладывать шпалы в далекой и холодной России.

Тут председатель встал, рубанул сплеча воздух (это он видел в фильме про красногвардейцев), сплюнул, и велел всем расходиться. Софья, на четвертом месяце беременности, шла из клуба с молодым мужем, Николаем, и все тревожилась.

К восьмому месяцу Софья окончательно поняла, что беременная, потому что таких задержек уж точно не бывает. И потому Николая, которого председатель поставил главой над комсомольской группой села Кондрица, едущей на БАМ представлять ударным трудом Советскую Молдавию, провожала неохотно.

Софья пообещала сделать так, и ласково чмокнула мужа в щеку. Она знала, что мужчины упрямые, и с ними лучше не спорить. Сына она решила назвать Костикой, а дочку - Вероникой.

Несколько недель от комсомольцев из Кондрицы не было ни слуху, ни духу, а потом начали приходить письма. Писали, что устроились хорошо, что прокладывают железную дорогу, что кормят их неплохо. Только слишком много мяса, и слишком мало овощей.

Успокоенная Софья наливала кормила деда, и наливала ему вина. А на следующее утро, хоть ей и подходила пора рожать, пошла на табак. Работала там часа четыре, а потом отошла в сторонку, задрала юбки, и заорала. Слава Богу, опытных баб на поле было много, потому младенец выжил. А вот Софья - нет. И потому первое, что услышал Костика, когда явился на свет, был слабый запах зеленого табака и громкие ругательства женщин в адрес председателя колхоза.

Быстренько развернулся, и потрусил к своему, председателеву, дому. Да все оглядывался: не ткнут ли, случайно, вилами в спину. Не ткнули. Гордости и достоинства у народа уже давно не было. Лет так с триста.

Председатель, закрывшись, долго думал, что делать дальше. Уж очень ему не хотелось лишаться должности за перегибы в руководстве. И пригласил в село журналистов из газеты "Комсомолец Молдавии".

Те приехали, и написали про Софью очерк. Про то, как она, комсомолка, жена комсомольца, который на БАМ поехал, вышла в поле на табак. Хоть ее все и удерживали. А она, - читали по слогам газетное вранье бабы в селе, - сказала, что нет, мол, ей покою, пока урожай табака не собран. Будто бы, сказала Софья, она из-за этого родить не сможет - если они не соберут табака, и не отправят телеграмму в Кишинев товарищу Бодюлу, что, мол, табаку собрали столько, что им можно весь земной шар окурить. И пошла в поле┘

На старуху зашикали, и дед Ион продолжил чтение газетной передовицы, поверх которой строго и печально глядела на односельчан молодая Софья.

С фотографией тоже морока получилась. При жизни-то Сонька сфотографировалась всего один раз, на паспорт. И карточка получилась не то, чтобы очень удачной. Поэтому толстый и рыжий (не наш, не из молдаван, определили в селе) фотограф долго ругался. А потом заперся с Соней в комнате. И, как говорили мальчишки, подглядывавшие за фотографом, якобы, раздвинул губы покойницы в печальной улыбке, закрепил уголки губ воском со свечи, и так ее сфотографировал. Ох, страсти Господни.

И вот, значит, писали журналисты из "Комсомольца Молдавии", Софья вышла на поле, и все переживала, оправдает ли она доверие партии, и мужа, коли, который сейчас ударно трудится в лесах Сибири. Конечно, думала она об этом не по-городскому, - чтоб отойти в сторонку, присесть, да и подумать, - а по-нашему, по сельскому, в работе. И насобирала она будто бы четыре грузовика табаку, хотя все, кто с табаком дело имели, знают, что его, собаку, больше трех охапок за день вручную не соберешь. Ну, да неважно. А потом комсомолке Софье стало плохо, и, якобы, председатель колхоза товарищ Постолаки крикнул ей:

Но, конечно, самым удивительным было не это вранье, а вранье про то, что и как Соня думала, совершая ударный подвиг на табачном поле. Ладно, про слова можно сказать: свидетели услышали. Но мысли-то как подслушаешь? Но журналисты "Комсомольца Молдавии", видимо, лучше знали.

По их словам выходило, что Соня, почувствовав, как младенец просится наружу, подумала, что это будет, наверняка, мальчик. Уж больно сильные были толчки.

И уж собралась было комсомолка Софья Табакару идти на край поля, рожать сына-богатыря, как вдруг взгляд ее упал на три несобранных ряда табака. Торчали они посреди поля, как занозы. Словно занозы в совести комсомолки Софьи, которая, пусть и не по своей вине, не сумела-таки перевыполнить план на восемьсот процентов, а остановилась на семистах┘ Но если комсомолец не может исполнить чего-то не по своей вине, значит, дала трещинку его стальная душа, значит, все-таки он виноват. И Софья пошла к неубранному табаку, ласково молвив своему большому животу:

И, сказав это, Софья с удвоенной силой бросилась на уборку оставшихся клиньев табака. И работа кипела, и уж последний клин был собран, как почуяла комсомолка, что больше работать ей невмоготу, и легла на сырую землю. И родила сына. А у самой у нее сил жить не осталось┘

Соню похоронили, а на второй день в село спешно приехал ее муж, Николай Табакару. Наскоро перекусив, сходил он на могилку к жене, поцеловал сына, и собрал вещи, обратно на БАМ, трудиться. Перед отъездом председатель Постолаки вручил Николаю орден, которым наградили Софью посмертно: мужчины всплакнули. И поехал Табакару на БАМ.

Правда, с БАМА его в Молдавию вернули. Ведь в ночь перед отъездом комсомолец и ударник социалистического труда, герой БАМА, Николай Табакару выпил очень много вина.

И зарезал председателя Постолаки.

ХХХХХХХХХХХХХХХ

Вот из-за этой-то истории, - убийства председателя колхоза отцом, - Костика Табакару и не стал героем всесоюзного масштаба. Тираж "Комсомольца Молдавии", в котором шла речь о беспримерном подвиге его мамаши, предали забвению, отца посадили на долгих пятнадцать лет, а репортеров из республиканской газеты, поторопившихся с красивой историей, сослали по районам. Будто в насмешку, один из репортеров, молодой и подававший надежды Тудор Ляху, попал в "районку" Калараша, рядом с которым было село Костики. Журналист Ляху продержался недолго: буквально через несколько лет стал пить, лез, выпив в драку с собутыльниками, а потом обнимал их, плакал, и кричал, что он - самое талантливое перо Молдавской ССР. Через десять лет Ляху запил так сильно, что держать его в должности журналиста возможным ну никак не представлялось. Поэтому Тудора назначили редактором районной газеты.

Ляху выделили персональную "Волгу" с водителем, отдельный кабинет, и повысили зарплату до двухсот рублей. Пораженный, видимо, очередным крутым поворотом судьбы, Тудор стал пить еще больше. И уж непременно перевели бы его в столицу, подальше от греха, как наступил 1989 год, а с ним и независимость. Так что она, независимость, определенно Тудору испортила карьеру. И хоть был он раньше ярый антисоветчик в душе (ведь, как никак, первый раз карьеру ему испортили партийный товарищи), да и остался им, но приверженцем демократии и западных ценностей Тудор стать не успел. И лишь изредка, приезжая в село навестить своего "крестника", как называл Ляху маленького Костику, Тудор привозил малышу импортные шоколад, жевательную резинку, и журнал детский журнал "Амик".

Несмотря на это, Костика вырос довольно-таки озлобленным парнем. Да и как ему было не озлобиться: над сиротой в селе многие глумились, работать его заставляли с четырнадцати лет, и часто били.

Костика деда Иона уважал, и слушал того, раскрыв рот. Дед Ион был очень мудрый: слушать его было сплошное удовольствие. А

Старику внимание хоть такого, но все же слушателя, льстило. Хотя и он не мог удержаться от соблазна над недалеким и неразвитым Костикой подшутить.

Когда мальчонка байками Иона совсем уж заслушивался, старик ловко хватал подпаска за подбородок и щелкал тому челюсть. Получалось очень громко, смешно для Иона, и обидно для Костики. Поэтому Костика со временем перестал уважать и этого своего единственного авторитета. А когда исполнилось ему пятнадцать лет, купил в сельском магазине на деньги, полученные за пять сезонов,

новые туфли, хороший ранец, и цепь для велосипеда.

Этой-то цепью Костика и побил деда Иона, когда тот в очередной раз попробовал подшутить над подпаском. Побил так сильно, что дед Ион приполз в село только на второй день, охая и стеная. Сельские мужики все поняли по взгляду старика, и побежали искать подпаска. Костика телом был тщедушен, поэтому побежали все: никто бить тщедушного подпаска не боялся. И когда нашли, - а Костика, прирезав теленка, уже коптил мясо, мальчишка собирался в кругосветный поход, потому и туфли купил, - побили очень сильно. Еще сильнее, чем Костика - деда Иона. Потом заперли подростка в заброшенном сельском клубе, - после того, как Советы ушли, здание обветшало, и использовалось как огромный общественный туалет, - и велели через неделю, как придет в себя, выходить на работу.

Но Костика, - на то в нем и текла кровь упрямой Софью и прямого, как железная палка, Николая, - сельского схода не послушался. И когда пришел в себя, пошел не на работу, а по селу. Дело было ночью, потому Петр Постолаки (сын того самого председателя колхоза) и не заметил, как от забора к нему метнулась тень. А когда увидел блеск ножа в свете Луны, было поздно.

Так Костика Табакару на собственном примере показал: жизнь молдавского села подобна круговороту в величавом Днестре. Также она плавна, коварна, обманчива, и повторяется из века в век. Как сбор первого винограда, как сок первых ягод, как запах свежего самана, что идет на кирпичи для сельских домов┘

ХХХХХХХХХ

Дед Ион помолчал, и смахнул слезу. Журналистка кишиневской газеты "Без акцента", Алина Бес, уважительно помолчала. Тихо шуршала лента диктофона. На окраине села отчаянно лаяли собаки.

Алина закурила тонкую сигарету "Мо", и кивнула. В лицо редактору повеяло приятным запахом ополаскивателя волос. Но поцеловать Алину в макушку, - чего ему так хотелось с каждым днем все больше и больше, - начальник не решился. Уж больно Алина была независимая, гордая и порывистая.

Алине на перешептывания старых дев было плевать. Она точно знала, что настоящий репортер должен много курить, уважать "Би-би-си", двигаться порывисто, говорить, как лаять, ценить свободу и демократию, и не любить русских. Настоящий репортер западного образца, конечно. Потому что везде, восточнее Бухареста, репортеров нет. Есть лишь продажные шлюхи, обслуживающие интересы Москвы.

В село Алина приехала по наитию. Просто велела шоферу остановиться у ближайшей развилки, и поехать направо. Едва они приехали, как девушка, опять же, по наитию (Алина вообще очень много значения придавала интуиции - это у меня от гето-дакских предков, говорила она, раздувая ноздри) зашла в ближайший дом. Там-то ей и встретился бадя (уважительное, "дядя", "дедушка" - прим. авт.) Ион.

Рядом стоял стул, но Алин все равно присела на корточки. Ведь настоящие репортеры никогда не плюхнутся на стул. Ведь может случиться так, что им нужно будет резко вскочить и бежать.

Прикрыв глаза, бадя Ион вошел во вкус, и начал рассказывать быстрее. Сибирь, снег, еловые шишки в кипяток (это они такой чай пили), плач женщин, крики детей. Всех собрали в одну ночь. Никакого имущества даже с собой не дали взять.

Картины жизни людей, сосланных в Сибирь русскими коммунистами, вставали перед Алиной в сером свете зари, сошедшей на село. Девушка почувствовала, как у нее сжимаются кулаки. Нет, она не имеет ничего против русских, это великий народ, но коммунизм - это их болезнь, а они, вместо того, чтобы себя от нее излечить, принесли ее нам. Принесли голод, холод, депортацию┘ Алина сглотнула слезы:

Бадя Ион мучительно вспоминал, сглатывая морщинистой шеей, а потом, наконец, вспомнил, и радостно завопил:

Алина посидела некоторое время с закрытыми глазами, потом тихо спросила:

Дед приосанился:

ХХХХХХХ

Костика пришел домой, снял сумку, и повесил ее на крючок у двери. За дверью, во внутреннем дворике, чистила кукурузные початки его бабушка, уже сто двадцатисемилетняя баба Иляна.

Даже если бы Иляна подняла глаза, внука бы она все равно не увидела: старуха вот уже тридцать пять лет, как была слепа.

Иляна замолкла надолго, потом сказала:

Костика посопел, и поинтересовался, накладывая голубцы в тарелку:

Забор у дома совсем обветшал. Надо бы починить, да все некогда, подумал Костика. Поел, набрал воды из колодца во дворе, помыл тарелку. Поцеловал старушку в голову, и вышел за забор. У стены дома грустно завыла собака.

Старушка очистила зерна в ведро, а початок бросила в кучу за стулом:

ХХХХХХХХ

Весть о возвращении Костики мгновенно облетела село и близлежащие поля, на которых трудились крестьяне.

Крестьянин ласково глядел вслед сыну, после чего бросал мотыгу, и прикрыв рукой глаза от холодного, но яркого осеннего солнца, шептал в небо:

После этого самые отчаянные бросали работу, и пробирались огородами к селу, самые покорные, и таких было большинство, молча принимались за работу, съеживаясь при звуке шагов по дороге (никак Костика идет?), а самые безрассудные смеялись, и садились есть брынзу и хлеб, которые сын передал с весточкой от матери. Над полями Кондрицы неслось:

А сам Костика в это время шел по селу, неторопливо и по хозяйски оглядывая заборы. Первую остановку он сделал у дома старика Брагиша, который, - Костика это как сейчас помнил, - все норовил пнуть его в спину, когда мальчонку забирал из села милиционер. Тот, старый служака, самосуда не допустил, но пару подзатыльников маленькому убийце дал. Не со злобы: просто на его участке это было второе за двадцать лет убийство. Первое, - рассказывал милиционер Костике, когда оба они тряслись в кузове попутного грузовика, несущегося в Кишинев, - совершил твой отец. И было это пятнадцать лет назад. Тогда милиционеру объявили выговор по службе, и не дали тринадцатый оклад к Новому году.

Костика, тупо глядя в облупившуюся на борту грузовика краску, все пытался понять, какие же они, эти дополнительные доходы, и что вообще означает это странное словосочетание. Позже, в интернате для малолетних преступников, ему все объяснили на уроке математики. Но это было уже семь лет спустя после того, как старый милиционер укрывал его широкой спиной от камней, пинков, плевков и угроз односельчан. Больше всех, - с живой злостью вспомнил Костика, - старался дед Драгиш.

Дед Драгиш, плача от радости, пошатываясь, пошел к подвалу.

Все еще всхлипывая, старик открыл тяжелый люк, ласково улыбнулся Костике, и нырнул в погреб. Быстро задвинул засов на обратной стороне люка, и завопил, что есть мочи:

Село, в утренней дымке, вновь вдруг спустившейся поверх нарядного солнца, замерло, не дыша. Конечно, призыв деда Драгиша о помощи слышали все. Но вот бросаться ему на выручку никто не собирался: не принято это было как-то в Молдавии, еще со времен набегов татарских, польских, да турецких, не принято, и все тут. Да и кричать о помощи на все село принято не было, учили старики. Сам погибай, а других затаившихся не выдавай, учили взрослые уму-разуму детишек. И потом, вдруг Костика только деда Драгиша порешить хочет, а остальных и вовсе не тронет? Зачем же тогда шкурой рисковать?

Но посмотреть, что Костика сделает с дедом Драгишем, было бы любопытно. Уж больно испуганно визжал старик. Поэтому у забора дома Драгиша появились головы любопытствующих. Костика знал, что они появились, хоть и не оборачивался: сельские нравы он, хоть десять лет в колонии и просидел, не забыл.

И, накидав на тяжелую деревянную дверь подвала соломы, да кукурузных початков, неторопливо раскурил сигарку. Покурил не спеша, да и бросил окурок в солому. Разгоралась она медленно.

Дед робко приоткрыл дверь, убедился, что Костика отложил ружье, и улыбается, и тогда уже вышел.

ХХХХХХХ

Допив вино из кувшина, Костика встал, низко поклонился за хлеб, соль, брынзу, и вышел со двора, аккуратно закрыв за собой калитку. Дед Драгиш умиротворенно глядел ему вслед. Костика и в самом деле сдержал слово: старика он прибил мотыгой, но стрелять не стал. Глаза у деда Драгиша почему-то не закрывались, и Костика, промучавшись с ними около часа, плюнул, оставил деда глядящим на мир, да и ушел прочь.

Ружье приятно холодило руку. Вино - согревало желудок. Костика подошел к дому ветеринара, и постучал в окно. В комнате, как они ни глядел в черное от копоти окно, никого разглядеть не удалось.

Голос шел в крыши. Костика отошел на несколько шагов, и увидел ветеринара, спрятавшегося с женой возле печной трубы. В руках ветеринар держал крышку от бака, в котором его супруга обычно стирала белье.

Ветеринар тихо заплакал, сжал руку жены, и, неловко дрыгая ногами, спустился по крыше, как ребенок с горки.

Жена на крыше завыла.

Ветеринар стал очень бледным, хотя, казалось, дальше некуда. Когда-то он не захотел давать свидетельские показания в пользу Костики, чем очень подвел парня. И вот, десять лет спустя, тот стоял перед ним с ружьем. Костика толкнул ветеринара ружьем в спину, и велел показывать, кто и где в селе спрятался.

Костика тактично ждал.

Костика тактично прокашлялся.

Костика грустно посмотрел на ветеринара, и шумно вздохнул.

Но семейная пара не обращала на него никакого внимания. Костика сжал челюсть.

Сначала Аурика упала с крыши, а потом уже Корнел понял, что падению жены предшествовал выстрел.

Костика переломил ружье, и выбросил две пустые гильзы на мертвое тело женщины. То, почему-то, дымилось. Ветеринар понял, почему это происходит, чуть позже: дым шел от ружья.

Ветеринар взглянул на жену, с которой прожил сорок три года, открыл калитку, и мрачно сказал:

ХХХХХХХХХХХХХ

Костика вышел на обочину, и аккуратно положил на землю оружие. Оно было завернуто в ткань, но ладоням было все равно горячо. Костика с усмешкой вспомнил, как утром ствол холодил ему руку. Сейчас все было не так. Там, позади, в селе, остались тридцать четыре селянина. Ветеринар показывал ему место, где пряталась жертва, Костика недолго разговаривал с ней, после чего стрелял. Ветеринара он, кстати, отпустил.

Ветеринар от радости чуть не плакал, и провожал Костику до самой окраины села. Даже сала и хлебом на дорогу дал, чудак. Костика присел в пыли, и стал ждать машину. Долго сидеть в пыли не пришлось. Показалась хорошая иномарка с логотипом "Без акцента", остановилась, и симпатичная девушка, сидевшая рядом с шофером, спросила Костику:

ХХХХХХ

Ветеринар Корнел, не веря своим глазам, проводил Костику взглядом, и осторожно ущипнул себя за руку. Живой. Значит, не убил все-таки сопляк. Потом огляделся. Ему показалось, что он только что родился. Под ногами чуть слышно скрипел гравий. Корнел поморщился.

Сельскую дорогу размывало каждой осенью. Тогда его, молодого ветеринара, прибывшего в село по распределению с молодой женой и ребенком, это дико раздражало. На собрании колхозников Корнел даже выступил по этому поводу с гневной речью.

Колхозники поаплодировали, председатель сделал пометки в блокноте, и Корнел, очень довольный, отправился домой: любить молодую, и красивую тогда Аурику.

Проснувшись, Корнел увидел, как на дорогу сгружают щебень. Выскочив во двор, ветеринар протестующе закричал:

Корнел вспомнил, что тогда еще подумал: как, все-таки, мудр человек в селе. Извинился, и пошел в дом: тем более, что из окна ему уже призывно улыбалась молодая и красивая тогда жена, Аурика.

Через десять лет, выступая на собрании колхозников, ветеринар Корнел кричал, потрясая кулаками:

В 1991 году, выступая на собрании ассоциации фермеров, в которых за несколько дней оборотились колхозники, ветеринар Корнел говорил, ударяя кулаком по трибуне:

Корнел вздохнул. Тридцать лет прошло, и тридцать поколений щебня так и не свалялись на сельской дороге. И каждый раз, когда наступали дожди, она раскисала. Хорошо, хоть сейчас еще ясная погода. Так нет же, проклятый щебень напоминает о себе, скрипит и сейчас. Потом Корнел пришел домой, увидел под стеной Аурику, и вспомнил, что за день был сегодня. Тогда ветеринар помылся, побрился, надел лучший костюм, вынул из брюк ремень и повесился на яблоне у дома. Не то, чтобы он помешался в рассудке.

Просто Корнел очень любил Аурику.

ХХХХХХХХХХ

Первые полчаса пути Костика молчал, искоса поглядывая на девушку. Потом решился:

Алина остановила машину, и некоторое время смотрела на Костику.

Парень смутился. Потом девушка вновь завела мотор, и поехала.

Несмотря на то, что Костика был старше ее, обращалась она к нему на "ты", а он к ней - на "вы". Казалось, девушку это совершенно не смущает. Вообще, Алина сразу поняла, что она попутчику своему нравится, и, значит, это можно использовать. А резкая смена темы была ее излюбленным приемом во время интервью. Беда была в том, что Алина любой разговор с любым человеком считала интервью.

Редактор, - семейный мужчина средних лет, вздыхал, и с завистью глядел вслед выходившей из кабинета Алине. Смотреть было на что: несмотря на то, что Бес всячески подчеркивала свое, как она говорила, "эмансипе", выглядела она очень женственно и привлекательно. И даже кожу, - хоть курила по две пачки сигарет в день, - Алина еще не испортила. На кожу-то, гладкую, розоватую, с персиковым оттенком, Костика и загляделся.

Костика с интересом ожидал реакции девушки на его слова. Но Алина промолчала, и лишь с удовольствием подумала о том, что эта история (о, она ее непременно расскажет знакомым) лишь прибавит немного мужественности к ее и так суровому имиджу. А уж как мама будет охать да ахать┘

Предварительно подумав, девушка решила, что с Костикой, случайным попутчиком, которого она, может, никогда в жизни больше не увидит, можно разговаривать искренне.

Алина потушила окурок, вытащила из пачки сигарету, и вновь закурила. Пепел от окурка упал на ее клетчатые штаны в обтяжку, но внимания не это Бес не обратила. Она старалась быть подчеркнуто неряшливой. Увы, мужчины внимания на пятна на ее одежде не обращали: они глазели, как правило, на саму Алину. Девушка приоткрыло окно, и в салон хлынул теплый осенний ветер. Под колесами шуршали листья: дорога была усыпана ими, как новогодняя елка - украшениями.

Машина остановилась. Костика грустно подумал о том, что зря он признался девушке во всем. Идти сейчас пешком до леса┘ но Алина, судя по всему, не собиралась уезжать. Она обошла машину, встала перед Костикой, и сказала:

ХХХХХХХХХХ

Сначала голова Алины мелькала где-то внизу, и Костика, еще не знавший женщин, думал, что будет счастлив, когда снова расстегнется, но уже по нужде, и найдет у себя в паху длинный светлый волос.

И, чтобы это случилось, она, не отрываясь от его естества, сорвала заколку с собранных волос, и те рассыпались по ним, будто дети по школьному двору в перемену. И Костика попытался понять, что же он чувствует, и что происходит, и какими словами можно сказать про все это.

Сначала ему показалось, что рот Алины мягкий, мягкий, как ил, но ей это сравнение, видно не понравилось, и она лишь фыркнула, - а голова ее все шла то к нему, Костике, то от него, - и он сказал ей прости, и попробовал придумать что-то другое. Но она оторвалась, наконец, и сказала, что это случайно получилось, и сравнение с илом, мягким, мягким илом, ее очень - очень устраивает. И Костика вновь двинулся навстречу ее рту, уже осмелев.

Волосы ее были золотистыми, а потом, увидел Костика, стали ослепительно белыми. Он сказал ей об этом, и сказал еще:

Оказалось, учили правильно: Алина втянула его страстно, и волосы позеленели сочной листвой; отпустила - покрылись серебром паутины, как мох в темном, влажном лесу, влажном, как твой благословенный рот, Алина; вновь вобрала, - и вот они озолотились, как нутро сундука скряги; отстранилась - покрылись оранжевым, оранжевым настолько, насколько может быть оранжевым только солнце. Костика излился, но пыл его не угас, и вот он, бросив куртку на теплую землю у машины, лег на Алину, уже ждавшую этого: она была без брюк, без рубашки, без белья, вообще без ничего, все она сняла в тот момент, когда по ее волосам бежала радуга, и мужчина лил в ее горло саму жизнь.

Судорожно раздеваясь, он споткнулся, и упал, - что ж, сама земля нас влечет к себе, - и ласкал ее одной рукой, другой сдирая с себя остатки одежды. Перед тем, как начать путь в женщине, Костика глянул в ее глаза - и побрел кривыми путями зрачков в сумрачные глубины, потому что волосы у Алины были светлые, а глаза карие, за что учительница биологии назвала девочку-пятиклассницу "биологическим уродом". Люди со светлыми волосами и карими глазами, - говорила учительница, - равно как и люди с темными волосами и светлыми глазами, являются отклонением от природы. Поэтому не удивительно, Алина Бес, почему ты так упряма, заносчива и груба. Девочка покорно склоняла голову, и если бы учительница могла лечь на пол, и глянуть оттуда в лицо биологического урода, Алины Ангел, то увидела бы сладкую улыбку на губах воспитанницы.

Еще с детства Алина волновала людей: всех, и мужчин, и женщин. И Костику сейчас волновала, даже сейчас, даже после того, как он один раз уже кончил, а ведь после этого мужчина хоть немного, хоть на чуть, но все-таки уходит в себя, оставляя женщину рядом с собой, но и в тысяче километров от себя: распростертую, с семенем в нутре, или на губах, а то и на животе, волнующем, как последняя осень моей жизни, Алина.

Путешествие мужчины во мне началось, - подумала Алина, - обхватив бедра Костики ногами, она плыла ему навстречу, полузакрыв глаза.

ХХХХХХХ

Костика вошел в Алину так, что дальше уже некуда: он старался подарить ей свою плоть так, будто навеки хотел отделаться от нее, этой плоти, будто его женщина хотела стать двуполым существом. Костика начал путешествие в Алину, и, одновременно с первым шагом в ее плоть, стал рассказывать ей об этом: молча, изредка прикрывая глаза, и потом широко распахивая их.

Костика вошел в Алину, и весла мрачных гребцов прошелестели по сторонам плота. Плот плыл по подземному озеру. Это было путешествие мальчика и девочки в Страну Подземных Королей. Мальчик и девочка были потеряны, и всеми забыты, мальчику и девочке по двенадцать лет, а встреча со сказочным народцем еще впереди, и, значит, впереди сказка, а сейчас нет ничего, кроме холодного льда, режущего блеском темноту подземелья. И они, мальчик и девочка, прижимаются друг к другу все теснее, все плотнее, пока жар тела не скидывает оцепенение страха, и вот он валит ее на дно плота, и рвет зубами платье на маленькой еще груди.

Костика ударил бедрами бедра Алины так сильно, что Земля покачнулась, но, удержав равновесие в пустоте, лишь закружилась быстрее от этого нежданного ускорения.

Костика вошел в Алину так быстро, что стриж, мельком глянувший на пару у дороги, ничего не заметил между тел, а ведь взгляд стрижа - самый острый у птиц, и, стало быть, в мире.

Костика вошел в Алину так тихо, что маленький жук, случайно попавший под куртку, на которой лежали любовники, ничего не почуял, и продолжал ползти себе в пыли, удивляясь лишь нежданно-негаданно спустившейся на мир тьме.

Костика вошел в Алину так громко, что ребенку, игравшему на другом конце поля, показалось, что у него в голове лопнула огромная стальная струна, а потом наступила абсолютная тишина, и с тех пор мальчик и вправду оглох.

Костика вошел в Алину, и подземелье озарилось светом разноцветных стеклянных шаров. Костика подался назад, и шары замерцали, словно в отчаянии, но Костика подался вперед, и шары радостно заблестели: даже природа радуется твоему натиску,

неутомимый мужчина.

Костика вошел в Алину, и увидел сначала туннель: мягкий, извилистый, словно лабиринт Минотавра, но безопасный, словно лабиринт без Минотавра. И за каждым, всякий раз неожиданным изгибом этого туннеля, - который и есть ее влагалище, ласковое, верное, - Костику ждала сама Алина, смеющаяся, ускользающая. Алина с радугой в волосах.

Костика ловил Алину в глубине ее, - да, да, так, хрипела она яростно, - пытался насадить на себя еще одну Алину, что в этой Алине, лежащей под ним, но та ускользала. И, отчаявшись поймать, изловить, насадить, Костика отпускал руки Алины, а та хватала его за бедра, и вновь прижимала: ты все-таки сумеешь взять меня во мне, говорили ее глаза. И он вновь и вновь шел на приступ, надеялся на безнадежный исход, и пытался быть гибким, пытался быть мягким, пытался быть ловким. Но Алина с радугой в волосах, девушка, что спряталась в нутре Алины, все ускользала, и когда игра нестерпимо затянулась, Костика понял, что изворотливости ему не хватит.

Костика понял, что ему никогда не поймать никого в этой дыре, в этой змее из мяса, в этом цветке, в этом проклятии, наслаждении; понял, и содрогнулся. А когда он содрогнулся, Алина под ним почуяла пятую волну. За ней пришла седьмая, а потом Алина сбилась со счета.

Я не против тебя, - говорили ее глаза мужчине, - я не помогаю ей, той, которую ты ловишь во мне своим прекрасным естеством, о мой бог и моя услада. Это не мой каприз, и не уловка: я пряма, пряма, в отличие от моего естества, а ты уж придумай что-нибудь, потому что ты сильный.

И когда Костика устал ловить девушку в глубине девушки, то пошел за ней напролом. Он смял стены лабиринта, - как зыбки они оказались, - он разрушил песчаные валы, он разорвал небо, и схватил Бога за бороду, и прижал, наконец, маленькую Алину с радугой в волосах, к самому концу этого странного туннеля, - нутру большой Алины, что лежит под ним, - и извергся в нее.

И сделал это так тихо, что оглохший мальчик снова стал слышать, и так громко, что испуганный жук под курткой перевернулся, словно мертвый, и так жестко, что под ними просела земля, и так мягко, что трава осталась не примятой, и так сладко, что у Алины поднялся сахар в крови, и так солено, что у Костики рот наполнился кровью.

И так хорошо, что у Алины в утробе завязался плод, и в мгновения стал двухмесячным. И когда прошла вечность, и Костика встал над Алиной, то та увидела, что волосы его чуть поседели.

За полтора часа он постарел на двадцать лет.

ХХХХХХХХХХХ

┘ 2 февраля 2001 года, село Варзарешты, Резинский район

Свадьба гуляла широко. Так же широко, как улыбался дед Андрей, выдававший замуж свою внучку, Анжелику. Пока все шло, как надо: все односельчане признавали, что еще никогда в селе не было такого богатого стола, никогда еще на праздник не собирали столько людей, и никогда здесь на невесте не было такого красивого платья.

Мысли деда были истинной правдой. Анжелика была девушка хоть куда: высокая, стройная, длинноногая, с лицом греческой богини, и телом королевы красоты. Иногда Андрей удивлялся, как он, - плюгавый, коренастый молдаванин, с полной женой, их сын, и его жена, - могли произвести на свет такое чудо. Не иначе, бог нам благоволит, думал дед, и посылал парней в подвал за вином вновь и вновь. Увы, порадоваться долгожданной свадьбе внучки жена Андрея, старуха Николетта, не могла. Вот уже три года как господь (не без помощи легких традиционных побоев Андрея) призвал ее душу. Сейчас Николетта покоилась на кладбище за рекой, и лишь изредка приподнималась над могилой: поглядеть, все ли на свадьбе идет так, как надо. Пока поводов для беспокойства у нее не было. Родителей Анжелики на свадьбе тоже не было: отец ее Ион, сын Андрея, лет десять назад поехал на заработки в Россию, да так и пропал. Скорее всего, погиб где-то по пьянке. И мать девочки умерла. Что ж, если их души смотрят сейчас на свадьбу, гордо думал Андрей, то стыдиться им нечего.

Еще одним поводом для гордости у Андрея было присутствие на свадьбе иностранцев. Их пригласили родственники жениха, - красивого двадцатипятилетнего (на год старше Анжелики) парня из Кишинева, - работавшие в Министерстве иностранных дел. Они постоянно общались с приезжими из Европы, и на этот раз им удалось иностранцев заманить на свадьбу.

Дед Андрей решил было, что вместо подарка не мешало бы иностранцам денег молодым подарить, но смолчал. Родителей будущего мужа дед робел, уж больно образованные они были. Хотя в глубине души Андрей этих городских людей чуточку жалел, и даже отчасти презирал. Ведь за душой у них, кроме двух квартир в Кишиневе и дачи с жалким наделом земли, ничего не было. А у него, Андрея, три огромных поля были засеяны кукурузой, на четырех виноградниках работали батраки, а в следующем году дед собирался прикупить еще одно, самое большое, поле. Под табак. За двенадцать лет независимости Андрей скупил почти всю землю, которая принадлежала колхозу.

Андрей, мироедом себя не считавший, смеялся. Нравится это селу, или нет, но почти всем им он дал работу, которой, после того, как колхозов не стало, они лишились. И никаких преимуществ в начале пути у него не было. Ну, разве что бумаги на несколько полей, который Андрей, когда уходил из колхоза, где был главным агрономом, благоразумно прихватил с собой.

Анжелике, названной матерью в честь героини очень популярного в 80-хх годах в молдавских селах кино, разговоры деда о земле были неинтересны. Лет с двенадцати она жила в Кишиневе: на съемной квартире, с гувернанткой и преподавателями иностранных языков. Дед на внучку денег не жалел: может потому, и выросла девочка такой холеной, что истинной цены денег не знала. Ну и пусть, думал Андрей, пусть хоть она горя не знает.

Оркестр заиграл, и люди начали танцевать. Покружив в хороводе молодую вдовую соседку, андрей вернулся к столу, и принялся наливать вина иностранцам.

Довольная мать жениха (в Молдавии иностранцев принято почитать) перевела вопрос. Англичане засмеялись, и принялись что-то объяснять на своем странном английском языке. Мать жениха переводила, и Андрей почувствовал, что у него слипаются глаза: ведь ничего интересного гости не сказали.

Восхищенные иностранцы смеялись, дед Андрей горделиво рассказывал, а гости танцевали.

Гости были восхищены. Дед, довольный произведенным впечатлением, пошел в соседнюю комнату, чтобы проверить, на месте ли ковер, в который новобрачных завернут под утро. В комнате целовались Анжелика с женихом. Неодобрительно насупившись, Андрей так выразительно поглядел на молодых, что те поспешили вернуться к гостям.

О том, что в Кишиневе молодые набаловались, причем лет так с пяток, дед знал. Но ничего поделать с собой не мог: воспитание. В любом случае, Андрей был рад: уж очень старик хотел правнуков. И, желательно, побольше. Сыном его Бог обидел: старик часто вспоминал Иона, и больше всего жалел, что не знает, где находится могила сына. Уж он бы ее украсил, и могилка эта была бы красивая, как летний сад. Но не суждено, видно. Расстроившись, Андрей оставил в покое ковер, и вернулся к гостям.

Подумав, девушка добавила:

ХХХХХХХХ

Учитель, узнав о том, кто такие иностранцы, приглашенные родителями жениха на свадьбу, долго смеялся. Но объяснить причину веселья гостям отказался.

Джон согласился, тем более, что им на стол передали еще одно блюдо с этой вкусной и почему-то твердой кукурузной кашей, которую местные жители смешно называют "мамалыга". Молодой социалист приналег на мамалыгу, и лишь изредка поглядывал на краснеющих в уголке сельских девушек.

Американцы и англичане вежливо посмеялись довольно дерзкой шутке туземца, и вновь подняли бокалы.

С ней все согласились. Дед Андрей, издалека увидевший оживление за гостевым столом, медленно побрел к нему. Перед ним то и дело вскакивали приглашенные гости, желавшие выпить с настоящим хозяином свадьбы. Американец Джон автоматически отметил про себя, что старик-молдаванин похож сейчас на большую китовую акулу, вокруг которой то и дело снуют рыбы-лоцманы. Чем-то сравнение Джону не понравилось. Сосредоточившись, он понял, в чем дело: китовая акула совершенно безопасна и неагрессивна. А этого о деде Андрее, глядевшем на людей внимательно и зло, сказать было нельзя. Старик улыбался только ртом. А из-за того, что губы у него были очень красные, казалось, что кто-то взял, да и полоснул ножом по лицу Андрея, из-за чего у него и возник шрам, по недоразумению названный ртом.

Молодой американец решил, что обязательно напишет книгу о Молдавии, когда вернется домой. Вообще Джону казалось, что он вполне может быть писателем. Поэтому парень все время старался записывать удачные сравнения и мысли, приходившие ему в голову. В первую очередь, конечно - сравнения. Мысли это не так важно, ведь Джон собирался быть писателем, а не философом.

Джон вышел из-за стола и неловко подошел к девушкам. К его удивлению, особо приглашать никого не пришлось: при его появлении с места вскочили три девицы. Повезло той, что в центре, - она подскочила к Джону раньше других. Девушка американцу понравилась: в отличие от его соотечественниц, приехавших в Молдавию вместе с ним по направлению "Красного креста", она обладала великолепными формами. Настолько великолепными, что у Джона закружилась голова, и потому он поспешно закружил партнершу в танце. По залу прошел шепоток: восторженные селяне спрашивали родителей девушки, когда та сыграет свадьбу с иностранцем. Довольное и смущенные родители отнекивались.

Танцевать получалось у американца не очень хорошо: Вероника (так звали девушку) была повыше ростом и поплотнее, чем он. Джон даже вспотел, но списал это на алкоголь и духоту.

Английский в школе Вероника, конечно, учила, но из-за постоянных отлучек на занятиях (родители часто брали ее с собой работать в поле) язык этот почти не знала. Поэтому старательно пыталась услышать в речи молодого американца, пригласившего ее на танец, знакомые слова.

Довольная Вероника поняла, что ей хотели сделать комплимент, и молча прижалась влажной щекой к щеке Джона. Девушка томно прикрыла глаза: начинался медленный танец.

ХХХХХХХ

Нищий маячил перед Андреем, как напоминание о том, что все праздники рано или поздно кончаются. А уж тем более, если расслабиться, и перестать собирать деньги.

Сейчас Андрей стоял у забора, пошатываясь. Старик вышел подышать воздухом, почувствовав стеснение в груди. Это место у забора было его любимым. На глиняных горшках, усеявших столбы, как головы турок - колья во дворе Цепеша, отдыхали звезды. Под забором мелко тряслась замерзавшая собака. Свежий иней приятно холодил разгоряченные руки.

Андрей, думавший было сначала накормить нищего, почувствовал в груди обжигающую ненависть. Ходят, пьяные мрази, по селам: развелось их, как блох на паршивой собаке. Все пьяные, все на одно лицо: курносые, с глазами-щелочками, пахнут, не приведи Господь, как дерьмо, и работать не хотят. Все бы им пить, да пить. А Ион его, - сын, кровинушка, - погиб в этой клятой России на заработках. Работал, не покладая рук. Трудился, как проклятый. Все денег хотел на трактор заработать, чтобы хозяйство еще крепче стало. Лежит сейчас, как собака зарыт, в какой-нибудь средней полосе, под березой. Без могилы, без памятника: его ведь, бедолагу, с двумя напарниками засыпало. Так хозяин, - Андрею сказывали, - на месте этом деревянный крест воткнул, да и разогнал в тот же день молдавских работяг, от греха подальше. А те, как псы, разбежались. И никто за них там не вступится - там, в России, - они скот. Русские, и голытьба: чтоб они сдохли. Вот кто всему миру жить мешает.

Андрей тихонько выдохнул, и взял голову в руки. Главное, не убить, подумал он. Старик знал, что в гневе он неуправляем. Не убить, решил старик, и постарался не глядеть на нищего, дыша размеренно и глубоко.

Нищий то ли плакал, то ли смеялся.

Последнее было явным преувеличением. Вором ослабший бродяжка никак не мог быть. Он и стоял-то еле-еле. А чтобы воровать, в молдавской деревне нужно много здоровья: воров часто ловят, и жестоко бьют. Андрей об этом подумал, но сердце его не смягчилось. Но злость отходила.

Андрей чиркнул спичкой. Обе глазницы бродяги были пустые.

ХХХХХХХХХ

Девушка кокетливо глядела на Джона, придерживаясь за руку парня. Пара прогуливалась. Перед тем, как выйти пройтись, Джон, по просьбе Вероники (переводил сельский учитель) испросил на то разрешения ее родителей. Все на свадьбе решили, что брак между американцем и Вероникой - дело почти решенное. Посмеивавшийся учитель не стал разъяснять Джон и его коллегам особенности местного менталитета.

Вообще, небо в Молдавии американца поражало и восхищало. Здесь оно висело над землей очень низко: наверное, в стране, которую за три часа можно объехать кругом, по-другому и нельзя, думал Джон. Высокое небо смотрелось бы здесь неуместно: как высокий потолок в маленькой комнатушке. Джон, играя, потянулся за звездой. Как, все-таки, здесь все романтично. И даже когда ты чуть сходишь с ума, и пытаешься взять в руку свет огромного небесного тела, может быть, давно уже угаснувшего, красивая девушка тянется за ним вместе с тобой. Джон не выдержал, и, повернувшись, поцеловал Веронику. Бормотание, раздавшееся у ограды, американец принял за невнятную связь далеких радиостанций. Очнулся он от боли в руке: вероника перестала его целовать, и тянула обратно к дому.

Джон, по блеску глаз девушки понявший, что его ждет какой-то приятный сюрприз, уже не сопротивлялся. Вдруг бормотание под забором усилилось, и парень остановился.

Но девушка смотрела так призывно, и так сладко лизнула его в ухо (американец чуть с ума не сошел) что Джон решил вернуться к ограде попозже.

ХХХХХХХХХХХ

Нищий бормотал без остановки. Андрей, вновь вышедший из дома, подумал, что его бы это, стой он у забора все время, сильно раздражало. Но поскольку старик выпил еще пару стаканчиков вина, и вновь закусил, бить бродяжку он не стал. Андрей лишь закурил, и присел рядом со слепым нищим, дрожавшим без остановки.

Это было так нелепо, что Андрей не смог удержаться от смеха. Похлопав себя по ляжкам, старик снова закурил, мечтательно выпустил дым в лицо попрошайке, и продолжил:

Андрей потушил вторую сигарету, встал и потянулся. Становилось скучно. Нищий с надеждой прислушался с шуму палой листвы под ногами человека, но понял, что тот уходит. Бродяжку пошатнуло, и он упал на колени.

Обернувшись, старик увидел это, и крикнул:

ХХХХХХХХХХХ

Джон встал у ореха, и расстегнулся. Внизу на ощупь все было липким, но брезгливый обычно американец на этот раз трогал себя с удовольствием. Ведь то, что он трогал, только что побывало в роскошном теле молдавской девушки Вероники. О! Вероника была лучше всего, что было у Джона. Лучше всех женщин. Лучше даже мужчин, с двумя из которых, - один преподавал в их школе физкультуру, - и Джона были половые контакты. Именно так. Половые контакты. Потому что в сравнении с тем, что у него было только что с Вероникой, все остальные плотские утехи любовью, или даже сексом, назвать было нельзя.

Вероника была лучше первой школьной подружки, Вероника была лучше украинской шлюхи, которую Джон оприходовал в Албании, где работал в организации "Американские добровольцы против торговли женщинами из Восточной Европы на Балканах"; она была лучше руки, смазанной жидким мылом, в ванной, тайком от родителей, лучше замужней подружки, зашедшей как-то выпить чаю со льдом к безработному Джону, лучше девушек, которых приводил Майкл.

Майкл. Брат. Интересно, как он там? Джон почувствовал на глазах слезы. Он завидовал Майклу: завидовал всегда, с детства, но после того, как Майкл вступил в армию и поехал в Ирак. Ирак. Вот где здорово, и интересно!

Джон встряхнулся, и застегнул ширинку. Сзади на плечи ему легли нежные руки.

Молодой американец представил себе, как ему будут завидовать парни из квартала, где он вырос. Молодая, отлично сложенная телка, которая и готовит, наверняка, отлично, покорная, нежная. И одевается, как надо. Без всех этих дурацких прибамбасов наподобие бесформенных комбинезонов или военных брюк, которые так любят напяливать на себя женщины у него на Родине. Нет, конечно, ничего против он не имел: американская женщина заслужила право быть наравне с мужчиной. Но это же американская женщина, а Вероника, слава Богу, молдаванка. Подумав, Джон расстегнулся, и, взяв на руки Веронику, и путаясь в штанах, вновь понес ее за сарай.

Близорукий Джон помочился прямо на него.

ХХХХХХХХХ

Сельский учитель устал переводить, и испросил соизволения выйти, и, пошатываясь, побрел к дверям. Он чувствовал, что опьянел. Выйдя во двор, учитель отвязал от ограды свой велосипед, тайком прихватил серп, лежащий под дверью сарая (оттуда доносилось хихиканье - молодежь гуляет, - равнодушно подумал смертельно уставший учитель), и поехал к окраине деревни.

Андрей, также уставший от бесед с иностранцами, оставил их, и вышел во двор, прихватив кусок хлеба. Бродягу все-таки стоило бы накормить. Правда, во дворе его не было.

Походив немного по двору, старик увидел, наконец, какую-то кучу под орехом, и, приглядевшись, увидел бродягу.

Бродяга не подавился. Правда, он и не ел. Бродяга умер, и душа его, отрезвев, мучительно пела что-то в павших листьях ореха. Вздохнув, и перекрестившись, Андрей поволок тело, от греха подальше, за забор, на пустой участок земли, и там закопал несчастного. Если бы пьяница умер чуть позже, когда начинало светать, то Андрей увидел бы в кармане пиджака, наброшенного на голое тело, мятую, грязную справку. Большинство букв стерлись, но кое-что старик бы разглядел: "┘удостоверяющий личность. Выдана Иону Драгишу, выписанному из больницы города Пскова┘".

Закопав не узнанного сына, старик вернулся в дом.

ХХХХХХХХХХ

Хряк Боржом наклонил голову, и почесал ее о косяк. Потом привалился горячим боком к двери, и блаженно засопел. В хлеву было темно, но для Боржома это ровным счетом ничего не значило: свиньи прекрасно видят в темноте.

Если бы Боржом был человеком, из него бы вышел прекрасный разведчик. Впрочем, это было не так. Потому что, будь Боржом человеком, его никто и никогда не заставил бы ничего делать. Боржом был патологически ленивым хряком. Он бы не пошел в разведку. Ни с кем, и никогда. Вполне может быть, что Боржом, стань он человеком, подался бы в буддисты.

Самец свиньи Боржом, - названный дедом Андреем в честь минеральной воды, излечившей его, деда, от хронического гастрита, - жил в этом хлеву вот уже семь лет. За это время он покрыл несчетное число самок, которых для хряка деда Андрея привозили со всей республики. Все хотели поросят от хряка деда Андрея. Ведь Боржом был породистый рекордсмен.

Глядя на старика сообразительными глазами, Боржом присаживался, и тихонько похрюкивал. Правда, долго сидеть на полу хряк не любил. Вполне возможно, что он был наслышан о плохом влиянии холодного пола на половые функции самцов. А свою мочеполовую систему Боржом берег. Интуитивно хряк понимал, что его зыбкая слава и кажущиеся достижения зависят исключительно от воспроизводящих функций.

Все попытки сельского ветеринара объяснить старику, что половые органы свиньи и человека несколько разнятся, и "беречь простату" хряку особенно и не нужно, не возымели никакого действия. Ни на деда Андрея, ни на хряка Боржома.

Постояв у двери, Боржом лениво подошел к корыту, и перекусил. Если бы у хряка были брови, он бы поморщился: кукуруза была недоварена. Впрочем, для Боржома это не имело никакого значения: зубы свиньи устроены таким образом, что она перетирает даже самые твердые продукты. Если бы Боржом жил в лесу, он бы мог запросто есть твердые желуди. Но и это не имело для хряка никакого значения: Боржом отлично чувствовал себя здесь, в свинарнике деда Андрея, и сбегать в лес совсем не собирался.

В этом Боржом был патриот. Разумеется, он был бы им, будь он человеком. Но Боржом был свинья, и потому вы не могли бы назвать его патриотом. Он не был патриотом, и понятия долга, преданности, чести для него не существовало.

Будь он человеком, вы бы назвали его подлецом.

Но и подлецом Боржом не был. Просто потому, что он был свиньей, а не человеком.

Перекусив, Боржом быстро исполнил супружеские обязанности на свинье по кличке Солидаритатя, - та даже не проснулась, просто повернулась во сне так, чтобы хряку было удобнее, - и отвалился в сторону. Что бы еще такого сделать: говорили умные глаза на веселой морде философа Боржома. Потом, видимо, хряк решил: не делай ничего, будь собой. Боржом помочился, и пошел к двери, почесать за ухом.

Внезапно дверь открылась, и в свинарник вошел сельский учитель. В его руке зловеще поблескивал серп. Боржом удивился, и на всякий случай отступил в темный угол. Он не понимал, что собрался жать в свинарнике учитель.

Боржом, упал на пол, и притворился мертвым.

Первой погибла свинья Солидаритатя. Принадлежавшая к породе так называемых "афро-свиней", она, тем не менее, была бела, как впервые в этом году выпавший снег. Боржом любил тыкаться рылом в ее мясистый бок. Неприхотливая с детства Солидаритатя, - таковы особенности ее породы, - не требовала много корма, и могла бы круглый год жить на улице. Как свинья, принадлежащая к африканской породе, она была способна к зачатию в условиях высоких температур. Она плодоносила даже в жаркое молдавское лето, и старик Андрей ценил ее. Жара не мешала ей, более того: нагревание семени Боржома перед оплодотворением лишь положительно сказывалось на развитии эмбриона.

И вот, Солидаритатя, печально взвизгнув, погибла. Резко дернув серп к себе от уже мертвой свиньи, учитель счастливо выдохнул, и метнул орудие в кучу сгрудившихся в углу хлева хавроний. Он не мог не попасть: серп вонзился в молодого хряка. Радостно завизжав, учитель прыгнул в толпу своих жертв, и начал убивать, жестоко, без оглядки┘

Спустя час резня закончилась. Сельский учитель, с руками по локоть в крови, победно оглядел побоище. Погибли все. Погибли шведские ландрасские свиньи с белой кожей и большими ушами, погибли вьетнамские черные свиньи с большим брюшком, и симпатичными рыльцами, погибли минисибсы - свиньи необыкновенной физической крепости.

Выжил только Боржом. Порка обезумевший учитель выхватывал из кучи жертв очередную свинью, хряк вымазался в крови, и упал, притворившись мертвым.

Учитель закурил, и тихо сказал:

Светало. Боржом затаил дыхание. В светлом проеме распахнутой двери фигура учителя чернела грозным напоминанием о социальной справедливости. Но Боржом ничего не знал о социальной справедливости. Он боялся учителя просто потому, что тот мог убить его. Наконец, сплюнув, учитель пнул первую подвернувшуюся под ногу свиную тушу (это был, конечно, Боржом), и вышел. Через несколько минут раздался скрип велосипедных колес, и пение. Убийца уехал.

┘Боржом тихонько приподнялся, но снова упал. У двери послышались голоса.

В свинарник буквально ввалились обнимающиеся молодые люди, и, не глядя по сторонам, стали спешно раздеваться, тиская друг друга в углу.

Боржом почувствовал возбуждение, а потом вспомнил, что теперь он - одинок┘

┘ Сельский подпасок тихонько прошел за стол деда Андрея, и, встав за спиной старика, начал что-то горячо шептать в морщинистое ухо. Гости, уставшие под утро, не обратили никакого внимания на то, что дед Андрей вскочил, и бросился во двор. Отвязав велосипед от забора, старик рванул было от дома, потом быстро вернулся, и, прихватив топор, приналег на педали. Через десять минут он был у дверей свинарника.

Потом поглядел на топор, и горько добавил:

Мальчишку со двора как будто ветром сдуло. Старик крадучись вошел в свинарник, и долго глядел на копошащиеся на подстилке белые людские тела. Потом - на неподвижные и окровавленные свиные туши. Рассвет, вползая в свинарник, увидел, что дед Андрей плакал

Боржом, увидев с топором в руках еще и хозяина, не вынес предательства близкого человека, и, обнаружив себя, вскочил, и завизжал. Завизжала Вероника. Завизжал Джон.

ХХХХХХХХХХХХ

┘ 7 ноября 2004 года, поля у села Кондрица

Хряк Боржом осторожно выглянул из леса. На вид все вокруг казалось спокойным: в поле, под проводами высоковольтных передач, резвился ребенок, вдалеке, у дороги, стояла машина. Возле нее копошились два розовых тела. Судя по всему, у двуногих существ шла случка. Но странно, что ребенок не побежал посмотреть на случку: ведь детеныши двуногих очень интересуются этим делом.

Боржом инстинктивно поежился. Вид совокупляющихся людей всегда напоминал ему о той ужасной ночи, когда сельский ветеринар перерезал всех его собратьев, а потом в хлев зашла парочка, - Вероника с американцем, - а потом дед Андрей зарубил их топором. Боржом в ту ночь провалялся в хлеву, стараясь не выдать себя. Краем уха он слышал, как селяне обсуждают трагедию.

И потом, с удивительной нелогичностью, добавляли:

Правда, когда в село приехали полицейские, арестовывать деда Андрея, люди этого не поняли. Нет, вот чтоб новоявленный кулак снова босяком стал, это люди одобряли. Но чтоб за защиту своего имущества вот так сразу в тюрьму сажать┘ Это уже перебор.

А Боржом лежал на ледяном (дверь ведь все время была открыта) полу, и слеза, одинокая, как он сам теперь, ползла по морде хряка. Боржом знал, что ему будет очень не хватать деда Андрея, его ласки, ежедневных приходов в хлев, и, самое главное, кормежки.

Днем в хлеву сновали полицейские, то и дело задевая уже простудившегося Боржома высокими ботинками на шнуровке.

Полицейский высоко задрал ногу, демонстрируя обувь. Ботинки и в самом деле были хороши. Черные, блестящие, кожаные, со скрипом.

Боржом вздрогнул, и еще одна слезу покатилась по его морде.

К вечеру полицейские уехали. Глядя вслед их машине, Боржом хотел закричать изо всех сил:

Но говорить Боржом не умел, поэтому издал лишь слабое хрюканье. И, испугавшись своего же голоса, понял, что оставаться в хлеву опасно. Уж очень сочувственные лица были у селян, утешавших невесту - внучку деда Андрея. Уж очень горестно качали они головами, похлопывая по тушам убитых свиней. Уж очень проникновенно горевали они, глядя на свиное побоище. Уж очень искренне обещали родственникам деда Андрея присмотреть за его хозяйством, пока они не съездят в Кишинев и обратно: подкупать судью.

Поэтому Боржом, тихонечко приподнявшись, в сумерках бочком вышел из сарая и занял позицию у тюка с соломой. Предчувствия не обманули хряка: когда стемнело окончательно, воздух вокруг свинарника наполнился подозрительными звуками. Постепенно эти шорохи и потрескивания переросли в гул. Темная ночь взорвалась оглушительным треском самодельных факелов. Крестьяне, привязав к палкам кукурузные кочерыжки, поджигали их, и освещая себе путь, шли к свинарнику деда Андрея.

Селяне шли за дармовой свининой.

Боржом, отлично видевший в темноте, видел их жестокие, непреклонные лица, слышал их затрудненное, после поднятия на горку, дыхание, неприятно поражался блеску их глаз. Молча, остервенело, селяне разгромили свинарник. Практически каждая семья добыла по туше свиньи. В селе наступил праздник.

В каждом доме в эту ночь варилась мамалыга на печи, а румяная, веселая хозяйка шарила свиные шкварки, изредка хлопая по рукам так и норовящего облапить ее подвыпившего мужа.

Кое-где мужчины, не дожидаясь, пока приготовится праздничное угощение, собирались в кучки, пили вино, и пели жалостливые песни. Особой популярностью пользовалась баллада о солдате Ионе.

Боржом хорошо знал эту песню. Иона забирают в царскую армию, посылают на войну с турками, и на поле боя он убивает турка, уж очень похожего на него, иона. Приглядевшись, Ион узнает в убитом им враге его же родного брата, которого турки, совершившие когда-то набег на село, забрали с собой. Поняв, что убил брата, Ион садится возле тела, и поет жалостливую песню. После этого он снимает с убитого брата золотой браслет, и возвращается в строй. Конечно, он прихватил браслет для того, чтобы отдать его матери, как память о старшем сыне, угнанном турками. Но русский полковник принимает Иона за мародера, и бедного парня вешают под барабанную дробь.

Мужчины пели, а женщины хлопотали у печей. Они знали, что им предстоит многое сделать, прежде чем муж вцепится тебе в зад под пуховой периной, и пригвоздит к скрипучей кровати, да пригвоздит так сладко, что скулы, как от щавеля сведет. Пригвоздит так┘ Встряхнув головой, хозяйки оставляли мечты на потом, и спешили разделаться со свиными тушами.

Сделать предстояло многое: разрубить на 8 частей, отложить корейку, грудинку и окорок, перед и пашинка, требуху, да шкурку.

Грудинку, да окорока откладывали на потом, требуху солили, вырезку коптили, легкие рубили, селезенку да ливера перчили.

Готовили жаркое, да супы, борщи, да шашлыки, котлеты, да эскалопы, поджарки, да

Такие праздники бывали в селе только на Храм, да на Пасху. И вот, теперь счастье привалило.

Дальнейшее Боржом вспоминал, как в тумане. Видимо, это была подсознательная самозащита: память отказывала ему, пытаясь уберечь от кошмарных воспоминаний о той пиршественной ночи. Хряк с боями прорвался мимо мужиков с кольями, обнаруживших еще живую свинью деда Андрея, к лесу, и заночевал там. Потом ушел на несколько десятков километров к югу, и стал жить в самом начале Кодр.

В самом центре этого предлесья возвышался огромный дуб с прикрепленной к нему железной табличкой. Если бы Боржом умел читать, то разобрал бы надпись на ней:

"Здесь в течение 10 лет скрывался от властей легендарный гайдук, Григорий Котовский".

И если бы Боржом умел проводить аналогии, то сопоставил бы себя с великим гайдуком, и непременно бы возгордился, если бы научился гордиться. Но таблички Боржома не интересовали. Все человеческое, - в том числе и таблички на дубах, - ему было чуждо. В дубе Боржома интересовали только желуди. За два года жизни на воле он стал поджарым, ловким, сдружился с дикими свиньями, - несколько его потомков шастали теперь по лесу, поражая охотников необычными для диких свиней ушами, - и даже постепенно стал счастлив.

Более того, он стал, в некотором роде знаменит. В близлежащих селах быстро распространилась легенда о необычном на вид хряке, живущем в лесу с дикими кабанами. Будто бы, говорили старики, это и не свинья вовсе, а один человек с юга Молдавии, который как-то плюнул на распятие у колодца, а Иисус ожил и проклял злодея за его проступок. Что? Конечно, с юга. Да, естественно, гагауз. Разве бы молдаванин осмелился на такой страшный поступок, разве осмелился бы молдаванин плюнуть у колодца, да еще и на распятие? Нет, говорили старики, и сплевывали. Никогда. И вот, в обличье свиньи этот злодей будет мучаться до конца света. Когда тот наступит, Князь Тьмы сядет на эту свинью, и пожрет грешников своими зловонными челюстями.

Из леса доносился визг, и люди вздрагивали. Но визжал не Боржом, визжала дочь лесника, которую молодой Петрика из Гоешт щупал за мясистые прелести под дубом Котовского. Петрика был отчаянный парень, и легенд о свинье-гагаузе не боялся┘

┘Боржом попробовал рылом воздух, и решил, что ему ничего не угрожает. Тем более, что те двое встали, оделись, и укатили в своей железяке куда-то, а ребенок побрел к селу.

Хряк выбрался на поле, и стал поддевать рылом землю. Постепенно, увлекшись, он подошел к обочине дороги, а потом решил перейти и ее. Выбравшись на асфальт, Боржом засмотрелся блеском проводов высоковольтной линии, и не обратил внимания на рев сзади.

Через мгновение Боржома переехал танк.

ХХХХХХХХХХХХ

┘ 5 апреля 2003 года, Ирак, предместья Багдада

Капрал Дженкинс, похохатывая, прошелся вдоль строя. Рядовой кавалерийского полка Майкл Уоткинс судорожно вздохнул, и попытался прикрыть подбородком расстегнутый воротник. Сержант недолюбливал Майкла. У Дженкинса были на то все основания: Майкл был начитанный, неглупый парень, который пошел служить в армию только для того, чтобы заработать денег на высшее образование. Причем он не просто хотел получить его, но и, по своим умственным способностям, вполне мог это сделать. Нужны были лишь деньги. Грабить банк Майкл сдрейфил, поэтому предпочел пойти в вооруженные силы США.

Правда, Майкл выбрал для этого не совсем удачный год. Он записался в армию за четыре месяца до вторжения в Ирак. Если бы не Джанет, которая поторопила его согласиться на уговоры вербовщиков, - порой тоскливо думал Майкл, - сейчас он бы был дома, в Штатах. Но разве можно что-то объяснить женщине, которая хочет, чтобы ее мужчина поскорее получил образование, хорошую работу, и женился на ней. А в трейлере Джанет жить не хотела.

Шутки сержанта были грубы, как его голос. Дженкинс был настоящим воякой: он выглядел, как вояка, разговаривал, как вояка, и воевал, как вояка. Правда, особо воевать их части в Ираке не пришлось: они лишь быстро ехали куда-то (им говорили, к Багдаду) в начале вторжения, а потом остановились, и разбили лагерь. Со временем лагерь увеличился, и его обнесли стеной. Где-то неподалеку был Багдад. По крайней мере, так Майклу сказали: в городе он ни разу не был. Служба была не очень тяжелой: из лагеря они выезжали лишь днем, да и то, чтобы конвоировать грузовики с, как им говорили, водой и продовольствием для иракцев.

Майкл подозревал, что проблема состоит несколько не в еде и воде, но предпочитал помалкивать. У него и так уже сложилась репутация умника, а в любой армии быть обладателем такой репутации крайне неприятно и чревато. Фигура сержанта Дженкинса, приближавшегося к Майклу неумолимо, как грядущее рождество, служила лишним о том напоминанием. Лучше бы он остался в Штатах, и поехал в эту самую Молдавию с братом. Тому небось хорошо: девочки, девочки, и еще раз девочки.

Майкл еще раз вздохнул, и с завистью посмотрел на палатки молдавских саперов. С этими славными ребятами он сдружился, когда они узнали, что его брат, Джон, поехал в их страну нести им демократию и процветание по линии "Красного креста". Молдаван было немного, всего двенадцать, и отношения у них в группе были куда более дружественными, чем в части Уоткинса.

Майкл постарался ни о чем не думать, и закатив глаза, сделал два шага вперед. Потом топнул и замер.

Майкл тупо развернулся, встал в строй, и повернулся снова.

┘Глядя на пыльную дорогу, и то и дело мелькающие на обочинах головы грязных иракских мальчишек, Майкл Уоткинс глотал слезы. Ему предложили остаться на базе, но Майкл отказался. Он очень любил брата, и не понимал, почему того убили в этой мирной, вроде бы, Молдавии. За что? За свиней?! Но с чего бы вдруг Джон начал резать каких-то свиней какого-то крестьянина?! Вранье. Наверняка это исламисты. Это все дикость. Дикость. Дикари. Что бы мы ни делали для них, - мрачно думал Майкл, - это будет недостаточно хорошо. Им вечно всего мало. Они упрекают нас в том, что мы живем лучше них, но не хотят работать. Они нас ненавидят. Ненавидят всех и будут ненавидеть, на какие бы уступки мы не пошли.

Рядовой Уоткинс вместе с другими солдатами выпрыгнул из боевой машины, и, покачивая дулом автомата, осторожно пошел за командиром. Перед машиной, посреди дороги, лежал обезглавленный труп. Майкл наклонился к телу┘

Мужчина ласково посмотрел на сына. Мальчик весь в младшего брата своего отца, дядю Махмеда. Тот, правда, как уехал десять лет назад в Европу, то, как в воду канул. Один раз, пять лет назад, от него пришло письмо. Махмед писал, что попал в страну со странным названием "Молдавия", устроился учиться в медицинский университет, и станет врачом. А уж когда выучится, то заберет всю родню туда, в эту Молдавию. Видно, так не было угодно Аллаху. Видно, Аллаху угодно, чтобы его сын и племянник Махмеда вырос бойцом за веру. Погладив сына по голове, мужчина вновь взглянул на дорогу. Там у трупа предателя, которого вчера обезглавил Аль Зар с товарищами, уже столпилось много американцев. Мужчина улыбнулся и тихо сказал сыну:

┘Когда стрелять перестали, Майкл осторожно потрогал голову. Каску поцарапало, но об ее существовании он забыл, поэтому решил, что ранен. Застонав, Майкл приподнялся на колено. Об осторожности он тоже забыл. Рядовой Уоткинс обо всем на свете забыл, когда раздались первые выстрелы: ведь это был первый бой, в котором ему довелось участвовать. Оглянувшись, Майкл увидел безрадостную картину. На дороге горели взорванные машины и два броневика. Вокруг него валялись убитые товарищи. Сержант Дженкинс ласково улыбался своей оторванной ноге.

Над самим Майклом стояли несколько вооруженных мужчин. Рядовой обезоруживающе улыбнулся. Совсем как сержант Дженкинс. Но сержант был мертв. А он, рядовой Майкл Уоткинс, жив. Пока еще жив. И это его вполне устраивало. Поэтому Майкл улыбнулся еще шире.

Бородачи негодующе зашумели. Один из них ударил солдата по голове. Отогнав пленного пинками к ближайшему дому, мужчины вытащили из разбитых и сожженных автомобилей все, что можно было оттуда вытащить, и вернулись. Один из нападавших жестами велел Майклу встать на колени. Потом к солдату подошел мальчик с большим ножом. Майкл все никак не мог представить, что его сейчас будут убивать, поэтому вел себя покорно. Лишь когда мальчик взял его за волосы, и приставил лезвие к шее, Майкл, наконец, догадался, и неожиданно для себя сказал по-арабски единственную фразу, выученную им перед вторжением:

6 марта 2004 года, Центральная площадь Кишинева

Седой полковник негодующе поморщился. Журналист боязливо глянул на него, и отошел к трибуне. Там, укрывшись за гранитной стеной, он достал из кармана куртки плоскую флягу, и выпил. Спустя несколько мгновений мир преобразился. Серое небо не поменяло цвет, но стало выглядеть гораздо более привлекательным, лица солдат, неумело марширующих на площади под руководством свирепого полковника, стали приветливее. В животе разлилось тепло, захотелось написать книгу. Журналист улыбнулся, и выпил еще. Потом закурил.

Журналист пожал плечами, и отошел. Советник остался: вскинув в приветствии руку, он изображал Главнокомандующего, принимающего парад.

К мужчинам с трибуны спустился советник. Он грел руки в муфте. Выглядело это забавно. Полковник фыркнул, и спрятал лицо в воротник бушлата.

Офицер презрительно смерил собеседников взглядом. Советник поежился. Журналист посмеивался. Полковник, несмотря на грубость, был ему симпатичен.

Тот побледнел, и вопросительно посмотрел на журналиста. Мужчины молчали, слушая лишь грохот шагов солдат по площади. Вдалеке надрывался какой-то лейтенант.

Полковник расстроено выпил.

┘Президент взошел на трибуну. Мигнув несколько раз короткими, выцветшими ресницами, - я столько раз смотрел на солнце, что они не могли не выцвести, говорил он, - старик торжественно вытянулся, и приложил правую руку к сердцу. По обе стороны от него выстроились министры, лидеры парламентских фракций, и деятели культуры.

Четко печатая шаг, мимо трибуны пошли солдаты. Парад длился четыре часа: президент был удовлетворен.

Президент улыбнулся, и прикрыл глаза. Оркестры гремели, солдаты были серьезны и подтянуты, на трибуны и площадь мертво смотрели телевизионные камеры, - молодец новый пресс-секретарь, обеспечил трансляцию на всю страну, - кажется, он постепенно приходил в норму┘.

┘ Машина столпились в пробке кварталах в пяти от площади.

┘ - Двести, триста, четыреста, все!

Журналист отсчитал деньги, и отдал полковнику.

Мужчины сидели под трибуной на корточках. Над ними стояло все руководство страны. Полковник был почему-то не в форме, а в гражданском пиджаке.

Полковник пересчитал деньги, счастливо вздохнул, и похлопал журналиста по плечу. Потом спросил.

Журналист тепло попрощался с полковником, и выпроводил того с площади. Мужчина купил четыре бутылки пива, и пошел на работу. Она была недалеко.

Полковник руководил театром имени Чехова.

ХХХХХХХХ

Мужчины выпили, и пресс-секретарь приступил к чтению сводок. Слушать их было излюбленным занятием Доронина в последнее время. Президент анализировал, как он сам говорил, данные по Заднестровью. Сводки Балан, разумеется, выдумывал. Но начали они, как обычно, с мировой реакции президента на инициативу по защите тараканов.

Балан в недоумении глянул на президента. Тот налил в стаканы еще вина, поднялся, и тихонечко подкрался к шкафу в углу кабинета. Не отрывая от него глаз, снял ботинок, и со всей силы ударил по поверхности мебели. Потом изучил на ней темное пятно, и, очень довольный, вернулся к столу.

Президент, сопя, склонился над газетной вырезкой. Нужное место было обведено фломастером.

"Они хотят убедить нас в том, что таракан не способен думать, - говорит перспективный двадцатипятилетний психо-биолог Каруцэ из Оргеева (Молдавия) - но ведь каких-то триста лет назад римская церковь издала вердикт, в котором объявила коренных жителей Америки существами неразумными"┘"

Президент надел снятые, было, очки, и прочитал:

".. разъяренная толпа несколько часов осаждала дом жителя городка Н. провинции Бретань. Возникла необходимость в защите жилища силами полиции, однако рядовые, инспектора и детективы отказались исполнять приказания начальства, обосновав свой отказ нежеланием спасать человека, осквернившего свою кухню запахом дихлофоса. Все попытки владельца дома оправдаться тем, что тараканы создавали санитарную угрозу для кухни и его семьи, были встречены справедливым негодованием общественности. Злоумышленник, отравивший четырех тараканов (среди останков которых эксперты обнаружили беременную самку, что является отягчающим обстоятельством) доставлен в больницу с множественными переломами и травмами головы┘"

"┘ В среду посольство США в столице Сирии Дамаске подверглось нападению студентов. Молодежь забросала здание посольства камнями в знак протеста против дьявольской, по ее мнению, новой позиции США, касающейся сохранения тараканов, как вида┘"

Посмеиваясь, президент держал в руках очередную газетную вырезку:

"В среду в Копенгагене активисты движения в защиту тараканов вышли на улицы с целью выразить протест против позиции руководства в Индонезии по вопросу запрета употребления в пищу тараканов, в национальной кухне этой отсталой страны. Однако в скором времени демонстрация, задуманная как мирная, стихийно переросла в бунт. Митингующие начали бросать камнями в полицейских, охраняющих посольство Индонезии. Стражи порядка были вынуждены применить силу. В результате несколько человек были ранены, среди демонстрантов произведены аресты. По данным на 17.00 по Гринвичу (то есть через час после того, как демонстрация вышла из-под контроля) порядок в центре датской столицы еще не был восстановлен".

Президент смеялся.

На шкаф опасливо заполз еще один таракан. Балан схватил за руку собравшегося, было, убить и это насекомое президента, и предостерег:

Балан иронично раскланялся. Потом сложил вырезки в папку, и спросил:

Президент с пресс-секретарем допили банку, и Доронин вынул из-под стола другую. Лицо его стало мрачным. Открыв банку, Доронин подошел к овнам, занавесил их, и велел:

ХХХХХХХХХ

┘7 ноября 2004 года, село окрестности села Кондрица

Командир головного танка подмигнул водителю. Тот все понял без слов, и резко остановил машину. Мужчины выбрались на броню, спрыгнули в пыль, и вернулись к туше хряка. Подняли, и бросили к башне.

Лейтенант широко улыбнулся:

Водитель залез в танк, а лейтенант, перекурив, огляделся. Позади его машины выстроилась колонна. Офицер глянул на часы: его подразделение шло по графику. Да и сколько ехать то до этого Днестра? Лейтенант снова улыбнулся, - последние два дня хорошее настроение не покидало его, - и полез в машину. Там, устроившись поудобнее, он вдруг увидел, что водитель держит на коленях раскрытую книжечку. Молча отобрав ее у водителя, офицер прочитал: "Устав национальной армии"

Водитель бодро отрапортовал:

ХХХХХХХХХХ

Лейтенант, щурясь, глядел на пыль в смотровой щели. С улыбкой поглядев на водителя, он покачал головой. Это надо же, какой глупый. И таких - большинство. А что делать, в армию только сельских ребят и забирают. А в селе нынче какое образование?

Водитель осторожно посмеялся офицерской шутке, и спросил:

Танк вновь встал. Лейтенант еще подумал, и сказал водителю:

Лейтенант вцепился в плечо водителя:

Водитель молчал. Офицер ждал.

Лейтенант кивнул. Этот солдат нравился ему все больше. Водитель мрачно улыбнулся, и включил двигатель боевой машины.

Танк снова тронулся, и лейтенант подумал, что был несправедлив в оценке солдат. Они быстро учатся, усмехнулся он про себя.

Офицер поощрительно похлопал солдата по плечу. Тот, еще раз улыбнувшись, добавил:

ХХХХХХХХ

┘7 апреля 2003 года, Кишинев, район Рышкановка

Иван Стурадза уселся в позолоченную коляску, и велел кучеру:

Глядя в широкую спину извозчика, Стурдза, несмотря на убаюкивающее покачивание коляски, чувствовал возбуждение и злость. Кто-то из прислуги опять украл серебряную ложечку из столового набора, доставшегося ему от родителей. Тем, в свою очередь, получили набор от родителей, ну, и так далее: время появления в семье Стурадза этого сервиза терялось где-то в семнадцатом веке. Тогда предки Ивана, знаменитые на весь край бояре, исправно служили государям земли Молдавской, время от времени отрубая им головы в ходе дворцовых переворотов, открывали ворота перед турками, венграми, татарами и поляками, в общем, были обычными молдавскими боярами. Боролись с централизацией власти.

Иван, выслушав отца, повязывал галстук, и отправлялся на линейку, приуроченную к очередной годовщине Ильича. Эти слова папы врезались ему в память, как и другие:

Иван Стурадза задумчиво улыбнулся. Так оно и случилось. Жалко, папа не дожил: умер после очередного месячника-уборки картошки на полях, куда его организация выезжала каждую осень. На уборке обычно было холодно, и сыро, вот папа и простудился, а организм у него был ослабленный, вот он и скончался, царствие ему небесное. Безусловно, отец был жертвой режима, думал Стурдза. Что ж, вот еще один повод ненавидеть прошлое.

Коляску покачнуло, и Стурадза с ненавистью посмотрел на кучера. Безусловно, мужлан специально так небрежно лошадьми правит, чтобы его, Ивана, из коляски выбросило. Надо бы уволить, да жалко. Не кучера, конечно, жалко, а престижа. Ведь Стурадза очень гордился тем, что коляской его правит и за лошадьми навоз убирает не кто-нибудь, а специалист высшего класса. Не в лошадях, конечно, специалист. Иван улыбнулся, вспомнив объявление о найме на работу, на которое откликнулся один-единственный человек.

"Требования к кандидату. Высшее образование, научная степень, а также:

Платил Стурадза кучеру полторы тысячи леев (сто долларов - прим. авт) и подумывал над тем, чтобы понизить зарплату. Все-таки человек, когда у него чуть-чуть не хватает денег, всегда становится инициативным. А не щелкает ртом, как безынициативный совок, привыкший получать деньги за протирку штанов в бесполезном НИИ!!!

Конечно, было бы намного разумнее найти просто хорошего конюха. Но Иван не мог отказать себе в удовольствии нанять в кучеры именно такого человека. Советская элита, научная кость, кухарки, правившие государством, бесплатное высшее образование для всех. Разбаловали Советы быдло. Но ничего. Пусть теперь вспоминают, где их место, ублюдки проклятые. Сколько он, - сотрудник НИИ Иван Стурадза, - навидался, и натерпелся от них, уже и не вспомнишь. Слава Богу, другие времена пришли.

Конечно, и коляска была роскошью, может быть, даже, чуть непозволительной роскошью, но Иван ничего с собой поделать не мог. Уж очень ему нравилось подчеркивать, что он - наследник древнейшего рода Бессарабии. Поэтому по городу Стурадза передвигался исключительно на золоченой коляске, дом свой выстроил по подобию небольшого дворца, а от домашних и прислуги требовал соблюдения жесточайшего этикета.

И понимал: все, что произошло в мире с семнадцатого века, себя не оправдало. Потому что истина проста: есть дворяне, белая кость, элита, и передается это с кровью, и только, и есть быдло. Быдло должно служить, дворяне - руководить. Так оно почти и случилось, когда он, Иван, стал премьер-министром, и могло быть еще лучше, если бы этот колхозник Доронин ушел, наконец, в отставку. И президентом бы стал он, Стурадза. Но Доронин его перехитрил. Конечно. Землекопам хитрости не занимать. Не ума, а подлой хитрости. Стурадза едва не сплюнул, но вспомнил, что это пошло, и плевок пришлось проглотить.

Коляска остановилась у высокого застекленного здания. Это был банк, - представительство швейцарского банка, - которым руководил Стурадза после отставки с поста премьер-министра. Этой должностью Ивана швейцарские коллеги отблагодарили за некоторые послабления при некотором ввозе некоторых товаров. Обычное партнерство. Ничего криминального.

Иван сошел с коляски, стянул белые перчатки, и широко улыбнулся. Наверху, в кабинете, его ждали. Во-первых, утренний кофе. Во-вторых, иностранные журналисты: Иван был очень тщеславен, и любил, когда про него писали статьи. В третьих, красивая секретарша, которая была образованна еще больше кучера, и обязанности которой состояли в приготовлении кофе и интимной связи с шефом. Интересно, подумал Иван, она надела чулки в крупную сетку, как я просил?

Улыбающееся лицо секретарши виднелось в окне. Ах, шалунья, довольно подумал Стурдза, и расправил плечи. Когда эта надоест, и буду искать новую секретаршу, эту не выгоню, а предложу горничной работать. Тем более, что нынешняя горничная, кажется, ворует. Иначе кто, как не она, украл ложку? Впрочем, не надо думать о ложке. И о горничной тоже. Не нужно портить себе настроение. Тем более, что воровку жена уже, наверняка, рассчитала. Интересно, есть ли у нее, - да не у жены, а у уволенной горничной, - что-то с кучером? Наверняка, да. Иначе как объяснить внезапную угрюмость этого всегда приветливого мужлана?

Иван с удовольствием потрогал носком ботинка новую плитку, которой выложили тротуар у его банка. До чего приятно┘ Вот еще бы дождаться, пока Доронин сдохнет, да и выставить свою кандидатуру на президентских выборах. Тогда вообще жизнь замечательной станет.

Стурадза взмахом руки отпустил кучера, и торжественно пошел ко входу. У дверей его уже ждали швейцар и обозреватель местной экономической газеты "Инфу-в-маркет" Анатолий Добрянко, которому Стурадза постоянно приплачивал за первое место его банка в рейтингах и обзорах. Лица обоих, - Добрянко и швейцара, - светились. Оба глядели на Стурдзу ласково, как на сына. Иван тоже ласково улыбнулся им в ответ, и поднял в приветствии руку. От резкого рывка пиджак Стурдзы чуть скосился.

Из кармана на мостовую вылетела серебряная ложка.

ХХХХХХХХХХХ

Тудор Мунтяну выглянул за угол, и отскочил обратно. Пока дорога у банка была пустая.

Друзья замолчали. На лбу у Тудора выступил пот. Парень, как, впрочем, и его приятель, немного боялись. Ну, если честно, отчаянно трусили. Оба они, активисты Национал революционной Партии Молдавии, стояли здесь рано утром для того, чтобы совершить Поступок. Оба они с утра побрились, искупались, и оделись во все чистое.

И друзья пошли на подвиг. Каждый из них понимал: если бы они не решились на это, все три года членства в партии были бы зря проведенным временем. Революционер много говорит, но когда приходит время, он начинает действовать.

Тудор затаил усмешку. Все тридцать четыре члена партии знали, что сестра Николая работает горничной у Стурадзы. Это было унизительно: ведь Родика окончила институт, и была по профессии переводчиком. Увы, работы она не нашла. И, к сожалению, как рассказывал на партийном собрании ребятам Николай, оказалась очень неустойчива в моральном плане. Пошла работать к новому рабовладельцу: подметать мусор, мыть грязные тарелки, и стирать носки. Особенно это. Носки буквально сводили Николая с ума. Нет, не носки, как таковые, а ежедневно представляемое им зрелище: его сестра, дипломированный специалист, отличница и гордость курса, стирает носки какого-то вонючего Стурадзы!

Николай сжал зубы, выискивая улыбку на лице Тудора. Но тот, вроде бы, был невозмутим. Николай знал, что все ребята в партии уверены: его сестра не только горничная, она еще и подстилка хозяина. Что самое страшное, Николай тоже так думал. И это было вдвойне обидно.

Но сестре все равно не поверил. Ясное дело: любой нормальный мужчина, в доме которого работала бы, и полностью от него зависела бы красивая молодая девушка, непременно этим воспользуется!

Университет. Подумаешь. Если сестра лишится работы, это все равно ничего не будет значить: ведь рано или поздно партия национал революционеров, в которой состоит Николай, совершит революцию! И тогда жена проклятого Стурадзы будет убирать в доме его сестры! Социальная справедливость не за горами! Николай сжал пакет покрепче, и выглянул из-за угла. Вдалеке показалась золоченая коляска Стурадзы.

Николай почувствовал, как на его глаза появляются слезы, и не стыдился этого. Наконец, он нарушил молчание:

Тудор специально тянул время, пока, карета, наконец, не подъехала ко входу. Тогда он вздохнул, повернулся к Николаю, обнял его, и шепнул на ухо, увлекая к банку:

ХХХХХХХХХХ

┘ Наклонившись, и подобрав ложечку, Стурадза широко улыбнулся. Улыбаться он любил и умел: этому его научили на курсах менеджеров в США, куда он слетал сразу после того, как Молдавия стала независимой. Правда, для этого пришлось приватизировать один завод, и взять кредит, якобы, на развитие производства, а деньги потом вернуть не получилось. Зато теперь у меня, - довольно думал Стурадза, - настоящая голливудская улыбка. Стурадза глядел на ложечку, и думал. Постепенно улыбка пропала с его лица. Иван вспомнил горничную. Симпатичная, в общем, девушка. Конечно, не в его вкусе, слишком смуглая, зад широкий, но плосковатый┘ В общем, обычный молдавский тип.

Значит, горничная не обманывала, когда рыдала, и твердила, что никакой ложечки не брала. Что ж, пожалуй, он был чересчур жесток, когда назвал ее воровкой. А жена повела себя совсем уж неприлично, когда запустила пальцы в волосы горничной, и принялась рвать их, да так сильно, что бедняжка едва без скальпа не осталась.

И нахмурился. Журналист и швейцар тоже нахмурились. Секретарша, призывно улыбавшаяся в окно офиса, тоже нахмурилась. Даже солнце нахмурилось из-за невесть откуда взявшейся на небе тучки. Стурадза повертел в руках ложечку, и хмыкнул. Не становлюсь ли я сентиментальным, подумал вдруг он, и решил это проанализировать.

Школу он закончил с отличием, что ж, значит, и анализировать умел. Забыв о журналистах, швейцаре, делах, бывший премьер-министр стоял, чуть покачиваясь в осеннем воздухе, и пытался понять, чем ему так неприятна серебряная ложечка. Конечно, это все из-за горничной. Если уж начистоту, то никакая она не фамильная, и не очень серебряная. Если уж совсем честно, ложечка была сделана из мельхиора. Ну, и, конечно, никакого фамильного столового набора у Иване на было: мельхиоровые ложки, вилки, и чайные ложечки он купил в 1987 году. Совершенно случайно, у какого-то румына. Тогда как раз в Румынии расстреляли Чаушеску, и румынам разрешили ездить в Молдавию, покупать продукты. Чаушеску довел страну до ручки: бедные румыны сметали с прилавков молдавских магазинов макароны, соль, сахар, масло, овощи. Голодные, как саранча. Вот как раз один из них и предложил Ивану Стурадзе приобрести мельхиоровый набор для семьи.

Конечно, денег несчастному румыну, черноволосому, со впалыми щеками, Иван тогда не дал. Он, Стурадза, уже тогда был успешным бизнесменом. Зачем платить деньги, когда можно выменять на ненужный тебе товар? И ложки с вилками исчезли в хозяйственной сумке Ивана, - тогда еще не нового аристократа, а просто инженера, пытавшегося найти себя в новых условиях, - за пять литров подсолнечного масла.

Да чего уж там, мрачно размышлял Иван, глядя на невесть откуда взявшегося прямо перед его носом маленького паука, зависшего в воздухе, если быть до конца честным, то весь он - фальшивка. Как его столовый набор. Фамилию Стурадза его отец себе присвоил, когда в послевоенной неразберихе создавалась новая паспортная база данных. На самом деле к роду Стурадза, - действительно существовавшему, - никакого отношения они не имели. Звали их просто - Срузы. И родом были они из крестьян, принадлежавших помещикам Стурадзам. Это уже потом Ивану удалось, подкупив какого-то спившегося архивариуса, выправить себе родовое дерево, и доказать свое прямое родство с боярским родом. Слава Богу, большевики всех Стурадз перестреляли, когда в Молдавию пришли, и доказать самозванства Ивана было некому. Сколько он тогда заплатил архивариусу? Кажется, две тысячи рублей. Ну, ничего, он потерял немного. Ведь на следующее утро была так называемая реформа Павлова, и деньги совершенно обесценились. Кстати, о предстоящей реформе ему сказал по секрету друг, комсомольский вожак Дима Драгиш. Они тогда много дел вместе провернули. Обкомовское имущество только и пропадало из красивых зданий, где правильные товарищи работали. Счета тоже моментально обнулялись. Всюду были нищие, полно нищих. Но даже самый последний молдавский нищий был богач по сравнению с обшарпанными румынами, наводнившими Молдавию после гибели Великого Кондукатора.

Румын сначала радовался, как ребенок. Стурадза снова, было, развеселился, но вдруг вспомнил глаза румына, которыми тот посмотрел на Ивана, когда они расставались. Это были глаза голодного, доведенного до отчаяния человека, который тридцать лет жил в страхе, но чуть сытым, а потом вдруг стал свободен, и потерял все. Глаза голодного мужчины, у которого дома сидит голодная семья┘ Иван неожиданно для себя пустил слезу.

Долбанный Чаушеску!

Иван заплакал. Швейцар, приветливо державший дверь банка, тоже пустил слезу. Журналист "Инфу-в-маркета" огорченно зашмыгал. По стеклу, за которым виднелось лицо секретарши, поползла капля: стекло помутнело, девушка плакала. Начал накрапывать дождик.

Нет, мрачно думал Иван, нельзя допускать, чтобы мужчины были голодными, чтобы у них были голодные дети. Тогда они, мужчины, начинают выглядеть, как слабые, потерянные дети. И это очень горько, и страшно. И больно. Решившись, Иван разрешил себе вспомнить то, что тщательно забывал все года взрослой, самостоятельной жизни: поздний приход в дом отца. Темный коридор, свет на кухне, мягкий шлепок о стол, - это отец бросает на стол деньги, - и голос. Уставший, дрожащий голос папы, который не дожил, не увидел, не дотянул. Папы, который умер, простудив ноги (у него было слабое здоровье, слабое, зачем же вы послали его туда, сволочи!), умер в задрипанной палате обшарпанной больницы Скорой помощи. Папы, который говорит маме:

Да. Так оно и было. Его отец, лаборант, почти ученый, ходил разгружать вагоны с овощами, когда у Ивана родился младший брат, и зарплаты перестало хватать на четверых. Вот вам и советское благоденствие, уроды. И еще старик, вспомнил Иван, да, старик пенсионер, живший этажом ниже. Он получал пенсию, - шестьдесят рублей, - которой ему не хватало, конечно. Родственников в Кишиневе у старика не было, это был русский. Отслужил в армии, и осел в Молдавии. Старик был смешной, носил полосатую майку (тельняшка - шептались ребята во дворе), и постоянно травил байки про то, как утер нос самому адмиралу Канарису. Пенсионера обожали все дети. Как-то раз Иван увидел, что старик, согнувшись, шарит в темноте подъезда, решил, что тот что-то потерял, и хотел помочь. Обычно добрый почему-то старик рассердился, и ударил мальчика палкой. Иван отбежал, спрятался, и стал наблюдать.

Старик, оказывается, искал мусорное ведро соседки, которое та, когда ведро наполнялось, ставила на лестничную клетку, а уже потом выносила. Старик нашел ведро, запустил туда руку, а потом, оглянувшись, пошел наверх, к себе. В руке у него была колбасная шкурка, с кусочком фарша, и испорченное печение.

Мальчик понял, что старик голодает. Тогда Иван долго и протяжно плакал в комнате.

Но разве это оправдание для нас сейчас, подумал Стурадза, и, честно анализируя, ответил, нет. Оттого горько стало Стурадзе, и что-то ударило больно его под сердце, и глаза у него стали совсем другие.

Оттого он позвонил жене, велел немедленно вернуть на работу горничную, извиниться перед ней, и повысить девушке заработную плату.

Испуганная жена кротко соглашалась, думая, что же случилось с Иваном. Тот же, отдав распоряжения, глянул в небо, и то увидело, что у рта Ивана теперь - горькая складка, которая навсегда изменила лицо человека.

Бог обрадовался. Швейцар обрадовался. Журналисты обрадовались, и даже глупая секретарша, уставшая было ждать шефа, обрадовалась. А когда Иван был уже почти у двери, и увидел вдруг высокую, статную женщину в черной накидке на белое, влажное тело, с пустыми глазами, то не поверил себе, потому что думал: такое только в сказках бывает.

Стурадза мягко улыбнулся Смерти, и хотел вежливо сказать ей, что она не вовремя, что он теперь другой, и не из страха какого, а просто так, по метаниям душевным, и пусть смерть позже придет┘

Но та прочитать по губам Ивана это не успела, потому что между ними вдруг возникли два каких-то молодых человека. Один из них бросил что-то под ноги собравшимся, и все стало ослепительно белым.

Иван и его Смерть умерли.

ХХХХХХХХХХ

┘18 августа 2004 года, Кишинев, Президентский дворец

Премьер-министр Румынии Адриан Настасе приветливо улыбнулся, и выжидающе посмотрел на советника.

Некоторое время мужчины мерили друг друга добрыми взглядами, которые становились все злее. Наконец, Настасе зло прошипел:

Советник молча глядел в переносицу румына. Несмотря на злой вид, он был отчасти смущен. Показывать президента Настасе было нельзя. Доронин бы снова понес чуть про тараканов, или Заднестровье, а румын мог бы принять это за чистую монету. Весь мир узнает, что президент сошел с ума. И тогда дипломатического скандала не миновать. Румыния этого только и ждет: соседям давно неймется под шумок новых преобразований в Европе хапнуть себе несчастную Молдавию. Вечно все хотят нас поиметь┘ Украинцы отобрали Буковину и выход к морю, русские - вообще независимость, а теперь вот румыны решили проделать еще раз тот же фокус.

Нет, конечно, на словах советник-националист приветствовал воссоединение Бесарабии с матерью-Румынией, но приветствовал это, скорее, как идею.

Поэтому советник, желая воссоединения с Румынией на словах, очень не хотел его на деле. Все это отчасти расстраивало его нервную систему. А тут еще и премьер-министр Румынии, Настасе, прибыл с трехдневным визитом. Экономические договоренности, видите ли. Вот уже два дня приходилось проявлять чудеса изворотливости: организовывать для румына поездки в Криковские подвалы, таскать его на встречи с бизнесменами, театралами, балетоманами, педерастами, наркоманами┘ Тьфу! Но не показать президента румыну нельзя тоже. И это советник понимал. В противном случае, - и тут этот жирный Настасе опять прав, - разразится тот самый дипломатический скандал. Что самое обидное, он в любом случае разразится, потому что Настасе поймет, что президента прячут, и сообразит, что что-то тут неладно┘ Советник поджал губы, и решил прибегнуть к безотказному, до сих пор, приему.

Настасе внимательно и пораженно слушал. Как и всякий румынский политический деятель, он очень любил, когда ему льстили. Прием, кажется, сработал и на этот раз.

Настасе высморкался, и закурил:

Советник мягко улыбнулся. Встал, и несколько минут аплодировал. Потом сел. Настасе наслаждался.

Через пятнадцать минут список вопросов, которые Настасе хотел бы обсудить с президентом, был готов. Советник вышел проводить премьера Румынии на улицу.

Настасе внимательно поднял брови, показывая, что он весь - внимание. Советник вспомнил, что в этом году, в бюджете образовалась огромная дыра. Срочно нужны были деньги. А в республике в этом году, к счастью, собрали небывалый урожай подсолнечника. Поэтому в стране появился излишек подсолнечного масла. Прекрасного, золотистого, пахнущего семечками подсолнечного масла. А Румыния, как на грех, на его ввоз из Молдавии ввела запрет. Конечно, запрет был и на ввоз из Молдавии мяса, и молока. Но это-то правительство не смущало: избытка ни того, ни другого в Молдавии нет. А вот масла в этом году было, хоть залейся.

Настасе криво улыбнулся, и глянул в небо. Удивительно, но в Бессарабии его постоянно охватывала тоска. Что это: знаменитый сплин Кишинева, описанный еще Чораном, отдаленность от дома, а может, просто возраст, Настасе не знал. Но в Кишиневе, - и это было определенно точно, - небо висело над городом гораздо ниже, чем в Бухаресте. Может, это всему причиной. И, что всегда поражало Настасе, несмотря на это, ему каждый раз мучительно больно было уезжать из Кишинева. Наверное, - не раз рассказывал он об этом друзьям, и сам не верил своим словам Настасе, - это чувство постигает каждого румына потому, что Бесарабия, это как отрезанный палец. Фантомные боли.

Но, конечно, это была неправда. Ничего фантомного в Кишиневе не было, потому что город был, хоть и свой, но глубоко чуждый. Настасе не понимал, как здесь можно жить. А когда приехал в этот город в первый раз, после расстрела Чаушеску, - на родине тогда каждой семье выделяли в неделю два яйца, килограмм крупы и банку плохого маргарина, - то вообще испугался. И долго стоял у Арки победы, прижавшись к ней спиной, не понимая, что это за страна такая, а в руках, у него кажется, был тот самый столовый набор┘ Ах, как же голоден он был тогда, Адриан, а дома ждала Надя, и она тоже ждала; они как раз ждали третьего ребенка, и лицо у жены было испуганное, потому что они не знали, не знали, не знали┘ Настасе встрепенулся и отрезал:

ХХХХХХХХХХ

Советник президента по внешней политике то и дело забегал перед молчащим пресс-секретарем, и выжидающе глядел тому в лицо. Балан сердито хмурился, и замедлял шаги. Со стороны выглядели они смешно: высокий советник и коротышка пресс-секретарь. На Балане было красивое клетчатое пальто, которое он купил в Англии, куда две недели назад съездил, сопровождая премьер-министра.

В Великобритании он не раз вспоминал слова шефа. Турлева приходилось буквально силой оттаскивать от прилавков магазинов, следить, чтобы он не спер ложечку или чашку на рауте, или пепельницу в посольстве. Само собой, один раз Балан недоглядел, и Турлеву удалось таки украсть красиво оформленный спичечный коробок, украшавший столик в курительной комнате британского МИДа.

На следующий день, во время очередной встречи в МИДе Ее Величества, все столы британцев были усыпаны спичками и зажигалками.

Когда делегация возвращалась в Молдавию, Балан благодушно курил в самолете, изредка поглядывая на Турлева. Тот, сунув в нагрудный карман пачку гигиенических салфеток, аккуратно складывал пакет для блевотины. Разобравшись с этим, премьер-министр оглянулся, и начал рассовывать по карманам пакетики с сахаром. Когда стюардесса принесла обеды в герметической упаковке, Турлев спрятал один в дипломат, и попросил еще еды. Балан неотрывно следил за премьером: на лице пресс-секретаря застыла маска презрения.

Премьер-министр, ущипнув за ляжку стюардессу, допил вино, умиротворенно рыгнул, и пересел к Балану. Как и всякий хорошо поевший и чуть выпивший молдаванин, Турлев хотел теперь лишь одного: поговорить.

Пресс-секретарь с жалостью оглядел старомодную стрижку Турлева, и снова закурил.

Балан с тоской вспомнил выступление Турлева на съезде предпринимателей Молдавии. Хорошо поев, и, что еще важнее, отменно выпив на фуршете, премьер-министр залез на трибуну с ногами, и предложил предпринимателям обложить налогами музыкантов, играющих на свадьбах.

Что самое ужасное, - с ненавистью вспомнил Балан, - почти все присутствовавшие в зале идею эту встретили с энтузиазмом. В тот вечер Турлева пришлось снимать с трибуны силком. На следующий день, будучи в прямом эфире общественно-политической передачи, Турлев, на вопрос о том, как правительство решит энергетическую проблему зимой, ответил:

Из-за какой-то технической накладки перебить программу рекламной заставкой не удавалось. Ведущий рвал под столом манжеты. Турлева несло:

Прервать трансляцию удалось только через полчаса┘

Балан вспомнил и об этом, и с яростью заскулил. Турлев с тревогой и непониманием глядел за собеседника. При этом он машинально совал в карман мятные леденцы пресс-секретаря.

Тарлев улыбнулся, и ущипнул довольно взвизгнувшую стюардессу, после чего доверительно шепнул:

ХХХХХХХХХХХХХХХ

┘2 августа 2004 года, самолет рейс "Лондон - Кишинев", небо над Европой

Лететь оставалось еще два часа. Балан попросил стюардесс не беспокоить, - кажется, они заходили в их отсек исключительно для того, чтобы взвизгнуть после шлепка премьера по заднице, и спросит Турлева:

Балан вздохнул и скривил губы.

Турлев приготовился внимательно слушать. Но не успел. Отставил на подлокотник почти до дна допитый чай. Потом захрипел, и изошел на полу белой пеной. Балан вздохнул, снял с тела пиджак, вытер пол, и прикрыл голову Турлева. С жалостью отвернулся, и посмотрел в иллюминатор. Обронил:

Достал мобильный телефон, позвонил в пресс-службу правительства, и попросил начальницу.

Послышался кашель. Балан в недоумении глянул на трубку.

Опустошив пиджак Турлева, Балан закурил, и позвонил советнику по внешней политике.

Совершив все необходимые звонки, Балан присел на корточки возле премьера, и раскрыл рот покойника. Тот был еще теплый, поэтому Балан не перетрудился. Осторожно обмотав пальцы платком, - Балан был наслышан о каком-то трупном яде, и очень его боялся, - пресс-секретарь аккуратно взял конфетку, развернул ее, и собрался было класть в рот Турлеву. Потом чертыхнулся:

Положив конфету, которую он ненавидел, в рот, и подержал. Потом вынул, аккуратно сжал (конфета стала скользкой) и сунул Турлеву в горло. Хлопнул покойника по челюсти. Вроде бы, получалось так, что Турлев подавился леденцом. Оставалось загнать конфету в дыхательные пути. Лезть пальцем совсем уж глубоко в горло Турлева Балан не хотел. Поэтому пресс-секретарь подумал, и взял премьер-министра за ноги.

Голова Турлева ударилась о пол, и конфета вылетела из его рта. Балан яростно выругался, подобрал леденец, и, снова обмотав пальцы платком, сунул конфету в горло Турлева. После этого опять приподнял тело, и начал его встряхивать. Балану казалось, что при удачной встряске леденец попадет именно в дыхательные пути. Увы, ничего не получалось.

Расстроенный Балан присел в головы Турлева, после чего вздохнул, и решился. Открыл рот покойного очень широко, брезгливо зажмурился, быстро запихал леденец куда надо, и вытер руку. Бросился к двери, распахнул ее, и крикнул в салон:

Стюардессы сначала посмеялись удачной игре слов, но после повторного крика минуты через две бросились на помощь. Позже в медлительности и преступной халатности, из-за которой погиб премьер-министр, обвинили именно их.

Когда Балан узнал об этом, то, цинично ухмыльнувшись, бросил:

ХХХХХХХХХХХХ

┘18 августа, Кишинев, проспект Штефана Великого

Советник и пресс-секретарь стояли перед покосившимся зданием, где в Кишиневе располагается Дом Юного Техника. Вернее, располагался. После того, как в 90-хх ушли проклятые советы, юных техников из здания выгнали, и они расползлись по городу курить анашу, пить водку и убивать редких прохожих. В любом случае, это рынок, - вздыхали представители местных властей, - и дело каждого из нас, чем ему заниматься.

А помещения дома Техника, равно как и прочие культурные учреждения, и заводы, сдали в аренду под торговые офисы и склады. Одно время здесь даже был супермаркет "Фидель", но после того, как его хозяина убили уличные хулиганы (по иронии судьбы, один из убийц занимался в Доме Техника в кружке кораблестроения) помещения снова опустели. Их опять сдали в аренду, и сейчас здание было поделено на сотни кабинетов, складов, офисов, соединенных лишь мрачными пыльными коридорами (ремонт в коридорах делать никто не хотел, они же общие!), по которым бродили торговцы чаем, канцелярскими товарами и косметикой.

Пресс-секретарь и советник президента по внешней политике поднялись на второй этаж, и, еле видя, сумели подобраться к железной двери с необычным звонком. Это был медный колокол, возле которого валялся прикрепленный к двери железной цепью молоток. Балан подобрал молоток, и ударил в колокол восемь раз. Дверь широко распахнулась.

Обнявшись, Балан и незнакомец прошли в кабинет. Советник, опасливо пригнув голову, последовал за ними. Некоторое время владелец помещения, - статный мужчина с аккуратными усиками, ласково глядел на Балана, покачивая головой. Балан умильно щурился в ответ.

Хозяин, оказавшийся Петрикой, бросился заваривать чай, а советник и Балан уселись в старые кресла, с любопытством оглядываясь. В помещении пахло карболкой, и, почему-то, немножко морем. С потолка свешивались сушеные морские водоросли. На массивном столе в центре комнаты лежали просмоленные канаты, на стенах корчились в замысловатых позах умерщвленные, и высушенные, видимо, затем, морские обитатели. Особенно поразила советника по внешней политике морская звезда, в центре которой красной губной помадой были стилизованно изображены женские половые органы.

Тот почему-то обиделся, и ушел в конец комнаты за чашками.

Спустя полчаса атмосфера в кабинете разрядилась. Советник, сняв пиджак, стоял на четвереньках, и почему-то лаял на морскую звезду. Балан, радостно гогоча, пытался ударить советника ногой под зад, но у него не получалось, потому что пресс-секретарь висел на люстре. Петрика, радушно глядя на гостей, был счастлив.

Советник президента по внешней политике слабо застонал из-под стола.

Петрика подумал, после чего, шутя, прицелился в макушку советника, который вылез из под стола. Советник охнул, и упал в обморок. Однокашники рассмеялись, и Петрика торжествующе сказал:

ХХХХХХХ

В кабинете была полутьма, поэтому премьеру Румынии его неискренний комплимент ничего не стоил. Пресс-секретарь поощрительно улыбнулся, и придвинул Настасе стул. Премьер уселся, и выжидающе посмотрел на Доронина. Тот, молчаливый и мрачный, не отводил глаз от окна. Центральный проспект Кишинева, вид на который открывался из окна президента, был странен и задумчив в свете оранжевого уличного фонаря. В Кишиневе, после долгой борьбы золотой осени с непогодой, и отступления первой, начался слякотный декабрь. Накрапывал холодный дождь. Настасе, поначалу решивший взять быстрый темп беседы, расслабился и захандрил. Он ждал, когда президент заговорит. Доронин, качнув рукой к окну, произнес, наконец:

Настасе с жалостью подумал, что старик заговаривается. Президент молчал. Гость воспринял это как разрешение говорить.

Настасе осторожно посмотрел на Доронина. В Молдавии не любили слушать об успехах соседей. Но Доронин, вроде бы, был спокоен, только качал, время от времени, головой.

Доронин что-то забурчал, после чего прокашлялся, и сказал:

Пресс-секретарь оторвал ухо от подслушивающего отверстия, и выругался.

Скачук и Балан заглянули в комнату. Доронин договорил что-то, поднял руку, и махнул ею. Настасе с ужасом вскочил из-за стола. Рука Доронина медленно отломилась и повисла. На месте разлома торчали схемы и провода. Балан и Скачук понимающе переглянулись, и бесшумно ринулись в комнату.

Наконец, с премьером Румынии было покончено. Навсегда успокоившись, он лежал на полу у куклы президента, и под целлофаном видно было, как меняется его лицо. Дородный господин премьер-министр становился все больше похож на того молодого, голодного и грустного человека, что приехал в Кишинев менять столовый набор на еду.

Балан расхохотался.

Некоторое время советник с пресс-секретарем выбирали ковер. Решено было, в знак особого почтения и уважения, закатать тело Настасе в лучший ковер, подаренный когда-то Доронину персидским шахом. Через несколько минут скатанный ковер с телом румына внутри валялся у входа.

Балан тоже заинтересовался, и некоторое время изучал куклу. Подобрал руку, пощупал. Вздохнул. Объяснил:

ХХХХХХХХХХХХ

┘7 ноября 2004 года, село Кондрица

Танки вошли в село на полном ходу. В брызгах перьев кур, не успевших убежать из под гусениц, в свете послеполуденного солнца, машины выглядели эффектно и устрашающе.

Ничего не понимающий сельчанин вышел из машины, но на всякий случай нахмурился и попрощался с жизнью. Какое-то чутье подсказывало ему, что встреча с людьми на танках не предвещает никогда и никому ничего хорошего. Так оно и случилось.

Владелец автомобиля подчинился: тем более, что в руках у танкиста зловеще поблескивал пистолет.

Мужчина охотно выполнил приказ, и замолчал. Лейтенант отобрал у него бумажник, ключи, и обручальное кольцо.

Офицер улыбнулся, и вдруг ударил старика по спине. Тот упал. Лейтенант, которого учили допрашивать пленных, резко сменяя обращение, наступил крестьянину на горло, и закричал:

Танкисты открыли багажник. Там и вправду было несколько небольших бочонков с маслом. Солдатики начали весело поедать масло, кусая его, как мороженое. Танкистам было очень хорошо. Они знали, что не только война все списывает, но и приказы командира. Пока все это: командир и война, им нравилось.

Крестьянин горько следил за исчезновением масла, но старался улыбаться. Лишь бы и вправду не пристрелили, молился он, лишь бы жить, жить, а масло я еще сделаю. Офицер, не снимая сапога с горла старика, тоже думал. Отпустить - нажалуется, пристрелить - лучший выход. Но ведь старик-то и впрямь на шпиона не похож. А вдруг? Чем черт не шутит. Чем ближе колонна подъезжала к Днестру, тем сильнее лейтенант нервничал. Баб, славы и денег ему хотелось все так же, как и на выезде из столицы, но как-то отчетливее стала проступать мысль: а ведь и убить могут. Единственная надежда: что никакого мятежа за рекой нет. Тогда оторвемся на славу. Но, чтоб они не успели приготовиться к вторжению, пусть даже впопыхах, но приготовиться, нельзя допустить, чтобы их кто-нибудь предупредил.

Надо прострелить старику ноги: до Днестра он тогда за год не доползет. Но ведь у людей в его возрасте очень хрупкие кости. Наверняка, года четыре лечиться будет. Зато живым. Значит, в ноги, решился лейтенант.

Потом подумал, пожалел сельчанина, и пристрелил его.

Лейтенант мрачно следил за тем, кок солдаты доели масло, после чего скомандовал:

ХХХХХХХХХХХ

┘6 ноября 2004 года, поля в окрестностях села Варзарешты

Костика приподнялся на локте, и весело посмотрел на свою только что обретенную любовницу.

ХХХХХХХХХХХ

Танкисты выезжали из села в яростном молчании. Больше всех был разозлен лейтенант.

После того, как они расстреляли водителя "Москвича" (уж больно тот смахивал на шпиона из Заднестровья, да и номера на машине были заднестровские) танкисты были очень удивлены отсутствием на улице других людей. В селе было пусто!

Танкисты рассыпались по селу, после чего лейтенанту, обосновавшемуся в подвале одного из домов (было объявлено, что это штаб-квартира) стали приносить странные новости.

Лейтенант разрешал. Вина в подвале было много. А найти "языка" все не удавалось. Наконец, танкистам удалось найти в одном из домов какого-то мальчонку. Судя по всему, у мальчика было умственное расстройство. Но военные решили, что мальчик просто до чертиков напуган тем, что произошло в селе. Что же в нем произошло?!

Подросток, - действительно ограниченный Тудор Муравски, - жил в селе с бабушкой. Из-за отсталости в развитии его не брали в школу. Ион очень радовался, когда его нашли дяди в каких-то смешных шапках. А что было в селе, он не знал, потому что бабушка закрыла его в подвале еще неделю назад за то, что Ион разбил тарелку. Когда по селу пронесся, как вихрь, Костика с ружьем, бабушка испугалась, и очень быстро убежала. А про внука забыла. Но Ион этого не знал. Он просто сидел в подвале, писал в углу, плакал, собирал козявки на ощупь, и боялся темноты. Хорошо, что пришли дяди, и вывели его туда, где светло. Хорошо, что пришли дяди.

Лейтенант потрепал мальчонку по голове, велел накормить, и закурил.

Неслыханно. Твари из Заднестровья ворвались в мирное молдавское село, и всех здесь поубивали. Наглые скоты. Без предупреждения. Просто так, взяли, и напали. И кого убили? Несчастных, мирных жителей! Значит, приказ президента был правильный! Значит, действительно надо защитить наш народ от этих проклятых ублюдков! Лейтенант выругался. Потом повернулся к солдатам, и резюмировал:

ХХХХХХХХХХХХХХХХ

┘28 октября 2004 года, Президентский дворец, Кишинев

Балан насупился, и приготовился читать. Этот доклад он намеренно сделал очень серьезным. И тревожным.

И вот сейчас Балан предвкушал, какое впечатление произведет на президент.

Президент выругался, и налил пресс-секретарю стаканчик вина.

Президент молчал. Отдохну, думал Балан, потом вернусь на работу, и начну сочинять, как мы распутали этот сложный клубок. Телевизионщиков придется подключать. Еще актеров нанимать. Ничего, справимся. Еще год, и президент будет думать, что ситуация разрешилась. А потом ухожу. Все, как и договаривались. Зато зоопарк и аттракционы будут мои.

Потом сказал:

Президент отрицательно покачал головой, и объявил:

ХХХХХХХХХ

┘6 ноября 2004 года, 23.00, Президентский дворец, Кишинев

Президент перечитал доклад Балана в сотый раз, выругался, и не спеша, побрел вниз.

Охранник, - сын заместителя начальника службы внешней охраны республики, интеллигент в пятом поколении, выпускник лицея имени Асаки, попавший на эту работу исключительно благодаря связям отца, - внимательно склонился к невысокому Доронину┘

ХХХХХХХХХХ

Президент дописал указ, и снял трубку.

Доронин взял листок, и осторожно подошел к факсу. Ему, как, впрочем, и всей новой технике, президент не доверял. Вставив листок в факс (как-то он увидел, куда нужно советь бумагу в эту странную машинку) и нажал зеленую кнопку. Набрал номер министерства обороны, и вернулся в кабинет.

Президент уважительно погладил факс, и вызвал машину, ехать домой.

ХХХХХХХХХХХХХ

┘7 ноября 2004 года, 4 часа 30 минут, кабинет главы государства, Президентский дворец, Кишинев

┘Утром Родика подмела, как обычно, полы в коридоре, и только потом начала уборку в кабинете президента. Там, как обычно, был бардак. Маленькая, стройная уборщица двадцати четырех лет, тяжело вздохнула, и стала складывать в ведро пустые банки из-под вина. Наверняка вчера у президента был Балан. Шеф только с пресс-секретарем столько пьет. Пепельница, как обычно, полна окурков. На полу наплевано. Главное, не выражать неудовольствия. Эта работа ей нужна. Ведь после того, как погиб ее предыдущий хозяин, Стурадза, ей пришлось оставить место горничной в его доме. И целых полгода Родика искала работу. Дипломированный специалист, переводчица┘ Проклятая жизнь.

Родика с печалью вспомнила брата. Бедный мальчик. Он так и не понял, что семья важнее всего. Важнее дурацких игр в политику, которые убили его. Мать поседела, и не встает с кровати. Хорошо хоть Андрюша, младший брат, учится на "отлично" и не забивает себе голову какими-то дурацкими идеями про равенство и социальную справедливость. Ничего. Андрей вырастет, будет большим ученым, - уж она, Родика, будет делать для этого все, - и уедет из Молдавии. Разбогатеет, женится на английской принцессе, и вывезет их с матерью из этого болота. А уж потом она, Родика, подумает о себе.

Родика горько усмехнулась, и смахнула пыль с факса. Что такое? Эти пьяные идиоты, видимо, пробовали вчера отправить какую-то бумагу, да не сумели ничего разобрать. Смешно. Она, специалист-переводчик, владеющая компьютером, убирает остатки пьянки двух мужланов, которые и факс-то отправить не могут. Ну, конечно. Кнопку блока нажали.

Родика раздосадовано сняла блок, подняла трубку, и набрала светившийся на табло номер:

ХХХХХХХХХ

┘7 ноября 2004 года, 14 часов 00 минут, Президентский дворец, Кишинев

В кабинете молчали. Балан кашлянул несколько раз, после чего решился войти внутрь. Президента в кабинете не было. У факса, растерянно переглядываясь, сидели советники Скачук и Ридман.

Вместо ответа Ридман протянул Балану факс, сказав:

Балан хмыкнул, и подошел к окну, сняв галстук.

Балан вернулся к столу, молча взял деньги у Ридмана, и вышел, из кабинета.

ХХХХХХХХХ

┘7 ноября 2004 года, 5 часов 00 минут, Кишинев, Министерство обороны

Дежурный Министерства обороны зевнул, и принял факс. Решил было отложить в сторону, но подумал, что если бумага пришла из президентского дворца, то в ней что-то важное. К тому же, - думал дежурный, - от президента давненько ничего не приходило. Глянув на текст сообщения, дежурный замер, и бумага мелко задрожала в его руках. Буквы в его глазах тоже дрожали.

Дежурный читал вслух побелевшими губами.

"┘братья и сестры! В этот тяжелый для всех нас день я обращаюсь к вам с призывом┘мятежные настроения кучки бандитов, окопавшихся в Заднестровье┘несмотря на все наши усилия решить проблему мирным путем┘ни к чему не приведшие переговоры┘с горечью в сердце вынужден┘немедленно приказываю┘ немедленно приказываю┘бросок в Заднестровье┘ освободить земли Заднестровья от пришлой нечисти┘освободить наших братьев-румын┘очистить огнем и железом┘".

Дежурный отбросил приказ, и нажал сигнал всеобщей тревоги. Через час на Заднестровье шли две колонны танков (больше в Молдавии не было) и двигались пехотные соединения. Довольный министр обороны сказал референту:

ХХХХХХХХХ

┘Осенью 2004 года в Заднестровье началась братоубийственная война, продлившая четыре месяца. Общее число потерь с обеих сторон составило пятнадцать тысяч человек. Боевые действия были прекращены после вмешательства сил ЕС и России. Заднестровье, до тех пор бывшее относительно спокойным, - насколько это вообще возможно в Молдавии, районом, - объявило о выходе из состава республики. Его не признала ни одна страна мира┘.

┘Советники президента Скачук и Ридман эмигрировали в Румынию, где стали почетными членами румынского сената, и на родину приезжают лишь изредка┘

┘Пресс-секретарь президента Балан получил, согласно договору, деньги на покупку парка аттракционов и кишиневского зоопарка. Говорят, он не зазнался: повысил зарплату работникам, и сам убирает навоз за лошадьми, а по вечерам долго сидит у вольера енотов. Видимо, он вполне счастлив┘

┘Президент Доронин, вопреки ожиданиям окружения, так и не умер, и жил еще восемь лет. Правда, президентские выборы он проиграл. Пресс-секретарь Балан не зря получил свои деньги: президент Доронин настолько привык жить в выдуманном мире, что и по сей день утверждает в многочисленных интервью, что восточные районы республики были очагом экстремизма, и туда нужно было ввести войска┘

┘Лейтенант танковой колонны, первой ворвавшейся в Заднестровье, воевал доблестно, был ранен, потерял обе ноги, и умер, так и не дождавшись квартиры, обещанной государством за участие в боевых действиях┘

┘ Алина Ангел и Костика вернулись в Кишинев: искать парня никто не стал, потому что резню в селе списали на войну. Костика окончил университет, и они до сих пор живут с Алиной.

┘Уборщица Родика вырастила младшего брата, и он и в самом деле стал ученым. В 2008 году он уехал в Испанию на заработки, и поднялся с места мойщика посуды до управляющего кафе. После этого он оформил вызов сестре и матери┘

┘Дочери академика Чимпуя благополучно вышли замуж. Отца они похоронили на Армянском кладбище┘

┘Икона Ясской Божьей Матери полгода после окончания войны светилась и источала миро┘

КОНЕЦ.


Проголосуйте
за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?
268146  2006-06-09 18:05:32
Олег Солдатов /avtori/soldatov.html
- Я бы отнес эту повесть к разряду апокалипсических. Замысловатое и слаженное переплетение мрачных, наполненных черным юмором сюжетов, в духе упоминаемого автором Кустурицы, ведут читателя к понимаю неотступного стремления человечества к собственной гибели, которая непременно настала бы не будь человек смертен Такой парадокс. Эту повесть хочется прочесть до конца, увидеть финальную картину и задуматься глубоко

268148  2006-06-10 02:22:48
Василий Пригодич http://www.prigodich.8m.com/
- Изумительная вещь. От всего сердца поздравляю высокодаровитого автора.

268157  2006-06-13 10:50:28
Владимир Лорченков
- Уважаемые Олег и Сергей Сергеевич, большое Вам спасибо за отзыв.

268617  2006-08-28 00:12:37
Kuklin - автору
- Большое спасибо за столь добротную и честную вещь. От всей души поздравляю с творческой удачей. Признаюсь, много информации мне раньше неведомой. И - редкое ныне качество - вы любите окружающих вас людей такими, какие они есть. Еще раз спасибо.

Валерий Куклин

268628  2006-08-29 10:44:36
Владимир Лорченков
- Уважаемый Валерий, признаться честно, благосклонных читателей я люблю более всего)) Ну, если серьезно - спасибо Вам.

278558  2007-12-17 19:08:49
Перегрин
- Графоманство по стилю, национализм по содержанию. Пятый сорт.

281242  2008-05-10 22:31:44
а
- полный тупизм. читать невозможно. автор явно замучен пониманием собственной неполноценностью и пытается мстить за это стране.

281243  2008-05-10 22:33:52
а
- полный тупизм. читать невозможно. автор явно замучен пониманием собственной неполноценностью и пытается мстить за это стране.

285055  2008-12-13 01:33:48
nauna http://lauracaranfil.blogspot.com/
- Бред ужасный, полнейший и редкосный! Название откуда сперли? У Бориса Васильева "Завтра была война"?? Стыд и срам!

285081  2008-12-15 13:14:46
Владимир Лорченков
- 2Нана - Спасибо за отзыв, ув. анонимный читатель)) Да, название это парафраз:) Говоря еще проще, отсыл.

291814  2010-02-13 00:47:44
Андрей
- Жаль что такие проезведения не становятся частью школьной программы в молдавских и русских школах !!! Огромное спасибо АВТОРУ от имени тех кто по настоящему любит МОЛДОВУ !!!!

294079  2010-10-15 00:41:08
Антонина Ш-С
- Извините, только сейчас села к компу.

- Лорченков: ╚Можно было бы обойтись и без него (бутербродика), не угони вы нас в Германию╩

Антонина Ш-С: ╚Господин Лорченков! Парировать в Вашем духе: "Можно было бы обойтись без нар, без пустой баланды, без косточки с земли, отобранной у собаки, не угони вы нас в трудармию и т. д.?" Говоря о делах военных, не говорят ╚мы╩ и ╚вы╩, ибо это большая политика наука без ╚мы╩ и ╚вы╩.

Лорченков: ╚Да, Антонина, конечно, в том, что немцы во Вторую мировую войну пожгли-закололи-изничтожили 20 млн мирных жителей из славян на оккупированных территориях, виноваты эти самые славяне. Сталин-балалайка-перестройка-тру-ла-ля, косточка-гулаг╩ .

Герман Сергей: ╚Нет, Лорченков, в том, что немцы во Вторую мировую войну пожгли-закололи-изничтожили 20 млн мирных жителей из славян на оккупированных территориях, виноваты не славяне. Виноват немецкий народ.
А в том, что за годы гражданской войны, коллективизации и построения светлого будущего погибли ещё миллионы, виноват советский народ.
А в том, что, на "окраинах" в 90-х да и сейчас убивают, взрывают кто виноват? Русский народ и конкретно Вы? С кого спрашивать будете и кто будет спрашивать, потомки?..╩


Антонина Ш-С: Господин Лорченков, не хотелось бы говорить о политике - вынуждена. Повторюсь.
╚Говоря о делах военных, не говорят ╚мы╩ и ╚вы╩: Это большая политика наука без ╚мы╩ и ╚вы╩.

Ваш ответ, извините, ответ не мужчины, но легкомысленного, незрелого юноши, попугайно повторяющего пропагандистские слова любого уровня и любой страны, ибо не ╚немцы во Вторую мировую войну пожгли-закололи-изничтожили 20 млн мирных жителей из славян╩, а Германия. Если уж быть точным, то немцев ╚пожгли-закололи-изничтожили╩ не 20 млн, а значительно больше. Вам должна быть ведома присказка: ╚Паны дерутся, а у холопов чубы трещат╩.

Я немка, но никакого отношения не имела, не имею и не буду иметь к ╚пожгли-закололи-изничтожили╩. Моя одинокая соседка, местная немка (4-летняя в 45-м), из всей семьи случайно выжившая в войне, тоже никого не жгла и не колола, никого не жгли и её родители. Дерутся страны, точнее политики, простой народ оказывается заложником этих ╚драк╩. Стыдно писателю повторять слова тупой пропаганды, натравливающей народы друг на друга, для этого достаточно недалёких людей.

294082  2010-10-15 01:41:03
Сергей Герман
- "Стыдно писателю повторять слова тупой пропаганды, натравливающей народы друг на друга, для этого достаточно недалёких людей"

Антонина Адольфовна- браво. От себя добавлю, это дети. Неглупые,неплохие,думающие, получившие образование, но...знающие обо всём даже не по наслышке, а из книжек, очень часто к сожалению написаные такими же детьми. Может быть это и неплохо, когда люди не знают, что такое животный страх, что такое голод, что такое предательство. Только вот не надо выпрыгивать из собственных трусов, рассказывая о том, что ты не пережил, не видел и знать не можешь...


Русский переплет

Copyright (c) "Русский переплет"

Rambler's Top100