Повести
05 февраля 2008 года

Ворон:

Орел... Скажете тоже! Только представьте себе любимого адъютанта Гитлера, который приезжает в концентрационный лагерь лично помучить узников. Невероятно, воскликнете вы. Само собой, отвечу я. Тогда почему вы решили, что Зевс посылал к скале с прикованным к ней Прометеем орла? Ведь орел, говоря образно, и был любимым адъютантом Зевса. Поверьте, ему, орлу, было чем заняться тем летом 13 289 года до Рождества Христова. Например? Ну, вот вам. Он был вынужден обивать, - словно пороги, - ветви деревьев, которые росли поблизости от домов с жившими в них красавицами Аттики.

Нет, разумеется, это нужно было Зевсу вовсе не для того, чтобы девушка знала: поблизости он, верховный бог древнегреческого пантеона. Не для того, чтобы она поняла: сейчас мол, придет бог, поэтому сопротивляться не нужно, напротив -- надо как можно скорее лечь на травку, и закрыть глаза. Если на то пошло, среднестатистическая красавица древней Аттики никогда не сопротивлялась среднестатистическому красавцу, который желал обладать ей при случайной встрече в оливковой роще, или на морском побережье. По одной, очень простой причине: в древней Аттике такие встречи заканчивались изнасилованием. Чего вы хотите, дикари. Богов себе они уже придумали, а вот нормы поведения и морали -- еще нет. Вернее, это, - изнасилование случайно встретившейся красавицы, - вполне вписывалось в их нормы поведения.

Почему Зевс безобразничал? Все просто. Его же выдумали люди, а бог всегда в точности копирует их чаяния и устремления. Бог -- это как "звезда" Голливуда сейчас. Или он подстраивается под вас, и вы восторгаетесь им, и желаете быть, таким как он (просто потому, что вам не хватает смелости таким стать). Или он не подстраивается под вас, и выходит в тираж.

Впрочем, до этого, - выхода в тираж, - было еще далеко. Поэтому Зевс ни о чем таком не думал, посылая меня к скале с прикованным к ней Прометеем.

-         Слушай меня, смертный, - говорил этот фанфарон с завитыми на женский манер волосами; правда, волосами бороды, - ты полетишь к скале, и будешь рвать печень наглеца Прометея!

Забавное обращение -- "смертный", - если учесть, что мы, вороны, живем до семиста лет. Между прочим, некоторые боги продержались куда меньше. Впрочем, я не вступал с Зевсом в дискуссию. Ведь людям очень захотелось, чтобы их верховный бог умел поражать молниями все, его, бога, не устраивающее. А мы, вороны, живем до семиста лет лишь при благоприятном стечении обстоятельств. И удар молнией в них ну никак не входит.

Я не договорил о том, для чего же Зевсу был нужен орел на ветвях деревьев? Ну, у того места, где он обычно собирался изнасиловать очередную, приглянувшуюся ему красавицу? Что ж, пока я в полете, расскажу вам об этом.

Это нужно было для того, чтобы о приближении бога знала не красавица, - которую он все равно брал силой, - а люди. Именно орел на ветвях, - символ присутствия Зевса, - мешал им забить камнями чужака, который посягает на то, что ему не принадлежит. Грубо говоря, орел был для Зевса этаким символом безнаказанности. Власти. И странно, что Орлу никогда не приходила в голову мысль: коль скоро верховного бога без него, орла, могут принять за обычного человека, стало быть, он, орел, является олицетворением божественной власти. И, если уж пойти дальше, он, орел, и есть та самая власть. Я не удивлен, что орел никогда об этом не задумывался. Слишком уж он гордая, заносчивая, и недалекая птица.

Скажите на милость, четыре с лишним тысячелетия (до тех пор, пока в фавор не вошел коршун) прокрутиться на Олимпе, и не попробовать амброзию!

В любом случае, вы уже поняли, что Прометея мучил не орел, а я, ворон. И причину мучений героя вам тоже сообщили ложную. Причина того, что героя приковали к скале, у которой он провел полторы тысячи лет, заключалась вовсе не в огне. Эту полыхающую субстанцию люди научились бы добывать и без богов. Даже Зевс, который ни о чем, кроме куска женского мяса, не думал, это прекрасно понимал. Скажи вы ему, что Прометея наказали за украденную искру слишком жестоко, небожитель лишь рассмеялся бы. Разве можно рассердить богов воровством? Да они сами занимались этим сплошь и рядом. Также богов невозможно было рассердить: прелюбодеянием, порочностью, злословием, жестокостью, презрением, неуважением, завистью, алчностью, грубостью. И еще многими, многими пороками. Ведь все они были присуще и им.

Вы спросите: за что же в таком случае Прометея приковали к скале и обрекли на вечные мучения его печень? Все очень просто.

Прометея мучили лишь за то, что он позволял себе думать.

Прометеус:

Именно так. Не фантазировать, не воображать, а -- думать. Это сложнее всего. Попробуйте провести день так, чтобы в вашей голове все было упорядоченно, чтобы мысли не сбивали друг друга с некоего постамента в вашем мозгу, не опережали одна другую, не исчезали, не успев появиться, а следовали одна за другой неторопливо, и от начала до конца. Задача не под силу смертному человеку. Тем не менее, я постоянно пытаюсь ее решить. Это наводит меня на сравнение меня же с легендарным Прометеем, вынужденным поджариваться у неведомой скалы в ожидании орла. Елена сказала бы, что у меня мания величия. Она не права. Я не придаю слишком много значения себе. Я придаю слишком много значения своим страданиям. Они -- вот кто по-настоящему велик. Да и орла никакого нет. Ничего нет.

Только ворон.

Он прилетает каждый день, вот уже с месяц. Ровно в полдень, когда я раскрываю окно на кухню, чтобы проветрить ее от запаха пищи. Да, я постоянно готовлю. Мысли можно упорядочить только, если чем-то заняты твои руки. Так я думаю, и эту мысль отгоняет как всегда неожиданно появившийся на балконе ворон. Это удивительно, но я еще ни разу не видел, как он подлетает. Он просто появляется, и все тут. И начинает выхаживать по балкону с таким довольным выражением, - да, черт возьми, лица, - что я не могу удержаться от смеха. Он напоминает мне судью в мантии.

Кроме ворона, меня смешат еще мои родители. Вернее, насмешили один раз, окрестив меня при рождении этим нелепым именем. Прометеус. Ладно, могло быть и хуже: мать моего лучшего друга назвала сына Овидиу -- Николь. Что поделать, если в определенный момент исторического развития Молдавии такие имена стали очень популярны среди аборигенов. А я -- абориген.

Это был конец 80-х годов двадцатого века, и русские имена стали в Молдавии очень непопулярны. Моя мать ходила на митинги с плакатом: "Русские, уезжайте в Россию". Позже, когда я повзрослел, она не могла объяснить мне, что на нее нашло. Безумие покрыло нас, как небожитель - Европу.

Я никогда не чувствовал своей национальной принадлежности. Более того. У меня ее никогда не было. И за футбольные клубы я не болел. Никогда ничего не коллекционировал. Следовательно, я всегда был одинок, потому что никогда не чувствовал своей принадлежности к тому или иному кругу людей, чем-то объединенных.

Я чувствую себя одиноким здесь, на кухне квартиры, в окне которой видна Долина Роз Кишинева. Я чувствовал себя одиноким в Румынии, когда карабкался по камням, кое-где покрытым лишайником, к замку Дракулы. Я чувствовал себя одиноким в толпе, на пиру, на митингах, в постели, в чужих постелях. Я чувствовал себя одиноким в покоях Дракулы, разговаривая с ним, я чувствовал себя одиноким в покачивающейся на реке лодке, которую вел Харон. Я был одинок, стоя у ворот замка рядом с Цербером, который нежно покусывал меня за руку. Я чувствую себя одиноким сейчас, когда стою на кухне, и гляжу на ворона, поклевывающего сыр. Я чувствую себя одиноким, слыша, как за моей спиной тихо дышит во сне Елена.

Я ни на что не жалуюсь, но точно знаю -- причина моего одиночества не во мне. Она в моей стране. Впрочем, страна мне не мешает. И одиночество не мешает.

Было бы преувеличением сказать, что ворон мне чем-то мешает. Он просто прилетает, и все тут. Не дает мне побыть в одиночестве. Я не испытываю за это никакой благодарности: куски сыра и хлеба, которые я кладу на балкон каждое утро -- не больше, чем формальность. Меня она не смущает.

Мы уделяем им, формальностям, слишком мало внимания. Уделяли бы больше, многие проблемы были бы решены сами собой.

Удивительно, но каждый раз с прилетом ворона небо темнеет, и наступает гроза. А перед ней, как обычно, откуда-то из парка, раскинувшегося под моим домом, поднимается ветер. Сдается мне, там, в парке, и находится его жилище. И если поверить в то, что ветер и в самом деле является богом, как древние люди верили в то, что любое явление природы есть бог, то...Я живу по соседству с богами.

Вернее, жил. Потому что сейчас я готов покинуть эту божественную обитель. Я выхожу в комнату, достаю из-под дивана пистолет, и, бросив прощальный взгляд на Елену, возвращаюсь на кухню. Ворон глядит на меня с веселым недоумением.

Не отрывая от его глаз своих, я поднимаю руку.

Ворон:

Безусловно, ирония ситуации состояла в том, что таких, как Прометей, становилось все больше. Но страдал только он один. Всегда трудно быть первым, не так ли?

Я прилетал к нему в полдень. Он, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Я знал, что это не так: Прометей к моему прилету всегда поворачивался от скалы правым боком. Он словно сам предлагал мне свою плоть. Что? Нет. Конечно, нет.

Я не клевал его печень.

И она не росла каждый день. В конце концов, до клонирования органов, - этой вашей нынешней забавы, - было еще далеко. Да и не к чему все это было бы. Если бы печень Прометея росла каждый день, рано или поздно она бы разорвала тело бедняги, и вылезла наружу. В чем же заключались его муки, спросите вы? Я не знаю. Он просто висел, и все тут. Висел, и страдал.

Сразу хочу опровергнуть многочисленные инсинуации, связанные с именем Христа. Прометей, в отличие от него, к скале не был прибит. Прометея к скале подвесили. Да, Гефест поработал на славу, и цепи получились прочными. Но садистом Хромец не был. Вообще, как мне кажется, Прометей физически не страдал.

Еще одна забавная деталь: название горы, к которой подвесили Прометея. Древние греки потратили немало времени на то, чтобы выяснить, где все это происходило. Были даже люди, которые посвятили этому всю жизнь. Их называли "Ищущие скалу Прометея". Они пользовались всеобщим уважением. Я всегда презирал их.

Естественно, никто из этих людей и шагу не сделал, чтобы найти скалу Прометея. Это было не в аттическом духе. Я всегда вспоминал их, когда глядел на макушку Аристотеля. Вот из кого получился бы прекрасный "Ищущий скалу Прометея". Но к тому времени, - когда Аристотель возмужал, отправил на Восток своего ученика Александра, и обзавелся собственной школой, - верить в предания Гомера стало дурным тоном. Верить в Прометея стало немодно. Сказки Гомера глупы, говорили практичные философы. Глупо тратить на сказки время, ведь они выдуманы.

Поэтому они тратили время на другие глупости.

И даже это они делали глупо. Аристотель считал, что для выяснения истины совсем необязательно прибегать к практике. Напротив, он презирал ее.

-         Давайте, предположим, - сказал Аристотель ученикам, когда прогуливался с ними в саду своей школы, - следующее...

Они пытались выяснить, сколько у мухи лапок. Нет-нет, я не смеюсь. Это действительно было. Никому из них в голову не пришла мысль поймать муху и посчитать количество лапок. К чему им это, ведь у них есть их великолепная логика и страсть к рассуждениям и спорам!

-         Две лапки нужны ей, - покусывал травинку Аристотель, - по бокам, чтобы иметь опору. Две спереди, чтобы она не заваливалась вперед. И две сзади, чтобы не опрокидываться. Итого... шесть.

Ну, и что с того, что он оказался прав?!

Справедливости ради отмечу, что позже Аристотеля обвиняли в том, что он насчитал у мухи четыре лапки (по другой версии -- восемь). Это вымысел. Аристотель потому и был великим философом, что, даже, ошибочно рассуждая, частенько находил верные ответы. Но у Аристотеля был в корне неверный метод познания мира. Он строил умозаключения вместо того, чтобы взглянуть.

Примерно теми же методами греки, жившие за две тысячи лет до Аристотеля, жившего за четыре тысячи лет до вас, пытались найти скалу, к которой был прикован Прометей. Я, пожалуй, лишу вас удовольствия уподобиться этим странным философам, и сразу произнесу название.

Прометей был прикован к Олимпу.

То есть, по христианским понятиям, грешника истязали у самого подножия Рая. А если учесть, что Прометей висел почти у самой вершины, то он вообще находился в самом Раю. Это противоречит всем нормам христианства. Но христиан тогда не было. Поэтому нахождение Прометея в Олимпе никаким нормам не противоречило. Нет законов, нет их нарушения. Прецедент отсутствовал. Зевс совместил Голгофу с Раем. В этом вся фишка. И, разумеется, в нее трудно поверить человеку, для которого понятия рая и страдания несовместимы. Но это -- обычному человеку. Герою поверить в это совсем нетрудно.

Великие герои всегда страдают там, где человечество должно быть счастливо.

Вы скажете, -- Иисус страдал на Голгофе. Но разве они, - все эти паломники, которые поднимаются на этот холм, - разве они не счастливы?

Я прилетел к Прометею, и он уже ждал меня, хоть лицо у него и было равнодушным, и слегка поворачивался ко мне боком, словно хотел, чтобы я клевал его печень. Может, он хотел, чтобы физические страдания заглушили его моральные муки? Не знаю, он никогда не говорил мне об этом. Я становился на маленький выступ в скале, и долго молчал, глядя с вершины Олимпа вниз.

Зевс? О, нет, что вы. Ему было не до того. На Олимпе небожитель не появлялся. Мы узнавали о его перемещениях только по очередному мифу. Вообще, Зевс оставлял после себя только внебрачных детей, да мифы. Вот он на Крите, играет в Минотавра, а вот -- притворился золотым дождем, а уже через какое-то столетие (вот торопыга) бьется лебедем на полной девахе царского рода. Зевса не интересовала судьба Прометея. Да и с какой стати? Ведь не садится судья в тюремную камеру с преступником, которого приговорил к пожизненному заключению.

Боги плюют на вас, после того, как решают вашу судьбу.

Зевс:

Честно говоря, мне некогда. Я тороплюсь на открытие очередного модельного агентства: мы постоянно расширяемся, и в нашем каталоге вот уже полторы тысячи самых красивых девушек Европы и Азии. Да, частенько я сплю с той из них, кто согласна ускорить свою карьеру. А вы бы не ели сладкого, работая на кондитерской фабрике? Не говорите "нет", ведь вы там еще не работали...

Тем не менее. Во избежание дальнейших недоразумений я расскажу вам правду. Даю слово: буду краток и правдив. И больше мы к этому разговору не возвращаемся, ладно?

Я знаю, что ворон не клевал печень Прометея. И тогда знал. И знаю, что Прометей страдал. Но причина страданий была в нем самом. Он сам себя мучил. Да, я не мог не приговорить Прометея к наказанию, потому что есть формальности. Формальности, которые и мы, боги, и вы, смертные, обязаны блюсти. Но последняя формальность с моей стороны состояла в том, чтобы Прометея приговорить. Я был чем-то вроде суда присяжных. Того самого, который в целом выражает общественное мнение. Они отправляют преступника за решетку, дают интервью, и возвращаются по домам. Если присяжные оправдывают преступника, это ошибка, исключение из правил. Общество жаждет от присяжных осуждения. У греков такого суда не было, и его функции выполнял я. Последнее, что я должен был сделать по отношению к Прометею, -- осудить его.

После этого мне на него было плевать.

Все остальное -- домыслы, фантазии и мифы. Естественно, все они принадлежат вам. Как совершенно справедливо отметил ворон, вы, люди, весьма охочи до домыслов. Правда, называете их "логикой". Надо признать, что за две тысячи лет вы доросли до того, чтобы определять количество ног у мухи эмпирическим, а не теоретическим, путем. Почему же вы не делаете следующего шага? Почему вы не пытаетесь все на свете выяснить эмпирическим путем?

Ладно, признаюсь. Прометея я наказал за то, что он был мыслитель. Следовательно, мечтатель. Люди хотели, чтобы я осудил его. Чего вы хотите: присяжным подчас полагается обладать звериным чутьем на общественные настроения. Увы, такие, как Прометей, победили. С тех пор человечество находится в плену заблуждений. Думаете, он украл у меня огонь? Думаете, он меня обокрал? Идиоты. Это он вас обокрал.

Прометей похитил вашу самодостаточность.

Яхве:

Я согласен с коллегой. Единственное, чего я не разделяю, так это его благодушного к вам отношения. Я, например, чертовски зол на вас! Не надо все списывать на мой характер! Дело вовсе не в том, что я - раздражительный божок полудикарского племени. Кстати, где они сейчас? Ах, бредут по мокрому песку дна Красного моря. Ну, что за народ, постоянно приходится их выручать. Нет, чтобы научиться строить корабли...

Я ненавижу вас за вашу неблагодарность.

Вы всегда создавали себе мир. Похвально, не будь нас. Зачем создавать мир, который мы, боги, и так уже создали! Бог мой, я вот уже миллионы лет кричу: раскройте глаза, отнимите пальцы от ушей, вдохните этот мир, пейте его и ешьте! А вы, кучка жалких кретинов, - о, согласен, размножиться до шести миллиардов ума вам хватило, - предпочитаете прятать голову в песок. Называете это "познанием себя" и не глядите по сторонам. Да и зачем? Голова-то зарыта!

Но больше всего я ненавижу того, кого вы почитаете за моего сына. Тот вообще олицетворял глупости человеческую. Я дал ему все, - уже тем, что он, как каждый из вас, и явился на этот свет, - а чем ответил он? Вместо того, чтобы принять мой мир, - с благодарностью и смирением, - начал выдумывать другой мир. Свой собственный.

При этом он постоянно был в плену каких-то понятных только ему иллюзий. Об этом ярко свидетельствует происшествие с Гемисаретском саду. Вы знаете эту историю, как "Искушение Христа". На самом деле все обстояло так...

Близился вечер. Иисус, постояв немного под деревом, пытливо глянул на небо (я всегда подмигивал ему в такие моменты, но он, слепец, как обычно ничего не видел), и решил погулять, не удаляясь особо от шалаша. Тут-то мой старый приятель, повелитель мух Вельзевул, и решил попроказничать. Миг, и Галилеянин уже очутился на высочайшей скале мира. Грязная простыня, которой он укрывал себя, трепещет на ветру, сам Христос напуган до смерти, а в лицо ему глядит с мерзкой ухмылкой сам повелитель тьмы.

По крайней мере, так все это описал Иисус ученикам, которые постарались записать все слово в слово. Они преуспели, и винить их не в чем. Да, конечно, Евангелисты составляли писания с Его слов! Неужто вы думаете, что это Дьявол им все рассказал о той встрече?!

Так. Сразу внесу ясность: Дьявол - человек милейший, и никакой тьмой сроду не повелевал. Более того, все эти нелестные прозвища я даю ему вовсе не потому, что они точно характеризуют эту достойную личность. Делаю это исключительно ради вашего удобства: чтобы вы не путались. Далее: никакой власти над миром Иисусу предложить Дьявол не мог, по той простой причине, что власть эта эфемерна. Он мог предложить лишь ощущение власти, что, согласитесь, плохой ее заменитель. Дьявол, скажем так, гипнотизировал Иисуса. Выдавал желаемое, - причем желаемое Иисусом! - за действительное. Издевался. Но Галилеянин, всегда придававший себе слишком большое значение, не мог этого почувствовать. Никакой самоиронии, никакого скепсиса.

Он просто верил, и все тут, и больше всего верил он себе.

К тому же, Дьявол, как очень порядочный человек, ну никак не мог отдать Иисусу все блага мира. Хотя бы по той простой причине, что принадлежали они не Вельзевулу, а этот добропорядочный бес никогда бы не стал раздавать чужое. А как же... спросите вы. Но ведь между смыслами глаголов предлагать и отдать - большая разница, - отвечу вам я. Почему все блага мира принадлежат Богу, который признавался чуть раньше, что не создавал эти блага и этот мир, спросите вы? Они мне понравились, и я их взял, отвечу вам я.

Итак, оба они, - Галилеянин и Дьявол, - на высочайшей вершине мира. Многие ваши исследователи Библии (что уже само по себе смешно) долго пытались, я слышал, определить, что это была за гора. Сошлись, в конце концов, на Эвересте. Ну, разумеется! "И вознес его на высочайшие вершины"....высочайшая вершина в мире Эверест, стало быть... вознес его на Эверест. Все логично, продуманно, додумано, и... как обычно, придумано. Потому что для Иисуса, сроду не видавшего настоящей вершины, высочайшей из них показался бы даже известняковый холм на берегу Днестра. Потому никаких причин стараться и мчать на Тибет с Галилеянином подмышкой, у Дьявола не было. Он просто оттащил его куда-то в Грецию, на невысокую гору, тысяч двух метров над уровнем моря.

Да. Рад, что вы догадались. Это был Олимп. И вот пока эти двое, стоя на вершине Олимпа, разговаривали, под ними висел, корчась на скале в муках одиночества, еще один умник. Прометей. Ему повезло, что он столкнулся с Зевсом. Я был бы куда строже и беспощаднее. Да, да. Олимп. Излюбленная гора богов и дьяволов. Ну, и так называемых героев, конечно. А вы - Эверест...

Кстати, точно таким же "научным" методом вы определили гору, на которой, якобы, застрял в конце пути корабль Ноя. Хотя попробуйте мыслить логично. Хоть раз. Во-первых, Потоп был такой разрушительной силы, что разнес бы в щепы любое суденышко, окажись оно на поверхности волн. Во-вторых, осадки шли несколько лет, и открытые суда с парусами просто бы залило сверху. Понимаете, к чему я клоню? Ну же! Любой мало-мальски опытный моряк скажет вам, что во время шторма на глубине уже пяти - шести метров наблюдается полный штиль. Там наиболее безопасно. Понимаете уже? Ну, конечно....

Ной спасся на подводной лодке!

Да, разумеется, время от времени лодка всплывала на поверхность для того, чтобы капитан и матросы (вы ведь не верите, что всех этих животных взяли на борт подлодки "Спасение" просто так?) могли поглядеть, что творится на поверхности, и не пора ли всплывать навсегда. Но большую часть семи лет Потопа Ной с домашними и животными провел под водой. И уж подводная лодка никак не могла сесть на мель, потому что капитан непременно увидел бы подводную гору, еще подплывая к ней. Но вернемся к Иисусу и Дьяволу, которые ждут нас на вершине.

Там они, значит, и встали. Галилеянину, естественно, все это было в новинку: особенно облака, которые на вершинах бегут по небу быстрее, чем в долинах. Позже он из-за этого придумал, что будто бы его встреча с Повелителем Тьмы длилась на самом деле несколько лет, а показалась ему часовой, не больше. Ну, мы-то с вами знаем, что это не так. В общем, стоит он на вершине, и напряженно думает, как бы выкрутиться из этой, признаем, непростой ситуации. Да еще и занятную историю сочинить на сей счет. А Дьявол при помощи обычных фокусов (сейчас мы называем это телескоп с большим увеличением) показывает ему столицы мира. Обычно ваши Евангелисты изображают Его (с его же слов, конечно) в этот момент необычайно спокойным, задумчивым и хладнокровным. Враки. Как и все дикари, он был зачарован зрелищем огромным городов, а от игривых фресок на стенах римских лупанариев вообще глаз отвести не мог.

После этого разогрева Дьявол принимает обличье прекрасной женщины, и спрашивает, обведя рукой мир:

- Хочешь обладать всем этим, мой мальчик?

Думаете, Он отказался?!

Прометеус:

Я не мог отказаться, и потому ответил:

-         Разумеется, я согласен.

-         Отлично, - мягко сказал собеседник, и потом, после непродолжительной паузы, - мы ждем вас в замке.

-         Как вы сказали, он называется? -- я, конечно, уже успел сунуть бумажку с названием куда-то под стол.

-         Лаку, - отчеканил собеседник, - Рошу. Красное Озеро.

-         У вас и вправду там есть озеро?

-         Да, - собеседник, без сомнений, улыбался, - и оно на самом деле Красное.

-         Как я найду здание?

-         Оно здесь... единственное в своем роде. Это замок. Замок, переоборудованный под офисный центр.

-         Впечатляет.

-         Благодарю вас.

После этого мы распрощались, и я стал собирать вещи. Через неделю меня ждали в Румынии, на работу. Что ж, приглашение было как нельзя кстати. Я устал от Молдавии, и от самого себя. И, чтобы сбежать от них, - вернее, нас, - был готов на все. Даже на то, чтобы стать, как и многие мои земляки, чернорабочим.

... Я долго пытался понять, почему Молдавия такая... странная. Этому, - моим размышлениям, - способствовало все. В первую очередь то, что в августе 1998 года я потерял работу из-за экономического кризиса, охватившего страну. Мне ничего не оставалось делать: по примеру многих своих соотечественников я искал работу за рубежом. К счастью, у меня уже была своя квартира, поэтому я не оказался под угрозой быть выброшенным на улицу. Именно это, - место, в котором я могу побыть один, - спасло меня в то суетливое лето и от самоубийства. Спешу внести ясность, я убил себя не в то лето, а в эту осень, осень 2004 года. То есть, в данный момент. Сейчас, пока я говорю вам все это. По крайней мере, сделаю это вот-вот. Но в то лето -- нет, я себя не убил. Что ж, я припозднился.

Буквально через час после звонка от работодателя из Румынии, который чудом (работу найти почти никто не мог) откликнулся на мое объявление, я выходил из дома. Окна провожали меня благосклонно: широко распахнув ставни, они глядели мне вслед, и по тому, что справа, текла тяжелая слеза. Елена спала -- мы попрощались вечером. На балконе было пусто. Ворон тогда еще не прилетал.

А сейчас прилетел. Наклонив голову, - как и я, - ворон начинает с остервенением долбить зачерствевший кусок хлеба. Я крепко зажмуриваюсь, после чего вижу: перья птицы становятся сначала серебристыми, затем желтеют, и, наконец, у меня на балконе появляется птица Феникс. Полыхающая, словно огонь, она широко развевает крылья, и долго о чем-то поет. А потом исчезает, и на балконе снова появляется ворон, с упорством кретина долбящий черствый хлеб. Удар. Удар. Еще удар. Я морщусь, и взвожу курок.

Лучше бы он клевал мою печень.

Меркурий:

Мы продавали, покупали, потом снова продавали. И опять покупали. Это была безумная свистопляска середины 90-х годов. Несколько лет мы были так заняты, что я ни разу не вспомнил о золотых деньках Эллады. Лишь только один раз произошло то, что вы, люди, называете "звоночком". В тот день, кажется, 12 августа 1997 года, у меня в приемной сидела пожилая женщина

-         ...не можете, - устало объясняла моя секретарша, - вот так, сразу, попасть на прием к руководителю крупнейшего банка Молдавии. Ведь обычный посети...

Старушка, не обращая внимания на отговорки Стеллы, вязала и вязала какой-то шарфик, не поднимая от вязания глаз. Это мешало сконцентрироваться на ней. Но чрезвычайно концентрировало на вязании. Я присел, и стал глядеть на спицы. Они мелькали в руках старушки, как колесо. На мгновение весь этот антураж, - я говорю о приемной, картинах на стенах, и даже секретарше, - пропал. И я все вспомнил. Передо мной, на вершине высокой горы, укутанной мраком вечности, сидела старая Парка, и пряла нить чьей-то жизни.

Разумеется, посетительницу ко мне не пустили. Но секретарь передала мне, что эта странная женщина хотела лишь одного: чтобы наш банк прикупил местную газету. Не очень прибыльную, но на плаву она держалась.

Разумеется, я подчинился. А потом забыл об этом.

Чего вы хотите, много дел. Стараюсь ни о чем, кроме наживы, не думать. Я не то, чтобы легкомысленный и пустой человек. Более того, я вовсе не человек. Но, в сущности, бог торгашества и не может остановиться ни на минуту.

Как вы говорите? Бог -- посыльный?

О, это было гораздо раньше. Еще до того, как на Олимпе поняли: раз по миру снует человечек в крылатых сандалиях, почему бы еще и не передавать с ним деньги.

Итак, бог торгашества. Ровно через год после посещения моей приемной старой женщиной с вязанием в руках, разразился кризис. Мы продали все, что нам принадлежало, и продали в спешке. В том числе и газету, о которой говорила женщина. Естественно, все они, - те, кого мы продали, - разорились. Тогда я еще не знал, что в этой газете работал Прометеус. Мы тоже разорились: деньги обесценились. Мне пришлось бежать. Правда, недалеко...

-         Спуститесь. Прошу вас, перекиньте ногу обратно, и встаньте хотя бы в проем. Хотя бы в проем. Мы поговорим.

Я посмотрел вниз, с высоты 15 этажей, и понурил голову. Что мне оставалось делать? Смеяться я не мог. Это было бы просто нетактично по отношению к офицеру полиции -- психологу, который поднялся сюда спасать меня. Разорившегося банкира, который вот-вот сиганет из недостроенного многоэтажного здания на асфальт. Я глубоко вдохнул, и сказал:

-         Офицер, я потерял все.

Он замотал головой, пытаясь переубедить меня. Я добавил:

-         По крайней мере, здесь и сейчас.

После чего оттолкнулся и прыгнул, уже не слыша вопля психолога. Асфальт был таким серым, и его было так много, что я даже не понял, когда мы с ним столкнулись. Падение было таким стремительным, что я и пятен своей крови разглядеть не успел. Видимо, я слишком быстро умер. Но до самого последнего мига все думал: есть ли что-то за асфальтом, или ударом все и заканчивается? Оказалось, есть. Уже через мгновение я был в Бразилии, в 1932 году.

Там как раз начинался каучуковый бум.

Суккуб:

Я зажмурила веки покрепче, что не помешало мне отчетливо видеть Прометеуса, ставшего напротив окна. Так уж мы, суккубы, устроены, сказал бы сумасшедший Яков Шпренгер или его дебиловатый соратник Генрих Крамер. В общем, они отчасти были правы. Мы, суккубы, действительно не имеем тела. Вернее, то тело, которое мы собой представляем, есть не больше, чем видимость. Поэтому моя внешняя оболочка может делать все, что угодно: закрываться одеялом, жмурить веки, прикрывать лицо ладонями... Неважно. В любом из этих, или из сотен других, случаев, я все прекрасно вижу. Ведь мои глаза -- вовсе не те глаза, в которые любит смотреть во время любви Прометеус. Мои настоящие глаза -- это моя внутренняя сущность, сама я.

Крамеру и Шпренгеру бы это не понравилось.

Мы вообще им не нравились. Мы, суккубы и инкубы. Это тем более удивительно, что люди так и не пришли к выводу, кто же мы такие.

Кабалла, которой поклоняется чуткая на все модное Мадонна, говорит, что я - дух-женщина. Обольщаю мужчин и смущаю их сон. Это не совсем четкое определение: скажите на милость, разве мысли о настоящих женщинах не смущают сон мужчины?

Средневековые предания говорят, что я - демон пьянства, обжорства, сладострастия и корыстолюбия, очень хитрая, свирепая и коварная. Подстрекаю свою жертву к учинению ужасных злодеяний и ликую при их исполнении. Вместе с инкубами, я представляю искусителей, бесов, упоминаемых в Священном Писании. Но совершенно пасую перед честным и праведным духом, и, якобы, ничего не могу сделать человеку, если он не предался порокам.

Средневековые предания явно преуменьшают мои возможности.

-         Нет на земле подобного суккубу, - диктовал Шпренгер напарнику, поеживаясь от страха в темной и сырой келье монастыря, - Если он никого и ничего не боится, то все же покоряется заслугам святых.

Наверняка он сказал это в надежде на свою святость. Я улыбнулась, закусила кончик языка, и продолжила писать под его диктовку. Он еще не знал, как назовет свою, - в соавторстве со мной, - книгу. Я же придумала название сразу.

-         Достопочтенный брат Яков, - пробормотала я, - не назвать ли нам сей труд "Молотом ведьм"?

-         Замечательно, брат мой, - он нежно погладил по капюшону меня, Генриха Крамера, вернее, суккуба, принявшего обличье Генриха Крамера, - мы так и поступим.

На что я лишь нежно поцеловала ему руку. Мне очень жаль говорить об этом, но настоящий автор труда "Молот ведьм" Яков Шпренгер, вовсе не был изувером и подонком, коим его хотят нынче представить просвещенные борцы с инквизицией. Да, он заблуждался. Но его заблуждения, как и время, в которое жил Шпренгер, были поистине велики.

Сейчас, лежа на кровати Прометеуса, в Молдавии конца 20 века, я скучаю по великолепному Средневековью. От мыслей о нем меня не отвлечет даже молдавский журналист Прометеус, который вышел на кухню, смотрит на ворона, и вот-вот нажмет на курок пистолета, который он приставил к своей голове. Мне было бы жаль его, будь я женщиной. Но я -- суккуб. Строго говоря, существо даже не женского пола. Правильно сказать: я существо, принявшее обличье существа женского пола. Копия копии. Но, в некотором роде, шедевр. Я смоделировала свою видимую сущность. Я могла бы сказать, что сделала это как живописец, но не люблю преувеличивать. Скорее, я выступила в роли конструктора.

Свое тело я собирала в течение нескольких тысяч лет, во многих странах мира. Моя голова приобрела изящные, чуть вытянутые очертания, потому что это нравилось египтянам. Мои груди полны, и упруги, и белы, поскольку от этого приходили в восторг живописцы Возрождения. Не один из них зачах, вспоминая о ненасытной натурщице, пропавшей невесть куда. Мои уши изящны и малы: это почему-то возбуждало лоснящихся от масла и дешевого разбавленного пойла, - которое вошло в легенды как прекрасное вино, - древних греков. Мои запястья тонки, мои глаза широко распахнуты (я сделала себе такие, предвкушая успех в постиндустриальной Японии) мое влагалище узко. Мой лобок выбрит. Мои ягодицы округлы, а кожа то бела, то смугла, - это уж зависит от того, какой мужчина мне попадется. И, конечно, волосы. Я предпочла среднюю длину: мужчинам всех эпох не угодишь, и кончики моих волос щекочут мне лопатки. Вернее, мои кажущиеся волосы якобы щекочут мои лопатки, которые существуют лишь в глазах того, кто на меня смотрит.

Неудивительно, что Яков Шпренгер по уши влюбился в Генриха Крамера.

Вернее, в суккуба, давшего себе имя Генриха Крамера, то есть, в меня. Мы писали "Молот ведьм" несколько лет. Вернее, писала я, -- он диктовал. Яков был истинный сын своего времени. Да, я знаю, что это штамп. Но есть вещи, которые лучше всего описать штампом, поскольку они, эти вещи, также штамповка. Вы же не меняете каждый раз форму печати?

Яков Шпренгер был невысоким мужчиной, полным, но крепким, с коротко стрижеными волосами. Волосы в носу и на ушах он не постригал. Это выглядело заманчиво. У него были глубоко посаженные карие глаза, блестевшие по трем причинам. Первая: Яков Шпренгер был гений. Вторая: Яков Шпренгер был сумасшедший. Третья: Яков Шпренгер был бабник. Реализовать себя в последнем почтенный Яков не мог, - сан не позволял, а в то время люди свято верили в свое место, - поэтому преуспел в гениальности и сумасшествии.

Позже, глядя на Прометеуса, я наблюдала его поразительное внешнее сходство со Шпренгером. Характерами они тоже были схожи. Та же узость взглядов, та же неистовость в работе, та же слепая ярость, которую критики середины 20 века называют "экзистенциальной яростью творца". Что ж. Все герои, - в той или иной степени, - похожи. На то их и называют одним словом - герои.

Яков тяжело дышал, был подвержен внезапным вспышкам ярости, часто плакал, и обожал Христа. Настолько, что, будь Христос женщиной, Шпренгер безо всяких колебаний овладел бы Иисусом.

Итак, сумасшедший гений, одержимый мыслями о женщинах, диктовал мне "Молот ведьм".

Почему его не ввела в искушение моя прелестная внешность? Все просто. Во-первых, за три года нашей совместной работы Шпренгер ни разу не позволил себе бросить взгляд на меня. К тому же, эти удобные капюшоны на рясах средневековых монахов, да и сами рясы... Во-вторых, Шпренгера моя прелестная внешность в искушение все-таки ввела.

Конечно, то, что поначалу Яков не обращал на меня никакого внимания, вовсе не означает, что я не пыталась соблазнить его. Мне это было жизненно необходимо. Во-первых, для суккуба соблазнить мужчину-- спорт.

Во-вторых, мы собираем семя героев.

Ну, а с какой стати мы бы тогда с героями спали? Шпренгер заблуждался, когда утверждал в "Молоте ведьм", что суккуб так и норовит залезть в постель каждого встречного мужчины. Дудки. Обычные экземпляры не представляют для нас никакой ценности. Мы спим только с героями. Мы собираем их семя. Если бы не мы, суккубы, племя человеческое давно бы уже выродилось. Вы бы представляли собой сборище посредственностей. Вы и так представляете собой сборище посредственностей. Но сейчас вас, по крайней мере, разбавляют герои.

Кашу с изюмом пробовали?

Семя, которое мы получаем от героев, затем попадает в специальное хранилище. Нет, на банк спермы в вашем понимании это мало похоже. Я не могу словами описать это место. Да вам это и не к чему. Ведь если я не побывала в вашей постели, вы, стало быть, либо женщина, либо не герой. Соболезную.

Впрочем, у женщины еще есть шанс. Ведь сперму героев, собранную нами, суккубами, потом впрыскивают в женские тела наши коллеги, инкубы. Так мы и спасаем род людской. Почему, зачем, и с чего вдруг, не спрашивайте. Этого не знаю даже я.

Кстати, та мулатка, что соблазнила теннисиста Беккера оральным сексом, и потом использовала его семя, чтобы зачать, вовсе не суккуб, как вы могли бы подумать. Просто иногда даже мы делимся со смертными своими секретами.

Прометеус опускает руку, - я не переживаю; ему хватит духу застрелить себя, на то он и герой, - и открывает дверь на балкон. Выходит туда, и садится, глядя на ворона. Птица все не улетает. Я лично с ним не знакома, но слышала, что именно этот Ворон прилетал к скале, мучить Прометея. Лично не видела, но, по слухам, бедолаге выклевали всю печень. Что ж, на то он и герой. К тому же, в те стародавние времена еще не было крепких спиртных напитков и тяжелых наркотиков, с помощью которых каждый герой мог бы позаботиться о мучениях своей печени самостоятельно.

-         У мужчин центр половых излишеств лежит в чреслах, - указывает рукой на свою промежность Шпренгер, - поскольку оттуда выделяется семя. У женщин же семя выделяется из пупа! И, стало быть, именно эти места мы можем считать настоящей приманкой для суккубов и инкубов.

Я недоверчиво хмыкаю, и переворачиваю страницу. Шпренгер задумчиво глядит на пламя в камине, скрестив руки. Его лицо -- воплощение неукротимой воли. Значительно позже еще один такой упрямец обречет Европу на Вторую мировую войну. Втайне я любуюсь Яковом, пересыпая песком пергамент, чтобы чернила высохли как можно скорее. Мне и в самом деле интересно, что же надиктует этот безумец. "Из пупа". Вот же придумал. Я осторожно трогаю то место, где у моего тела должен находиться пуп. Шпренгер взмахивает рукой. Кажется, он начинает приходить в ярость, просто так.

-         После этих предварительных сведений об инкубах и суккубах, - чеканит Яков, - можно с полным правом сказать следующее: утверждение о возможности зачатия людей с помощью инкубов и суккубов столь католично, что утверждение противного противоречит не только изречениям святых, но и смыслу священного писания!

-         И, стало быть, - уточняю я, - зачать людей с помощью суккуба или инкуба вполне возможно?

-         Вот именно, брат мой, - снова кладет Шпренгер руку на мою голову. -- И никогда не утверждай обратного.

-         Суккуб, - пытаясь натолкнуть напарника на верную мысль, рассуждаю я, - берет семя у мужчины, отдает его инкубу, а тот вводит семя в тело женщины?

-         Ни в коем случае, - задумывается Шпренгер, - ведь в таком случае суккубы и инкубы выступают лишь в роли посредников, а непосредственными участниками зачатия становятся земные мужчина и женщина. В чем же тогда их грех? Ведь, ребенок, произведенный на свет таким путем, является обычным человеком, лишенным каких-либо демонических черт.

Что бы он сказал по поводу искусственного зачатия?

Молдавский журналист Прометеус Балан относительно искусственного зачатия ничего не говорил. По крайней мере, я ничего не нашла в этом в его записях и дневниках. Итак, мы лишены счастья знать мнение этого героя об оплодотворении через пробирку. Мы вообще многого не узнаем о его мыслях. Все, что у нас есть, это несколько рукописей. Не сказала бы, что они меня впечатлили. Что поделать. Со времен Средневековья дела идут все хуже и хуже. Конечно, у вас, у людей. У нас все по-прежнему. Хотя, если вдуматься, определенная доля вины за вырождение героев, и, соответственно, всего человечества, лежит и на нас, суккубах с инкубами.

Вместо Вийона вы получили Рембо. Вместо "Саги о Нибелунгах" -- "Сагу о Форсайтах". Вместо Баха -- "жучков". Ну, и так далее, и тому подобное.

Знаю. Прометеус Балан по сравнению даже с этими, ущербными героями современности и рядом не стоял. Но давайте вспомним о большой политике. Мы, суккубы, обязаны представить семя героя каждый страны мира. Не могу даже назвать это математикой. Так, арифметика: один герой, одна страна. Поэтому моя с Прометеусом Баланом встреча была предопределена.

Он -- единственный герой Молдавии за все время существования этой странной, ущербной, затягивающей как омут страны.

Был когда-то еще один по имени, кажется, Штефан. Но, во-первых, это была не совсем Молдавия в точном значении этого слова сегодня. А во-вторых, военные не по моей части. Я увлекаюсь литературой, религией и рыбалкой.

Попав в Молдавию, и оглядевшись в этой стране, я даже не удивилась. Время в ней такое же, как воздух -- оплавленное тоской.

Какая страна, такие и герои. Никого лучше, чем Прометеус у нас не было. Поэтому я и начала сниться ему.

И сегодняшнее утро не первое, когда он увидел меня, так сказать, наяву. Настолько, насколько вообще возможно увидеть суккуба наяву. Скажу проще, несколько раз ему казалось, что я ему снюсь, а сейчас ему кажется, что девушка из его снов стала реальной, и лежит в его постели. Сейчас я кажусь Прометеусу реальной. И он, судя по всему, собирается застрелиться на балконе. Говорю же, мне не жаль.

Ведь семя Прометеуса у меня уже есть.

Иногда мы, суккубы, балуемся. Когда мы понимаем, что отношениям приходит конец, то принимаем обличье реального человека. Будто бы воплощаемся из сна в явь. Только с Яковом Шпенгером было по-другому. Ему я казалась явью целых три года. Если бы я была женщиной, я бы влюбилась. Яков Шпенгер того стоил. Прометеус Балан тоже того стоит. Но зачем мне влюбляться в Балана, если я могла влюбиться в Шпенгера, а это, практически, один и тот же мужчина?

-         Сегодня, брат мой, - говорил Яков, а Прометеус в это время протягивает руку к ворону, чтобы погладить птицу, - дьявол приходил ко мне во сне, чтобы сбить с пути, искусить, и погубить мою душу.

-         Безусловно, - почтительно вставляю я, - лукавый пришел в ярость, узнав о вашем труде, мой наставник.

-         Ты не поверишь, - Яков смущен, и мне это, черт побери, приятно, - но Сатана принял твое обличье, чтобы искусить меня.

Мужчины. Он все перепутал. Это я приняла свое обличье, чтобы соблазнить Шпенгера. Но объяснять что-либо Якову дело неблагодарное. И Прометеусу ничего не объяснишь. Яков Шпенгер удавился в келье германского монастыря в 1469 году. Прометеус Балан собрался стреляться осенью 2004 года. В последний момент каждый из них видел меня. Я пыталась с ними говорить. Бесполезно.

Герои прислушиваются только к себе.

Дионисий:

Моя фамилия Спэтару, и я ненавижу евреев, русских и демонов. Настоятель церкви, отец Джон, сказал, что это грешно, и заставил меня молиться всю ночь подряд. Глупец. Разве можно напугать сластену конфетами? Еще я ненавижу Прометеуса Балана, но об этом -- чуть позже.

Наша церковь, - храм святого Иренея, - была построена в 1999 году, на маленьком "пятачке" у моста, соединяющего район Кишинева по названию Ботаника с районом Кишинева по названию Центр. Ничего удивительного. Было бы куда интереснее, если бы мост соединял районы Кишинева с районом другого города. А так, тоска.

В пятнадцати метрах от церкви наполовину вкопан в землю небольшой камень. На нем написано: "Памяти ликвидаторов Чернобыльской катастрофы". Я глубоко убежден, что этот памятник, как, впрочем, все остальные памятники мира, - святотатство. Хотя этот камень -- святотатство вдвойне. Ведь катастрофа -- это кара Божья, которую нужно принимать с благодарностью. А не пытаться "ликвидировать". Наш настоятель, отец Джон, присланный в приход американцами, говорит, что я путаю жестокость с предопределением.

А по мне, так отец Джон -- тряпка и баба.

Все беды пошли оттого, что люди забыли Бога. И возлюбили женщин. Когда-то их любил и я. И вино любил, да, я напивался пьян каждый вечер, и так -- двадцать лет своей жизни. Настоятель советует мне забыть о том времени, но я не слушаю отца Джона. По очень простой причине и очевидной для меня причине: муки стыда, которые я испытываю, вспоминая свой позор, служат мне искуплением. Это духовное самобичевание. Это благодать.

Унижая себя, я попадаю в Рай.

К счастью, бог спас меня, и я сумел бросить пить. И о женщинах тоже стараюсь не думать. По крайней мере, со сладострастием. А вот об их греховности я размышляю, и часто. Особенно мне это удается, когда я выхожу из церкви, и иду в свою пристройку, где живу. Я -- сторож храма. Страж. И мне нужно быть сильным, как Голиаф, а не презираемый мною прощелыга Давид. Сильным, как лев, как яростное и благородное животное.

В своей маленькой комнатушке я ложусь на скамью, беру в руки штангу, и выжимаю ее десять раз. Бог обделил меня ростом, а в детстве я был косоглазым. Отец часто лупцевал меня: я заправлял майку в трусы. Я был алкоголиком. Я люблю бога.

-         Господь, прокляни женщин! Ибо им присущи: неистовство, безудержная алчность, безграничная фантазия в гордости, зависти и злобе. Поэтому они . враги рода человеческого.

Раз. Я поднимаю восемьдесят килограмм железа легко и играючи. Я прозрел, и бог наделил меня силой.

-         Женщины духом разумны, легко понимают, опытны в бесполезных делах, алчны до вредительства, всегда готовы на новые обманы. Они извращают чувства, исследуют потребности, мешают бодрствующим, вспугивают спящих в сновидениях, приносят болезни и вызывают бури!

Два. Мои руки легки, как перья. Я ангел Господень.

-         Женщины превращают себя в ангелов тьмы, всем несут ад, требуют от ведьм божеского почитания, с их помощью совершаются чародейства. Они хотят господствовать над добрыми и теснить их по мере сил.

Три.

-         Избранным бога они посылаются для испытания. Они всегда ищут путей сократить жизнь человека.

Они здорово постарались. К тому моменту, когда я прозрел, меня мучила страсть, и я, в то же время, был опустошен ею. Женщины высосали меня. Они -- вампиры. Четыре.

-         Пусть дьявол знает тысячи способов вредить людям, пусть он старается со дня своего падения разрушать единство церкви, оскорблять любовь, забрасывать желчью зависти деяния святых и всячески уничтожать род человеческий.

Враг необыкновенно силен. Врагов много, и они повсюду. Главный враг мужчины -- женщина. Главный враг нации -- предатель. Иногда, оглядываясь вокруг, я ужасаюсь количеству врагов. Но потом я становлюсь спокоен. Пять.

-         Ибо сила дьявола заключается лишь в чреслах и в пупе. Лишь через излишество плоти он господствует над людьми. Смири свою плоть и усмири чужую плоть, а Бог восторжествует!

Шесть, семь, восемь, девять, десять! Я отшвыриваю штангу, и иду за ружьем. Я отлично стреляю: в свободное от служения время посещаю тир, и стал самым метким стрелком города. У меня есть веские причины ненавидеть Прометеуса Балана. Этот выблядок -- ненавистник страны, в которой живет. Я регулярно читал его заметки в местных газетах. Он постоянно призывает нас, - людей его родины, - к чему-то. Призывает одуматься, призывает к чему-то высокому, а на самом деле тянет нас вниз. Само собой, он пытается увернуться. Так, написав "вы все скоты", он поспешно добавляет "ну, и значит я тоже, поскольку я -- часть вас". Этим меня не обманешь. Он называет людей, любящих свою нацию и свою родину, нацистами. И, вместо того, чтобы убраться из Молдавии подобру-поздорову, почему-то остается здесь, жрать наш хлеб, и пить нашу воду.

Прометеус Балан -- враг нации, потому что он предатель. Прометеус -- враг рода человеческого, потому что каждую ночь я вижу в доме, где он живет, силуэт длинноволосой шлюхи. Она разгуливает по его дому обнаженной. Я бы позавидовал ему, узнай я Прометеуса лет десять назад. Но сейчас я чист, и мне наплевать, сколько шлюх за раз ночуют у него.

Я пил невероятно много, - и к 1989 году, когда Молдавия стала независимой, опустился окончательно, - будто в мою грудь кто-то сунул огромную губку. И ей, проклятой, было мало. Но я ни о чем не жалею, то было испытание, посланной мне Богом. Единственное, о чем я жалею, - из-за постоянного пьянства я проспал все самые важные события в жизни моей страны. Когда на площади Великого Национального Собрания, - поэтому его так позже и назвали, - собирались люди, чтобы требовать справедливости, я пил дешевую водку на окраине города. Когда люди справедливо требовали от русских и евреев, покрывших Молдавию, будто опоясывающий лишай, убраться, я спал под заборами. Я проспал даже 1992 год, когда мы попытались очистить от скверны левобережье Молдавии. На площадь, где собирали добровольцев, совершенно случайно пришел и я. Конечно, я записался в войска, и получил форму с автоматом. Дорогу к Бендерам не помню, потому что мы выпили с приятелями вина, а мне тогда, чтобы опьянеть, требовалось совсем немного.

Позже мне рассказывали, что, уснув на задних сиденьях автобуса, я плакал, и тихо просил кого-то о пощаде. Командир ударил меня, и я, не проснувшись, замолчал. Я не виню его, он поступил справедливо: мое поведение понижало боевой дух солдат. В Бендерах мы воевали три дня, я по-прежнему много пил, но это не было правилом. Я был грешник в воинстве чистых. Русские не дали нам выиграть эту войну. Через месяц было подписано перемирие. Я вернулся в Кишинев и продолжил пить.

Десять лет назад, пав во грехе, я, пьяный, спал под лавкой на аллее парка Долина Роз. Моя грудь была укутана шкурой собаки, которую я убил на мусорной свалке, потому что она хотела убить меня. Никакой другой одежды на мне не было: я пропил все. Во сне я сжимал в руке пустую пластиковую бутылку, в которой было вино: мне мерещилось, что она и сейчас полная, и я то и дело посасывал эту пустышку. Надо мной кружились мухи, должно быть, их прислал сам Дьявол. Меня похлопали по щеке, и я нехотя приоткрыл глаз. Глухой голос сказал:

-         Вот воплощение самого Диониса. Бог виноделия после оргии.

Потом голос добавил:

-         Постиндустриального Диониса. О, современность. Время выродившихся богов.

Я не понял его последних слов тогда, хотя прекрасно понимаю их сейчас. Плевать. Голос принадлежал Прометеусу Балану, который живет в доме рядом с парком. Он растолкал меня, и привел в церковь. Ему почему-то казалось, что мне здесь помогут. Прометеус оказался прав. Это была единственная наша встреча. Лучше бы ее не было. Лучше -- для него. Исцелившись, я заинтересовался человеком, который привел меня к храму. Я узнал о нем все, я читал все его статьи, книги; я узнал его жизнь, я погрузился в нее, и в сердце мое вошло омерзение. Он -- насекомое, которое нужно раздавить. Ненавистник Молдавии и жалкий раб мокрых щелок. Но тогда... Тогда он был для меня просто лицом сострадательного прохожего, который случайно увидел бомжа, и привел того в близлежащую церковь. Больше он меня не видел. А я его -- видел.

И вижу его сейчас в прорези прицела.

Я твердо намерен застрелить Прометеуса, потому что такие люди, как он, не имеют права на существование. Я имею полное право сделать это, потому что когда человек становится на прямой путь, в его сердце вселяется сам Бог.

Сегодня я -- Бог.

Я знаю, что против Прометеуса Балана сейчас начато судебное дело. Оно называется "Молдавский народ против Прометеуса Балана". Исковое заявление в суд сектора Центр города Кишинева подала группа граждан. Они обвиняют кишиневского журналиста и писателя Прометеуса Балана в подрыве основ государственности, и в оскорблении молдавского народа в череде его так называемых публицистических заметок в местной газете. Его обвиняют, - и справедливо, в оскорблении нации, в печатном потворстве сепаратизму, и во всех его грехах, отныне и присно, аминь!

Это достойные граждане, но, боюсь, дело "Молдавский народ против Прометеуса" закончится гораздо раньше, чем они думают. Потому что сейчас я пристрелю Прометеуса.

В 1998 году, уже очистившись от скверны, я совершенно случайно увидел в местной газете рецензию на спектакль "Осада Бендер". Журналист, - будто ему мало было того, что он и так принадлежит к самой поганой породе людей, - восхвалял пьесу.

"Шедевр современной молдавской драматургии".

Я, как ветеран боевых действий в Приднестровье, решил посмотреть на этот шедевр. Ожидания мои оправдались: в газете, как всегда, врали. Я не знаю ничего более омерзительного, чем пьеса "Осада Бендер". Этим, с позволения сказать, "произведением" его, так сказать, автор, нанес глубочайшее оскорбление всему народу Молдавии. И, прежде всего нам: тем, кто с оружием в руках защищал независимость и территориальную целостность республики. Да, признаю, Прометеус Балан не выставляет в своей пьесе наших врагов в лучшем, нежели нас, свете. Но этого мало. Пьеса не несет никакого патриотического и воспитательного смысла. Этот текст, написанный из честолюбия, наспех сляпан на потеху публике.

Прометеус Балан сомневается в необходимости той войны.

Он, и такие как он, враги государства. Если бы не они, Молдавия давно бы уже была процветающей страной, частью Европы. Он оскорбил меня, и моих однополчан. Его преступление тем ужаснее, что Бог не лишил его некоего подобия таланта, который этот шут, вместо того, чтобы развить, употребил на сочинение пасквиля о своей Родине.

Я целюсь тщательнее, и мне наплевать, что в руке Прометеуса -- пистолет, из которого он, судя по всему, собирается себя убить. Конечно, это было бы великолепно: Прометеус и сдохнет, и обречет себя на адские муки. Но у меня нет никаких причин доверять этому ублюдку. Вдруг он передумает? Тем не менее, я не тороплюсь нажать на курок. Прометеус у меня на мушке, он никуда не денется. А лицо его искажено страданием, и мне приятно это видеть. Я просто продлеваю свое наслаждение видом мучений этого недоноска.

Наконец, мне надоедает и это. Как бы приятно вам не было при виде корчащейся в агонии змеи, отвращение, возникающее при виде собственно змеи, все равно победит. Я, затаив дыхание, жду, когда стихнет ветер. Прометеус закрывает глаза, и палец его на курке белеет. Постиндустриальный Дионис. Я узнал об этом все. И, кажется, понял, что хотел тогда сказать Балан. Дионис -- бог вина. Он не учел одного, жалкий нечестивец Прометеус. И я шепчу, перед тем, как нажать на курок:

-         После того, как христианство победило, Дионис покаялся, и ушел из богов в монахи, став святым Дионисием. Получай, сука!

Прометеус:

Меня постоянно обвиняли в том, что я ненавижу Молдавию. Отчасти, это было так. Наверняка, Александр презирал Македонию. Что не помешало ему распространить ее власть над огромной территорией. Очень часто то, что ты ненавидишь, остается с тобой. С Молдавией мы пережили бурный роман, который заканчивается сейчас, и, судя по всему, заканчивается плохо для меня. Я любил тебя. Так же, как и Елену, которая сейчас сладко спит на кровати в комнате, под большой синей лампой, которую я повесил в прошлом году. Если бы Елена знала, что я изменил ей, - а я изменил, по пути на новую работу в Румынии, - она бы повесила на этой лампе меня. Мне попалась чрезвычайно ревнивая женщина.

Впервые я возненавидел свою страну в 1992 году, когда часть одуревших маньяков с правого берега Днестра принялась уничтожать одуревших оболтусов с левого берега. К счастью, продолжалось это недолго. Я был очень молод, и мне было страшно. Потом я успокоился. Я представлял себя Титаном, который сидит на вершине огромной горы, и наблюдает копошение муравьев где-то внизу.

Потом я полюбил свою страну, отчасти потому, что был отчаянно молод, и весь мир улыбался мне пронзительно синим осенним небом Молдавии. Это длилось недолго: я подвизался в газетах, и приобрел скверную привычку анализировать. Это должно было помочь мне при определении следующей проблемы: почему в моей стране так плохо?

Я грешил на коррупцию и кумовство, на экономическую отсталость, грешил на иностранное влияние, и на менталитет. Затем повзрослел, и стал грешить на братьев моих и сестер, тех, кто живет в Молдавии. Я решил, что тот, кто оскотинился, желал оскотиниться. Мне не оставалось ничего другого, кроме как возненавидеть народ своей страны. Я чувствовал себя Прометеем, которого улюлюкающие греки тащат к скале. А там уже поджидают Гефест, орел и Зевс. Святая троица.

Естественно, обо всем этом я писал в местных газетах. Это было крайне опрометчиво.

Затем я начал писать книги, и был поражен предисловием, которое издатель поставил в начало одной из них. Это была цитата из Чорана. Он, как и я, искренне и от всей души ненавидел страну, его породившую.

Сатурн, пожиравший своих детей -- миф. И распустила его, наверняка, Гея. Ведь только она, мать -- земля, и способна пожирать своих детей.

Я пытался покинуть Молдавию, но у меня никогда не получалось не жить в ней больше месяца. Здесь мне было плохо. В любом другом месте -- еще хуже. Сейчас те мои попытки покинуть родину смешат меня. Это все равно, как если бы тяжело больной раком отказался от инъекций морфия. Так и представляю себе диалог между таким больным и врачом:

-         Доктор, я бы хотел отказаться от морфия.

-         Но ведь у вас без него дикие боли.

-         Зато я никогда не стану наркоманом.

Молдавия -- изнуряющий наркотик. Она притупляет мои дикие боли. Без нее я умру. Увы, с ней я не могу жить. Здравствуй, родина.

Родиной Чорана была Румыния. Поэтому о Молдавии ничего плохого он не сказал. Написал лишь: "Рай для неврастеников, Молдавия . это провинция, околдовывающая своей какой-то уже невыносимой безнадёжностью. В тамошней столице я провёл в 1936 году две недели и, не будь спиртного, погрузился в размывающую до костей хандру. Фондан охотно цитировал Баковию, поэта молдавской тоски . тоски куда менее утончённой, но и куда более разрушительной, чем так называемый .сплин....

После этого Чоран добавляет: "Для меня и теперь загадка, как это стольким людям удаётся там не покончить с собой..."

Вот бы кто помог Чорану разгадать эту тайну. Боюсь, ничем не смогу помочь ему: ведь как раз сейчас я собираюсь именно это и сделать. Покончить с собой. Ворон, доев сыр, вспархивает на край балкона, и застывает, как флюгер.

Ах, да, Чоран. Тогда-то я понял, что причина некоей странности Молдавии заключается вовсе не в режиме, который управляет страной в данный момент, не в людях, которые здесь живут, и не в чем-либо еще. Причину загадки Молдавии я нашел в местной газетенке "Скрижали", которая выходила в Молдавии с 1897 по 1899 года. Заметка называлась "Гастроли Мага и Чародея", и рассказывалось в ней, - с присущим только Молдавии провинциализмом, пафосом и глупостью, - о выступлении некоего фокусника в городском Здании Благородного Собрания.

"... после же удивительного представления с картами и девицей, кою пожирает тигр, а затем публика рукоплещет, увидав ее, девицу, целой и невредимой, факир Джордеску из Ясс развлекал собравшихся картами и прочими "магическими" игрушками. Особый интерес публики вызвала некая "Книга судеб", которую фокусник представил как труд, созданный в начале нашей эры неким римлянином, укрывавшийся в здешних местах от императорского правосудия. Согласно отрывку, зачтенному нам господином Джордеску, по ведовским картам Молдавия и Трансильвания являются самыми отстраненными от Бога местами".

Затем местный фельетонист, который заметку и написал, добавляет: "Публика, усмотрев в этой шутке тонкий намек на отсталость и провинциальность нашего городка, много и долго хлопала румынскому гостю".

Кретин. Хотя, чего еще можно ожидать от кишиневского журналиста?

Естественно я, как кишиневский журналист, тоже долго смеялся над шуткой заезжего румынского гастролера, уехавшего из города больше ста лет назад. Но потом понял: может, в этом и есть причина? Отстраненность нашей страны от всего. Постепенно я снял с себя груз предрассудков, образования и стереотипов, которые мы выдаем за знания. Посмотрел на Молдавию непредвзято, и понял: да, Джордеску был прав, а его слова не были шуткой. Просто его не поняли.

Не поймут и сейчас.

К стыду своему признаюсь, что, сформулировав проблему, я не предпринял ничего для ее решения. Да и что я мог решить? К тому же, как раз наступил пресловутый финансовый кризис. Я отправился в Румынию на место новой работы. Денег у меня было немного, поэтому до Унген (приграничного города) я добирался на поезде. К сожалению, я неточен. Поправлюсь.

Должен был добраться.

Мешало два препятствия. Первое: поезд не доехал до Унген 30 километров, и сломался. Вторая: у машиниста я узнал, что Румыния перекрыла границы для граждан Молдавии. А поскольку легального приглашения на работу у меня не было, оставалось только повернуть назад. Или добраться до Унген автостопом, а уже там как-то пересечь реку Прут тайком от пограничников. Я решил, что брошу монету, и выпадет "решка", то вернусь обратно.

Выпал "орел".

Кентавр:

Обычно я бреду, стараясь не поднимать головы. В этом нет смысла. Шоры, - такие специальные приспособления по бокам головы, - не дают мне ничего видеть. Да мне и не нужно ничего видеть. Когда вы -- тринадцатилетний конь в хозяйстве пьяного молдавского крестьянина, и на вас пашут сутками напролет, а два раза в неделю еще и заставляют куда-то катить повозку, ничего видеть не захочется. Наоборот.

Захочется ничего не видеть.

Нет, я не жалуюсь. Асклепий, например, никогда не жаловался. А ведь это был лучший мой ученик. И я всегда говорил ему и ребятам из его класса, когда мы прогуливались по берегу моря:

-         Смотрите на Асклепия. Он -- лучший ученик. Я внимаю ему.

Хотя, помнится, Асклепий все никак не мог взять в толк, почему это я, учитель, внимаю ему, ученику, а не наоборот. На что я терпеливо объяснял -- существо разумное просто обязано все время учиться. А если ты станешь учителем, то учиться тебе не у кого, кроме как у своих учеников.

-         В чем же тогда смысл учения? -- спрашивал Асклепий, недовольно хмурясь.

Мальчик не то, чтобы был тугодум (говорю же вам, лучший ученик!). Просто он был нетерпелив, и подвержен приступам ярости, как и всякий великий в будущем человек. Он прекрасно меня понимал. Просто его не устраивало то, что я говорю. Что ж, пришлось научить его и терпению.

-         Терпение, - Асклепий, - скрестив руки на груди, я легонько стучал копытом в песок, - важнейшая добродетель для тебя. Знаешь, почему? Все просто. Остальными добродетелями ты уже обладаешь. Научись же терпению.

-         К чему оно мне? -- вопрошал будущий отец медицины.

-         Если у тебя не будет терпения, - терпеливо учил я Асклепия, - ты никогда не воодушевишь больного. Ведь все, что нужно ему: лишь терпение. Обладая им, можно перенести любую болезнь.

Асклепий улыбнулся:

-         Из тех, что лечатся, ты забыл добавить, - лукаво улыбнулся он.

-         Все болезни лечатся, - отрезал я, - и конец страданиям положит если не смерть, то выздоровление.

Забавно. Я вспомнил Асклепия именно сейчас, когда мой хозяин едет на мне в Калараш, чтобы сдать меня на мясокомбинат. Он поступает справедливо. Я прихрамываю на левую заднюю ногу, суставы ее гноятся, кость очень рыхлая, и болезнь будет только прогрессировать. Уж Асклепий бы это подтвердил. Я бреду терпеливо, как всегда.

Но в тот раз все было по-другому. Хозяин, как всегда подвыпивший Гица, почему-то разозлился, и огрел меня кнутом по крупу. Обычно я на это стараюсь не обращать внимания, но в тот день, говорю же вам, все было по-другому. Поэтому я встал на дыбы (крепления старенькой повозки легко поломать), предварительно взбрыкнув задними копытами и... застыл. Я увидел Прометеуса.

Он стоял на краю дороги. Не узнать его было нельзя: среднего, скорее чуть ниже среднего, роста, с жесткими коротко стриженными волосами, - не подстригай он их, они бы стали виться, как семь тысяч лет назад, - и, главное, глаза. Все те же глаза. Бездонные, и равнодушные ко всему, черные, как чрево Геи, пожравшей своих детей. Конечно, Геи! Нет, Сатурна в этом упрекают зря. Уж мне-то вы можете верить.

Я снова спокойно встал, и хозяин, огрев меня еще пару раз, дернул вожжи. Прометеус махнул рукой, и Гица остановился. Сегодня я приносил ему только прибыль: деньги, вырученные за мясо, везли сейчас его на мясокомбинат, да еще и подвозили попутчика за деньги же.

Молдаване практичны, как афиняне. Будь у них, молдаван, выход к морю, как купцы и рабовладельцы они превзошли бы финикийцев. Моря у них нет. Они довольствуются вином.

Мы не обмолвились с Прометеусом ни словом. Даже Гица, - завзятый весельчак, - не сумел разговорить попутчика. А я все думал, узнали ли меня Прометеус? Впрочем, он мог и не видеть моего лица.

Ведь в тот день, когда мы с мальчиками пришли на экскурсию к Олимпу, Прометей висел высоко. Под самыми облаками. Было жарко, и по нему стекал пот.

-         Ученики, - сказал я, - взгляните на этого несчастного. Боги всего лишь заточили его тело. Но душу свою он заточил сам.

-         Что сделал Прометей? -- спросил Асклепий.

-         Он позволял себе мыслить.

-         Но ведь и мы мыслим, - возразил кто-то, - разве не этим мы занимаемся на уроках философии?

-         Разница есть, - я закашлялся, и, прочистив горло, продолжил, - мы занимаемся ПОЛЕЗНЫМИ мыслями. Тем, что найдет себе практическое применение. К примеру, Асклепий размышляет о медицине. Гор размышляет о гончарном искусстве. И так далее.

-         О чем же размышлял Прометей, что его наказали так жестоко? -- ужаснулся один из учеников.

-         Сказавший это, будет висеть рядом с ним, - отрезал я, - а теперь идемте.

В это время над нами появилась птица. Дети в ужасе затихли, наблюдая, как она кружит около Прометея, а потом садится рядом с ним. Правда, самый зоркий из нас, Асклепий позже говорил, что птица мало похожа на орла, скорее на ворона. Но я велел ему замолчать.

Интересно, к какой горе он едет сейчас?

Я всегда уважал Прометея, хотя и боялся говорить об этом вслух. Нам, Кентаврам, куда сложнее висеть на скале, чем людям. Но в душе я всегда любил Прометея за то, что он бросал вызов невозможному. Мы подвезли попутчика, после чего тронулись к мясокомбинату. Я все повторял: вызов невозможному, вызов невозможному, а вокруг мне чудились лица учеников, запах цветов и моря.

Я не выдержал, и побежал.

Асклепий:

Я вымыл руки, и закурил, ожидая следующей партии. Двести лошадей было осмотрено, ни одна из них не являлась переносчицей заразы. И, стало быть, на колбасу они вполне годились. Я курил, стараясь не смотреть на животных, которых вели на бойню после ветеринарного осмотра. Увы, от такой работы раз в месяц я не мог отказаться. Молдавия переживала тяжкие времена, и лечение собак и кошек меня уже не спасало.

Этому ли учил нас Кентавр?

Я докурил, затоптал окурок в грязь резиновым сапогом, и повернулся к подбежавшему работнику мясокомбината.

-         Тут коня вели, а он взбесился, - крикнул он, - лучше вам уйти, еще сюда примчится, затопчет!

Мы выбежали за ворота, и я увидел, как от комбината уносится галопом мой учитель. Сомнений не было. Это Кентавр.

Кентавр бежал. Он не убегал от смерти, я это ясно видел, да учитель никогда и не боялся ее.

Кентавр просто бежал, не для того, чтобы успеть куда-то, как бежим мы, задыхаясь и злобно поглядывая на часы, да у него и часов-то не было, и Кентавр не сбивался на быстрый шаг, чтобы затем, передохнув, снова бежать. Ему незачем было отдыхать, потому что он не уставал, а просто бежал. Бежал, потому что, хоть он и был старым, умирающим Кентавром, но жизнь его, и душа, да и сам он, были слишком велики для этого мира. И, кажется, вздохни он по настоящему, полной грудью, и мир этот разлетится на мелкие осколки, как Вселенная во время Великого Взрыва, и семечко, что в душе Кентавра, разрастется до масштабов нового космоса. И поэтому, а может быть еще и потому, что ему хотелось просто бежать, он бежал.

Он не несся стрелой, и не сбивал с ног людей, пытавшихся поймать его. Лицо учителя было немного наивное, как и у всех детей, кто не перешагнул черту совершеннолетия и заклинания "теперь пора подумать о том, как ты станешь зарабатывать на кусок хлеба, малыш". Он был полон собой, счастьем жить с самим собой в миру и согласии. Он получал удовольствие оттого, что бежал.

Кентавр перепрыгивал дыры в асфальте, обегал деревья, забавляясь, бежал по тонкой кромке тротуара и даже несколько минут опережал автобус, еще не разогнавшийся после остановки, что находится напротив мясокомбината. Он бежал, если бы это была не грязная провинциальная дорога, а побережье моря, лесная тропа или склон холма. Он бежал бы по Луне, или в воде. Для него существовал только он сам и его бег.

Впереди него под деревом стоял маленький горбун. Когда Кентавр метнулся в сторону, горбун бросил между копыт беглецу шест. Кентавр упал, ободрав бока в кровь. И, лежа на земле, Кентавр бросил взгляд уже на меня. Его тащили туда, где шел забой, а я все не мог оторваться от глаз учителя. Они были веселы. Но в них уже не было прежней легкости. И я понял, что Кентавр уже не так счастлив, как раньше.

Иначе он бы не дал себя поймать.

Агасфер:

Они ничего не поняли. Конечно. Ничего другого я от них не ожидал. Робкие смешки, затем смех, и, наконец, оглушительный гогот. Но поначалу публика напряглась: после моих слов "по ведовским картам Молдавия -- Богом забытое место" их лица застыли. Им показалось, что прошло несколько мгновений до того, как городской голова, с целью разрядить обстановку, начал смеяться. И видели бы вы, какое облегчение было на лицах публики, когда они решили свети мои слова к шутке, решив, что это и есть шутка. Это как если бы вампирам вдруг сказали, что они вампиры. Они бы испугались, а потом решили посмеяться над страшными словами, и продолжили вгрызаться в чужую плоть. При этом, воображая, что на столе -- тропические фрукты.

Я удивляюсь сам себе. Несмотря на то, что меня предупреждали о нежелании жителей Молдавии признавать очевидные факты, я все-таки надеялся на то, что меня поймут.

-         Знаешь, почему тебя так тянет в Молдавию, - спросил меня великий магистр нашего ордена, когда я собирался в Кишинев, - Агасфер?

-         Нет, ваше сиятельство, - скромно ответил я.

-         Потому что ты -- молдаванин.

Я неискренне и долго смеялся. Ничего смешнее его сиятельство Дракула не мог сказать. Ведь он сказал это несчастному еврею, проклятому две тысячи лет назад на пыльной улочке Иерусалима. Улочке -- сильно сказано. То был песчаный пустырь. На нем прилепились друг к другу два маленьких глинобитных домика. Их близость была тем более удивительна, что места на пустыре было достаточно. Все просто: в одном домике жили наши родители, а в другом -- мы, я, и моя жена Ниса. Я построил наш дом совсем рядом с родительским, чтобы слышать, как по ночам ворочается женщина, давшая мне жизнь. К тому же, сновидения матери меня всегда успокаивали. А по утрам, еще когда солнце только собиралось взойти над городом, Ниса нежно будила меня, чтобы я поел, и отправлялся работать. Мы звали родителей. Глядя, как они торопливо жуют пищу немногими оставшимися зубами, я испытывал нежность. Мы были счастливы, хоть бог не дал нам детей.

-         Мои родители будут моими детьми, - сказал я Нисе, когда мы узнали от знахаря, что она бесплодна.

Я мог бы развестись, - законы позволяли это, - но Ниса слишком глубоко поселилась в моем сердце. Да, я говорю штампами, но лишь потому, что счастье -- это застывшая и оплавленная форма бытия.

Никаких интерпретаций оно не допускает. Счастлива будь, Ниса.

Родители доели, и я, вымыв руки, вышел из дома, согнувшись в двери. Ее я сделал маленькой специально, чтобы в помещении было теплее. Ночи холодали. И потому солнечные лучи, вперившиеся мне в грудь, были особенно приятны. Я вышел на улицу, и вдохнул, поблагодарив Бога за Нису, родителей и дом. После я открыл глаза, и почувствовал толчок сзади. Обернувшись, я увидел Его.

Нет, конечно, он толкнул меня крестом не специально. Бедняга просто упал после удара бичом, и слишком тяжелый крест поволок его за собой. А впереди как раз стоял я.

-         Добрый человек, - взгляд у него был совершенно безумный, я видел, как он боится смерти, - дай мне присесть у стены твоего дома.

Я молча глянул на стражников. Они не возражали. Приподняв крестовину, я поставил Его на ноги, и прислонил к стене. Приговоренный к казни беззвучно заплакал: кровь текла по его лицу из ран, оставленных терновым венцом, и смешивалась с потом. От него исходило ужасное зловоние. Так пахнет смерть. Из дома вышла Ниса, и молча протянула к Его рту миску с водой.

-         Эй, - лениво окликнул жену стражник, - насчет воды мы не договаривались.

-         Я знаю, - Ниса улыбнулась, и я влюбился в нее снова, - знаю.

И убрала миску. Но Он, - позже мне сказали его имя, Вар-Равван, - уже успел попить. И устало закрыл глаза, оперевшись о стену.

-         Дальше, - мягко сказал я, - будет только хуже. Поторопись, и пусть все скорее закончится.

Он кивнул, и, не открывая глаз, пошел дальше. Стражники последовали за ним. Защелкали бичи. Приговоренный ступал тяжело, по щиколотку уходя в песок. Больше я ничего о нем не слышал. Нет, он, конечно, стал очень известен, и позже его по ошибке назвали Христом. Но тот на самом деле был сын бога, и его не распяли. Он просто исчез в саду, когда за ним пришли стражники. Распяли этого. Вар-Раввана. И, когда он уже уходил с пустыря, то обернулся, и крикнул:

-         За доброту вам воздастся сторицей.

С тех пор я и стал Агасфером. Многие принимают меня за цыгана. На еврея я мало похож. Да уж, скорее цыган. Я брожу по миру, и все жду, когда милосердие закончится, и я обрету, наконец, покой.

Хотя, конечно, понимаю, что все это: странствия и калейдоскоп новых лиц, есть не что иное, как грезы. На самом деле вот уже две тысячи лет я сижу в темном глиняном домишке без окон, и жду, когда войдет Ниса. Ее все нет, и голова моя поседела. Благословенна будь, моя любовь. Ниса, о, Ниса!

Она состарилась, и покрылась морщинами, и я тоже, но лицо ее,

молодое и ласковое, всегда глядело на меня из-под этой съежившейся маски. Глаза у нее остались прежними. Она умерла в 89 году от Рождества Христова. Мне не на что жаловаться: жизнь ее была долгой. Моя, увы, стала вечной. Когда я не умер в первый раз, то испугался, и все понял. До тех пор я и не вспоминал случай с приговоренным к смерти, которому позволил отдохнуть у своего дома, а Ниса дала воды.

Почему он не дал вечной жизни Нисе?

-         Всегда так! -- ударил по столу кубком Магистр, и выругался. -- Да когда же они поймут, что любящие сердца разнимать нельзя?

Мы сидели в замке, у села под названием Лаку Рошу, и Дракула только что прирезал пленного турка. Нет, кровь его пить он не стал, потому что хорошо позавтракал. Просто здесь, объяснял граф, пленных брать не принято. Таковы формальности, и их следует блюсти. Шел 1346 год.

Мы познакомились только что. Вернее, за несколько часов до этого. Я шел ранним утром по дороге, ведущей из горной Румынии в Молдавию. Оттуда я собирался податься в Константинополь. Европа становилась все опасней. Нет, смерть мне не грозила, - как она может пугать Вечного Жида? -- просто я терпеть не мог физических мук. А уж этим меня не обделили. Меня убивали практически все эти 2000 лет.

Столетием позже меня поджарили в металлическом быке польские шляхтичи. Затем нашли, полуживого, казаки Хмельницкого, и утопили в Днепре, предварительно вырезав сердце. Меня избили тупыми концами копий ландскнехты графа Оттона, и было это в 987 году. Мой дом сожгли, а меня повесили, во время первого крестового похода. Меня выселяли из Англии при короле Эдуарде, и когда я, устав, дико устав от странствий и переездов, крикнул, что остаюсь, меня привязали к металлическому колесу. Его спустили с холма по каменистой дороге. Мне перерезал горло испанский наемник, когда я пытался спрятаться под Римом от солдатни гвельфов. Сторонники гибеллинов не стали со мной возиться: один из них просто пристрелил меня, чтобы опробовать новый арбалет. Это был самый гуманный из всех моих убийц. Потом все продолжилось. Я уж не говорю о второй мировой войне. О своих гибелях в концентрационных лагерях Дахау, Равенсбрюк, и Треблинка. О Румынии, где меня расстреляли в 1944 году во рву под городом Яссы, и вырвали из моего охладевшего рта золотые коронки. О Бендерах, от которых меня с двумя тысячами евреев гнали под палящим солнцем, и не давали воды. О Кагуле, возле которого нас, наконец, загнали в вагон, пол которого был посыпан негашеной известью, - нас было 323 человека, а вагон был рассчитан на сотню от силы, - а потом в щель стали лить воду с криками "наконец-то вы напьетесь, жидовские морды". О Бельгии, где я копал противотанковые рвы, а когда совсем обессилел, меня и два десятка моих собратьев по несчастью, бросили в ров живьем, и стали ездить по нам на танке, проверяя, хорошо ли мы работали.

Везде меня убивали.

Успокойтесь! Было не так страшно, как вы думаете. Я всего лишь закрывал глаза, и, чувствуя физические страдания, видел стены темного дома из глины. А Ниса все не входила, и не входила. Она умерла у меня на руках, без мучений и слез. Она надеялась, что вскоре мы увидимся: я был стар, как и она, и должен был умереть со дня на день. Я тоже ждал этого: мое бессмертие еще не дало о себе знать.

Поначалу я пытался занять себя хоть чем-то. Но потом понял, что это спасает только в течение одного срока человеческой жизни. Если вы живете еще дольше, вам надоедает даже суета. Я мог бы уйти в лес, лечь под дерево, и спать там тысячелетия. Но это ничего не изменило бы: я по-прежнему сидел в комнате, и ждал Нису. Тогда я принялся торговать.

Я ходил с караванами в Китай, и обратно, по Шелковому Пути, в Европу. Я плыл с купцами в Персию, и волочил ладьи с киевлянами. Я пристроился к крестоносцам во время второго похода, и даже сражался с сарацинами. На мне были коробки с товаром. В моих руках был посох. Я ходил, ходил, и ходил. В Румынию я попал тоже по торговым делам, и брел утром 23 ноября 1346 года по крутому серпантину у местечка Лаку Рошу. Я тогда еще не знал, что нахожусь в непосредственной близости от замка того, кто, как и я, получил вечную жизнь в награду.

Что?! Наказание?! О чем вы. Я, ведь, кажется, достаточно ясно объяснил: мне даровали вечную жизнь за то, что я, испытывая к человеку сострадание, дал ему передохнуть у стены моего дома. А разве не на это, вечную жизнь, вы рассчитывали, когда христианство завоевало ваши умы? Граф Дракула тоже получил вечную жизнь в награду. Так была отмечена его достойная похвалы борьба с турками -- мусульманами. А все эти легенды о погибшей невесте и о том, как граф проклял Христа -- поздний вымысел венгерских купцов. Дракула не позволял им торговать в своих владениях, вот они и, выражаясь языком нынешним, слили на него компромат.

Но Дракулу я увидел чуть позже. Было еще очень холодно, и я дул на озябшие руки, вспоминая, как Ниса прижимала их к груди. Тут-то в левую ладонь мне и вонзилась стрела. По оперению я сразу понял: это не турки. Так оно и было: на меня напали местные валахи из села, входившего во владения Дракулы.

-         Проклятый венгр! -- кричал на меня старший отряда. -- Опять вы суетесь к нам со своей торговлишкой!

А когда они сорвали с меня шапку, и увидели кучерявые волосы, радости их не было предела. Сначала меня избили, - а я все смотрел на ручей, текший вдоль дороги, он был покрыт желтыми листьями, но то и дело эту золотую фольгу прорывала игривая форель, прыгающая вверх. Потом поставили на колени, заставили снять штаны, и оскопили. Взрезали живот, и, достав кишки, обмотали их вокруг моего горла. Само собой, коробку с товарами у меня забрали.

-         Жиды распяли господа нашего, Иисуса Христа, - торжественно сказал один из крестьян-воинов, - так давайте же распнем этого жида!

Так они и поступили. Времени, чтобы поднять меня на вершину горы, и там распять, у них не было. Поэтому добрые люди распяли меня на подъеме дороги. На дереве. Это была осина. Потом они ушли.

Я висел, умирал, и смотрел, как из леса, которым горы проросли, как степи -- травами, осторожно выходит лось. Где-то за ущельем загоралось солнце. Но сюда оно, - я знал, - не придет. В этих местах всегда туман. Места это безлюдные, и, насколько я знаю, - хотя уже лет сорок не выезжаю из Тель-Авива, - такими же и остались. Я висел, и думал о том, каково было Прометею на скале. Наверняка, скучно. У него не было женщины. У меня нет женщины. Ниса.

Ручей ревел, и под его шум я уснул, а потом перестал мучиться, и умер. Затем я воскрес, но даже не попытался оторвать руки от дерева. Кишки мне не мешали, напротив, даже грели шею. И тут я увидел его. Мужчина в нарядном платье, на холеном коне, смотрел на меня, а конь все крутился, но всадник не позволял ему отойти. Только тогда я почувствовал, насколько устал.

-         Убей меня, - попросил я, - убей.

Он с размаху опустил на мою шею саблю, но я, конечно, не умер. Дракула, - а это был он, - усмехнулся, вытер сталь шелковым платком, и сказал:

-         Еще один бессмертный, чтоб вас всех!

Спустя час мы сидели в его замке, пили вино и беседовали об Ордене. Как объяснил мне граф, Орден включает в себя тех, кто обрел бессмертие. Причем неважно, физическое или метафизическое. Проще говоря, я, Вечный Жид, который существует, якобы, реально, имею такое же право на вступление в орден как Наполеон, который существует в памяти людей. И, стало быть, существует.

-         Орден бессмертных и героев, - скривился граф, и смахнул саблей со стола голову турка, - а я, представь себе, его возглавляю.

Тогда же граф рассказал мне все о Молдавии и Трансильвании. По словам Дракулы, - мне пришлось слушать очень внимательно, поскольку его сиятельство нажрался, как свинья, и плохо выговаривал слова -- эти две местности (странами их назвать трудно) действительно обладают некоей особой силой. Природа ее не ясна даже самым посвященным. Например, когда граф, после своей

официальной смерти, уже в 1912 году, совершил паломничество на Алтай, местные ведуны оказались перед загадкой Молдавии и Валахии бессильны. Но признали, что их ведовство в сравнении с ведовством молдавских волхвов -- ничто.

-         На специальной карте, - тыкал в меня пальцем с двумя перстнями Дракула, - созданной еще до создания нашего мира, указаны всего два места. Остальное помечено тьмой.

Я осмелился взглянуть на карту, и ужаснулся. Лист пергамента был действительно темным. Но два места, - о которых и говорил мне граф, - были помечены не светом. Они были помечены еще более темным цветом. Два черных пятна на ровной серой поверхности. Стало быть, Молдавия и Трансильвания...

-         Это зачарованные места, - просвещал меня граф, - на которых лежит отпечаток потусторонней силы. Нет, конечно, я говорю не о вампирах, сукуккубах, инкубах, и прочем дерьме. Уж мы-то с тобой в эти сказки не верим! Не так ли?!

Мы, - Вечный Жид и самый ужасный вампир мира, - рассмеялись. С какой стати нам верить в небылицы?

-         Со временем, говорят нам ведовские карты, - продолжал Дракула, - Трансильвания потеряет свое значение. Это будет скучная провинция Румынии, населенная венграми. Они то и дело будут митинговать, требуя для себя особых прав. Для нас с тобой это не имеет никакого значения. К тому же, Трансильвания будет слабо заселена. Постепенно она потеряет свой черный цвет, и станет серой. Такой же, как вся остальная земля. И ее, Трансильвании, силу, заберет.... Правильно, Молдавия!

Граф торжествующе захохотал, и опрокинул со стола кубок. Слуга, стоящий навытяжку в углу комнаты, даже глазом не моргнул. А Дракула, встав, добавил:

-         И тогда у нас с тобой, Агасфер, появится шанс. Один -- единственный. Шанс потерять вечность. Шанс вырваться из этого жидкого горячего стекла. Шанс умереть.

По словам Дракулы, выходило, что к моменту, когда Молдавия останется единственным проклятым местом на территории Земли, в эту страну потянутся, словно птицы на зимовку, герои. Один за другим они будут приходить в Молдавию, чувствуя, что в этой стране что-то произойдет. Но что?

-         Прометей! -- кричит Дракула, и ожесточенно рубит свой стол. -- Последняя искупительная жертва. Мы разбудим его ото сна, и объясним ему, кто он такой. Он должен быть нашим агнцем. Это справедливо, не спорь. С чего все началось? Спроси у любого из ордена, он и тебе ответит...

Началось все, по словам Дракулы, следующим образом. Я в истории не силен, поэтому могу ошибиться в именах. Но, уверен, вы меня поймете. Итак, в 273 267 году до рождества Христова некий греческий герой по имени Прометей бросил вызов богам.

Удивительно, учитывая, что богов нет. Вернее, они есть, но лишь потому, что мы их выдумали. Стало быть, Прометей бросил вызов нам. Он позволил себе мыслить. Большинству людей, вернее, обывателей, это было непонятно.

Ибо, как существует "экзистенциальная ярость творца", так и существует "экзистенциальная ярость обывателя".

Что это такое? Это ярость, которую обыватель испытывает, сам не понимая, отчего он ее испытывает. Что, в принципе, роднит обывателя с творцом. Различие обывателя и творца состоит в том, что последний все-таки пытается выяснить причину этой ярости. Таких людей называют мятущимися гениями. Тех творцов, которые не только выясняют причину своей "экзистенциальной ярости", но и находят ее, и, говоря образно, держат в руках, считают состоявшимися гениями.

Обывателю нет нужды выискивать причины своей ярости. Он не желает этого, поэтому обыватель ненавидит все вокруг, считая это (все вокруг) причиной своей ярости. Для обывателя все лежит на поверхности. Поэтому он ненавидит жидов, шлюх, соседей, городские власти, умников, педерастов. Ненавидит тех, кто богаче его, и тех, кто беднее; ненавидит тех, кто говорит на ином, нежели он, обыватель, языке, и ненавидит животных, потому что от них нет никакого проку. Он ненавидит все. Благословенно имя твое, обыватель.

Поэтому обыватель никак не смог бы поверить, будто Прометея подвесили на скале лишь за то, что осмелился мыслить. Для большинства людей мира, - умерших, ныне живущих, и тех, кто еще родится, - это не причина ненавидеть Прометея. Ведь большинство еще не начало мыслить. Следовательно, уверены они, не мыслит никто. Как можно ненавидеть за то, чего нет?

Поэтому позже Ордену пришлось выдумать историю про похищенный огонь. Это было вполне материалистически, сказал Дракула, чуть протрезвев. Казалось, это ему не по нраву, поэтому граф крикнул слугу, и велел принести вина с кровью.

-         Свиная, - уловив мой взгляд, объяснил он, - у меня малокровие, мне просто необходимо пить кровь.

А как же человеческая кровь? Бог мой, да это же стародавний обычай варварских племен: вырезать печень убитого врага, и откусить чуток. Так, будто бы, ты похищаешь его храбрость. Всего и делов-то, усмехнулся граф.

-         Но продолжим, - он перебивает сам себя, и павлинье перо на его остроконечной шапочке колышется, словно паутина в углу, - разговор о временах грядущих. Прометей, стало быть, виновен во всех наших бедах. И единственный способ умилостивить...

Тут он умолкает. Я прекрасно понимаю Дракулу. Умилостивить кого? Выдуманных нами богов? Людей? Но они никто. Следовательно, выдуманные ими боги -- еще более никто. Кого же умилостивить?

-...умилостивить некую темную силу, - находится Дракула, - назовем ее условным именем Рок, можно лишь одним способом. Принести Прометея в жертву. Пусть он искупит свои, и наши, грехи.

Я возражаю: ведь один раз этот грек уже висел на скале? Нет, говорит Дракула, то была не искупительная жертва. То было наказание за проступок. После того, как Прометей принесет себя в жертву, мы, - герои, обретшие вечность, - наконец, сумеем ускользнуть от Рока. А Прометей, что станет с ним, спрашиваю я.

-         Недаром, - смеется Дракула, - тебя вознаградили за твою сердобольность. Откуда мне знать, что будет с Прометеем? Плевать.

Я на минуту задумываюсь о Нисе, и мне тоже становится безразлична дальнейшая судьба Прометея. Итак, мы должны дождаться появления героя, искусно направить его в Молдавию, если он не живет там, а уже оттуда выманить в замок графа. Там мы раскрываем карты, и ждем от него поистине героического поступка: он принесет себя в жертву. Если он герой, конечно.

Дракула говорил также, что после искупительной жертвы ось времен падет, и Молдавия перестанет быть черным пятном на ведовской карте мира. Честно говоря, мне эта страна безразлична. Мы пьем с графом до утра, и среди ночи в комнате становится очень светло.

-         А, ничего страшного, - рычит граф, осушая очередной кубок вина; мне становится страшно за него, он пьет столько, будто в вампире внутри губка, - это соседнюю деревеньку запалили мои ребята. Валахи. Нет для меня врагов страшнее. Хуже турок.

Я улыбаюсь, и выхожу проветриться. Постепенно светает. Дракула навалился грудью на стол, и храпит. Из уголка его рта вытекает слюна. Бог мой, как я, тщедушный иудей, попал в эту компанию настоящих героев?! Я поправлю голову графа на блюде с куропатками, и ухожу. Спускаюсь по дороге вниз от замка, и на минуту останавливаюсь у дерева, на котором распяты останки скелета. Прошло уже двадцать семь лет, и из глазницы моего черепа уже вылез маленький зеленый побег.

К тому времени, когда я спускаюсь в долину, и подхожу к городу Пятра Нямц, окруженному четырнадцатью прекрасными монастырями, - они обступили город, словно женихи невесту на выданье, - наступает девятнадцатый век. Я останавливаюсь на ночь в парикмахерской сумасшедшего еврея, который прячет под кроватью Тору.

-         Брат, - будит он меня среди ночи, - ответь, когда наступит пора освобождения нашего народа?

-         Я не знаю, о чем ты говоришь, - я рассержен, потому что мне приснилась Ниса, - дай мне спать, хозяин.

-         Я узнал тебя, - жарко шепчет он потрескавшимися губами в мой подбородок, - ты мессия нашего народа.

-         Замолчи, - мне смешно, - ты святотатствуешь.

Но под утро, когда я покидаю дом парикмахера, который взял с меня за ночлег двойную цену, я бросаю ему напоследок:

-         Ты будешь отблагодарен за свое гостеприимство.

Его глаза выглядят, должно быть, так же, как и мои глаза тогда. Две тысячи лет назад. Он ничего не понял. Очень жаль. Что ж, если мы сумеем найти Прометея и с его помощью разрушить чары Молдавии, этот несчастный евреи будет мучиться от силы триста лет. Немного, учитывая срок моих странствий.

Я направляюсь в Яссы, и по пути мне встречается табор цыган. Четыре тощие лошади тянут повозку, в которой лежат дети, и больная старуха. Остальные члены табора, - числом тридцать три человека, - бредут пешком. Стоя по колено в канаве, я пропускаю мимо себя этот обоз, и узнаю в каждом из этих цыган себя. Как? Разве я не говорил? Ах, да, конечно. Цыгане -- народ, начало которому дал я. Это был первый и единственный раз, когда я изменил Нисе. В 342 году, в Александрии. Толпа разъяренных христиан как раз разгромила библиотеку, и тащила по улице нескольких ее служителей. На улочках Александрии полыхали книги. Самые благоразумные жители свитки не сжигали, и брали домой: пергамент пригодится в хозяйстве. Меня поначалу приняли за язычника, но хозяйка гостиницы, в которой я остановился, именем Христа поклялась, что я -- последователь их Бога. Поворчав, фанатики меня отпустили. В благодарность за это я остался в гостинице еще на одну ночь, и лежал с хозяйкой, - странной молодой еще женщиной, - на одной постели.

-         Как тебя зовут? -- спросил я после всего.

-         Разве тебе это важно? -- улыбнулась хозяйка.

-         Мне интересно имя женщины, в чреслах которой прорастает сейчас мое семя.

Она сказала, что ее зовут Елена. Позже я узнал, что у нее от меня родилось семь сыновей. Каждого из них она назвала Ром. Отсюда и пошли ромалы.

Пропустив своих потомков, я вновь вышел на дорогу, и побрел в Яссы. Уже оттуда я прибыл в Кишинев как факир и покоритель публики по имени Джордеску. Обклеив весь город афишами, устроил в Благородном Собрании вечер магии и чудес, и дал понять публике, что что-то не ладно с Молдавией. Увы, меня никто не понял. Кретины. Героев среди них не было. Я ободрал столбы, соскоблил с них остатки афиш, вымоченных дождями и слезами скучающих в провинциальной глуши девиц, и вновь отправился в путь. Но все это время я сидел в темной комнатушке, ожидая прихода Нисы.

Она не пришла.

Едва я пересек границу Молдавии, - через Прут меня перевез лодочник Харон, - то сразу почувствовал смутную тревогу. Чувство недосказанности мучило меня в этой стране. Смещение времен, бесовщина, магия -- если бы я верил в них, то мог бы смело сказать, что все это присутствует в Молдавии с лихвой. Едва попав в Молдавию, я понял, что пропал, и мне никогда не вырваться из пленительных объятий этой малахольной страны. Так плохо мне не было даже в Иерусалиме. Даже во рву под Яссами, где меня расстреляли столетием спустя. Но где бы то ни было, кроме Молдавии, мне было еще хуже. Сладкая росянка, вот что это за страна. А мы, привлеченные гибельной сладостью ее меланхолии, всего лишь жертвы. И, как росянка не оставляет от насекомых даже панцирей, так и Молдавия растворяет нас в себе полностью. Здесь я даже почувствовал себя лишенным тела. Поэтому, странствуя по всему миру, я возвращался в Молдавию снова и снова.

Осенью 2004 года я вновь приехал в Молдавию: уже богатым туристом из Израиля. После таможни перекусил в ресторане у автозаправки, и поехал в Кишинев. Километрах в двенадцати от границы я увидел повозку, в которую был запряжен Кентавр. Я никогда не видел его раньше, но узнал по описанию Дракулы. Кентавр стоял на дыбах. Сзади на него замахивался пьяный крестьянин, а чуть поодаль равнодушно курил плотный мужчина в потертых джинсах, с ярко-оранжевым рюкзаком.

Я не придал ему никакого значения. Лишь грустно подумал о том, что и Кентавр пал жертвой Молдавии. После чего дал по газам, и стремительно поехал в Кишинев. Со мной случилось то же, что часто случается с каждым из вас. Мы упускаем возможность взглянуть в лицо своей судьбе. И я ее упустил. А в дороге думал, когда же настанет тот час, что принесет, - мне, графу, да и всем остальным членам Ордена, - освобождение. Потом стал думать о Прометее. И решил, что причина его экзистенциальной ярости Прометея заключалась в стране, где он жил.

Интересно, ненавидит ли этот, нынешний, герой, страну, в которой живет? Так же, как ненавидел Аттику тот, греческий, Прометей?

А потом, подъезжая к Кишиневу, я снова вспомнил Иерусалим, и то злосчастное утро, не позволившее мне умереть, как обычному человеку. Точнее говоря, я просто снова очутился в том утре, и глядел на пошатывающегося мужчину, уносящего от моего дома свой крест.

-         Тебе воздастся за твою доброту, - снова бросает он мне, даже не поворачивая головы.

И добавляет еще что-то. Несколько слов, которые я пытаюсь вспомнить вот уже два тысячелетия. Я их не расслышал тогда. И это мучило меня не меньше, чем потеря Нисы. Я отрываюсь от стены, и бегу к нему, в надежде расслышать его последние слова хотя бы на этот раз. И я слышу их. Он говорит мне:

-         Мы будем похожи...

Поначалу я думал, что Он имел в виду: будем похожи Он и я. Он будет вечен, и я буду вечен. Вроде бы, все сходится. Но это оказалось слишком масштабной трактовкой. Все оказалось гораздо проще. Сейчас-то я знаю, что он хотел сказать, и плачу, положив руки на руль. Мужчина с рюкзаком, которого я мельком увидел у дороги только что, очень похож на мужчину с крестом, которого я видел у стены своего дома 2004 года назад. Я не признал в обоих посланников судьбы. И искупление близко. Ниса. И моя смерть близка. И Ниса. О, Ниса, любовь моя, Ниса...

Я так мало пожил!

Бог:

Ведовская карта... Что ж, неплохо. Вынужден признать, что волхвы успешнее всех приблизились к разгадке. И уж наверняка в их книгах и картах содержится куда больше точных данных, чем в Библии. Эта книгу начала вызывать у меня раздражение уже после первых слов.

"И создал Он...".

Ложь, ложь, ложь. Ничего такого я не создавал. Неужели вы думаете, что божественной субстанции (мне) пришлось бы провозиться шесть суток, чтобы налепить на ось этот комок грязи, - вашу Землю. Да еще и отдыхать после этого? Да еще и создавать людей?

Ваша проблема в том, что, будучи существами крайне невежественными и ограниченными, вы, придумывая себе божество, не пытаетесь выйти за рамки своего узенького кругозора. Выдумываете, что бог сотворил вас по образу и подобию своему, хотя это вы сотворили его по образу и подобию своему. Ну, а потом уже перекладываете ответственность за этот нелепый поступок на бога.

Или вот, к примеру, рай. Почему-то (почему?!) Евангелисты и их предшественники (ну, о тех вообще разговор особый) решили поместить его между Тигром и Евфратом. Тигр... Вы можете представить себе Бога в здравом уме, который поместит рай на реке, у которой каждый день будут гибнуть люди. Вы скажете, что он тогда мог не знать о войне с Ираком. Но, простите, Бог знает все. Все это я видел, потому что будущего для меня нет.

Вы полагаете, что ваша нынешняя жизнь такова, какой она вам кажется? Простаки. Я вижу все в совокупности. Неандерталец для меня -- ваш современник. Он топчет землю вместе с вами, и пока вы стоите на остановке автобуса, прикрывшись от дождя зонтом, он, неандерталец, выглядывает рядом из-за огромного дерева, сжав в руке камень. Я мог бы еще добавить, что над всем этим парит космический корабль землян 3495 года (таких же, впрочем, самодовольных дураков, как и вы, и неандертальцы), но, боюсь, это совсем сведет вас с ума. Ведь вы не глядите по сторонам. В этом мире есть вы, вы, и только вы.

Есть только вы. Для вас, разумеется.

Так вот, вы уже наверняка поняли, что истинный рай располагался вовсе не между Тигром и Евфратом. Вы поместили туда Эдем по старой плебейской привычке людей считать райским любое место, где есть река, условия для земледелия, и возможность поохотиться.

Истинный же рай находится в Молдавии. Да, да, в Молдавии. В Кишиневе.

Понятное дело, я его вовсе не создавал. Потому что он был всегда.

В Кишиневе, в Долине Роз. Долина Роз -- это такая долина с тремя озерами. Популярное когда-то среди горожан место для прогулок. В ней много холмов, два из которых и соединены висячим мостом. Под ним, в небольшом ущельице, течет ручей, почему-то безымянный.

Для всех, но не для меня. В 1999 году я специально обратился в Департамент архитектуры и строительства мэрии Кишинева. После долгих проволочек и уплаченных трехсот леев меня допустили в святая святых Департамента -- городской архив. Там-то, просматривая толстенные фолианты, справочники, и просто кипы листов, я наткнулся на план города, составленный в 1897 году офицером российской армии, капитаном инженерных войск Николаем Дубриничем. На карте я обнаружил схему Долины Роз. Что примечательно: дотошные русские картографы нанесли на нее старинные названия чуть ли не каждого камня Кишинева. Те самые названия, которые существовали еще до прихода в эти земли турок, а после них -- русских. А до них всех -- татар, армян, евреев, и молдаван.

Тигр. Вот как называется маленький ручеек, текущий под висячим мостом в кишиневской Долине Роз.

Вы могли бы заметить, что он так назывался раньше, а сейчас его могли переименовать. На что я могу возразить: коль скоро ручей так и не был переименован (трудно было подождать, когда я до этого доберусь?!) стало быть, название остается за ним прежнее. Библейское. Я бы даже сказал, аллюзия налицо.

Можете смеяться, но второй ручеек, что начинается как раз у заброшенного польского кладбища (на вершине десятого холма, у другого входа в Долину Роз) называется Евфрат. Итак, Тигр и Евфрат. Первые библейские ручей Кишинева.

И, конечно, легендарные Адам и Ева должны были жить здесь, если бы я их создал. Что? Да сколько же повторять: я не создавал людей! Как все произошло?

Увы, на деле люди, которых я не сотворил, забрели в рай, созданные не мной, и там обосновались. И все это -- в легендах, придуманных, опять же, не мной.

На самом деле (о, в разговоре с вами я эти "на самом деле" привык употреблять часто) никаких Адама и Евы не было. Это легенда, основанием для которой послужила история Иисуса и Марии Магдалены (именно через "е"), три недели проведших в Гемисаретских садах. Аналогии слишком явственны: в обоих случаях местом истории служит сад, герои -- мужчина и женщина, оба из сада уходят (изгнаны). Вообще, у вас есть дурная привычка: дублировать историю, случившуюся один раз, в нескольких экземплярах, и разносить их по времени в разные места Земли. Размножение. Это единственное, чему вы научились. Вы здорово размножаетесь сами, и потрясающе размножаете свои мифы.

Один Гомер чего стоил!

Изгнания пары из так называемого рая не было бы никогда. Какое мне дело до того, что съели бы в Эдеме два человечка. Познания? Предположим, все это было правдой. Предположим, они съели яблоко. Предположим, они что-то там познали...

Ну, и много вам дали эти познания?

Прометеус:

Ворон отчего-то взрывается ворохом перьев, и исчезает с балкона. Я чувствую, как по моей щеке что-то течет, и понимаю, что это кровь. Что за чертовщина? Из глубины парка, стоя на одном колене, в меня целится из ружья какой-то коротышка. Видимо, отстреливает ворон. Я приветливо машу ему рукой, и сажусь на пол балкона. Мало ли, что. Я бы не хотел, чтобы это сделал кто-то другой. Ворона жаль, но ничего не поделаешь.

После того, как я поблагодарил хозяина брички, который подвез меня, и высадил в Унгенах, я наскоро пообедал в городе, и встретил Ирину. Об этом эпизоде своего путешествия мне не хотелось бы вспоминать. Но я ничего не могу поделать: говорю же, я еще не научился давать ход мыслям упорядоченно. Она была официанткой в кафе, где я обедал.

Ирине было семнадцать лет, у нее никогда не было парня, и ей нужен друг. Друг. Она решительным тоном отвергала любые сомнения в чем бы-то ни было. У ее соседки жила женщина, с которой соседка спала. Ирину это шокировало. Ее разрывали противоречивые желания и стремление бесконечно болтать: она хотела детей, боялась забеременеть, терпеть не могла гомосексуалистов, ее папа работал в ремонтной мастерской для автомобилей, мама -- повар в ресторане на углу улиц Пушкина и Бернардацци, она терпеть не могла уроки английского языка...

У нее были очень длинные, - как раз до большого, слишком, пожалуй, большого, зада, - волосы.

Задремав, я гладил ее полную ногу.

-         Разумеется, - голос стал за два дня еще вкрадчивей, пожалуй, - мы вас не торопим. У вас есть неделя.

-         Это все таможня, - я пытался придать голову хрипоту, - они не выпускают молдаван.

-         Я, - погладил меня голос, - прекрасно осведомлен об этом затруднении, и, в любом случае, с нетерпением жду вас, любезный Прометеус Балан.

Я начинал верить в чудеса.

Девица, пожалуй, была чересчур крупновата. И полновата, чего уж там. Зато очень сладко пахла.

Еще у нее был удивительно маленький для девицы ее габаритов рот, очень тесный и ужасающе ловкий. Большой белый зад Ирины наводил на меня священный ужас. Я боялся, что если опущу туда лицо, то пропаду. Никогда ничего больше не увижу. Роды наоборот, вот чего я боялся. Мы очутились в одной постели, едва пришли к ней домой. Ей очень нужен был мужчина. Мне нужна была женщина. Мы поладили.

Мне казалось, что она очень глупа. Кажется, я не ошибался.

Казалось, она не скажет слова из трех букв, когда можно отделаться одним "а". Максимальное упрощение. Первое, что она мне сказала после соития:

-         Теперь мы будем вместе всегда.

-         Что? -- я не слушал.

-         Ты будешь мой. Навсегда мой. Нам теперь ничего не нужно. Ты бы хотел быть вместе со мной здесь всегда? Никуда не выходить, просто быть рядом?

Я собирался остаться еще на день. Потому ответил:

-         Конечно, я хотел бы остаться здесь навсегда!

Она тяжело, как и я, дышала. У нее был писклявый и тонкий, как ее рот, голос. Кажется, верхом сексуальной распущенности для нее было то, что мы очутились здесь вдвоем. Я приподнялся и глянул на Ирину: под ее тушей были распластаны прекрасные длинные волосы, почти до колена. И, потянув за один волос, попавший каким-то образом между нашими тесно сжатыми животами, испытал необыкновенно сильное влечение.

Сказать, что я испытываю такое же влечение к спящей в комнате Елене, было бы неправдой. Тогда, на пути в замок Дракулы, который, и я уже догадывался об этом, был моим работодателем, я попал в сети Ирины. Она высосала мое мясо, мою плотскую страсть. Обглодала меня до скелета, оставив душу. А вот Елена-то как раз душой и занялась. Мне будет не хватать ее, девушку из снов.

Я пробыл у Ирины неделю, и на седьмую ночь мне приснился ужасный сон. Этого было достаточно, чтобы я собрался, и ушел рано утром к Пруту. Там, говорили местные жители, желающих переправиться ждут лодочники. У меня крепкие нервы, но я ненавижу кошмарные сновидения. И всегда ненавидел. Я приподнимаюсь, и вижу, что мужчина с ружьем, погрозив мне кулаком, уходит в церковь. Все, что осталось от ворона, лежит на асфальте под моим балконом.

Интересно, пережил ли Прометей своего ворона?

Цирцея:

Со мной он полностью оскотинился, и мне это пришлось по нраву. Честно говоря, мне плевать, что Прометею пришлось задержаться по пути в замок графа. Мне плевать, что это отодвинуло разгадку тайны Молдавии на девять лет. Для меня нет времени, нет Молдавии, нет ничего. Есть только одно для меня.

Лишь плоть. Я -- Чрево. Меня называли Геей, Астартой, Афродитой, Богородицей, Мадонной. Мое имя не имеет значения. Я всепожирающая плоть, я чрево, я жажду лишь плоти и семени, которое бы оплодотворило меня. И это отличает меня от жалких суккубов, которые балуются тем, что переносят семя от мужчины к женщине. Я сама жажду семени -- в себя!

Мне на все плевать, я существую больше, чем вечность. Я плыву на своем маленьком островке, и жду, когда ко мне придет очередной мужчина. Времени в моем доме нет. В моем доме -- застывшая вечность.

Вечность... Алмазная гора, величиной с Землю, которую клюет ворон. Когда ворон склюет последнюю крошку алмаза, - все это время, от начала времен, когда ворон только начал клевать гору, - наступит один миг вечности. Это персидское ее толкование. Когда я услышала его первый раз, то была восхищена. Вы, люди, лучше, чем кто бы то ни был, умеете давать определения тому, чего в жизни не видали. А даже если у вас есть возможность это что-то увидеть, вы все равно упорно отворачиваетесь, и продолжаете выдумывать, на что это похоже. Да, да.

Аристотель, пытающийся определить, сколько у мухи лапок.

В последнюю ночь Прометеуса в моем доме, - а ведь на самом деле прошло девять лет, - я каким-то чутьем поняла, что завтра он уйдет.

Минут десять мы возились друг на друге, грязно ругаясь. Ко второй минуте я его явно перещеголяла. Прометеус блаженствовал. Для него это тупое, скотское, примитивное совокупление было счастьем, я знала. Мясо, мясо, мясо. Сладкое, пузырящееся. Мужчинам нравится быть скотами. Настолько нравится, что они и бывают скотами.

После этого они обычно засыпают.

Проснувшись, он тихо стенал из-за боли в руке, которую отлежал, и попытался передвинуться. Само собой, не получилось. Само собой, это Прометеуса не испугало. Такое с мужчинами часто происходит после сна. Но и раскрыть глаза не получалось.

Я видела: ему хочется сразу уйти, что, в общем, неудивительно. Утром мужчине всегда хочется уйти. А руки у Прометеуса были связаны. Он с трудом повернулся на левый бок, и, наконец-то, понял -- на его голову что-то надето.

Ему казалось, что он провел в моем доме неделю. На самом деле он был у меня, повторюсь, девять лет. Ему казалось, что он тупо совокуплялся с полной школьницей. Еще ему казалось, что на пятый день она позволила себя содомировать. Прометеусу казалось, что ему пришлось ради этого вылить в щель между ее, - моими, стало быть, - потными ягодицами половину флакона детского масла "Утенок". И еще ему казалось, что мы почти не разговаривали, если не считать длинных матерных диалогов, которые начинались, когда он входил в меня, и заканчивались, когда выходил. Так ему казалось.

И так было на самом деле.

За исключением одного. Все это время на голове Прометеуса была бычья голова, которую я купила на мясокомбинате поблизости, и напялила ему на голову сразу, как только мы зашли в дом. Естественно, Прометеус не ощущал ее. Ровно до той ночи, которая стала последней в моем доме.

Признаться, за девять лет голова стала дурно пахнуть. Левый глаз выпал, а один из рогов обломился. Меня это не смущало. Он выглядел роскошно, мой Прометеус. И был почти неотличим от Минотавра, - единственного самца, которого я любила.

Взревев, словно Минотавр, - на сей раз невольный Минотавр, околдованное чудовище, - Прометеус бросился к ванной. Умница, он хорошо запомнил, что там было зеркало. Но света в ванной нет, и он напрасно туда заскочил, попутно ударившись головой о незамеченную полураскрытую дверь. Я наслаждалась.

Выскочив из ванной, он брел по комнате, пытаясь вспомнить расположение мебели, чтобы не нарваться на стул или шкаф, и не упасть. У мебельной стенки долго пытался открыть плечом дверцу, на обратной стороне которой есть зеркало. Повернулся спиной, и, - связала я ему запястья, не кисти, - одеревеневшими пальцами долго скреб дверцу. Та, наконец, поддалась. Он раскрыл ее ногой, и, задрав голову, посмотрел в зеркало, уже зная, что там увидит.

На него глядела бычья морда.

Голова быка с небрежно опаленной щетиной, в пятнах крови. Из пустых глазниц головы на Прометеуса глядели большие влажные глаза. Его глаза. Пытаясь успокоиться, он отошел от шкафа, стал примерно посреди комнаты, и тряс головой в надежде, что голова быка спадет. Безуспешно. Попытался содрать рыло об углы стенки, но ничего не получилось. Я хорошо прикрепила голову быка к голове Прометеуса. Он в ужасе закричал, и я наслала на него сон. Утром ему казалось, что все произошедшее ночью -- дурной кошмар. Он остался доволен. Как и я.

Люди были несправедливы ко мне. Особенно этот слепец, опозоривший доброе имя Цирцеи в своей "Одиссее". Только глупец мог упрекнуть меня в том, что я, будто бы, превращаю мужчин в животных. Мужчины это и есть животные.

Какой смысл превращать мужчин в мужчин?

Цербер:

Я до сих пор помню его лицо. Слабоумный мальчишка лет тринадцати. Волосы, густо обрамляющие яйцевидную голову, волосатые ноздри, мохнатые брови, и все это -- рыжеватого цвета. Он был одет в некое подобие накидки, только была она не из ткани, а из шкуры. Причем собачьей. Уже одного взгляда на нее мне хватило, чтобы понять: случится что-то очень неприятное. Потом я перевела взгляд на его ноги, -- тоже поросшие рыжеватой шерстью, они были обуты в сандалии с деревянной подошвой. Больше на нем ничего не было надето. За исключением венка из виноградной лозы. Его мальчишке напялили на голову пьяные односельчане во время очередного праздника Диониса.

Чего вы хотите, во времена Гомера, как и значительно позже, было принято издеваться над дурачками.

Мальчишка глядел на меня минут десять, а потом подбежал, и схватил за лапы. Честно говоря, несмотря на нехорошие предчувствия, я все-таки сглупила, и позволила ему сделать это. Что поделать, мы, животные, любим детей. Их жестокость бессознательно, - этим они в лучшую сторону отличаются от взрослых. Итак, он схватил меня за лапы. Я замахала хвостом, как и полагается порядочной суке, с которой решил поиграть ребенок. И тут этот подросток-кретин, наглядевшийся на проказы взрослых односельчан, - упившись вином, они ловили ослицу, и устраивали такое, о чем я сейчас лучше промолчу, а вы говорите, просвещенные греки - поворачивает меня, и пытается пристроиться сзади, как пес. Этого, скажу я вам, ни одна порядочная собака не выдержит. Не выдержала и я. Резво обернувшись, укусила его за лодыжку, не очень сильно, но достаточно для того, чтобы мальчик отстал.

Тут-то он отскакивает от метра на два, хватает огромный камень, и, подняв его над головой обеими руками, швыряет прямо в меня!

С тех пор я и охромела на правую заднюю лапу. Конечно, пришлось спасаться бегством. Думаю, никто не упрекнет меня за трусость: благоразумные животные лишены такого совершенно никчемного качества, как неоправданное мужество. Это тем более удивительно, что оно, - мужество, - лишь вредит представителям вида, а не помогает в эволюции. Тем не менее, вы, люди, из всех видов оказались самыми успешными. Чемпионами, я бы сказала, если бы могла говорить. Увы, этой способности я лишена примерно так с четвертого века до нашей эры, когда один из легионеров Александра, проходя мимо хижины персидского крестьянина, - я как раз сторожила его овец, - бросил в хромую собаку дротик. А? Просто так, забавы ради. Дротик пробил мне челюсть снизу, и пригвоздил язык к небу. К счастью, мой очередной хозяин был настолько сердобольным человеком, что вытащил дротик из моей пасти, и залечил рану. Нет, все-таки прав был Хэрриот, когда написал, что крестьяне вовсе не лишены чувства привязанности к своим животным.

Само собой, до того злосчастного происшествия с дротиком разговаривать я умела. Много ли ума надо? Разговаривали, спешу вам сообщить, практически все животные. Птицы болтали. Насекомые бормотали. Рыбы мямлили, но все-таки, преодолев себя, говорили. Все издавало звуки в этом мире. Вернее, не так. Все издавало звуки в мире Гомера, который позже стал вашим миром, в котором уже ничто и никто, кроме вас, не разговаривает. Спасибо за комплимент: я действительно провела два года в школе Платона. Там мне приходилось охранять ворота с высеченной над ними надписью. "Истина -- враг заблуждений".

Нет, именно эта надпись. Все остальное придумано позже. Вы скажете, что эта надпись чересчур банальна? Само собой. А чего еще вы ожидали от пятидесятилетнего старца (тогда люди не доживали и до шестидесяти) который, по сути, не знал ничего? Да и не пытался узнать: его явно интересовали лишь его же логические заключения, непонятные никому, кроме... правильно, него же.

Аристотель здорово подшутил над Платоном и этой его надписью значительно позже, когда сказал:

-         Платон мне друг, но истина -- дороже.

Теперь понимаете, что он хотел этим сказать? Еще бы: Платон, стало быть, друг Аристотеля, но поскольку Аристотель во всем заблуждался, то Платону дороже истина. Которая -- враг заблуждений. Следовательно, Платон иносказательно говорил следующее:

- Платон мне враг.

Позже Аристотель со смехом признавался ученикам, - тогда я позволила одному из них подобрать себя, чтобы изучать медицину на животном, - что это была его тонкая издевка над Платоном. И, будто бы, Платон до последнего не желал признать очевидного: что ученик Аристотель жестоко над ним посмеялся.

Истина -- враг заблуждений. Вот смехота-то. С таким же успехом старик мог начертать на воротах избитую истину: "Морская вода -- соленая". Или -- "Собака лает, а птица -- щебечет".

Да и то, последнее было бы неправдой. Ведь собаки и птицы, как я уже упоминала, разговаривали. Причем очень отчетливо. Древние греки, надо отдать им должное, об этом догадывались. Это было, естественно, еще до Платона и Аристотеля, которые резко отделили род людской от всего окружающего мира. Именно эти два человека повинны в том, что вы, люди, перестали жить с природой в гармонии, и, следовательно, поссорились сами с собой.

Философы вырвали вас из привычной среды обитания. Это было бы прекрасно, предложи они вам что-то взамен. Они этого не сделали. Единственным, кто понимал, в чем суть, - и я его искренне за это уважаю, - был Монтень. Но он и философом-то не был. В привычном для вас понимании этого слова, конечно. Он просто рассуждал о привычных, окружающих вас вещах и понятиях, глядя на них непредвзято. За это философы его презирают. Аристотель не может придти в себя с тех пор, как Монтеня подселили на гору небожителей. Платон был в ярости. Сократ посмеивался, но это вовсе ничего не означало. Сократ дурачок. Он посмеивается всегда, особо не вдаваясь, над чем смеется.

-         Я пролил на свой новый кожаный колет чудные духи из Византии, - говорил Монтень, почесывая меня за ухом, - и два дня наслаждался прекрасным ароматом. Затем, увы, я привык к нему, и перестал чувствовать духи. Меж тем окружающие их обоняли, и делали мне комплименты. Значит, даже к новым и чудным вещам привыкаешь настолько, что они становятся неотъемлемой частью твоего мира.

Я часто дышала, высунув язык, - мы только что вернулись с охоты, - а дворянин спешил записать свою мысль на листе желтой бумаги. Это был его, Монтеня, единственный недостаток. Простой, неискушенный в рассуждениях, немногословный Монтень. Если бы он сделал еще один шаг. Если бы понял...

Пойми Монтень, что и записывать ничего не нужно, он превзошел бы их всех.

Спинозу и Декарта в том числе. Увы, Монтень этого не понимал. Или понимал, но не желал никого опережать. Мне кажется, ему доставляло истинное наслаждение чтение своих же записей. Те восемь лет, что я провела в скромном замке этого достойного французского дворянина, были для меня настоящим золотым веком. Монтень даже посвятил мне небольшую главу в трех своих томах размышлений. Она называется "О собаках". Впрочем, нет, была еще одна -- "О верности". Но в ней о нас он упоминает вскользь, используя понятие "собачья привязанность" лишь как аргумент, ярко иллюстрирующий понятие верности. Он искренне любил меня, любил жизнь такую, как она есть, и принимал все с достоинством, не фантазируя. Я наслаждалась общением с ним в его замке. Замке Монтеня.

И, по крайней мере, там меня никто не бил.

Признаться честно, в то время я даже подумывала над тем, чтобы отказаться от статуса Бессмертной Собаки, и тихо умереть после смерти своего горячо любимого хозяина, единственного человека, который достойно представлял собой род людской. К тому времени я подустала от героев, злодеев и обывателей. Ведь человечество делится именно на этих три вида. Причем первые и вторые успешно скрещиваются. Обыватель? Нет, мерины не дают потомства.

Что действительно отличало Монтеня от ему подобных: дворянин никогда не лгал. Если он писал, что купил кожаный колет, и надушил его прекрасными духами, так оно и было. Этот колет до сих пор передо мной, и я чувствую византийский аромат, от него исходящий.

Надев этот колет, Монтень выходил в поле, проводил перед собой черту, и обозревал мир за ее пределами. Сделав неспешные выводы, Мишель переходил на другую сторону, и рассматривал уже другую половину мира. Он во всем старался быть честен и объективен. Монтеню и в голову бы не пришло пытаться выяснить, сколько лапок у мухи, не взяв муху в руки.

Будьте покойны: уж он-то ее бы изловил, изучил, и, - что мне особенно нравится, - после отпустил.

А потом написал бы две небольшие главы "Опытов". Первая называлась бы "О вреде мух", вторая -- "О пользе мух". В обоих главах Монтень был бы честен и непредвзят. Бог мой, ну, почему все люди не такие, как он? Он не был героем, и уж этот бы человек ни в жизнь не начал спорить бы с богами. Что? Само собой, да. Так бы они, эти главы и назывались. "О вреде богов", и "Об их пользе". Этого для Мишеля было бы достаточно.

Запах колета Монтеня преследовал меня много лет, хотя в сентиментальности меня не упрекнешь. Более того, эти духи чудились мне значительно раньше. Особенно остро я почувствовала этот запах, когда Одиссей и его взвод пошли на прорыв оборонительных рядов троянцев. Да, боевая собака, так я тогда называлась. Выглядела я тогда, как неаполитанский мастиф. Что довольно забавно, учитывая, что Неаполя тогда и в помине не было, не говоря уж о мастифах. Нет, Рима тоже не было. До этого было далеко: я приняла участие в осаде Трои, после чего спрыгнула с борта корабля Одиссея, позорно дезертировавшего из-под стен осажденного города (в "Иллиаде" Гомер, разумеется, все напутал, ведь он был слеп, и толком ничего не мог разглядеть). Прямо в море. Мы как раз проплывали недалеко от берегов нынешней Италии. Пораженные моряки кричали вслед, что я -- воплощение Посейдона, который снизошел до того, чтобы помочь грекам воевать под Троей. Мне было плевать на них: к тому времени я почувствовала, что пора мне заняться собой, например -- ощениться. Естественно, для этого мне следовало познакомиться с симпатичным псом, желательно средних размеров (говорю же, от великанов и героев у меня болит голова). И что-то говорило мне: в Италии я этого пса встречу.

Встреча и в самом деле состоялась: правда, спустя тридцать лет после моей незапланированной высадки в Италии. Спустя тридцать лет я встретила этого красавца, - он оказался волком, - и понесла от него, дав начало новой породе. Правда, молоко у меня оставалось и после того, как я выкормила потомство. На счастье, подвернулись двое малышей со странными именами: Ромул, и Рем. Я выкормила и их, после чего покинула Италию. Иногда я переживаю за малышей: мне кажется, что чересчур вспыльчивый Ромул может плохо обойтись с братом. Надеюсь, у них все нормально.

Почему я увидела своего волка спустя тридцать лет высадки в Италии? Почему не сразу?

Дело в том, что на побережье, едва встряхнувшись, я встретила человека. Он с трудом брел по песку, и был слеп. Я без особого труда узнала Гомера. Старик был истощен, и явно надеялся на скорую смерть. Боги этого не хотели, иначе я бы с ним не встретилась. Следующие тридцать лет я была поводырем Гомера, совершившего поистине титанический подвиг. Он дожил до ста лет. Вы не представляете, насколько это уникально для Древней Греции.

Как я уже упоминала, - и об этом говорится во всех учебниках истории, - Гомер был слеп. Но с рождения он таковым не был. Во время осады Трои, свидетелем коей Гомер стал, старик (тогда -- семидесяти лет от роду) еще кое-что различал правым глазом, почти ничего не видя левым. Говоря языком современности, Гомер был страшно близорук. Это-то и послужило причиной многих неточностей и ошибок, допущенных великим Старцем в его "Илиаде". Признаюсь, я нисколько не жалею о том времени, что провела, будучи собакой слепого, на дорогах Италии и Греции. Было интересно и познавательно. Я не раз сравнивала лжеца Гомера с философами Греции. Сравнение было в пользу слепого.

-         Хорошая собачка, - первое, что сказал он, нащупав мою шею, когда мы встретились на побережье, - останься хоть ты со мной, раз люди меня предали.

Вот так, очень банально, мы стали друзьями. Хотя правильнее сказать: я стала его другом. Ему всего лишь был нужен поводырь. Что поделать, мы, собаки, всегда ожидаем от людей слишком многого. Итак, Гомер приютил меня, как я приютила его. У него не оставалось выбора: люди его предали и покинули. Как из-за чего? Ах, этого в учебниках истории еще нет? Хорошо, я даю вам возможность пополнить главы по Древней Греции.

Гомер, разумеется, не был художником и творцом. Иначе говоря, он не писал поэм. По крайней мере, до семидесяти лет. Он был простым писцом. Хронологом. Его взяли в состав экспедиции на Трою для того, чтобы Гомер просто записывал события осады. Грубо говоря, вел дневник боевых действий. Журнал. Естественно, о близорукости старика никто не догадывался: иначе бы его не взяли. А сам Гомер свое плохое зрение старательно скрывал: это был его последний шанс. Больных и увечных в Греции не берегли. Его ждала неминуемая смерть от голода на родине, где он уже лет пять перед осадой Трои не мог найти никакой работы. Хроникеры тогда никому не были нужны. Поэтому за возможность поплыть к Трое за питание и два золотых в месяц Гомер ухватился накрепко. Мы могли бы сказать, что Гомер продал свое перо. Но Гомер тогда еще не писал в нынешнем смысле этого слова. Он всего-навсего записывал. Поэтому Гомер продал перо, которого не было.

Надо отдать ему должное: старик держался все семь лет осады. Он изо всех сил делал вид, что прекрасно осведомлен о тонкостях боевых действий (еще одна ложь -- Гомер был сугубо гражданской штафиркой). Он старательно что-то черкал в своем журнале. Вожди (по-нынешнему -- генералы) были довольны. Но, к сожалению, на самом деле Гомер не мог различить в суете схваток, и столкновений ровным счетом ничего. Поэтому он... нет, даже не выдумывал... а просто домысливал. Например, во время схватки Ахиллеса с Гектором вокруг драчунов поднялось столько пыли, что и хорошо видящий человек ни черта бы не разобрал. Что уж говорить о Гомере. Поэтому бедолага приплел в схватку и богов, которые почудились ему в клубах пыли. То есть, Гомер вписывал в журнал то, что ему казалось, а не то, что он видел.

Еще бы. Ведь он не мог видеть.

Тем не менее, все были довольны, глядя, как Гомер сидит по вечерам у своей палатки, что-то карябая на пергаменте. Летописец наших войск, - с гордостью говорили о нем вожди. Особенно любил Гомера Ахиллес.

-         Ты уж напиши про то, как я сегодня отдубасил этих долбанных троянцев, старик, - просил он, посмеиваясь.

И отправлялся пить вино. Сам Гомер никогда не расспрашивал Ахиллеса о том, что происходило в гуще сражения. Ведь Гомеру платили деньги за то, чтобы он сам это видел.

И потом, интервью, как жанр, тогда еще не вошло в моду.

В общем, довольно долго и довольно удачно Гомер записывал события у Трои так, как они ему казались. Что ж, творец решил конкретную задачу, поставленную перед ним самим бытием: он просто-напросто выжил. Семь лет питания и постоянного жалования. А потом все кончилось, и, как это обычно бывает, кончилось внезапно. Я узнала об этом, когда проснулась, и побрела к миске, куда для бойцовых собак греки сваливали всякую всячину, оставшуюся после их вечерних попоек. У палатки Гомера наблюдалась какая-то возня. Я подбежала поближе, и залегла под чьим-то плащом, надеясь не упустить ничего интересного. Ахиллес бился в истерике, крича:

-         Какой, к дьяволам, Зевс? Какая Афина? Это я, я сам, лично, своими руками, забил этого несчастного троянца! Неужели ты, старик, думаешь, что я плачу тебе деньги для того, чтобы ты выдумывал сказки?! Нет, я плачу тебе за то, чтобы ты честно записывал все, здесь происходящее! Стало быть, вот уже седьмой год я плачу тебе ни за что!

Ахиллес, как и все древние греки, был человеком крайне скупым. Деньги, уплаченные им Гомеру, приводили героя в отчаяние. Ведь на это золото можно было бы купить, как минимум, табун лошадей. Или дюжину женщин. Или пить на них лет семь, что, собственно, Гомер и делал.

Монотонно причитая, Ахиллес, больше в эти мгновения похожий на бабу, чем на легендарного героя, несильно бил Гомера по лицу. Старик недоуменно хлопал глазами, старательно прикрываясь. Видел он, - повторюсь в который раз, - очень плохо, поэтому все попытки защитить лицо от ударов, сыпавшихся и справа и слева, были неудачными. Да-да, Ахиллес просто напросто надавал Гомеру зуботычин. Воины, окружившие старика и героя плотным кольцом, смеялись.

-         Не я ли тебе, Ахиллес, говорил, - крикнул какой-то пожилой копьеносец, - что толку от этих поэтов в войске нет?

Хоть Гомер и занимал скромную должность летописца маленького городка Энелаида (откуда его и взяли с собой воины), все знали, что в молодости старик баловался стишками. Ахиллес взвыл, бросил Гомера на землю, подобрал свиток, и начал, подрагивая ноздрями, громко читать:

-         Так вопиял он, моляся; и внял Аполлон сребролукий, - руки героя задрожали, он все громче читал, - Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом, лук за плечами неся и колчан, отовсюду закрытый; громко крылатые стрелы, биясь за плечами, звучали, в шествии гневного бога: он шествовал, ночи подобный. Сев наконец пред судами, пернатую быструю мечет, звон поразительный издал серебряный лук стреловержца. В самом начале на месков напал он и псов празднобродных; после постиг и народ, смертоносными прыща стрелами; частые трупов костры непрестанно пылали по стану....

Воины гоготали. Вынуждена признать: Гомер и в самом деле нафантазировал. В этой стычке, которую описал слепец так красиво, все было не так. Бог Аполлон в ней никакого участия не принимал. Просто стрелки Ахиллеса, - ровно сто пятьдесят откормленных и хорошо обученных бойцов, - умело маневрируя, так засыпали стрелами троянцев, что локальная стычка была выиграна. И приписывать этот успех Аполлону, - с точки зрения людей, выигравших сражение, - означало просто-напросто украсть у них победу. Тем более, победу в глазах потомков, которые будут читать этот текст. В этом воины были солидарны с Ахиллесом.

Ахиллес не желал видеть ничего в летописи осады Трои о богах, чувственных переживаниях, и прочем, как он выразился, дерьме. Ему нужна была точная хроника. Ее он мог бы затем, в доказательство своих полководческих талантов, предъявить очередному нанимателю. Да, конечно, Ахиллес сражался за деньги.

Ахиллес почитал еще немного, затем снова побил Гомера, велел солдатам обобрать летописца, и объявил, что увольняет слепого. Гомер к вечеру того дня и в самом деле стал слепым: от волнений и побоев остатки зрения ему отказали.

-         Мой господин, - униженно просил Гомер Ахиллеса, который остался в памяти людей лишь благодаря ему, Гомеру, - не соблаговолите ли вы вернуть мне хотя бы те жалкие остатки бумаги, которые вы взяли у меня. Ведь для вас они никакой ценности не представляет...

Ахиллес ничего не отдал. Он поступил так из мести. Ведь бумагу можно было продать, и жить на эти деньги около года. Ахиллес не хотел, чтобы Гомер жил еще год. А на рукопись ему было плевать.

Текст "Илиады" для героя "Илиады" никакой ценности не представлял.

Текст "Илиады" не представлял никакой ценности и для Гомера.

Просто он, как и предполагал Ахиллес, намеревался продать пергамент. Стереть запись (ту самую "Илиаду") с него, а потом продать его другим, более удачливым, хроникерам. Но Ахиллес был зол. Он не отдал Гомеру "Илиаду" и тем самым спас одно из величайших произведений мировой литературы. Конечно, он и не думал ничего спасать. Ахиллес был просто зол. Он сунул свиток в свои вещи, и забыл.

Гомера взяли с собой на корабле воины, отплывавшие домой за подкреплением. Штормом их отнесло к берегам Италии. Там они, потеряв всякую надежду вернуться домой, высадили Гомера на пустынное побережье, и отплыли. Еды слепому солдаты не оставили. Им самим не хватало. На счастье, Гомеру подвернулась я. И мы побрели с ним по дорогам Италии, зарабатывая на хлеб всякими россказнями. Получалось не очень хорошо: пришлось брать вопросы обеспечения нас питанием в свои лапы.

Я научилась ходить на задних лапах, гавкать три раза, когда следовало отвечать "да", и два раза, когда "нет".

Говорящая собака? Нет, это чересчур. Гомер был по горло сыт чудесами. Я старалась не бередить его ран. Ровно тридцать лет длились наши скитания. Гомер все просил смерти, но никак не мог получить ее. Бедняга не понимал, что человек не умирает, пока не выполнит свое предначертание. Его предначертание состояло в том, чтобы написать еще и "Одиссею". На исходе тридцатого года, - когда жить Гомеру оставалось всего ничего, около шести месяцев, - мы увидели у побережья корабль. Греческий! От радости я залаяла так громко, что Гомер понял: где-то поблизости соотечественники.

Они и впрямь оказались греками. Приплыли сюда, чтобы обменять немного зерна на волчьи шкуры, которые добывали в огромных количествах племена, позже основавшие Рим. И первое, что сказал один из торговцев, когда увидел нас:

-         Граждане, взгляните на слепца с собакой! Ну, вылитый Гомер!

Граждане, - все они оказались афинянами, - посмеялись. Точно, до чего же ты, нищий, похож на Гомера. Каково же было их удивление, когда Гомер сказал им, что он и в самом деле Гомер.

-         Неужели ты не умер, величайший из поэтов? -- спросил торговец маслом.

И рассказал Гомеру обо всем, что последовало после его изгнания.

Все было как обычно. После того, как Ахиллеса под Троей все-таки убили, кто-то из мародеров, опоздавший к разделу имущества покойного, удовольствовался сумкой, в которой лежала "Илиада". Солдат не мог соскоблить записи так, чтобы не изувечить пергамент. Ведь тогда бы он ничего не заработал. Поэтому солдат продал пергамент с текстом "Илиады" за полцены пергамента, который был бы чистым, и потому стоил бы дороже. Кому-то из переписчиков, купивших пергамент, текст понравился, и он начал его тиражировать.

За пятнадцать лет Гомер стал заслуженным артистом Древней Греции.

Величайшим из величайших. Поэтом века, и, как оказалось, последующих тысячелетий. О нем стали слагать легенды, его именем клялись поэты, о нем мечтали женщины, его бюсты наводнили Аттику. В общем, он стал очень популярен, мой слепец. Более того, мужланы, которые радостно гоготали, наблюдая, как Ахиллес избивал Гомера за выдумки и бредни про богов, по возвращении на родные острова стали говорить -- так оно и было! Этот Гомер прав! Вот, молодчина! Мы сами, сами, видели!

-         Популярность пришла слишком поздно, - сказал Гомер.

Он сказал это с горечью. Купцы, окружившие его, верили Гомеру, когда тот сказал им, что является Гомером. Ведь Гомер, которому они поверили, читал любые строки, какие не попросишь, из "Илиады" Гомера. Поэт, цитирующий сам себя. Для них это было в диковинку. Купцы накормили Гомера, и, что очень важно для слепца, лет десять не пившего вина, напоили его. Глядя, как поэт подрыгивает ногой в такт пошловатой флейте, я чувствовала легкую грусть. Понимала, что скоро мы расстанемся. Мой удел - сопровождать одиночек.

Ведь одиночество для людей это ад, а я -- сторожевая собака Ада, и мое имя Цербер.

Я глядела на пьяного Гомера и тосковала. Неужели к этому он стремился, мой слепец? Пьяные лица греков, глядевших на слепца с восхищением и обожанием, ничуть не отличались от тех рож, что окружали его в момент избиения Ахиллесом. Те же блестящие глаза, те же красные рты, та же винная вонь из пастей. Я начинаю ненавидеть людей, когда их становится много. Кто-то из греков спошлил, и к Гомеру стал ластиться юнга. Старец обхватил юношу за ляжку, и гнусно зачмокал дрожащими губами. Корабль потряс взрыв хохота. Я спрыгнула в воду, и поплыла к берегу. Как тридцать лет назад. Только на этот раз на берегу было пусто.

Позже я узнала, чем все закончилось для Гомера. Он вернулся в Грецию с купцами, и прожил еще полгода в замке Одиссея. Тот, как я уже говорила, трусливо бежавший с поля боя под Троей, был вынужден прятаться в течение тех самых тридцати лет. Как и Гомер. Только Одиссей прятался добровольно. Ему было бы стыдно объявляться на родине до официального окончания Троянской войны.

Одиссей приютил Гомера, - само собой, не из жалости, или из уважения к гению Гомера, - и старик умер на Итаке. Зачем это понадобилось Одиссею? Все просто. Царь прекрасно понимал, что в глаза современников он уже не реабилитируется. Никто, естественно, не поверил его россказням о сиренах, Аиде, островах Цирцеи и Калипсо. Я же говорила: греки были удивительно практичным народом. Да, они поклонялись богам, но между делом. И, конечно, никакими человеческими чертами они богов не наделяли. Это дело рук поэтов. Их, кстати, возненавидели философы.

-         Поэты, - говорил Платон значительно позже описанных мной событий, - подорвали уважение к естественному порядку вещей, сочинив сказки о, якобы, человеческих страстях Зевса и прочих богов.

Само собой, Платон в Зевса не верил. В отличие от естественного порядка вещей. Что-что, а вот это Платон уважал. Зевс, в отличие от Платона, верил в себя. Но и в естественный порядок вещей -- тоже. Поэтому Платон прожил долгую и счастливую жизнь.

Стало быть, за шесть месяцев пребывания на Итаке Гомер сочинил "Одиссею". Причем я хочу отметить условия, в которых он творил это второе в своей жизни великое произведение. Да, второе.

Юношеские стихи, конечно, не в счет.

"Одиссея" писалась совсем не так, как "Илиада".

Неизвестный Гомер творил "Илиаду" наспех, толком не понимая, что у него получится. От него требовали хроники. Он ее, - в своем понимании хроники, - и создал. Гомер до конца не понял, что сотворил шедевр. Это объяснили ему люди.

"Одиссею" творил популярный и известный Гомер.

Величайший поэт. Он работал уже на публику. Гомер писал "Илиаду" в спешке, сидя на земле, в свете уходящего дня. "Одиссею" писали, собственно, писцы. Гомер лишь диктовал. Тоже наспех, но уже понимая, что творит литературу. Он знал, что творит для последующих поколений. Одиссей сказал ему об этом, а Гомер был слишком наивен, чтобы не верить тому, что ему говорят. То была простоя сделка. Кров и пища в обмен на произведение.

-         Но ведь мы, Одиссей, - сказал как-то Гомер, - идем против истины, когда пишем о Сирене. Ведь ты, что сам признаешь, никогда не встречал ее.

-         О мудрый, из чьих уст льется мед слов, - как обычно, грубо польстил Одиссей, - неважно, что писать, важно -- о чем. Важно -- как ты это делаешь, величайший.

Гомер остался доволен. Он совершил ошибку. "Илиаду" писал Гомер -- реалист. Человек, на самом деле видевший (пусть это ему и казалось, но он же этого не знал) то, о чем пишет. Пусть то, что он видел, не соответствовало тому, что видели другие. Но Гомер это видел. Событий "Одиссеи" Гомер не видел, и они ему даже не казались.

Он их выдумывал.

Гомер ступил с единственной возможной для писателя (это я вам как Цербер говорю) тропы мистического реализма, и стал банальным сочинителем сказок. "Илиада" превзошла "Одиссею". Это тем более странно, что "Илиада" была написана раньше. Гомер никогда ничего больше не создал. Он умер. Никогда не говорите гению, что он гений. Иначе он будет пытаться быть гением, а это невозможно. Ведь он и так уже -- гений.

На этом, кажется, все. Перестав видеть Гомера с тех пор, как я оставила его на корабле греческих торговцев, я не слышала о нем со дня его смерти. Насколько я знаю, Гомер никогда не вспоминал обо мне. Люди неблагодарны. Великие поэты не исключение. Даже Гомер.

... Он, Гомер, как раз приснился мне в то утро, когда я увидела, наконец, Прометеуса. Он, невысокий, коренастый молдаванин, с необыкновенно грязным рюкзаком, некогда оранжевого цвета, поднимался вверх по дороге к Лаку Рошу. Я попробовала встать. Все-таки, Прометеус направлялся к Аиду, а я, как порядочный Цербер, обязана встречать там людей.

Едва встав, - от утреннего тумана у меня отсырело в костях, я нехотя гавкнула, - и спустилась к ручью. Прометей смотрел на меня, недоуменно подняв брови. Выглядела я и в самом деле ужасно. Совсем не похожа на Цербера. Старая, облезлая сука, с выпавшими зубами, пятнистая там, где шерсть еще не окончательно поседела.

Да еще эта проклятая икота! Это все корм. Сухой корм для собак, которым потчует меня Циклоп.

Я много раз просил его не покупать этих проклятых сухарей, в которые производители добавляют наркотической дури. Но он, насмотревшись телевизионной рекламы, вбил себе в голову, -- собаки обожают корм "Чаппи". Обожают, и все тут. Поэтому с 2002 года мне покупают только сухой собачий корм. Не сказала бы, что это привело меня в восторг. Ведь первые восемь тысяч лет своей жизни я, как и всякий друг человека (вы нам и в самом деле нравитесь) питался нормальной собачьей едой. Мясо, овощи, злаки, хлеб, в общем все, что только можно съесть. Да, мы, как и люди, всеядные. И соображаем так же быстро, как вы. Интересно только, почему именно вам удалось взобраться на вершину этой самой эволюции?

Может быть потому, что вы придумали сухой корм для собак раньше, чем мы придумали его для людей?

Давайте-ка я сразу внесу ясность: этот корм, после того, как полакаешь воды, разбухает в животе. Поэтому ничего больше есть не хочется. Вы просто экономите на нас. В этом все дело. Остальное, - радость, восторг, и, якобы, куски бекона, - выдумка создателей рекламных роликов. Ей верят лишь дураки.

Циклоп и есть дурак. Безграмотный румынский крестьянин, - сирота, получивший свое имя в роддоме от остроумного врача, - этот одноглазый старик вот уже сорок лет пасет овец. А я, стало быть, на этот раз овчарка, помогаю ему в этом. Надо отметить, что Циклопу удалось разбогатеть, и к тому времени, как я увидела Прометеуса, мой хозяин был владельцем уже двухсот овец.

Наконец, я переборола изжогу, и подобралась к Прометеусу поближе. Ручей шумел так сильно, что мне пришлось приподнять уши:

-         Хорошая собака, - он погладил меня, и мне стало легко, как с Гомером, - а где у нас тут место будущей работы? Все овец сторожишь? Ну, сторожи.

И пошел вверх по дороге. Я потрусила с ним. Прометеус развел руки, показывая, что у него с собой нет ничего съестного. Я не отставала. Через час мы были на площадке у входа в замок Дракулы. Я, как и подобает Церберу, встала перед Прометеусом, и оскалила пасть. Прометеус склонил голову, и снова взглянул на меня. Если бы я прожила тысяч на пять лет меньше, то непременно удивилась бы необычайному сходству Прометеуса с Гомером. Одни черты.

Высокий, очень высокий, лоб, блестящие, глубоко посаженые глаза, чуть кривой нос, тяжелая нижняя губа, сросшиеся брови. И волосы -- курчавые. Казалось, Прометеуса слепил тот же скульптор, что изготовил бюст Гомера. Но я-то знаю, что все они, эти герои, похожи. Более того, они находятся в непосредственной родственной связи друг с другом. Все благодаря суккубам. Поэтому я не удивилась.

Передо мной стоял прямой потомок Гомера.

И он должен был меня обмануть, чтобы я пропустила его в Аид. Такие уж у нас, бессмертных, правила. Гомер с этой задачей непременно бы справился. Не знаю, как, но он бы меня обманул. Был в нем, - несмотря на все удары судьбы, - этакий эллинский задор. Жадность познания мира людьми, еще не изведавшими этот мир. Но глаза Прометеуса, хоть и блестели, были тусклы. Этот, стоящий передо мной Прометеус, даже не пытался меня обмануть. Он просто стоял, опустив плечи, и ждал, когда я отойду в сторону. Я поняла, что он устал, и не хочет ничего придумывать. Он утратил жажду познания, утратил стремление блеснуть умом и коварством, утратил желание быть. Какой-нибудь Одиссей лет так 10 тысяч назад непременно бы что-то учудил. Бросил бы мне в пасть клейкую массу, подсунул питье с сонным раствором, отвлек бы, а потом рассказывал бы об этом на пиру, смеясь и бахвалясь. Этот, - Прометеус, - ничего не хотел. Он просто ждал. Я отошла, и потащилась вниз, не оглядываясь. Он был последний герой, виденный мной. Мне было очень горько, я спускалась от замка к долине, и жалобно скулила. Было понятно: мир близится к полной гибели.

Даже герои устали.

Муха:

Подумаешь, лапки! Если бы это было худшим, что про нас придумали, я бы не переживала. Но кто-то из них, - и, сдается мне, то был Аристотель, - придумал еще и версию того, как мы, мухи, появляемся на свет.

-         Они рождаются из грязи, - сказал он ученика, отмахнувшись от меня, - и сейчас я вам это докажу.

Дальнейший ход его рассуждений настолько прост, что я даже не цитирую, а просто перескажу. Есть мухи, и есть грязь. Мухи появляются в грязи, следовательно, они и рождаются в грязи. Именно в этой последовательности. Ведь грязь появляется и там, где мух нет. Следовательно, грязь -- первопричина. И так далее, и тому подобное.

-         Учитель, - кто-то из молодых людей рассмеялся, - эта муха так стремится к тебе, будто понимает, о чем ты говоришь.

-         Анаксагор, - нахмурился Аристотель, - ты нарушаешь два правила. Во-первых, у животных, даже у мух, нет души. Поэтому они не могут стремиться к чему-либо. Во-вторых, ты смеешься, а зубоскальство не пристало молодому человеку, желающему познать философию.

Анаксагор заткнулся. Вот так всегда.

К счастью, этот достойный во всех отношениях юноша понял, что ему следует заняться математикой, а не философией. Потому через три года после этого разговора он ушел из школы Аристотеля, и стал великим геометром. Великим философом он никогда бы, и ни за что, не стал. Анаксагор был слишком умен для этого.

Мы, мухи, тоже не увлекаемся философией. Нам нужно подлететь, и жужжа, рассмотреть предмет обсуждения. Если этого предмета нет, - то есть, он является чем-то абстрактным и неосязаемым, - то мы об этом не разговариваем.

Нет, мы вовсе не считаем, будто то, чего нельзя потрогать и чего нельзя увидеть, понюхать или попробовать не существует. Мы просто считаем, что споры об этом том, чего нет, не имеют смысла. У нас, мух, заведено так. Каждый видит и представляет то, чего нет таким, каким он хочет себе это представить. Мухи никогда не спорят о совести или форме Бога, о природе грозы или происхождении мира. И вовсе не потому, что у них не хватает мозгов об этом спорить. Напротив.

Им хватает мозгов об этом не спорить.

И это выгодно отличает нас от людей. В том числе и от Аристотеля, который пытается определить то, что есть (количество лапок мухи) методом, применимым лишь к тому, чего нет (форме бога, к примеру). Меня это, честно говоря, бесит. И Аристотель бесит. Не понимаю, за что вы почитаете его? Почему объявили его великим философом? Он же часто ошибался. Более того, он почти всегда оказывался не прав! Он ошибся с определением человека, он накуролесил в "Поэтике", он ни черта не понял в природе власти, о которой так любил рассуждать. Все его доводы, выводы, и даже предпосылки были изначально ложны в лучшем случае, а в худшем -- извращены им самим же. Хотя, кажется, мое отчаяние наиграно. Я прекрасно понимаю, за что вы считаете Аристотеля великим философом. Примерно за то же, за что почитал себя великим философом сам Аристотель.

Просто он был одним из первых, кто провозгласил себя таким.

Они пошли по дорожке между кустарниками, а я полетела следом. Не знаю, что на меня нашло: и слушать противно, и дослушать хочется. Я кружилась над его лысиной, и все ждала, когда он ляпнет очередную глупость о мухах. Не прогадала: Аристотель как раз заговорил о лапках. Кто-то из учеников, расхрабрившись после остроты Анаксагора, решил ущипнуть учителя. Спросил, какое значение будут иметь для него на практике отстраненные философские познания.

-         Попробую доказать тебе необходимость философии, - принял вызов Аристотель. -- С ее помощью можно узнать все, что ты пожелаешь узнать.

-         Например, форму бога? -- спросил Лексий.

-         Нет, - отмахнулся Аристотель, - какое практическое значение будет иметь для тебя знание о том, какова форма божества? К тому же, форма бога безупречно определена еще моим учителем, Платоном. У божества -- форма шара. Но зачем тебе это знать? Разве это пригодится тебе в торговле кожей?

Ученики дружно рассмеялись, и на этот раз Аристотель их не одернул. Еще бы, смеялись-то они не над ним. Лексий покраснел -- он и вправду был сыном богатого торговца кожей, который отправил сына в школу Аристотеля набираться знаний. Аристотель презирал всех, кто не принадлежал к аристократии. При этом он не гнушался их денег.

-         К примеру, - предложил Аристотель, вдоволь насладившись унижением Лексия за его же, Лексия, деньги, - мы можем попробовать с помощью простейшей логики познать такую чисто прикладную и практическую вещь, как...ну, например, количество лапок у мухи.

Ученики вновь рассмеялись. Аристотель улыбаясь, сорвал травинку. Лексий сам был не рад, что напросился. Я в ярости зажужжала, и попыталась пикировать на голову философа, но меня отгонял полой плаща какой-то ученик.

-         Ну, сколько же?! -- кричала я. -- Давай же, сморозь глупость! Двадцать? Сто? Четырнадцать, а, может, одна? Да заткнись же ты, наконец! Схвати же меня, и посчитай эти несчастные лапки! Надутый греческий индюк! Торгаш, дающий в ссуду свою никчемную философию! И потом, о какой мухе ты говоришь? Нас -- более восьмидесяти тысяч видов! О каком из них ты рассуждаешь?!

Разумеется, они меня не слышали. Нас никогда не слышат: за исключением тех случаев, когда мы просто жужжим. Тогда нас пытаются прихлопнуть полотенцем.

-         Две ножки нужны ей, - покусывал травинку Аристотель, - по бокам, чтобы иметь опору. Две спереди, чтобы она не заваливалась вперед. И две сзади, чтобы не опрокидываться. Итого... шесть.

Го-ссс-поди, ну и что с того, что он оказался прав?!

Пандора:

У меня есть орден. Настоящий. Орден Штефана Великого. Я, стало быть, орденоносец. И, конечно, вручал мне орден не сам Штефан Великий. Он, к сожалению, на момент получения мной ордена давно уже умер. Поэтому награду к моему пиджаку приколол первый президент Молдавии, Мирча Снегур.

Наша семья из Дубоссар. Этот городок на Днестре в 92 году был маленьким плацдармом. Дубоссарский плацдарм. Звучит.

И сама я, и мой муж, были сторонниками объединения Молдавии с Румынией. Знай об этом румыны, они бы призадумались. Но румыны продолжали есть свой отвратительный фасолевый суп в ресторанах, пить одну "колу" и пятьдесят грамм коньяка за вечер в баре, ходить на футбол, влюбляться, курить, посещать театры, читать книги, отбивать чужих жен, заканчивать школы и поступать в институты...

В общем, они делали все то, чем занимается остальная часть человечества, особо не задумываясь, зачем они это делают. Даже не подозревая, что где-то в Дубоссарах я, и мой муж Анатол стали партизанами. Почему партизанами, неясно даже нам по сию пору. Мы не пускали поездов под откос и не стреляли в людей.

Все, что мы делали, - агитировали людей за объединение с Румынией. Я до сих пор не вижу в этом ничего плохого. Мы носили брошюры и агитационные материалы по домам горожан, и не любили казаков. Я их до сих пор не люблю. Их вообще мало кто любит, даже сами приднестровцы. Приезжие казаки, увешанные дедовскими орденами и вооруженные "Калашниковыми" и шашками, выточенными из рессор, отбирали у народа вино. Видимо, во имя равновесия правобережные комбатанты также отбирали вино у народа, и потому их не любили так же, как и казаков. Но, во всяком случае, комбатанты были родом из Молдавии, и, следовательно, имели на наше вино хоть какое-то право. В общем, в Дубоссарах в 1992 году, - времени, когда в Молдавии разразилась гражданская война, - было довольно страшно. Но если вина у вас не было, вы могли быть относительно спокойны. Разве что шальная пуля во двор залетит.

Иногда я вспоминаю ту короткую и странную войну, пытаясь понять, на что она похожа? Нет, конечно, ничего общего с войнами между Арменией и Азербайджаном, Абхазией и Грузией, у нашей войны не было. У нас не было национальных столкновений, мы исповедуем одну религию, и первыми погибшими приднестровцами стали молдаване, а первым убитым молдавским полицейским -- русский. Да, кто-то, как мы с мужем, например, были сторонниками объединения с Румынией (и остаемся ими до сих пор) а кто-то, наши соседи, к примеру, хотели объединения с Россией. В любом случае, это не повод для той странной необъяснимой резни, которая произошла в 1992 году. Причину я вижу только в одном.

На всех нас напало безумие.

Я все чаще склоняюсь к мысли, что это все из-за ящика. Так и быть, расскажу. Анатолий приехал в Дубоссары в 1984 году. У него не было кисти левой руки, и голова поседела. Он служил в Афганистане. Я ждала его с ребенком: перед тем, как уйти в армию, он женился на мне. Анатолий, слава Богу, не мучился после войны: ему никогда не снились горы, и нападения на караваны. К счастью, он не запил. Я до сих пор помню те семь дней, что мы провели в постели после его возвращения. Мы выходили только в туалет, и на кухню -- поесть. Единственное, что он сказал мне о войне:

-         Сувениров я не привез. Это дурная примета, что-то брать с собой. Возьмешь вещь, потом обязательно убьют. Вот я и не брал.

А небольшой зеленый ящик, который он, по его признанию, сколотил в редкие минуты отдыха, Анатолий положил в подвале за бочкой с вином. И велел:

-         Никогда, слышишь, никогда не трогай это!!!

Я и не трогала. Леонида, - то есть я, - всегда понимала своего мужчину с первого слова. Мне было достаточно того, что он, Анатолий, рядом. Лежит в одной кровати со мной, есть со мной, берет меня, оплодотворяет меня, растит моих, и его, детей. Я его любила.

Итак, во время войны в Приднестровье мы с мужем агитировали за унионизм. Я до сих пор уверена в своей правоте. Молдавия никогда не могла существовать, как отдельная страна. А, раз русские ушли, сам Бог велел нам воссоединиться с Румынией. Признаюсь, мы были несколько фанатичны. Живи мы несколькими столетиями раньше, нас, как первоклассных фанатиков, подобрал бы сам неистовый Лютер.

Что, ящик? Ах, да. Первый раз мне захотелось увидеть, что там, в 1989 году. Я прокралась в подвал ночью, когда Анатолий спал, и даже вытащила сундучок из-за бочки. Но что-то мне помешало его открыть. Мне показалось, что в ящике -- что-то теплое и пульсирующее. Мне стало страшно, и я вернулась. Анатолий спал.

Он всегда хорошо спал. Даже когда в наш дом бросили гранату. Когда это было? Осенью 1992 года. Война закончилась, и в наш дом бросил гранату один беспартийный не определившийся в пристрастиях односельчанин. Исключительно по личным мотивам -- как-то мы не одолжили ему вина. Это, естественно, не осталось без внимания властей. Нам дали квартиру в Кишиневе, правда, в малосемейке, но не под открытым же небом спать.

Как я уже говорила, Анатолий так и не запил, в отличие от многих других ребят, которые вернулись с ним и после него из Афганистана. Были, конечно, еще и другие, кто не пил -- но это только потому, что их привозили мертвыми. А мой Анатолий, слава Богу, остался жив, пусть и без левой кисти.

Второй раз я спустилась в подвал осенью 1991 года. И. не сумев перебороть себя, открыла ящик. Он был полон сушеных фиг. Конечно, это были не фиги, но так мне сначала показалось. Я вынула одну, поднесла поближе к свече, и меня стошнило.

Я держала сморщенное человеческое ухо.

Позже мне рассказали, что многие наши ребята в Афганистане, обезумев от жары и войны, отрезали на память уши убитых врагов. Я не осуждаю Анатолия за это. Но в 1992 году запретила ему брать в руки оружие: по моему мнению, в нашем доме было достаточно отрезанных человеческих ушей. Так я ему и сказала. А до тех пор, целый год, ничем не показывала мужу, что видела его страшную коллекцию.

Да, я боролась за право моей страны воссоединиться с нашей исторической родиной, Румынией, но делала это исключительно мирными целями. Может быть, именно поэтому гранату в нас бросили не те, кто воевали на стороне Тирасполя, а несчастный пьяница, мстивший за банку вина.

Так или иначе, а ровно через год после того, как я открыла мужнин ящик, в Молдавии началась гражданская война. Недавно мне снилось, будто я стою на вершине какой-то горы, и обнаженные, смеющиеся люди говорят мне, будто я начала войну.

Будто бы в ящике, который я открыла, было спрятано безумие войны...

Что ж. Когда мы перебрались в Кишинев, о нашей семье написали в газетах. Меня пригласили в президентский дворец. На каком-то торжественном мероприятии президент Мирча Снегур вручил мне орден Штефана Великого. Очень внушительная железка. Однако, с тех пор находить каждое утро под подушкой червонец, или хотя бы орден (чтобы потом продать) мы не стали. И году к 99-му Анатолий поехал на заработки в Москву.

Потом мне вновь приснился ящик с отрезанными ушами (мы с мужем оставили его в Дубоссарах). А затем -- опять какие-то люди на горе. Самый огромный среди них сказал мне:

-         Пандора, не горюй! Ибо безумие опустилось на твою землю пусть и по твоей вине, но скоро явится герой, который искупит эту, и многие другие человеческие вины. Твой грех будет смыт.

Я очень удивилась, потому что меня с рождения зовут Леонида, а не какая-то Пандора. Ужасно глупый сон. Все знают, кто начал эту войну. Русские и наши дураки из Кишинева, которые не смогли с русскими договориться. Потом я проснулась, и пошла на кухню. Она была совсем серой: утро еще не наступило. К сожалению, мне больше нечего рассказать о моей с Анатолием совместной жизни. В России он женился. Мне сказали об этом молдавские рабочие, которые трудились с ним на одной стройке. Я позвонила, туда, где он работал, и мне сказали: да, он действительно женился. И дали его новый телефон в Москве. Я позвонила, и женский голос ответил:

- Анатолий? Да, дома.

И эта скотина взяла трубку, и я спросила: "что, Толик, новая жена", а он начал оправдываться, но мне-то все стало ясно. Урод. Хуже всего то, что он приезжал летом, и сказал: готовь соленья и варенья, чтобы зимой на стройке было что поесть. Я и наготовила. На триста долларов. А он взял все это, да и поехал прямиком к ней, к новой жене. В Россию.

Разумеется, сон -- не больше, чем сон. Но на всякий случай я купила билет в Дубоссары. Мне хочется посмотреть: там ли он, этот ящичек? И если он там, я закрою его. Просто для того, чтобы кто-то случайно не нашел в брошенном доме ящик с человеческими ушами, и не начал рассказывать сказки о "румынских зверствах в Приднестровье". А в сон я не верю. Просто найду ящик, и закрою его. Дети у меня уже взрослые, поэтому я могу распоряжаться собой, как вздумаю. Поэтому после того, как я найду ящик и закрою его, я там же, в подвале, повешусь. Что? Из-за войны? Нет, конечно.

Из-за мужа.

Прометей:

Они повесили меня на скале при Зевсе, они распяли меня при Яхве. С меня хватит, - на этот раз пускай отдувается Прометеус. Он герой, стало быть, ему и карты в руки. А я пока заправлю этот "Фольксваген", и принесу водителю сигарет. Да, за десять процентов от цены пачки я могу сбегать в магазин, пока ваша машина заправляется, и вынести вам сигарет. Только не надо хмуриться и ворчать. Не устраивает цена, поднимайте свою задницу сами. Честное слово, с вами, людьми, одна морока. Вечно вы недовольны. При этом планка падает: если несколько тысяч лет назад человечество мучили смутные сомнения и глобальные вопросы, - к примеру, стандартный, зачем вы живете, - то сейчас поводом для недовольства может стать любая мелочь. Из этого я делаю вывод - человечество вырождается. А ведь начиналось все куда как лучше.

Помню, первый раз мы поссорились с Зевсом из-за грамоты. Старик никак не мог понять, зачем я обучил вас письму и чтению.

-         Разве от этого, мой мальчик, - приподняв мой подбородок, он глядел мне в глаза, - фимиам в моих храмах будет куриться чаще?

Старый греховодник был ужасно честолюбив. Настолько, что любые изменения он воспринимал только, если они шли во славу ему. Пришлось наплести всякой ерунды про всеобщую грамотность, благодаря которой о деяниях великих богов узнают даже самые отсталые дикари. Сейчас-то, конечно, Зевс вам ни в жизнь этого не подтвердит. Он вообще не любит вспоминать о прошлом. Еще бы! Представьте себе нацистского преступника, который не только не попал на скамью подсудимых в Нюрнберг, но и сумел избежать даже общественного порицания. Более того, представьте, что в послевоенной Германии ходят легенды о добром Адольфе Гитлере, а он сам возглавляет ассоциацию "Любители хорового альпийского пения", и пьет пиво с единомышленниками после не утомительной работы на посту какого-нибудь концерна. Представили? Ну, так это и есть Зевс в наши дни.

Сравнение с нацистским преступником не преувеличение. Я долго пытался вспомнить, - а пожил я, поверьте, немало, - какого-нибудь типа, который причинил бы людям меньше страданий, чем Зевс. И никто в голову мне не пришел. Вы даже не представляете, какой террор он устроил на подведомственных ему территориях! Аттика времен Зевса представляла собой настоящий анклав подонков и преступников, которым никто не мог ничего сделать просто потому, что они являлись богами.

Убийства, циничные изнасилования, похищения людей, заложники, организация массовых убийств, геноцид, воровство, хищения в особо крупных размерах -- всем этим баловались наши небожители. За что наказали Арахну? На каком основании Зевс залезал в постель к женам, чьи мужья отсутствовали, принимая участие в войнах, устроенных Зевсом же? А как рыдала бедняжка Европа, когда этот маньяк-небожитель, так и не выйдя из облика быка, овладел ей прямо на песке. Что, скажем откровенно, не очень гигиенично. А говоря еще откровеннее, совсем не гигиенично.

Жители древней Аттики на протяжении нескольких тысячелетий находились в состоянии массового психоза. Неудивительно. Жизнь, здоровье и благополучие каждого из них, а также их близких и любимых, зависело от оголтелой шайки богов. Отпуская свою дочь по воду на окраину деревни, вы не могли быть уверены, что она не вернется домой через сутки -- двое с нутром, разодранным пьяным небожителем. Участвуя в войне, вы знали, что победит не тот, кто смелее, умнее и хитрее. Куда там! Ты мог горы свернуть, победить чуть ли не стотысячную армию противников, но если не заручился поддержкой Олимпа, то тебе приходил конец. Откуда-то из-за облака выплывал, посмеиваясь, этот омерзительный гомосексуалист Аполлон, натягивал свой долбанный лук, - вернее, его серебряную тетиву, - и ты падал, пронзенный стрелой.

Не имело смысла честно торговать. Ты мог проявить чудеса смекалки, провезти товары через опасные моря, отбиться от кочевников, а потом, - опять же, если не заручился поддержкой Олимпа, - оп-па. Из-за угла выходит прощелыга Меркурий, достает три ореха (наперстков тогда не было) и "обувает" тебя по полной программе. В Аттике не стоило рождаться красивым, - завистливая Афродита непременно превращала всех мало-мальски симпатичных девушек в гадких тварей. После того, конечно, как их, - я говорю о девушках, еще не превращенных в тварей, - изнасилует его сиятельство Зевс. Также не стоило быть хорошим мастером.

Например, в 7 тысячелетии до нашей эры в Аттике не осталось ткачих. Да-да, я говорю об Арахне. Бедняжка навсегда осталась пауком только лишь за то, что вкалывала по двадцать часов: при этом у девушки были золотые руки. К счастью, бедняжка была некрасивой, иначе простым превращением в паучиху она бы не отделалась!

В Аттике царил настоящий тоталитарный режим.

Естественно, все это убивало какую-то бы то ни было инициативность у древних греков. Все знали: лучше не высовываться, тогда не получишь по носу. Не хватало только торжественных демонстраций с плакатами, транспарантами и лозунгами. Впрочем, это с успехом заменяли храмы и Олимпийские игры. Одного этого было достаточно, чтобы возненавидеть спорт. Но Зевс, как и все диктаторы, обожал спорт. Он считал, что массовая физкультура сделает его подданных здоровыми, и, стало быть, счастливыми. О том, чтобы просто-напросто наделить всех смертных хорошими физическими данными и крепким здоровьем, Зевс даже не думал. Он никогда и ничего не делал бескорыстно.

Как сейчас помню первые Олимпийские игры, которые не хватило ума оставить в забвении этому барону Кубертену. Народу собралось не то, чтобы очень много. Тысяч двадцать, что составляло примерно пятую часть жителей Аттики того времени. Зевс, правда, явкой остался недоволен. Помните? А, простите, я забыл, что вы живете куда меньше нас, героев. Хорошо, скажу вам, - именно в эти дни случилось самое страшное землетрясение в Европе, причем оно вызвало цунами стометровой (!) высоты. От Крита остались рожки, да ножки, все селения на побережье, и, само собой, их жители, погибли. Я не говорю о скоте, пастбищах, полях и виноградниках. Все смыло. Невредимым остался лишь тот клочок суши, где проходили первые в мире Олимпийские игры. Надо ли говорить, что их отменили, - божество чем-то недовольно, говорили греки, что-то мы не так сделали, - а через год на вторые Олимпийские игры собрались все пятьдесят тысяч жителей Аттики, оставшиеся в живых. Все. На стадионы тащили даже младенцев и новобрачных. Зевс был в восторге.

Конечно, никакой объединяющей цели Олимпийские игры грекам не несли. О спорт, ты мир, главное участие, мы все друзья, а не враги -- все это туфта, которую фальшиво голосил, отвратительно подыгрывая себе на арфе, Аполлон. Трибунам пришлось рукоплескать: в противном случае разобидевшийся божок пострелял бы их из лука. Так вот, объединение спортом -- туфта. Надеюсь, я достаточно четко донес до вас эту мысль, озвучив ее два раза. Скажу в третий: спорт никогда вас не объединял. Напротив. С Олимпийских игр началась традиция вендетт и междоусобиц между деревнями, которые все никак не могли поделить славу своих спортсменов. Третьи Олимпийские игры ознаменовались таким мощным побоищем между болельщиками двух атлетов, что убитых и раненых уносили со стадиона десятками.

Олимпийские игры породили в людях глупое тщеславие, зависть, стремление любой ценой выиграть кучу сухих лавровых листьев, нанизанных на медную проволоку. Бог мой, если бы они прилагали столько же усилий для того, чтобы сделать что-то хорошее своим близким...

Но Зевс, о, Зевс был впечатлен. Он как завороженный любовался игрой мышц атлетов, их стройными рядами, их вздувающимися мускулами, подобранными мошонками, лоснящейся кожей. Конечно, в те моменты, когда не высматривал себе очередную жертву из девушек на трибунах. Те, правда, тоже были здорово возбуждены. Чего вы хотите. Спорт, поединки, арены. Что? Нет, никакого запрета на посещение женщинами Олимпийских игр не было. Иначе какой смысл Зевсу все это затевать? Иногда я думаю, что Олимпийские игры не столько знак его пристрастия, как деспота, к массовым физкультурным выступлениям, сколько оригинальная идея. Собрать в одном месте всех девушек Эллады вместо того, чтобы гоняться за ними по побережью. Запрет женщинам смотреть на Игры -- миф позднейших времен.

Огонь? Давайте я вам позже расскажу. Ладно?

Ах, да. Как и все тираны, Зевс обожал помпезность. Открытие Олимпийских игр было обставлено с такой пышностью, и на него было потрачено столько денег, что эти нищие, вечно пьяные побирушки (я говорю об эллинах) могли бы есть, как цари, и одеваться в шелка. Причем все. Но мысль потратить эти деньги на себя, и свою нездоровую экономику им в голову не приходила. А даже если и приходила, что с того. Они ведь боялись Зевса! А тот, открыв рот, все смотрел и смотрел на игру мускулов атлетов. Нет, что вы. Уж старик-то как раз был исключительно гетеросексуален. Все эти сказки о Ганимеде, которого наш Зевс, якобы, имел в качестве любовницы, придумал в 3 веке до нашей эры сам Митра. Обычный слив компромата на конкурента. Гомосексуальность в Азии тогда выходила из моды. Вот Митра, в надежде стать богом прибрежных городов (вместо Зевса) и запустил гадкий слушок. У него получилось.

Да бросьте вы. Не жалейте, не стоит. Они все только этим и занимались. Сначала Зевс запустил про титанов гадкий слушок, будто те пожирают собственных детей, по примеру Сатурна. Потом Митра сплетничал, будто Зевс любил мальчиков. Чуть позже включился Яхве, придумавший какого-то золотого тельца, коим на самом деле являлся добропорядочный, - насколько добропорядочным может быть племенной бог, - Мамона. И так -- постоянно. Думаете, это ваша, людская, привычка -- слова доброго ни о ком не сказать? Нет, вы позаимствовали ее у богов. Вообще, все наши дурные привычки -- божественного, так сказать, происхождения. Вам стоит мне верить. Ведь я помню людей эпохи, названной греками Золотой. Тогда вы и в самом деле жили в раю. По одной, очень простой причине - у вас не было богов. Вы действительно жили тогда счастливо, не знали пороков, питались чудесными плодами, и умирали на трехсотом году жизни. Но я даже смертью это назвать не могу. Когда срок человека выходил, он, чувствуя приближение конца, шел на поле цветов, ложился там, и постепенно его тело испарялось. Вот так. Без скандалов, слез и упреков. Вы вели тогда себя с большим достоинством, и я до сих пор горжусь людьми Золотого века.

Боги, в сравнении с ними, - жалкая куча дерьма.

В том числе и Зевс. Кстати, недавно мы с Зевсом встретились. Он был на хорошем автомобиле, кажется, "Порш". Ну, еще бы, ведь бог с замашками деспота, чьим хобби в течение долго времени являлся банальный геноцид, если и мог выбрать себе машину, то исключительно -- немецкого производства. Такая вот скрытая ирония. Он подъехал на нашу стоянку, и послал меня за сигаретами. "Кент". После того, как я принес ему пачку, и дал прикурить, Зевс меня узнал. Признаюсь, мы оба были несколько смущены. Потом небожитель рассмеялся:

-         Если где я и мог встретить тебя, - сказал он, - то только в Молдавии. Как это я сразу не догадался.

В ответ я ехидно улыбнулся. Этого было достаточно. Зевс сразу же почувствовал комплекс неполноценности. Еще бы. Бог, вышедший в тираж. Никто из них не мог этого пережить. Выйдя в тираж, они опускались, спивались, мучились. Лет пятнадцать я встретил на помойке, кого бы вы думали?

Да-да, Дионис.

Лежал на каком-то тряпье, и посасывал пустую бутылку. Видимо, ему казалось, что там осталось вино. Признаюсь честно, я специально задержался возле него, чтобы насладиться зрелищем опустившегося бога. Поверьте, это самая малая компенсация за то, что они, с нами, людьми, сделали. Герои, они ведь тоже отчасти люди. В общем, посмотрел я на Диониса, порадовался, и ушел. Зевс, к моему огромному сожалению, не спился. Выглядел он, признаю, хорошо. В роскошном костюме на приличном автомобиле. Еще и зажигалка золотая. Именно ее он протянул мне, чтобы я прикурил. Тем не менее, у него было немного причин чувствовать себя победителем: ведь я остался жив, хоть он и велел повесить Прометея на высокой скале.

-         Как руки, не болят? -- как и все боги, он обожал грубый, пошловатый юмор, и сам громко смеялся своим шуткам.

Я ничего не говорил, молча улыбаясь. Было видно, что это приводит Зевса в бешенство. Он постепенно закипал. Увы, трюк с молниями ему больше не подвластен. Увы, для Зевса, конечно, не для меня.

-         Дружище, - окликнул меня коллега по заправке, - что ты там возишься? Гляди, другая машина подъезжает.

-         Да вот, - я специально старался говорить громче, - тут какой-то странный ЧЕЛОВЕК. Все смеется, и несет при этом чушь.

Зевс побагровел, и потушил сигарету. Худшего оскорбления я нанести ему не мог. В то же время небожитель понимал, что я говорю правду. Как все вышедшие в тираж боги, он остался простым человеком, хоть и бессмертным. Все свои прежние фокусы Зевс выделывать уже не мог. Таковы условия контракта. До тех пор, пока ты на коне, тебе подвластно все на свете. Упал в рейтингах? Не пеняй на себя, и возвращай привилегии.

-         Между прочим, -- он, опять же по скверной божеской привычке, хотел оставить за собой последнее слово, - скоро вам всем, бессмертные герои, придет конец. Я надеюсь, ты слышал о некоем Прометеусе, мой друг? Так вот, в ближайшее время эта бледная копия одного бледного героя доберется до замка Дракулы в Лаку Рошу, где узнает тайну загадки Молдавии. После этого, мой глубокоуважаемый друг, он вернется сюда, и принесет себя в жертву. И тогда всем вам, почтенные герои, придет конец...

Разумеется, о Прометеусе я слышал. Более того, видел его буквально на днях. Мы встретились в Румынии. Он как раз брел к замку Дракулы, наклонившись вперед. Мальчик вспотел, и задыхался. Мне было жаль его. Горные дороги вообще штука неудобная. Да еще этот холодный ветер, который исходит от горных ручьев и озер. Если бы не густая борода, лицо мое давно бы здесь обветрилось.

Поначалу я увидел лишь макушку Прометеуса. Потом -- край лица. Смотреть сверху было неудобно, но я ничего не могу поделать: я вишу на скале, и руки мои пригвождены к камню. А на выступе рядом со мной по-прежнему стоит ворон. Я вишу здесь с незапамятных времен. Когда-то эта гора называлась Олимп. Она возвышалась над Грецией. Конечно, в воображении людей. Ведь на самом деле Олимп -- гора небольшая. Но уж точно греческая. Позже ее перенесли в Румынию, к замку Дракулы.

Ничего, висеть можно.

Позавчера, например, я видел, как банда крестьян жестоко расправилась с бродячим торговцем, судя по виду, иудеем. Это был примерно так пятнадцатый век. Сегодня -- век двадцать первый, и по дороге, огибающей скалу, на которой вишу я, идет к замку Дракулы Прометеус.

Нет, я не солгал про заправку -- я действительно там, и действительно работаю. Но, и как бы вам это объяснить, даже когда мы (и вы, люди в том числе) находимся где-то, на самом деле у каждого из нас -- одно-единственное место в этом мире. Всегда.

...Агасфер с момента сотворения мира сидит в маленькой комнатке, и ждет Нису. Прометеус отныне и присно, и вовеки веков стоит на балконе, приставив к виску пистолет со взведенным курком. Суккуб вечно лежит в постели мужчины, перекатывая во рту украденное во сне человека семя. Я, с тех пор как себя помню, только и делал, что висел на этой проклятой скале, в ожидании ворона....

Я посмотрел на Прометеуса, бредущего к замку, и в моем сердце поселилась жалость. Одного взгляда, брошенного на этого человека, было достаточно, чтобы понять - он не рожден героем. Прометеус -- обычный смертный, человек. Героем он стал случайно, необычайным усилием воли. Оно истощило его, и забрало все силы. Больше сил у него не осталось. Он явно устал. Он явно больше ни на что не способен. Все, на что его хватило -- стать героем. В принципе, этого вполне достаточно, учитывая, что героями никогда не становятся, ими лишь рождаются. Прометеус и так уже прыгнул выше головы. И несправедливо, по моему мнению, требовать от этого мальчика еще что-либо. Все это понял я, кинув на Прометеуса лишь единственный взгляд. Его хватило мне, чтобы полюбить Прометеуса.

За всю свою долгую жизнь я встречал лишь одного человека, похожего на Прометеуса. Это был Микеланджело, и, насколько мне известно, вы по достоинству оценили его способности. Но и только. Увы, его гений вы оценить не смогли. Микеланджело, как и Прометеус, не был рожден героем, но сумел стать им. Оба некрасивые, и чрезвычайно талантливые -- они всю жизнь приходили в ярость, когда их просили объяснить, что же они делают. Еще бы. В теории они были слабы. Вернее, им не хватало сил на то, чтобы все объяснить. То ли дело Да Винчи. Тот-то уже родился героем, и его хватало на все. Но эти двое... Всю жизнь их звал мрачный голос Рока, и, повинуясь ему, они совершали величественные поступки. Ладно, забудем об этом.

Предопределение, - или рок, - страшная штука. Это единственное, чего, боимся мы, бессмертные циники. Рок, это вам не жалкие боги. Это вам не два пальца облизать. Куда уж там...

Огонь, огонь... Да какая вам разница?!

Говоря о богах, я постоянно забываю Гефеста. Неудивительно: всем своим поведением этот единственный приличный небожитель разительно контрастировал с остальными обитателями Олимпа. То есть, он вел себя настолько по-человечески (вернее, по-человечески в эпоху Золотого века человечества) что я даже не рискую причислять его к богам. Увы, он был богом. Вернее, стал им. На что только не подвигнет каждого из нас любовь. А Гефест был влюблен в Афродиту.

Это единственное, в чем не соврал Гомер.

Само собой, Гомер не знал Афродиту, и Гефеста не знал. Он их никогда не видел даже в ту пору, когда мог что-то видеть. Он просто соврал, а ложь оказалась правдой. Это был тот случай совпадения, благодаря которому мы говорим о человеке, на него наткнувшемся -- гений. Гомер был гений потому, что его видения и фантазии совпали с реальными событиями на Олимпе. Аристотель был гений потому, что его ошибочные и в корне неверные рассуждения о количестве лапок у мухи внезапно дали верный результат. Гений -- тот, кто, поступая неверно, добивается своего. Гефест был гений. Вернее, был бы им, будь он человеком. Но Гефест был бог.

К сожалению, - и это ни для кого не секрет, благодаря гениальной догадке Гомера, - Афродита изменяла Гефесту. Она делала это с кем попало. Вам достаточно было обладать членом для того, чтобы Пенорожденная затащила вас в свое влажное нутро. Отмечу, что не сопротивлялся никто. Уж очень она была хороша. Изредка эта хулиганка вырывалась на денек-другой в иную эпоху: так появились предания о Суламифи, Богородице, Цирцее, Астарте и многих других. Она сводила с ума поэтов. Халиль Джебран бредил ей, Вийон, тоскуя, писал о ней стихотворные порнографические воспоминания, -- она бросила школяра спустя неделю после знакомства. Ах, как ей нравилось приводить мужчин в неистовство.

Да, что-то общее с Зевсом у нее было. Зевс не пропускал ни одной девицы. Афродита коллекционировала мужчин. Но Зевса влекла исключительно плоть, Афродита же, жаждущая плоти, высасывала и душу. Она была куда умнее Зевса, этого живущего на Олимпе фаллоса с запасом семени. Она наслаждалась. О, сладкая, о элитная проститутка небожителей...

Гефест был парень прямой, и всего этого не понимал. Он уставал на работе до чертиков. Чего только не поручали ему на Олимпе. Гефест, нам надо приковать Прометея к скале! Гефест, я хочу железного быка, в которого могу залезть, чтобы совокупиться с развратной царицей Крита! Гефест, мне нужны новые кольца! Гефест, изготовь то! Гефест, тебе надо ковать это! Немудрено, что под вечер бедолага возвращался в свой чертог смертельно уставший. Ноги волочил. Позже на Олимпе говорили, что как раз ноги-то и стали причиной преждевременной смерти Кузнеца. Будто бы из-за многовекового стояния у наковальни в них скопилась кровь, и в результате, - опа! -- небожитель умер. Скандал разразился ужасный. Как сейчас помню: отголоски дошли даже до моей скалы, не говоря уж обо всей Элладе. Бог, который умер, -- такое было впервые! Поговаривали даже, что дело не обошлось без Медеи, которой, якобы, Афродита щедро заплатила за смертельное пойло, которым попотчевали Гефеста за неделю до его безвременной кончины. На 127 тысяче лет жизни. Подумать только, всего 127 тысяч лет. Да он был еще мальчишка, этот Гефест. Но внешне -- нет, выглядел он как зрелый мужчина.

Работа старит, что поделать.

Микеланджело это понимал. К концу жизни он был сгорбленный полуслепой старик со скрюченными от резца пальцами. Прометеус это понимал: на взлете жизни он уже был старик с дрожью в глазах, и состоянием, близким к помешательству из-за постоянного писательства. Гомер это понимал: и сбежал от своего призвания, и, стало быть, от сгорбленной спины и скрюченных пальцев. Сбежал в военную экспедицию, но судьба его и там нашла. Боги это прекрасно понимали: никто из них в жизни палец о палец не ударил. В отличие от Гефеста, конечно.

-         Кузен, - как-то, посмеиваясь, сказал ему Зевс, - я хочу попросить тебя о небольшой услуге.

-         Слушаю тебя, небожитель, - угрюмо, как всегда, ответствовал Гефест, как раз думающий о том, в чьей постели сейчас резвится его жена, - я с радостью сделаю все, чего ты пожелаешь.

-         Видишь ли, - плотоядно подмигивал Зевс, - я бы хотел, чтобы ты выковал такую особую штуку...

О дальнейшем не буду рассказывать, потому что противно. Намекну лишь, что благодаря этому заказу Зевса в ваших преданиях появились мифы о Единороге, использовавшем свой рог, прямо скажем, не по назначению. Гефест был покорен, -- он выковал рог. Но можно только представить себе, как это мучило его, постоянно обманутого мужа.

Никто не понимал, почему Афродита остается с ним. Нравы на Олимпе были легкие, войти в законный брак, или выйти из него богам не стоило ничего. Несмотря на это, а также на то, что Гефест изрядно поколачивал благоверную после каждого доказанного факта измены, Афродита все же оставалась с мужем. Она осталась с ним даже после дикой истории с Паном. Полагаю, ей нравилось, когда ее лупил Гефест.

Может, вы уже перестанете спрашивать меня, когда я умудрился украсть огонь? Это становится неприличным.

Пан подрабатывал фавном в свободное от мистерий время. Диониса это устраивало: он вообще предпочитал не брать на постоянную работу сотрудников. Вместо этого он предоставлял им возможность заработать лишь в сезон. Ах, простите, объясняю вам, что за работа. О мистериях слышали? Дикие попойки, совмещенные с оргиями, должны были, по идее греков, - любезно подсказанной им богами, - славить небожителей. Хуже всего были мистерии Диониса. Они начинались в каждом селении Аттики, когда туда прибывал так называемый "поезд Диониса".

О поезде? Ладно. Это была процессия, в которой состояло порядка шестисот особей (не могу назвать их людьми). Фавны, кентавры, герои, иногда боги, и, конечно, сам Дионис. Ну, и все это, не считая продажных девок, говорящих тигров, пантер, козлов и прочая, прочая.

Передвижной цирк Диониса.

Так, по крайней мере, обозвал это шествие один старик. Это был царь, отказавший "поезду Диониса" в гостеприимстве. Вы знаете, чем это закончилось. Вообще, встречи с поездом Диониса редко заканчивались для людей чем-то хорошим. Тем не менее, люди слетались к "поезду" как мухи на мед. Еще бы. Там же наливали вина, и не нужно было работать. Боги все прекрасно понимали.

Так вот, по приезду "поезда Диониса" в деревню, там начинался форменный бардак и разгром. Люди пили неразбавленное вино из кувшинов, дрались, орали, танцевали, совокуплялись, кто с кем попало (в том числе и с говорящими пантерами, не говоря уж о козлах). В общем, они безумствовали. Иногда мне кажется, что в ящике, который случайно открыла Пандора, было вино. Ну, по крайней мере, "поезд Диониса".

Дионису приходилось оплачивать работу сотрудников по очень высокому тарифу. Ведь физическое напряжение было столь велико, что сопровождение "поезда Диониса" еженощно рисковало жизнью. Только за десять мистерий, - рассказывали мне по секрету, - пятнадцать кентавров погибли по пьянке. Один козел погиб по вине кентавра, принявшего козла за самку кентавра (по пьянке), а бесчисленное множество фавнов элементарно спились. Трагичнее всего была гибель снежного барса, - присланного Дионису в подарок индийским князьком для забавы, - от алкогольной интоксикации. Вся Эллада скорбела по этому благородному животному. Я знаю, что смерть барса была не случайной. Предвидя свой ужасный конец, он решил покончить с мучениями сразу, и выпил десять литров вина. Для представителя его вида -- доза смертельная. Дионис лишь смеялся. Его "поезд" нес людям кратковременное веселье. И только. И то -- кажущееся. На самом деле он нес опустошение и боль.

Не говорю уж о прохожих, которые попадали под "поезд" случайно. Что они проделывали с девушками, страшно рассказать. При этом, поскольку насильники (сиречь все участники процессии) были в состоянии перманентного опьянения, дети у бедняжек являлись на свет дефективными. Нет, я не намекаю на голову Солона.

Я говорю прямо - мать Солона зачала от одного из кентавров поезда Диониса.

Что? Похищение огня? Не понимаю, почему вы интересуетесь....

Кентавр был первым, поэтому отцом считают именно его. Кентавр был пьян. Теперь понимаете, почему бедняге Солону не приходилось снимать шлем со своей деформированной от рождения головы?

Впрочем, я заболтался, а Прометеус все идет, и идет, и, может статься, очутится рядом. Достаточно близко для того, чтобы я окликнул его. Афродите, разумеется, было известно все о проделках Диониса. Более того, об этом было известно всем. Ведь Дионис ничего и не скрывал. В этом отличие богов Олимпа от других тиранов, небожители никогда не скрывали своих злодеяний. Напротив, считали их милой забавой и предметом поклонения. Им казалось, что люди непременно хотят быть похожими на жителей Олимпа. Увы, боги оказались правы. И Афродита, эта развратная потаскушка, приняв вид крестьянки, очутилась на проселочной дороге. Там, где вот-вот должны были проехать Дионис и его свита.

Гефест ждал ее дома: они собирались отмечать 3-тысячелетие совместной жизни. Бедолага даже выковал ей необыкновенный браслет, и красивее этой безделушки, поверьте, в мире не было и не будет. Гефест разжег огонь в очаге, и приготовил праздничное угощение, что уже само по себе в Элладе тех времен было поступком диковинным. Мужчины никогда не готовили, если они не на войне, конечно.

Что? Похищение огня? Да зачем вам это...

Итак, Афродита стоит на дороге, и к ней подъезжает кортеж Диониса. Гефест как раз снимает с огня котелок с диковинным супом из шпината и пряностей, за которыми сгонял на Молуккские острова сговорчивый Эрот. Гефест пробует суп, а в это время из повозок с ревом выскакивают люди и животные, жаждущие побаловать с селянкой. Гефест ждет и ждет, блюда остыли, а он все ждет. А Афродита, старательно играя роль, бьется и ревет, да колотит по пыльной дороге руками и ногами, задыхаясь под очередным насильником. Дальше рассказывать не буду. Продолжалось все это трое суток. Афродита вернулась под утро, в синяках, измочаленная и счастливая. Гефесту уже обо всем рассказали. Какая-то добрая душа. Он так сильно избил жену, что та осталась без глаза. Но и после этого не перестала гулять. Да что вы все заладили: огонь, огонь! Хорошо. Сдаюсь.

Это я ему рассказал. За уголек, конечно.

Цензор:

Да, я знаю, что Прометеус в любом случае просто обязан покончить с собой, принеся себя таким образом в жертву. Таково его предназначение. Но меня это не волнует. В любом случае я просто обязан довести до конца судебный процесс по делу "Молдавский народ против Прометеуса Балана".

Таково мое предназначение.

Ну и что с того, что он многим нравится? Драматург Фриних тоже многим нравился. Более того, он был, на языке современности, звездой древнегреческого театра. Что не помешало цензорам Афин приговорить его к 10 талантам штрафа. В приговоре было сказано - "за напоминание о бедах родины". А разве не тем же занимается Прометеус?

О Фринихе? Ладно. Расскажу, коль скоро у меня получасовой перерыв. Нет, дело "Молдавский народ против Прометеуса Балана" я рассматриваю не сегодня. После перерыва мне придется заняться контрабандистами, а после них -- обманом при сделке с недвижимостью. Ничего низменного в этом не вижу. Я давно интересуюсь правом, - а не только зарабатываю им на жизнь, как многие мои, с позволения сказать, коллеги, - и знаю, чем занимались судьи Фриниха. И не только это.

Я поименно знаю состав судейской коллегии, приговорившей к смерти Сократа. Для меня не секрет, чем руководствовались судьи Орлеанской Девы, и я осведомлен о трениях в жюри, рассматривавшем дело Бостонского Душителя. Не надо мне рассказывать о несопоставимости первых двух с третьим персонажем, пожалуйста. Это для вас всех они разные. Для меня они -- подсудимые. Я юрист, и закон -- моя душа.

Фриних имел неосторожность стать первым драматургом Афин. Не исключено, конечно, что до этого в городе писали пьесы и до него. Но, раз это факт недоказанный, первым драматургом я считаю Фриниха. Уж он-то доказан. Во многом благодаря тому, что его имя и название его пьесы сохранились в истории только благодаря приговору суда Афин.

В вечность можно попасть и по приговору суда.

Иногда это чертовски приятно. Уверен, что и Сократ и Фриних это понимали. Хотя Фриниху, наверняка, было приятнее. Все-таки преступление, - написанный текст, - является вещественным доказательством. Что, в отличие от неосязаемых рассуждений Сократа, так и не записанных при его жизни, является более веским аргументом обвинения.

Пьеса Фриниха существовала. На сегодняшний день она не сохранилась. Поэтому могут возникать сомнения. Но у меня их нет: что важно, Фриних сам признал ее существование. Обвиняемые, напротив, обычно отрицают наличие улик. Фриних признал существование улики, следовательно, она была. Почему Фриних это сделал, вопрос другой. Я лично склонен считать, что всему виной тщеславие. Только человек тщеславный, - а все драматурги, по-моему, тщеславны, - может признать наличие своей пьесы, когда его за эту пьесу судят. Если, конечно, обвиняемый гордится уликой -- своей пьесой.

Но я не встречал драматургов, которые бы не гордились бы своими пьесами.

Поверьте, мои рассуждения вовсе не так зыбки, как вам кажется на первый взгляд. Я выверил их неоднократно. Да, в них есть что-то общее с мыслями Аристотеля относительно количества лапок у мухи. Но разве Аристотель оказался не прав? А раз выводы Аристотеля верны, значит и его рассуждения, которыми он пришел к этим выводам, - верны.

Фриних, - с ударением на второе "и", - написал пьесу "Взятие Милета". На тот момент Афины еще не воцарились в Аттике и не стали единственным городом -- владыкой морей и торговли. Поэтому пьеса - не о победе афинян над Милетом, как вы могли бы подумать. Пьеса -- о победе над Милетом персов, которые сравняли город с землей, перебив почти всех его жителей. Афиняне неоднократно брали другие города, уничтожая их жителей. Постановка "Взятие Милета" вызвала у них бурю эмоций. Преобладали слезы. Вот как пишет об этом единственная на тот момент газета города, "Вечерние Афины":

"Необычайный талант гражданина Фриниха явился всему достойному и великому городу Афины премьерой спектакля по его пьесе "Взятие Милет". Острая постановка, великолепная игра актеров, а главное, очевидный талант автора -- все это, вкупе с великолепными декорациями, произвело на зрителей небывалое впечатление. Отметим также великолепные пирожки, и медовые пышки, которые подавали в антракте работники лавки Полифема: пекаря, который, как и драматург Фриних, в этот день превзошел самого себя!".

Вот так. О содержании -- ни слова. Но нам доподлинно известно, что зал, потрясенный недавней гибелью города Милет, и увидевший достойную экранизацию этого события, испытал катарсис. Именно этого и добивались драматурги. Все, со времен Фриниха. Афиняне рыдали и аплодировали.

И приговорили его к штрафу в 10 талантов за "напоминание о бедах родины".

Это были те же самые люди, которые днем раньше аплодировали в театре. Мы не можем даже свалить все на судей. В Афинах афиняне и были судьями. Это единственное достижение греческой демократии, о котором нам доподлинно известно. Достижений греческой драматургии было куда больше. Но не мне об этом судить: я юрист. Я могу только судить о юридической стороне дела и о степени тяжести наказания, понесенного драматургом. Фриних легко отделался. Не будь он популярным драматургом, наказание было бы куда тяжелее. В то же время, будь Фриних неизвестным и не любимым драматургом, его пьесу вообще не поставили. И наказания не было бы вообще.

Процесс по делу Фриниха шел всего один день. За это время состоялись следующие юридические процедуры: обращение в суд группы граждан от имени афинского народа, принятие заявления от имени афинского народа афинским же народом; рассмотрение дела афинским народом, речь обвинения, речь защиты от имени Фриниха (ее читал не сам драматург); совещание суда, вынесение приговора. Все формальности были соблюдены. Справедливость, - а если есть приговор суда, я считаю, что есть и справедливость, - восторжествовала.

Фриниха наказали за то, за что и полюбили.

За талант? Я не могу этого утверждать. Талант -- понятие вне юрисдикции. Могу лишь смело говорить о том, что Фриниха полюбили за пьесу "Взятие Милета", и наказали за нее же. Случается такое сплошь и рядом. Но случай с Фринихом особенный. Это -- первое дело подобного рода, и, стало быть, оно заслуживает моего самого пристального внимания. Я не могу ознакомиться с вещественным доказательством (пьеса "Взятие Милета" не сохранилась до наших дней, как уже упоминалось) поэтому опираться придется на косвенные данные. И в первую очередь стоит обратить внимание на само событие, послужившее отправной точкой всей этой истории.

Взятие Милета.

Самое, что ни на есть, настоящее, а не "Взятие Милета", написанное Фринихом о то, как был взят Милет. Разумеется, сам Фриних при этом не присутствовал. Как и никто из афинян. Теоретически, конечно, присутствовать при взятии Милет они могли. В стане милетцев, конечно. Практически они этого не сделали.

Афины отказались от Милета: они решили, что делать вылазку в тыл персов, осаждающих город союзников, было бы слишком рискованно. Теперь вам понятно, почему так рыдал зал? Да, Фриних разжалобил их, но он же напомнил горожанам Афин о том, как они нарушили союзнические обязательства.

Фриних их тоже нарушил: он был афинянин

Впрочем, у драматурга есть слабое, но оправдание. Он обменял предательство на прекрасную пьесу, заставившую рукоплескать зал.

Так, по крайней мере, о ней говорят современники. У меня нет причин не доверять им: не окажись пьеса так хорошо, как о ней отзывались, вряд ли бы Фриниха судили за нее.

Особого внимания заслуживает речь защиты. Как я уже упоминал, читал ее не сам Фриних. И, конечно, не адвокат: таковых в Афинах попросту не было. Тогда в городе во время суда защищались обычно сами обвиняемые. Но Фриниху этого сделать не позволили: судьи, хорошо зная его талант, запретили драматургу писать речь в свою защиту. Обвинители, афинские горожане, боялись того, что обвиняемый Фриних разжалобит публику и суд, - афинских же горожан. Таким образом, они защитили себя от пагубного воздействия Фриниха.

Речь в защиту Фриниха, сочиненную не Фринихом, читал тоже не он. Драматург специально для этого нанял городского оратора. Не самого блестящего, потому что на хорошего оратора денег у Фриниха не было. Он мало зарабатывал: вход в театр Афин был бесплатным, и никаких денег за постановку драматург не получал. Оплачивался только труд актеров. Платил город. Что, в принципе, справедливо. Практичные афиняне не покупали кота в мешке, а устанавливали размер оплаты только после того, как пьеса была просмотрена.

За "Взятие Милета" актеры получили баснословный, по тем временам, гонорар.

Соответчиками Фриниха актеры не были. Суд понимал, что они -- всего лишь исполнители. К тому же, лица актеров театра того времени прикрывали глиняные маски. Это не позволяло установить степень вины каждого из них в оскорблении, нанесенному городу. Маски были великолепны: изготовленные лучшими скульпторами города, обоженные лучшими гончарами, они прекрасно передавали состояние настроение актера. Вернее, состояние души персонажа, которое придал ему, персонажу, автор.

По сравнению с этими масками ужимки актеров всех эпох выглядят жалко. Говорят, что маски отменили в процессе эволюции театра. Это не так. Отказ от масок стал шагом назад.

Театры отказались от масок под давлением властей. Те хотели знать в лицо человека, который, пусть и не по своей воле, может стать участником постановки, нанесшей оскорбление правящему режиму. Чистой воды политика. Именно из-за этого мы лишены возможности насладиться театральным искусством в чистом его виде. Взамен вот уже четыре тысячи лет мы, ничего не подозревая, смотрим пантомиму. Актер без маски -- мим.

В древнем мире - человек, стоящий на ступеньку ниже актера.

Это тем более обидно, что актеры находились если не на последней, то на предпоследней ступени. Еще бы. Они же не торговали, и не умели воевать. Пользы от них не было никакой. Если бы в Спарте умели, глядя на младенца, сразу определять его профессию, то будущие актеры отправлялись бы прямиком в ущелье. То самое, куда сбрасывали детей, появлявшихся на свет божий не головой вперед, а попкой. С другой стороны, как бы тогда спартанцы определяли будущих актеров, если бы актеры перестали существовать как гильдия? Вопрос интересный, но к моим размышлениям о Фринихе и его пьесе это отношения не имеет.

За исключением разве что, следующего: лучше бы Фриниху при рождении отправиться в пропасть, чем дожить до постановки "Взятия Милета". Ведь 10 талантов были только началом беспрецедентной травли, которая закончилась изгнанием драматурга и его последующей гибелью. Разумеется, Фриниха никто не жалел. Горожане считали, - и не без оснований, - что человек, напомнивший народу о его страданиях, не заслуживает права на почетную смерть от старости.

Итак, актеры, участвовавшие в постановке "Взятия Милета", получили хорошее вознаграждение. Режиссер не получил ничего: режиссеров тогда попросту не было. Афинская драма той поры была очень близка к литературе. Актеры просто зачитывали текст, особо не двигаясь. Кривляться и жестикулировать полагалось только мимам, а мы с вами уже выяснили, кто это были такие.

Постановка "Взятия Милета" была ни чем иным, как озвученным актерами текстом "Взятия Милета". Единственное, что отличало постановку от декламации, были глиняные маски на лицах актеров.

Фриних был потрясен жестокостью приговора: чтобы достать 10 талантов, ему пришлось заложить дом и продать двух рабов. Больше у него ничего не было. Жену драматург продать не мог, потому что свободные граждане, по законам той поры, в сделках купли-продажи выступать, как их объекты, не могли. Это было тем более огорчительно, что жена Фриниха. -- нам это доподлинно известно благодаря свидетельству современника, - изъявила желание продать себя, чтобы спасти мужа. Я прошу вас не спешить восхищаться отважной женщиной. Просто ей настолько опостылела нищая жизнь с Фринихом, что она была готова даже на рабство. Проще говоря, жена Фриниха, желая продаться в рабство, чтобы заплатить за драматурга штраф, хотела спасти от Фриниха саму себя. Это был единственный способ: развод в то время не поощряли.

Фриниха сочли опасным государственным преступником, но развода его жена получить не смогла бы. Одно дело -- измена родине, а совсем другое -- развод с мужчиной, который добросовестно исполняет супружеские обязанности. Освободить от Фриниха жену могло только рабство. Ну, или смерть Фриниха. Что задачу не упрощало: вдовам выходить замуж повторно не позволялось. Получилось, что Фриних, как и многие драматурги последующих времен, обрек на неприятности не только себя, но и любимую женщину. Зачем он это сделал, осталось загадкой для самого Фриниха.

Кстати, он не был новатором.

Восемнадцатилетняя Гера, названная в честь божества, и жившая в деревушке Древней Эллады у моря, многое могла бы рассказать об обещаниях двадцатилетнего юноши, Гомера. Не оставь он хлебную должность помощника торговца маслом, рассказала бы Гера, у них была бы куча детей, свой дом, небольшое стадо, и виноградник. Почему Гомер, вместо того, чтобы остаться с любимой женщиной, подался сначала в писцы, потом бродяжничал, попал на войну, и закончил свою жизнь бездетным старцем в замке Одиссея, - неизвестно никому.

Даже Гомеру.

Первое, что пришло ему на ум -- жажда славы. Но она пришла к Гомеру так поздно, что он, пожалуй, мог бы от нее и отказаться. По крайней мере, подумал бы над этим. К Фриниху слава пришла куда раньше. Он бы отказался от нее, не раздумывая. Но было поздно. Храбриться постоянно нельзя. К концу судебного процесса Фриних испугался. Его, наконец, стали жалеть в Афинах.

Не знаю, жалел ли кто-нибудь Прометеуса.

В любом случае, несмотря на страх, ни один из них не отказался бы от своего будущего. Фриних, даже зная о предстоящем суде, все равно написал бы "Взятие Милета". Гомер выбрал бы слепоту. Прометеус все равно отправился бы в замок Дракулы, чтобы подвести жирную черту под так называемой загадкой Молдавии.

Герои слепо несутся навстречу судьбе, желая изменить текущий ход вещей и событий. Тем самым они, того не подозревая, следуют ходу вещей и событий. Все подсчитано и предопределено. Обычные люди следуют предопределению. Герои борются с ним, и тем самым определяют его.

Теперь вам понятно, за что так ненавидели Прометеуса в Молдавии?

Что мне остается сказать? А, сущие пустяки. Во-первых, Фриних. Как я и говорил, он был осужден, продал все свое имущество, и стал заложником ростовщиков, у которых ссудил недостающие для уплаты штрафа деньги. Оказаться должником в Афинах было шагом опрометчивым. До отмены долгов, - чем с успехом занимался Перикл, - было довольно далеко. Поэтому Фриних, во избежание финансовых претензий, бежал из Афин.

После этого его сразу же обвинили в предательстве родины.

К этому повторно добавили обвинение в "напоминании гражданам о бедах родины". Все это тянуло на высшую меру наказания. Фриних не осмелился вернуться, и был вынужден скитаться. В конце концов, он был схвачен спартанцами, которые забили его насмерть камнями.

Спартанцы ненавидели афинян. Драматургов они ненавидели, пожалуй, еще больше.

Значительно позже за преступление, которое вменяли Фриниху, был приговорен к денежному штрафу Эсхил. Нам нет причин его жалеть. Он, в отличие от Фриниха, был состоятельным гражданином. Кстати, тексты трагедий Эсхила до наших времен, - пусть и сильно искаженные, - сохранились. Но это не имеет для меня значения. Для юриста важно лишь, что прецедент был. И, стало быть, любое государство имеет право жестоко наказать своего писателя, который осмелится ввергнуть граждан этого государства в хандру. Напомнить граждане о чем-то неприятном. Более того.

Любой писатель, который осмеливается писать на неприятные для государства темы -- не кто иной, как преступник.

Так повелось со времен Фриниха. Надеюсь, не закончится это никогда. Мне жаль его, как человека, но превыше всего -- интересы государства. Всегда будут те, кто окажутся в проигрыше. Государство же -- олицетворение большинства граждан. И уж если приходиться чем-то жертвовать, пусть это будут представители меньшинства. Что? Текст "Взятия Милета"?

Ну, такая ерунда меня никогда не интересовала.

Эрот:

Да перестаньте вы! Пятьдесят долларов за знакомство с богатой иностранкой, это, по-вашему, дорого?!

Нет, бесплатно я не работаю. Ах, вы и об этом знаете? Да, конечно, Прометеуса с суккубом Еленой я познакомил бесплатно. Но знаете почему? Да как раз потому, что об этом слышали даже вы! Реклама, понимаете? Поэтому прошу вас, или раскошеливайтесь, или выметайтесь из моего брачного агентства поскорее.

Да, внешне я ничем не похожу на того розовощекого мальчугана, что усердно мечет стрелы с уголком фотоальбомов ваших бабушек. По этому поводу могу сказать только одно (и в альбомах ваших бабушек эта избитая фраза наверняка есть) -- внешность обманчива. Тот розовощекий мальчик с крылышками вовсе не я. Это Амур. Еще вы знаете его под именем Купидон. Мальчишка и в самом деле весельчак, и все никак не может похудеть. Это тем более удивительно, что он почти мой ровесник. Сколько лет мне? Представьте себе, я всего на два дня младше мира. Едва было создано все, что вы видите вокруг, как появился я. Как для чего? Благодаря мне все живое зашевелилось, и принялось истово совокупляться, отчего мир и получил свое развитие. Иными словами, бог (назовем это так для вашего удобства) просто перепоручил мне свои функции. А сам отправился отдыхать. Конечно, на второй день. Ведь полной рабочей недели тогда не было. Недели тогда тоже не было.

Так о чем это я? А, Купидон. Мальчик, несмотря на солидный возраст, вовсе не потерял форму. Как и удивительное жизнелюбие. Мне кажется, что он - единственный из бессмертных, кто не утратил интереса к бытию. Оно его увлекает. Мир вертится огромной воронкой, а наш розовощекий Купидон стоит на самом ее краю, и зачарованно глядит вниз. Маньяк, наслаждающийся верчением гончарного круга. Меня такие вещи никогда не привлекали. Ну, так я ведь и не Купидон.

Нет, мы вовсе не дублируем функции друг друга, как вы могли бы подумать. Купидон отвечает за сердечную привязанность. В моем же ведении -- животное начало. Не путайте это со страстью, и простым желанием: этим занимается Пан. Вернее, занимался до тех пор, пока не вышел в тираж. К слову сказать, продержался старик совсем немного. Немудрено, работа у него была бурная и изматывающая. Уже на втором тысячелетии жизни Пан выглядел, как глубокий старик. Морщины, седина, остеохондроз, и ослабление половой функции. Еще бы! Количество связей Пана было невероятно большим. Вы понимаете, о каких связях я говорю.

Что вы, Зевс не мог продлить его жизнь, или дать ему здоровье. Ведь Пан, в строгом смысле этого слова, был не бог. Так. Полубог. Для него боги, как для вас, людей -- герои. Нечто среднее, вот чем он был, этот Пан. Нельзя сказать, что эта половинчатость не мучила старика. Еще как мучила. Всю жизнь он только тем и занимался, что пытался найти эликсир бессмертия. Это лишнее доказательство того, что Пан не был богом. Только человека может так мучить мысль о предстоящей и неизбежной смерти. Только человек может так жаждать жизни.

Какой-то арабский медик, - кажется, его звали Авиценна, - убедил Пана, что причина старения заключается в кислороде. Будто бы, кряхтел Авиценна, потирая поясницу, воздух (само собой, о кислороде он еще и понятия не имел) входит в соприкосновение с нашим телом изнутри, и постепенно изнашивает его. Гениальное предвидение. Кислород и в самом деле окисляет клетки, в результате чего они как бы ржавеют. Вы обречены с первым вдохом. Это Авиценна понял хорошо. При этом он рассуждал совершенно ошибочно. Авиценна был гений. Какая разница, что он ошибался в рассуждениях.

Ведь он пришел к верному выводу.

Пану все это здорово не понравилось. Если я старею, когда дышу, бесхитростно рассуждал он, то единственный способ не стареть -- перестать дышать. Но ведь тогда я умру. На что Авиценна согласно кивал, и, смеясь, говорил:

-         Но ведь, если ты умрешь, то не будешь больше стареть!

Формально он был прав. Но Пан не любил формалистов. Фыркнув на всю округу, старик совершал умопомрачительный прыжок, и выныривал в 4 веке до нашей эры из какого-то водопада. Женщины, пришедшие постирать белье, визжали, а греховодник Пан бросался за ними вдогонку.

Выглядел они при этом непрезентабельно.

Вы можете убедиться в правоте моих слов. Фигурки Пана, преследующего купальщиц, есть в каждом уважающем себя музее мира. Как правило, это терракота или бронза. Пан бежит, согнувшись, мышцы его напряжены. Лицо Пана не очень хорошо различимо: на многих статуэтках оно не совпадает. Это объяснимо. Поскольку старик или прятался, или бегал за женщинами, лицо его сложно было разглядеть. К тому же оно поросло козлиной шерстью. Зато кое-что другое разглядеть можно было без особых усилий. Да, да. Что? Аристотель и количество лапок мухи? Да при чем здесь это?!

Прямо в живот старику упирается огромный фаллос.

Его мужские способности вовсе не преувеличены. Будь его воля, Пан покрыл бы всех женщин Эллады. Что он и делал. Зрелые матроны. Вот объект его вожделения. Девушки оставались прерогативой Зевса. Пан как раз подумал об этом, когда выскочил из водопада после разговора с Авиценной.

Пан бежал за купальщицами, выскакивавшими из ручья, в чем мать родила, и постепенно замедлял шаг. Это был столь непривычно, что и купальщицы замедлили бег. Сдаться сразу было бы слишком неприлично, но убежать от самого Пана? Это было свыше их понимания. Остановившись у небольшого камня, Пан глубоко вздохнул, и присел.

Он снова подумал о смерти, поэтому впал в хандру. Уверен, если бы Пан мог, он бы непременно приговорил себя к денежному штрафу за "напоминания о бедствиях". Наверняка старик слышал о Фринихе, - ведь вся эта история с драматургом, автором "Взятия Милета" произошла значительно раньше 4 века до нашей эры. Вообще, боги Олимпа к тому времени стали чувствовать себя неуютно. Мало того, что их переименовали римляне. Сыны Ромула еще и наделили каждого бога новыми чертами, присущими раньше их маленьким, родоплеменным божкам. Выбора не было. Или становишься римским богом.

Или выходишь в тираж.

Трагедия бога заключается в том, что, выйдя в тираж, он становится смертным. И, стало быть, умирает. Пан чувствовал, что выходит в тираж. Дело было серьезным. Посерьезнее даже, чем кислород и отмирание клеток. Это заставляло задумываться в самые неподходящие моменты. Например, во время погони за купальщицами. Как раз в этот момент, - когда Пан тяжело вздыхает, и садится на камень, - неподалеку в кустах отдыхал некто Пракситель. Единственный человек, хорошо разглядевший лицо Пана. Именно благодаря Праксителю, - тезке знаменитого скульптора, - мы и знаем, как выглядел старик. Вернее, знаете вы. Я это всегда знал.

Пракситель, - неудачливый живописец, подрабатывающий выпасом общественного скота, - приподнялся из-за кустов, и понял, кого увидел. Поэтому моментально схватил веточку, и начал спешно на песке зарисовывать портрет Пана. Потом он забросал рисунок ветвями, и вернулся уже с мрамором и углем. В результате, благодаря подпаску Праксителю, у нас есть единственный достоверный портрет бога Пана. Вернее, скульптура, а не портрет, и не совсем бога. Но если учитывать, что скульпторы, ваявшие Пана, ошибались лишь в изображении его лица, можно считать скульптора Праксителя уникальным, в своем роде, портретистом.

Пракситель рассказывал всем, что увидел Пана живьем. Скульптору, конечно, никто не поверил. Его статуэтку, высотой в полметра, даже никто не купил. Пракситель отдал ее деревенскому совету взамен овцы, которую задрал волк. Старейшины посчитали, что стоимость мрамора покрывает убытки общины. Они не ошиблись: стоимость статуэтки Пана составляет сейчас около трехсот тысяч долларов. Тогда она не стоила ничего. Статуэтку поместили в углу местного храма, - скорее, похожего на шалаш, - и на многие годы забыли о ней. Лет через сто кто-то случайно отбил голову статуэтки.

Портрет Пана стал, наконец-то, портретом.

У мраморной головы Пана брови удивленно подняты. В глазах, видимо, страдание. Бедняга не понял важной вещи: вечности можно достичь только в одном случае. Обретите женщину, и будет вам вечность. Конечно, я говорю не о сексе, и не о привязанности, и не о любви. Я говорю о судьбе.

Суккуб Елена -- не что иное, как судьба Прометеуса. Говорю вам это, как специалист. От меня в данном случае ничего не зависело. Если два существа созданы друг для друга, они обречены на встречу. И обречены существовать вечно. Не вообще вечно. Вечно друг для друга. Даже если они - смертные.

Поэтому у Прометеуса -- хорошие шансы на бессмертие.

Если, конечно, он не нажмет сейчас на курок там, на балконе, за которым на кровати якобы спит суккуб, которого Прометеус знает, как возлюбленную Елену.

Почему, спросите вы, я взял на себя устройство всего этого и зачем познакомил Елену и Прометеуса, коль скоро им все равно суждено было быть вместе? Бизнес есть бизнес.

Если процесс необратим, нужно сделать вид, будто ты -- на острие атаки.

Черт возьми, мне приходится крутиться. А вы как думали? И не надо презрительно морщиться, объявляя меня делягой. Если бы вы знали, какого труда мне стоило увлечь друг другом самца человекообразной обезьяны Homo verities и самку Homo drukurudos! Что значит, неважно?! Да ведь это и есть те двое, что дали начало вашему виду!

Ну и видок у них был, скажу я вам. Нет, не у суккуба Елены и Прометеуса, а у самца Homo verities и самки Homo drukurudos. Само собой, что естественно, то не безобразно, и так далее, и тому подобное... Но, глядя, как эти волосатые приматы щекочут друг друга, и угощаются средних размеров термитами (конечно, дело происходило в Африке) я думал: неужели все эти пять миллиардов лет с момента создания Земли вели вот к этому?! Я уж не говорю о предшествующих 20-и миллиардах лет существования нашей галактики. Я уж не говорю о Вселенной. О бытие. Как величественно все начиналось, и как банально закончилось. Два волосатых примата, жужжащие над ними насекомые, и термиты на палочке...

Я надеюсь, вы понимаете, что все это, - термиты, шерсть, полевые цветы, рестораны, кинотеатры, и поцелуи, - антураж. Декорации. Глиняные маски, которые напяливают на себя мужчины и женщины древнего, - куда древней афинского, - театра. Маски легко узнаваемы. Кто-то их презирает. Кто угодно, но не я. С ними, действительно, легче. Существует стандартный набор слов, и стереотипов поведения, с помощью которых происходит сближение. Самые продвинутые среди вас давно это поняли, и обходятся без антуража.

Быстрый секс, вот как вы это называете.

Формулировка неточная, но, в сущности, верная. Если бы меня слышал Пан, сидящий сейчас на камне за четыре столетия до рождества Христова, он бы со мной согласился. Кто-кто, а этот старик в быстром сексе разбирался. Кстати, легенды о том, что матерью Пана, якобы, являлась коза, не лишены основания. Она действительно была животным. Только это не коза, а косуля. Позже Артемида пристрелила ее. Чисто случайно, когда выбралась на охоту после четырехдневного пира на Олимпе. В глазах у божественной охотницы двоилось, вот она по ошибке и убила мать Пана. Конечно, Артемида, будь она трезвой, никогда бы не причинила Пану такого горя. Артемида любила Пана. Богам не чужды человеческие слабости.

Артемида тоже любила купаться в ручьях.

И, да, конечно, время от времени и из ее ручья выскакивал, словно черт из табакерки, Пан, от которого богиня убегала с хохотом и визгом. И, если Пан спотыкался, богиня останавливалась. Она не понаслышке знала, как хорошо быть застигнутой этим сатиром. А Пан... Он, может, и понимал, что за богиней гоняться не следует, но в такие моменты разум отказывал ему. Вы же понимаете: за него в этот момент думала та самая штука, что картинно упирается в живот всех сохранившихся до сих пор скульптур Пана. Артемиду не волновало, чем думает Пан. Она получала, все, чего хотела.

Все, чего хотел Прометеус, журналист и писатель из Кишинева, он получил от суккуба Елены. Обреченные на встречу, они впервые повидались осенью 2001 года. Тогда Прометеус, которого подталкивали обстоятельства (нет нужды говорить, что все это было устроено богами?) был вынужден покинуть Молдавию. Само собой, суккуб, прекрасно знавшая, что ждет Прометеуса в конце этого пути, была вынужденно немедленно присниться нашему герою. Прометеуса ждала смерть. Следовательно, необходимо было его семя. Таковы традиции.

-         Твой балкон похож на скалу, - сказала Елены Прометеусу, когда они ночью вышли туда курить, - на обдуваемую всеми ветрами скалу.

Разумеется, Прометеус не понял намека. Он вообще ничего не понимал. Его опьяняла близость этой красивой женщины, которая приснилась ему за день до этого.

Спустя ровно сутки после того, как ему приснилась самая прекрасная женщина на свете, Прометеус Балан действительно познакомился с женщиной. Она была похожа на ту, из сна, как две капли воды. Неудивительно. Ведь это была одна и та же женщина.

А вернее, суккуб. Которого Прометеус знал, как женщину по имени Елена. Хотя почему я говорю, -- знал? Знает и сейчас. Но, боюсь, в самое ближайшее время мы его потеряем. Что произойдет после этого? Я единственный, кто знает. Кто, как не я - ведь я присутствовал здесь практически с первого момента (что для вечности один день!) существования мира. И знаю, как он будет выглядеть в момент, когда перестанет существовать.

Будет похоже на шторм в море, где видны два скалистых островка. После того, как Прометеус перестанет существовать, черная краска на карте мира исчезнет с Молдавии, и эта страна перестанет быть зачарованной. И зима воцарится в мире, и завоют волки, и мы назовем это Армагеддон. Но это все впереди. А позади -- встреча суккуба Елены и Прометеуса, которых я познакомил бесплатно исключительно потому, что они все равно бы познакомились.

И вот, после на удивление короткого знакомства, Елена оказывается в его квартире, в его постели, и они вышли на балкон курить, завернувшись в простыни, и она говорит ему:

-         Твой балкон похож на скалу...

Прометеус не понимает намека, и слабо пожимает плечами. Елена выглядит довольной: суккубы, как и люди, любят дать понять, что они знают больше собеседника. Но больше всех в этой ситуации веселюсь я -- вечный, как чрево праматери, Эрот. Ведь только мне известно, кто стоит сейчас на балконе под тонким полумесяцем, лежащим на боку. О, да, Прометеус Балан и суккуб Елена. Но их имена -- не больше, чем глиняные маски актеров афинского театра времен Фриниха и взятия Милета. Раньше их звали по-другому, а в самом начале пути эти двое были вообще безымянными. Тогда я знал их, как самца Homo verities и самку Homo drukurudos.

Что ж, на мой вкус, оба стали выглядеть значительно лучше.

Итак, вернемся к нашему делу. Вы бы хотели найти свою вторую половину, того или ту, кто, соединившись с вами, подарит ощущение единого целого? Что ж, я обязательно вас познакомлю. Ведь это, - независимо от того, хочу я или нет, - произойдет. Деньги? Это ускорит процесс. Только, умоляю вас, поторопитесь. У вас есть причины спешить.

Прометеус вот-вот нажмет на курок.

Одиссей:

Подумаешь, дезертировал! Почему-то вы, люди новейшего времени, привыкли подходить к своим предкам с иными мерками, нежели к себе. Как будто мы -- какой-то другой, совсем отличной от вас породы! Одиссей для вас вовсе и не царь, - говоря по-нынешнему, руководитель, - острова, а полоумный герой. Мне, якобы, только и нужно было, что скитаться по всему Средиземному морю, дабы пополнять свою, сочиненную вами, коллекцию приключений и подвигов. Представьте себе менеджера корпорации, который бросает ко всем чертям свою "Кока-колу", и начинает бродяжничать. Не можете? То-то и оно.

Моя первоочередная задача была -- умножить достаток и процветание царства.

Все остальное -- фиглярство. Пусть оно даже оформлено красиво (вынужден признать, Гомер постарался) но смысла особого в нем нет. Ни один из жителей Итаки не помянул бы меня добрым словом, если бы я оставил царство на сорок лет. Да вы не знаете наших нравов! Итаку бы, по меньшей мере, разорили дотла. Остров без царя и его дружины в Элладе продержался бы не дольше Арахны, бросившей вызов самой Афине. Нас стерли бы в порошок. И что мне толку было бы с легендарных подвигов? Что? Говорите, мог бы податься к Цирцее, или Калипсо? А вы уверены, что они и в самом деле существовали? Ну, а раз нет, то оставьте ваши попреки при себе.

Я с детства ненавидел качку.

Эта ненависть, естественно, распространялась на корабли, канаты, паруса, и, собственно, океан. Да, мы называли его Посейдоном, но исключительно из вежливости. На самом же деле все мы прекрасно понимали, что так называемый Посейдон -- лишь огромное количество воды. Которое, при неудачном стечении обстоятельств, запросто может похоронить в себе сколько угодно кораблей. Или, - в случае, если происходило сильное землетрясение, - даже остров. Да, Посейдон был богом моря, но сроду там не жил. Что за нелепые фантазии? Только представьте себе бога, который воняет рыбой, в бороде у него запутались водоросли, а сам он то и дело выплевывает набравшуюся в рот воду. Это, извините, уже не бог, а какая-то дохлая треска.

Посейдон-то треской не был. Это я вам говорю, как человек, повидавший Его лично. Нет, конечно, это было не во время странствий, - мы уже, кажется, определились, что их не было, - а еще до моего отплытия к Трое. Я с ужасом взирал на шаткую палубу корабля, который должен был унести (и унес) меня к Трое, вдалеке ругались матросы, и грусть окутывала нас все сильнее. Тут-то я и увидел старика, который подошел ко мне, и тихо смеялся. Я с недоумением уставился на него, и старик смеялся все громче, голос его становился все звонче. И вот передо мной оказался крепкий сорокалетний мужчина с окладистой бородой. Да, я понял, что передо мной божество, и моментально пал ниц, прикрыв голову плащом. Тут я прервусь, чтобы сообщить вам кое-что.

Смотреть на богов в Древней Греции не рекомендовалось.

Прямой взгляд боги воспринимали обычно, как оскорбление. Я об этом знал, поэтому глаза мои вечно бегали. Пенелопу это ужасно смешило: она то и дело покатывалась со смеху, когда смотрела на меня. Но мне было не до смеха. Конечно, она, обычная, пусть и царского рода, женщина, да еще и, скажу прямо, не очень красивая, внимания богов привлечь не могла. А вот я -- мог. Ведь именно мне, Одиссею, как предсказала в моем отрочестве сама Кассандра, предстояло стать любимцем богов.

Ничего хуже она сообщить мне не могла. Думаете, как только вы становились фаворитом кого-то из обитателей Олимпа, ваши проблемы заканчивались? Наоборот. Это становилось началом великих бедствий. Для примера. Простой смертный жил в деревушке, пожирал оливки, да упивался дешевым вином во время приезда "поезда Диониса". Как только его примечал Аполлон, смертного сразу начинал ненавидеть любой другой небожитель. И наоборот. У Аполлона, к примеру, - этот красавчик ужасно действовал мне на нервы, - была ужасающая манера расстреливать фаворитов Геры из лука. Он этим только и занимался, когда вылетал освежиться с Олимпа.

-         Кто это там? -- приглядывался он, щурясь, к Земле. -- Ах, вот бредет Анемона! Новая любимица Геры. Как же, слышал, слышал...

После чего сребролукий тщательно прицеливался, и, бац! Анемона, ничего не понимая, стоит в очереди у Леты, сзади напирают толпы жителей Милета, вырезанных персами, кругом вопли, в общем, жуткая давка, и Харон вопит:

-         В очередь, в очередь! Эй, в очередь, покойники, чтоб вас! Как же вы мне за целую вечность надоели!

И уже через мгновение Анемона прогуливается по туманным садам Аида, жалобно стеная. Нет, вытащить ее оттуда Гера не могла. Из Аида вызволить не под силу было даже богам. Да они особо и не пытались. Зачем, если можно присмотреть себе другого смертного, и сделать его своим новым любимцем.

Все это, конечно, жутко злило Геру. В отместку она насылала порчу на какого-нибудь любимчика Аполлона, и бедный мальчик умирал в мучениях. Аполлон горевал, подыскивал себе нового любовника, а потом в отместку пристреливал новую фаворитку Геры. И так до бесконечности. Другие боги, само собой, старались не отставать.

Зевс испепелял молниями порядочных женщин, сообщавших Гере о его шалостях. Гера стирала в порошок девиц, которыми ее муженек овладевал без их, девиц, на то согласия (хотя при чем здесь они?!). Гефест разбил молотом голову не одного случайного любовника Афродиты. Меркурий исподтишка гадил любимцам Посейдона, а Повелитель Морей в отместку топил корабли любимых купцов Меркурия. В общем, время было неспокойное.

Вам жилось спокойно до тех пор, пока боги не начинали вас любить.

Еще хуже становилось, когда боги начинали вас ненавидеть. Как вы понимаете, особой разницы между их любовью и ненавистью не существовало. Они относились к нам, людям, как куклам. Игрушке можно открутить ногу в припадке гнева, а можно из любопытства, чтобы посмотреть, -- что там внутри. А можно прижать к себе так сильно, что кукла сломается.

Кажется, уже в 20 веке какой-то литературный критик написал: значение-де фигуры Одиссея состоит в том, что этот человек, в отличие от своих современников, бросал вызов богам. Будто бы остальные воспринимали слепую божественную волю, как неотвратимое стихийное бедствие. А Одиссей, - в смысле, я, - сумел перехитрить божества. И, якобы, это служит олицетворением стремления жителей Древней Греции к восприятию человека, как центра мира. Что ж, определенный смысл в этом есть. Не считая многих неточностей, которые я бы хотел исправить, и кое-что дополнить.

Например, -- первым бросил вызов богам не я, а Прометей.

Чем это закончилось для бедолаги, все мы знаем. Поэтому я никогда не рисковал повторить его подвиг. Зачем? Для меня имеет смысл лишь то, что принесет благо Итаке. Нет, это не общественное благо, о котором так любил рассуждать Аристотель. Я говорю о моем, личном, благе. Ведь Итака была моей.

Еще одна неточность: мы всегда воспринимали человека как центр мироздания. Конечно, это не умаляло нашего страха перед богами. Но то был не страх перед отцом. Мы, эллины, были эгоистичны, жизнерадостны и крепки телами. Если бы не боги, все было бы отлично. Говорю это вам лишь сегодня. В то время после подобного утверждения можно было сразу класть монетку в рот. Для оплаты транспортировки через Стикс.

Сейчас, когда я занимаюсь вполне легальным бизнесом в Молдавии, - мы отправляем чернорабочих в Турцию, Испанию, Россию и Португалию, - мне приходит на ум довольно точное сравнение.

Боги крышевали Элладу, как жестокая банда рекитиров.

Сравнение очень точное. Единственное, что отличало от нас богов -- выдающиеся физические возможности. Они могли передвигаться с огромной скоростью, у них была недюжинная сила, наконец, боги были неуязвимы. И все это, заметьте, без "Мерседесов", вертолетов, автоматов, спортзалов и бронежилетов. И, как настоящие бандиты, боги всячески превозносили свое превосходство. Да и бандитам до богов было далеко.

Небожители Эллады были настоящими фашистами.

Физическую немощь, и чрезмерное увлечение искусствами они презирали. Аристотель, Платон, геометры и физики -- все это будет позже. В эпоху угасания Эллады. В своем расцвете она принимала только тело, и его великолепные возможности. Мои современники, как и боги, терпели из творцов лишь скульпторов, -- те увековечивали совершенные физические формы. Ну, и еще Гомера. Но он-то как раз и явился предтечей упадка Эллады. С тех пор, как Фриних написал первую пьесу Афин, город потерял единство.

Как только слово дали поэтам, страна начала вырождаться.

Говорят, последним поэтом Средневековья был Вийон. Сомневаюсь. Скорее, он был первым поэтом Возрождения. Ведь после него Европа и стала приходить в упадок, который длится до сих пор. О боги, дайте мне воды, от жажды умираю над ручьем я...

И в том-то и состояла ирония судьбы, что я -- последний герой догомеровской эпохи, лично дал приют этому самому слепцу, который похоронил мою Элладу. Элладу героев, богов, приключений, и бездумных войн сменила расчетливая Эллада торгашей, бившихся с персами, за рынки сбыта в Малой Азии.

Вас интересует, где же я провел эти двадцать лет?

Ну, уж точно не странствовал. А остальное -- не вашего ума дело. Итак, Гомер, и Итака. Уж в чем слепец не ошибся, так это в моих умственных способностях. Я действительно был необычайно хитер, и, смею надеяться, эта черта моего характера сохранилась. Да, меня сумели вытащить на войну, но пробыл я там ровно полгода. К сожалению, то, что мне довелось увидеть под стенами Трои, вовсе не походило на ту войну, к которой мы привыкли. Для нас, островитян, война была делом увлекательным. Мы приплывали к побережью, угоняли скот, сражались от силы день с защитниками, разоряли подвернувшуюся под руку деревню, и спешно отплывали. Вот это была война, черт побери!

Осада Трои на войну была мало похожа.

Шок, который мы, - я, и мой отряд, - пережили, когда очутились под Троей, сопоставим с шоком, испытанным Европой от Первой мировой войны. В 1914 году началась новая военная эра. Оказалось, что солдаты противоборствующих армий могут годами сидеть в окопах, расположенных напротив друг друга в ста метрах, и потихоньку обзаводиться вшами. Естественно, их при этом убивали. Оказалось, что война это не сражение, а сидение в окопах. Причем оно усугублялось сражениями, которые протекали необычайно долго. Если бы кто-нибудь из ветеранов осады Трои дожил до Первой мировой, он бы не удивился. Троянская война стала первой военной операцией, когда люди не бились, чтобы потом разойтись, а долго, тупо и методично убивали друг друга, сидя в окопах. Да, конечно, у нас были окопы.

А где еще, по-вашему, мы могли бы спрятаться от стрел, которыми нас осыпали троянцы?

К счастью, для меня это длилось недолго. Нет, свой отряд я оставил под Троей. Исчезновение Одиссея это куда ни шло. А вот пропажа целого полка нанесла бы непоправимый ущерб моему имиджу. Настолько непоправимый, что осаду с Трои сняли бы, и экспедиция отправилась бы на Итаку. А так, они подумали, что меня убили в какой-то стычке, и тело пропало. Они даже справили по мне поминальную тризну. Вот идиоты! Да, да. Называйте это так, если хотите. Я дезертировал.

Отряд мой, как оказалось, за двадцать лет осады был уничтожен полностью. Поэтому мне пришлось придумать красивые легенды о Циклопе, водоворотах, Сцилле и прочих, чтобы как-то объяснить их невозвращение на родину. Попросту объявить, что люди погибли на войне все, до единого, я не мог. Это бы вызвало много ненужных вопросов: почему я не погиб вместе с ними, где их добыча, положенная родственникам, ну, и тому подобное. В результате родственники моих солдат (и мои подданные) удовлетворились пустышкой, которую я подсунул им, используя необычайный талант Гомера. Надо признать, слепец им обладал. Тем лучше Я выводил его на террасу замка, нам приносили вино, и он слушал мои небылицы.

Примерно так и была написана "Одиссея".

Эй, послушайте, это совершенно неважно, где я был все эти двадцать лет, неважно, понимаете?

Экие вы назойливые. Так о чем я? Ах, да. Как была написана "Одиссея". А вот так: я рассказывал Гомеру о своих выдуманных приключениях, а слепец на следующий день диктовал текст писцам. Естественно, это уже были не мои слова. Гомер был большой путаник, и постоянно перевирал мои враки. Мне было наплевать, лишь бы история звучала красочней и невероятней.

-         Одиссей, расскажи мне, - попросил Гомер, - о том, как ты сумел избежать гибели, когда Сирены звали тебя.

-         Разве я не говорил об этом? -- я едва сдерживал смех, но слепец этого не чувствовал.

-         Да, царь. Сирены.

Он вообще был погружен в себя, этот Гомер. Хотя это неудивительно. У меня порой складывалось впечатление, что все греки погружены исключительно в себя. Боже, как вам потом наврали о них. "Жизнелюбивые, интересующиеся, прежде всего, внешней стороной мира". Дальше всех пошел Розанов, - нет, на Олимп его не пустили, но я перекинулся с ним парой словечек у переправы. Тот придумал "субъективный взгляд на мир" иудеев, и "объективный", соответственно, эллинов. Он очень ошибался. Больших эгоистов, чем эллины, трудно себе представить. Внешняя сторона мира интересовала нас постольку поскольку. На самом деле мы были углублены в себя. К примеру, Гомер. Странствия Одиссея не представляли для него никакого интереса. Гомер лишь жаждал, воспользовавшись темой произведения, как предлогом, показать себя во всем великолепии поэта. Вы понимаете, что я хочу сказать. Да, да. Гомер был занят только собой.

Гомер перестал думать о сюжете, когда писал "Одиссею".

Гомер не думал о сюжете, и когда писал "Илиаду". Но тогда, по крайней мере, он был вынужден уделять время сюжету, поскольку ему платили деньги именно за это. Я тоже пытался увлечь слепца сюжетом (в конце концов, именно это меня интересовало) но он уже понял, что является великим. Поэтому даже на желание заказчика ему было плевать. В "Одиссее", на первый взгляд, сюжет есть, и еще какой! Но на то он и первый, этот взгляд. Главное в "Одиссее" -- странствия одиночки в глубине его же души, что очень тонко уловил Джойс. И, значит, никому кроме одиночки "Одиссея" не интересна.

Я считаю слепца великим только за его "Илиаду". У поэтов есть причины ненавидеть Гомера. Первый великий поэт, он стал причиной того, что все поэты после него плюнули на сюжет. Они стали уделять слишком много внимания своему глубокому, никому на хрен, не нужному, внутреннему миру и средствам выражения этого никчемного мира. Все это - лишь с целью поразить публику. Показать ей, насколько поэт велик. Поэтому великих поэтов после Гомера "Илиады" не было. Единственным, кто все правильно понял, был Шекспир.

Поэтому и его стали травить.

Нет, я не о жизни. Если вы писатель, у которого стало хоть что-то получаться, вас ждут два пути. Первый -- вас возненавидят. Второй -- скажут, что все это придумали не вы. Да, да, я о том, что, якобы, Шекспир был вовсе не Шекспир, а Гомера не было вовсе.

Ах, если бы вы знали, как их, - Гомера и Шекспира, - мучают эти безосновательные бредни относительно авторства их произведений. Единственный поэт, которого это не мучает, - я. А как же. Да, я поэт. Ведь именно я придумал "Одиссею", не так ли? А Гомер всего лишь пересказал ее. Получилось неплохо, но искры, как в "Илиаде", нет.

Что ж, я удовлетворился и этим.

Хорошо, я, так и быть, признаюсь. Все двадцать лет, что меня не было под Троей, я провел на Итаке. Конечно, не в самом замке: позору бы тогда не избежать. Я прятался в яме, которую вырыл на краю острова, под скалой, куда не осмеливался приходить ни один житель Итаки. Они думали, что здесь обитают злые духи. Пенелопа старалась всячески их, людей, в этом заблуждении поддерживать. Да, она приходила ко мне. Подданные видели, как она уходит к скале, прихватив корзину с едой и вином. Они верили, что царица несет дары духу погибшего под Троей мужа. Пенелопа стояла на скале долго, по часу, а то и два, и все смотрела на море. А когда зеваки, прятавшиеся поодаль, уходили, спускалась ко мне. Лет через десять после моего тайного прибытия это стало привычной картиной для жителей Итаки. Зеваки перестали следовать за Пенелопой по пятам. Стыдилась ли меня царица? Ну, знаете...

Пенелопа не могла стыдиться меня, поскольку я был ее мужем, и значит, оценивать мои поступки она не могла. Просто не имела права. Не забывайте о том, что мы жили в пору расцвета патриархата. Максимум, что могла сделать жена, которой очень стыдно -- удавиться. Поскольку Пенелопа не удавилась, я считаю, что она не стыдилась мужа -- дезертира.

Наказание? О, разумеется, оно было. Четверых детей потеряли мы с царицей. Ей пришлось ходить к знахарке, чтобы та устроила выкидыш. Иначе Пенелопу бы заподозрили в неверности (меня-то считали погибшим) и ее ждала бы печальная участь. Неверных жен на Итаке топили, зашив в мешке. Если, конечно, они не путались с Зевсом. Тут уж приходилось закрывать глаза.

В любом случае, все закончилось прекрасно. После известия о том, что Троя пала, я объявился, и подобрал так удачно подвернувшегося мне под руку Гомера. Пенелопа была счастлива: мы не так уж много и потеряли, обоим нам было всего по сорок лет.

Что было со знахаркой? Свою задачу она выполнила. Пришлось ее удавить. Гомер? Свою задачу он тоже выполнил... Что? Да бросьте вы!

Все равно ничего путного он больше не написал бы!

Харон:

Первую лодку я и лодкой-то называю исключительно из вежливости. Да, вежливость -- это нечто из числа формальностей, но я всегда придавал им большое значение. Итак, так называемая лодка. Ничего общего с лодкой эта конструкция из сухого тростника, травы, и свежей коры не имела. Честно признаюсь, что идея принадлежит не мне. Я подсмотрел ее у птицы. Наше племя тогда находилось на зимовке в нынешней Португалии. Времена были совсем не те, что нынче: в Европе было значительно теплее. Озера не замерзали, и даже на севере Испании вы вполне могли увидеть леопарда. Не говорю уж о саблезубых тиграх, обезьянах, и прочих представителях животного мира, которых климат и мы, люди, вытеснили в Африку, а то и вовсе уничтожили. Но о саблезубых тиграх чуть позже. Итак, птицы. Я бродил по берегу океана, искал съедобных моллюсков, а старейший мужчина племени в это время пел нам о временах, когда звезды жили на земле.

Кецеотлакаль, его звали Кецеотлакаль, - пел старик, - а мы, пританцовывая, чтобы согреться, ходили по песку, тщательно глядя под ноги. Кецеотлакаль, говорил старик, был дружен со звездами так, что они, когда время его здесь, на Земле, вышло, взяли героя к себе, на небо. А почему же звезды ушли на небо еще раньше? Все просто. Кецеотлакаль, говорил старик, - постукивая себя по озябшим бокам, - пролил горшок с супом на самую старшую звезду. Ее звали Венера, говорил старейшина, и она так обожглась, что решила устремиться вверх. Ведь там, на небесах, огня не бывает. Ну, а за Венерой подались и все остальные звезды. Ведь она, Венера, была самой умной, красивой, и старшей из них. Но Венера не обиделась на Кецеотлакаля, и поэтому самой первой из звезд выходит вечером из дома, чтобы поглядеть - как он там. А когда Кецеотлакаль испустил дух, Венера его, дух, подобрала, и поселила в большом звездном доме, который мы называем небом. До Рождества Христова было еще сто двадцать четыре тысячи лет. По океаническому побережью ходили, в поисках пищи, племена кроманьонцев. Одним из них были мы. Конечно, поисками моллюсков занимались обычно женщины, но в ту зиму все было совсем не так. Звери почему-то ушли за горный хребет наверх, и мы остались без пищи. Это было грустно, но всего грустней было то, что наши ноги мерзли, и океан, судя по его поведению, был нам не рад.

Кецеотлакаль, Кецеотлакаль, где ты, о Кецеотлакаль?

Правда, рассказывал старик, когда мы ели варево из моллюсков, укрываясь от ветра за песчаным холмом, Кецеотлакаль продержался на небесах совсем немного. Он снова пролил горшок с кипящим супом на ноги Венере, отчего ее ноги совсем покраснели (потому она и светит ярче всех звезд). Венера совсем рассердилась, и выгнала Кецеотлакаля с неба. Правда, потом передумала, и решила, что человека надо жестоко наказать. Тем более, что Кецеотлакаль, спустившись на землю, уже научил нас, людей, готовить пищу, разводить огонь, и делать стрелы. Это рассердило звезд, и они решили приковать Кецеотлакаля к высокой горе. Что они и сделали. Кецеотлакаль, Кецеотлакаль, где ты, о Кецеотлакаль?

Там, на горе, прикован к самой верхушке.

Сказка была красивой, - хоть все ей верили, - но я знал, что Кецеотлакаль никогда не спустится к нам с вершины, и никогда руки его не освободятся от пут. Этого не могло произойти, потому что Кецеотлакаля не было. Никогда. Я решил так, доел суп, и собирался было лечь спасть, прижавшись к самой толстой женщине племени, как увидел ее. Чайка. Она плыла мимо нас в странном сооружении, похожем на огромный шалаш. Я спустился к воде, издавая гортанные крики, подстрелил птицу, и осторожно, концом копья, вытащил и чайку, и то, на чем она плыла.

Аристотель бы ни за что не одобрил мои действия.

К чему рассматривать гнездо чайки, если можно рассуждениями постичь его устройство, не прилагая к этому никаких усилий? Так он сказал мне, но это случилось значительно позже. В то время я, - член племени кроманьонцев, - был просто не в состоянии слишком много рассуждать. К тому же, непременно ошибся бы в расчетах. И тогда плакала бы первая лодка мира. Плакали бы первые корабли. И Афины никогда бы не стали морской державой, и не развивались бы. И не было бы у них ни философов, ни риторов.

Не рассуждая, и ошибочно поступая сто тысяч лет назад, я дал возможность Аристотелю неверными рассуждениями приходить к правильным выводам значительно позднее. Аристотель не был мне благодарен.

Устройство оказалось гнездом. Никакого интереса это у моих соплеменников не вызвало: они уже набили животы, и им было тепло. Я же, внимательно изучив все, что было в гнезде, решил соорудить нечто подобное. На это ушло три дня. По вечерам мне давали пищи в два раза меньше, чем остальным, потому что я не участвовал в сборе моллюсков. Кажется, единственным, кто отнесся к моим действиям с пониманием, был старейшина племени. Он подошел ко мне, когда я, сидя на корточках, полосками коры связывал охапки самого легкого хвороста. Старик кашлянул, но я не обернулся. Тогда он обошел меня, стал впереди, и спросил, глядя мне в глаза.

-         Кецеотлакаль?

Ответа он не дождался. Мне было не до того. Спустя сутки первая лодка мира, - хотя точнее было бы называть ее плотом, - была готова. Мной двигало любопытство, желание извлечь из новшества практическую выгоду, и, как это ни странно, тщеславие. Позже Гомер говорил мне, что тщеславие-то как раз и сделало нас людьми. А конкретно меня -- героем, и богом. Не знаю. Я практик, и ни черта не понимаю в теории, о которой так любят рассуждать слепец, Аристотель, Прометей и Фриних. Но если бы не было меня, не было бы и всех их. Я для них предтеча и праматерь. Первооснова, как сказал бы Платон, но его эти четверо в свою компанию не пускали.

Изготовив лодку, я попробовал на ней плавать. Это, - вынужден признать, - уже было теорией. Пришлось подумать, для чего я все это соорудил. Риск был огромный. Плавать никто из нас, как и вообще, из людей той поры, не умел. В воду мы заходили по колено, не глубже. Да, труднее всего было научиться плавать.

Вам покажется невероятным, но я, лодочник и спасатель с более чем 10-тысячелетним стажем работы, плавать научился только к концу 20 века! А в детстве, очутившись в Молдавии, тонул восемь раз! Причем свой первый неудачный опыт самостоятельного плавания помню до сих пор. Мы, - я, и родители, - отдыхали на бассейне. Мама с папой отошли куда-то, я же подошел к бортику, и внимательно посмотрел в воду. Так мы и познакомились: я, и вода. С тех пор я не очень уверенно себя чувствую, находясь вдалеке от воды. В бассейне она была прозрачная, отливающая голубым, и терпко пахла хлоркой. Чудный запах! Я лег на бортик, и наклонил голову вниз. Запах ударил еще сильнее, я потерял равновесие, и соскользнул в воду. Так, по крайней мере, говорили об этом родители. У меня нет причин доверять им. Сам-то я прекрасно помню, что прыгнул в воду намеренно. Понял, что если сейчас мы не войдем друг в друга, не случится чего-то важного.

Важное случилось.

Я прыгнул в воду и, вспоминая об этом, прекрасно понимаю теперь, что хотели сказать люди, придумавшие словосочетание "камнем пошел ко дну". На дне я очутился очень быстро. Если бы не рослый придурковатый венгр в резиновой шапочке, - почему-то розового цвета, - я бы с вами сейчас не разговаривал. После этого я тонул еще несколько раз, но так и не избавился от болезненного пристрастия к воде. Если бы я знал тогда, 120 тысяч лет назад, на берегу Португалии, как сладко, оказывается, тонуть, то непременно бы полез в воду с головой.

Но тогда я этого не знал, и, как и все люди той поры, опасался воды. Поэтому в море я выплыл впервые на плоту. Мое племя собралось на берегу, - многие недоумевали, что это я там делаю, - и люди тихонько переговаривались, наблюдая за мной. Единственным, кто был спокоен, оказался тот самый старик. Он улыбался, - ему было уже целых сорок лет, возраст немыслимый по тем временам, - он многое повидал, и что-то тихо бормотал. А когда я ступил в воду, и сбросил в нее плот, который держал на плечах, старик заговорил. Вернее, он сказал всего одно слово:

-         Кецеотлакаль.

Но я и тогда не обратил на это никакого внимания. Мне приходилось следить за тем, чтобы плот не перевернулся. Сесть на нем мне не удалось, приходилось лежать, подгребая руками. Тогда-то я первый раз в жизни почувствовал под собой нечто живое - биение воды. До морского потока в тот раз я не добрался, - чтобы это сделать, пришлось бы отплыть слишком далеко от берега, а мне было страшно, - но волны под собой я ощутил. Было странно, и приятно. Вечером, когда вместо моря подо мной колыхалась самая толстая женщина племени, я попытался сравнить эти ощущения. Плоть и вода. Дыхание и волна.

Побеждало море.

Мы закончили, и я сполз с женщины на влажный песок. Ветер к тому времени уже поутих, поэтому можно было не прижиматься к женщине. Несколько раз я с интересом прижимался ухом к ее животу: послушать, не завелся ли там ребенок? Мы тогда еще не понимали, отчего вдруг живот женщины начинает расти, а потом она садится на корточки - рожать. Не связывали это с половым влечением. Но о чем-то смутно догадывались: помню, один из юношей племени страстно убеждал ровесников, что какая-то связь между этим непременно должна быть. Но это было невероятно. Ему никто не поверил. Я тоже.

Итак, первое морское путешествие. Что? Записывайте, ради бога. Длина круиза -- около километра. Маршрут -- вдоль побережья. Расстояние до берега -- около пятидесяти метров. Происшествия? Таковых зарегистрировано не было. Я плыл, подгребая воду руками, а волны прибивали меня к берегу. Тогда я, кстати, впервые понял, что, оказывается, можно потеть, находясь в воде. Плот под моей тяжестью ушел почти весь в воду. Но не позволял мне тонуть. По наивности я думал, - а волны мягко подбрасывали меня к берегу, - что точно таким же образом мне удастся летать. Что проще? Надо всего лишь скопировать чье-то устройство. Так я думал, стараясь не глядеть под себя. Вода не была прозрачной, и это угнетало больше всего. Мне казалось, что там, в невидимой мне глубине, есть какой-то хищный зверь, и он вот-вот нападет.

Аристотель рассмеялся, когда услышал об этом. Прометей пристыдил меня, сказав, что негоже человеку, претендующему на роль героя, испытывать страх. Аристотель считал, что страх неуместен, потому что испытывать его -- нелогично. Прометей считал, что страх неуместен, потому что испытывать его -- стыдно. Я ничего не думал по этому поводу, потому что все мои мысли занимал страх. И опыт практика говорит мне, что прав в данном случае именно я. Но Аристотель и Прометей на то и гении, что, исходя из неверных предпосылок, приходят к единственно верному выводу. В море на меня не напало ни одно чудовище.

На меня напали на суше, и сделали это люди.

Это случилось через несколько дней после того, как я спустил свой плот на воду. Вечером, после того, как племя поело, мы разбрелись по ямам, в которых ночевали. Я, было, заснул, как услышал тихие шаги. Ничего хорошего они не предвещали: судя по дыханию, ко мне приближался мужчина. Потом оказалось, что их было несколько. Я не открывал глаз, и ждал. Когда послышался едва слышный свист, - это был замах копьем, - я крепко обнял самую толстую женщину племени, которая спала со мной в одной яме, и перевернулся на спину. Копье пробило ее насквозь, и кончик острия проник мне под кожу. На большее нападавшего не хватило. Слабак. Я резко отбросил уже мертвую женщину, и убил первого нападавшего, после чего бросился к морю, старательно петляя. Две стрелы попали мне в ногу, но до воды добежать я успел. К счастью, там, у самой кромки волн, был мой плот. Я лег на него, и начал быстро грести.

Ночевал я в нескольких километрах от племени. Утром надо было уходить. Я знал, что у меня получится: оказалось, если отплыть подальше (тогда, ночью, я боялся людей больше, чем моря) и правильно расположить плот, то вода понесет тебя очень быстро. Быстрее, чем может идти человек. Это открывало широкие перспективы. Под утро, правда, я едва не разуверился в своей счастливой звезде: у дерева, под которым я провел ночь, вновь послышались шаги. Увидев, кто это, я отбросил копье. Передо мной стоял тот самый старик. Он протянул мне плошку с остатками супа, и после того, как я поел, погладил меня по лицу, сказав лишь:

-         Кецеотлакаль.

На этот раз я, наконец-то, его услышал и понял.

Но это, - уверенность старика, что я-то и есть тот самый легендарный герой, принявший обличье его соплеменника, - ничего не меняло. Для нашего племени Кецеотлакаль был реальной фигурой, человеком, висящим сейчас где-то на скале. Прометей, когда я рассказал ему об этом, очень радовался. Значит, говорил он, герои оставляют о себе память не только в будущем, но и в прошлом - еще до своего рождения. Прометей был уверен, что легенды кроманьонцев о Кецеотлакале - отголоски преданий о нем.

Кецеотлакаль ни в чем не был уверен.

Уверенность старика в том, что я и есть Кецеотлакаль, и мои сомнения в этом, не меняли отношения ко мне соплеменников. Они хотели меня убить потому, что, как они считали, я являлся представителем другого вида. Они уподобились Аристотелю. Не желая подсчитывать количество моих лапок, соплеменники решили, что, коль скоро я могу делать то, чего не могут они (плавать), я -- не человек. А раз так, представляю опасность, и лучше меня убить. Я презираю их.

Племя Аристотелей.

Что ж, я попрощался со стариком, - он все бормотал "Кецеотлакаль, Кецеотлакаль, Кецеотлакаль", - и вышел в море на своем плоту. Путешествовал я днем, по ночам сходя на берег. Так, наблюдая за тем, как Солнце поднимается над океаном по утрам, чтобы уйти за горизонт земли вечером, я обогнул Португалию. В Средиземном море, куда я заплыл, добравшись до Гибралтарских столпов, и резко развернувшись, меня подхватило течение, над которым поднимался туман. Я увидел перед собой несколько кораблей с раздутыми парусами. Тогда я не знал, что это такое, и приготовился защищаться. Но суда афинских купцов, - а это были именно они, - проплыли мимо, потому что моряки меня не заметили. Тогда-то я осознал, что прошло очень много времени, и понял, что старик был прав.

Я и есть Кецеотлакаль.

Мое путешествие, оказалось, растянулось на многие тысячелетия. Течение с поднимавшимся над ним туманом называлось Стикс. Место, где я задержался на долгие годы. Точнее сказать, навсегда.

Работу лодочником при Стиксе мне предложил сам Зевс. Пролетая над морем, небожитель случайно увидал косматого человека в полуистлевшей звериной шкуре. Человек барахтался в высоких волнах на странном сооружении. Сооружением оказался плот. Человеком оказался я. Мы поладили, и уже через несколько дней я приступил к исполнению обязанностей перевозчика на реке Стикс. Разумеется, плот не разрешили оставить. Зевс выделил мне новую лодку, удобную и вместительную. Что особенно важно, это была плоскодонка. Ведь, несмотря на то, что Стикс находился в море, это была именно река. Впрочем, подробную классификацию лодок вы можете изучить, прочитав "Отверженных" Гюго. Не сказал бы, что это произведение привело меня в восторг, но глава, касающаяся лодок, особых нареканий не вызывает. Что касается остального...

Может быть, все дело в том, что "Отверженных" я читал урывками. В то время было очень много работы. Шел 1942 год, Холокост был в самом разгаре. Не успевал я переправить на остров (как, разве вы не знали, что Аид никогда не находился на материке?) партию евреев, как прибывала следующая. Они приходили поодиночке и семьями, большими группами, а как-то даже прибыло сразу пять эшелонов с евреями. Один из них рассказал мне, что эшелоны попали под бомбежку, и у немцев не было времени на то, чтобы спасти бедолаг для дальнейшего их умерщвления. Поэтому немцы сами взорвали эшелоны с находившимися в них людьми. Тогда, помнится, я даже всерьез подумывал о том, чтобы оставить место лодочника. Особенно укрепил меня в этом намерении инцидент, произошедший к самому разгару Второй Мировой войны.

Переправа проходила по строго установленным правилам, и на берегу толпились тысячи несчастных, у которых в момент смерти не оказалось при себе монетки. Таких было много -- в концентрационных лагерях перед казнью у жертв отнимали все.

Они были полностью обнажены и стонали. Горевали все. Те, кто рассчитывал после смерти попасть в рай, и приходили в ужас, когда я говорил им, что рая нет, есть лишь АИД и избранные герои, которых совсем мало. Те, кто верил в Яхве, приходили в отчаянье. Те, кто верил в избранность своего народа, тоже плакали. Мне не было до этого дела: я просто перевозил на другой берег Стикса тех, кто мог оплатить проезд.

Вам это тоже пригодится, поэтому запомните - тут принимается все. Шекели, фунты, рубли, динары, доллары, песо.

Главное, чтобы это была монета, а не бумажные деньги. Не поверите, но на правом берегу скопилось около полутора миллиарда китайцев. Чудаки по каким-то, известным только им, причинам, суют в гроб покойника бумажные деньги. Бумага нас не интересует, сразу предупредил меня Зевс. Бумажные деньги -- зыбко и ненадежно. Любая банкнота в любой момент может превратиться в ничего не стоящую "керенку". Так оно и происходит.

А вот металл Зевс велел принимать.

За всю историю Стикса я перевез бесплатно только одного человека. Это был Фриних, какой-то, как мне сказали, драматург из Афин. Остальные платили. Кто не платил, оставался на правом берегу.

Очень умные смертные прекрасно понимали, к чему клонит Зевс. И поэтому металлические деньги, - в качестве денег, а не мелочи на сдачу, - на Земле продержались очень долго.

Чересчур умные, правда, перегибали палку.

Ликург, например, решил что деньги, как таковые, не нужны. Якобы, это зло. Поэтому он изменил денежную систему Спарты. Ликург постановил, что деньги должны быть каменными, причем огромными в размерах. Сумму, необходимую для покупки вола, надо было везти на телеге, которую тащил этот самый вол. В результате, богатых в Спарте не стало. Они просто не копили, потому что это не имело смысла. А до банковских вкладов, векселей и акций тогда было далеко. В принципе, проблему имущественного неравенства Ликург, во временной перспективе, решил. А вот вопрос собственного попадания в Аид -- увы, нет. Он и сейчас стоит на правом берегу, растерянно глядя на огромный круглый камень (в полчеловека высотой) который положили на его погребальный костер подданные царя.

-         Ты не возьмешь этот камень в уплату потому, что он слишком тяжел для лодки? -- спросил меня Ликург, когда попытался переправиться в первый раз. -- Или сумма слишком велика? Так отколи себе кусочек.

Бедный спартанец, как обычно, ничего не понял. Они вообще были слишком простыми, эти спартанцы. Афиняне, по крайней мере, забавляли меня разговорами, когда я вез их через Стикс. К тому же, у каждого из них во рту была медная монетка. Обстоятельный народ, эти граждане Афин.

Правда, один единственный раз этот камень Ликургу пригодился. Когда в 1943 году немецкие самолеты прилетели бомбить переправу через Стикс, полегло множество народу. А Ликург уцелел - он забрался под камень, и его не срезала пулеметная очередь немцев. Правда, это Ликургу не помогло. Он ведь уже и так был мертв. 1943 год был, кстати, очень напряженным. К очередям евреев прибавились бомбежки немецких самолетов. В Стиксе то и дело вспыхивали фонтаны воды, поднятые к нему многотонными бомбами. Немцы боеприпасов не щадили. Поэтому я составил о них мнение, как о весьма щедром народе.

Сейчас, - когда поток пассажиров становится слабее, - я ложусь в лодку, и ощущаю под собой поток. Речной поток.

Капиталы, между тем, росли. Зевс довольно потирал руки.

Ошибаются те, кто, представляют себе верховного небожителя, как озабоченного сексом самца, рыскающего по Элладе в поисках девицы. Как и всякий диктатор, понимающий, что рано или поздно ему придется покинуть страну, где он своевольничает, Зевс запасался деньгами. И накопил он предостаточно. Куда там Пиночету с его 15 миллионами долларов в американских банках! Зевс накопил столько, что ему хватит до самого Апокалипсиса, если, конечно, Апокалипсис произойдет.

А в том, что он произойдет, заверил меня сам Зевс.

Я не испугался. Для меня света, земли никогда и не было. Вся моя земля ограничена узкой полоской, которую я вижу, сидя в лодке. Апокалипсис устраивал героев, уставших от вечного существования. Зевса он не устраивал: жизнерадостный старик все никак не мог насладиться бытием.

Зевс посетил меня незадолго до того, как к Пруту спустился с холма Прометеус, который собирался переправиться в Румынию. О прибытии Прометеуса Зевс меня и предупредил. По словам хозяина, выходило, что очень скоро, - после того, как легендарный герой откроет загадку Молдавии, - произойдет конец света. В некотором роде, конечно. Не для всех. Но меня и это мало интересовало. Зев велел мне не переправлять Прометеуса на другой берег Стикса. Даже за деньги.

Я никогда не пытался выбраться на сушу слишком далеко от воды. Максимум, что меня интересовало -- узкая полоска, побережье шириной в несколько сот метров. Я любил только свою реку, и свою лодку. Вода. Я спал в ней, я пил воду, я справлял в нее естественные надобности, я ловил в ней рыбу, к которой пристрастился, когда откололся от племени кроманьонцев. Река баюкала меня, кормила, и по вечерам я любил смотреть, как ветер играл с туманом, придавая ему самые разные формы. Этим любовался и Микеланджело. Когда я перевозил его, стемнело, и флорентиец сказал:

-         Они превзошли меня, как скульптора.

Он знал, о чем говорит. Микеланджело имел в виду, что ветер -- лучший скульптор, чем он, а туман -- лучший материал, чем его мрамор. Как и все скульпторы, Буонаротти был завистлив. Как и все гении, он завидовал лишь тому, чего никогда ни один человек не может достичь. А еще он очень не любил рассуждать. Если бы Микеланджело рассуждал, он бы никогда не рискнул спорить с богом. Но я полюбил флорентийца вовсе не за это. Мне импонировало то, что ему понравилась моя река. А лучше всего ее, реку, было видно, когда пассажиров было немного, и они не пытались, покрыв воду своими головами, перебраться на тот берег, не прибегая к услугам Харона. То есть, меня. У таких бедолаг ничего не получалось. Они доплывали только до середины реки, после чего та вспыхивала, и они корчились в ужасным мучениях. А спустя мгновение обнаруживали себя на все том же, правом, берегу. Людям свойственно забывать о страданиях: некоторые пытались перебраться вплавь не один раз. Даже самые умные.

У Ликурга, например, постоянно обгоревшие брови.

Справедливости ради отмечу, что пассажиров у меня редко бывает мало. А в середине и конце 90-хх годов работы стало невпроворот. Молдаване переправлялись через Прут по ночам, чтобы попасть в Румынию. А оттуда уже -- в Португалию и Италию. Их было так много, что мы, - лодочники-контрабандисты, - даже пренебрегали элементарными мерами безопасности. Обнаглели настолько, что плыли через Прут (так теперь называется Стикс) даже днем. Пограничники просто не успевали вылавливать всех желающих нелегально пересечь границы. В 1998 же году вообще наступил пик эмиграции. Тогда в переправу людей включились даже пограничники. Они здраво рассудили, что на честь мундира семью можно прокормить лишь в том случае, если это картошка в мундирах. Я, по идее, должен был обижаться на пограничников и других лодочников, потому что переправа была моей прерогативой.

Но работы было так много, что один я бы не справился. Зевс, конечно, протестовал против этих переправ, - ты ведь должен перевозить мертвецов, а не людей, говорил он, - но мне было плевать. К этому времени он уже перестал быть небожителем, и я не боялся.

В то утро, - когда Прометеус дошел, наконец, до Прута, и сумел перебраться на следующий берег без моей помощи, - туман над Стиксом стоял особенно густой. Поначалу я принял фигуру человека, приближавшегося к переправе, за привычную игру ветра и тумана. Потом понял, что ошибаюсь. Передо мной стоял невысокий, плотный молдаванин с капризным ртом.

-         Сколько за переправу? -- спросил он.

-         Сегодня мы не работаем, - вспомнил я предупреждение Зевса.

-         Тогда, - сказал он, и я нисколько не удивился, - придется плыть самому.

Человек разделся, аккуратно сложил вещи в рюкзак, и вошел в воду. Я с интересом ждал, когда вода в центре Прута, куда вот-вот Прометеус должен был добраться, вспыхнет, и бедняга вновь окажется на молдавском берегу. Прометеус подплывал к центру реки все ближе. Наконец, достиг. Огонь не возник. Послышался всплеск воды, и Прометеус вышел на румынском берегу, обсох, оделся, и ушел. Его ухода я не видел, - потому что, как только он переплыл так и не вспыхнувший Стикс, - выпрыгнул из лодки, и пошел вглубь земли. Стало понятно, что все заканчивается, и лодка мне больше не понадобится. Когда умрет мир, умрет и Аид.

Даже Стикс устал.

Фриних:

Удивительно. Меня, первого драматурга Афин, часто обвиняли в том, что я ненавижу Афины. Может быть, я и не был лучшим драматургом города. Но я был первым драматургом города. Уже хотя бы это должно было заслуживать уважения моих сограждан. Куда там.

Именно поэтому я всегда знал, что для Прометеуса все плохо кончится.

"Взятие Милета" была лучшей моей пьесой. После нее я написал еще несколько произведений, и их даже ставили на сценах Аттики (но не в Афинах). Ни одна из них не стоила первой пьесы. Не то, чтобы меня это пугало. Скорее, мучило. Я винил во всем афинян, которые так хорошо оценили "Взятие Милета", что я вдруг понял: талантливее драматурга в городе нет. Фриних -- самый лучший. Нет, я не испытывал гордыни. Куда как легко быть лучшим, если ты просто единственный.

Афиняне дали мне понять, что я действительно очень хорош. Это меня так возбудило, что впоследствии я думал уже не о пьесе, которую пишу, а о впечатлении, которая она произведет на публику.

Ничем хорошим для меня это не закончилось.

Недавно Аристотель попросил меня, с позиции простого писателя, объяснить ему, почему Прометеус был единственным писателем Молдавии. Все просто, сказал я, потратив немного времени на изучение истории этой страны. В Молдавии были только советские писатели, румынские писатели и русские писатели. Прометеус стал первым молдавским писателем. К тому же, он, как и я, смеет напоминать о "бедах нации". Ни к чему хорошему его это не приведет.

Аристотель, с позиции философа, объяснил мне, почему Прометеус является первым молдавским писателям. Честно говоря, долгих рассуждений старца я не запомнил. В память врезалась лишь одна фраза.

"Коль скоро он и в самом деле таковым является, то мы смело можем говорить о вырождении национальных литератур, как таковых".

Прометеус основал молдавскую литературу, говорил Аристотель, поскольку его жизнь, и, соответственно, расцвет, приходятся на возникновение самой Молдавии. Появилась страна, появился и писатель. Все просто. Никакой заслуги Прометеуса в этом нет.

К сожалению, в Молдавии никто не понимал, что раз страна появилась, то в ней должны появиться и литература, и ремесла, и вообще -- все. Прометеус это понимал. Его соотечественники нет.

Как и афиняне времен моей жизни, они уверены, что за их страной -- многовековая история.

Я даже не помню сейчас, что подвигло меня заняться написанием пьес. Театра, как такового, а Афинах не было. Скорее, чтецы в масках просто декламировали текст. Игра актеров оценивалась по их умению голосом передавать настроение героя. Жесты не приветствовались. О мимике сказать ничего не могу: даже если она и была, за маской все равно ни черта не видно. Итак, отчего я вдруг начал писать пьесы?

Афины появились лет за пятьдесят до моего рождения. Не так уж много, учитывая, сколько времени я провел на Олимпе после смерти. Афины появились благодаря купцам. Сначала это была деревня. Затем купцы, проезжавшие мимо, смекнули, что здесь удобное месторасположение для города. Так появился город. Позже он обзавелся крепостной стеной, большим флотом, гражданами и статуей Афины. Этого было вполне достаточно. Через семьдесят пять лет город обзавелся литературой: появился я, и написал "Взятие Милета". Почему я это сделал? Наверное, меня, как и первого человека Земли, вышедшего в открытое море, обуревало простое любопытство.

Мне просто стало интересно, смогу ли я словами описать тот ужас, что постиг меня при известии о резне в Милетах. Этот ужас я испытывал тем более, что бойню могли предотвратить мы, афиняне. Но совет рассудил, что бросать войска на подмогу союзникам было бы излишне опрометчиво. Мы оставили бы незащищенным город. Да, Афины в пору моей жизни были укреплены не очень хорошо. Поэтому мы предпочли заменить собой стены, и с надеждой ждали известий от милетцев. Увы, известия нам принесли пастухи, которые видели, как горит город, издающий звуки побежденного. Именно представляя себе эти звуки, я понял, что напишу об этом пьесу, которая останется в памяти афинян. Смелый шаг, учитывая, что пьес тогда не было.

Первые пятнадцать минут представления мои актеры не говорили ничего. Они просто издавали вой, крики, визжали, молили о помощи, булькали, словно захлебываясь в крови. Уже к концу вступления публика рыдала. Все прекрасно поняли, что символизируют эти звуки. Публика аплодировала, встав с мест. Всего они прерывали выступление сорок два раза, - я, само собой, считал, горя от волнения, - и каждая овация становилась все продолжительнее.

Мы очень жалели Милет.

Тем более, что этот город стал первым, кто подписал с Афинами пакт о ненападении и союзе. Мы с жителями Милет торжественно поклялись защищать друг друга пред лицом всякой опасности, участвовать в военных походах вместе, и никогда не нарушать клятвы, данной при подписании договора. Милет стал первым городом, на кого напали персы, которым мы объявили войну. Уверен, все тогда в Афинах понимали, что персы слишком сильны для того, чтобы мы могли оказать им серьезное сопротивление. Но так как число черных шариков, опускаемых при голосовании в урну, перевесило, война была объявлена. Персы очень удивились.

Они узнали о существовании Афин только потому, что мы объявили им войну.

Когда веселый персидский наместник спросил, какого черта мы объявились в его лагере, и что нам вообще надо, самый старший из нашей делегации (а в ней был и я) объяснил:

-         Мы считаем, что ваши поселения на берегу Понта (он имел в виду Малую Азию) угрожают безопасности нашего города.

Перс вытаращил глаза. Аттика, - и это знали все, - их не интересовала, поскольку представляла собой богом забытые земли, слабо заселенные и не освоенные. Что же касается военных городков, -- персы имели полное право их строить, поскольку защищали границы своей империи, проходившей как раз по побережью Малой Азии. Когда персидский генерал все это нам и объяснил, - что уже было довольно любезно с его стороны, - глава афинской делегации сказал:

-         К тому же, мы, афиняне, обязаны заботиться о покоренных вами местных народах, которые не знают, что такое свобода!

Разумеется, нам нужны были рынки, а о местных народах мы не думали. Тем более, что они и были как раз персы. Перс рассмеялся, и сказал, что, раз мы ищем повода воевать с его империей, то он, так и быть, не против. И спросил, указав на свою карту, где находится наш город.

-         Поскольку мы вступаем в войну, - сказали афиняне, - то обозначить тебе место Афин не сможем. А вот, кстати, залив, у которого находится Милет, наш союзник!

Конечно, этот забавный инцидент не подвиг персов на военный поход. Наверняка они забыли о случайных визитерах из какого-то богами забытого местечка Эллады. Афиняне сами напомнили о себе.

Они взяли на абордаж судно персидского купца, совершенно случайно заплывшего в наши моря. После этого разгневанные персы снарядили экспедицию, и вырезали Милет.

Где находятся Афины, они не знали.

Сказать честно и прямо согражданам о том, что именно мы послужили причиной гибели города-союзника: мы, и наши амбиции, я не мог. Во-первых, это обрекало меня на верную смерть.

Можно шутить с тираном, и бросать ему в лицо упреки - при условии, что у него хорошее настроение, он простит вам дерзость. Можно говорить правду охлократии - толпа, если она благодушна, простит вас, и даже поднимет на руки, избирая своим вожаком. Но никогда не шутите с демократией, то есть, с организованной

толпой. Она вам ничего не простит.

Как не простила мне, и как не простит Прометеусу, уже начавшему нажимать курок пистолета, который он приставил к своей голове. Мне искренне жаль его.

Уж очень похожа его история на мою. Прометеус -- первый писатель Молдавии. Может быть, не лучший. Может быть, позже придут за ним те, кто будут лучше. Как Эсхил, который пришел за мной. Но он -- первый. И это достаточная причина для того, чтобы уважать его, или возненавидеть. А еще лучше: признав силу его таланта, изгнать, ибо талант этот обращен на "причинение страдания народу, и напоминания о бедствиях нации".

Поскольку я не мог напомнить нации, что она виновна в своих, и чужих бедах, то решил просто описать эти беды. А уж кто в них виноват, пусть решает сама публика. Пьеса потрясла зал, и меня возненавидели. Естественно, меня обвинили в том, что я ненавижу Афины. Это было не так. Я ненавидел пороки Афин, но не сам город. Это никого не волновало.

-         Как трогательно, - всхлипывали отцы семейств, выходя из театра, - что жители Милета положили свои жизни ради нас, ради союза с Афинами. Верные своему слову милетцы... Вы погибли, сдержав клятву!

Почему-то никто не говорил при этом, что жители Милета не давали клятву потакать глупостям афинян, и становиться заложниками идиотизма своих союзников. Навязавшихся союзников! Правда, насколько я слышал, у Прометеуса все обстояло значительно хуже.

Его сограждане обрекли на смерть даже не союзников, а других своих сограждан. И это не назвали гражданской войной. Вообще, граждане очень не любят, когда вещам дают их, вещей, название.

-         Ну, что за "Взятие Милета"? -- спросил меня на суде один из обвинителей. -- Что за название? Неужели нельзя было как-то обойти этот неприятный момент? Быть гибче, мудрее, осторожнее?

Мне нечего было ему возразить: "Взятие Милета" и в самом деле было слишком прямолинейное название. От него морщились, и страдали. Также суду не понравилось следующее: а) осада, названная в пьесе вот прямо так -- осадой б) смерть, названная в тексте пьесы не как -- нибудь, а смертью в) отсутствие подкреплений Милету, названное... правильно, отсутствием подкреплений.

Теперь вы понимаете, откуда у бедолаги Аристофана эти лягушки, облака, и прочие иносказания? У него перед глазами стоял мой пример. Пример драматурга, называвшего вещи своими именами. Афинам это чертовски не понравилось! Поэтому они постарались выхолостить искусство пьесы, чтобы в будущем походы в театр не расстраивали почтенных отцов семейств, и их отпрысков.

Ах, если бы вы видели, как они хохотали на пьесах Аристофана!

Я презираю их, и презираю Аристофана, которому не хватило смелости остаться тем, кем он был. Аристофан был гений. Мы запомнили его, как автора дурацких иносказательных виршей, которым в университетах уделяют ровно полчаса на первой лекции по истории мировой литературы. У него был выбор: вечность, или дешевая популярность среди сограждан и безопасность, вытекающая из этой популярности. Аристофан выбрал второе. Я не сужу его. Просто презираю. И не только за приспособленчество. Ведь он, Аристофан, своим примером заразил многих последующих авторов, которые только и делали, что облекали басни Эзопа (ну, про этого я вообще не говорю) в прозаическую форму. Все это называется иносказанием, сатирой, скрытой иронией, и многими другими терминами, маскирующими главное - боязнь автора говорить правду.

Поначалу Прометеус Балан блистал сатирическим даром.

К счастью, с этим он быстро покончил. И сразу же после этого, по мнению его сограждан, он начал оскорблять нацию. Удивительно, как мало надо для того, чтобы ее оскорбить. Нет ничего нежнее народа и общественного мнения: эти две, с вашего позволения, субстанции, так обидчивы и нежны...

Когда мне предоставили список тех, кто, посмотрев мою пьесу, почувствовали себя оскорбленными и подавленными "напоминаниями о народных бедствиях", я был поражен. Там были сотни людей самых разных сословий. Особенно запомнился мне Анаксагор, торговавший маслом, - он держал лавку недалеко от моего дома, - он утверждал, что я причинил ему боль. Признаться честно, я рассмеялся. Все жители нашей улицы знали Анаксагора, как человека черствого, и ничем, кроме своего масла и прибыли не интересующегося. Он никогда никому не сострадал, не слушал ораторов, и презирал писателей, о чем не раз говорил окружающим.

Как я мог причинить своей пьесой боль этой грубой, тупой скотине? Обвинению было плевать. Достойный гражданин Анаксагор, говорили мне, до глубины души оскорблен вашим поклепом на Афины. Ваше произведение талантливо, но негативно.

У меня была возможность избежать штрафа.

Напишите что-нибудь хорошее, говорили они мне, и мы с радостью снимем вас обвинения. Разве "Взятие Милета" плоха, спрашивал я. Нет, пьеса хороша, но когда мы говорим "хорошее", то это не оценка произведения, а, скорее, будущая его тема. Напишите, к примеру, пьесу о том, как Афина спустилась к нам с гор, благословила город, и зачитала афинянам речь. Это будет полезно, и воспитает молодежь в духе демократии, и свободы. Или, что вам стоит писать пьесы об уважаемых людях нашего города? Да возьмите, к примеру, того же Анаксагора.

-         Что?! -- закричал я.

Конечно, - продолжал обвинитель, - на первый взгляд Анаксагор человек примитивный, лишенный каких бы то ни было интересов, не связанных с его лавкой. Но так ли уж это важно? В конце концов, что важно городу? Анаксагор честный торговец, его главная цель -- извлечение прибыли, и чем больше ее становится, тем больше налогов платит он в казну. Разве не на таких, как Анаксагор, держится наш город? Почему бы не сделать его, - скромного, простого торговца, - центральной фигурой твоего следующего произведения, Фриних? Разве Афины, в лице Анаксагора, не заслужили внимания твоего таланта? Отчасти они были правы.

Афины действительно держались на таких, как Анаксагор.

На таких как я, Афины не держались. И на таких, как Прометеус, ни одна страна и ни один город, держаться не станут. Для этого мы слишком углублены в себя. Мы считаем, что все вокруг существует для нас, а Анаксагор считает, что он существует для окружающих. Так, по крайней мере, мне сказал обвинитель.

После этого я понял, что наказания мне не избежать. Предчувствия оказались пророческими. Против меня голосовали все, кто искренне рыдал, и хлопал на премьере, приговаривая:

-         Ах, Фриних, вот это Фриних! Умеет, подлец, писать пьесы! Силен.

А один из судей, повторив это, добавил - его бы энергию, да на мирные цели! Насколько я знаю, эта поговорка стала сейчас очень популярна. А другой судья сказал:

-         Боги не наградили тебя талантом, как ты трубишь на всю округу, Фриних! Они наказали тебя им. Не будь ты так талантлив, твоя пьеса не вызвала бы возмущения граждан. И мы не судили бы тебя сейчас.

А еще один судья добавил:

-         Талантлив, и потому очень опасен!

Но, поскольку все это было впервые, - позже юристы назовут это словом прецедент, - суд ограничился денежным штрафом. С таким же успехом они могли приговорить меня к смертной казни. Разорение и означало в Афинах смертную казнь. Единственным, кто смог продержаться без денег, был Сократ. Да и того убили. Меня лишили всего, но, самое страшное, лишили возможности ставить пьесы. И какой смысл мне был с тех пор их писать?

Спустя сто лет после моей гибели в Афинах была разрешена постановка пьесы "Взятие Милета". Ее, правда, чуть переделали. К тому времени афиняне усилились уже настолько, что могли позволить себе напасть на союзников. И первый город Греции, который они разрушили, был Милет. Это случилось после того, как милетцы отказали афинянам в подписании нового договора о дружбе, братстве, и взаимопомощи.

-         Мы уже сыты по горло договорами с Афинами, - сказали в Милете афинянам.

-         Ах, так вы отказываетесь? -- сказали послы Афин. -- Значит, дело нечисто. Наверняка, вы собираетесь дарить нам в тыл во время очередной войны.

-         Разве вы собрались воевать? - спросили милетцы.

-         Нет, но вполне вероятно, что это произойдет, - сказали афиняне, - поэтому мы, чтобы обезопасить себя на случай возможной в будущем войны, объявляем сейчас вам войну.

В Милете сочли, что нет разницы: получить войну от афинян, или стать их союзниками, и получить войну от тех, кому объявят войну афиняне. Милет был обречен. Вот невезучий город. Войска Афин осадили его, и через год осады Милет пал. Нападавшие сравняли стены города с землей, убили всех мужчин, изнасиловали всех женщин, а детей кого убили, а кого изнасиловали.

В пьесе "Взятие Милета" рассказывается о том, как Афины покарали коварного союзника, который не захотел стать союзником, чтобы иметь возможность подло напасть на Афины. Единственное, что изменили в тексте: персов заменили на афинян. Представление, как и премьера "Взятие Милета", поставленная по моему, оригинальному тексту, началось с душераздирающих воплей. На этот раз афиняне не горевали. Они встали и аплодировали. На лицах у них были улыбки.

Всегда приятно, когда карают подлеца.

Человека, который переделал мою пьесу (если это можно обозначить словом "переделал") осыпали цветами. Я подсчитал, что пьесу "Взятие Милета", поставленную через сто лет после моей смерти, прерывали аплодисментами сто сорок три раза. На сто раз больше, чем ее прерывали при моей жизни. Я не запомнил имени того, кто переделал "Взятие Милета", но не держу на этого человека зла. Единственное, что меня расстраивает: он деньги за постановку получил. И большие. Сто талантов. Даже с учетом инфляции, - а она возникла сразу после того, как появились деньги, - он получил раз в восемь больше, чем мог бы получить я. Если бы кто-нибудь дал мне хотя бы один талант во время моих скитаний по Аттике во время изгнания, я осыпал бы его ноги поцелуями. Увы, этого не случилось.

"Взятие Милета афинянами", поставленное через сто лет после моей смерти, было признано лучшей театральной постановкой сезона. Ее автора горожане объявили Драматургом Года. Текст пьесы был разослан по всем городам Аттики, которые, после ознакомления населения с пьесой, стали в срочном порядке записываться в союзники Афин.

-         Город, в котором живут воины, сравнявшие с землей укрепленный Милет, - говорили греки, - и где живут драматурги, способные так живо описать это, заслуживает уважения, по меньшей мере. Нам следует бояться Афин, и следовать за ними.

Афины, матерь городов греческих. Последний раз я видел вас в тот день, когда бежал из города, спасаясь от кредиторов, собравшихся посадить меня в долговую яму. Там было ужасно холодно, и ледяной воды по колено, вот я и не выдержал. Струсил. Меня провожал только один человек. Грубый торговец Анаксагор. Именно он дал моим стражникам три меры масла, за которые они выпустили меня из тюрьмы, где я ждал приговора по финансовым претензиям кредитором.

Я не был удивлен. Мне всегда казалось, что сила пьес и состоит в том, что они превращают в людей даже торговцев маслом. Анаксагор не был со мной согласен.

-         Я просто хочу, чтобы ты ушел из города, - мрачно объяснил он, когда мы шли от стен Афин, - потому что ты вреден ему. А от ямы я тебя спас потому, что, останься ты здесь, твоего тлетворного влияния не избежать, даже если ты умрешь.

Бедняга нескладно объяснил мне, что в Афинах от меня не должно остаться ничего, даже памяти. Он боялся, что, умри я, кто-то может считать, что первый драматург Афин умер в результате травли. И имиджу города будет нанесен большой ущерб.

-         А вот если ты умрешь в изгнании, - объяснил простодушный Анаксагор, - в твоей смерти будут виноваты разбойники, или голод, или болезнь. И все это не имеет к Афинам никакого отношения.

Я был удовлетворен объяснениями, и ускорил шаг. Возле усадьбы Анаксагора, расположенной стадиях в пяти от города, мы распрощались. Конечно, ни еды, ни вина, ни денег он мне с собой не дал. Лишь спросил на прощание:

-         Фриних, за что ты нас так ненавидишь? Говоря "нас", я имею в виду афинян и Афины? Как можно так ненавидеть свой народ и свой город? Что плохого мы тебе сделали? Для чего ты написал пьесу, выставляющую нас в самом дурном свете?

Скажи я ему, что люблю город, и писал пьесу вовсе не с целью опорочить его, Анаксагор бы решил, что я втираюсь к нему в доверие. Поэтому я лишь развел руками, и поблагодарил торговца за его неожиданную для меня услугу. Он поглядел на меня с презрением, и, не прощаясь, ушел в город. Я последний раз посмотрел на крепостную стену родины, глубоко вдохнул утренний воздух, и побрел прочь. За мной увязалась калеченная собака, и я подумал, что и с ней, должно быть, жестоко обошлись те, в чьем доме она жила.

Через пять лет я добрался до Спарты. До границы оставалось совсем немного, но пересечь ее я не решался. По слухам, спартанцы очень не любили драматургов, музыкантов, и вообще тех, кто не приносил обществу ощутимой пользы. Что такое ощутимая польза, я так и не понял. Они мне ничего не объясняли, просто забили камнями, и все тут.

Конечно, все это, - суд, но уже в Спарте, и камни, - случилось чуть позже. Предварительно меня заманили в Спарту, прислав гонца. Тот сообщил, что доблестные спартанцы, прослышав о достойном муже Фринихе, хотели бы видеть его в своей стране. Насколько они знают, Фриних -- великий драматург, и, коль скоро Афины отказались от него, Спарта предлагает ему свои пищу и кров. Я очень устал, и потому согласился. Первое, что меня ждало в Спарте -- тюрьма, куда меня поместили сразу по прибытии. Затем состоялся суд.

-         Буду краток, - сказал председатель. -- Фриних обвиняется в том, что способен на предательство родины. Конечно, Спарта ему не родина, и жил он вообще не здесь. Но если предположить, что Фриних мог бы добраться до нашей страны, то, вполне вероятно, он непременно совершил бы преступление, именуемое "оскорбление нации". Предлагаю Фриниха убить.

Суд у них был, в отличие от афинского, немногочисленным. За столом напротив меня сидели всего трое спартанцев. Самый молодой из них сказал, что не мешало бы меня допросить.

-         Ты ненавидишь Афины? -- спросили меня.

-         Отчасти так, - ответил я, - но это ненависть, которую можно испытывать только к тому, кого любишь.

-         Отвечай проще, - приказал главный судья. -- Ты любишь Афины?

-         Да.

-         Значит, тебя нужно убить, потому что Афины враг Спарты.

-         Так ты уверен, что любишь Афины? -- с, как мне показалось, сочувствием, спросил молодой судья.

-         Ненавижу, - все это начало меня забавлять.

-         Тогда, - вынес решение старший, - ты должен умереть, потому что человек, предавший свою родину, предаст и ту страну, что приютила его.

-         Я не просил вас приютить меня.

-         Нам решать, Фриних, кого мы приютим. У тебя есть что сказать?

Я хотел напоследок напомнить им, что они приговорили к смерти первого драматурга Эллады. Но потом передумал. Очень часто то, что ты ненавидишь, остается с тобой. Мне не хотелось, чтобы я оставался с ними. Меня отвели на площадь, и забили камнями. Больно было только в первую минуту, а потом большой камень слишком сильно ударил меня в лоб, и я, как говорят нынче боксеры, поплыл.

Камни и люди, бросавшие в меня эти камни, постепенно исчезли, и вот, я стою на берегу реки, а в ней покачивается лодка. Человек, в ней сидящий, подвел лодку к берегу, и я все понял. Попытался найти монету, а потом вспомнил, что не был готов к смерти. Но даже если бы и готовился, монетки у меня все равно не оказалось бы. Я умирал банкротом. Я рыскал по плащу, но лодочник взял меня за реку, и завел в лодку, а когда я сказал, что денег нет, пожал плечами.

Молча мы переплыли Стикс, и вот я здесь. Только на прощание Харон, - а это был он, - показал на меня пальцем, и сказал слово, значение которого неизвестно мне до сих пор. Кажется, оно звучало так:

-         Кецеотлакаль.

Кецеотлакаль:

Да, когда-то я был героем, но с меня довольно. Сейчас я кактус, обыкновенный кактус. Зовите меня энцефалокарпус. А еще лучше: Encephalocarpus Berger. Вид мексиканского кактуса.

Я Encephalocarpus Berger, но, тем не менее, я все еще и Кецеотлакаль. Именно я, а вовсе не Харон, который возомнил, будто это он Кецеотлакаль. И не Фриних, которого Харон назвал Кецелотлакалем. Никто из них и не мог быть Кецелотлакалем. Ведь они были люди.

А Кецеотлакаль -- это кактус.

Я -- божество древних индейцев. Но это вовсе не значит, что вам необходимо перестать сутулиться, и вынуть руки из карманов. Мне присуща скромность. Именно поэтому я и стал энцефалокарпусом, а не сугуаро, как мне предлагали. Что? Сугуаро? Это самый большой кактус мира. Растет в Мексике. Не то, чтобы мне не нравился сугуаро, просто мне не по душе помпезность. Я всегда считал, что поражать воображение нужно не размерами, а содержанием.

Поэтому я и не стал сугуаро. С меня достаточно энцефалокарпуса. Это небольших размеров кактус, и его название переводится, как "плод, расположенный на вершине". Уникальный, в некотором смысле, род кактусов. В нем содержится только один вид -- энцефалокарпус. Представьте себе, что вы -- единственный представитель Homo sapiens. Впечатляет? Ну, то-то же.

Выгляжу я примерно так. Стебель округлый или яйцевидный, голубовато-серый, до 8 см высотой и до 6 см в диаметре, с густым, белым опушением на верхушке растения. Сосочки уплощенные, килеватые, расположенные по спирали. Колючек 12, мелкие, до 0,5 см длиной, белые, держатся только на молодых ореолах, со временем отпадают. Цветки до 3 см длиной и 4 см в диаметре, образуются на "макушке" растения, апельсинового цвета.

Да, не спорю. С виду, конечно, я крайне невзрачен. Напоминаю шишку хвойного дерева. Только круглую шишку, верхушку которой в пору размножения, - да, этого не избежали и кактусы, - прикрывает апельсинового оттенка цветок. Мы произошли на свет в Мексике, штате Тамаулипас. Так, по крайней мере, говорят ученые. У меня нет причин не доверять им. Уж в чем, в чем, а в кактусах вы, люди, научились разбираться. Это бы умение, да обратить на вас самих...

Кстати, я здорово удивлен тем, что вы меня нашли. Обычно Encephalocarpus Berger растет на каменистых склонах, так маскируясь среди камней, что найти его, меня, то есть, практически невозможно. Но раз уж нашли, присаживайтесь, поговорим. Как вам Мексика? Давно приехали? Вы по туристической путевке, или самостоятельно путешествуете? Будьте так любезны, не поливайте меня водой из фляги -- мы, кактусы, этого чертовски не любим.

Вообще, я вас не очень люблю. Когда-то, еще в пору моего пребывания на Земле в качестве героя, люди буквально достали меня тем, что упорно не желали ничего слушать. Это было невыносимо. Кецеотлакаль, - я, собственной персоной, - пришел к ним с таким багажом знаний и опыта, который дикарям Латинской Америки и не снился. Дикари. Уж в этом-то Кортес был прав. Справедливости ради добавлю, что и Кортес был редкостной сволочью, и самым натуральным дикарем. Все его отличие от туземцев, которых благочестивый Кортес и за людей-то не считал, было в том, что у испанца были ружья, кони и латы. Дикарь, получивший в руки достижения прогресса. Не могу назвать их благами цивилизации, как это делаете вы, уж простите.

Люди достали меня, в бытность мою Кецелотлакалем, тем, что постоянно испытывали жажду убийства. Конечно, они ее утоляли.

Убийство и непослушание.

Вот две главные проблемы, с которыми я столкнулся, когда причалил к берегам Латинской Америки, и, бросив на песке плот Харона, подаренный мне Зевсом, углубился в чащу. Высадка произошла на землях нынешней Бразилии. Там было совсем плохо. Даже такой успешный кризисный менеджер как я, - за должность Гильгамеша и его успехи на ниве просветительства боги даже написали в честь меня оду, она сохранилась, и по сей день, - в Бразилии той поры ничего поделать не смог бы. Это были не люди в нынешнем значении этого слова. Обезьяны, еще не додумавшиеся применять для хозяйственных нужд камень. Вот кто населял Латинскую Америку на юге континента. Немножко подумав, я плюнул на них, и подался в Центральную Америку. Там дела обстояли немножечко лучше. Нет, я кое-что оставил несчастным туземцам бассейна Амазонки, но этого явно было недостаточно.

Так, по мелочам. Соль, устройство для добывания огня (проще говоря, лук), и кое-какие легенды о богах. Ах, да, разумеется, я научил их плавать и высекать примитивные скульптуры. С тех пор ученые только и делают, что ломают голову над странными каменными головами, которые находят в иле Амазонки. Это головы белого, - судя по чертам лица, - человека с бородой. Мои головы. Кое-какое сходство есть, но в целом я не очень доволен.

Итак, в Бразилии мне не понравилось. Несмотря на весьма низкий уровень развития, местные аборигены уже с успехом убивали друг друга. Причем даже не ради того, чтобы поесть! Просто так. Ну, вот и я покатил в Мексику.

Забегая вперед, скажу, что жажда убийства была присуща и моим мексиканским подопечным. Тольтеки. Они тоже только и делали, что убивали друг друга, да не слушали меня, - героя, который отделил их от мира животных, вдохнул, говоря образно, в их примитивные тела жизнь. Тольтеки стояли на высшей, нежели индейцы Бразилии, ступени развития, но были все еще удручающе примитивны. А ведь они, как сказали мне боги, и были избранным для меня народом. Вот так избранники...

Честно говоря, у меня опустились руки.

Ничего удивительного. У всех опускались руки. Всегда. Когда я начинал проект с шумерами, то даже не верил, что эти скоты поймут, наконец, как пользоваться колесом. Не говорю уж про архитектуру, астрономию и изготовление алкогольной продукции. И что же? Шумеры справились! Ну, за исключением их пива из еловых шишек, от которого меня здорово пучило. У Прометея, - он сам мне говорил, - тоже опустились руки. И ничего, справился. В общем, надо было приступать к делу. Ибо глаза, как говорили славяне (с которыми намучился бедолага Перун) боятся, а руки делают.

Нет, что вы. Боги никогда сами не занимались этим. Науки, искусства, приготовление пищи, - всему этому, да и остальному, людей обучали мы, герои. Мы -- своего рода сержанты армии Олимпа. Передаем распоряжения руководства низшему составу, и подтягиваем новобранцев. Как для чего? Да просто для того, чтобы они осознали, наконец, что они -- люди, а не животные. И поняли, что их сотворили боги, и начали, наконец, богам поклоняться, вместо того, чтобы бегать друг за другом с дубинкой, нечленораздельно мычать, и испражняться там, где спишь. Знаете, на кого похож обыкновенный неандерталец?

На армейского новобранца, которого забрили два дня назад.

Тупой, примитивный эгоист, не осознающий никакой ответственности за себя и свое поведение в коллективе. Подчиняться не хочет, командовать не умеет. Вообще, все, что он умеет, сводится к трем словам. Жрать, спать, и в рифму. Конечно, чтобы подтянуть их, - людей-новичков, - приходилось применять жесткие меры. Правда, я никогда не доходил до убийств. Этим увлекался Яхве. Можно было бы взять пример с него, и начать убивать людей, требуя безусловного подчинения, но методы моего иудейского коллеги всегда мне претили. Да и популярности настоящей он не снискал. Его лишь боялись.

Меня же уважали.

Хоть это и стоило мне нервов. Правда, мою работу оценили, и вот, я был послан в Латинскую Америку, чтобы подыскать себе там племя, и стать для него богом. Проще говоря, меня повысили. Что ж, я от всей души поблагодарил начальство, и уплыл из этой проклятой Европы навсегда. Хотя чувство некоторой обиды, - признаюсь, - меня не покидало. За столько лет верной службы, рассуждал я, наблюдая за полетом крылатых рыб, могли бы дать земельный надел поближе. Хотя бы в Африке!

Не считая природной кровожадности, тольтеки оказались парнями ничего. И девицы у них были подходящие. В данном случае представления моих подопечных о красоте полностью совпадали с моими. Особенно приятно поразили меня груди, которые эти шалуны называли "козьими" -- прекрасные сосуды, торчащие чуть в стороны. Впрочем, я увлекся. Кактусу нельзя проявлять излишнюю эмоциональность, в противном случае он высыхает.

Бог-демиург, культурный герой, покровитель людей. Как только не называют меня сейчас очкарики, теряющие остатки зрения над старинными фолиантами испанцев, записывавших кое какие сведения о религии индейцев, которых те самые испанцы уничтожали. В этом, - интересе к мифологии истребляемого народа, - было, без сомнения, что-то садистское. Вы же не поинтересуетесь прошлым своей жертвы, если вдруг решите зарезать старушку в надежде получить ее сбережения? Испанцы заинтересовались. Впрочем, испанцы это уже не моя вотчина. Пускай разбирается Яхве.

Итак, Кецеотлакаль. Тогда еще не кактус, а человекообразное существо, покрытое перьями. Не знаю, откуда взялись перья: я всегда был чистоплотен. Ученые уверены, что я правил тольтеками в их древней столице Толлан в течение очень долгого времени. Ученые ошибаются.

Я никогда не жил вместе с людьми.

Мы общались исключительно днем. По ночам я уходил на высокую гору, возвышавшуюся посреди десятка селений, и становился тем, кем я решил стать. Кактусом. Encephalocarpus Berger. Естественно, пришлось рассказать индейцам, что этот вид кактуса -- священен. Я не хотел умереть только лишь потому, что меня сорвет какой-нибудь ребенок, или кокетка, присмотревшая мой цветок себе в прическу. Под утро, совершив моцион, я превращался в человека, и бодро спускался в горы в очередное селение. В одной деревне я научил людей готовить пищу на огне. В другой показал самым способным юношам, как можно определять путь по звездам. Конечно, выражаться приходилось аллегорически.

-         Видишь Млечный Путь? -- спрашивал я одного индейца.

-         Не понимать, что говоришь, - отвечал он.

При этом оба мы смотрели, да, да! на тот самый Млечный путь. Приходилось сочинять байку про старуху, пролившую молоко из-за того, что она, сплетничая с соседкой, перестала следить за дорогой, и споткнулась об камень. Таким образом, я еще и воспитывал их. И постепенно дело пошло. Единственное, что бедняги так и не сумели осилить -- колесо. Сколько я ни бился, они не понимали, для чего оно им понадобится. Ну, и, конечно, у них не было лошадей, которые бы могли тащить повозки. А женщины на что? Но моих аргументов тольтеки и слушать не желали. Все мои попытки доказать им, что если движение грузов ускорить, то благосостояние народа возрастет, тольтеков смешили. Очень низкий уровень гражданской ответственности. Вот в чем была проблема этих славных кровожадных ребят. Что ж, может, они и предчувствовали кое-что. Может, они смутно понимали, что благосостояние народа есть понятие абстрактное. И оно вовсе не означает благосостояния каждого, отдельно взятого, тольтека.

Прометеус недавно говорил мне, что в Молдавии я бы столкнулся с такой же проблемой.

Впрочем, что мне Молдавия, ведь мой народ -- тольтеки. Колеса они признавать не желали, а вот вымазать зубы черной краской и вырезать сердце пленнику для них было милым делом. И, стало быть, именно этим ребятам я, согласно мифологии, обещал вернуться, чтобы восстановить справедливость в мире. Возвращение должно было быть обставлено всеми необходимыми для шоу причиндалами. Огромные летающие корабли с белыми крыльями, солнечное затмение, ураганы, и тому подобное. Честное слово, светомузыки не хватает!

Из-за чего я покинул тольтеков? Их легенда, - и придумали ее уже они сами, - гласит, что, якобы, виноват во всем мой брат. Будто бы этот тип, с головой ягуара, сделал так, чтобы я согрешил. Потом я, получается, был вынужден покинуть страну, потому что меня мучили угрызения совести. Но обещал вернуться, и... смотри вышел. Это все неправда. По многим причинам.

Первая, -- я единственный ребенок в семье.

И довольно поздний. Матушка произвела меня на свет, будучи в довольно почтенном для деторождения возрасте. И на второго ребенка ее бы, да и престарелого папу, просто не хватило. Оба они были затурканные египетские крестьяне, которые обрадовались сыну, - а родители уже потеряли надежду иметь детей, - как вспомогательному средству в скудном хозяйстве. Я вкалывал с пяти лет, клянусь вам. Приходилось тащить на себе палку с крюком (подобие сохи), собирать коренья, злаки... Разбивать зерна пшеницы неудобной, и огромной для тех моих размеров, каменной ступкой...

Носить воду в неудобных кувшинах из сырой глины - они постоянно протекали или разбивались...Да, да. Теперь вы понимаете, почему я придумал все это? Соху, плуг, колесо, обжиг глины? Да, совершенно верно.

Я просто ненавижу физический труд!

И сделал все для того, чтобы максимально его облегчить. Кстати, я еще альтруист, поэтому с удовольствием делюсь своими открытиями с людьми. Вернее, делился. Со временем вы сами научились придумывать агрегаты и механизмы, облегчающие ваш труд. Правда, вы не соблюли меры. Вам стоило остановиться уже в девятнадцатом веке. Может, тогда бы дело и не дошло до бойни, которая приключилась у вас в 1914 году.

Тольтеки, конечно, тоже устраивали бойни. Но, признаюсь, по масштабам с нынешними бойнями они не совпадали. Все было куда скромнее. Говорю же, пафос мне никогда не был по нраву, и, видимо, это передалось моим подопечным. В любом случае, меня не устраивали даже скромные бойни.

Как можно любить народ, главное вооружение которого -- дубина с шипами, которой разбивают голову врагу?

Сколько раз я предлагал им заменить дубину луком и стрелами, - это оружие, на мой взгляд, более, тактично, что ли, - все без толку. Ну, а вдоволь наколошматив голов в стычках с соседями, тольтеки возвращались домой с пленными, и устраивали садистскую резню. Да, борода у меня поседела именно там, во время одной из таких расправ.

Во-вторых, я не согрешил, как придумали тольтеки. Я и грехов-то им обозначил всего три. Христиане, по-моему, излишне погорячились. Только подумать, десять смертных грехов. Этак ни один человек на свете не заслуживает вечного блаженства, которое люди сами же выдумали. С меня было достаточно трех. Не убивай, не укради, не злословь. Естественно, после того, как я рассказал об этом тольтекам, которые как раз под моим руководством постигали искусство письма, они очень удивились. И, покивав головами, продолжили заниматься тем, чем занимались до сих пор. Убивать, воровать и злословить. Только теперь они делали это осознанно, и, следовательно, начали испытывать чувство вины. В результате они меня возненавидели. Я сразу же получил имя "Тот, кто посеял в наших душах сомнения".

Сумасшедшие старухи рассказывали по вечерам, будто видели меня в лесу. Я постепенно терял в человеческий облик, превращаясь в ягуара. Никто этих разговоров не пресекал. Еще бы! Все, что им нужно было, они от меня получили. Совершив гигантский скачок в техническом развитии, тольтеки стали господствовать среди всех племен Центральной Америки. Моральное развитие их совершенно не интересовало. Благодаря мне они получили более совершенные достижения техники, и вполне этим удовлетворились. Неблагодарные скоты!

Прометей был прав, когда говорил, что все мы, - я, он, я в роли Гильгамеша, и прочие, - здорово ошиблись, когда решили, что, прежде всего нужно заняться желудком людей. Наверняка, нам стоило начать не с технического прогресса, а с морального усовершенствования людей. Увы, было слишком поздно. Люди получили от нас игрушки, - огонь, железо, знания, - а сами остались на уровне пещерного дикаря. Да, да. Оденьте неандертальца в униформу, и поставьте строй.

Я понял, что проект нужно сворачивать.

Менеджером высшего звена стать так и не получилось. В людей-то я их превратил, но организовать нет, не смог. Забравшись на вершину горы, и превратившись на ночь в Encephalocarpus Berger, я прикрылся своим цветком, чтобы не замерзнуть, и думал о трагедии героев. Что люди? Их мучения ничто в сравнении с тем разочарованием, которое они доставили нам. Я понял, что потерпел полный крах. Банкрот. Вот кто прятался среди камней на вершине небольшой горы Мексики, изображая из себя редкого вида кактус.

Тут-то ко мне и подкрался один из старейшин тольтеков, Ауцпачтитлан. Оказывается, старик отрядил следить за "Тем, кто посеял в нашу душу сомнения" нескольких женщин. Они делали вид, что ищут что-то съестное, вот я ничего и не заподозрил. Выследив меня, женщины примчались обратно в селение, и рассказали вождю о том, как я превратился в растение. Нет, в ту ночь меня не тронули. Ауцпачтитлан был уже достаточно умен для того, чтобы приказать следить за мной и утром. И только через сутки, когда процесс моего превращения в кактус стал тольтекам понятен, решено было меня погубить. За дело принялся сам Ауцпачтитлан, которому я, по странному стечению обстоятельств, доверял больше всех.

По крайней мере, этот старик, в отличие от соплеменников, предпочитал обменивать пленных за выкуп.

Ауцпачтитлан не был скотиной. Он просто старался мыслить логически. Если "Тот, кто посеял в нашу душу сомнения", рассуждал этот индеец, побудет еще немного среди нас, польза, которую он принес своими знаниями, станет меньше ущерба, который он принесет нам знаниями же. Да, "Тот, кто приносит сомнения в нашу душу" -- славный парень, но его нахождение среди нас слишком опасно. Он подвергает народ угрозе, потому что, если мы станем делать так, как он говорит (гуманность, просвещение, неприятие насилия), окрестные племена перебьют нас. От меня исходила опасность.

-         Если бы, - сказал на совете Ауцпачтитлан, - Кецеотлакаль был не так умен и велик, мы бы могли разрешить ему нести свои бредни про то, что, якобы, один человек не может убить другого. Но Кецеотлакаль слишком умен и велик.

-         И, значит, - подхватил другой старейшина, - он сам виноват в том, что мы должны его убить!

Таким образом, смеясь, подтвердили участники совета, они убьют Кецеотлакаля, не нарушив его заповедей. Кецеотлакаль, "Тот, кто посеял в наших душах сомнение", должен умереть. Признаю, они рассуждали здраво. Любое племя было организмом, и, чтобы выжить, ему следовало быть быстрым, беспощадным и бездумно-жестоким. Солдат, испытывающий сомнения, замешкается, и его убьют. Солдат не должен знать сомнений. В ту пору каждый мужчина был солдат. Войны, стычки и драки шли непрерывно. Я представлял опасность для нации. Я был обречен. Как Фриних. Как Прометей. Все мы были обречены.

Теперь вы понимаете, что у Прометеуса нет шансов?

Последний день у тольтеков я провел, обучая парней плести сети. Если их использовать, объяснял я, то можно добыть очень много рыбы. Тогда у племени появится много еды, и не нужно будет убивать людей из других племен, чтобы отобрать у них пищу. Тольтеки плели сети, и посмеивались. Я, честно говоря, подозревал, что против меня ведется какой-то заговор. Лишь ошибался в сроках.

Мне казалось, что недовольство только зреет, а они намеревались убить меня следующим утром.

Так оно и случилось. Когда я, проснувшись, собрался встать (не знаю точно, как это происходило, но, встав в полный рост, я превращался уже в человека) как заметил перед собой ноги. Ауцпачтитлан, - а это был он, - с торжествующим криком выковырял палкой из почвы кактус (меня) и понес его в долину, к людям. Дальнейшее вам известно. Скажу лишь, что еще в 18 веке бытовали две версии легенды о Кецеотлакале. О первой я вам уже рассказывал. Вторая -- будто бы Кецеотлакаль лег спать, а разгневанные боги, недовольные тем, что он поделился с людьми секретами бытия, превратили его в кактус. С тех пор тольтеки, а позже и испанцы, суеверно бояться сорвать кактус моего вида.

Что ж, в этой истории я осчастливил не только людей.

Но еще и спас от гибели вид Encephalocarpus Berger.

Некоторое время тольтеки поклонялись мне, уже как кактусу. Позже это переняли индейцы Анд. Им я уже был известен, как Yavia cryptocarpa. В отличие от своего мексиканского облика, в данном случае я выгляжу как сероватого цвета лепешка. Между двумя этими видами, - при внешней несхожести, - есть одна общая черта

Как Yavia cryptocarpa, я также практически неразличим на поверхности почвы.

Время от времени я советую всем героям научиться у меня искусству превращаться в Yavia cryptocarpa. Научитесь быть незаметными, и вы протянете значительно больше, говорю я. Мало кто соглашается. Например, Прометей. Минимум, на что согласился бы этот неуступчивый грек, - стать Сугуаро. Самым большим кактусом мира. Вот так. Ни больше, ни меньше.

Как Yavia cryptocarpa, я был открыт в аргентинских Андах. Первооткрыватель, - какой-то сухопарый английский ботаник, - определил меня, как "миниатюрный, очень интересный кактус, с маленькими стволиками с вдавленной верхушкой". Добавлю, что из-за плохого зрения он не разглядел на верхушке коротких колючек.

Но догадался, что плод этого вида кактуса находится в нем самом. Ничего сложно. В Yavia cryptocarpa прячется еще один ствол, чуть поменьше, и когда он прорастает, прорывая прежнюю оболочку, из него выпадают семена, и падают на землю. Надо ли говорить, что у индейцев Анд это вызывало благоговение. Да. Кецеотлакаль был богом. Encephalocarpus Berger был богом. Наконец, кактус Yavia cryptocarpa был богом.

Ничего смешного.

Картофель, к примеру, тоже был богом. Кто только не был богом. Но с картофелем история особенная. Несколько столетий ученые спорили о стране его происхождения. Большая родина картофеля -- Латинская Америка, с этим не спорил никто. Но вот конкретная страна... Мнения разделились. Один утверждали, что картофель появился в древнем Перу. Другие указывали на Чили. За сто с лишним лет этот вопрос был настолько широко обсужден, что перестал быть исключительно научной проблемой. Кончилось тем, что власти Перу приказали разместить на флаге страны картофельный клубень. А руководство Чили, недовольное тем, что Перу нахально использовало древний чилийский символ, объявило соседям войну.

В войне за картофель погибло 123 тысячи солдат Чили, и 27 тысяч перуанцев.

Количество картофельных клубней, сожранных солдатами воюющих стран учету не поддается. Известно лишь, что оно было очень велико: интенданты и Чили и Перу экономили на мясе. Позже эту историю замяли. Попробуйте найти сведения о войне Чили с Перу. Ничего у вас не получится. Но я-то знаю...

Вообще, - говорю это вам сейчас не как кактус, а как Кецеотлакаль, - картофелю необычайно повезло. Я буду говорить о нем с большой буквы, потому что, - поймите это, как понимали ваши предки, - он вообще-то существо одушевленное. И, уверен, ему чрезвычайно неприятно, когда вы говорите о нем, как об обычном предмете. Итак, Картофелю повезло. Обычно, для того, чтобы стать богом, следовало соответствовать, как минимум, одному требованию. А именно -- родиться богом. Если вы рождались человеком, вам следовало записаться в герои, а потом уже, отслужив не одну тысячу лет, вам позволялось претендовать на божественный пост. Кстати, даже этот пост не гарантировал вам безоблачного существования (судите по моему примеру). Но в герои люди всегда шли охотно: как в армию.

Да, почти всех убьют, рассуждали они, но кому-то же и повезет!

Нет, Картофель был лишен этого идиотского честолюбия. Он не был мелочным, и отличался, как и все представители рода пасленовых, скромностью. Картофель не родился богом, и не мог им родиться.

Ведь он родился Картофелем.

И в герои он пойти не мог. Он вообще не ходит. Не потому, что не умеет. Просто у него нет в этом никакой необходимости. Хорошо, ближе к делу. Так вот, представьте себе кучку индейцев, которые гоняют в предгорье Анд за ламой. Естественно, ни черта у них не получается, - а сколько раз я говорил, да натяни ты жилу на концы палки, натяни ее, поставь туда палку поменьше, и бегать не придется! -- и туземцы бредут обратно в лагерь. Чумазое лицо одного из них искажается от боли, потому что он, видите ли, ударился ногой обо что-то. При ближайшем рассмотрении "что-то" оказывается клубнем Картофеля, который выкопала копытом, но не успела съесть та самая лама. Индеец, соображая, что раз предмет похож на клубень, то он съедобен (ну, этому хоть научил!) осторожно пробует Картофель на зуб. Остальные настороженно следят за соплеменником.

По прошествии трех часов, - тот, кто попробовал Картофель, не умер, значит, можно есть, - они бросают клубни в огонь. Предварительно тот, кто обнаружил Картофель, уверяет, что это -- Бог, который разрешил попробовать его, и съесть. Эта наивная ложь меня злит.

Вот так, против своей воли, Картофель становится богом.

О дальнейшем, не побоюсь этого слова, геноциде Картофеля, названного богом чуть ли не в издевку, знают все. Картофель избивали, варили в кипятке, резали, строгали, жарили, сушили, в общем, подвергали всем известным людям способам кулинарной обработки. Признаюсь, меня даже немного мучит чувство вины перед Картофелем. Ведь готовить на огне научил людей именно я. Надеюсь лишь, что Картофель, как настоящий клубень, - спокойное, и терпеливое, в отличие от людей, существо, - отнесется к моей ошибке с пониманием.

Озлобился ли я на тольтеков? Мне не хочется об этом говорить.

Нет, второй попытки мне не предоставили. В нашем бизнесе все довольно жестоко. Банкроты остаются в памяти племен как боги, но на самом деле богами не становятся. К тому же, племена таких несостоявшихся богов как я, обычно вырезаются племенами более удачливых небожителей. Вы понимаете, к чему я клоню. Конечно.

Покорение Латинской Америки испанцами.

Можно считать, что испанцы отомстили индейцам Америки за Картофель. С другой стороны, они вполне могли отомстить за меня. В любом случае, благодарить Яхве за это я не стану. Терпеть не могу, когда мне оказывают услугу, о которой я не просил. Люди, между прочим, тоже не просят нас, героев, об услугах. Но это совсем другое. Переход людей из дикарского состояния в цивилизованное, -- не услуга, а суровая необходимость, установленная богами. Проще говоря, стать людьми было вашим предопределением. Роком. И кто этому не подчинялся, был жестоко наказан. Роком же. Вернее, Роком, избравшим своим орудием кого-либо. Обычно -- других людей.

Так или иначе, а тольтеки были жестоко наказаны.

Настолько жестоко, что ни одного тольтека нынче не осталось. Хотя кое какие надежды уцелеть в мясорубке, устроенной испанцами в Новом Свете, у тольтеков были. Ведь поначалу они присоединились к войскам, - хотя войска это слишком громко, скорее, бандам, - Кортеса. И совместными усилиями начали теснить ацтеков, которые, после моей гибели, стали самым сильным племенным союзом нынешней Мексики. Да-да. Тольтеки помогли испанцам вырезать ацтеков. Более того, если бы не тольтеки, испанцев бы попросту разбили наголову. Конквистадоров было не более двух сотен. Войско ацтеков насчитывало пятьдесят тысяч человек. Будь у испанцев даже пулеметы, которых у них не было, конквиста бы не состоялась. Если бы испанцам не помогли тольтеки, конечно. А они помогли. Ацтеков вырезали при активном участии тольтеков.

В благодарность за это испанцы потом вырезали тольтеков.

Изредка я нахожу сходство между тольтеками и жителями страны, в которой живет Прометеус. Тольтеки и молдаване похожи тем, что без боя сдавали свою страну завоевателям, и даже помогали им. Слишком много коллаборационистов. Предательство -- грех, имеющий поистине притягательную силу. Уж кто-кто, а я об этом знаю не понаслышке. И от совершения этого греха людей не удерживает даже неминуемая расплата. Каждый думает, что уж с ним-то ничего не случится. Иуда повесился. Виши повесили. Гречанку, открывшую ворота родного города спартанцам, забросали металлическими щитами. Но вы идете на это снова и снова. Предательство это как смерть. Все понимают, что она придет, но никто, в сущности, не осознает того, что это случится именно с ним. Простите? Ах, да, конечно. Тольтеков же вырезали, разве я не говорил?

На аборигенах Латинской Америки -- грех предательства.

За это их вырезали. Нет, я не нахожу это излишне суровым. Вы можете сколько угодно говорить о том, что коллективная ответственность противоречит всем нормам гуманности. Это не спасет вас от коллективной ответственности. Я всегда пытался донести до людей мысль: если ты родился, то это уже накладывает на тебя определенные обязательства. Заставьте взвод, в котором два новобранца ходят в грязных рубашках, чистить казармы всю ночь. На следующее утро рубашки провинившихся будут сиять чистотой. Да, их лица, возможно, будут блистать синяками. Но синяки пройдут, а рубашки будут чистыми всегда. Да, да. Неандерталец в военной форме.

Прометеус Балан не так уж не прав, когда возлагает ответственность за гражданскую войну в Молдавии на всех ее жителей. Попытка списать что-либо на одиночек -- не больше, чем блеф. Любое индивидуальное действие есть проявление коллективного бессознательного. Только так, хотите вы этого или нет. Хотя я знаю, -- в глубине души хотите. Быть одному страшно. Иначе вы не сбивались бы в стада, ставшие племенами, которые вы затем гордо окрестили нациями.

Тольтеки не успели стать нацией.

Испанцы презирали их, даже когда с помощью тольтеков вырезали ацтеков. Поэтому переключиться на тольтеков солдатам Кортеса не стоило никакого труда. Когда у Эрнандо Кортеса спросили в Испании, как выглядит загадочная заокеанская страна, так называемый Новый Свет, то знаете, что он ответил? Кортес смял в кулаке лист бумаги, бросил его на стол королю Филиппу, задавшему вопрос, и сказал:

-         Вот карта Мексики!

Позднее историки утверждали, что идальго имел в виду пересеченный ландшафт Мексики. Я-то знаю, что он говорил совсем о другом. Если бы вы знали, сколько презрения вложил в свои слова испанец. Когда Прометеуса Балана кто-то из иностранных журналистов, - они приехали наблюдать за очередными постановочными выборами Молдавии, - спросил, на что похожа его страна, Балан ответил так. Он сказал:

-         Сатурн, пожирающий своих детей, вот что такое Молдавия!

Будь у него под рукой лист бумаги, и знай он историю о Кортесе, отвечавшем испанскому королю на вопрос о Мексике, Балан, безусловно, проделал бы тот же жест, что и Эрнандо. Прометеус, как я убедился, не лишен склонности порисоваться. Как, впрочем, не лишен ее был и Кортес. Прометеус Балан, знай он эту историю с Кортесом, только и делал бы, что бросал лист бумаги на стол во время очередного спора.

Цитировать можно не только слова.

В 1535 году Мексика стала вице-королевством Новой Испании. Больше всего эта Новая Испания была похожа Грецию Гомера или Германию Гитлера. Жесточайшая диктатура. Полный тоталитаризм. Абсолютная слепота населения. Всепроницающий страх. Жизнь человека в Новой Испании стоила примерно столько же, сколько и древнего грека -- совсем ничего.

В Элладе боги в любой момент могли, позарившись на вашу дочь, изнасиловать ее, или лишить вас богатства, или сделать калекой только за то, что вы пряли лучше Афины, играли на арфе благозвучнее, чем Аполлон, или просто выглядели свежее, чем Афродита после вчерашней оргии с солдатней. Естественно, вас объявляли святотатцем, бросившим вызов богам.

В Германии Гитлера на вас могли донести и упрятать в концлагерь только потому, что вы слишком долго занимали место преподавателя в университете (доносил аспирант), зарабатывали слишком много денег (доносил конкурент) или у вас была чересчур красивая жена (обходилось без доносов -- вас задерживал офицер гестапо, которому жена приглянулась). В Новой Испании вас могли заключить под стражу по тем же причинам. Если, конечно, вы были испанец.

Потому что индейцев в Новой Испании считали скотами.

В Элладе была диктатура богов, в Германии -- нацизма, в Новой Испании -- вице-короля и инквизиции. Единственная возможность как-то спастись заключается в том, чтобы стать нацистом, заслужить расположение богов, или начать служить инквизиции. Спастись от дракона может только дракон. Прометеус Балан пришел в ярость, когда понял это. Многие считают ее экзистенциальной яростью творца. Я уверен, все обстоит куда проще. Это экзистенциальная ярость обычного человека.

Вы задумывались над тем, почему так яростно кричат едва родившиеся дети?

Тех, кто не кричит, шлепают, чтобы они подали голос. У них, считается, куда меньшие шансы выжить или стать здоровым, полноценным человеком. Парадокс - уже само попадание в этот мир вызывает ярость человека, но если он не будет испытывать ярость, то вскоре покинет этот мир. Для того, чтобы освободить легкие для первого глотка воздуха, необходимо закричать. Кричите, и пребудет с вами мир.

Полторы тысячи тольтеков, которые пытались укрыться от солдатни Кортеса, кричали очень громко. Они едва не ускользнули от испанцев. К тому времени всех остальных тольтеков испанцы методично уничтожили. Эти, полторы тысячи, бежали ночью, но были застигнуты под утро конницей Эрнандо. Солдаты окружили беглецов, и принялись избивать их холодным оружием. Нет, конечно, в ножнах: убить их так, сразу, было бы излишне щедрым подарком.

Тольтеки кричали, требуя от солдат немедленной смерти. Они знали, что их ждет по возвращении в Таллан, - некогда столицы царства, где был штаб Кортеса, - и поэтому молили о смерти. Так же громко, как когда-то каждый из них молил о жизни, издавая младенческие вопли. Конечно, в живых не оставили не одного. Последнего тольтека затравили собаками. Не так уж плохо, если знать, как закончилась жизнь последнего Инка.

Примерно в это же время в стране Прометеуса Балана великий господарь Штефан собирал ополчение для войны с турками. Получалось неплохо, но сил было явно недостаточно. Хуже всего было то, что в тыл Молдове собирались ударить валахи. Для народа страны Прометеуса Балана они являлись примерно те же, чем тольтеки для ацтеков. То есть, это были две части одного и того же народа, с разными названиями. Штефан собрал войско, и отразил нападение. Валахи нападали одновременно с турками.

Грех предательства повис и на Молдавии.

Чуть раньше, но примерно в это же время Яков Шпренгер писал "Молот ведьм" в компании с ведьмой, принявшей обличье монаха. Она внушила ему, что он без ума от нее, и Яков Шпренгер искренне влюбился в соавтора. Неосознанно, разумеется. Скажи вы ему об этом, монах, не задумываясь, взошел бы на костер. Он считал свою любовь чистым и непорочным влечением к собрату по вере. А когда Суккуб, вдоволь натешившись, испарился, Яков Шпренгер повесился. Грех предательства повис и на суккубе.

Внушив человеку любовь к себе, и затем покидая его, ты становишься предателем.

Наказание последовало, конечно, хоть каждый и рассчитывал его избежать. Тольтеков уничтожили. В 1821 году Мексика была провозглашена независимым государством, и через три года объявлена республикой. Вскоре после этого она начала терять свои территории. Для того, чтобы смыть грех предательства, потребовалось почти двести лет.

В 1836 году от Мексики отделились Калифорния и Техас. Они провозгласили себя республиками, а позже вошли в состав США. Началась война, и Мексика потерпела поражение, после чего лишилась земель к северу от реки Рио-Грандо. С тех пор Мексика находится под огромным влиянием США. В 1812 году Молдавия вошла в состав Российской империи, и так и не обрела независимость, которую потеряла еще в 16 веке, когда стала вассалом Турции. Валахия еще была частью Турции. Со временем Валахия стала Румынией, и находится под огромным влиянием Западной Европы. Молдавия разрывается между Западной Европой и Россией. Суккуб Елена, внушившая необычайную любовь к себе Якову Шпренгеру, находится в Молдавии. Она, - да суккуб, не Молдавия! -- влюбилась в Прометеуса Балана, что уже само по себе случай небывалый. Якова Шпренгера, который повесился, потеряв объект своего вожделения, - не понимая, что он его вожделеет, - суккуб Елена вспоминает лишь изредка. Прометеуса Балана она потеряет так же, как Яков Шпенгер потерял ее.

Предательство -- грех, за который карают вечно.

Я? О, нет. Это трудно назвать карой. Но и никаких поблажек тебе, - даже если ты жертва предательства, - никто не сделает. Поначалу я, было, рассчитывал вернуться в человеческий облик, чтобы начать все сначала. И подумывал даже над бесперспективными туземцами бассейна Амазонки. А потом привык, и не имею ни малейшего желания прекратить быть кактусом.

Да, когда-то я был героем, но с меня довольно. Сейчас я кактус, обыкновенный кактус. Зовите меня энцефалокарпус. По крайней мере, так было написано на этикетке, которую прикрепили ко мне в магазине цветов, расположенном в Кишиневе, по улице Штефана Великого. Суккуб Елена, принявшая человеческое обличье, купила меня за сто двадцать леев (что-то около десяти долларов США, страны, покаравшей Мексику) и сорвала этикетку. И подарила меня Прометеусу Балану на двадцать пятый день его рождения. Ирония судьбы: два героя очутились в одном доме. Хотя, я уже говорил, оставьте мое героическое прошлое. Или назовите моим именем улицу города, как вы назвали уже одну именем Штефана, ставшего жертвой предательства. И перестаньте называть меня героем. Так и зовите меня -- кактус.

А еще лучше - Encephalocarpus Berger.

Картофель:

Кецеотлакаль несет чушь. Я знал о том, что мне предопределено стать богом. Но, как и всякое существо, не понимающее, на кой черт его так предопределили, пытался избежать своего будущего. В мои планы вовсе не входило стать божеством. И даже не потому, что меня бы ели. Этого не избежать было в любом случае. На то я и клубень. Не знаю, почему я не хотел стать богом, но не хотел, и все тут. Именно поэтому я старался как можно дольше не попадаться на глаза людям.

Прятался в земле, как Иона - в чреве кита.

В то время я официально считался "диким картофелем". Что не спало меня от людей. В один прекрасный день я увидел, как земля надо мной разверзлась. К счастью, это была всего лишь лама. Увы, животное кто-то спугнул, и у меня не было сомнений относительно того, кто этот "кто-то". Люди. Так меня и нашли, и произвели в ранг бога. Единственный положительный момент: Зевс был в бешенстве. Какая издевка! Бог -- великолепно сложенный красавец, обмазанный оливковым маслом с головы до ног, с кучерявой бородой, пахнущей духами и амброзией. И бог -- уродливый клубень, в земле, и с глазками. Все мои попытки объяснить этому заносчивому, раздражительному греку, что главное это содержание, а не форма, оказались напрасными. Получается, Одиссей не прав.

Греки в самом деле обожали все внешнее.

В тот момент, когда я стал богом, единственная надежда была на то, что индейцы еще не достигли уровня цивилизации, который бы позволял им выращивать меня недалеко от жилищ. Нет, я не имел ничего против, если бы они откапывали меня время от времени, и ели. Но жить в постоянном соседстве с людьми, и глядеть, как они молятся на грядки, где я произрастаю... Увольте.

Но индейцы умудрялись использовать даже дикий картофель. Бог мой, во всей Южной и Центральной Америке подверглись истязанию более 150 видов меня. Я уж не говорю о тысяче способов моего приготовления.

Чаще всего из меня готовили чуньо. Сейчас вы называете это чипсами. В этом, сушеном, виде, я был настолько популярен, что про меня даже сочинили поговорку, которая в Андах и по сей день в ходу. "Сушеное мясо без чуньо -- все равно, что жизнь без любви". Признаюсь, эти знаки внимания я принимал снисходительно, но не всерьез. На самом деле они любили меня не за вкус. Этим бы я действительно гордился. Нет. Они просто не могли без меня: я был продуктом, без которого они просто не выжили бы. А там, где нет выбора, нет и любви. Зевс этого не понимал, и вполне искренне ревновал к моей популярности. Этот олимпийский фашист просто не понимал, как можно заслужить признательность и уважение, не применяя насилия. И постоянно думал, как бы мне, простите за каламбур, насолить. Да, ладно уж, признаюсь. Именно поэтому я и не хотел становиться богом. Завистники. Лучше уж просто лежать в земле, подремывая, и ощущая, как она пропитывается влагой после дождя.

Что? Какой Прометеус? Герой? Откуда? Говорите, Молдавия? Так это к Маису!

Так о чем я? Ах, да. Поговорка, - как, впрочем, и многие другие поговорки, - была нелепой. Если бы вы знали, сколько раз меня ели люди, прекрасно прожившие до старости без любви! И жили они с не меньшим аппетитом, чем ели меня, или сушеное мясо, но без меня же. Вообще, я много размышлял относительно поговорок, и, наконец-то, понял, почему они мне не по нраву. Любая поговорка -- обобщение. А обобщение -- не что иное, как правило, в котором, как это обычно бывает, есть множество исключений. Вот вам и приходится придумывать поговорки, которые противоречат друг другу: одну для правила, другую для исключения из него.

Без труда не вытащишь и рыбки из пруда, - говорили странные бородатые мужчины, которых их царь заставлял меня высаживать в северных широтах, но потом добавляли, - работа не волк, и в лес не убежит. От подобных противоречий у меня закружилась бы голова, но я, к счастью, ей не обладаю. Я просто удивлялся, и рос себе под землей до тех пор, пока они не научились есть мои клубни, а не цветы.

Вас интересует, как я остаюсь жить, если меня постоянно едят?

Все до банальности просто. После того, как меня поедают, я разделяюсь на несколько частей. Первая - минеральные вещества и витамины, остается в теле человека. Вторая - выходит из него, как отходы пищеварения. Третья - шелуха и куски, срезанные по небрежности, выбрасывается сразу. Вы уже заметили, что все эти части обладают одной, трогательной своим постоянством особенностью? Да, верно. Все они попадают в землю. Одна раньше, другая позже. В результате они воссоединяются, и я становлюсь прежним Картофелем. Более того.

Поскольку практически каждый второй человек на земле ел меня, то все они, а вернее вы -- немножко Картофель.

Я, как душа, присутствую в каждом человеческом организме. И единственное отличие от души состоит в том, что мое наличие возможно научно доказать. Это не значит, что я не верю в душу. Скорее, я поражен тем, сколько значения вы придаете ей, забывая о Картофеле. И не только о нем. В вас есть Зерно, и Вода, и Мясо. Мне интересно: почему вы решили обожествлять не их, а некую неопределенную субстанцию, которую окрестили словом "душа"? Разве кто-нибудь из вас когда-нибудь ел душу? По-вашему, душа это то, что поддерживает жизнь в вашем теле? Но ведь ее поддерживаем мы, продукты питания!

Индейцы, отдам им должное, называли вещи своими именами. Они считали меня богом, потому что знали: благодаря мне они существуют. Греческая абстракция, - боги, вдохнувшие жизнь в кучку глины, - намного дальше от реальности, чем вера индейцев Анд в то, что жизнь людям дали Маис, Картофель, Тыква и прочие овощи. В то же время любой ученый скажет вам, что греки Гомера по уровню развития превзошли моих славных латиноамериканских дикарей. Ох, эти ученые. Ох, эти герои. Зазнайки! Ах, индейцы, видите ли, не знали колеса. Плевать! Главное, они понимали, что обязаны жизнью Пище, и потому не стеснялись обожествлять ее! А эти ваши колеса, плуги и астролябии напоминают мне о болтуне Аристотеле. Да, конечно.

Количество лапок мухи.

И вот, победили-то как раз те самые греки, а мои славные индейцы были почти поголовно вырезаны. Остатки смешались с испанцами, и превратились в жалких метисов. Цивилизация Древней Европы победила цивилизацию Древней Америки. Гомер победил. Аристотель победил. Картофель проиграл. Маис проиграл. Еда проиграла логике. Оставляю это на вашей совести. Эй, кто-нибудь!

Сгоните с меня этого колорадского жука!

Прометеус:

В тот день Елена подарила мне кактус с двумя пластиковыми глазками, наклеенными на него, и трогательной открыткой: "С днем рождения". Я поцеловал ее в щеку, и отправился на кухню: посмотреть, сварился ли картофель. В то время, - до кризиса 1998 года и моего отъезда в Румынию, - я увлекался латиноамериканской кухней. Тыква, кукуруза, картофель, помидоры, сладкий перец. Когда я резал овощи, мне казалось, что кухню оглашают немые вопли индейских богов. Странно. Но Елене то, что я готовил, почему-то нравилось. Ей вообще все нравилось. На седьмой день нашего знакомства она даже сказала:

-         Мне кажется, что я готова простить человеку, который внутри тебя, все на свете.

Я пожал плечами и отправился на кухню. Сейчас там пусто, только занавески колышутся от сквозняка. Я так и не успел поменять старые рамы, хотя собирался. Занавески детские. Я купил их на распродаже в старом магазине, в центре города, у книжных развалов, и мордашки рисованных тигров, львят и носорогов сейчас причудливо складываются под порывами сквозняка. Детей завести у нас так и не получилось. Елена никогда не говорила мне, почему у нее не может быть детей, а я не спрашивал. Не могу сказать, что меня это не интересовало. По-видимому, рассуждал я, у нее был неудачный аборт. Но о своих предположениях не рассказывал.

Я надеялся, что рано или поздно она сама мне все расскажет. Единственное, чего я дождался, было:

-         Надо будет найти женщину, которой мы могли бы сделать твоего ребенка.

Звучало странно, но меня не смутило. Она вообще была странной. И, кажется, осталась такой даже сейчас, лежа в комнате под одеялом и серым светом молдавского утра. Этой ночью Елена спала плохо, и я просыпался несколько раз, глядя на ее блестящие в свете полной луны глаза. Интересно, имеет ли какое-то отношение моя женщина в тайне Молдавии, которую раскрыл мне в старом замке сам Дракула? Или она обычная женщина? Расспрашивать я не стал: это, судя по всему, что-то из категории неудачных абортов. Сумасшедший, стреляющий в ворон, не появляется. Видимо, остался в церкви. Надо бы позвонить в полицию, и предупредить их, что в районе -- умалишенный, но мне лень. Ничего не имеет значения в это утро.

Утро, когда Молдавия перестанет существовать.

Но я даже не стану вам об этом рассказывать, потому что сейчас, - может, через минуту, а может, через десять, - я нажму на курок, и вместе с Молдавией исчезнете и вы. Думайте о вечном, и любуйтесь спящими женщинами. Аой. Моя, спящая сейчас женщина, приснилась мне осенью 1997 года, в полнолуние. Это был удивительный сон. Поверьте, Елена была не самым интересным его персонажем. В ту ночь я увидел кое-кого интереснее.

В ту ночь я впервые увидел бога.

Я, и еще кто-то, - их было много, - стояли и смотрели на огромную Луну, а потом оказалось, что это и не Луна вовсе, а Земля, с синими-синими океанами, и четко очерченными материками. Тогда я понял, что, по-видимому, умер, и стою на Луне с другими духами. Совсем рядом с Землей был виден Млечный Путь (о, Кецеотлакаль, Кецеотлакаль, возлюбленный брат мой), и на нем лежала огромная ладонь. Затем я увидел Господа Бога. Это была его ладонь, и он, Бог, был молодым чернокожим мужчиной.

Меня это не раздражало.

Бог опустил свое лицо к нам, я обернулся, и увидел, что стою один, а за мной - огромные многоэтажные дома, очень много домов, и Господь берет их в ладони и дует на каждый дом. И тогда огни дома гаснут, начиная с окон квартир, находящихся под самой крышей.

Мне обязательно надо было попасть под выдох бога: я полетел к домам, но не успевал, хоть он делал все это медленно. А потом все-таки успел, и заплакал от того, как мне стало хорошо, когда на меня дышал молодой чернокожий господь, и чуть не проснулся, но решил, что посмотрю, что же в этих домах. Там не было квартир, только маленькие каморки, ярко освещенные, и в каждой было по несчастному, убогому существу.

Сумасшедшие Бедлама, которых лечили, избивая дубинками и окатывая ледяной водой, кошки, издохшие от парши. Одиссей, издыхающий от голода под огромным камнем. Прометей, подвешенный к балкону пятиэтажного дома за ноги. И еще много, много страдающих существ.

Выдох бога был концом их мучений.

Сон этот был чересчур правильным, символическим, и его можно было бы продать в журнал "Сторожевая башня", который разносили по квартирам евангелисты. За одним исключением. В одной из каморок я увидел худощавую женщину с русыми волосами. Она сидела на голом полу на корточках, и была нагой. Я рассмотрел бы даже ее грудь, если бы не волосы, которые на эту грудь спадали. Надо ли говорить, что этой женщиной была Елена?

Ровно через день я увидел ее.

Она сидела в парке Долины Роз, где я прогуливался, пытаясь сопоставить картинки, видимые правым и левым глазом. Нет, пьян я не был. Просто ужасно болела голова. Если бы я стал когда-нибудь Зевсом, то отменил все эти фокусы с камнями, которые надо таскать на гору, скалами, орлами, печенью, молниями и грозами. Я бы ниспослал на виновного головную боль. А уж потом бедолага сам сотворит с собой что-то ужасное, лишь бы избавиться от этого наказания. Каждый пятый самоубийца стреляется, не выдержав головной боли, сказал мне знакомый врач.

Это был веселый молдавский врач, который отказывался обслуживать пациентов, которые не говорят по-румынски. У него работает медсестра, которая принципиально не обслуживает пациентов, которые не говорят по-русски. Что? Разумеется.

Доктор спит со своей медсестрой.

Должно быть, когда ему станет известно о том, что его знакомый, Прометеус Балан, застрелился, добрый медик решит, что я испытывал сильные головные боли. Вряд ли он будет испытывать чувство вины. Толстяки с медицинским образованием, в подтверждение всем штампам, удивительно жизнерадостные люди. Гурман, сибарит, и чуточку националист. Как и его медсестра. Удивительно, до чего может сблизить людей ненависть, даже разнополярная. Проклятая Молдавия.

Сатурн, пожирающий своих детей.

Когда я впервые сказал об этом Елене, - мы уже познакомились, я рассказал ей, что видел во сне девушку, похожую на нее как две капли воды, и она согласилась пойти ко мне домой, - она рассмеялась. И спросила, видел ли я хоть раз Сатурна и его детей. Я подумал, что буду спать с женщиной, которая понимает все излишне буквально. И, разумеется, сказал ей об этом. Елена снова рассмеялась, - я вообще, кажется, всегда излишне смешил ее, - но все-таки продолжила идти вместе со мной. Я воспринял ее, как подарок Богов. В то время я был настолько загнан, и затравлен, что чувствовал: если не окажусь в укрытии, мне не сдобровать.

Женщина и есть укрытие.

Я прикрывался складками ее мягкой кожи, и чувствовал себя спокойнее и увереннее. Журналист и начинающий писатель Прометеус Балан. Едва только я разбирался с неприятностями, как сам вызывал на себя следующие беды. Иск "выпускники университетов Европы против Прометеуса Балана". Иск "Ветераны румынской армии против Прометеуса Балана". Иск "Ветераны советской армии против Прометеуса Балана". Иск "По делу о защите чести и достоинства государства от нападок Прометеуса Балана", открытый совместно ветеранами румынской и советских армий. Иск "Ветераны войны в Приднестровье против Прометеуса Балана". Иски, иски и иски. Когда я подходил к зданию какого-нибудь суда, у меня замирало сердце. Мне нужно было срочно забыться.

В Молдавии меня обвинили в оскорблении государства, когда я написал, что Молдавия могла бы избежать войны с Приднестровьем. В Приднестровье меня объявили вне закона, когда я написал, что и Приднестровье могло бы избежать войны с Молдавией. В 1997 году меня обвинили в "оскорблении государства", когда я протестовал против продажи всего военно-воздушного флота страны. Сейчас тех, кто его продал, судят, но, кажется, я не доживу до приговора по этому делу. Я зачесываю волосы, упавшие на лоб, стволом пистолета обратно, и продолжаю вспоминать. Я был молод и горяч настолько, что мечтал о революции, которая бы очистила мою страну от скверны. Естественно, у меня не хватило на нее духу. Тогда я начал писать книги. Я не помню их, как не запоминаешь женщин, с которыми спал до появления своей Большой и Единственной Любви.

В 1997 году, - за полгода до встречи с Еленой, - я написал пьесу "Осада Бендер".

Безусловно, я преувеличивал. Никакой осады Бендер не было. В 1992 году полиция и добровольцы правобережной Молдавии ворвались в город левобережной Молдавии, который называется Бендеры. Забавно, но город левобережной Молдавии, Бендеры -- находится на правом берегу Днестра. Естественно, правобережная Молдавия не признает никакой левобережной Молдавии. Осады не было. Было наступление, которое увенчалось взятием города. Ровно через два дня войска левобережной Молдавии выбили из Бендер силы правобережной Молдавии. Казалось, моя страна сошла с ума, и с тех пор никак не придет в себя.

Мы сошли с ума вместе с ней.

"Осада Бендер" - художественное произведение, с помощью которого я пытался исцелить собственное сумасшествие, напавшее на меня, как и на мою страну, в 1992 году. Это довольно жестокий текст, в котором описываются события трех дней, в течение которых войска правобережной Молдавии находились в Бендерах, полагая, что война вот-вот закончится. Они не ошиблись в сроках. Война закончилась через месяц. Они ошиблись в итогах. Наши войска были выбиты из Бендер, и мы не выиграли эту войну. Сразу после этого Молдавия закрыла глаза. Гражданскую войну стали называть оккупацией, борьбой с сепаратизмом, наведением порядка на мятежных территориях. Чем угодно, но не тем, чем она была. Гражданской войной. Никто не хотел признавать очевидного.

Мы напали на самих себя.

Я напал на самого себя, моя мать напала на самую себя, ты напал на меня, мой возлюбленный брат, и дай мне поцеловать тебя перед тем, как я умру, сраженный твоей рукой. Я позволю тебе убить себя, потому что никогда не смогу поднять на тебя руки. Пьеса "Осада Бендер" была приблизительно об этом. Совсем забыл: описывать события я постарался максимально иронично. Смех тоже спасал меня от сумасшествия. Конечно, я лукавил. В 1992 году никому из нас было не до смеха. Несмотря на иронию, "Осада Бендер" -- трагедия, классическая трагедия, вызвавшая широкий резонанс в среде театральной публики. Выходя из зала после премьеры, зрители рыдали.

Официальный орган Союза Писателей, газета "Литература и искусство" опубликовала статью, где говорилось, что в Молдавии, наконец, появилось подлинное дарование. Это не помешало автору статьи, - редактору газеты, - в конце своих рассуждений призвать к остракизму автора пьесы. Потому что "талант его носит, несомненно, отрицательный характер". Гений с отрицательной величиной, вот как они меня назвали. Реакция газет левобережной Молдавии была примерно такой же. Они удостоили меня титула "Риман драматургии". Когда я читал все это, мои руки дрожали.

Риман открыл геометрию для пространств с отрицательной кривизной.

За это его считают гением, и ставят в один ряд с Лобачевским и Евклидом. Мне кажется, открытие Римана и открытием-то назвать нельзя. Если есть геометрия для плоскостей с положительной кривизной, то вполне логичным было бы пойти от обратного, и заняться геометрией для плоскостей с отрицательной кривизной. Загляните под крышку шара, и да будет вам счастье. Это не значит, что я не признаю заслуги Римана. Безусловно, он прекрасный геометр. На самом деле третий (после Евклида и Лобачевского) он в некотором роде был и первым.

Пьеса "Осада Бендер" была первым художественным произведением Молдавии, посвященным гражданской войне 1992 года. Первым. Они могли уважать меня хотя бы за это.

Второй показ спектакля по пьесе "Осада Бендер" (автор -- Прометеус Балан) был сопряжен со скандалом. Ветераны войны в Приднестровье загородили вход в театр "живой цепью". В руках у них были плакаты, на которых ветераны понаписали всякой всячины. "Прометеус Балан -- не издевайся над памятью тех, кто погиб за Родину". "Осада Бендер" - клевета по заказу сепаратистов". "Он должен сидеть в тюрьме, а его пьесы показывают в театрах!". Живую цепь ветеранов войны в Приднестровье разогнали полицейские. Каждый второй из них был ветераном войны в Приднестровье.

В Молдавии опасно быть чьим-то братом.

Мы обожаем и ненавидим друг друга. Никто не примет вас лучше, чем ваш брат, и никто не убьет более жестоко, чем он же.

Еще когда я приступил к созданию "Осады Бендер", то сразу решил, что это будет своего рода взрыв. Да, меня обуревала гордыня. Я недолго мучился над тем, какой фон выбрать для спектакля. Все его действо, - один час сорок пять минут, на большее меня не хватило, - за кулисами раздается вой раненых, разрывы снарядов и крики ужаса. Так я решил, и так в театре сделали. Раненные и дети воют, даже когда герои обмениваются репликами. Раненые и дети воют, когда герои молчат. Раненные и дети воют час сорок пять минут.

В Бендерах раненные и дети выли трое суток.

Именно это я и хотел показать воем протяженностью час сорок пять минут в пьесе "Осада Бендер". Что ж, цель была достигнута. Зрители выходили из зала постаревшими на трое суток. На большее я не рассчитывал. В рецензиях местные газеты писали, что пьеса убедительно воссоздает атмосферу ужаса в городе, куда пришла война. Не знаю. Я никогда не был на войне. Я даже никогда не видел постановку пьесы "Осада Бендер", которую написал. Все час сорок пять минут, что длится представления я, обычно, сидел в холле театра и переживал. Нет, не за Бендеры. Меня интересовала реакция зрителей.

Я не видел ни нашу осаду Бендер, ни свою "Осаду Бендер", - не забывайте при этом, что никакой осады Бендер не было, - но у меня получилось.

Это признавали даже те, кто считали, что эту пьесу необходимо запретить за то, что она "напоминает стране о самом большом бедствии, которое ей пришлось пережить". Очевидцы говорили, что я не соврал: так оно все и было. Я встретил только одного человека, который не был в этом уверен.

Это была двенадцатилетняя девочка, которой, на момент боевых действий в Бендерах, было семь лет. На спектакль ее привела мать. Она же подвела дочь ко мне после показа, и рассказала мне, что они были в Бендерах в 1992 году.

-         И как, это действительно похоже на то, что ты пережила? -- спросил девочку кто-то из театральных обозревателей.

Она ответила:

-         Не знаю. Все эти три дня мы прятались в подвале.

И я сразу понял, о чем напишу свою следующую пьесу. Она тоже будет о войне в Бендерах. И там тоже будет вой, постоянный вой, и шум войны. Только действие будет происходить в одном лишь подвале. Маленькая, семилетняя девочка, будет дрожать, и прятаться под ящики в плохо освещенном подвале, а вой прервут лишь разрывы снарядов. Девочка не станет разговаривать, кроме нее в подвале не будет никого. Она просто будет там, и все тут. Безусловно, напиши я эту пьесу, ее бы расценили, как "повторное оскорбление нации". Это меня не останавливало. После премьеры "Осады Бендер" я твердо решил, что буду писать книги. Поначалу это приносило мне определенное удовольствие.

Как и всякий грех.

"Стоит ли наслаждение, получаемой мной с прелестной девицей, тех мук, что ожидают нас за это впоследствии? Конечно, нет, ибо миг наслаждения краток, мучения же будут вечны: обнаженный, ты будешь лежать в зловонной мгле на острие тысяч игл, и тело твое будут жечь и рвать на части, ты же будешь стенать жалобно, но пощады не будет. Ибо ад вечен". Этот отрывок как-то прочитала мне Елена после того, как мы лежали на полу, голые, уставшие и почти счастливые. Я спросил ее, как называется книга, и она ответила мне:

-         "Молот ведьм".

В шутку она как-то даже уверяла меня, что является настоящей ведьмой. Тогда как раз были сумерки, и, глядя на ее лицо, постепенно теряющее привлекательность, - будто сквозь тающую маску проступали грубые черты глиняного божка, - я здорово испугался. Но взял ее за руку, притянул к себе, и очарование страха прошло. Как миг. Миг наслаждения. "Пригожа я, и я мила. Приятно мне об этом знать. Но горько мне осознавать. Что плоть сгореть обречена". Нет, это уже не "Молот ведьм". Детское стихотворение. Его написал в 18 веке назидательный поэт Уолли Китс. Пастор, он сочинял примитивные стишки с поучительным подтекстом для детей дошкольного возраста. Бог мой, как я ненавижу его.

-         Ты приходишь в ярость от самого себя, - улыбалась Елены, - мой ненаглядный Яков. То есть, прости, Прометеус.

Значит, Яков. Что ж, ревновать было бы глупо, мы взрослые люди: мне двадцать девять, ей -- что-то около того. Но иногда по ночам я просыпался, и, чувствуя на груди холодный пот, - Елены почти всегда стаскивала на себя одеяло, - думал. Яков, Яков, Яков. Забавно, что книжку "Молот ведьм" написал тоже какой-то Яков. Забавно. Елена хотела, чтобы мы остались с ней вдвоем. Стали обывателями. Я не мог. Что-то распирало меня. Что-что... Гордыня.

Естественно, я не мог не знать о Фринихе, история о котором вошла во все учебники литературы. Но, признаться, я не находил ничего общего между его историей и моей. За исключением одного. Я позаимствовал название его пьесы. Конечно, прочитать "Взятие Милет" я не мог, по той простой причине, что текст пьесы не сохранился. Но, насколько я знаю, в ней речь шла об осаде греческого города, преданного союзниками, персидскими войсками. В моей же пьесе речь шла совсем о другом. О гражданской войне. Фриних показывал народу беды, обрушившиеся на Милет из-за его, народа Афин, предательства. Я показывал народу Молдавии беды, которые он, народ, обрушил сам на себя. Определенно, я пошел дальше. Фриниха изгнали, и что было с ним дальше, я не знаю. Думал ли я о том, что могу повторить его судьбу, когда писал "Осаду Бендер"? Безусловно. Но это меня не останавливало, как не остановило Фриниха возможное изгнание. Между писателями и народами есть общая черта.

Они сами вызывают на себя всяческие беды.

Безумцы, выбегающие в открытое поле перед тем, как туда ударит молния. Страсть к самоуничтожению. Дайте мне забвения, и я забуду обо всем, кроме себя. Итак, я впал в грех писательства. Разумеется, это нисколько не спасло меня от обвинений в оскорблении нации, государства и закона. Как минимум, меня обвиняли в том, что я ненавижу свой народ, как максимум - люблю другие народы. Одни националисты проклинали меня как "пророссийского ублюдка", другие -- как "продавшегося румынам подонка". Самые сознательные обвиняли меня в "примитивном молдавенизме". Примитивные молдавенисты считали меня чужаком, посягнувшим на их идеалы, и тоже ненавидели. Люди, считавшие, что за "Осаду Бендер" меня необходимо лишить гражданства, говорили: он выдохся, и никогда не напишет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало "Осаду Бендер".

Мне ставили в упрек отсутствие второй пьесы, которая была бы сильна так, как первая пьеса, которую мне ставили в упрек.

Теперь вы понимаете, почему мне нужна была постоянная женщина? Как и всякий живой организм, оказавшийся в опасности, я подсознательно стремился к размножению, чтобы не прервался естественный ход вещей. Увы, я нашел бесплодную женщину.

Писательство тоже оказалось пустышкой. Через три года я выдохся, и пробавлялся сочинением пьес для провинциальных театров. Я приходил домой, бросался на диван ничком, и постепенно мной обуревала ярость. Безусловно, я изматывал сам себя. Слишком высокий темп, слишком много ярости. К сожалению, Елену нисколько не интересовали мои надуманные, как она уверяла, страдания. Просто не пиши, и все тут. Сделай паузу, говорила она, ты же не машина. Ты же не можешь три-четыре раза в год наносить оскорбление нации, смеялась она. Нация этого не переживет.

Безусловно, это была расплата.

Особенно остро я ощутил это, когда добрался до румынского города Пятра Нямц, где ждал поезда, который ехал до селения близ Лаку Рошу, где меня ждал сам Дракула. Ярко светило солнце, и я вдруг почувствовал тупое недоумение. Вот он, финал, решил я, но ошибся.

На вокзале не было никого, кроме меня и рельсов. Рельсов, рельсов, рельсов. Перекрещивающихся, спутанных, бегущих, уходящих, и приходящих. И, пожалуй, солнце, которое пропитало своим ярким ядом меня и рельсы. Тупое недоумение и я, - а на коленях у меня был рюкзак, а на рюкзаке блокнот, и бумага белела на солнце, как кость мертвеца. Я собрался писать пьесу "Осада Подвала". И понял, что не идет ни одна строка.

Я понял, что сейчас сполна плачу за все. За злость, легкость и жажду крови, которые испытывал, когда писал свою первую пьесу. За пьянящую легкость первой пробы. За пальцы, едва успевающие бежать вслед мыслям, уносящимся вдаль, как рельсы на заброшенном вокзале запада Румынии.

Я расплачивался за легкость первого текста.

За легкость, будь она неладна, первых слов: их было так много. Мне казалось, что их много: когда я писал "Осаду Бендер", то бросал их, ставил на рельсы, отправлял в путь. Избавлялся от них и отправлял их куда-то. А потом понял, что слова всегда одни и те же, даже если звучат они по-разному, и писать нужно не словами, а тем, что внутри меня. Может, нервами? Это оглушало. Оглушало похуже удара в лоб на любительском ринге, когда потолок и тусклые лампы на нем зеленеют вдруг, и ты понимаешь чуть позже, что это уже - матовое зеленое покрытие ринга, и ты только что пропустил удар в лоб, от которого еще несколько дней болит голова и подрагивают кисти, и речь путается.

И у тебя появляется выбор: закрыть глаза, прижавшись щекой к этому зеленому, холодному и влажному мату (а потом тебя отведут в раздевалку) или встать, получить свою долю ударов. Так и не попасть в противника.

А потом тебя все равно отведут в раздевалку.

Потому что ноги не гнутся. И вся-то разница - встанешь. Но боксировать так и не научишься, потому что в этом деле все равно, вставать или нет, главное там - бить, и не падать. А вот расплачиваться научишься, по-настоящему научишься.

Я решил, было бросить монетку, чтобы она решила: ехать мне дальше, или возвращаться. Но потом понял, что стою не на вокзале города Пятра Нямц в ожидании поезда, которые принесет меня к новому месту работы. Я был Харон, заплутавший в Стиксе, и очутившийся в Средиземном море. Харон, выплывший из Средиземного моря, и достигший столпов Гибралтара. Харон, покачивающийся на плоту у этих камней, Харон, ожидающий собственного решения. Или повернуть вспять, и вернуться. Или плыть вперед, туда, где вода низвергается с плоского диска, брошенного на спины слонов, стоящих на черепахе. Я мог бы вернуться к Елене и попробовать обустроить нашу с ней жизнь, забыв о стремлении писать. Но что-то подсказывало мне: несмотря на ее показную холодность и равнодушие к тому, что я делаю, это оскорбит ее до глубины души. Я знал, что если вернусь к Елене сейчас, то, как это ни странно звучит, потеряю ее. Странники никогда еще не возвращались на полпути. Я решил расплатиться за все, что сделал, и за все, что собираюсь сделать. Я и расплатился.

Через час поезд уносил меня к Лаку Рошу.

Елена:

Я прекрасно понимала, чем он одержим, но на мгновение поверила в то, что мы будем счастливы.

Нелепо, - да? -- существу безличному и бесполому желать остаться с мужчиной.

Аристотель бы меня не понял. Если что-то нелогично, это надо исправить, сказал бы он. Он не понимал, как можно любить то, что неестественно, то, что нарушает идеал формы.

Я надеялась, что мы просто останемся вдвоем, а потом состаримся и умрем. Я мечтала стать человеком, стать женщиной, мечтала, чтобы у меня начались месячные. Да, у Прометеуса было предназначение, знаю. Но, в конце концов, и я это тоже знаю, чары Молдавии можно было разрушить без поездки в замок Дракулы. Прометеусу надо было дождаться, когда он умрет. И загадка канет в Лету вместе с ним, Прометеусом. Хороший способ. Это решало бы проблему чар Молдавии для него и для меня. Но не для сонма бессмертных, которых, к моменту отъезда Прометеуса, в Молдавии собралось больше, чем мух на собачьем трупе у дороги в летний день.

Бессмертные прибывали со всего света. Глаза каждого из них светились надеждой на обретение покоя. Я сталкивалась с ними каждый день. Прометеус, слепец, ничего не видел.

По утра Тантал подметал двор у дома, с надеждой поглядывая на наши окна. Прометеус выходил на балкон, и Тантал разочарованно склонял голову.

Изголодавшийся Сизиф отвешивал мне сыр, - бедняга устроился в торговые ряды молочников на Центральном рынке, - и все силился по-моему виду понять, уехал Прометеус или нет. Афродита по вечерам ловила клиентов на дороге у нашего дома. Кентавр принял обличье бронзовой дешевой скульптурки полуконя-получеловека, установленной в долине Роз, и с мольбой глядел на наш дом. На каштане у висячего моста грустно мастурбировал Эрот.

Двенадцать ведьм с Вальпургиева шабаша жалостливо просили милостыню у Кафедрального Собора Кишинева, но я-то знала -- единственное, чего они просили, было "поезжай, поезжай, поезжай".

Посейдон приходил починить наш кран, и с раздражением отмахивался от чаевых. У нашего подъезда по утрам благовествовал Павел. В наши двери по ошибке стучал слепой Сократ, пришедший к соседям, мы покупали занавески на окна у Арахны, мы платили Харону десять леев за час аренды лодки на Комсомольском озере.

А бессмертные все прибывали и прибывали.

И все они, казалось, кричали, хоть и были безмолвны. Но я-то слышала. Слышала вой, постоянно висевший над Кишиневом, вопль боли, ужаса и надежды -- точно такой же, какой звучал в пьесе Прометеуса "Осада Бендер". Они вопили:

-         Когда же, когда же, когда же?!!

И, очевидно, Прометеус чувствовал это, хоть и не понимал. Он рвался уехать. Я приложила все силы, чтобы удержать его. Я взяла уроки у Афродиты, и по утрам еще обучалась у лучших проституток мира, я целовала его ноги, и приносила ему вина, когда он был пьян; он мог бы вытирать ноги о мои волосы, если б захотел. Я пыталась защитить его от всего, и главное -- от пьес, которые он писал, и от Румынии, в которую он должен был ехать.

Я стала его проституткой, его доверенным лицом; если бы потребовалось, я бы стала его сообщницей в краже; я стала его собутыльником, его alter ego; я зарабатывала для него деньги, когда боги наслали на эту страну дефолт, я...

В октябре он уехал.

Дракула

Когда я развернул плитку гематогена, и начал с аппетитом пожирать его, Прометеус очень удивился. Примерно такой реакции я от него и ожидал.

-         А что поделать, мой мальчик, - мы шли по галерее замка мимо молчаливых рядом средневековых доспехов, - за четыреста лет я на свежей крови заработал себе язву желудка. Вот и приходится есть сушенную бычью кровь.

Надо отдать ему должное: Прометеус справился с удивлением, и весьма тактично перевел все на детские воспоминания. Мол, в детстве он всегда просил мать купить гематоген, потому что из-за яркой упаковки лекарства принимал его за сладости. Мы негромко посмеялись, и начали подниматься по лестнице. На двенадцатой ступеньке Прометеус остановился, и спросил, указывая на меховую шапку, украшавшую оленьи рога:

-         Что это?

-         О, - я махнул рукой, - песец. Возьми ее себе, потому что на открытом воздухе здесь, в горах, по вечерам очень холодно. Бери, не стесняйся.

-         Знаете, - он убрал руку, - как убивают песцов?

-         Нет, - я знал, но изобразил неподдельный интерес, - каким-нибудь необычным способом?

-         Их бьют, - Прометеус коротко засмеялся, - дубинкой по голове, чтобы оглушить, а потом надрезают шкуру на лапах, и снимают с еще живых животных.

Будь я женщиной, он бы непременно мне нагрубил, чтобы привлечь внимание, и соблазнить. Увы, ни мужчиной, ни женщиной я не являюсь. У меня нет пола. Это роднит меня с суккубом, исключительно по прихоти избравшим имя Елена. Различие между нами состоит в том, что Елены, как таковой нет. Я же в этом мире присутствую. Я -- мертвяк. Мертвяк с язвой желудка (попейте теплой крови лет сто), который плохо себя чувствует.

-         Это в порядке вещей, Влад, - сказал мне доктор, симпатичный румын лет тридцати (будь я моложе, непременно впился бы ему в глотку), - потому что вы слишком много работает.

-         То есть? -- я тяжело дышал, тупо глядя на дорогие жалюзи в кабинете этого терапевта.

-         Синдром хронической усталости, - пожал плечами доктор Басеску, - обычное заболевание менеджеров высшего звена и среднего возраста.

Синдром хронической усталости. Менеджер высшего звена. Менеджер среднего возраста. Я смеялся, пока на меня не напала икота. Пришлось сглатывать слюну: она у меня всегда красноватого цвета (еще раз -- полакайте-ка крови лет сто!) и доктора бы это испугало.

Басеску совершенно спокойно дождался, когда я утихну, и предложил мне прилечь на кушетку. Я подчинился. Этот врач не был опасен. Для него, - практикующего доктора города Пятра Нямц, - я был всего лишь менеджером высшего звена среднего возраста. Промышленником из Лаку Рошу, господином Владом Дракулеску. Когда я впервые представился, мы здорово посмеялись. Пришлось сказать, что я -- воспитанник детского дома, над которым, при получении паспорта, жестоко подшутил директор. Басеску отнесся к моим имени и фамилии с пониманием. Ох уж эти выпускники медицинских университетов. Для них весь мир - нетерпеливый пациент, жаждущий избавления от страданий. Иногда мне кажется, что, встреть медик Бога, то первое, о чем бы спросили Его -- не болит ли у вас что-то в пояснице? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о чем спросил Его я.

-         За что?

Увы, он ничего мне не ответил. Да и не мог. Ведь бог это светящийся шар, и в этом Платон был прав. Бог не видит, не слышит, не чувствует и не думает.

Он есть, и он есть Бог, поэтому его нет.

Что? Сотворение мира, глина, Адам? Ах, оставьте все эти сказки. Я не верил в них в бытность свою человеком, как же мне поверить в них сейчас, когда я -- знаю. Почему именно светящийся шар Бог, спросите вы? Да все просто. Он и в самом деле идеально выглядит, и находится в полной гармонии с самим собой.

Платон догадался. Поэтому я считаю его великим философом. Аристотель был его ученик, стало быть, Аристотель -- великий философ. Это ведь как бешенство - передается прикосновением.

Признаю, - греки и до Платона были близки к разгадке. Истинного бога они называли Роком. В их представлении, - безличное существо, некое темное пятно, предопределившее все на свете, в том числе себя и весь этот свет.

Бог это и есть Рок.

Все остальное -- так, ерунда. Зевс, Яхве, Кецеотлакаль, Картофель, - самозванцы. Первый -- бабник, второй -- психопат, третий -- неудачник, а четвертого вообще можно есть. Нет, ну, скажите на милость: что же это за бог, которого можно есть? Молитва, обращенная к гарниру... Люди идиоты. Я идиот. Всю свою земную жизнь я только и делал, что молился закуске. Братья, они не пьяны, как вы могли бы подумать, ибо сейчас лишь полдень.

Это сказал один из апостолов иерусалимской толпе, когда та высмеивала христиан.

Я мог бы добавить, что после этого толпа избила всех апостолов, и они были заключены в темницу. И выпить после полудня им так и не удалось. Мне пить пришлось слишком много. Сейчас, вспоминая о литрах крови, проглоченных мной наспех, я испытываю лишь отвращение. Примерно такое же, какое испытывает алкоголик, навсегда завязавший с выпивкой.

О чем я? Ах, Басеску. Конечно, я прилег на кушетку: что-что, а от лишнего медицинского обследования я не откажусь. Не то, чтобы я боялся смерти, - согласитесь, в моем положении это несколько нелепо, - просто хочется если уж влачить жалкое существование, то хотя бы не испытывать при этом боли. Душевные муки? Никогда не испытывал.

-         Вы, наверняка, в последнее время часто злоупотребляли алкоголем? -- спросил меня Басеску; он рассматривал результаты анализов того, что эти маньяки в белых халатах называли эндоскопией.

-         Почему вы так думаете?

Я лежал на кушетке, глядя на молчаливо разговаривающих рыб в огромном аквариуме на всю стены. Басеску объяснил мне, что этот вид позволяет его пациентам расслабиться. Этот доктор был новатор: терапевт, он, тем не менее, не брезговал и психоанализом. Болезнь -- комплексное состояние, объяснял мне Басеску. Нужно лечить все, и сразу.

-         Значит, - шутил я над ним, - вы готовы лечить от рака пациента, пришедшего к вам лечить простуду?

-         Запущенная простуда, - он был серьезен, - может привести к чему угодно. Скажите, вам снятся по ночам мыши?

-         Что?!

-         Такие сны, - объяснял любезный доктор, - свидетельствуют о болезненном восприятии пациентом проблем, с которыми он сталкивается в реальной жизни. Как правило, человек, которому снятся мыши, просыпается в холодном поту.

-         А что есть реальная жизнь, доктор?

-         То, - Басеску был терпелив, потому что я много платил ему, и делал это в срок, - что не является вашим сновидением или фантазией.

После чего мы оба рассмеялись: очевидно было, что формулировка доктора, по меньшей мере, неверна. Ведь сновидение тоже является частью вашей жизни. И, стало быть, оно так же реально, как наше дневное времяпровождение во время бодрствования. Басеску еще раз взглянул на результаты анализов, и покачал головой. Желудок у меня ни к черту, это я и сам знаю. Милейший доктор ошибочно приписал это неблагоприятному воздействию на мой организм алкоголя. Объяснять, как все на самом деле, я ему тогда не стал. Через три дня, - я к нему зачастил, верно, - он попросил меня:

-         Расскажите что-нибудь о себе в детстве.

-         Доктор, - я улыбался, - никогда не интересуйтесь детством знаменитых персонажей. К примеру, разве вам что-то известно о детстве и юношестве Иисуса?

-         Не богохульствуйте, - перекрестился добрый католик Басеску, - Иисус и промышленник, пусть даже известный в Румынии, несопоставимы.

-         Но вы поняли, что я имею в виду, - настаивал я.

-         О, разумеется. Но вы не правы. Нам известно апокрифическое писание "Детство Иисуса".

-         Ну, еще бы. А также нам известно Евангелие от Петра. Тем не менее, вы, христиане, их священными книгами не почитаете.

-         Нам рекомендуют их, - Басеску, склонив голову, считал мой пульс, - к прочтению.

-         О, мой Эскулап, - я пожалел его, - простите, я оскорбляю ваши религиозные чувства.

-         Отнюдь, - теперь уже улыбался Басеску, - просто, будь я излишне фанатичен, то был бы уверен в том, что сам Дьявол вселился в вас, чтобы посеять сомнения в вере моей.

-         И вы на самом деле так думаете?

-         Я же сказал: будь я излишне фанатичен. Нет. Перевернитесь на бок. Да, вот так. Не колет в паху? Странно. Хорошо. Полежите еще. Я на самом деле я полагаю, что вы -- добрый язычник. Слышали о таких?

-         Какая честь для меня, доктор. Я стану проводить время в чистилище с Аристотелем. Ну, еще об этом было у Грина. Добрый язычник отец, он же -- "Наш человек в Гаване".

-         Насмешник. Начитанный насмешник. Что вы там говорили об апокрифах?

-         Ах, апокрифы, - я почувствовал жгущую боль над поясницей, и мне необходимо было говорить, говорить, говорить; все, что угодно говорить, лишь бы отвлечь себя, - вы знаете, милейший доктор, я признаю их ценность, как литературного источника, но как религиозного -- увольте.

-         Церковь, - теперь Басеску скрывал улыбку, - полностью с вами солидарна.

-         Но я не солидарен с ней! -- заорал я. -- Потому что те четыре Евангелия, которые объявлены каноническими, такое же дерьмо, как и апокрифы!

-         Почему же тогда, - поджал губы доктор, но мне было уже все равно, - канонизировали именно их?

-         Рынок, - я пожал плечами, - рынок, милейший доктор. Жесткая конкурентная борьба всегда была присуща рыночным отношениям. И тут даже Иисус не исключение.

-         Прошу вас...

-         Прошу вас, - передразнил я Басеску, - Вы думаете, его убили за то, что Он и его речи будоражили народ? Прошу вас, будьте серьезнее. Проповеди сумасшедшего, который никогда ни с чем не мог определиться, кого они могли напугать? Да, сумасшедшего! Разве не так? То он говорит "почитай родителей своих", то бросает родной матери -- "что мне и тебе, жено?". И так -- во всем. Я думаю, все дело в том, что Иисуса просто несло. Перло, как говорят нынче молодые люди. И он особо так не вдумывался в то, что он говорит. Он получал наслаждение от самого процесса произнесения речей. А уж потом под это подвели социальную теорию. Так появилось христианство. Потом теорию замолчали, тех, кто о ней вспоминал, быстро убили, - так появилась христианская религия. Отныне и присно, и во веки веков, аминь, суки!

-         Говорите все, что угодно, но прошу вас, успокойтесь, - вспомнил о клятве Гиппократа Басеску. -- Вам вредно волноваться.

-         Кстати, именно социальная теория, которую подвели под христианство, - устранение несправедливости в реальном мире, и наступление царства Божия в реальном мире, - вот, что должно быть интересно людям! -- говорил я. -- Вы, христиане, гнусные лицемеры. Вы замалчиваете учение своего учителя, который вовсе не придумывал это учение. Ведь во всей этой истории, от сотворения мира, до последнего гвоздя, вбитого в крест и последующего вознесения (которого, разумеется, не было), интересно только это!

-         Что?

-         Первый реальный план справедливого устройства мира! Найти бы того, кто это изобрел и связал с имиджем иудейского неудачника, несшего бред на площадях, найти бы его -- и поклоняться Ему! Что? Что такое?

Басеску смеялся, сидя в кресле за моим диваном. Я улыбнулся. Мне давно уже не было страшно. Да и чего бояться? Светящийся шар не может испытывать жажду мести. Року плевать на нас. Люди появились независимо от желания Бога. Дарвинисты правы, и верующие правы. Просто эти два мира возникли одновременно, и с поры своего возникновения только и делают, что теснят друг друга.

-         Это напоминает мне, - утер слезы Басеску, - книгу Булгакова. Помните?

-         Этого русского? Припоминаю.

-         Дьявол сидит на скамейке с советскими писателями, и рассказывает им, как на самом деле заканчивалась жизнь Иисуса и о его встрече с Пилатом. Милейший Влад, неужели вы, по примеру своего знаменитого тезки, вечны? Может, вы - сам дьявол?

-         Мне нравится, доктор, - я снова лег на диван; ужасно болели ноги, - ваша наблюдательность и ассоциативность мышления. Сравнить нас с Воландом и русскими поэтами...

-         Вы хорошо платите своим рабочим? -- поинтересовался Басеску.

-         А что?

-         Мне кажется, - доктор вернулся к анализу, механически подметил я, - что вас тревожит проблема некоей социальной справедливости. Вы, может быть, в глубине души опасаетесь недовольства работников?

-         Доктор, - недовольно сказал я, - вы все упрощаете, а ведь только что я похвалил вас за тонкость.

Вечером, глядя, как на слюдяных стеклах замка разгорается пламя в деревушке под горой, - шел 1325 год, я отлучился в Молдавию, чтобы подписать договор о союзничестве, и соседи, пользуясь случаем, грабили мои предместья, - я думал о Басеску. И пришел к выводу, что он славный парень. Нет, это вовсе не означало, что я собираюсь подарить ему вечность. Мы были знакомы вот уже три года, - он лечил меня от всех на свете болячек, - и не заслуживал такой неблагодарности. Напротив, я собирался подарить ему смерть. Не сейчас, может быть, позже? Потом я подумал о Прометеусе. До его прибытия в замок оставалось шесть месяцев. У нас всегда было холодно, а он наверняка приедет легко одетым. Я пошел в кладовую, достал меховую шапку, и повесил ее на оленьи рога, чтобы не забыть.

-         Стало быть, Иисуса убили вовсе не за то, что он представлял какую-то там опасность для римлян, или, упаси боже, для оккупированных ими иудеев? -- спросил меня Басеску на очередном приеме.

-         Доктор, - я отвлекся, - вы слышали, что на пост президента страны баллотируется ваш однофамилец?

-         А, - махнул рукой медик, - мэр Бухареста? Кретин. Наслышан. Но я задал вам вопрос.

-         Он риторический. Ответ - да. Более того, Иисус даже для религии этих иудеев опасности не представлял. А зачем вы хотите говорить со мной об этом? Ну, выкладывайте.

-         Иногда пациент, - честно признался Басеску, - не может рассказать о каких-то эпизодах своей жизни прямо. Ему мешает преграда, заслонка его же собственного сознания. В то же время, ему хочется об этом рассказать. В его мозгу идет своего рода борьба. И сознание находит выход: человек рассказывает историю, на, казалось бы, совершенно другую тему. На самом же деле -- это преломленное (как луч в воде) изображение его истинной истории. А мне, как врачу, остается лишь ее внимательно выслушать, и, сделав скидку на преломление, восстановить истинную картину.

-         Вы реставратор, - задумчиво сказал я, - а то, о чем вы мне рассказали, напоминает писательство.

-         Очень похоже, - кивнул Басеску, - вы, как всегда, наблюдательны. Так за что же убили Иисуса, если он не представлял никакой опасности, мой пациент?

-         Да все очень просто! Потрясающе, элементарно просто! -- начал рассуждать я. - Конкуренция! Он претендовал на звание сына Божьего, а таких претендентов всегда было много, очень много. Особенно в те времена: римские императоры выводили свое происхождение от бога, в Иудее с удручающей регулярностью появлялся смутьян, называвший себя сыном Божьим, и начинавший войну с римлянами... Сыновей Бога, говоря грубо, было тогда на Земле как собак недорезанных. И это была проблема. Проблема, которую осознавали даже такие недоучки, как Галилеянин.

-         Тем не менее, - фыркнул Басеску, следивший за капельницей; он решил почистить мне кровь, о, наивный доктор, - он эту проблему решил. Иначе мы бы о нем ничего не слышали.

-         Вы не могли бы положить мне под голову еще одну подушку? Благодарю вас. Да, я отдаю должное изворотливости Иисуса: он решил эту проблему. Огромное количества сыновей Божьих. Галилеянин, как человек хитрый и сметливый (исключительно в житейском плане) понимал, что его первым делом спросят, почему иудеи должны верить именно в него? Почему именно он, а не Вар Равван, Цха Цри, не Тот-то или Тот-то? Каковы доказательства Иисуса?

-         Вот я вас и поймал. Вера, - поправлял под моей головой подушки Басеску, - не требует доказательств. И это знали даже иудеи. Она требует чуда, веры.

-         Согласен. Единственное доказательство в данном случае -- чудо. Но этого-то он как раз представить и не мог. Поэтому Иисус извернулся исключительно в словесном обороте, заявив, что мы, дескать, все дети Божьи. Таким образом, он и против официальной доктрины, согласно которой, Бог сотворил нас всех, не попер, и выкрутился. Скажем так, сумел сохранить лицо. Я для вас сын Божий, но если вы -- из полиции, то я имел в виду вовсе не это, а просто сказал, что мы все -- дети божьи, и, стало быть, сказав, что я -- сын божий, я ничего такого не имел в виду.

Басеску рассеялся. Кажется, я изрядно поднимал его настроение.

-         Вы самый забавный злопыхатель Божий, которого я знал. Вот, выпейте пока это.

-         Доктор, да хватит уже пичкать меня какими-то микстурами. За несколько месяцев вашего лечения я от них, буквально, опух. Да еще и тошнота.

-         Терпите. Прошу вас, продолжайте.

-         Ох, ладно уж. Гнусные, омерзительные отговорки -- вот чем славился Иисус! Впрочем, чего я возмущаюсь. Наглость, самовлюбленность и чрезмерная напыщенность всегда сочеталась в Галилеянине с ужасающей трусостью. Он всегда, всего и всех боялся.

-         Вы и вправду говорите, как очевидец. Я начинаю вас бояться.

-         Не смейтесь. Для того, чтобы восстановить события или понять характер персонажа, не обязательно знать его лично. На то и существует текст.

-         Это относится к художественной литературе. Библия, это скорее, мемуары.

-         Любая литература художественна, согласны?

-         Увы, да.

-         Итак, чтобы страх его оставался тайным, Галилеянин постоянно придумывал отговорки. Боялся женщин, и потому до тридцати с лишним лет на пушечный выстрел их не подпускал, оправдывая это совершенно ненатуральное поведение какой-то там чистотой.

-         У вас есть любовница?

-         Ох, - я закряхтел, потому что лекарство было невыносимо горьким, - мой мальчик. Вы не против, чтобы я вас так называл? Все-таки разница в возрасте у нас немалая...

-         Всего пятнадцать лет, если вам и вправду сорок, как вы мне сказали. Но я не против. Мальчик, так мальчик.

-         У вас есть сомнения в моем возрасте, мой мальчик?

-         Никаких. Итак, любовница. Она у вас есть?

-         Мебельная фабрика -- моя любовница, доктор.

-         Что ж, нам надо будет обсудить это позже. Чего еще боялись вы...простите, боялся Иисус?

-         Боялся родителей, и потому сбежал из дому в раннем возрасте, найдя для себя оправдание в том, что, якобы он призван.

-         У вас не было родителей, вы говорили.

-         Не будьте столь прямолинейны, доктор. Все же я рассказываю вам об Иисусе, а не о себе. И еще. У меня были родители, иначе как бы я появился на свет.

-         Я был неточен. Вы не знали родителей, вот что я хотел сказать.

-         И, слава Богу. Ну, а поскольку глобальной лжи верят охотнее, чем местечковой... Я вам говорил, кстати, что он был типичный местечковый еврей, этот Иисус?... Он соврал по крупному: его призвал, видите ли, сам Бог! Какова наглость?! Если бы он придумал что-нибудь другое, - допустим, что его призвала судьба, провидение, - то он не поверил бы сам себе.

-         Люди охотно себе верят, - тихо возразил Басеску, набиравший шприц, - поверьте мне, как специалисту.

-         Обычные люди, поправил я, - но не грандиозные лгуны. Как и все патологические лжецы, Иисус сам верил только в большую ложь. Маленькая ложь не внушала ему доверия.

-         Играл по крупному?

-         Совершенно верно.

-         Вам доводилось лгать?

-         Не имеет значения. Кстати, все эти россказни о бедолаге Иосифе, который, якобы, честно женился на Марии, скрыв ее беременность от, якобы, Бога, - гнусный навет самого Иисуса. Гнусный навет, и на кого? На родителей! Туманные намеки на старческую немощь Иосифа, практически -- на импотенцию...

-         Уж поверьте, Галилеянин, равно как и семеро его сестер и четверо братьев, обязан своим рождением вовсе не Богу.

-         Мы не признаем этих братьев и сестер.

-         Вы можете не признавать и меня, но вот он я, лежу перед вами! Старик Иосиф постарался. Неутомимый Иосиф. Да он эту девчонку Марию поначалу выпускал из постели только в поле, работать. А первые двадцать лет совместной жизни он ее, простите за некоторый натурализм, долбил часто и помногу.

-         Все-таки, - смеялся Басеску, - вам нужна любовница. Будет кого подолбить. Как это, если верить вашим утверждениям, делал Иосиф с Марией.

-         И правильно делал. Из-за этого у нее был мягкий и покладистый характер!

По пути из Пятра Нямц в замок, - дороги у нас недавно отремонтировали, и поэтому можно было не только вести, но и думать, - я вспоминал Галилеянина. Конечно, первое, что я сделал, когда осознал настигшее меня бессмертие, - отправился путешествовать. Очень банально. А что еще остается делать, когда вы зависаете во времени, и ваше тело все никак не может разложиться? Поверьте, все бессмертные, поняв, что они бессмертны, первым делом отправлялись в путь. Прелесть новизны. Маршрут -- стандартный и традиционный.

Раз уж мне это позволено, я хотел бы взглянуть на казнь Иисуса, немножко постоять в толпе, слушавшей Нагорную проповедь, познакомиться с Александром и послушать Гомера.

Потом все это надоедает. Я выкрутил руль, и поднялся по серпантину вверх. У ворот, дрожа от холода, меня встретила приблудная собака. Она мне, кажется, была знакома. Я видел, как она помогает старику из деревни у подножия замка пасти овец. Я открыл двери замка и прошел внутрь, подумав, что надо бы прогнать эту собаку. Ведь она может покусать Прометеуса, когда тот, наконец, доберется до меня. Наверняка, мальчик придет в ярость. Он вообще вспыльчив. Так всегда бывает с теми, кто живет в теле, полном крови, и, значит, страстей.

Кто-то, - кажется Фриних, - говорил об экзистенциальной ярости творца. Необъяснимая ярость, направленная на бытие. Да, каждый художник просто обязан испытывать ее. Но то творец. А Прометеус -- герой. Он пошел еще дальше. Причина экзистенциальной ярости Прометеуса, - скажет вам любой критик, прочитавший его пьесы, - Молдавия. Верно. Но Молдавия Прометеуса это и есть Прометеус. Причина экзистенциальной ярости Прометеуса -- он сам. Слепая ненависть героя направлена против него самого. Он успокоится, когда его не будет. Мы тоже успокоимся, когда нас не будет. Но мы не герои, а просто уставшие мертвецы и умершие боги.

-         Итак, - Басеску только что поставил мне укол, и я отдыхал, - с семейными взаимоотношениями Иисуса вы, признаю, разобрались остроумно. Ну, а отношения с обществом? Властью?

-         Галилеянин боялся властей. Всегда боялся, - я пожал плечами. - Многие думают, что он избегал всяческих контактов с руководством Иудеи, и вообще -- представителями государства, потому, что любая власть была ему противна.

-         Такова наша версия, - улыбнулся католик Басеску.

-         Ничего подобного! Власть, в любом ее олицетворении, вплоть до шелудивого стражника с грязными ногами, вселяла в Иисуса панический, животный ужас. Так дети боятся полицейского. Это, видимо, комплекс провинциала.

-         Вы никогда не жили в столице?

-         Доктор, - упрекнул я Басеску, - вы мне осточертели. А что, если ваша теория неверна, и то, что я рассказываю, не имеет ко мне ни малейшего отношения?

-         Это решу я, - улыбнулся мой мальчик, - а вы говорите. Прошу вас. И будьте поосторожнее, иначе я вам еще два укола поставлю.

-         Хорошо, - он умел сводить все к шуткам, - я попытаюсь доказать вам свои утверждения. Как известно, Иисус часто странствовал. Видите ли, в те времена житель какого-нибудь местечка не мог вот так запросто взять и направиться в Иерусалим, чтобы там гулять себе, где вздумается, и говорить, что в нечесаную голову придет. Если ты выходил из местечка, староста давал тебе сопроводительное письмо, где было указано, куда, зачем и на какой срок ты отправляешься. У Галилеянина, само собой, таких писем никогда не было...

-         Их отсутствие не доказано, - возразил доктор, но тут же добавил, - справедливости ради скажу, что и наличие их не доказано также.

-         Вы, люди, просто об этом не задумывались, - скривил я губы, - то есть, простите, мы. Стоит лишь намекнуть об этой проблеме богословам, как они немедля найдут доказательства того, что у Иисуса был целый ворох рекомендательных писем и разрешений.

-         Из вас бы получился блестящий богослов.

-         Отнюдь, мои доводы корявы.

-         Но сила убеждения идет из нутра.

-         Я презираю вашего бога.

-         Павел презирал нашего бога, но этот бог открылся и ему.

Сейчас, глядя, как Прометеус усаживается напротив меня за длинным столом, уставленным едой и выпивкой, - когда-то на этом месте сидел Агасфер, и я тогда здорово набрался, - я с улыбкой вспоминаю Басеску. Он действительно сумел меня разговорить. Сумеет ли это сделать Прометеус? Впрочем, нет. Долго мучить его я не буду. Этот странного вида молдаванин с почему-то оранжевой сумкой, которая меня смущает, - к новым идеям легко привыкнуть, к новым вещам нет, - должен покончить со всем этим.

В 1345 году я получил от нарочного письмо моего кузена, Штефана Великого. Он занимался в Молдавии тем же, чем и я в Трансильвании. Нещадно уничтожал бояр, пытался отбиться от турок с поляками, и строил монастыри. В общем, правил. И вот, после очередного разгрома турок он присылает мне пакет, в котором была запечатана ведовская карта мира. Уже разворачивая ее, я знал, что там будет. Так и есть. Молдавия и Трансильвания оказались зачарованными местами. Не повезло не только странам, но и нам, их правителям. Я остался вечен. Штефан был обречен всю загробную жизнь наблюдать за тем, что произошло с его образцовой, по тем временам, страной.

И вот, явился герой, и заклятие должно пасть. После этого все мы, - бессмертные, герои и боги, - успокоимся и перестанем быть. Что ж, мы, кажется, это заслужили. Я размышляю, с чего бы начать разговор с Прометеусом, - малый слишком умен, чтобы поверить в то, что я румынский промышленник, а он -- кандидат на вакантное место, - и щелкаю пальцами. Из-за занавеса с приборами появляется мой новый слуга. Бывший доктор Басеску ставит перед нами тарелки, и, поклонившись, удаляется...

Прометеус стал избранным неслучайно. По какой-то ошибке генетики, на свет явилось существо, - я говорю о нем же, - с душой героя и телом человека. Проще говоря, все мы -- мертвецы, механические куклы, он же -- живая плоть, наделенная нашими сверхъестественными качествами. Как бы объяснить ему это? Я кладу руки на стол, сцепляю их в замок, и упираюсь лбом в кисти...

-         Мне кажется, - до приезда Прометеуса еще месяц, и доктор Басеску все еще мой добрый друг, - вы преувеличивали страх, который испытывал Иисус перед властью.

-         Вам так не кажется, - бросаю я, - но вы желаете получить от меня новую порцию откровений?

-         Не скрою, - Басеску смеется, и вводит мне в вену иглу капельницы, - вы проницательны. Сожмите кулак. Вот так. Ваши вены плохо проступают.

-         Они боятся. Иисус тоже боялся. И страх этот проявлялся в его страусиных ответах, на которые пытались подловить этого омерзительного бродягу умные люди. Они дают ему монету с портретом Кесаря и задают четкий вопрос, а он несет что-то про божье и земное. Добряки усматривают здесь страсть к аллегориям. Вы добряк, доктор?

-         Увы, да.

-         А я, увы, нет. Я четко и беспощадно вижу суть. Он просто испугался. Испугался идти до конца, испугался доигрывать роль сына Божьего, поборника социальной справедливости на земле, испугался принять свой крест, выпить чашу. Спрятал покрасневшую физиономию под полой плаща. Он просто испугался, мать вашу!

-         Не дергайте рукой!

-         А, ерунда. Ничего страшного. Еще он испугался на допросе, когда стража прямо спросила Его. Ты -- сын божий? Он же, зная, что утвердительный ответ приведет его к казни, отвечал: не скажу, мол, потому что если и отвечу "да", все равно не поверите. Трусливое создание, не правда ли?

-         Мудрость и иносказание.

-         Трусость. Рано или поздно, но каждый из нас встает перед выбором. По какую сторону баррикад встать. Вы могли сколь угодно не любить коммунистов, но в 30-х годах были обязаны ехать в Испанию, защищать республику. Впрочем, это уже совсем другая история.

-         Вернемся к допросу.

-         Вернемся к допросу. Когда они сказали: итак, ты -- Сын Божий, - он и тогда не нашел в себе смелости подтвердить это, хоть вопил об этом на каждом углу раньше. Ответил: - вы сами так сказали. В этом -- весь Он. Уже ясно, что расплаты не миновать, понятно, что все равно казнят, а он все оттягивает и медлит, все на что-то надеется. Кстати, обратили ли вы внимание, как часто в Евангелиях описывается, как Он прячет лицо?

-         Написано не "прячет", а -- "укрывает".

-         Стыдливая маскировка. Прячет. Так вот, он это делал вовсе не потому, что желал пусть хоть такого, кастрированного уединения. И не потому, что взгляды людей надоедали Ему. Все дело в том, что он краснел, когда совсем уж завирался и видел, что поставил себя в идиотское положение!

-         Вы чересчур увлекаетесь, - сухо одернул Басеску, - и порой ваши не лишенные остроумия рассуждения становятся банальной жвачкой атеистических книг из серии "Советский народ против религии".

-         Наподобие тех, - я почувствовал себя виноватым, - что печатались при Чаушеску?

-         Вот именно. Кстати, чем вы занимались при Чаушеску?

-         Путешествовал.

-         У простых румын не было такой возможности.

-         Считайте меня непростым румыном.

-         Вы сотрудничали с "Сигуранцей"?

-         С кем я только не сотрудничал, доктор. Вас это смущает?

-         Нисколько. В стране каждый второй доносил в спецслужбы.

-         Предупреждая ваш вопрос - я этого не делал.

-         Потому что были слишком молоды в то время!

-         Может быть. Я не хочу над этим задумываться.

-         Каждый второй, - я перевел дух, новая мазь Басеску, которой тот лечил мой застарелый радикулит, ужасно жгла, - предатель. Вы не находите, доктор, что на Румынии -- несмываемый грех предательства?

-         Вы же, - улыбнулся доктор, и начал втирать другую мазь, уже ледяную, - не верите в грех, и тем более, грех предательства.

-         Я не верю в искупление грехов.

-         Значит, вам не искупить и сотрудничества с "Сигуранцей". Если, конечно, вы не пытаетесь меня эпатировать. Все-таки, чем вы занимались при Чаушеску?

Странствовал. Странствовал, мой доктор, в юдоли скорби и печали. Замок при коммунистах переживал не самые лучшие времена. Люди, увы, не верили в вампиров, - соответственно, и я не мог питаться их кровью. Ведь наша, как, впрочем, и богов, сила состоит в вере в нас.

Некоторое время я перебивался старухами, верящими в Бога и бредни про Дракулу. А потом понял, что если не найду альтернативный источник питания, то просто загнусь. Да и на диету сесть не мешало бы.

А загибаться до прихода Прометеуса - нашего (богов, бессмертных и героев) Мессии я не хотел. Одно дело, перестать быть во время нашего Апокалипсиса, совсем другое -- умереть, не дождавшись его. Это все равно, как быть добрым язычником, но умереть до прихода Христа. Дальше чистилища тебя не пропустят. О, мерзкий Данте... Как же ты, все-таки, был прав. Надеюсь, и тебе сейчас плохо.

Тогда-то, в 1962 году, я открыл для себя гематоген. На вкус, конечно, редкая гадость, - высушенная, истолченная в порошок, спрессованная и подслащенная бычья кровь, - но все питательные вещества моему организму он давал. В день я съедал до ста плиток. Меня тошнило от сладкого, но я не сдавался. И постепенно привык. Но тут власти Румынии нанесли мне новый удар. В результате их экспериментов (похлеще тех, что вытворял мой старый знакомый Менгеле) в стране разразился жуткий продовольственный кризис. Жрать стало нечего не только людям, но и вампирам. Те несчастные, кем я когда-то поужинал, носились вокруг замка с воплями и жалобами:

-         Люди совсем обессилели, Повелитель, и их кровь стала водой. Что нам делать?

Мне было наплевать на них. Да, сообщаю: единственный настоящий вампир в мире это я. Все остальные несчастные -- не больше, чем ходячие мертвяки. К тому же, они смертны в вашем понимании этого слова.

Это было бы слишком легко -- бессмертие за укус вампира.

Во всем виновато человеческое желание получить все, сразу, и даром. Оп-па, тебя куснули, и вот ты бессмертен, ведешь интересную, полную приключений жизнь. Единственный минус -- нужно питаться кровью. Как бы не так... Но так называемые вампиры этого не понимают. Они уже не люди, и еще не бессмертные. Они животные.

У них своеобразная лихорадка. Хоть они и питаются кровью, но после моих (или тех, с кого я начинал) укусов бедняги сходят с ума, зовут меня "Повелителем", почему-то боятся дневного света, и проводят время самым идиотским образом. Так что в этом случае создатели фильмов о вампирах недалеки от истины. Они ни черта не понимают, эти так называемые вампиры: кто они, что они, и зачем все это. За единственным исключением. Да, я говорю о себе.

В аптеках пропал гематоген. Чтобы спастись, я, воплотившись в летучую мышь, проспал тридцать лет в сыром подвале замка. Вампиры в Румынии вымерли совершенно. Не знаю, как в остальном мире: страсть к путешествиям я давно утратил.

Итак, я пережил голодное время правления Чаушеску в Румынии, и дождался воцарения в стране демократии. Разницы никакой, за единственным исключением. Гематоген появился в аптеках, хоть и стал стоит гораздо дороже, чем раньше. Славься, свобода. На всякий случай я закупил крупную оптовую партию этого лекарства. Хотя и знал, что особой необходимости в этом нет: все говорило о том, что вот-вот придет Мессия, который разрушит чары Молдавии, и мы, бессмертные, обретем, наконец, покой.

И Молдавия вновь станет страной для людей.

Мы, наконец-то, разойдемся. Тихо и мирно. Мир, созданный по законам Дарвина, и мир, созданный по беззаконию. Беззаконию того самого Бога, который представляет собой светящийся шар, не говорящий, не думающий и не чувствующий. Зачем? Ведь он -- идеален.

-         Вы так представляете себе Бога? -- Басеску размышлял вслух. -- Безликая светящаяся сфера. Очевидно, это комплекс, связанный с вашим незнанием отца.

-         Вы обвиняете меня в инфантильности?

-         Я, - мягко поправил Басеску, начиная делать мне вакуумный массаж; он водил по моей спине полым полушарием, из которого был откачен воздух, - не обвиняю, а ищу причины болезней.

-         Инфантилен был ваш Иисус, - раздраженно бросил я.

-         Примеры.

-         Пожалуйста! Его манера прикрывать лицо в моменты полного прилюдного краха свидетельствуют ни о чем ином, кроме как инфантильности. И еще. Раз уж я начал призывать вас обращать внимание на те, или иные вещи, попрошу задуматься вот над чем: Библия везде пишется без кавычек. Почему, спрашиваю я вас? Ведь название на то и название, чтобы его закавычивать.

-         Библия -- не только название...

-         Тогда какого черта именно это слово написано на обложках всех изданий. Я вас спрашиваю, почему? Почему, спрашиваю себя. Но ответа не нахожу. Кроме, разве что, одного -- все, что так или иначе связано с Галилеянином, несет на себе отпечаток той самовлюбленности, что всегда сопутствовала ему.

-         Вы, очевидно...

-         Да, да, - раздраженно перебил я Басеску, - милейший доктор, сейчас вы будете говорить мне о том, что я самовлюблен, но пытаюсь скрыть это. Или, напротив, ненавижу себя, и, опять же, скрываю это?

-         Вы, - терпеливо повторил Басеску, - очевидно, замерзли? Укрыть вам одеялом ноги?

Я с удовольствием согласился. Это странно, - и я больше расцениваю это как каприз, нежели сознательное чувство, - но я люблю свое тело. Мне нравится, когда ему комфортно. Может быть, именно поэтому я и посещал последние месяцы до прибытия Прометеуса этого доктора, милейшего Басеску. Пора было привести себя в порядок.

О, разумеется, помимо тайны Молдавии была еще и тайна Прометеуса. Или, скажем так, они были прочно связаны. Видите ли, дело в том, что вся Молдавия с момента ее основания до поры ее исчезновения существует лишь в голове Прометеуса. И, уничтожив себя, наш Мессия уничтожит эту Молдавию, подарив и себе, и нам, вечный покой. По крайней мере, об этом говорится в примечании к карте. Все это, - суккубы, Штефан, турки, Молдавия времен националистов, кризисы, женщины, люди, Долина Роз, я, наконец, -- всего лишь плод воображения Прометеуса. И в то же время все это -- реально.

Да, сходство с Галилеянином налицо. Разница в том, что в данном случае Агнец обязан принести искупительную жертву не во имя людей. Во имя нас, бессмертных. И, в то же время, во имя людей: когда мы, бессмертные обитатели страны, покинем ее, люди, населяющие Молдавию, вздохнут спокойно.