≈ Я вам! ≈ потрясла старуха ведром. ≈ Ироды!

≈ Тьфу! Клоуны, ≈ сплюнула Мартынова, тяжело дыша. ≈ Куски мяса!

Впрочем, что за ирония? Восьмидесятилетняя женщина уже никогда не будет казаться молодой. Даже столетнему старцу.

Справившись с дыханием,

долго возилась с проволокой, которую пацаны прикрутили к тополю, отцепила ее, наконец, и выбросила на помойку, предварительно отскоблив ею прилипший к стенке ведра лист бумаги.

≈ Хоть на это сгодилась, ≈ заталкивая проволоку в контейнер, едва не угодила себе концом в глаз и от обиддосады уронила слезупару раз чертыхнулась. Заметив, что испачкала полу плаща, брезгливо оттерла ее тряпочкой, извлеченной из кармана плаща цвета октябрьского неба.

Да и сил, увы, хватает лишь на то, чтобы перед сном изучить в зеркале нос, лоб, щеки, подбородок и смазать их кремом или лосьоном, в зависимости от яркости цвета пятнышек и точек. ⌠Чего только не придумают, чтоб поддержать женскую красоту!■ ≈ вздыхает она. Утром Ольга Ивановна уже не изучает лицо и пудрится по памяти. Белой пудрой ⌠Кармен■.

Под квартирой Мартыновой располагается мясной отдел гастронома, занявшего весь первый этаж, и там сорок лет с утра до вечера рубят мясо, так, что сотрясается весь дом, а в шкафу звенит посуда. Куда оно девается потом, лет тридцать было тайной, в белых лотках лишь желтели со временем белые мослы и черно-красные ⌠косточки■. Гражданки с кошелками с рассвета занимали очередь и проводили в ней не самую малую и не самую худшую часть своей жизни. ⌠Очередь ни за чем■ с годами стала главной частью пейзажа и интерьера. Липучки с мухами раз в год заменялись, и это вносило разнообразие в выставку достижений мясомолочной промышленности.

Те с улыбкой переглядываются друг с другом, не удостаивая ее ответом.

Девица протягивает пакетик: ⌠Не положено■. Мартынова, проигнорировав, извлекает трусики, прикидывает на себя, вздыхает: совсем никакие, чего тут надевать? Сразу на помойку. Но отступать поздно.

≈ Да зачем они вам, баб Оль? ≈ вдруг слышит она.

≈ Работаю.

≈ Да как же тут работать с такими ценами? ≈ Ольга Ивановна решив, что погорячилась с покупкой, уже готова вернуть ее. ≈ Один бюстгалтер, вон тот, с бабочкой, как шесть моих пенсий. Это ж какую грудь надо иметь?

На это Анжела лишь смеется:

≈ К нам, баб Оль, пенсионеры не ходят.

≈ Ага, шоферня ходит, ≈ под смех девиц вставляет Мартынова.

Да, прежде, чем выйти на пенсию, подумай, куда с нею можно зайти. Хоть сын и присылал ей регулярно деньги, она их тут же клала на книжку, чтобы потом было чем баловать внуков. Вот только денежки все сгорели, синим пламенем, вернут ли когда?

≈ Здравствуйте, барышни, ≈ издали кивает Ольга Ивановна таким же, как она, ⌠бывшим в употреблении■, ≈ так уж называл старух, и себя заодно, ее неумеренно едкий ум. У бэушных доцентов загорается глаз.

≈ А ты шибко-то не фасонься, не фасонься! ≈ шамкают они вслед.

Скоро сорок лет, как получила Ольга Ивановна эту

Два куста сирени на самом углу уже давно были смяты, а ее крайний тополь, в конце концов, так и сгубили. Били, били по нему бортами, пока он не стал сохнуть, и его не спилили. Больно было Ольге Ивановне, но некогда было даже подержаться за сердце ≈ ведь следующий на очереди тополек был ⌠сыночек■! Она опрометью бросилась в ректорат института, потом в районную ГАИ, потом к директору магазина. Везде ее выслушивали, кто благосклонно, кто насмешливо, везде обещали ⌠разобраться■, а машины тем временем, словно почуяв свободу, стали уже вовсю куролесить по газонам и между тополями, цепляя и обдирая с них кожу. Мартынова прошлась по соседям. Но тем было не до топольков, так как все они уже превратились в ходячие мощи, а их детям и внукам проблемы старухи из первой квартиры были попросту смешны. ⌠Чего тополь, мы скоро все тут дубу дадим!■ ≈ отмахивались они.

Как участница войны, записалась она на прием даже к первому секретарю райкома; ее приняли, покивали рано поседевшей холеной головой, сделали пометочку в ⌠поминальнике■.

Заводила она разговор и с водителями, но те просто отмахивались от бабки, как от мухи. Ольга Ивановна водку не выносила даже на дух, но поскольку на талоны приходилось все равно отовариваться, водку, как самую верную валюту, приберегала для расплаты за услуги. Поначалу она небезуспешно ⌠покупала■ расположение шоферов. На какое-то время они маневры свои под окнами держали в рамках высокого водительского искусства, но потом на место стариков пришел молодняк, молодой и наглый, которому хоть в глаза плюй. Тогда она заказала в ГАИ дорожный знак, круг с полосой, запрещающий проезд автотранспорта, сходила к первому общежитию, где шел ремонт, и наняла за пару бутылок трех работяг. Те притащили откуда-то трубу с нарисованными поперечными кружками, два отрезка трубы пошире, выдолбили в асфальте ямки, заложили в них стойки, залили их асфальтом и приварили к ним поперечину на высоте достаточной для проезда легковушек. Бабки из соседних квартир при встрече благодарили Ольгу Ивановну, и она вновь, как много-много лет назад почувствовала себя почти счастливой и нужной хоть кому-то.

≈ Теперь тут никто не проедет! А то дышать нечем, и топольки вон все побили.

≈ Да-да, теперь хоть внукам есть, где играть.

У всех, оказывается, есть внуки, которым негде играть, так что же столько лет они палец о палец не стукнули, думала Ольга Ивановна.

Самым же неблагодарным было, что ее стали доставать именно эти дети, для безопасной игры которых она и отвоевало место возле дома в тени тополей. Ну, играли бы и играли, сколько заблагорассудится, но зачем привязывать к нему проволоку или втыкать флажок, зачем ножичком резать кору? Ольга Ивановна выскакивала в тапочках из дома и гонялась за озорниками, а те издали смеялись и показывали ей язык. За девяностые годы успели вырасти два поколения неслухов и озорников, и второе отличалось от первого не только информированностью, но и жестокостью. Они совсем перестали бояться старухи и отмахивались от нее с сиплым и громким хохотом:

≈ Скройся бабка, не пыли!

Ольга Ивановна продолжала окапывать и поливать тополек. Несколько раз она втыкала колышки, на которые навешивала цветные веревочки, но они исчезали в тот же день, ночью или еще засветло. Ольга Ивановна даже знала, чьих это рук дело. Но что она могла поделать? Если у нее не осталось сил даже дотелепаться до родителей. Благо, гастроном был снизу, но и в нем произошли разительные перемены.

Кошкин вскинул голову, остепененную плешью, и, оскорбленный, вышел, не закрыв за собой дверь. Чем больше шар наполнен пустотой, тем пустота значительнее в шаре.

Частный дПереезду поспешествовала также странная ревность жены аспиранта Дронова, которому Ольга Ивановна, зная в совершенстве немецкий язык, из чисто добрососедских отношений помогала готовиться к экзамену. С Дроновой она тоже перестала разговаривать, но от этого легче не стало, так как на кухне то и дело приходилось сталкиваться с ее губами, стянутыми в нитку, и дерганьем. Ольга Ивановна перенесла электроплитку в комнату, что было запрещено правилами общежития. Кто-то настучал коменданту, пришлось выслушивать нудные поучения, на что у нее уже не было сил. Она взорвалась, наговорила много лишнего и в тот же день съехала из общежития.

А совсем здорово было лететь на коньках, держа ладони на бедрах полусогнутых ног, часто подпрыгивая на малейших неровностях, или на самодельном, пружинящем самокате, сделанном из толстого металлического прута. Прут изгибался пополам, так чтобы получалась дуга для рук, упругие концы прижимались друг к другу, образуя полозья, одно из которых было всегда чуть длиннее другого, а затем они по очереди отгибались на угол 120 градусов. На таком ⌠драндулете■ можно было обогнать чертахоть время. Главное, не зазеваться и не вылететь на рельсы, внизу да где-то на середине горы объехать анкер. А еще лучше с шиком ппроскользнуть в его створ, что и проделывали все асы Дар-горы с семилетнего возрастанезапамятных времен. Драндулеты готовили по осени с началом занятий. Пять-семь пацанов довольно успешно справлялись с этим, но если попадался толстый и упругий прут, шли к школьному учителю по труду Дорофееву, бывшему танкисту, силачу, каких мало. Тот зажимал прут в широченных тисках и под восхищенными взглядами ребят легко, как проволокумакаронину, перегибал его, делая ⌠под заказ■ необходимый радиус скругления, а затем, зажав оба полозаполозья, по очереди отгибал концы.

Ольга Ивановна долго разглядывала драндулет в раздумье, что же делать с ним, мешается тут, и без него ступить негде, но вздохнула и затолкала его опять за ящик. Сколько всякого барахла! Душа также вот захламлена почище кладовки. Кладовку хоть изредка перетряхиваешь, а в душе за жизнь столько скопилось всякого хлама! Э-хе-хе, кто перетряхнет его?

На день рождения она подарила Васеньке большущий портфель, с двумятремя отделениями. ⌠Лаура■, ≈ сказал он, заглядывая вовнутрь. В портфель свободно входили все учебники с тетрадками, дневник с пеналом, китайские кеды с синим спортивным костюмом, а также бутерброды и яблоко, которые съедались всей командой перед тем, как гонять мяч. Очень удобно было весь учебный комплект содержать в одном месте, так как это избавляло от каждодневных хлопот по уточнению расписания.

Портфель был многофункциональным: он не просто поднимал статус, а и был еще штангой в воротах, ⌠доской■ для катания с горки или просто по ледяной дорожке, ударным инструментом для неприятельских спин недругов с другой стороны дороги. Зимой Вася достиг небывалого мастерства в метании ⌠Лауры■; когда ⌠Лаура■, вращаясь, скользила по льду, никто не мог устоять на ногах после ее подсекающего удара. Конечно же, за зиму портфель после сотен катаний с горок и сотен ⌠подсечек■ обрел жалкий вид, но это был потрепанный в битвах боец, античный герой, и к лету его все стали называтьзвать ⌠Мадонной■, полагая, что это имя самого главного героя. Васенька очень гордился им. О Лауре к тому времени он уже забыл, так как ему вскружила голову другая красавица. История эта имела продолжение, но тогда никто он, ни я даже не могли предположить себе, что на много лет он окажется пленником этого увлечения.

В и наполнило такими радостными чувствами, не будь которых, ему было бы нечего вспомнить в прошлой жизни.

Если в седьмом-восьмом классах он ⌠безумно■ страдал от неразделенной любви к далекой индианке, нто уже в девятом стал отдавалотдавать себе отчет, что Джанки ≈ актриса, и ее жизнь никак не связана с судьбой ее героини. К тому времени фильм уже сняли с экрана, и Вася так и не узнал имени актрисы, а заглянуть в ⌠Советский экран■ как-то не удосужился.

Ольга Ивановна верила в неразрывность не только духовного, но и единого биологического существования, верила, что близкие люди, как она с сыном, те же сиамские близнецы, которые обречены жить только вместе, питаясь и согреваясь одною кровью. Разлука погубит обоих, а смерть одного из них неизбежно вызовет смерть другого ≈ она знала это, поэтому выпросила у Бога долгую-долгую жизнь, пока Васенька не станет таким старым, что ему будет уже все равно. Она была уверена, что так оно и будет. Во всяком случае на исповеди в церкви батюшка сказал ей, что она очень светлый человек, и Господь воздаст ей.

Всю жизнь одна, всю жизнь одна... Эта мысль не оставляла ее. До войны ждала чего-то, торопила дни, гналась за призраками юности, в войну тянула и замирала, лишь бы никто не заметил, ни свой, ни чужой, а после войны несколько стремительных лет, пока Васенька был маленький и учился, а потом... потом словно испарилось все в один миг, и осталось только одиночество, из которого нет выхода, как из ловушки, куда попадает глупая рыба.

Ольге Ивановне стало совсем дурно. Чтобы не раздеваться, она подставила к кровати табуретки сбоку и уснула на них. Снился ей Васенька в лётной форме на слоне возле костра. А впереди его сидел внучек, с ясным личиком и озорными глазенками┘

≈ А это зачем? ≈ спросил старший из них, пробуя линейку на гиб-перегиб, не обративщая внимания на ⌠мочилку■ и карандаш с ластиком. ≈ Финка? ≈ ткнул Васю в бок.

≈ Это маме подарок.

Одиночества с ⌠сыночком■ она не чувствовала, достаточно выглянуть в окно, а можно и не выглядывать ≈ он и так виден из любого уголка квартиры, стоит напротив окон, и никуда не собирается уходить, всегда рядом, в любое время суток и года, в любую погоду и настроение. И такой разный, живой, не то, что фотокарточка на буфете.

≈ Спасибо, сыночек! ≈ сказала она громко в открытое окно.

Остались последние листочки на ветках. Смириться с тем, что ты смертен, заставляет смерть. Но и последний взгляд, последняя мысль, последний вздох ≈ это все-таки торжество жизни! Какая смерть, когда такая красота вокруг! Смириться с тем, что ты смертен, заставляет смерть. Но и последний взгляд, последняя мысль, последний вздох ≈ это все-таки торжество жизни!

Кто тебе ругает других, тот другим ругает тебя. Ругающий других, ругает и тебя.

Бугристая кора, как изрытая ярами степь, как черно-серые древние письмена, как вырубленные в камне ступени и тайные знаки, как черненое серебро, а выше становились глаже, светлее, зеленее.

Однажды Ольга Ивановна вышла из подъезда, и в глаза ей ударил белый цвет ≈ там, где должна была быть почерневшейая от времени коракоры, коры не было! Черная кора была сСодрана на уровне груди, а обнажившийся ствол белел, как кость! Ольга Ивановна невольно отшатнулась. Ей сделалось плохо, она потом не могла восстановить все минуты этого ужасного дня. Помнит только, как достала в питомнике специальную мазь, покрыла ею срез и, обливаясь слезами, ухаживала за раной, как сестра милосердия.

Она знала, кто это сделал. Это Петро на своем ГАЗе, сколько просила его!.. Вон следы корыа на правом борту, а вон даже кусок торчит. Из магазина выскочил Петро, злой, как собака. Повернувшись, он послал внутрь несколько зажигательных фраз. Ольга Ивановна могла поклясться, что видела своими глазами, как из Петро вылетают, как ракеты из ⌠Катюши■, огненные матюки.

≈ Что же ты, змей, наделал! ≈ принялась она шуметь на него Ольга Ивановна, но как-то даже весело, находясь под обаянием виденного. Однако Петро, только что получивший расчет, молча отодвинул старуху, залез в кабину, шваркнул дверцей, намертво влепив ее в закрытое положение, газанул и скрылся с глаз Мартыновой навсегда.

Тополь вымахалрос уже под крышу, и на его верхушку стали садитьсяприлетать птицы из высоты неба и глубины степи, к. Не только вороны и сороки, которые давно обжили окрестности, но коршун, сокол-сапсан. Не видели вы там моего сыночка? Ну, сидите, сидите. копчик, дятел и даже кукушка. Дятел вообще облюбовал тополек и уже какой год служит трескучую обедню. дробно отстукивал свой обеденный ритм. Ольга Ивановна сперва хотела его шугануть, но потом рассудила, что дятел особого вреда дереву не нанесет, так как будет поедать в первую очередь жучков-точильщиков. Кукушка вздумала куковать, кому? Лучше не считать.

Для того, чтобы удобрить почву, она изучила соответствующую литературу и проконсультировалась на кафедре растениеводства с лучшими специалистами.

Ольга Ивановна разведала, что тополя будут пилить завтра, начиная с десяти часов утра. Знали бы об этом работяги, беззаботно выкладывающие ей страшную тайну! Она тут же обзвонила все городские телеканалы, редакции ⌠Вечерки■, ⌠Нежинских новостей■, еще нескольких газет: сногсшибательный сюжет о бесчинстве муниципальных служб будет завтра в десять утра на улице Строителей, двенадцать.

Потом стали в районе срезать деревья, потихоньку приближаясь к их домам. С трепетом и нарастающей тревогой ожидала Ольга Ивановна ужасных событий. Она уже упредила и предупредила всех: и мэрию, и зеленых, и экологов, и МЧС, и радио с телевидением, и общество охраны памятников, и все районные и городские организации, как-то связанные со здоровьем и здоровым образом жизни. Заручилась поддержкой даже у зама мэра. Тот побожился ⌠отсрочить срок окончания эксплуатации тополя■. Божился так, словно сам сдавал его в эту самую эксплуатацию. Ольга Ивановна знала, что самые дешевые обещания озвучиваются самым бодрым голосом, но все равно верила им, так как надеяться больше было не на что.

Ветер журчал на широких листьях, как ручей на камнях.

Грудная клетка листа.

Порывистый ветер налетал на дорогу; с дороги поднималась и уносилась легкая пыль, как пар.

Люди снисходят к чужой славе, как к неизбежному злу.

Красные сережки тополей, красные сережки, красные...

Разлетелось, разлетелось в пух времечко прекрасное.

И на месте старых тополей, на том самом месте,

Скособоченный сарай, крытый красной жестью.

В такие безводные, как правило, самые знойные дни лета, Ольга Ивановна поливала тополь очень часто, и он гораздо позже других тополей сбрасывал листву.

Да-да, машины и мальчишки попортили ей много крови, но она, к

Но в девяностые годы даже эти соображения поблекли. Ребята и молодежь вообще стали совсем другие. Не то, что она сама потеряла ориентир и отбилась от человеческого стада, а именно они, мальчики и девочки, и не думали примыкать к стаду, каждый шел, куда ему вздумается, со своим табунком, шел, известно куда, либо на волчий зуб, либо под нож. Правда, сейчас не принято говорить о людях стадо, думала она, но что ж тут поделаешь, если все мы одно большое стадо. И в большинстве своем не мычим, не телимся. Ждем чего-то., то ли остается времени только на то, чтобы подрезать ветки и формировать соответствующим образом крону обреченного сада.

На асфальте, освободившемся из-под снега, и уже просохшем цветными мелками были нарисованы семигорбый верблюд, птичка на пяти лапках и уточка ⌠Ксения■ с синим носом.

Чтобы полить его, надо было вынести несколько ведер воды. Поскольку для Ольги Ивановны они были неподъемны, приходилось таскать воду в маленьком ведерке, и это занимало порой все время до обеда. А потом приходилось долго отдыхать, пока это придешь в себя, отдышишься, наберешь аппетит. Мало свой полить, а и в соседский хоть немного плескануть ≈ его-то уж и подавно никто не польет, Нина Сергеевна прикована к постели уже какой год, а детям ее не то что до тополька, вообще ни до чего дела нет, а про внуков вообще лучше не вспоминать...

Герои новостей погрязли в грехах и все чаще стали бросать слова: ⌠В этой стране■, думая, очевидно, таким образом откреститься от этой страны. Ольгу Ивановну выводило из себя их лицемерие, и она писала на телевидение гневные письма.

≈ Тебе чего, баб?

≈ Посидеть вот, ≈ как-то неловко, чересчур просительнояще вырвалось у Ольги Ивановны.

≈ Что? ≈ не поняла сразу Ольга Ивановна.

Парень встал и, глядя на женщину жестко и почти ненавидяще, процедил:

≈ Дуй отсюда, пока цела. Поняла? ≈ и добавил несколько матерных слов.

Завела разговор с водителями, но те отмахнулись от нее, как от мухи. Тогда Ольга Ивановна занялась подкупом. Водка, которую брала на талон, шоферам была не лишняя, и на какое-то время они свои маневры на небольшой площадке перед магазином держали в рамках высокого водительского мастерства, пока стариков не сменил молодняк, молодой и наглый, которому хоть в глаза плюй.

Увы, самыми неблагодарными оказываются те, ради кого стараешься. Ребята, которые могли бы теперь спокойно играть во дворе в тени тополей в любые игры, что они и делали десять лет назад, стали использовать для своих игр деревья в качестве столбов. Ладно, футбольные ворота или когда привязывают волейбольную сетку, но когда к ее ⌠сыночку■ приколотили баскетбольное кольцо, спилив несколько отростков внизу, Ольга Ивановна объявила им войну.

Поначалу пыталась образумить словами, обрисовав нелогичность их поступка, но бестолочи ни черта не поняли и продолжали играть, как играли. Сходила к их родителям ≈ не помогло. Попросила соседа снять кольцо, тот стал кривиться, пустился в рассуждение о том, что пусть уж лучше играют, чем хулиганят. Ольга Ивановна взяла табуретку, клещи, и отодрала кольцо сама. Когда вытаскивала гвозди, почувствовала боль.

Пацаны на какое-то время оставили тополь в покое, только стали шуметь под окнами и бросать в стекло камешки, но она не обращала на них внимания. Недели через две они затеяли новые игры, и стали прикручивать к тополю проволоку, бросать в него ⌠тыкалку■, остро заточенный гвоздь с двумя гусиными перьями, а то и просто срезать ножичком кору.

≈ Скройся бабка, не пыли!

Ольга Ивановна продолжала рыхлить землю и поливать тополек. Втыкала по кругу лунки колышки, на которые навешивала цветные веревочки, чтоб не подходил никто, но они исчезали в тот же день еще засветло.

Одно время ей было страшно обидно, что у нее не сложилась судьба, но по прошествии лет пришла к выводу, что это она так у нее сложилась. Сибирские реки текут на север, потому что они не текут на юг. Вот и все. И гора не идет к Магомету, а Магомет идет к горе. Надо быть без царя в голове, чтобы оспаривать это. Однако нашлись, хотят развернуть реки, хотят вернуть царя. Есть вещи, которые не зависят от нашей оценки. Но почему тогда так много людей переживают за то, что никак не зависит от них? Может, потому, что не могут пустить по нужному руслу то, что от них зависит?

Как-то они случайно встретились в магазине, разговорились, и Ольга Ивановна почувствовала, как ее безотчетно тянет к этому человеку, который, как айсберг, скрывал все, что пережил. После этого они пару раз встречались, как бы ненароком, и однажды она пригласила его в дом.

Прекрасный был вечер! Так уютно посидели втроем, сын был счастлив, да и Сергей Васильевич был рад, разговорился, шутил. С детства он мечтал стать астрономом, как и она. И звезды считал не просто небесными телами, а душами, которым ведомы жалость и страсть. Поэтому они так и вмешиваются в судьбы людей. Недаром раньше люди считали их богами. ⌠Раньше люди были умнее■, ≈ заметила она. ⌠Намного умнее■, ≈ согласился Дорофеев. Пронзительные мысли так освещают жизнь!

Но когда заговорили про войну (куда ж денешься от нее?), Сергей Васильевич с улыбкой сказал: ⌠А меня бог миловал. А может, танк. Ни одной царапины не получил, хотя и подбивали, и горели┘■ Ольга Ивановна от этих слов будто оцепенела. На сердце стало сладко от невозможности счастья, а по спине прошел холодок. Ей не хотелось в третий раз испытать ужас потери. Она понимала, что потерь больше не будет, что война давно закончилась, что Сергей Васильевич, слава богу, цел и здоров, но.┘ Но, знать, не судьба. Первый раз в жизни она не могла совладать со своим страхом перед судьбой.

Неужели и в этом году не приедет? И не пишет уже сколько. Деньги приходят, но от них делается еще больней. Завернул бы в них хоть словечко, теплое и ласковое. Жив, мол, здоров, чего и тебе желаю. А чего еще знать, чего желать еще? Видно не купишь ни за какие деньги участливого слова. Даже от родного сына.

Как-то пришло письмо, в котором ее поразило одно место.

⌠Всплыть на поверхность ≈ это почти ничего. По поверхности плывут палые листья, дохлая рыба, дерьмо. Взлететь над ней ≈ еще куда ни шло, но это дано, увы, немногим. Большинство вынуждено идти на дно и там ждать свою добычу, закопавшись в ил или превратившись от ожидания в корягу■.

Она тут же засыпала его вопросами на пяти листах, которые с трудом втиснула в конверт: что случилось, все ли у него в порядке по службе и со здоровьем, зажила ли рана, как он питается, отдыхает ли, не простывает ли, какие планы на то, чтобы остепениться и завести, наконец, семью, когда отпуск, будет ли командировка и тому подобное.

На это письмо он не ответил. Через месяц прислал телеграмму: ⌠Здоров вернусь домой напишу Василий■. Не написал, зато через полгода поразил еще больше.

⌠...когда после этого по совету друзей я обратился к психотерапевту, то окончательно понял, что ни один псих-терапевт не разъяснит, отчего иногда хочется жить, а иногда не хочется, и почему это состояние возникает в одно и то же время, словно у времени, как у монеты, две стороны. Задумал одно, а выпало другое. И поскольку у меня и у врача общее время одно, а мы смотрим друг на друга с разных сторон, нам не выпадет одно и то же. И что он посоветует мне в таком случае? Он изначально в ином, чем я, мире. А если мир другой, там приближаясь, удаляешься, уходя, приходишь, и только погибая, возрождаешься. Так каким его советам мне внимать?■

⌠Что с тобой, Васенька?!■ ≈ написала она, но и этот вопль остался без ответа. В письме через три недели он расписал то, что никак не трогало ее. Но, слава Богу, больше таких откровений он не присылал, и Ольга Ивановна хоть и радовалась этому, но в глубине души скорбела от боли, которую он похоронил в себе.

⌠Ты приезжай, Васенька, вместе со Светой, она такая славная женщина!■

В позапрошлом году сын приехал в отпуск не один, а с женщиной, довольно милой, но уже под сорок, которую представил матери, как знакомую. Знакомая и знакомая, но у Ольги Ивановны заболело сердце.

≈ А где она будет жить? ≈ спросила она.

≈ Да разместимся как-нибудь. Я на полу лягу, Светка на раскладушке. Перекантуемся пару деньков.

≈ Света потом уедет? ≈ спросила мать, зная ответ.

≈ Да, мы взяли путевки в Домбай. Семенов был, от восторга заикаться стал. На обратном пути заедем.

≈ Зачем лишние траты? Вы уж сразу билеты до дома берите.

≈ Мне, ма, Светку все равно завезти надо в Москву.

Ольга Ивановна поняла, что Светку сын ⌠взял в долг■ в чужой семье, и ей стало совсем тоскливо. Пока женщина была в парикмахерской, она попыталась образумить сына, но тот, смеясь, обнял ее, поцеловал и успокоил, что ничего, мол, дурного в этом нет, все так живут; а мы, ма, друг друга любим, крепко!

Ольга Ивановна поняла, что он сейчас счастлив, а, значит, к голосу разума глух. А когда счастье уходит, он и вовсе не желает ничего слушать, с горечью подумала она. Да и где он еще услышит меня, как не здесь. Туда к нему не докричишься, а писать ≈ что писать?.. И она, перемогая свой страх и почти осознанно нарываясь на скандал, продолжала уговаривать его ≈ скандалом все и закончилось. Хорошо, чужая жена пришла с парикмахерской, красивая и желанная, чтоб ей было неладно, прости меня, Господи!

Два дня Ольга Ивановна крепилась, чтобы не сорваться, а на прощание перекрестила и поцеловала их обоих в лоб, как покойников.

При всей ее любви к Васеньке, с каждым годом встречи с ним давались все тяжелее. Куда более нежные чувства они испытывали друг к другу, когда были врозь. И чем дальше и дольше была разлука, тем сильнее сжигало расстояние и время, как огнем, ненужный мусор мелкого, надрывного общения.

В первый день они, конечно, были счастливы. Васенька разоблачался, переодевался в трико и майку, усаживался за стол с ⌠кондером■, и под ее взглядом, переполненным любовью, уминал несколько тарелок, сковородок, чашек домашней еды. Она суетилась, подавая все новые и новые блюда, подливала винцо (дома он потреблял только ⌠сухонькое■), сама позволяла пригубить себе полбокальчика, расспрашивала и, не во всё вникая, задавала все новые и новые вопросы про службу, карьеру, дальние страны или далекие уголки нашей страны. О личной жизни в первый день она никогда не спрашивала. День длился вечность и пролетал как миг. Похоже, открывалась дверца в вечность, и туда можно было в обмен на мгновения ее счастья положить целый год или два, что они провели в разлуке.

А уже на другой день Вася с утра собирался к старым друзьям, обзванивал их, договаривался о встрече, молчал, соображая что-то, хмурил брови, вздыхал под ее настороженными взглядами, и часов в пять уходил, чмокнув в щечку: ⌠Не волнуйся, мамуль■. Он уходил, а она думала: ⌠Еще день прошел, а мы не обмолвились ни словом о самом важном■. Думает он все-таки завести семью, или так и проведет бобылем всю свою жизнь? Если у него нет девушки, она может познакомить его с┘

≈ Мама! ≈ раздраженно прерывал сын. ≈ Не будем об этом.

Он пришел от друзей крепко выпивший, отяжелевший, с мыслью, что уже устал от отдыха, и что уже пора возвращаться в бесконечную колею ⌠летуна■.

Утром он долго отсыпался и болел. В обед, похмелившись и похлебав борщечку, вновь обретал довольный вид и, балагуря, рассказывал ей о вчерашнем вечере и о том, что изменилось в жизни каждого из его друзей. Когда он неосторожно упоминал об их детях, а потом и внуках, она робко касалась темы:

≈ А ты как, Васенька, сам-то думаешь?..

≈ Конечно, думаю, ≈ делал вид, что не понял, отвечал Василий. ≈ Как же мне не думать? В моем деле, мамуль, надо все время думать. Техника сегодня такая, не успеешь подумать, как уже в раю, ≈ он невесело рассмеялся.

≈ Я не о технике, Вася. Я о семье, думаешь обзаводиться?

≈ Потом, мама, после, ≈ досадливо морщил нос сын, ≈ куда спешить? Вон мои друзья обзавелись семьями, и что? Все почти развелись или так врозь живут. Зачем? Наша профессия, мамуль, такая, что в ней лучше быть холостяком. Это некоторые жены любят капитанов дальнего плавания, а мы, летуны, всегда под боком, вот только толку от нас.

≈ Ты же сам говорил, тебе в два раза сократили полетные часы┘

≈ Сократили, сократили! ≈ раздраженно вскипал Мартынов. ≈ А я что, удлиняюсь? Тоже уже сокращен, во как, ≈ он провел ладонью по шее. ≈ Все, ма, хватит! Спать давай. Надо отоспаться, завтра на рыбалку едем. Рыбки принесу, поедим до отвала.

≈ Столько славных женщин вокруг, одиноких... ≈ не унималась мать, и сын неожиданно шутил:

≈ Можно, конечно, есть изюм горстями, но по мне лучше искать изюминку в кексе.

А на пятый день, вернувшись с двухдневной рыбалки, с десятком судачков, он и вовсе не открывал рта. Пил чай или квас, тяжело кивал головой, то и дело бегал в туалет. Ольга Ивановна вздыхала, но не лезла с расспросами. А уже перед сном, ⌠оклемавшись манехо■, сын начинал шутить, совсем не смешно, о том, как его угощали ⌠заливной говядиной из мяса курицы■ и петровской водкой московского розлива.

После этого дни стремительно неслись под уклон, чем ближе к расставанию, тем больше дергались оба, тем больше таилось внутри обид, не спрошенных вопросов, не произнесенных ответов. Разлука приближалась и, как пресс, выдавливала из оставшихся дней горечь и раздражение.

За несколько дней до конца отпуска Ольга Ивановна брала себя в руки, изгоняла из себя несвойственную ей нерешительность и брала сына, что называется за горло, доводя его ⌠вечными вопросами■ до белого каления. Тихая квартирка взрывалась ожесточенным скандалом, после которого казалось, что все покрыто пеплом. В конце концов, наступал последний день, и оба с облегчением и болью сердца, и неутоленной жаждой общения, расставались на год, на два, как Бог даст.

В последний приезд Мартынов не сообщил матери точную дату, сказал ≈ ⌠по весне■, и она готовилась к встрече каждый день два с половиной месяца. Каждый звонок пугал и радовал ее, она металась, запинаясь о тряпку, между телефоном и входной дверью. Сколько продуктов пропало, так как одной их было не съесть, да и не хотелось.

В аэропорту Василий сел в такси и через полчаса был возле института. Остановился у общежития, чтобы мать ненароком не увидела его в окно. В окне те же беленькие занавески, тот же гигантский кактус, похожий на крокодила. Завернув за угол и пройдя под вторым окном комнаты и окном кухни, уловил родной запах дома, который у него, оказывается, был, есть и останется во веки. С кухни донеслись слабые звуки копошения...

Он взлетел по лестнице на второй этаж, не обратив внимание на сорванную с петли подъездную дверь, на запах мочи под лестницей, утыканный горелыми спичками потолок, с замиранием сердца нажал на кнопку звонка ≈ и с этого момента время приобрело совершенно иной размер, ритм, смысл. Каждая секунда тянулась вечность, несла с собою вечность и забирала ее из души.

Сколько раз он пережил это мгновение! Звук звонка он отличил бы от сотен тысяч других таких же звонков, сердце колотилось все сильнее и сильнее, пока не открывалась дверь и на пороге не появлялась мать, с каждым разом все меньше и меньше ростом, и все прозрачнее и прозрачнее.

Дверь открылась. Маленькая старушка протягивала к нему руки. Она беззвучно плакала, слезы текли по щекам. Он наклонился к ней, ощутив присутствие смерти, осторожно обнял ее, она легкими руками стала гладить его по голове и причитать.

Зашли в комнату. Василий не мог отвести глаз от ее редких седых волос, бесцветно-голубых глаз, бледной кожи рук и лица. Хотел сказать: ⌠Ты хорошо выглядишь, мама■, и не смог. На буфете рядом с его фотографией была новая: группа преподавателей и сотрудников на фоне института. Он спросил:

≈ Недавно фотографировалась?

≈ Да, на 9 Мая. Участники войны, кто еще живой.

Он стал выискивать ее среди старичков и старушек с орденами и медалями, и не нашел.

≈ А ты не ходила?

≈ Почему? Ходила. Вот она я.

Она стояла с самого края в первом ряду, без двух своих орденов и пяти медалей, сгорбившись, и такая старенькая, что Василий с трудом удержал в себе рыдание. Он отошел к окну, комок стоял у него в горле.

≈ Тополь-то вырос как, ≈ с трудом произнес он, не видя тополя, и закашлялся.

Ольга Ивановна, объяснив состояние сына по-своему, стала рассказывать о том, как они жили с ⌠сыночком■ все это время, пока его не было.

⌠Это время■ представлялось Василию очень наглядно непреодолимой пропастью, с каждым днем становящейся все шире и шире, и в голове его как бы само собой подсчитывалось, сколько же дней они провели вместе, а сколько врозь. Даже если не считать того, что и в детстве большую часть времени они жили каждый своей жизнью, то после училища совместных дней вообще кот наплакал. Какой у нее слабый, дребезжащий голос, неужели она по-прежнему ищет во всем правду?

Как он омужичился, с грустью думала она, когда на мгновение немеркнущий в памяти облик сына-школьника заслоняла грузная, кряжистая, пугающе чужая фигура Василия. Какие залысины, шрам, какие мускулистые руки. Он, должно быть, очень сильный. Как Дорофеев. Где-то он сейчас?

≈ Ты в школе в прошлый раз был?

≈ Был.

≈ И как там?

≈ Как всегда.

≈ Пойдешь?

≈ Не знаю. Посмотрю.

≈ Обращу, ≈ с улыбкой говорит Василий. Он с детства не терпел кошек, и мать-то наверняка знает об этом. Бедная, для нее тут и кошка целое событие. Что еще, кроме телевизора да Форкиад? Двадцать лет одно и то же, одно и то же... Я за это время полмира повидал, а она... Василий вспомнил, что и мать во время войны прошагала пол Европы, но для нее это сейчас ровным счетом ничего не значило, словно и не было вовсе... А для меня мои полмира? Мир-то мой тут.

А мать, радуясь открытой улыбке сына, вновь видела перед собой мальчика, а не заматерелого вояку, обветренного всеми ветрами земли, познавшего высоту полета и глубину падения. И ей хотелось отложить все в сторону, не суетясь, сесть за кухонный стол и вспомнить что-нибудь из прошлого, расспросить сыночка о том, что было, рассказать самой (кто и когда еще расскажет ему обо мне?), но... все шло по своему распорядку, который пишем не мы, а для нас. Ну, и ладно, потом, успокаивала она себя, после посидим, поговорим, решим, наконец, как же нам снова зажить вместе...

Всю дорогу Василий думал о том, как хорошо было в детстве, когда он садился рядом с матерью, закрывал глаза и отдавался ее ласковой руке, упоительно красивому голосу, ее бесконечным воспоминаниям. Это была его сказка, волшебная и неповторимая. Закрыв глаза, он думал о том, что же мешало ему и сейчас, как в детстве, провести с ней так хотя бы один вечер. Всего-то один вечер в году! Не получилось, однако. Неужели в нем уже не осталось места словам матери, неужели он под завязку переполнен собственными воспоминаниями, часть из которых, похоже, умерла и гниет, отравляя душу и память тем, чего вовсе не было. Не от них ли в нем эта желчь?

Еще лет десять назад такой вечер был бы возможен. Тогда он, хоть и летел, набрав высоту, по горизонтали, но не в пространстве застывшего времени. Позавчера у него вырвалось:

≈ Мне, ма, каждый раз страшно возвращаться с неба на землю.

≈ Ты хоть счастлив, сынок? ≈ дрогнул ее голос.

≈ Разве я могу быть счастлив? ≈ тихо спросил он самого себя. ⌠Ведь меня ненавидят в разных уголках земли сотни матерей■.

≈ Сверху так красиво все, ≈ сказал он, вспомнив, как дьявольски красиво гибнут внизу люди и рушатся дома. Причем там, под этими складывающимися кубиками домов, в черной завесе пыли и дыма, гибель людей видишь каким-то внутренним зрением, которым смотрит на этот проклятый мир, наверное, совесть.

≈ Может┘ в отставку, Васенька?

≈ А кто будет зарабатывать деньги? Кто будет отрабатывать долги?

≈ Долги? Какие долги? О чем ты? ≈ она вспомнила несколько историй сына с чужими женами, которые стали ей известны и каждая из которых забрала у нее год жизни. Она называла их ⌠взял сын бабу в долг■.

≈ Долг перед родиной, ≈ с издевкой над самим собой, произнес сын, вспоминая, как он любил в детстве играть в войну ≈ на полу выстраивал из всяких коробок, кубиков и дощечек замысловатые редуты и замки врага, а сверху ⌠бомбил■ их болтиками и гайками, бомбил, бомбил, бомбил, пока не разносил все в клочья!

А что же было перед этим? Что же это я так разоткровенничался? А, мать возилась с жарким, он сидел за столом и глядел на тополь, пытаясь разобраться в новых чувствах к нему. Тополь стал раздражать его, но в то же время испытывал к нему чувство ревности. Он не мог не видеть, что мать зациклилась на ⌠сыночке■, и уход за ним стал для нее ритуальным действом. Она и его достала жалобами на детей, дворника, водителей, какую-то черную кошку, просьбами купить пакет удобрений или полить лишний раз. Он вяло бурчал, что тополю давно уже не нужны никакие удобрения и поливы, но мать возражала:

≈ Тебе нужны каждый день, а ему и раз в год нельзя?

При всем при том Василий с детства знал, что в невидимом снаружи дупле, где-то внутри тополя хранится шкатулка с его жизнью. Как у Кощея Бессмертного. В жизни связаны не только люди, а и люди и животные, люди и деревья. Начнут истреблять зверей ≈ тут же гибнут и люди, начнут вырезать деревья ≈ не оставят и человека. ⌠Сыночек■ ≈ могучий какой! Долго еще простоит...

Но сильнее всего Василий тополю завидовал. Всю жизнь простоял на одном месте, не суетился, не рисковал, не рвался в люди, просто рос вверх, а о жизни знает больше меня, да и жизнь дала ему больше, чем мне. Он наполнен ею от вершины до корней. Жизнь струится по нему, соединяя через него землю с небом. Она короновала его на этом месте. И этот тополь теперь царь своего пространства, царь своего времени, он самодостаточен, в общей картине мироздания с каждым годом он в сравнении со мной становится все значительнее и неповторимее. Он понимает мать лучше, чем я, а она ≈ его, чем меня. И ближе ей я уже не стану, потому что преодолел силу взаимного тяготения, а он ≈ нет...

Мартынов в юности прочитал об одном падишахе, который правил больше полувека и имел все, что хотел: рабов, женщин, яства, лесть. Когда падишах на склоне лет задумался о том, был ли он счастлив в жизни, что так благоволила к нему, он насчитал всего шесть или семь мгновений счастья. Как же так, ошеломленно подумал тогда юноша, целая жизнь ≈ и всего несколько мгновений счастья?! Не может быть, что-то тут не то. Теперь же, холодно перебирая свои воспоминания, Мартынов, как и падишах, отбросил в сторону все несущественные, оставив одно, которое мог без риска назвать ⌠мгновением счастья■. Да, та вспышка чувств к киношной индианке, которую боги сотворили из второй половинки его души. Но неужели ничего не было потом? Разве не было роскошных женщин, радостных застолий, веселий, разве не было выматывающих душу и тело полетов и фантастического по боли и наслаждению катапультирования? Разве не было зеленых просторов Африки и Сибири? Пожалуй, что нет. Я могу менять фокус, обозревая их, усиливая или ослабляя их вкус, бросая на них свет или тень┘ А вот с воспоминаниями о Джанки я бессилен. Они ничуть не потускнели, не погасли, и Джанки, как была, так и осталась звездочкой на небосклоне, на который уже никогда не взлететь.

Ничего не было потом, ничего не было после. Может, все-таки еще будет? Счастье ≈ оно ведь очень земная штука, может, встретится еще на дороге? Когда? Сил и времени уже на сильные чувства не осталось. Но кто сказал, что не хватит последней минуты и последних сил подобрать его с земли? В этом-то и будет, быть может, состоять истинное счастье.

Ведь был же он счастлив то единственное мгновение, на которое его подцепила жизнь? Был. Он мечтал тогда о Джанки с тем пылом юности, когда в воображении близость с любимой рисуется божественным актом, в котором соскальзываешь с кисельных берегов в молочную реку, мягкие волны которой уносят в море забвения. И оттого, что любимая была на другом конце земли, и счастье было невозможно, сердце переполнялось одновременно радостью и страданием. Может быть, это было одно и то же чувство, только ему не было слова, и чтобы узнать его, надо было попасть в Индию.

Часто Джанки возникала прямо перед глазами, настолько реальная, что хотелось потрогать ее руками, и такая близкая, что обдавал холодок от предвкушения прикосновения. Но невесомую дымку, разделяющую их, преодолеть было невозможно. Воображение рисовало ему пленительные картины их близости, кровь пульсировала так, что дрожало все тело, и он в отчаянии, начитавшись ⌠Тысячи и одной ночи■, заклинал:

≈ О, Джанки! Впусти меня в свои райские врата!

Крепко зажмурив глаза и не дыша, он ощущал прикосновение ее рук, губ, дыхания, кожи, теряя от истомы вес и ощущение собственного тела, летел в бездну, безумно желая продлить полет в вечность, и пытаясь тут же судорожно прервать его.

В небесах он иногда испытывал похожие ощущения, особенно когда мимо проносилась смерть, но никогда после этого он не был таким опустошенным, как в детстве, когда разочарования не коснулись духа, а только прицеливаются к телу и душе.

Ольга Ивановна догадывалась о силе его чувств по отрешенности, с которой он проводил дома вечера. Приходилось повторять одно и то же и спрашивать по сто раз. В себе она не находила отклика сердечным переживаниям сына, так как давно вышла из ⌠Возраста любви■ (вспомнила название того аргентинского фильма), а жизнь охладила не только сердце, но и воспоминания.

Собственно, и вспомнить-то было нечего. Ничего похожего на чувства сына она в своей юности не испытала. Может, позабыла?.. Да нет, чтобы так влюбиться? Вряд ли. Были, разумеется, девичьи грезы, но опыт нанес такую сильную ретушь на радугу ожиданий, что от нее остались лишь разрозненные блеклые черты, и никакой радости. Она никогда не говорила о своих чувствах, ей было стыдно даже признаться в них самой себе. Да и как, какими словами выразить сильное чувство? Ни с кем, ни с одним человеком она не обмолвилась даже словом о своей любви, так как считала, что слова убивают то, что не в состоянии описать.

Как описать ту волшебную томительную ночь, которая поглотила и напоила ее? Ту ночь, течению которой она отдалась, впустив ее в себя? Как описать тот миг, когда от слез счастья звезды в небе вдруг ожили, замигали, поплыли куда-то в сторону, а ее охватила такая ласка и нежность ко всему на свете, что их не смогло вытравить потом из нее даже полувековое одиночество.

А вот оно, и счастье ≈ было, оказывается, осталось в той ночи. Встретилось на моем пути. Что же мы все, дурни эдакие, ищем его то впереди, то на стороне? Счастье, точно, лежит на пути каждого. Надо только, насытившись им, не забыть его потом.

Институт жил своею жизнью. Как улитка, которая несет свой домик на себе, так институт нес свои заботы на себе. В доме том было много кого, но никто из них не мог с гордостью сказать: это мой дом! Так как не было ни у кого своего дома, а был у всех один общий приют. Это Ольга Ивановна поняла, когда уже была не пенсии, и в институт ее приглашали только на День победы, да приходили поздравлять на 8 Марта. В последний раз подарили духи. Куда их?

В мае

стали срезать деревья, потихоньку приближаясь к их домам. С трепетом и нарастающей тревогой ожидала Ольга Ивановна ужасных событий. Она уже упредила и предупредила всех: и мэрию, и зеленых, и экологов, и МЧС, и радио с телевидением, и общество охраны памятников, и все районные и городские организации, как-то связанные со здоровьем и здоровым образом жизни. Заручилась поддержкой даже у зама мэра. Тот побожился ⌠отсрочить срок окончания эксплуатации тополя■. Божился так, словно сам сдавал его в эту самую эксплуатацию и назначал ему срок. Ольга Ивановна знала, что самые дешевые обещания озвучиваются самым бодрым голосом, но все равно верила им, так как надеяться больше было не на что.

Кошка не давала Ольге Ивановне покоя. Вроде бы ≈ кошка сама по себе, она тоже сама по себе, а что-то не так, будто связывает их что-то. Лежит мурка в развилке, а Ольга Ивановна места себе не находит. А с чего, спрашивается? Ну, глядит иногда кошка на ее окно, на мух, наверное, или воробьев. Больно я ей нужна. Ей вдруг стало казаться, что кошка принесет несчастье. Какое, думала она, несчастье? Меня уж давно осчастливили все несчастья, какие только могут выпасть на долю человека. Разве что в тюрьме не сидела, так за что сажать меня? Я уж там и не усижу. Что же неспокойно так, господи?

Однажды глянула в окно и вздрогнула ≈ на подоконнике снаружи сидит кошка и смотрит на нее. Открыла окно: ⌠Ну, чего смотришь? Заходи■. Кошка зашла. Ольга Ивановна погладила ее по шерстке. Защелкали, пронзая кончики пальцев, искорки. Ольга Ивановна отдернула руку: ⌠Какая ты!■ Кошка протерлась по руке, обняла ее лапками, чуть-чуть выпустив коготки, легонько куснула зубами и спрыгнула на пол. Надо же, расчувствовалась Ольга Ивановна, признала, значит, меня за свою.

≈ Молочка будешь? ≈ она налила ей молока.

Кошка понюхала и отошла. Впрыгнула на буфет, обнюхала предметы, лежащие там десятилетиями. Долго принюхивалась к фотографии сына, а потом скинула ее на пол, спрыгнула и стала грызть уголок.

≈ А вот этого не надо, ≈ Ольга Ивановна протянула руку к фотографии. Кошка вдруг зашипела, схватила карточку в зубы и выпрыгнула в окно. Ольга Ивановна метнулась за ней, но той и след простыл.

Господи, да что же это такое? Чья это кошка, Баста, что ли? Или Ивановых? Она вышла из дома, стала звать кошку, спросила у ребятишек и Форкиад, не видели те черную кошку, красивую, стройную, с фотографией. Ребята стали смеяться и ⌠фотографировать■ друг друга, а Форкиады часа два злословили потом, что Мартынова, кажется, приехала, куда надо, на конечную остановку.

⌠Сыночек, как же так, не уберегла я тебя. Ведь другой такой фотографии нет, и не будет. Что же делать-то?■ Она прошла по всем квартирам, но ни в одной не держали черной кошки. Подошла к тополю, погладила кору, тополь сегодня был странно молчаливый. Мимо прошел рыжий мужчина. Странное лицо, безбровое совсем. Когда-то египтяне в знак траура по умершей кошке сбривали себе брови.

Ночью она отмывала посуду от слизи, набирала воду, напор был совсем слабенький, кран то сипел, то чвиркал, звонить на водокачку не хотелось, провошкалась до утра. Сморившись присела на табуретке в кухне, задумалась. Почувствовала, как потянуло по спине холодком, оглянулась и обмерла. На подоконнике стояла черная кошка с рыжими бровями, рот ее был открыт, торчал красный язычок, белели четыре зуба. Ольга Ивановна встрепенулась и едва не свалилась с табуретки. Перешла на кровать и уснула.

Проснулась поздно, совсем разбитая. Лишь бы приступа не было. Самое ужасное ощущение во время приступов ≈ глубокая, неуловимая, как комариный зуд, настораживающая тошнота. Днем расходилась. Кажется, обошлось. Вот настроение только неважнецкое. Как что хорошее, обязательно испортится, а дурное никогда.

Больше недели она не могла успокоиться, все выглядывала за окном кошку, но та больше не появилась.

Несчастий ждать долго не пришлось. Дворник откуда-то узналРанним утром город был словно кукольный. Декорации, огоньки, синий свет... Кто-то в белых штанах оказался тополем с побеленным стволом, урчание невидимого зверя шумом кондиционера...

Сколько людей гибнет зря в той же Чечне! Пыл журналистов и политикой и беспомощность гибнущих солдат не придают этим смертям ореола ⌠высокого полета духа■. Отнюдь. Самый высокий полет духа гибнущих за так в Чечне, даже если у кого-то он и есть, ниже самых низменных интересов тех, кто их послал туда на погибель. Между первыми и вторыми железобетонная стена, сквозь которую не пройти ни в одну сторону.

Странно, но ⌠похоронную команду■ никто не предупредил, и когда в 10 утра к месту работы подъехала бригада, ее встретили жильцы нескольких домов, представители ректората и кафедр, студенты с пивом, репортеры всех направлений и ориентаций, кто-то из мэрии, от ⌠зеленых■, два депутата. Накануне выборов акция была всем на руку. Когда не хочется работать, лучше всего работать на трибуне.

Его бесили русские, говорящие о России: ⌠в этой стране■.

⌠Заливная говядина из мяса курицы■.

Имена Каира:

≈ Эль-Кахира (⌠Победитель■);

≈ Умм-эд-Дунджа (⌠Мать миров■);

≈ Город тысячи минаретов;

≈ Ворота Востока.

Место, где произошла битва между братьями-богами Хором и Сетом.

Город, бодрствующий 24 часа в сутки.

Каирский музей. Позолоченный трон Тутанхамона, украшенный драгоценными камнями и изображениями самого фараона и его любимой жены.

На ремесленном базаре Хан-эль-Халили можно купить невольниц.

Луксор ≈ Уасет, древняя столица Древнего Нила, ⌠жемчужина у Нила■. Они же Фивы, Аль-Уксурум (⌠Дворцы■). ⌠Город живых■ и ⌠Город мертвых■. Скальный некрополь, оберегаемый богиней-змеей Меретсегер, ⌠любящей молчание■. Храмы богини любви Хатор, владыки загробного мира Осириса, бога-сокола Хора, Луксорский и Карнакский храмы, объединенные когда-то аллеей сфинксов в единый ансамбль.

На пороги Нила от Асуана можно подобраться на традиционной египетской лодке.

Традиционный египетский завтрак ⌠бобовый бургер■.

Долина Цариц, как сучье вымя из пирамид Хеопса, Хефрена и Микерина.

(Микерина? Что, неужели имени Витьки Микерина?)

Небо ≈ небесный Нил. Богиня Нут с изогнутым, поднятым вверх телом, опирающаяся на землю кончиками пальцев. А до этого ≈ небесная корова с телом, покрытым звездами.

Пива надо больше пить, пива. Когда-то люди разгневали непослушанием бога Ра, за что он наслал на них Сехмет в облике львицы. Богиня стала пожирать людей, но после того, как ее опоили красным пивом, она уснула, а проснувшись, забыла о мести.

⌠Тексты пирамид■, ⌠Тексты саркофагов■, ⌠Книга мертвых■.

Кошек, посвященных богине Бастет, богине радости и веселья, после их смерти мумифицировали, искусно оборачивали в льняные бинты, а мордочки раскрашивали.

Бог Гор Бехдетский ≈ отец Ихи, богиня музыки, в образе ребенка с систром.

Почему-то зал загробного суда Осириса в Древнем Египте назывался ⌠залом двух правд■. Может, и правда, правды ≈ две?

Она, как древнеегипетская богиня Маат, в любом беспорядке утверждала порядок.

Под квартирой располагался мясной отдел гастронома, там с утра до вечера рубили мясо, так, что сотрясался весь дом, но куда оно девалось потом, не только Ольге Ивановне, но и многим другим обывателям было невдомек. В мясном отделе годами лежали лишь белые мослы либо красно-черно-желтые кости. Липучки с мухами изредка заменялись, а выставка достижений мясной промышленности, похоже, нет. Под окнами вечно бродили кошки, собаки, летали голуби, воробьи, мухи. Воробьев и кошек Ольга Ивановна привечала, а собак, и уж тем более мух терпеть не могла. Голуби же были неприятны ей своей вялостью, они ей напоминали некоторых нерадивых студентов, да и половину преподавателей.

Продуктов стало, просто пруд пруди, но чтобы попробовать их, надо было прежде утонуть в их цене. Она смотрела на когда-то желанные мясо, консервы, конфеты, торты и пирожные, но уже не испытывала волнения от предвкушения блюда, не чувствовала вкуса его, так со временем вкус как бы вылинял и обесцветился. Единственное, что осталось со временем неизменным, это все те же белые женские туши, обтянутые белыми халатиками, под завязку наполненные не утоляемыми желаниями похоти и наживы.

И странно, что при всех этих переменах на полках и в ассортименте, и только благодаря неизменности самого коллектива, что-то купить в гастрономе и не расстроиться было по-прежнему трудно. Сколько раз Ольга Ивановна заходила в него, и всякий раз, в любой час, любое время года, на протяжении последних семи или восьми лет, неизменно заставала одну и ту же картину. Все четыре отдела магазина предоставлены сами себе, продавщицы в уголку за столиком пьют чай. Бросают на нее взгляд, или хмурый, или подозрительный, а чаще всего никакой. Приходится потоптаться у прилавка, пару раз напомнить о себе покашливанием, постукиванием монеткой или вопросительным взглядом, остающимся, впрочем всегда безответным. Через несколько минут одна из продавщиц, вздохнув, встает, потягивается, зевает, не глядя на Ольгу Ивановну, будто она ноль и ее просто нет в природе, проходит мимо и начинает напряженно думать возле ценников.

≈ Хлеб свежий? ≈ спрашивает Ольга Ивановна. Раз. Другой.

≈ А какой же? ≈ отвечает продавщица. ≈ Весь свежий, ≈ и подает буханку черствого, как ее язык, хлеба.

Ольга Ивановна достает десятку, ощупывает хлеб, пытаясь дощупаться до свежести, а продавщица бросает:

≈ Сдачи нет.

≈ Спросите в другом отделе.

≈ Касса сдата.

Что ж, придется идти через дорогу. А там частный магазин ⌠Зебра■. Хорошо, у меня видок еще тот, думает она. А то обязательно еще на подходе пять раз попросят милостыню, пристанет с анкетой молодец жуликоватого вида, а в дверях встретят девицы, состоящие из одних ног, с сигаретами, водой и газетой и любезно предложат все это испить, искурить и взять за так. От всего этого Ольгу Ивановну только тошнило. Как хорошо, что я уже старуха, думала она, и мне это ничего не грозит.

Взяв корзину, она делала шаг и тут же слышала вопрос: ⌠Вам помочь?■ Отказавшись от одной, она переходила в поле действия другой ⌠помощи■, а там третьей, и становилось не по себе от настырных девиц, зоркого охранника и минимум двух мониторов. Возле полки с хлебом ей начинали расписывать достоинства каждого хлебобулочного изделия, и чтобы избавиться от этого кошмара, Ольга Ивановна хватала первую подвернувшуюся булку и покидала ⌠Зебру■ без хлеба, зато с ненужной ей выпечкой, выкинув последнюю десятку на ненужный товар. Нужда научит пироги есть. У дверей бомж все-таки попросил у нее булочку, и у нее не было сил отказать ему.

А когда зашла в кои веки, ⌠с пенсии■, перекусить в пиццу ≈ ее давно уже приглашала туда соседкина внучка Алена, сев в уголку и старательно разжевывая резиновое естество чудного пирожка, увидела в сторонке мужчину уже в годках, а к нему очередь. Он ей показался знакомым, может, когда-то был и ее студентом, мало их прошло через нее! Она поинтересовалась у Алены, кто это и что он тут делает, и та, сев напротив нее, со смехом сказала, что он тут уже второй год собирает контрольные со всех факультетов и курсов, а через несколько дней возвращает их с решениями, за что берет с каждого по пятьсот-шестьсот рублей. ⌠Кафе выгодно, клиентов приманивает■ ≈ засмеялась Алена. Ольга Ивановна не могла не поделиться с девушкой тем, какие несуразно дорогие вещи в магазине элитной одежды, и как они там торгуют, когда один бюстгалтер, как шесть пенсий, на что Алена лишь рассмеялась:

≈ Да у них, баба Оля, пять дамочек зайдет, дюжину трусиков купят ≈ им и хватит. Они ж за день несколько сот тысяч имеют. Директор их, Ян Борисович, всю Европу излазил, Турцию, Таиланд, Израиль, скупает штучные экземпляры от Кензо, Армани, Пако Рабана, от Феретти и Гуччи.

≈ Кого? ≈ не поняла Ольга Ивановна. Не поняла она также и того, кто же носит такие трусики и зачем.

Когда она подошла к дому, увидела на веревке, между двумя тополями, розовые панталоны и сиреневую комбинацию. Ветер надувал их, как паруса. ⌠А вот и наши трусики, ≈ успокоилась она. ≈ От Юдашкина■, ≈ вспомнила фамилию из телевизора.

≈ Бабка, чего надо? Иди отсюда! ≈ несколько раз прогоняли ее, но бабка не уходила.

≈ Вот же, зараза! ≈ крякнул бригадир. ≈ Пиявка! Да оттащите же ее! Зашибет!

≈ Сыноч... ≈ донеслось из-под тополя. И тихо так стало┘

≈ Из ⌠Места встречи┘■

Милый Васенька! Получишь ли ты это письмо? Да и не знаю, успею ли написать его. Пока я только думаю о нем, пока бегу спасать тебя, моего сыночка.

Сегодня с утра режут тополя, приближаются к нашему дому. Деревья, которые прожили бы еще 20, 50 лет, не требующие за собой ни ухода, ни полива, вдруг оказались лишними. Как все мы.

Кому помешали они? Кто ответит за тополиную резню? Почему вечно одни издеваются, а другие терпят? Вместо здоровых гигантов втыкают кошачьи хвосты, а они и не приживаются. И не приживутся, так как земля помнит и не прощает насилия.

В субботу, когда все люди на дачах, когда некому встать на защиту бессловесных, с восьми утра пришли каратели. Чтоб дерево не опрокинулось, чтобы ветки не порвали провода, чтобы случайно не стащило кого-нибудь наземь или не пристукнуло внизу, у них своя технология и приемы. А также свой лексикон, сплошь матерный. Другой тут и не уместен. Когда губят живое, нормальный человеческий язык ≈ еще большее святотатство.

Дикий визг пилы, глухие удары обрубков, треск падающих ветвей, мат ≈ вот их язык...

Два молодых парня, из оцепления, пританцовывают, ржут над анекдотами. Окажись вместо тополей люди ≈ они и не заметят.

Я в отчаянии: мне с ними не справиться. Кричать и взывать бессмысленно ≈ они глухи. Был бы автомат, расстреляла бы всех, не пожалела. И ответила бы и за этот свой грех. Где же ты, Вася?!

Ветер подхватывает листья, опилки, они уносятся вверх, взмывают к небу, прочь с этой проклятой земли. Спасутся ли? Человек уничтожает все, на что падает его глаз, все, чего касается его рука, все, на что направлена его мысль.

А после резни ⌠прибирают■ место, как после казни ≈ чурбаки отдельно, ветки отдельно, замывают кровь. Один ⌠озеленитель■, одутловатый, небритый, спившийся, на всю улицу орет: ⌠А мне нравится, когда меня называют котик! Значит, любят!■ Появилась женщина, идет мимо, и он, победитель, с вызовом, похабно смотрит на нее, похлопывая себя по мотне, хотя даже в походке женщины чувствуется к нему омерзение. Но и ≈ меня бесит это! ≈ легкий пятиминутный интерес.

Потрясающе, Васенька, у меня голова лопается! ≈ им хочется, чтобы их любили, и их, таких, действительно, любят?!

У меня столько вопросов к тебе, не знаю, ответишь ли ты мне на них?..

≈ ⌠Болит?■ ≈ спросил меня знахарь. А до этого, ни щупал, ни спрашивал, а поставил перед окном и рассматривал сзади. Веришь, позвонками его взгляд ощущал, даже нагрелись. ⌠Да, ≈ отвечаю, ≈ побаливает■. ⌠Отсечем больной орган■. Представляешь, отсечь печень?! ≈ Семенов хрипло засмеялся. ⌠Он у меня не один такой■. ⌠Вижу. Отсечем все■. Представляешь, все! ⌠Если отсечь все, ≈ спрашиваю, ≈ что останется?■ Знаешь, что он?

≈ Душа? ≈ Василий взглянул на Семенова.

Тот ничего не ответил.

Полеты у летчиков во всех смыслах заканчиваются на земле

Квартиру Мартыновой дали в 1962 году в двенадцатом доме, рядом с институтом, через общежитие и небольшую аллейку наискосок.

Виорэль ЛОМОВ

ТОПОЛЕК

Рассказ

Старуха Мартынова была страшная, растрепанная, в плаще и тапочках на шерстяной носок, платке и с ведром или кошелкой (она из дома выходила только с ними), вечно недовольная всем, ругалась с любым, кто пылил под ее окном или прикасался к тополю, который по преданиям когда-то посадила она лично своими руками.

Широкий нос ее в красных жилках, густо напудренный, хитрые глаза, шарившие с близоруким любопытством по всему, что оглядывали, шустрая походка, едкий язык и дребезжащий голос многих смешили, некоторых раздражали, а иных готовы были разорвать от негодования.

Три сезона, весной, летом и осенью, Ольга Ивановна выходила на улицу в неизменном плаще, в 75 году слывшим даже модным. Ей было так проще и быстрее, без утомительных переодеваний, спускаться в магазин или выносить на помойку ведро.

За четверть века ее плащ стал приметой всего околотка, он был неизменен, старилась только Ольга Ивановна, но она перестала замечать это, так как гляделась в зеркало с единственной целью, отметить на носу или на щеках какие-либо пятнышки, чтобы смазать их, в зависимости от размера и цвета, кремом или лосьоном, которыми заблаговременно запаслась перед выходом на пенсию еще в конце семидесятых.

С некоторых пор ее стали ⌠доставать■ машины и дети. Камазы, будки, рефрижераторы, доставлявшие продукты в магазин, устраивали под окнами настоящие фигурные танцы, то объезжая друг друга, то, сдавая назад и наезжая при этом на тополя.

. У Мартынова они закончились в летной академии. Дали однокомнатную квартиру в офицерском доме, на одной площадке с Семеновым. Полмира повидал с земли и высоты полета. Другую увидать уже не придется, организм износился, и никто из начальства не хотел рисковать его жизнью, техникой и своим положением.. Врачи предупредили, лучше самому подумать, пока есть время. А тут ≈ академия, полковничья должность, выгодное предложение, чего там. Не шибко горя, но что сделаешь, скрепя сердце, отошел Василий от живой, хоть и не частой уже летной работы, спустился на землю. Матчасть она и есть матчасть. На земле все материально.

Когда-то бредил Индией, чем именно, уже и неважно, отошло. Конечно, вспоминал изредка детские годы, друзей, увлечения, но с годами они превратились в нечто приятное и нереальное, так, в теплом сумраке блюз ⌠Гарлем■, непонятно где, непонятно с кем. Иногда охватывала тоска, не как в юности ≈ пронзительная и острая, а вялая, и оттого безысходная, и он глушил ее в алкоголе. Семьи так и не образовалось, хотя вариантов было сколько угодно. Всегда останавливало что-то. И казалось, все впереди. Казалось, казалось, и сейчас кажется, хотя впереди, это ясно уже, отставка и клуб шахматистов в городском парке. Клеточки, в которой вечные узники, шахматные фигурки, включая короля, а над головой шелестят листья, вестники свободы.

Он по возможности звонил и регулярно писал матери. Она сама не звонила, но раз, а когда и два в неделю присылала письма. Писала много и подробно о своем состоянии и ощущениях от меняющейся, но в то же время неизменной жизни. Он отвечал тем же, и раз в неделю, обычно по субботам, писал письмо на четырех листах. Те письма, что он писал, когда ему было лет сорок, помнил ясно, но письма последнего времени писал более по привычке, не замечая порой, что написал, и потом мучительно вспоминал, отправил на этой неделе письмо матери или нет. К тому же по субботам часто напивался и потом смутно помнил события минувшей недели.

Не виделись они давно. То отпуск провел непонятно как и с кем, то еще что-то, незаметно вроде, а пять лет прошло.

И тут Василий ясно вспомнил, что последний раз написал письмо матери еще... Господи, когда же было это? Неужели в прошлом году? А о чем, собственно, писать? О всем уже столько писано, переписано.

≈ Сволочи, ≈ буркнул Семенов, ≈ все эти лекари. Лишь бы деньгу сорвать.

≈ Не лечись у сволочей.

≈ У кого ж тогда лечиться? ≈ махнул тот рукой. ≈ Одно дерьмо! Отлить надо, ≈ и вышел в туалет.

Мартынов задумался, крутя тяжелый стакан в руке. Жидкость маслянисто обегала стенки, успокаивая его. Буря в стакане воды гасится стаканом виски. Чего носятся с ним? Было б добро. Точно, лишь бы деньгу сорвать. Что же я столько не писал ей? Как там она? Его с утра тревожила мысль о матери, из-за нее он не смог даже приступить к неотложной работе и притащил сюда Семенова.

Как только Семенов скрылся в туалете, в зал зашел майор Горзень. Майор подошел к нему и протянул конверт с черной каемкой: ≈ В конце дежурства принесли.

Мартынов провел пальцем по траурной полоске и ощутил тепло. Письмо было от матери, ее рука. Потом прочту, решил он.

≈ Письмо, да? ≈ Мартынов не заметил Семенова. ≈ От матушки?

≈ Да, письмо, ≈ Василий сунул письмо мимо кармана, не заметив, как оно упало на пол.

Через полчаса они были дома и разошлись каждый к себе. Когда же я кончу эту чертову памятку, думал Мартынов, открывая дверь. Через два месяца занятия, надо успеть написать всю эту прорву методичек, программ, тестов. Летаешь без писулек, а как сел, так и погряз в них. Зачем согласился на предложение генерала? Летал бы, да и летал себе, пока не спишут.

В комнате было свежо, даже зябко. Выключив кондиционер, от него болела голова, он разделся до трусов. Надо же, кожа стала гусиной. Поводил лопатками, сделал несколько согревающих движений. Разложив бумаги, долго сидел, соображая, что делать. Через час стало жарко и душно, в голове была полная каша, и не написалось ни строчки. Мартынов не мог избавиться от легкой, как запашок кондиционерного воздуха, тревоги. Рассеянно огляделся, ища письмо, но тут же и забыл о нем. Потной ладонью смахнул пот со лба и полез под душ. Стоял под ним долго, пока не устал. Еще сорок минут как не бывало. Стрелка приближалась к трем. Выходной перевалил на вторую половину. Кто же это объедает время, если оно само съедает все?

Василий постучал к Семенову.Квартиру Мартыновой дали в 1962 году в двенадцатом доме, рядом с институтом, через общежитие и небольшую аллейку наискосок.

Виорэль ЛОМОВ

ТОПОЛЕК

Рассказ

Старуха Мартынова была страшная, растрепанная, в плаще и тапочках на шерстяной носок, платке и с ведром или кошелкой (она из дома выходила только с ними), вечно недовольная всем, ругалась с любым, кто пылил под ее окном или прикасался к тополю, который по преданиям когда-то посадила она лично своими руками.

Широкий нос ее в красных жилках, густо напудренный, хитрые глаза, шарившие с близоруким любопытством по всему, что оглядывали, шустрая походка, едкий язык и дребезжащий голос многих смешили, некоторых раздражали, а иных готовы были разорвать от негодования.

Три сезона, весной, летом и осенью, Ольга Ивановна выходила на улицу в неизменном плаще, в 75 году слывшим даже модным. Ей было так проще и быстрее, без утомительных переодеваний, спускаться в магазин или выносить на помойку ведро.

За четверть века ее плащ стал приметой всего околотка, он был неизменен, старилась только Ольга Ивановна, но она перестала замечать это, так как гляделась в зеркало с единственной целью, отметить на носу или на щеках какие-либо пятнышки, чтобы смазать их, в зависимости от размера и цвета, кремом или лосьоном, которыми заблаговременно запаслась перед выходом на пенсию еще в конце семидесятых.

С некоторых пор ее стали ⌠доставать■ машины и дети. Камазы, будки, рефрижераторы, доставлявшие продукты в магазин, устраивали под окнами настоящие фигурные танцы, то объезжая друг друга, то, сдавая назад и наезжая при этом на тополя.

Тихо. Приоткрыл дверь, Семенов никогда не закрывался, тот лежал на кровати. Духота в комнате была страшная. Такая жара была в Индии, где он пробыл невыносимо долгих пять месяцев. Кашлянул, но тот не отреагировал. Надулся пивом, толстяк. Мартынов прикрыл дверь и вернулся к себе. Сел за стол и вспомнил вдруг Джанки. Откуда выплыли ее лицо и фигура, откуда донеслась та мелодия? Мартынов почувствовал забытое ощущение трепета перед встречей с недосягаемым прекрасным. Тело его дрожало, и нетерпение разрывало душу. Томление и нетерпение, будто снова он мальчик, и вокруг так много прекрасного, что душа поет, и оно неуловимо, неописуемо мертвыми словами. И где-то в страшной его глубине таял, как фруктовое мороженое детства, пронзительно чистый голос Джанки, и никак не мог растаять. Он наполнял его ледяной прозрачностью, от которой все сильнее и сильнее продирал озноб. Василий почувствовал страшную слабость, в сердце что-то журчало, и из него будто выдергивали нити. Вены позеленели, точно по ним побежала тополиная кровь. Холодный пот покрыл его с головы до ног, глянул в зеркало ≈ бледный как смерть.

Без стука зашел Семенов.

≈ Ну и что пишет матушка? ≈ спросил он.

И тут вслед за ним в комнату зашла, грациозно изгибая тело, а хвостом рисуя знак вопроса, черная кошка, Она села у ног Мартынова и уставилась ему в глаза. В зубах она держала конверт с черной каемкой.

Василий вздрогнул, его пронзила тоска, как от взгляда матери, в котором он всегда видел вопрос, на который так и не нашел ответа. Он взял письмо, распечатал, взглянул, разом прочтя все, и, положив руки на стол, опустил на них голову, которую, знал, больше не поднять. И не больно, а сладко было ощущать, как сердце расползается, словно ветошь.

Потом, мама, отвечу... После...