Романы
2 ноября 2007 года

СЛОНОВИЙ ХОБОТ
Роман

Прямо скажем, понедельник у Федора и Чижика начинался напряженно. Толпа, вооруженная плакатами и транспарантами, уже давно стояла у входа и гудела.

Заспанный Федор взглянул на часы. Они показывали пять. Федор нахмурился и выглянул в окно. Он протер его занавеской, и еще раз взглянул. В едином порыве он схватил наручники, огнетушитель, пожарное ведро и выскочил из дежурной комнаты.

-         У -- гу -- у -- у, -- гудела толпа.

-         Чего-чего? - не понял Федор.

- У -- гу -- у -- у -- у, -- пояснила она.

Федя поставил огнетушитель и почесал затылок.

Заросшие мятые лица перемежались с видавшей виды одеждой и крепкими прутьями ограды. Охранник навскидку попытался определить численность страждущих (почему-то он определил для себя, что люди эти непременно страждущие). "Все-таки человек сто или сто пятьдесят", - решил Федор. И тут он заметил транспарант из склеенных старых газет и обмер. Густой побелкой на нем жирно была выведена надпись "Даешь первобытнообщинный строй!".

-         Чего уставился, отворяй калитку! -- тут же выкрикнули из-за ограды.

-         Кто вы такие? -- озадаченно спросил Федор.

-         А тебе что за интерес? Твое дело задвижку двигать.

-         Вот именно, -- Федор не двинулся с места.

По толпе пронесся гул недовольства.

-         А может, мы хотим зверюшек посмотреть!

-         Вот откроется зоопарк, и посмотрите!

Теперь, кроме всеобщего гула, толпа принялась рождать осмысленные высказывания: "У, расплодили бюрократию!", "Совсем не знают, кому служат!"

Федя взглянул на крепкую ограду, которая возвышалась метра на четыре, потом на часы, которые указывали десять минут шестого, зевнул, закинул огнетушитель на плече и пошел в дежурку. Толпа мощно загудела.

Из будки показалось заспанное лицо Чижика.

-Чего там?

-А, народ снова дурью мается, пошли досыпать.

Но вдруг, их окликнули:

-         Молодые люди, прошу Вас, не уходите.

Как по волшебству гул стих. Мало того, люди отпрянули от калитки. И перед калиткой остался стоять высокий, стройный человек. Он глядел в упор на охранников зоопарка. Длинное черное пальто с приподнятым воротником, черная широкополая шляпа на фоне хмурого неба, черные длинные пряди волос, а также усы, несли нечто демоническое из-за высоченных прутьев.

-         Чего ему надо? -- заворожено спросил Чижик, не отрывая взгляда от незнакомца.

-         Сейчас посмотрим, - буркнул Федя и по-хозяйски ухватил свою амуницию.

Федор был старый охранник и поэтому старался не принимать в расчет ни внешности посетителей, ни того, с какой покорностью стоит подле них толпа. По мере приближения, гремя ведром об огнетушитель, он отмечал для себя, что где-то видел этого человека. Именно этого, в широкополой шляпе. Но где именно видел, вспомнить он не мог.

"Но отчего ему не спится в этом мире? - вдруг подумалось Федору. -- Ведь лицо человека совершенно не помято, мало того, вокруг усов оно выбрито и наверняка увлажнено лосьоном!".

-         Доброе утро, -- начал незнакомец. -- Я председатель партии первобытнообщинного строя, и вот, пожалуйста, мое удостоверение.

Незнакомец важно достал из внутреннего кармана красную корочку и развернул перед Федей.

Федору приходилось видеть много красных корочек. Иногда они вызывали странное не подотчетное желание с хорошим стуком соединить каблуки и выпрямить осанку. Но в этот раз, наверное, и в самом деле было раннее утро, и Федя, признаться, даже ведром не смог прозвенеть, а не то, что каблуками щелкнуть. Он безразлично взирал мимо прутьев в удостоверение, и вся его кислая физиономия говорила о том, что он сейчас честно дочитает последнее обыкновенное слово этого удостоверения и пойдет досыпать.

-         Нет, Вы, молодой человек, видимо, не совсем понимаете, -- забеспокоился незнакомец, и вытянул губы. Словно бы они были из пластилина, эти губы, над которыми топорщились черные колючки усов. Федя оторвался от удостоверения и с интересом взглянул на губы гражданина, которые дальше вытянуться уже не могли и теперь зашевелились. "Чего-то они теперь нашевелят?", - с интересом подумал Федор и лукаво прищурился.

-- Вот, Вы видите этих людей, молодой человек, - широким жестом незнакомец обвел сгрудившуюся вокруг него массу. - Им нечего есть в этом городе, - спокойно сказал он. - И поэтому я привел их сюда, чтобы они могли спокойно поохотиться на слона.

Вот это да! Вот это нашевелил! Такого Федор никак не ожидал услышать. От неожиданности и любопытства он даже вытянул шею.

Подошел Чижик.

-         Я понимаю Вашу нерешительность. Сейчас я предъявлю акт, - невозмутимо продолжил желающий посетить зоопарк и полез в карман. -- Здесь Вы можете не сомневаться, у нас все оформлено.

Федя беспомощно вглядывался в просунутую бумагу и видел множество печатей. Он ничего уже не понимал и поэтому, как делают в таких случаях обычные люди, призвал на помощь гадание. Он решил себе следующее: если сейчас он отыщет некое загаданное им слово в этой поданной ему бумаге, то все будет нормально, причем у всех сразу, и у него, и у Чижика, и у директора зоопарка, и у всех людей в мире; а если не отыщет, то все будет очень плохо, даже прескверно, и досыпать они с Чижиком никуда не пойдут, а будут стоять тут и мокнуть под надвигающемся ливнем.

И он принялся отыскивать это загаданное им слово. Он отыскивал его снизу вверх, слева направо, по диагонали, на другом обороте стандартного листа А4. И никак не мог его найти, более того, он не мог узнать какое оно, как оно, хоть выглядит. Он только знал, что загадал его себе в своем сознании, в своем не выспавшимся мозгу, или мозге? И как назло, шаря по этому стандартному листу он не находил ни зацепочки, ни намека, ни крохотного завиточка над прописной буковкой "д" в последнем предложении первого абзаца. Почему "д"? А почему бы и нет. И вдруг его как током проняло. Вот оно! Нашел, нашел! - Запрыгало в голове Федора. Среди прочих сливающихся слов он прочел это заветное слово, и ему сразу стало легче. Это слово называлось "СЛОН". Он и сам не знал, почему он так обрадовался. "Но, как ни крути, все дороги ведут в Рим", - радостно рассуждал он в эту минуту, сам не зная отчего, и читал, читал про себя с выражением это найденное спрятавшееся куда-то слово. Ни баран, ни козел, а СЛОН, - читал с облегчением счастливый Федор.

-         Федя, что случилось? -- давно уже тряс его за рукав Чижик.

-         Понимаешь, старик, - наконец-то ответил товарищ, - я понял одно - они пришли за слоном.

-         То есть как?

-         Я думаю, они его съесть хотят.

-         То есть как, съесть?! -- Чижик посмотрел на Федора, а затем на толпу.

-         Не знаю, старик, не знаю. Но наше дело с тобой маленькое, в этом документе, - Федор потряс бумагой, - слово такое нашлось.

Федор еще раз тряханул рукой, в которой находилась бумага, после чего рука бессильно повисла. Ведро отцепилось от другой руки Федора и весело покатилось по камням к канавке.

-         Да чего ты так разволновался-то? -- попытался приободрить приятеля Чижик, придерживая свое внезапно задергавшееся веко. - Пошли спать, мало ли их тут по утрам ходит. Мы что с тобой первый день в зоопарке работаем?

Толпа снова загудела.

- У них же материальный пропуск на вынос! -- прогудел Федя голосом мегафона.

-         На вынос? -- Задумался Чижик. -- Ну и ладно, пусть пока подождут.

Директор придет и разберется.

-         Пойдем, Федь, пойдем. -- Приговаривал Чижик и вел обессилившего товарища в сторону дежурного помещения. -- Совсем народ взбесился, Юру им теперь подавай в яблоках.

Слон по кличке Юрий не спал. Его звериное чутье подсказывало что-то не ладное и заставляло сидеть в углу, да трепать хоботом слежавшуюся солому. В голову лезло разное: фильмы про ковбоев, первые шаги по зоопарку, первое собственное недовольство руководством. "Все-таки надо было молчать, - удрученно думал зверь, - а я только бубнил, когда читали глупые надуманные лекции о животном мире, да поливал водой Митрича. -- Он замотал большой ушастой башкой. -- Но ведь теплой водой поливал-то! Да и лекции толком я сорвать не хотел!". И припомнилось ему в одночасье, как злополучный Митрич остановился у его клетки, с умным видом нахлобучил свои довоенные очки и, как бы невзначай, прочел вслух выдержку из "СПИД-инфо" о том, что в этом году во всем мире сильно увеличился спрос на слоновое мясо.

За что?

За разные шалости администрация слона часто наказывала. Фруктов и мороженого он не видел уже месяц, а может и больше, он точно не помнил. Он вообще старался сразу забывать личные обиды. И не только потому, что так легче было жить, а потому что полагал, что это самое правильное. Но вот недавно к его клетке прикрепили табличку с надписью "Очень злой и не воспитанный слон. Просьба сторониться и не угощать". И детишки отдавали свои "Сникерсы" соседним макакам, а Юрий получал одно: усмешки, да издевки. А потом, под звуки оркестра (где они только нашли эти отвратительные звуки?) с его клетки был торжественно снят красный квадратик, означавший, что животное находится под охраной. После такого поворота событий Юрий задумался и неделю пролежал неподвижно. На этот раз не мог он мгновенно забыть обиду. Вдобавок, теперь его можно было обворовать, ограбить, вывезти за границу, а еще того хуже -- убить. К вечеру, казалось, он все-таки смирился и завтра будет, как ни в чем не бывало весело гулять по клетке и дразнить ребятишек, но нет, он все так же продолжал лежать на соломе. Временами, набухшие крупные брови и каменеющая нижняя челюсть выдавали его внутренний бунтарский диалог: - Они у меня сняли красный квадрат? -- Хорошо. -- Теперь остается ждать черной метки. -- Ничего другого. И все же, так просто я им не дамся.

- Слона не выдадим! -- кричал Чижик.

Чижик, один из немногих, знал, что Юрий совсем не злой и очень ранимый зверь. Пусть он и шалил иногда, но как же без этого? Ты посиди всю жизнь за прутьями! Чижик даже сравнивал его с собой. "Только он с той стороны прутьев, а я с этой, - рассуждал охранник".

- Не отдадим!

Чижик поливал толпу из огнетушителя. Толпа покрывалась белоснежной пеной, но не сдавалась, это ее только раззадоривало. Наконец, побросав плакаты в пруд, она ринулась на абордаж клетки.

Директор не приехал. Через администратора он передал, что будет не раньше среды, и распорядился действовать по обстановке.

- А, каналья, опять на охоту поехал! - проревел Федор. - Скажи, Чижик, почему, когда война начинается, все на охоту едут?

-         Опомнитесь, он же животное, он же ничего не понимает! -- Кричал Чижик, и, как мог, вместе с Федором сдерживал натиск.

Не сказать, что слон был уж сильно раним или изрядно хулиганист, но в отличие от Чижика он кое о чем догадывался. Он невозмутимо, как египетский сфинкс, лежал в своем жилище, и зорко вглядывался в алчущих его тела нервных людей.

"Увы, - размышлял он, - субпрефект тоже лишен чувства юмора. Все-таки он не простил мне выступления на празднике. А ведь я так мастерски разыграл бронхит! Даже эти плоские неумехи мартышки перестали клянчить свои бананы и с завистью смотрели на мой концерт художественного кашля.

Тогда, приезда субпрефекта ждали заранее. Колян и Митрич специально пораньше вымели двор и натянули праздничное ограждение с разноцветными флажками, для того, чтобы народ не подходил близко к животным.

Субпрефект речь свою словно выталкивал. Какая-то праздничная сила присутствовала в каждом высказанном им слове.

-         Дорогие друзья! -- Пауза, мощный вдох. - Я рад в этот праздник! - Пауза, вдох. - Поприветствовать вас всех! -- Вдох, нет, набор воздуха. -- Много было хороших праздников! День черепахи! Кубок носорога! - Пауза. Набор воздуха и уже очень сильно: - С тридцать шестым праздником слона, дорогие друзья!

Теперь по запланированной программе слон должен был дудеть. Но ему не хотелось. Совсем. И он мысленно отказывался. И пусть даже был его праздник. Субпрефект даровал ему праздник просто так, за здорово живешь, можно сказать, в сущности. Он даже народ созвал на его праздник. А слон дудеть не хотел.

"Нет, - думал Юра, - не могу я дудеть. Пусть если он префект, дудки всем купит, и пусть все дудят. Я не просил мне праздники устраивать. Понимаю, что его выбрали на второй срок, понимаю, что у него радость, но и меня пусть поймет, не умею я дудеть, хобот у меня не для этого. Но и что с того, что я дудел иногда по поводу засилья административного аппарата власти? Это другое дело, тогда я просто молчать не мог. Это ж дураку ясно". Слон легонько пожал пухлыми плечами.

-         Дорогие друзья! -- сильный выдох. И, воодушевленно: - С отличным вас праздником!

"Ну, толкач. Сейчас народ к моей клетке поведет, здороваться будет с призрением, если я не затрублю. Образцово показательную казнь устроит. Скажет, вот мол, любуйтесь на толстозадого дармоеда".

-         Эй ты, совсем опух? -- послышался из зарослей голос Коляна. -- Ты что забыл, что дудеть должен?

Колян всегда уходил в заросли, когда в городе наступали выходные. "Наши в городе!" - кричал Колян, делал круг по периметру фонтана, и убегал в заросли.

Слон решил ничего не отвечать невидимому Коляну. Пусть сначала заросли покинет, - резонно рассудило животное.

-         С праздником вас, дорогие друзья!

"Так, елки зеленые, я же в общем воспитанный терпеливый, не злой я. Я же должен уже дудеть, в конце концов, вот же она инструкция. -- Слон еще раз, при помощи губы и хобота, выровнял бумагу, выданную ему накануне Митричем. Ничего в ней не изменилось. Там четко было сказано, кто и когда должен дудеть. Причем два раза и именно в Ля Мажоре. Идиотизм".

-         Я поздравляю вас с праздником! Уже в тридцать шестой раз!!

"Но я, правда, никогда не дудел! И какая тут может быть толерантность? Нет, я просто упрямый ушастый гад, то есть слон. Ну не могу я дудеть, на сухую".

-         Колян, а Колян, одолжи стакан до получки, - виновато произнес Юрий.

Из кустов донеслось некоторое бурчание, поерзывание и, наконец, раздался ответ:

-         Тебе нельзя, у тебя почки слабые.

Что, правда, то, правда, еще в холодном вагоне, когда Юру перевозили из Германии, он слегка застудился.

Слон ничего другого не предполагал услышать от этого Коляна и не, потому что обладал слабыми почками. Но потому, что знал, что будет отомщен Коляном, за то, что никак не хотел вступать в их "строгое масонское братство", как он называл союз Коляна и сотоварищей. "Как они перед получкой разбираются кто кому какой стакан должен?" -- недоумевал слон. Нет, он не просто недоумевал, он при этом запрещал себе недоумевать, и вообще совать свой хобот в дела людей. Потому что не его это дело, в конце концов. Он только видел, что Колян, Митрич и еще пару человек имеют некую неразрывную связь. Общность интересов, так сказать. И ни дай бог ты прочтешь иную книгу, не пропущенную совместной цензурой, или напьешься в другой компании. Разрешено было только порознь ходить по девкам, потому что все, как один, дружно кивая, понимали, что это жизнь и без этого никак. Но и то, с условием, что потом приходишь в "товарищеский союз", про все рассказываешь и приносишь что-нибудь вкусненькое. Странная жажда товарищества связывала их на территории зоопарка. В выходные дни они обычно занимали соседние заросли и обсуждали другие "товарищеские союзы", а также жили интересами своего. Галдеж стоял дикий.

Юрий каждые выходные и праздничные дни слышал из зарослей голоса про то, что жизнь дерьмо, что если бы в стране был порядок, то никому бы не пришлось сидеть в этих долбанных зарослях. Но так как в стране бардак, и достойным людям нет угла в достойном месте, они будут сидеть здесь и пусть всей стране станет хуже. Потому что нет никакого смысла заниматься каким-то добрым полезным делом, все равно этого никто по достоинству не оценит. И жизнь дерьмо.

Иногда, услыхав подобный голос, Юрий, спокойно прогуливавшийся по клетке, останавливался и твердел. Твердел он от услышанной правды, чуть дополненной собственным воображением, и получалось, что твердел он от полной никчемности собственного "животного" существования. Ведь они хоть и в зарослях, - соображало животное, - но все-таки рассуждают, мыслят, можно сказать. А я-то даже этого не могу делать, по статусу. Да и не с кем рассуждать мне в этой клетке, да и не о чем. А может, твердел он оттого, что был не совсем с ними согласен, но возразить не хватало аргументов, и он стоял и твердел от собственного своего словесного бессилия. "Ну, скажи, что всегда отыщется место подвигу, - взывала его сознательная память, -- даже в клетке. - Иди в баню, - отзывалось его нынешнее сознание, и он твердел".

"Эх, плюнуть бы в эти заросли. Кинуть бы им туда чего-нибудь, чтобы они уснули до понедельника", - думал Юрий. Все-таки он был оптимист. Уже через минуту он прекращал твердеть и принимался, посвистывая гулять дальше. В любом случае, где-то под толстой кожей, в потайном месте, у него всегда имелось два крепких контраргумента: "Иди в баню!" и "Пошел в задницу!". А то, что он занимается в жизни общественно-полезным трудом, у него никогда сомнений не возникало. Он это особенно хорошо понимал, когда счастливые ребятишки рассматривали его формы и не могли насмеяться.

"Я представляю удивительную матушку-природу! Как ни крути", - с удовлетворением думал деловой слон и, посвистывая, гулял.

- Нет у нас коллектива, - выкрикивая, выбегал из зарослей, засунув руки в карманы, раздосадованный Митрич. -- Один на полчаса опоздал на прошлой неделе, другого лучше вообще на склад не посылать, - возмущался он.

Однажды "Братья масоны", как Слон дружески называл их союз, хотели завлечь к себе и его. Обещали перспективу свободы, то есть открывать по ночам клетку и выгуливать. На вопрос, с какой целью, Митрич не ответил, замялся. И Юрий сразу вспомнил, как в один прекрасный день на служебной машине привезли из милиции связанного носорога Фому, днем раньше, самовольно покинувшего зоопарк. Ему приписывали разбой магазинного склада. Считалось, что Фома был в дружеских отношениях с Митричем, и Юрий решил проявить осторожность, и отказался вступать в товарищество, вот тогда-то он и сказал, что у него почки больные.

-         Да здравствует День слона! -- громыхнуло по зоопарку, потому что подключили динамики.

"Ну, толкач! Здесь главное не сбиться. Тогда ему не простят".

-         Здесь главное не сбиться, - словно бы услыхав мысли слона, говорит женщина средних лет своему соседу. Женщина и сосед стоят вместе и молча слушают субпрефекта. Они оба с круглыми стеклянными глазами. У женщины странная улыбка, выражающая сразу и радость и скорбь. Но если бы не было этой улыбки, если бы закрыть ее рукой, оставить глаза, нос, шляпку с брошью, то ни что не выражало бы ни радости, ни скорби. Лицо выражало бы испуг, за счет глаз, - догадывается слон и чешет хоботом затылок. -- Как это ловко, и радость и скорбь и страх, и все в одном лице.

"Только бы он не сбился", - повторяют круглые глаза.

Женщина дергает за рукав своего соседа. Он средних лет, в старой болониевой куртке.

-         Только бы он не сбился, - говорит она ему. -- Я знаю, как это бывает трудно - не сбиться. Я всю жизнь отдала сцене. Чтобы вас хвалили, не важно, что говорить, важно не сбиться.

-         Мы-ы, - будто соглашается он и смолит окурок.

Он от души затягивается и обращается к женщине:

-         Народу что главное? Что бы речь толкнуть. Поговорить с народом главное, чтоб. Чтоб, значит, народ уважение почувствовал. Правильно я говорю? -- он подмигивает ей мутным блестящим глазом.

Она вопросительно оглядывает его с ног до головы, (она, наверное, не ожидала увидеть подобного мужчину в таком месте), но и не согласиться с его высказыванием не может. Сегодня они едины. Но если субпрефект сейчас собьется, ее не остановит ни охрана, ни прочие рамки, о которых так много говорится по телеканалу культура. Она подойдет и скажет этому субпрефекту, за которого вчера голосовала, что нужно быть поуверенней. Она имеет право это сказать, ведь она жизнь отдала сцене.

Но сейчас она молчит, пока субпрефект не сбился, владелица стеклянных глаз и странной улыбки. Глядит и молчит как старая механика, застрявшая ровно посередине между скорбью и радостью. Что с людьми может сделать театр! Что с людьми может сделать жизнь, если такое с ними может сделать театр!! -- так рассуждает слон.

Видимо, он взволнован. Он опять ищет хоботом затылок, потом им же проверяет на прочность железные прутья ограды, облегченно вздыхает и вспоминает рассказ Митрича. Как был у них на заводе мужик по кличке "Нормальный стахановец". Многостаночником работал, нормы перекрывал. Но самая его главная норма была -- это пять стаканов в день. А "нормальный" - потому, что когда спрашиваешь его, - ни многовато ли будет? Он всегда отвечает: - Не, будет нормально.

А стаканом меньше, уже, значит, и не нормально. А вообще, без стакана, он как его металлорежущий станок без тока. Вот тебе и жизнь.

Слон снова себя ловит на мысли, что отвлекся от стоящей проблемы. "А если я заболел? -- возмущается он. -- Могу я заболеть!?". Он пытается кашлянуть. Потом еще и еще раз. Получается довольно громко и убедительно. Он производит серию покашливаний. Собравшиеся люди уже смотрят ни на префекта, а туда, откуда доносится громкий нечеловеческий кашель. Динамики справляются не всегда. И субпрефект все-таки сбивается. Он дважды промакивает лоб носовым платком, потом вызывает охрану и уезжает не попрощавшись.

Слон закончил воспоминания, прищелкнул языком и направился к ванне. Там он зачерпнул, сколько мог своей любимой теплой воды, развернулся и послал первый разряд в осаждающую массу тел.

Два ближних ряда кинуло на последующие. Члены партии первобытнообщинного строя стали походить на морских пиратов, шедших на абордаж неприятельского судна.

"Пожалуй, надо добавить. Еще один хороший разряд им не повредит", - рассудил Юрий, развернулся, и послал еще один заряд. Кого-то бросило в кусты акации. Что там охранники с их допотопной противопожарной техникой!

Послышались злобные возгласы: "А! Его так просто не возьмешь! Нужно сначала вырыть яму, как делали раньше". -- Говорили одни. "Да что раньше, не в двадцатом веке живем, что ли? Танк нужен с пушкой". -- Утверждали другие. "Где ты возьмешь танк? -- А мы сейчас графа к префекту зашлем. Эй, граф!".

Графом звался тот человек благопристойного вида, с которым утром общался Федя. Он очень походил на известного актера кино, и, поэтому его еще звали "Боярский". Теперь Федор вспомнил, где он мог его видеть. Пользуясь своей внешностью, Граф часто брал пиво без очереди для всей компании, и она его за это уважала. Сейчас он не принимал участия в налете, а стоял поодаль и больше рассматривал павлина, чем следил за действиями соратников. Услышав, что его зовут, он с неохотой выплюнул скорлупу от съеденного ореха и неторопливо пошел к своим.

-         Танк?! Нет, танк он не даст. Экскаватор это еще туда-сюда.

И Граф ушел, а соратники, предвкушая скорое возмездие, разбрелись по зоопарку. Кто пить пиво, кто просто наслаждаться отдыхом на газоне.

К вечеру экскаватор прибыл, и сразу взялся за крышу. Юрий внимательно следил за манипуляциями ковша. "Да, - скорбно скривив губу, думал он, - это двадцатый век. Двадцатый век -- глубокий опыт смерти (где же он слышал это изречение?)". Увы, мгновения его были сочтены и он это понимал, и все-таки продолжал рассуждать о том, что надо быть начеку, что нельзя засиживаться на одном месте, а то нашел себе кармушку с подстилкой, понимаете, и еще о чем-то он рассуждал. Но главное его рассуждение родилось уже тогда, когда огромными тяжелыми кусками посыпалась железо-бетонная крыша.

-         Э! Я ведь вам не мамонт все-таки! -- сказал он громко в направлении застекленной кабины механического монстра, но совсем не злобно, скорее, для того, чтобы предупредить экскаваторщика, что тот поступает не правильно.

Все-таки, при всех своих недостатках, он был слон синтементальный не лишенный вежливости.

Экскаваторщик не ответил. Слон еще выждал положенные десять-одиннадцать секунд, и с чистой совестью дал "полный назад".

Юрий здорово проломил стену и окончательно исчез в городских сумерках.

Cлон чихнул и проснулся. В округе стояла глубокая ночь. Он сразу же вспомнил, что отныне лишен уюта зоопарка, с его материальным обеспечением и страховкой. Он поморщился и тутже решил отыскать необходимые плюсы воли. Внизу, под пригорком, на котором вечером он остался ночевать, располагалась бензоколонка, она источала невкусный запах горючего, мимо нее пробегало шоссе, неаккуратно распрыскивая сырость и грязь, слева стояли холодные высоченные многоэтажки.... Нет, так не пойдет, - мотнул слон своей большой умной головой, - не пойдет, потому что так совсем насморк замучает. И он начал по новой.

Слева, как мощные гидроэлектростанции, возвышались великолепные одноподъездные богатыри и всей силой оражевой внутренней страсти, что жила и перелевалась в их худом, но крепком теле, они противостояли ветру ночного неба, - во, совсем другое дело, - согласился Юрий, и довольный шмыгнул хоботом. -- Нет, они даже не гидроэлектростанции, а ветроэлектростанции. Этакие мощные ветряки. И они не боятся, что оранжевая внутренняя страсть потухнет раньше времени. Не боятся! Потому что ветер своим зловещим посвистом все сильнее разжигает в них эту оранжевую субстанцию. А они за тем и пришли, чтобы стоять на своем, и ничем их не сдуешь, ничем, пришли и встали, вот и все.

Слон и не заметил, что кивает в такт своему рассуждению.

А за ними, как стена, ширится густая мутная синеватая темень. Ни облачка, ни звездочки. Только мачты подъемных кранов, как не спрятанный каркас конструкции ночи ровно поблескивают и напоминают, что город в надежных механических руках прогресса и ничего случайного произойти в нем не может.

Слева слона ожидала другая картина. Светлая полоска холодного неба, сдавленная синей густой темнотой сверху, (это -- смог, - сразу определил Юрий), и снизу непонятно откуда взявшейся плотной полосой леса, вызвала у слона массу эмоций. Он разом устремил большую умную голову к горизонту и прижатый туловищем хобот подплющил его нижнюю губу.

- Пишу дальше, -- сказал он кому-то. - Машины, будто сказочные светлячки, выскакивают из леса и скатываются по гладкой магистрали. Внизу они делают петельку и скользят обратно.

Это показалось ему на столько интересным, что он освободил хобот и вывел, сколько можно, голову вперед.

Вот две одинокие красные точки как раскаленные угольки мелькнули и пропали в дремучей холодной чаще. Потухли? "Да нет же!" -- возразил он, - "не могут они потухнуть. Они же электрические!...Апчхи".

Слон еще раз взглянул на три многоэтажных субъекта, что пылали изнутри оранжевым светом, и решил пойти мимо них, вдоль по шоссе.

Он шел, и, переваливаясь смешно подбирал под себя дорогу, словно моряк, который отстоял много неустойчивых вахт, и теперь боялся, что эта долгожданная круглая земля вдруг выскользнет у него из под ног.

Казалось, он ничего не видит, устремив взгляд под ноги, но нет. Он примечал красивые ряды фонарей, глыбы двенадцатиэтажек. Про самую ближнюю из них он подумал, что она затаилась, ведь оранжевый свет в ней совершенно был погашен; может быть, именно этим она и привлекала внимание. Приглядевшись, он понял, что ее верхний каменный угол имеет холодный светлый оттенок и вполне определяется в сумрачном небе. Этим углом двенадцатиэтажка словно бы упиралась в вечернее пространство города. Как египетская пирамида, которая упирается в вечность. Слон остановился и привстал на задние конечности. Нет, египитский пирамид, - сообразил он. Ведь пирамида имела широкое основание. - Поэтому, чтобы ни говорили, - это пирамид.

Слон вернулся на четвереньки и пошел дальше.

Шел он уже порядочно и с недовольством косился на проносящиеся мимо шикарные легковушки. Блестящие, элегантные, они звали в путь.

Сейчас ему больше всего хотелось добраться до скамейки и усесться. Хоть на самый краешек, - ведь он терпеливый, благовоспитанный слон.

Раздражал насморк. В критические моменты Юрий отворачивался от автострады и, заслонившись ухом, чихал. Тело его вздрагивало, лопатки забавно сходились и расходились под толстой морщинистой кожей.

Наконец-то он увидел скамейку. Она располагалась под навесом автобусной остановки. Он уже давно ее приметил, но не мог ускорить перемещение, - ведь что могут подумать проезжающие сограждане? Да и круглая долгожданная земля того и гляди, могла выскользнуть.

Вот она, скамейка, - гостеприимная служанка больших дорог! Долгожданная пристань кораблей пустыни! Каких еще кораблей пустыни? -- тут же возмутился себе Юрий. -- Это же верблюды - корабли пустыни. А слоны - это корабли городских магистралей и каменных мегаполисов.

Он остановился, резонно проверил хоботом толщину дюралевых труб, из которых состоял каркас, и решил, что можно попробовать устроиться. Слегка опустившись, он услышал слабый треск, и озадачился. "Ну, хорошо, - решил он, - попробуем тогда на три опоры". Он не стал перемещать центр тяжести в область скамейки, а оставил его над своими, согнутыми в коленях, нижними конечностями. Таким образом, на скамейку пришлась всего треть, а то и четверть слонового веса. Совершенно довольный разрешением инженерной задачи, он продолжил наслаждаться местным пейзажем.

Человек был высокого роста. Из под походной панамы выглядывал смольной волос, а из джинсовой безрукавки развивались деятельные загорелые руки. Он давно шел в направлении Юры уверенной энергичной походкой. Он сразу же остановился напротив слона и впился в него глазами. В ночном оранжевом сиянии магистрали слон не очень различил лицо человека.

-         Брат, - сказал человек.

Слон изумился. Редко кто называл его братом, ведь даже там, в зоопарке, он был единственным представителем своего вида. Слон даже оглянулся. Но обращение неизвестно откуда взявшегося человека направлялось именно к нему.

-         Брат, понимаешь, какое дело....

"Нет, нет, - хотел возразить слон, - посмотри, у меня ведь хобот, уши у меня, ноги у меня толстые.... А у тебя.... Нет, я не могу быть твоим братом".

Но человек уже сидел подле него и казалось сам понимал, что Юра -- слон. Но по тому, как человек безвольно опустил руки на колени и опустил голову, стало понятно, что у него что-то случилось, и теперь ему необходима хотя бы одна живая душа, которая не мчится по шоссе и не сидит за футболом перед телевизором, а участливо может его выслушать.

-         Брат, - снова повторил человек, и большая умная голова, сломив последнее сомнение, повернулась в его сторону. -- Понимаешь, у меня сломалась насосная помпа в машине.

Голова человека опустилась еще ниже.

-         А сам я не местный, из Питера. И не могу ничего сделать.

Юрий, не рассуждая, попытался напрячь свои звериные извилины в сторону инженерных познаний. То, что помпа в машине вещь серьезная, это понятно. Но чем же я могу помочь? - все-таки не понимал Юрий, - ведь своим хоботом я ни то, что отремонтировать, я и добраться-то до нее не смогу через переплетения проводов и нагромождения разных мудреных предметов.

Человек понял сомнения животного.

-         Семен, - легко протянул он открытую ладонь.

Слон озадачился еще больше, и, как мог, отстранился от человека, стараясь показать, что он ни то, что помпу отремонтировать, он даже руку пожать по-человечески не в состоянии. Но все-таки, чтобы не обижать человека, он, после некоторой паузы, изогнул хобот и кое-как прихватил ладонь.

-         Так вот, говоря вкратце, не тратя, так сказать, драгоценное время, - сразу же заговорил Семен, почтительно тряся хобот, - я ни с кем не знаком в этом городе. И мне не от кого ждать помощь, и, поэтому мне остается надеяться на первого встречного. Десять машин я останавливал, и все их десять хозяев находили одну техническую причину "Шел бы я лесом". Нет, я конечно не местный, и сам знаю, что из Питера, и не все понимаю в вашем мегаполисе, но ведь и они, и ты (Семен легонько двинул Юрия в плечо), все можем оказаться в подобной ситуации на трассе. Ведь каждого приходилось тащить в сервис, согласись?

Слон энергично затряс головой, видимо до него наконец-то стало доходить. И в глазах его уже родилась та решимость, с которой устремляются на помощь.

-         Хобот-то у меня сильный, - энергично прогнусавил слон, - и сам я вполне ничего. Ты не сомневайся, я в зоопарке большим силачом был, призы брал. Мы твою колымагу сейчас моим хоботком за бампер подцепим, и отвезем куда надо. Ты не сомневайся, я ...

Слон, воодушевившись оттого, что кому-то нужна его помощь (он всегда воодушевлялся в таких случаях), еще что-то хотел сказать, но Семен перебил его. Он замахал руками.

-         Да нет, ты совсем не понял. Машина давно в сервисе.

Он закусил ноготь.

-         Понимаешь, там есть мастера. Понимаешь, - Семен посмотрел слону в глаза, - мастера. Как бы тебе это по-звериному.

Он подобрал палочку и стал что-то вычерчивать на асфальте.

-         Мастера, - повторял он, чертя какие-то не понятные знаки.

Рисовать человек не умел и слон это понял сразу, но об этом старался не думать. Он думал о том, какой же он бестолковый дурак с большими толстыми ногами, что не может никак понять, чего хочет от него этот приветливый прохожий.

Палочка не помогла. Она совсем стерлась об шершавый асфальт, и человек ее выкинул.

-         Ну, мастера, в общем, они готовы поставить помпу, но у них ее нет. Ее нужно купить мне, а у меня нет денег. -- Разводил Семен освободившимися от палочки руками. -- И когда я завожу разговор о деньгах, они, которые летят в своих Фольксвагенах по этой вашей ядовитой жиже, сразу же наглухо закрывают свое окно и посылают меня лесом. Будто бы деньги в вашем мегаполисе это самая запретная тема, даже запретней проституции и алкоголизма.

Слон шмыгнул хоботом. Что он мог возразить, только что вышедший из зоопарка? Он сам понимал, что очень отстал от жизни, ведь он даже газет не читал, там, в зоопарке.

-         А у меня ни копейки денег, - продолжил Семен, и потряс в воздухе своими открытыми ладонями. - И ведь я же из Питера, я не обещаю, что отдам их или вышлю. Но, согласись, такое ведь может случиться с каждым?

Семен кинул свои ладони себе на колени и опустил голову. Будто слов в свою защиту он больше не имел, и теперь готов был выслушать справедливый суд.

-         Да! Конечно, - закивал слон охотно. Теперь-то он точно понял, что от него требуется. Ведь каким бы он зверем не был, но не мог он в себе убить главного -- доверия к людям. Он считал это преступлением. Уж какие были забулдыги Колян с Митричем, но все равно он сознавал их посильную заботу о нем, и долг, с которым они каждое утро просыпались и шли на работу, чтобы орудовать сварочным аппаратом на благо всего зоопарка. И слон невольно полез хоботом себе в правое ухо. Там у него был маленький секрет. Там, в небольшом полиэтиленовом пакетике хранилось несколько новых купюр -- зарплата за последний месяц, а также почетная грамота за первенство зоопарка в гиревом виде спорта.

-         Гиревик! -- бодро отметил Семен, разбираясь в пакете зверя. -- Я вот тоже когда-то занимался, да жаль, травмы замучили.

Человек взял одну банкноту и положил себе в карман, остальное сложил в пакет и убрал его на место, в самое ухо слона.

-         Нет, ты не подумай, - взглянул он слону в правый глаз, который был ближе, - я не нищий, - сказал он с каким-то пренебрежением.

Всем довольный, большой, широко открытый глаз Юры, неожиданно погрустнел. Видимо слон задумался обо всех людях этой огромной планеты, за которую недавно боялся, что она выскользнет. Он подумал о нищих художниках и философах, которые тоже населяют ее, и всю жизнь только и делают, что ищут человеческое счастье и, как правило, остаются ни с чем. Слону стало немножко грустно.

-         Брось, - толкнул его Семен. -- Тут даже многовато будет, - указал он на свой карман. Пойдем ка разменяем.

Они поднялись и пошли. Слон с походкой матроса. И человек с развивающимися, словно по ветру, загорелыми руками.

За углом их ждала дежурная аптека. Из-за дверного перекрестия выбивался белый, чуть желтоватый свет. Семен вошел, а Юрий предпочел остаться у входа. Он скромно переступал с ноги на ногу и думал, что ему тоже следовало бы войти, чтобы приобрести лекарство от насморка. Но мысль он эту гнал, потому что глупости все это, да и не поместиться он в этом маленьком чистом помещении. Да и денег сейчас у него маловато, что бы на всякую ерунду их тратить. И ничего с ним не случится от насморка -- он ведь толстокожий.

-         Вы обязаны разменять! -- доносилось из-за приоткрытой двери. -- Или продайте мне вот эту пипетку за шесть копеек.

Ветер, залетевший в аптеку через вентиляционное отверстие, пробежал по склянкам, толкнул дверь, и выскочил наружу с запахом эфира. Теперь Юрий мог видеть продавщицу в окошке, огромные запасы золотистого света, лежавшие на поверхности стеклянных прилавков, разноцветные этикетки медикаментов и над всем этим любопытным хозяйством он увидел круглые часы, как тогда, на вокзале. Тогда, еще в детстве, его увозили из Дрезденского зоопарка, и на перроне из открытого вагона он долго смотрел на такие же круглые часы, на которых так легко бежала секундная стрелка, сквозь ветер, сквозь непогоду. Сколько кругов она уже пробежала? Сколько времени прошло с тех пор? Слон, он же все помнит. Серое небо, серые блестящие камни мостовой, сочащаяся между ними влага. И он, маленькое изваяние того серого мира каменных башен, шпилей и часов. "Как жалко, что я не могу работать в этой аптеке, - подумал Юра. -- Тут ведь так солнечно!".

-         Непонятно чем занимаетесь здесь! -- донеслось до Юриного уха. -- А ведь зарплату, небось, получаете.

-         Да что я могу на эту зарплату? -- отвечал раздраженный голос продавщицы.

-         А вы думаете, я, что-нибудь такое могу позволить себе в жизни? -- вновь пробасил Семен. -- Раз в неделю, в неделю, - повторил он громче, - журнал Плей Бой за шесть рублей, и все. Остальное -- в семью.

Ну почему же, - чуть не воскликнул Юра, - Семен не расскажет этой, на вид не злой, женщине, что сам из Питера, что сломалась у него машина, что срочно нужно заменить помпу? Вот поэтому она и не хочет разменять ему деньги. Эх, если бы я умел говорить, я бы объяснил ей сложность ситуации.

Они сидели на той же автобусной остановке. Слон сидел как можно тише, как бы сочувствуя Семену, что не удалось разменять купюру. Он отвел хобот подальше под лавку и дышал через раз.

Семен закурил.

"Нет, так совсем никуда не пойдет, - подумал слон, - или насморк замучает, или..."

-         Посмотри, фонари совсем как оранжевые одуванчики, - как можно веселее произнес он.

-         Чего?

Слон виновато хмыкнул и указал хоботом на отдаленные фонари под эстакадой. В ночном тумане они имели тусклую оранжевую сердцевину и ровную легковесную ауру.

Семен еще больше погрустнел и всосал сигарету.

-         Да брось ты, - толкнул его хоботом слон, - перемелется.

-         Да чего, перемелется. Везде в.о. требуется.

-         Чего? -- теперь не понял слон.

-         Высшее образование. Да тебе все равно не понять.

Семен бросил окурок и принялся раздраженно его тушить.

-         Тебе ведь на работу устраиваться не надо, - сказал Семен раздраженно, с нескрываемой укоризной. -- Да и жить по-человечески тебе тоже не надо. А тут и хочешь, вроде бы жить, да без в.о. никакого хода не дают. А что я без высшего образования, не человек что ли?

-         Почему? Самый настоящий человек и есть, -- как можно благодушней отозвался слон.

-         У меня ведь и руки, и ноги, и голова, все при мне!

-         Ну, да, конечно, - закивал Юрий. - А у меня вот как раз совсем наоборот, - тут же обрадовался он, что хоть как-то может утешить Семена. - Ничего у меня нет, и человеком быть не нужно. Только одно высшее образование и есть у меня.

-         Ну да! - Семен чуть не свалился со скамейки.

У человека и в мыслях не было, что животное может его обмануть.

-         Да, высшее техническое, - радостно произнес Юрий и повел ухом.

Семен внимательно смотрел на Юрино большое ухо и думал, что там, в глубине, за толстой морщинистой кожей пропадает как в дупле старого дуба заветная корочка, на которой кратко и ясно написано, что ты человек, то есть самый настоящий, с высшим образованием.

Отчего-то возмущение завладело Семеном. "Неужели этот морщинистый продукт матери-природы, - подумал Семен, - сидит вот здесь, со мною на лавке, имеет высшее образование и ничего не может придумать лучше, как морочить людям голову разными фонариками. Гад! Вместо того, чтобы пустить в дело этот свой документ и пусть, во всяком случае, ему голову никто больше не морочит...."

-         А мне ее и так никто не морочит, - проговорил слон, словно бы узнав мысль Семена.

"Так, это уже наглость! - вскипел человек, - он читает мои мысли. Он издевается надо мной! Над человеком! Забрать у него диплом, вот что. Фамилия не моя?! А какая мне разница? Мне теперь хоть слоном, хоть филином, могу и сплясать, достали".

Слон повернул к Семену большую голову и посмотрел с укоризной.

"Чего ты смотришь, - продолжил свой внутренний монолог Семен, - это я так на тебя должен смотреть. У тебя диплом, а ты здесь сидишь. Давно бы был уже вон где. -- Семен посмотрел на крышу недалеко стоящего небоскреба".

Юрий не спеша, загородил глаза ушами. Словно бы ему было стыдно или, словно бы глаза его не смотрели на такие вот рассуждения и на небоскреб этот.

"А-а-а, ты испугался, что попа толстая, - сообразил человек. - На самый верх не пролезет".

Видимо это был перебор.

Слон энергично, даже нервно, пробрался хоботом себе в ухо и спокойно вынул оттуда все целлофановые пакеты. Это был пакет с грамотой и деньгами, пакет с фотографиями из детства и пакет с дипломом о высшем техническом образовании. Он положил их на скамейку рядом с Семеном, и больше сдерживаться не мог. Он поднял свой хобот и затрубил веселую музыку. Это было ни "Прощанье славянки", ни "Прощайте скалистые горы", это было просто Прощание, в котором не было ничего героического. Он осторожно, чтобы не развалить остановку, встал, и пошел в сторону примеченных "одуванчиков".

Одуванчики и, правда, были великолепны. Они словно бы манили своим энергетическим разрядом. А между тем, слон становился настоящей золотой рыбкой для Семена.

-         Нет, нет, ты погоди, - догнал его Семен. -- Ты пойми, тебе-то хорошо целыми днями траву жевать, - оправдывался он. - Но я же человек! Ты пойми, я же должен.... Ты не подумай, я же не нищий....

Что-то в этих последних словах слону показалось интересным, и он остановился.

Семену еще хотелось сказать, что он раскрутится, поднимется и отдаст, а когда будет в Питере поставит за слона свечку в храме.

Слон смотрел на него добрыми глазами и думал, что все это хорошо, но как же нищие философы и художники?

Этого Семен никак не мог понять. Все что угодно, но чтобы слоны заступались за философов и художников....

Семену захотелось отдать, нет, даже собственноручно запрятать эти три целлофановых пакетика туда, подальше, в самое ухо. И он уже изготовился...., но ему ведь необходимо купить помпу. Какую еще помпу? -- огрызнулся Семен сам на себя. -- Как она выглядит-то, на самом деле? Что она из себя представляет-то, в конце концов, помпа эта? Но нет, - человек попытался взять себя в руки. -- Тут дело куда сложнее помпы, ведь эти пакеты у слона последние, по всему видно. Но даже вор не берет последнее, вот. Нет, даже не так, одно дело завладеть полезным трофеем в бою, вот! И совсем другое -- за здорово живешь принять чей-то надоевший груз, чье-то бремя. Взять, чтобы потом тащить его за кого-то всю оставшуюся жизнь. Нет, брат-слоник, - обрадовался человек, - ты уж давай, неси-ка, ты, его сам. Ты давай его, знаешь чего...? - Семен посмотрел на слона с лукавой строгостью.

-         Чего тебе от меня надо? -- простодушно, по-человечески спросил слон.

Во, он оказывается и словам человеческим выучился.

Человек, не тратя слов, красноречиво кивнул на лавку, где одиноко лежал диплом.

Слон вздохнул и выдохнул прямо в лужу; она покрылась мелкой рябью.

-         Не нужен мне диплом, - произнесло животное, - чего я с ним буду делать? Ходить и воображать что ли? Я, по правде сказать, и в институт-то пошел не из-за него, а из простого интереса, из дикого любопытства, если можно так выразиться. Говорилось тогда много: "Дерзайте, пробуйте, в космос полетите". Попробовал, спасибо. Так что забирай.

-         И в космосе был? -- спросил пораженный человек.

-         Я? -- слон задумался.

-         Там же была Лайка? Стрелка, Белка...- Человек потупился и смотрел в лужу. - А, блин, ты опять надо мной издеваешься? -- вскинул он голову.

-         Я? -- растерянно глядели на человека глаза животного.

Видно было, что врать слон не умел, и в космосе не был. Так же было видно и то, что в космос он одно время хотел. Даже сейчас он задрал голову, и толстая кожа на шее преобразовалась в могучие складки. Он даже потянулся хоботом к воображаемым звездам, но остановился и перевел внимание на окружающий мир.

-         А вот тебе не космос? -- указал он на светящуюся ночную магистраль.

Дальше слон спокойно опустил голову и, будто вопрос с космосом был ему ясен, пошел вдоль по магистрали.

-         Но как же ты со всем этим расстаешься? -- крикнул вдогонку Семен. -- Это же философия, это же инженерия, это же ботаника, черт тебя подери! Это же Ницше и Шопенгауэр! Менделеев и Клайперон, - провозглашал, всполошившийся Семен. -- Это же Циолковский, наконец.

-         Нет, уже в прошлом, - просто ответил слон, не останавливаясь. -- Да и потом, в сущности, я люблю философов.

-         То есть как? Погоди, алё!

Слон все больше удалялся.

- Ну, ясно скучновато. Но ты же силы тратил, отрезки жизни клал на все это. А теперь ты кладешь все это на холодную скамейку и просто так уходишь. У тебя даже чувства досады нет на себя за бесплодно проведенное время. Постой! Что ты за животное такое?

-         А-а-а! - страшным человеческим воплем огласилось мокрое клокочущее шоссе. -- Ты хочешь сказать, что когда изучал, тебе все это нравилось? А теперь разонравилось? Кайф прошел! Да ты эгоист! Ты все делаешь, чтобы тебе хорошо было. Ах ты неуклюжее ты животное! -- проревел человек. -- Да я тебя сейчас!...Сейчас я тебе... Мстить буду! За все нормальное человечество, которое ты посмел оставить на этой мокрой лавке.

Семен взял камень и швырнул в слона. Слон испуганно оглянулся. Камень попал ему, кажется, в спину.

-         И не смотри ты на меня так, животное! А-а, - снова о чем-то догадался человек, - ты, наверное, меня за дурака считаешь, потому что у меня в.о. нет. А я не дурак. Не выйдет. Здесь ты не угадал.

Человек догнал слона и пнул его ногой в задницу. Потом он хотел оцарапать его толстую кожу и даже прокусить зубами. А слон почему-то думал про теплую светлую аптеку. Как хорошо, наверное, там работать, - думал он. Ведь на улице все накрапывал дождь, и насморк назойливыми толчками все чаще подходил к переносице. Когда слон выходил из раздумья, то слышал обрывки фраз:

-         Все равно мы тебя заставим работать... у тебя должна быть человеческая зарплата и автомобиль...мы тебе не дадим есть...и нечего фонарями интересоваться.

Слон несколько пугался агрессии человека и слегка загораживался левым ухом.

Вся моя беда, - думал он, - заключается в том, что я толстокожий. Толстый, самодостаточный и всеядный я. Я могу любить фонари, вместо слонихи. А где я, кстати, возьму ее в мегаполисе? А фонари есть, и они тоже хотят, чтобы их любили. Они есть, их много, этих бездушных фонарей. Любить их опасно, они холодные и мокрые. Даже думать о них -- насморк прошибает. Но если люди проносятся на Фольксвагенах так, что за ними не возможно угнаться, а сами они не в силах остановиться? Что тогда? Если у них все не просто. То им нужна высокая зарплата, то мировое признание. То вкусное слоновое мясо. Нет, людей любить трудно, даже самых чутких; ведь те, почему-то считают, что ты болен, и тебя необходимо лечить или охранять. Ничуть!

Слон вскинул хобот и протрубил один из своих походных маршей.

Оказывается, все-таки трубить он умел. Трубить, но не дудеть, стоит заметить, возможно, для слонов это большая разница.

Просто я толстокожее всеядное животное, - снова соображал он, исполнив марш, - которое в принципе может любить уличный фонарь. Как жаль, что они бездушны, фонари эти. Но как тяжело любить человека, который бросает в тебя камни и точит об тебя зубы. И я должен любить его, потому что он устал и хочет есть.

Слон осторожно взял уставшего от нападений Семена хоботом за талию и усадил себе на шею.

Они снова сидели на той же лавке.

Семен курил, смотрел вдаль и отплевывался. Слону опять как-то хотелось утешить человека, и он протянул ему газету. Рядом на скамейке давно лежала кем-то оставленная газета. Слон ее не то, чтобы не видел, просто не трогал. Лежит и лежит себе, ни я положил - ни мне и трогать; он же был благовоспитанный слон. Но сейчас, он решил, что крайний момент наступил. И он может воспользоваться чужой газетой для развлечения хандры и поднятия духа.

Семен раздраженно взял ее, сразу хотел выбросить, но прочел первые строки, и расхохотался.

Он закатился таким хохотом, что окурок вывалился изо рта и одиноко закувыркался в ночную непогоду.

-         Ты почитай, - толкнул он слона.

Слон напрягся. Очень мелкий шрифт, плюс то и дело, залетающие капли никак не могли отобразить ему картину событий. Он видел лишь фотографию мужчины и крупный заголовок "Дайте денег, господа".

-         Он же сумасшедший, разве не видно? -- Семен ткнул пальцем в газетную полосу.

Слон недоверчиво посмотрел на Семена.

Семен успокоился и снисходительно принялся объяснять.

-         Этот парень хочет, чтобы ему дали денег, чтобы он уехал в штаты и сделался там председателем организации объединенных наций.

Слон ничего смешного не находил и скромно слушал.

-         И тогда, когда он сделается председателем....

Семен не мог читать, он давился от хохота, - он б-будет помогать нам з-з-здесь.

Теперь хохот Семена обрел полную свободу. Слону же все вышеизложенное показалось логичным, и он грустно молчал.

-         Какой ты тупой! Это же придурок, посмотри на него, - Семен указал пальцем на фотографию. -- Таким нельзя давать деньги. Ты посмотри, что он пишет. Я всю жизнь занимался наукой. Наукой он занимался! Вопросами ядерной физики, релятивистской механики, и имею представление о развитии вселенной. На основе этого у меня сложилось, у него сложилось, представление о современном мире и путях решения многих насущных проблем человечества. Порукой тому, что я служил своему делу честно, - он служил своему делу! - является моя, - его! абсолютная бедность.

Семен снова разразился издевательским смехом.

Слону стало обидно за человека на фотографии, и он попытался его защитить.

-         Даже если он и не может стать председателем ООН, - миролюбиво начал слон, - он вправе желать быть полезным обществу, да и потом, просто требовать скромное вознаграждение за свой нелегкий труд.

-         За что?

-         За труд. Я представляю себе, как трудно жить рассудку постоянно занятому формулами. Да и потом, наверняка этому бедному человеку всегда что-то обещали, и он тянулся, верил, упорствовал, быть может, доказывал недоказуемое, и что же теперь?

-         Э..., заканчивай, - махнул рукой внезапно успокоившийся Семен. -- Так что хочешь оправдать можно.

-         Так и надо, если есть возможность.

Семен посмотрел на слона с таким удивлением, будто бы тот превратился в носорога.

-         А если он и впрямь станет председателем ООН и наворотит дел, что тогда? -- вызывающе спросил Семен.

-         Да не наворотит он ничего, понимаешь... - Слон пододвинулся к Семену поближе.

-         Все, - закричал человек, - не грузи меня. Он отпрянул от слона как от чумы, как от заразы от какой.

-         Но почему? -- жалобно прогнусавил слон.

И его в самом деле стало жаль. Дюралевые трубы отозвались мягким гудением, фонарный свет мигнул и стал глуше. Никто не хотел внимать слону, кроме этих бездушных продуктов человеческой цивилизации.

Фольксваген затормозил. Жижа испарялась с горячего капота. Из машины вышли двое молодых людей. Один в кожаном пальто, другой -- в костюме и при галстуке.

-         Это загруз, стопроцентный.

-         Что я дурак, что ли?

-         А что, умный что ли?

-         Конечно.

-         Это как посмотреть.

-         А как ни смотри.

Слон с интересом вслушивался в их монолог. Он ведь только что вышел из зоопарка, ему все было интересно. Вот люди открыли багажник, и слон от любопытства вытянул шею. Было от чего вытянуть. Группа белых, только что снятых кочанов чуть не выпрыгивала наружу; крышка уже замерла в верхнем положении, а кочаны все еще оставались в тесном багажнике. Словно их сдерживала какая-то внешняя сила. Сила, исходившая из-под мотора, из-под сидения, из коробки передач. Но толстые капустные жилы не хотели мириться с этой силой и набухали на круглой белой поверхности; и слону показалось, что сейчас они не выдержат и сок выстрелит ему в глаз.

Молодые люди никак не походили на плотных граждан, которые большими ножами, в полном смысле слова, на своих собственных кухнях рубят капусту. Они были элегантны, модно одеты, и о чем-то шептались. Слона они не видели, это точно, потому что дважды бросили в его сторону бумажку. Они вошли под крышу автобусной остановки и достали мобильный телефон. Техника не срабатывала. К их удивлению техника давала сбой! Они по очереди трясли телефон и ругались. У кого бы спросить мобильник?

И тут они увидели слона, сидящего рядом на маленькой скамейке из дюралевых труб. Они сразу обрадовались и тут же огорчились. Они посмотрели на толстого голого слона с презрением, словно бы это он сломал их телефон или, по крайней мере, из-за таких как он телефоны только и ломаются.

Слон не обиделся, более того, он попытался оправдать их неприязнь. Вот сидит этот слон и позволяет себе ничего не делать, - думал он за них. -- Нет, если бы он сидел в зоопарке, он был бы вполне уважаем, мало того, получал бы зарплату, еду, имел право на охрану жизни и здоровья. А так, в открытом мегаполисе, сидеть и ничего не делать -- это же преступление. Ведь все течет, все изменяется, нельзя сидеть. "Правда, изменяется. Красиво! -- слон отвлекся от мыслей. -- Крайслер блеснул крылом и улетел за мечтой по шоколадной глазури. А за ним целая кавалькада; и только сказочные шлейфы развиваются в мимолетном пространстве. Ловите нас, если хотите..... Секунда, и ничего не остается от былой красоты, силы, уверенности. Но ведь это не правильно! -- возмутился он. -- И это не правда, если я помню об этом!"

У слона даже дыхание перехватило от внезапного такого заключения.

Взгляд одного из молодых людей был устремлен в ночную непогоду. Красивый целеустремленный взгляд. Слон сразу вспомнил подобный взгляд. Он принадлежал героини фильма про революцию и предательство. Слон видел тот фильм еще в зоопарке, когда был маленький. Такой непреступный, этот взгляд, был устремлен вдаль, за горизонт. Глаза актрисы были водянисты, прозрачны, очень красивы. Слон хотел влюбиться в эти глаза, но вовремя вспомнил, кто он есть. Если бы все рождались с такими глазами, вот тогда да, тогда можно было бы и влюбляться. Но пусть дети будущего будут рождаться с такими глазами, с таким взглядом, - твердил себе маленький слон, чтобы спокойно уснуть.

Белая капуста словно бы росла. Она распирала багажник. Да и капуста ли это? Слону показалось, что это полушария некоего живого вещества самовольно распирают багажник, жадно стремятся на волю, в мегаполис, под его фонари-одуванчики. Сейчас, если не закрыть багажник, они набухнут и разнесут всю округу.

-         Ты совсем лох!

-         Это ты лох!

-         Где взять мозгов? Свою голову не приставишь...

-         Где взять мозгов....

Молодые люди трясли телефон. А Юра не мог оторваться от растущего биологического вещества. Еще чуть-чуть. Еще капельку. Он уже прищурил глаза и до предела зажал уши. Лишь хобот, бесполезно свисавший под лавку, вбирал что-то положительное и довольно подрагивал. Но вдруг и он насторожился, напрягся и словно кнут взвился из-под скамейки; он собрал в высоте всю свою инертную массу и обрушил ее на крышку багажника.

Молодые люди опешили. Фольксваген миролюбиво покачивался; худшее было позади. Глаза молодых людей округлились и стали большими водянистыми глазами детей. Они с испугом взывали к разуму в окружающее пространство. Они повторяли, что кругом глупость, но нельзя же так, должна же быть частица разума, которая убережет нас от животной дикости. Глаза их были невинны.

Фольксваген скрылся. Семен вылез из-за слона и, чертыхаясь, занял свое прежнее место.

- Чего ты смотришь на меня? Что ты на меня смотришь, не человечище? Приятели это мои. Куда тебе понять человеческие отношения? Блин! Как я им покажусь? Блин! Они же на Фолькене ездят.

Семен нервно закурил. Он бы плюнул, забрал все пакеты и ушел бы восвояси, на край света, в Питер, куда угодно, но что-то его все еще останавливало.

-         Они тоже из Питера? -- спросил слон осторожно.

-         Да из какого Питера? Что ты как маленький? Неужели ты до сих пор не понял, что я тебя просто разводил на бабки?

Слон пассивно молчал.

-         У тебя должна быть машина, - крикнул вдруг Семен ни с того ни с сего. -- Зарплата, дети у тебя должны быть!

-         Дети, - прогнусавил слон. -- Но для детей же требуется слониха?

-         Зачем тебе слониха? Возьми первую попавшуюся девчонку, вон их сколько ходит, и будут у вас дети.

У слона округлились глаза, и обвис хобот.

-         Да за это же посадить могут.

-         Ну а как же ты детей собрался заводить?

Слон виновато посмотрел на Семена.

-         Никого я заводить не собрался.

Человек припал к сигарете.

-         Ты у меня почувствуешь до самого кончика своего длинного бестолкового хобота, что человек это звучит гордо, все-таки. Да, - мотнул он неприкаянной головой в панаме, - гордо, черт тебя дери. Что ты меня все время путаешь? И не говори, что ты не человек! -- махнул он рукой и окурок улетел в темноту. - Мы сделаем из тебя человека. Ишь, нашел отговорочку, не человек он, видите ли.

Семен орал как сумасшедший на вокзале "Купите бублички".

Слон ничего не нашел лучше, как придвинуться к человеку и мягко обнять его за плечи хоботом.

Семен неприязненно сбросил мягкий теплый хобот.

-         Чего ты понимаешь? Что ты все время лезешь со своим хоботом? Ты что голубой?

-         Почему голубой? -- потупился Юрий.

-         А какой? -- зло спросил Семен и челюсть его решительно сдвинулась в сторону.

-         Серый, - просто ответил Юрий.

-         Какой? -- потупился Семен.

-         Ну, песню помнишь?

-         Какую еще песню?! За базар ответишь! -- прошипел он злобно и расправил голые загорелые руки.

За базар Слон ни то, чтобы старался отвечать, но если было не понятно, пояснять пытался всегда. Поэтому он запел старую, слышанную им когда-то в детстве песню:

Слоник, мой слоник, ты не грусти

В жизни бывают серые дни.

Может быть в детстве, может во сне

Ты прислонился к серой стене...

Семен смотрел на Слона осторожно и с раздражением.

-         Это же жизнь человеческая! -- не дослушав песню, постукал он себя по лбу скрюченным указательным пальцем.

Слон не стал допевать песню. Он опустил голову и принялся разглядывать красивый радужный асфальт. Он, наверное, никогда раньше не видел этого асфальта, и не знал, что такое дети и слониха. Куда ему было об этом думать, в зоопарке? Все те мелкие шалости, на которые он там отваживался, были всего лишь шалостями. Сейчас, даже с теплотой, он вспомнил префекта, над которым так вредно шутил. И понимал, что у того была обязанность, семья, дети, жизнь человеческая, и поэтому он мог позволить себе "гнать пургу" на празднике. Нет, не то словосочетание. -- Слон виновато подобрал хобот. - Он просто выполнял обязанность, возложенную на него обществом. Такую же обязанность, как и все остальные, во имя того, чтобы дети не остались голодными, а взрослые не ругались и не дрались.

-         Что ты понимаешь? Страсти правят человеком, жадность, зависть... - взывал невидимый разгоряченный Семен. Но слон его даже и не слышал, он в это время просто сожалел, что послужил поводом такой горячности. Нет, он не отмахивался хоботом, ни закрывался ушами, он честное слово не слышал. Кажется, Семен тряс его обеими руками за крупную щеку и саркастически улыбался, даже пытался хохотать. Он от всей своей души желал Юрию успеха в этой увлекательной жизни из разноцветных фонариков.

-         Ты из Москвы? -- кричал он в большущее ухо.

-         В каком смысле? -- гнусавил Слон неразборчиво сквозь хобот.

-         В прямом, хрен тебя дери!

-         В некотором роде да. А вообще-то я родом из Германии. Меня завезли в Москву в малолетнем возрасте.

Семен не терпеливо вздохнул.

-         Ты что, чума, чтоб тебя завозить? Или тонна абрикосов? Из какой ты нафиг еще Германии?

-         Из Великой, - гнусавит Слон улыбаясь.

-         Ты меня с ума сведешь. Кто ты такой, на самом-то деле?

Слон стоял и виновато хлопал глазами. Он и вправду иногда не мог понять кто он такой. И сейчас, когда вопрос снова стал остро, он всего лишь робко перетаптывался.

-         Так кто ты? У тебя прописка имеется?

-         Имеется, - радостно, будто опомнился, ответил Слон и махнул передней конечностью. -- Конечно, имеется, вот! -- он достал паспорт и указал на штампик.

Семен недоверчиво вгляделся в документ.

-         Где военкомат находится? -- вдруг спросил он.

Слон так и присел. Опоры заскрипели.

-         Чей?

-         Твой, согласно прописке, - спокойно сказал Семен. - Ядрить тебя некому.

-         Раньше на Варшавке, а сейчас не знаю...

Все, это был крах. Военкомат и сейчас находился на Варшавке. Семен это знал и понял, что спросить ему больше нечего. "Ну почему этому ушастому так везет? И куда смотрит милиция до сих пор? Почему таким вот в этом городе все еще есть место? У них даже документов никто не спрашивает, а меня останавливают на каждом задрипанном светофоре. Они же ни фига не делают! Когда я уезжал из своей дыры, я думал что здесь, таких вот как у нас, не встречу. Я думал таких вот уже извели совсем здесь. А вот нет, фига, встретил. Смотрит и ушами хлопает. Аж ветер проносится. Стрелять таких надо, безжалостно и поголовно. Сейчас ведь еще утешать начнет, виноватым себя почувствует, прилипнет своим хоботом, слезу пустит, и не отцепишь. Тьфу, как я этого наелся. Кругом бардак. Всю жизнь они мне изга-ди-ли! Она и так кругом дерьмо одна. А еще они везде со своими хоботами лезут" - так думал Семен.

Слон подсознательно понимал, что нужно подумать о своей непутевой жизни и, наверное, поэтому посмотрел на фонарь, и вспомнил детство. Тогда, в Дрезденском питомнике, было дело, за ним ухаживали две маленькие слонихи. Они были далеко не последние в том питомнике. Почему они ходили за ним, он не знал. И вообще, он мало обращал на них внимания. Он, видите ли, целиком был погружен в режиссуру своих фильмов. Наверное, он хотел стать большим режиссером! И одна маленькая слониха очень подходила ему на роль главной героини. Он ее часто инструктировал и настраивал.

- Назначаю тебя сегодня ответственной, за главную роль, - говорил он серьезно.

А вторая маленькая слониха тоже могла подойти на роль, но он пока ее не задействовал. Может берег пока, может, просто не подходила. Маленькие слонихи хотели завлечь его в свою детскую игру дочки-матери. Он ходил в их деревянный домик возле песочницы, они кормили его снегом и корой, гладили по спине мокрыми варежками. Он, честно сказать, не понимал их игры. Он постоянно думал о предстоящем фильме. И не знал, что Московский зоопарк уже послал запрос в Дрезден на слоненка средних размеров, и уже получил положительный ответ.

Он и не заметил, как свернул в переулок и вышел на улицу.

-         Ты просто боишься брать на себя ответственность, - откуда не возьмись, снова вторгается в его безобидные воспоминания строгий голос Семена. -- Ты не хочешь искать себе лучшего места под солнцем.

-         А мне везде хорошо, - отвечает он будто бы. Или снова не отвечает, продолжая будто бы бесцельно брести по улице, вспоминая детство.

-         Ты свинья! -- будто бы слышит он яростное.

-         Я слон, -- снова будто бы отвечает он свое беззлобное.

-         Ты должен знать, что Земля круглая и летит в огромном холодном пространстве, а не покоится на трех китах, слонах и всякой другой непонятной нечисти, - кричал вдогонку Семен.

Слон и не заметил, что фонари светят не со столбов, а весят на проволоке, которая натянута между невысокими старыми домами над асфальтированной мокрой дорогой. Они ему кажутся золотыми пуговицами на длинном кителе ночи. Так же, как и там, вдали, на перекрестке, красные габаритные огоньки машин сливаются в единый поток и становятся кровью под этим кителем.

Слон, видя все это, чмокает от удовольствия и решает продвинуться. Люди небольшой группой следуют мимо него по своим делам. Он мысленно желает им удачи, будто бы не помнит, что они недавно хотели его съесть, и не от голода, а скорее из развлечения, а потом обманывали.

Он старается не поднимать головы, потому что болит шея, оттого что недавно разглядывал многоэтажки. Он идет, наслаждаясь асфальтом, купающимся в жидком оранжевом свете, шипением глупых котов и крепостью холодного осеннего воздуха. Вскоре перед ним оказываются мощные металлические опоры. Они выполнены из толстых швеллеров с круглыми разгрузочными отверстиями, и имеют смешные пупырышки, имитирующие клепку брони. Забавно. Как ни больно, он все-таки поднимает голову. Так и есть. Опоры держат легкий козырек молодежного кафе, если не учитывать черно-синего беззвездного неба. Они широко расставлены и несколько выступают из-под козырька, в них присутствует твердость и уверенность. Он с удовольствием их обходит, нежно касается хоботом клепки, глядит в стеклянную дверь. Там, в торшерном полумраке сидят люди. Они курят, слушают "мобильники" и красиво улыбаются. Скучают. Он топчется у опор, потом идет вниз по гладким блестящим ступеням. "Как хорошо, что с меня не берут платы за прогулку!" -- видимо, думает он. Теперь он любуется фигурно уложенными камнями мостовой. Бережно проводит по ним ступнями. Сначала одной, потом второй. В электрическом свете камни имеют множество оттенков и чем-то напоминают драгоценные самородки Урала. "Это же каменный цветок!" -- восхищается он, узнав орнамент. Он с трудом отрывается от камней и снова поднимает голову. Там, за громадами современных магазинов виднеется башенка западной средневековой Европы. Надо же, и ей ведь тоже нашлось место в этом удивительном городе! Вполне довольный, он хмыкает и сворачивает в арку. Ослепительно освещенные окна какого-то ресторана и громкая музыка заставляет его вобрать голову в плечи, но не отвергнуть выбранного пути. У дверей в черной новенькой форме стоит охранник. С молодым студенческим лицом, он зорко, не моргнув глазом, охраняет, нанявших его для веселья, клиентов; он полон инструкции и важности выполняемого дела. С противоположной стороны из темного угла за происходящим наблюдает обычный российский парень в серой форменной ушанке сдвинутой на затылок и расстегнутом до половины бушлате с милицейскими погонами.

Один зевает, другой повторяет инструкцию и формулы, кто-то отмечает юбилей; в ночном переулке полный порядок. Слон отчего-то рад. Видимо он сейчас чувствует себя на своем месте в этом порядке, впервые, выйдя из зоопарка. Надо же, он хочет подойти поближе к ребятам и обнять хоботом каждого, но этого не делает - боится нарушить порядок. Он от души радуется свету посреди ночи, и проходит незамеченным.

Переулок внезапно кончается, и он опять попадает в темноту. Сделав несколько шагов, он останавливается, и замирает, от удивления. Перед ним все четче определялся могучий силуэт Кремля. Вот он дух человеческий! -- чуть ли не в слух, наивно, восхищается он. Ведь, если честно, сидя в зоопарке, он мечтал увидеть Кремль. -- И теперь он видит грандиозные башни. У него невольно открывается рот. Но вскоре он овладевает собой и снова пытается рассуждать. Эти башни, - думает он, - ни что иное, как камни, вывороченные из недр человеческим духом, наверное, для того, чтобы устремить их к небу. Наверняка для того! Он чувствует большими ступнями горбатые сильные камни Красной площади и не может оторваться от Кремлевских башен. Ведь те и другие век за веком отражают ночь и внезапную непогоду, и стремятся ввысь, к самому небу. Глядя на холодные нежилые башни, слон все-таки не может до конца понять своего восторга.

Он оглядывается и видит несколько серых прямоугольных громад, подсвеченных электричеством. Теперь он понимает. Он сразу именует их застрявшими ледоколами. "Да, они величественны, - соглашается он, - но они когда-то завязли в этих каменных площадях оттого, что изначально не знали, куда им нужно плыть". Неужели он им сочувствует? Уши его колеблются.

Пошел дождь. На асфальте оживает свет белых фонарей, он колеблется как студень, по нему перемещаются длинные живые тени одиноких людей. Неожиданно лают собаки. Слон возмущается. "Как можно решать свои шкурные вопросы в такое волшебное время?"

Слон нехотя плетется к метро. Как его туда пропускают? Для него это непостижимо. Может быть, по мере нахождения в мегаполисе у него так быстро трансформировался облик? "Нет, очеловечится я не мог, это ясно" -- рассуждает он. У него и в мыслях нет подобной кощунственной идеи. Но может, он стал похож слегка, наружно?

Гул эскалатора сопровождает его под землю, под которой есть свет, но нет неба. Это его беспокоит. Он нервничает. Если бы он был собакой, он бы, наверняка залаял. Но ему нельзя лаять, он не собака. С грустью он зачем-то вспоминает оранжевый уличный фонарь, который силился пересилить туман, а потом попал в лужу. Он будто бы искрился и трещал от натуги, и, даже, когда попал в лужу, совсем не потух, но стал ровным и правильным, может быть именно таким, каким и должен быть задуманный инженером фонарь.

-         Юлька, привет, у меня срочное дело. Можешь быть сегодня в восемь у памятника? Там объясню.

Семен повесил трубку.

Слон вспомнил про маленьких двух слоних сейчас, глядя в глаза девушки. Зачем он их вспомнил? Ведь эти глаза, красивые как у актрисы, красивы сами по себе, без ненужных воспоминаний. Но слон мотает головой, словно не хочет верить, что они самые настоящие не воображаемые и находятся здесь, перед ним, может быть даже для него. Он никак не хочет в это поверить. Он даже вспоминает, как сестра его, еще маленького, водила на новогодний праздник, на работу отца. Малыши находились в фойе и ждали подарков. Наконец, двери распахнулись и им разрешено было пройти в большую светлую комнату, к большому круглому столу на котором уже лежали приготовленные Дедом морозом куклы, паровозики, конфеты. И каждый подбежал к столу и выбрал свой подарок, тот о котором давно думал и мечтал, поэтому заблаговременно шепнул о нем на ушко папе или маме. Он выбрал его безошибочно среди общей разноцветной кучи. И Слон тоже уже выбрал себе великолепную куклу, которая сидела посреди стола с пышными розовыми бантами и румяным лицом, и взирала на мир светлыми стеклянными глазами из под длинных черных ресниц. Слон потянул к ней слабенькие ручки, но тут же перед его носом возник пакетик оловянных солдат и строгий голос сестры спросил "Нравятся?". Слон честно ответил, что больше хотел бы ту, что сидит посреди стола, но "Мало ли чего нам хочется?", - сказала старшая сестра. Вот тогда слон впервые задумался над своей судьбой и над судьбой как о понятии.

Слон по-прежнему смотрит в эти глаза и снова хочет загородиться воспоминаниями, мыслями, что он толстый, что кожа его как кора старого дуба, что у него хобот, и что его, как всегда, с кем-то перепутали. Он крутит головой по сторонам. Он сравнивает с собой прохожих молодых людей, и находит, что они в сто раз лучше, образованнее, интеллигентнее, красивее; неужели она ничего не понимает?

Нет, она ничего не понимает. Она пронзает его своими серо-голубыми глазами, и понимать ничего не хочет. Оказывается, она его долго искала. Вот такой именно ей и был нужен все это время, оказывается. Где он, только, так долго ходил? В зоопарке сидел. Сказать -- не поверит. Смех, да и только. Как ей все объяснить?

И вдруг, внезапно, по необъяснимой случайности, он верит. И не может оторваться от ее глаз, и наговориться не может. Мир, окружавший его до сих пор, отдалился, как бы отступил на второй план. И он ее видит всю, целиком, только ее, и ничего вокруг. Мир больше не участвует в воображении слона. Он будто принес себя в жертву слону, его счастью. Неужели он и, правда, живой? Кто? Он!?

И тут все рушится. Слон снова погружается в рассуждения.

"Тогда я не могу взять этого! - словно гром грохочет в его сознании. - Я не могу, я не достоин, я слон, у меня хобот, у меня ноги толстые, у меня, у меня....". Слон жмурит глаза и как ребенок беспорядочно мотает головой. По щекам его текут слезы. И все-таки он продолжает мыслить, он пытается найти самый важный, самый сильный среди толстых ног и ушей контраргумент. "Я не могу принять такого подарка, - наконец говорит он себе. -- Нет, не так, - тут же образовывается в его большом мозгу. -- Я не хочу покидать тебя, мой большой мир, лишаться даже малой, отдалившейся твоей частицы". Теперь он спокойно смотрит и словно взвешивает его и ее; долго, педантично, как породистый немец.

Дом на Котельнической. Поворот на мост, светофор, выезд, теперь во двор, парковка.

С ним Семен. В руках у него цветы, Шампанское. Что он здесь делает? "Что ОНИ здесь делают?"

Высотный дом, скорее гостиница, чем дом. Неужели здесь запросто могут жить люди? Потолки до самого неба.

-         Вы к кому, молодые люди?

Консьержка. Семен что-то отвечает. Она с удовольствием встает и рассказывает дорогу. "Надо же, с удовольствием. Кто они такие-то?"

Они ждут лифта. Семен то и дело привстает на носках своих до блеска начищенных ботинок. Стрелки его брюк ритмично изламываются и выпрямляются, словно отсчитывают такт его негромкого стэпа.

Шикарная машина бесшумно везет их вверх. Он впервые видит себя в огромном зеркале. ДА ОН ЛИ ЭТО! Черный узкий смокинг. Ослепительно белая рубашка. Галстук. Умасленные гелем волосы. Где его хобот? Нет, это не он. Он отворачивается. "Да ты!", словно уверяет его Семен, передавая букет роз. Вот это да. Их больше дюжины.

Он снова смотрит в зеркало. У него растерянное лицо. Все-таки это он.

Семен толкает его в бок, он хмурится, лифт останавливается.

Они дружно отсчитывают стэп по коридору. Семен на ходу поднимает локоть, туго облаченный в черную материю; белый манжет застывает на уровне глаз. Он поворачивается к Слону и улыбается.

Слон понимает только то, что они успевают вовремя.

Звонок. Длинный пронзительный, совершенно ощутимый. Он пробирается в него и нарушает работу органов. Когда же он кончится? Таким будить нельзя, это не гуманно.

Внезапно открывается проем полный света. Две миловидные девушки дружно им улыбаются. Где он их видел? Пожалуй, нигде. Одна светленькая, другая темненькая. Длинные распущенные волосы, круглые мордашки. Глаза? Серо-голубые, пронзают на сквозь. Стоп.... Точно.

Они проходят в прихожую. Стройные, высокие, они оживленно переговариваются. Принимают цветы, бутылку, еще какой-то сверток. Семен галантен, говорит комплименты. Шутит.

Коридор почему-то узок. Почему? В таком доме не может быть таких узких коридоров. Понял, его заставили книжными шкафами. Потолок достаточно высок. Чрезвычайно высок. Словно вся жизнь должна проходить у потолка, там, где нет книжных шкафов.

Они идут. Минуют комнату еще с одним высоким потолком и хрустальной люстрой по середине. Она как клумба или нет, как фонтан сфотографированный голографическим фотоаппаратом, который брызги превращает в хрусталь, дрожащий на проволочках. Но почему вверх ногами? Почему бы и нет. Даже интереснее, что вверх ногами.

Они не останавливаются, они идут. Комната поменьше. Перед ними окно, плотный тюль рассеивает дневное сияние. Часть сияния располагается на небольшой тумбе слева, часть на углу диванчика справа. В глубине, у двери, возле него притаился угрюмый шкаф. Он не досягаем свету, так же как и они с Семеном, - очень плотный тюль.

Они садятся на диванчик. Теперь он видит дальнюю стену. На ней темный широкий квадрат, видимо рама картины. Но суть не в этом. Девушка с распущенными светлыми волосами, она ему нравится. Это она. Маленький нос, чуть курносый. Кожа прозрачная с холодноватым оттенком обтягивает его утолщение, там, где начинается хрящик. Круглое личико. Он отлично помнит, что он ей не безразличен. Он счастлив.

Ни Семена, ни другой девушки нет в комнате.

Кажется, их зовут. Где его брюки? Их ищут! Чего их искать-то? Где его брюки? Он ищет их на батарее, за шторой. Желтая тяжелая штора с шелковой вышивкой. Желтая, потому что включен светильник. Неужели уже вечер?

На батарее их нет. Девушка без юбки, но в колготках, совершенно не подает признаков нервозности. Он уже не ищет брюк. В желтоватом свете бра он стоит у стены, без брюк. К нему присоединяется Семен. Он тоже в трусах, носках и рубашке. Может быть в смокинге, Слон не утверждает.

Девушка со светлыми волосами очень мила. Где, он ее видел? Он лишь может утверждать, что между ними ничего не было. Они с Семеном в идиотском наряде. Где их брюки, они сказать не могут. Нелепая ситуация.

Из проема узкого коридора выглядывает круглолицая женщина средних лет. На ней нарядный домашний халат и черный парик (карэ). Ладони соединены у пояса, локти напряжены, видимо она нервничает. Она старается быть непринужденной. Она, оказывается, много о нем слышала и прочла его стихотворный сборник. Оказывается Слон - поэт. Во как. Это все Семен.

Они с Семеном по-прежнему без брюк, у стены. Светильник схватил их лица и не отпускает. Их руки опущены. Они ждут.

Девушка нисколько не смущается. Она бродит по комнате. Теперь он замечает мягкий ковер, по которому она плавно переступает. Мягкие ворсинки достают до ее щиколотки. Уютно.

Входит человек солидного вида, лет пятидесяти. Кажется он в брюках, в светлом зеленоватом пиджаке, белой рубашке и тоже при галстуке. Его залысины и крупный высокий нос тут же становятся достоянием затаившегося бра. Он радушно приглашает следовать за ним.

Они проходят в следующую комнату, подсвеченную другими бра. С ними еще и другая девушка с темными распущенными волосами. Она с подносом, предлагает Шампанское. Они берут по холодному длинному фужеру на короткой ножке. Болтают об искусстве. Мужчина оказывается профессором искусствоведения. Он показывает свои книги, коллекцию забавных статуэток.

В свете очередного бра рождается мир из трех людей (солидный мужчина, он и Семен), и половины освещенной полки редких старинных изданий. Очень симпатичный мирок.

На профессоре теперь очки. Он по капле вбирает Шампанское и удерживает его губами. В свете бра оно искрится тонкой изогнутой полоской, - так он его смакует. Очки надежно предохраняют его глаза. Светильник силится и не может их достать. Лишь два желтых электропятна шипят на поверхности темных стекол.

И все-таки он с ним не согласен. Что-то его раздражает. Эти два пятна на месте глаз или его мнение о Микеланджело? Он спорит. Конечно, напрасно. Он решительно идет за ним в большую комнату, где ослепительно сияет голографическая люстра. Неужели он хочет его догнать и объяснить суть дела? Он раздражен. Он без брюк. Он не прав.

Стать свободным. Вот она мечта всех мечт. Поселиться в городе, купить квартиру с машиной и жить свободней. Хочешь - сиди в квартире и пей. Хочешь - езжай в машине и слушай музыку. А хочешь - иди по городу, да кури, никто тебе слова не скажет. Делай, чего хочешь.

Слон как раз проходил мимо памятника полководцу. Он хотел сказать "Привет, полководец", но застал его привставшим на стременах, глядевшим вдаль, и решил не отвлекать. Он еще отметил, что погоны того изогнулись, словно крылышки перед взмахом, и решил, что крылышками они быть не могут. Он резонно рассудил, что погоны должны куда-то гнать, ведь они погоны. Поэтому крылышками быть никак не могут. Это вот у меня уши, словно крылья. И сам я словно птица ходячая. Вот это правда. В детстве, помню, плакал. А сейчас иду себе и думаю: дурак, чего плакал? Чего плохого? Шевелятся, правда, не впопад - идти мешают, а так ничего плохого. Говорят карма. Говорят, я -- прошлым поколениям или мне -- прошлые поколения задолжали чего-то, и вот я теперь птица с ушами или слон с крылышками. Карма, слово-то какое, страшное. Кара, карманник, Карабас-Барабас.... Их послушать, так теперь только ходи, плач и отрабатывай эту свою карму на каждом перекрестке, у каждого прораба, и каждый гвоздь тебе будет начальником. Нет, лучше я буду слон с крылышками -- без крылышек, какая там разница. А то, что шевелятся не впопад -- так еще интересней. И куда меня все заносит?

Да кто вообще сказал, что слон должен быть худым, сексапильным и с мобильным телефоном на шее? Где вы видели слонов с мобильником? Ладно, товарищ полководец, не мерзни, я еще подойду.

"Я знаю, чего мне это будет стоить, - говорит Юлька. - Я знаю, что это мне дастся кровью. Большой кровью". Слон бесстрастно глядит на телефонную трубку. С тех пор как он научился говорить по телефону с Юлькой, он научился и смотреть бесстрастно на телефонную трубку. Он вспоминает в этот момент ее страстные серо-голубые глаза, остальное он вспоминать отказывается.

Он колеблется и снова решается приложить трубку. "Я знаю, чего это мне будет стоить, но я заставлю себя сделать этот шаг". Он опять смотрит на трубку. Он может долго на нее смотреть, может быть даже полчаса. Ведь он когда-то был терпеливым слоном.

Нет, мне осталось одно, - сокрушенно глядит он на трубку, - пальцы в рот и смотреть хоккей. А что, люблю хоккей. Ездят там дядьки в пластмассовых шлемах. Ездят и молчат. Ездят, бьются и молчат. Только борта грохочут. Какая разница из-за чего бьются. Бьются и никому не мешают. Это самое главное. Надо им значит так -- биться. Нет, наверное, совсем я стал чего-то очеловечиваться, совсем нервы разработались, то есть разболтались. Так что остается смотреть хоккей, хоккей.... И можно без всякого свиста, просто тихо сесть и смотреть, и все.

Слон снова решается приложить трубку.

-         Нет, я не хотел уходить из зоопарка, просто так обстоятельства сложились.... -- пытается отвечать он. -- Жить в городе, конечно, интересно...Но людей и там много видел....Так и что - что из клетки? Они стоят долго, ты их изучаешь - они тебя. Беседовать пытаются....Да, пойти никуда не могу. Но зато, знаешь, когда гаснут фонари над зоопарком, и он опускается в ночь -- ничего тебе не мешает любоваться мерцающими огоньками неба. Я даже все спутники изучил. Знаешь,...Знаешь? Уже надоел?

Опять Микеланджело. Почему я его должен любить? Что с того, что я, в общем-то, грамотный и образованный? Что с того, что у нас с ней красные дипломы? О, опять эта песнь о человеке и человечестве. С ума сойдешь.

Слон отрывисто опускает трубку. Видимо он переживает. И чего она ему там наговорила?

"Любой другой на моем месте от всей этой учености удавился бы, - думает он. -- Но я жив, потому что я слон. Ведь учить зверей, если разобраться, это вреднейшая вещь. Предположим, грамотный крокодил вдруг берет газету и узнает, что он хищное кровожадное животное, не имеющее никакой ценности для общества, если не думать, конечно, о коже для портфелей, предположим, и теперь, вполне возможно, что вместо того, чтобы спокойно лежать в зарослях и поджидать добычу, он выплывает на середину и топится. От угрызения совести топится, от уязвленного самолюбия. Забавно. Остается одно из трех: либо изживать в себе крокодила, либо изживать уязвимое самолюбие, либо того, кто такое пишет. Но вы вдумайтесь, что значит, для крокодила перестать быть крокодилом? Как хорошо, что я не крокодил, а слон толстокожий".

Слушаем дальше.

-         Сколько в Афинах было храмов Афродиты? Ну, кажется три. -- Да нет, не стыдно мне. Не помню я. - Могу я не помнить!?

Совсем с ума сойдешь так. Даже если и помню, то, если разобраться: каждую неделю -- вина, цветов, еды, подарков на подносах, с песнями, танцами. А она все хочу, хочу, хочу. Пришла, легла на диван, не разуваясь, Афродита Ивановна, называется, будто бы. Барыня легли и просють, вот как это называется на самом деле.

В общем, он выходит во двор.

Какой снег! Какие крупные хлопья! Выхожу на улицу, вижу мокрую от снега дорогу, заснеженный тротуар, припорошенные деревья, козырьки подъездов и внутри все трепещет. Господи, как хорошо! Взгляните, будто из ледяной берлоги, из переулка выбирается сонный троллейбус. Он покряхтывает, ворочает своими нескладными частями, выбирается. Явился, не запылился, но это к слову. Он забирает утренних пассажиров, толкается, и отправляется блуждать среди белого пушистого снега.

Фары встречных легковых машин, словно бриллианты, будто обожгли и тут же скрылись. И мы даже оборачиваемся, словно ищем мимолетную новогоднюю сказку, за белым пушистым снегом. Найдем ли?

Так что же нам остается в этом мире?

Белый чистый снег, который укрывает низкую ограду бульваров? Который, еще вчера укрыл соседнюю аллею? Вчера? Или месяц назад? А он все падает и падает, и нет ему ни конца, ни начала. Вот он уже подобрался к самым стволам самых старых деревьев. А теперь по их толстой терпеливой коре он хочет пробраться на самый верх. Обратно, домой... Или нет, это сами деревья незаметно нагибаются и берут его своими уродливыми руками, а затем поднимают все выше, выше... Господи, порадуйся какой снег у тебя нынче!

Снова блистают фары и проснувшиеся пешеходы спешат за приснившейся сказкой. Быстрее, еще быстрее -- поторапливают их хорошо обутые собственные ноги. И даже большие вывешенные рекламные часы "Касио", вывешенные низко, над самой головой, недоумевают. Наверное, они сегодня не в форме; они на секунду задумываются и отстают навеки.

И только золотые вечные купола блистают среди белого-белого снега. Блистают и никуда не спешат. Слон шевелит губами. Во славу скорого Крещения, очисти, благодатный снег, грехи наша. И падает он чистый, поднебесный, тихо, беззлобно, становясь между суетой, загораживая недавнюю обиду, исцеляя и отбеляя все на своем пути.

Слон смешно ежится. Его лопатки забавно двигаются, а его толстая шейная складка, словно меховой воротник, сплошь обрастает снегом.

Слон ходит по городу и не замечает, что за ним давно наблюдают. Группы зевак, щелкая фотоаппаратами, источая удивленные улыбки, давно уже ходят по его большим следам и даже осмеливаются заходить с боков.

Он и представить себе не может, что в городе уже давно организована "Группа слоновой поддержки" и что ходить ему, вполне позволено на красный сигнал светофора, а летать один раз в год льготным бесплатным рейсом "Аэрофлота".

Оказывается, все, что он бормочет сквозь сон, гуляя по городу, кто-то слышит, проходя мимо него, стоя в телефонной будке, в очереди за билетами на стадион. Всем особенно понравилась его песнь о свободе, которую он мог любить больше чем фрукты, больше чем слоних и мартышек.

"Группа слоновой поддержки" неоднократно уже выступала с призывом: "Отнять излишки у многих богатых олигархов и передать их единственному бедному слону, который все бредет да бредет один под мокрым неприятным снегом".

-         Да нет, - слышится в толпе на данное воззвание, - он работать просто не хочет. Не за что отдавать ему излишки, лучше нам их отдайте.

-         Нет, все равно ему отдадим! -- настаивают с той стороны.

Слон боится таких речей. Он, как обычно, с опаской оглядывается, словно проверяет: "А, может, это не про меня?" или "А вдруг про меня?". Страшно становится слону, но только первое мгновение, а потом он идет и идет себе дальше.

-         Зачем ему излишки олигархов? Ведь у него и так лишний вес.

Вот такие замечания слон считает вполне справедливыми и поэтому успокаивается. И, правда, зачем ему излишки олигархов?

Тут же подскакивает Семен:

-         Ты так неправильно рассуждаешь, потому что у тебя семьи нет, - утверждает он, - детей нет у тебя. А если бы были дети, ты бы от излишков не отказывался бы, понял?

Слону снова становится страшно. Он думал, что Семен уже давно покинул его судьбу, но нет. Его смуглое лицо, под, занесенной снегом панамой, иногда еще показывается.

-         Ты! Француз! - говорит ему Слон.

-         Какой я француз? -- опешив, недоумевает Семен. Он делает гримасу, видимо, опасается за психическое здоровье Слона.

У Семена теперь усы, они тоже запорошены снегом, дубленка, дорогие перчатки, браслет и все та же панама, занесенная снегом, правда -- француз.

Слон неожиданно поет:

-         По старой смоленской дороге...

Как видно у него натуральный бред. Семен делает пару шагов назад. Слон ловит его хоботом и прижимает к себе.

-         Брат, - говорит он ему.

Семен с опаской озирается. Белый день, люди спешат на работу, обходят, сторонятся. Их всего лишь двое на этом скользком тротуаре. Они балансируют. Если Слон так и будет обниматься, они и в самом деле не удержатся. Семен понимает это, и пытается заинтересовать Слона разговором:

-         В твою пользу "Исторический клуб любителей Рыцарских Орденов"...

Семену договорить не удается. Слон загораживает ему хоботом рот.

-         Да погоди ты, - высвобождает он голову, и выкрикивает, что есть силы: - Этот клуб прислал уведомление, что ты зачислен в их список почетным членом.

И Слон падает на задницу.

Сидит. Опа. Вот это да. Вокруг идут прохожие, а он сидит. Семена и след простыл. А он сидит. Вот это да. Опа.

И долго я так буду сидеть? Снег стал тише, ворона прилетела, каркает, люди сейчас на обед пойдут. Чего там еще-то интересного в мире? Нет, хватит, посмеялись и будет. Все равно, надо подниматься и идти дальше.

Он тяжело поднимается и идет дальше.

-         Только тебе нужно выправить паспорт! - неожиданно раздается из-за кирпичного угла, словно с другой планеты и слон замирает, как парализованный. -- Только фамилию тебе чуть изменить надо. Предположим, если ты был Слон, то теперь будешь Слонов, чтобы было складнее. Понял?

Слон с трудом приходит в себя.

-         Иди ты на фиг, - говорит он.

-         Так не складно! -- бодро доносится из-за угла в ответ.

-         А ты умный, ты и складывай, - запускает Слон за угол.

Снова поговорили. Не хорошо. Слон топчется, переживает и уже готов сменить фамилию. Он поворачивается, идет за угол, но никого не находит. С грустью он идет дальше. Переживает, обидел хорошего человека. И только снег летит с высоты, крупный, холодный. Только он может всех остудить и простить. Слон поднимает голову и закрывает глаза. Снежинки не успевают покрыть его большое теплое лицо, они тут же тают и превращаются в воду.

Резкий неприятный голос. Слон не открывает глаз, наверное, боится, что их запорошит снег.

Резкий неприятный голос. Женский. Что это значит? -- гадает он, не открывая глаз. - Просто резкий неприятный голос. Но ведь женский! Может быть он чуть-чуть бархатистый? В нем вполне можно услышать приятные былые нотки. И что это значит, если постараться услышать приятные нотки?

Он осторожно открывает правый глаз. Женщина. Она рассказывает что-то своей подруге и курит. Отрывистые слова и клубы дыма попеременно вырываются в пространство, словно из бани.

-         Мой балбес вчера опять пришел поздно.

-         Твой балбес в сравнении с моим просто ангел.

-         Да все они делятся на стервочек и стервоз, - неожиданно доносится до слона с другой стороны, в другое ухо. Он открывает левый глаз и видит двоих мужчин, которые стоят рядом, с левой стороны, спрятавшись за ним как за колонной, и пьют пиво.

Наконец, последний клуб дыма слева растворяется в холодном воздухе. Сигарета кончается. Две черные женские фигуры входят в пелену снега, постепенно становятся белыми и исчезают совсем. Сказка.

Господи, как хорошо! Как прекрасно!

Рядом оказывается статное здание музея. Величественно, молчаливо оно взирает на снег, проезжающие машины, кроны деревьев, скрепленные снегом и инеем, словно лаком. Как хорошо!

- Брат, -- Слон осторожно прислоняется к холодной стене своим лбом.

Серые задумчивые окна несут молчание. Чтобы это могло значить? Очевидно, просто молчание и чистый снег на подоконниках.

Слон слышит разговор. Оказывается, в бывшем музее идет собрание. Слон заглядывает в окно и узнает того милиционера, который охранял ресторан. На нем все та же шапка и расстегнутый бушлат. Он сидит в ряду своих товарищей. Перед ними строгий командир. Он ходит и спрашивает: - Что значит две нераскрытые кражи за месяц?

Все молчат. Очевидно, никто не знает или не решается сказать. Знакомый милиционер сдвигает шапку на глаза. Значит и он не знает. Плохо.

-         А это сорок процентов не раскрываемости, вот что это значит, - наконец отвечает сам командир. -- По моим подсчетам, - поясняет он. -- И это минус пятьдесят процентов премии, - добавляет он в конце.

Снова эта люстра с голографическим сиянием, но это в большой комнате. А в маленькой, Герольд Арнольдович, тот человек в очках и при галстуке вальяжно, сидит в кресле подле журнального столика и просматривает альбом. Торшер создает необходимое тусклое освещение. Слон топчется в дверях, ему несколько не удобно за нелепую прошлую встречу, но он все равно не уходит. Ведь его опять пригласили, ни сам же он напросился. Он не смог сослаться на то, что необходимо к зубному или ортопеду и именно сегодня вечером. Что ж, от него не убудет, считает Слон. А то, что был не прав, признает полностью. А то, что у него сломалась молния на сапоге перед самым уходом, он в расчет не берет. Подумаешь молния, напугали, он с ней поковырялся минут десять, да и выдрал с корнем, сапог самое главное держится, с ноги не сваливается и хорошо. Вот он и стоит, подпирает косяк, одна брючина как положено, а другая примостилась на распахнутом голенище и удобно ей. А то, что молния не сошлась перед самым уходом, это все ерунда, предрассудки. А также и то, что черные кошки дорогу перебегали и то, что чуть не наехал грузовик, и только мастерство водителя увело машину в безопасное для всех место, это все ничего. Он просто шел себе, все так же, разглядывая фонари, упираясь лбом в понравившиеся холодные стены, и не о чем даже не догадывался, и не задумывался, он же не суеверный. Он шел нанести визит, видите ли. Какая муха его укусила? Никогда раньше он не рассуждал о визитах, а вот буквально сейчас шел и был горд только этим.

Итак, он топчется в дверях, на этот раз он при штанах и при твердом намерении никогда не спорить в этом доме.

Герольд Арнольдович просит присаживаться в кресло напротив и наливает ему Джина. Как он предпочитает Джин, с тоником или без тоника? Трудный вопрос. Хозяин видит его растерянность и берет инициативу в собственные руки. Он подает ему полный бокал, который только что наполнил из трех бутылок. Видимо разговор предстоит серьезный. Герольд Арнольдович учтив, видимо хочет показать, что все недоразумения в прошлом и вообще он такой человек, что старается не помнить обид.

Слон неуклюже принимает бокал обеими руками, держит, рассматривает пузырики. Почему ему так неловко? В конце концов, он никому ничего не должен, он всего на всего дружит с девушкой, чьей-то дочерью и ему пока не в чем каяться. А если на то пошло, то дочь свободна. Если она не захочет с ним дружить, то даже может не говорить ему об этом. Пусть просто не звонит. Вот и все. Вот так.

"Да Вы, господин Слон, становитесь опасным, - рассуждает он от чего-то сам с собой. - Вот именно Господином Вы становитесь. Расскажи в зоопарке, -- не поверят. Вы и не думаете о том, что девушка вас любит, ночей не спит, переживает, фотографии бережет".

"Кто это меня может любить? Здесь что-то неправильное происходит. Во всяком случае, она меня любить не может" -- Слон глубоко вздыхает, а так же спасительно косится на свои толстые конечности.

-         Опять начинается. Да Вы, господин Слон, привередливы.

Оказывается давно уже идет разговор.

-         Да как она меня может любить? Вы посмотрите на пол, это же натуральный буковый паркет. Посмотрите на стены -- это же шикарная мебель, несущая в себе записи умнейших людей и забавные статуэтки всего мира.

-         Снова иронизируете?

-         Ничуть. Взгляните, тут слоном и не пахло.

Мужчина тяжело поднимается и начинает прохаживаться. Взад и вперед. Его домашние туфли из коричневой кожи мягко поскрипывают. Видимо, он что-то хочет объяснить Слону. Видимо он не знает, как это лучше сделать. Он подходит, кладет изящную руку на толстокожее плечо и смотрит Слону прямо в глаза. Очки его по-прежнему являют роскошные электропятна.

Слон напрягается. Он от души пытается внять речи мужчины. Он запрещает себе разглядывать стены. Он останавливает взгляд под столиком и честно обращается в слух.

С трудом до него доходят слова, (с трудом, но все-таки доходят, шут его дери), что он все же пока не Господин, а молодой человек, которому необходимо жить в этом мире, то есть кушать. И тут он почему-то сбивается на воспоминания о "Партии первобытнообщинного строя". Все начинало складываться так хорошо, и он сбивается, вспоминает "Боярского", Митрича, тот небывалый пиратский штурм. Представьте себе, все это он вспоминает с радостью, улыбка касается его лица и он хочет немедленно рассказать об этом, но во время себя останавливает. Теперь он оживленно шарит глазами и ничего больше; потому что прослушал все напрочь, и утратил нить рассуждений хозяина полностью, но это оказывается сейчас не главным. Вскоре в его поле зрения попадает бокал. Большой, высокий, трехсотграммовый, и он принимает решение пойти на компромисс: "Напьюсь, а тогда, может, и расскажу", - утешает он свое разыгравшееся избалованное дикое "Я". Вот что главное.

Хозяин протягивает альбом с репродукциями Микеланджело. Слон покорно рассматривает фотографии скульптурных фигур. Человек трогает его за плечо, указывает на гипсовую голову Гатамелаты, что стоит у него на мебели под потолком. Слон ничего против головы не имеет, но и не может взять в толк, зачем вообще на нее указывать пальцем. Ну, воин, вышедший из провинции, достигший небывалых высот при каком-то там императоре в Римской империи. Мужчина оставляет крупное плечо, делает круг по паркету, присаживается на ручку кресла и погружается в задумчивость.

Слон молча рассматривает картинки. Хорошая графика, хорошая техника исполнения; он не художник, поэтому не разборчив в оценках. Но он и не хочет называть фигуры голыми мужиками или голыми тетками. Это делает ему честь. Но может вообще, слон не хочет называть их людьми? "Нет, это люди, - со страхом думает он, - просто нарисованные". Он переводит взгляд на живого человека, отца Юлии. Вот он сидит рядом, только протяни хобот и скажи ему "Не расстраивайся". Кстати, хозяин и не думает расстраиваться, он рывком поднимается, подливает Джина себе и Слону и предлагает выпить.

Слон выпивает и сразу же ему хочется рассказать, как он был атакован в зоопарке.

И Cлон рассказывает. Сначала сбивчиво, потом входит во вкус и пытается изобразить на скользком паркете как происходили события. Он описывает прикольного Боярского, упоминает о Митриче, про всю его масонскую команду.

Мужчина кашляет, при чем долго, видимо пузырек попал не в то горло, и выходит в коридор. Слону очень жаль, что он не успевает дорассказать, но ничего, он находит гитару и успокаивается. Он всегда успокаивается, когда берет гитару и подтягивает струны. Сейчас она должна зазвучать. "Где у нее Ля?" -- ищет он. "Блин", перетянул. Первая струна лопается и это вводит Слона в уныние. И он думает, что, как появится хозяин, то тут же спросит у него запасную, если есть, конечно. А если нет, то он не балалаечник, извините, "покорнейше". Но может быть, если очень захочется, он попробует сыграть на пяти. А очень хочется. Вот он уже берет первый аккорд. Но первый блин, как известно, всегда комом, и он не обращает на него никакого внимания и берет второй, третий, четвертый. В целом выходит на три с минусом. Но ведь выходит же! Теперь он пытается запеть.

Оказывается мужчина давно сидит в кресле и все видит. Слону приходит хорошая идея, он откладывает гитару и разливает. Мужчина в какой-то степени доволен, в какой-то нет. Вздохнув, он уверенно поднимает бокал и чокается. Так он не чокался никогда в жизни, бокалы чвокают как пивные кружки и весело расходятся в стороны. Они осушают их залпом.

Слон снова находит гитару, приспосабливает ее на коленях, закрывает глаза и поет. Пока он поет, мужчина выходит на балкон покурить. Слон поет в одиночестве, для себя. Ему, видимо, должно быть стыдно, что он залил глаза, прикрыл их надежно веками и поет для одного себя. Но ему не стыдно. Говоря откровенно, он вообще не понимает, зачем его позвали; хорошо еще, что нашлась гитара. Ему не стыдно, совсем. Что же он за дурак такой?

Он открывает глаз и видит гипсовую голову Гатамелаты. Ему кажется, что она ему подмигивает. Или у него уже начались глюки? Еще бы, целый бокал Джина и без закуски. Он поднимается с кресла, ему хочется обнять голову Гатамелаты и сказать ей "Брат". Голова лихого воина Гатамелаты, на которой в художественных учреждениях изучают человеческий череп, не возражает. Он ее обнимает, и они с ней покачиваются.

С балкона выходит отец Юлии. Он без разговоров обнимает Слона за плечи, мягко, но уверенно, разъединяет с Гатамелатой и оборачивает к полке, на которой теснятся чучела животных. Все они оказываются редкими экземплярами. Черепахи, скорпионы, маленький крокодил, совсем маленький питон, "или это макет?" - спрашивает Слон. - Нет, не макет, - объясняет хозяин. И странное дело, над всем этим зверинцем, в глубине полки, присутствует фотография Юлии. Большая, цветная, на которой она такая радостная стоит в полный рост на фоне морского пейзажа. Что она здесь делает? Оказывается, подходит по интерьеру и по законам композиции. И по законам жизни, если угодно. Слону хочется присесть и взять гитару. И ударить, эх, по пяти оставшимся струнам! Но оказывается, что не нужно нервничать и пугаться. Это совершенно излишне. Фотографии три года, зверям тоже. В принципе они дети, по сравнению с ним, то есть со Слоном. Вот уж кто настоящий зверь! Отец Юлии от возбуждения взмахивает руками, потом наливает для успокоения на два пальца и подает бокал.

Слону несколько не по себе, ему почему-то хочется выпить за черепаху во всей этой компании. Отец уточняет, что это самец редкой породы. Королевской породы, уточняет он. Ого. Слону сказать нечего, он выпивает и впадает в икоту. Отец может ударить его по спине, ему ничего не мешает, пространство за Слоном вполне свободно, но он предпочитает смотреть гостю в глаза через очки. Это не гуманно, слон отворачивается, но икать не перестает. В конце концов, сквозь эту внезапно нахлынувшую икоту он признается, что дочь ему нравится. Он беззащитно кивает головой, признавая, что природа есть природа, но икать не перестает. Он смотрит на полку и пытается попросить перевернуть фотографию лицом к стене. Мужчина искренне не понимает. Секунда, и чудовищное непонимание выражается в его фигуре. Руки его погружаются в глубокие карманы пиджака и не в какую не хотят идти Слону на помощь. Неужели не ясно, что фотография свята? Очки, как корабельные многодюймовки, с весомой вибрацией уже останавливаются напротив головы Слона. "Но где же гитара?" -- Слон все еще находит силы, чтобы задавать вопросы.

Наконец они усаживаются в кресла. Экспонаты прекрасны, - указывает отец на полку, и между губ его снова золотится изогнутая тонкая полоска.

Кажется Слон перебрал. Даже голова Гатамелаты сверху подает ему какие-то знаки. И за ней тут же возникает еще одна голова. Неужели это Брут? "И ты здесь, Брут!", - хочется воскликнуть спьяну бедному слону, но ничего не получается, видимо совсем не слушается язык.

Ужас! Он долго смотрит на вновь возникшую голову и голова Брута пьяному Слону кажется похожей на голову змеи. "Или это не голова Брута? -- тревожно треплет он себя за щеку. - По этой голове судить -- так сущим змеем был Брут при жизни! Нет, не может быть, -- от чего-то не хочет соглашаться Слон. - Брут же вовсе не был змеем! Я же никогда не считал его змеем! -- (Видите ли, он не считал!) - Скорее он был справедливым человеком, которого Цезарь долго водил за нос, - с радостью догадывается Слон. - Да нет, - Слон встает, чтобы лучше рассмотреть вновь появившуюся голову. -- Натуральный змей, здесь же ясно изображено, - с грустью, но все-таки делает он вывод, - по крайней мере, по свидетельству Микеланджело. С другой стороны, все у него змеи, судя по альбому, - сетует Слон и слепо шарит, видимо, в поисках альбома. Ему плохо, скорее всего, он ищет кресло. -- Ох, не люблю змей, - ни то мычит, ни то стонет Слон, - уж больно они рационально сложены", - наконец он отыскивает кресло, кое-как опускается в него, еще раз стонет и все-таки умудряется прихлопнуть себя по нерациональному толстому животу. Бодрячок.

Постепенно он приходит в себя. Он оборачивается и скептически оглядывает полку с животными.

"И куда, куда он поместит мой хобот? Это же нереально!"

Но это оказывается вполне как реально. Отец все легко объясняет. Он встает с кресла, подходит к Слону и пробегает пальчиком по той части его тела, которая должна находиться на полке. Так легко пробегает, что у Слона под кожей происходит мелкая неприятная вибрация и он совершенно трезвеет. Оказывается, необходимо снять хобот от начала, от самого кончика до самого конца. Он еще раз пробегает пальчиком через хребет и включает целиком хвост.

-         Гитару! -- требует Слон.

Как последнее желание приговоренного он требует ее и получает. С большим надрывом, он поет свою последнюю дикую песню, пока отец на балконе курит. Он поет и смотрит на гипсовые головы. В конце концов, он делает выбор и поет только голове Гатамелаты. Только ей. Он даже посвящает ей эту свою последнюю песнь. Он громко поет о том, что совсем не страшно, в сущности, отдать свой хобот, позвоночник и хвост, и он даже не спрашивает, на какие такие нужды он собирается отдать все это. Зачем ему спрашивать, все равно у него еще останутся толстые руки, ноги, кожа и ушастая башка. В припеве он называет Гатамелату бедным братом и от души сочувствует, потому как у того вообще, все, кроме башки, забрали. В следующем припеве он сочувствует лакированным животным, уныло лежащим на полке, совершенно лишенных воли, разума и как следствие средств передвижения и, имеющим в утешение шедевр городского фотоателье. Но на нем она хороша! Об этом весь третий куплет. Косы взвиваются, глаза, так и сливаются с голубым крымским небом. Очень, очень впечатляет! Даже дословно:

Ах, косы твои, ах бантики,

Ах, блеск золотых волос.

Глаза голубей Атлантики,

И милый курносый нос!

Выкрикивает он, почти что под барабанный бой. Бедная гитара.

Четвертый куплет он целиком посвящает воплощенной мечте, - удаче фотографа. В нем он называет общую картину: "Вывод из окружения".

Еще куплет он посвящает остальным глубоким полкам, заложенным книгами. Наконец он иссякает.

В конце концов, он не против сдать хобот на так называемое хранение, временно, в надежные руки. И все-таки что-то его еще останавливает.

-         У нас разные предки, - зачем-то говорит он совсем пьяным голосом. Он хватается за эту фразу как за последнюю надежду и даже не пытается членораздельно пояснить, что он хочет этим сказать. Он висит на ней в образовавшейся паузе разговора, и отец Юлии великодушно приходит ему на помощь.

-         Вот наши предки, - твердо показывает он на гипсовые головы.

Видимо Слон не верит. Он как ребенок протягивает робкие дрожащие пальцы к справедливому челу Гатамелаты и сторонится Брута. Потом он смотрит дальше на блестящие закостеневшие фигурки и, вдруг, исполняется решимости. Он обнимает голову Гатамелаты и говорит:

-         Ничего, Гатамелата, - говорит он, и отец настораживается. - Ничего, дорогой ты мой Гатамелата, - и хлопает его по открытому широкому лбу. - Я, пожалуй, уступлю ему хобот, из интереса, из природного любопытства, так скажем. А тебе подарю маузер.

На этом он совершенно откладывает гитару, допивает Джин, стягивает с себя хобот и уходит.

Хобот остался лежать на столике. Он был совсем живой и теплый. Он был длинный и ровный, словно колено водосточной трубы. За ним ветвился выдранный многопозвонковый хребет с беспорядочно исходящими ребрами. И как ему удалось одним махом стянуть с себя это чудовищное нагромождение? Отец обошел вокруг стола. Он еще раз осмотрел видимое, напоминающее остов, вынесенной на берег раздавленной каравеллы, и вновь воздал должное характеру своего будущего зятя.

Потом, когда с сентиментальностью было покончено, он принес с кухни трехлитровую банку, залил в нее четыре бутылки водки, что достал из бара и поставил ее на столик. Теперь его ждала некая интересная процедура. Вернее, он сам ждал ее всегда с нетерпением. Он подошел к книжной полке и впился пальцами в сборник международной фантастики. В нем он держал тайник. Взвешивая сборник на ладони, он словно лелеял его содержимое. Наконец он распахнул его на том месте, где лежал скромный прозрачный пакетик с белым спрессованным от долгого хранения в книге, порошком. Тем самым, одной крошки которого хватало, чтобы усмирить кровожадного хищника или развеять всю причиненную им боль. Отец Юлии размягчил пакетик, открыл и высыпал половину его содержимого на беспризорно оставленные кости. Последствие оказалось неслыханным. На глазах кости и мягкие ткани стали трансформироваться. Сначала они потеряли твердость и завибрировали, точно студень, а затем стали потихоньку уменьшаться. Бесшумно, совсем не карябая полировку столешницы скелет съеживался, оставляя после себя мокрые, быстро просыхающие полосы. Став, приблизительно сантиметров тридцать в длину, он остановился и затвердел.

Арнольд Геральдович осторожно взял его двумя пальцами и опустил в банку. Хребет плавно опускался на дно. Хобот блаженно вздымался, словно чувствовал большое облегчение. Кости плавно соприкасались со стеклянными стенками его нового пристанища. Наконец, выбрав удобную позу, прислонившись ребром к цилиндрической стенке, слоновый хобот испустил последний пузырик. Он так безоружно, так смиренно заснул в своей новой обители, что отцу Юлии стало жаль своего будущего зятя. Существо, очень похожее на детский эмбрион, находилось сейчас в его банке. Очень похожее. Изгиб хобота в верхней своей части изображал головку, дальнейшее соприкосновение его с позвоночником имело подобие туловища, а ловко подобранный хвостик, напоминал маленькие ножки. Отец Юлии осторожно взял банку и поставил ее на полку к животным. Он сначала пододвинул ее поближе к фотографии, но потом, секунду поразмыслив, установил в конец очереди, за черепахой-самцом, которая стояла за крокодилом, который стоял за маленьким питоном. Еще немного поразмыслив, словно угадывая лучшее решение композиции, он достал носовой платок, и накрыл им банку.

Тревога!

Над городом снова дождь.

Машины расточают все золото фар, чтобы найти потерянный покой. Где он? Где он!

Они с ревом рассекают лужи, но ничего не находят.

Пусть в городе зеленеет трава, свежеют аллеи, -

Им все равно, они мчатся, потому что потеряли стабильность.

Они шарят фарами по стенам домов и кладке бывших монастырей

И тут же сплевывают на мокрый асфальт огромные расплывающиеся золотые пятна.

Им сейчас ничего не жалко.

Его нет! Где он? Покой!!

За каким углом ты спрятался?

Дэпээсники нахлобучили свои изогнутые фуражки

И знать ни о чем не хотят, в особенности о том, что пропал какой-то покой.

Им было бы куда привычней, если бы пропал покойник.

Поко-ой, откликнись.

Моторы ревут. От мокрого шипящего асфальта поднимаются клоки пара.

Кто схватил его? Кто унес?

Может быть, вы знаете, никчемные немытые бродяги укрывшиеся воротником у порога?

Одним воротником на всех.

Не видели?

Тогда может быть вы в курсе событий,

Дежурные вечно сонные троллейбусы,

Везущие каких-нибудь жителей на службу городу?

Зачем вы так расхлябанно покачиваетесь и проезжаете мимо?

Будто бы вам все равно.

А ведь и ваше золото участвует во всеобщем поиске.

Так куда же он пропал? Поко-ой...

Неужто вы думаете, что он забрался с ножками на диван и укрылся одеялом?

А искусственное золото мира легко ускользает по мокрой стене на небо.

Или вы думаете, он читает сейчас детектив в каком-нибудь высоченном доме?

И вам ничего не остается, как злобно расточать собранный аккумуляторами электрическую энергию по подножию неприступных небоскребов.

Вы, наверное, думаете, он в теплой душистой ванне, смакует коньяк?

Но зря вы так думаете.

Вы не боитесь, что он следит за вами, будто снайпер вон с той широкогрудой многоэтажки, чтобы вцепиться вам в спину, когда уже все ваши страхи останутся позади и аккумуляторное золото снова будет при вас?

"Я твой покой, - скажет он в один прекрасный момент. -- Ты меня так долго искал, но никак не предполагал, что я так внезапно приду и схвачу тебя за спину. Теперь никуда не ходи и ничего не делай, я разрешаю тебе, ты мой пленник....

Признайся, ведь ты сам этого хотел?"

Слон брел по дождливой улице, ощущая некоторую дрожь в области спины.

Он шел, то, спотыкаясь, то оглядываясь.

Он ругал скользкую неровную дорогу, за то, что она такая, и субпрефекта, который не хочет ее отремонтировать. А ведь это элементарно -- вовремя расставить людей с инструментом, чтобы один раз все хорошенько заасфальтировали. Он ведь не может элементарного, этот префект! Какой он префект?

Живот почти вываливался на брюки. И слон принялся ругать свое толстое безобразное тело.

-         Ах, ты субстанция неорганизованная. Ах, ты месиво складок и утолщений. Ах, ты мое страшное никчемушнее наследство...

Наконец, он сглотнул комок и решил, что с завтрашнего дня будет ходить в спортзал, чтобы в итоге "слепить" себе, словно скульптор, хорошую достойную фигуру. И вообще теперь ему нужно много. Хоть казалось у него и так уже много есть -- красивая невеста, приличное жилье и ловкий тесть, который все устроит. Но ему нужно было теперь еще больше.

Утром Слон решил, что в метро не пойдет, потому что там может случится взрыв. Лучше он проедет на автобусе, а в скором времени приобретет машину. Сегодня же вечером задаст вопрос тестю по поводу денег на машину. Типа: "тесть, а тесть дай денег на автомобиль". Блин, и ведь понадобился ему мой хобот! Такую ерунду взял взамен дочери. Без хобота я и солидней, и человек. И не просто человек, а человек, сделавший себя сам, раз, два и готово и лежит этот мой отросток на журнальном столике. И девушки теперь так и смотрят в мою сторону. Особенно вон та беленькая. Сразу это видно, что человек сделал себя сам. А что я им отвечу, девушкам? А так и отвечу, что хоть у меня и красивая невеста, но жизнь на этом не останавливается. Я теперь не голубой и не серый, я человек.

А вчера? Ой, что вчера было? Какой я дебил был вчера! Я же у Арнольда на пятиструнной гитаре играл. По-моему громко пел какие-то песни. Какие-то, даже не помню какие! Во! Позор! Какой же я кретин вчера был. Нет мне искупления. Надо бы ему сегодня позвонить и попросить прощения за бестактное свое дикое поведение. Нет, пожалуй, это не хорошо, извинение в карман не положишь. Скажу, что исправлюсь, скажу, что отработаю на работах и отдам. Как хорошо, что у меня нет теперь хобота, хорошо.... Но эти воспоминания о прошлом.... О том, когда я ходил с ним по улицам и безобразно таскал его у всех на виду. Вот с ними как быть? И что же мне делать? И, правда, ума не приложу. О, а, если, правда, сменить фамилию и завести новый паспорт!? Это же ценная идея, стать Слоновым и ни кто, ни одна сволочь не узнает, кем я был, да что я делал. Или нет.... Еще лучше! возьму фамилию жены. Точно! Увы, друзья, это не юмор, это современная действительность.

Вечером он был снова у Арнольда. Он извинялся и просил самого сурового наказания, лепетал, что исправится и, в конце концов, получил прощение и обещание завтра же устроить его на работу.

Арнольд проявил снисхождение к зятю и устроил его сразу на три не известные никому работы. По некоторым слухам Слон теперь работал одновременно мастером цеха, такелажником и певцом в ресторане. Вскоре он получил трехкомнатную квартиру, хорошую машину и мобильный телефон. Раньше бы он, конечно, возмутился всем этим вещам, особенно мобильному телефону: чего мне с ним делать, да куда мне звонить, да потеряю еще, да кнопки очень маленькие -- пальцы не пролазят, да глаза не видят и мысли не соображают. Но теперь он ухватился за мобильник с жадностью и даже хотел облобызать тестя за такой подарок, но тесть это почувствовал и отошел в сторону.

-         Я повешу его на шею, - ответственно пообещал бывший слон. Ему хотелось подойти и пожать тестю руку, но он мудро заметил, что тесть не случайно отошел на некоторое расстояние. Поэтому он крепко сомкнул ладони и торжествующе, над головой, продемонстрировал жест рукопожатия.

Тест отошел еще дальше, к электрокамину и выключил его, чтобы зятю не пришло в голову сплясать вокруг какой-нибудь очередной танец.

Но частенько вечерами слон (все-таки не будем называть его бывшим) наведывался к тестю, чтобы пропустить по маленькой, поиграть на гитаре, потому, как, жена не выносила его игры и подвывания. И самое главное, когда тесть выходил курить, он приподнимал носовой платок и глядел на небольшое замершее существо в трехлитровой банке.

Ему хотелось спросить "Ну как ты?". Но он понимал, что никто ему не ответит. Он чувствовал себя предателем, он занавешивал банку, взмахивал рукой, и снова приоткрывал ее...

-         Что, все смотришь на свою урну? -- прозвучало однажды, будто извне. Это тесть вернулся с балкона.

-         Почему урну? -- озадаченно повернулся к нему Слон.

-         Банка, урна, какая разница, - неопределенно ответил он. -- У древних этрусков был обычай захоронения в урну.

-         У этрусков? -- Слон невольно взглянул на Гатамелату. Тот из тени полированной мебельной ниши мрачными своими гипсовыми глазами смотрел ровно перед собой. Как вечный часовой времени.

Слон невольно протянул руку и постучал по банке.

-         Бесполезно, - сказал тесть. -- Ты ему лучше позвони.

-         То есть? - изумился Слон.

-         Туда проведен телефон. Только вряд ли он возьмет трубку.

Ошарашенный Слон взял телефонный аппарат и набрал подсказанный тестем номер. Зуммер гудков послушно уходил в длинный темный тоннель, а Слон все слушал, слушал... Словно и не ждал ответа, словно пытался уловить малейшее отражение от стены этого тоннеля, чтобы узнать из какого она материала, чтобы потом иногда думать об этом и сопоставлять.

-         Он умер? -- неожиданно спросил Слон.

-         Нет, он спит, - кратко ответил тесть, потому что был занят какой-то новой статуэткой.

-         Ему хорошо?

-         Откуда я знаю, я никогда не плавал в банке с водкой. Я не позволю себе такого, - сказал он гордо, и не громко рассмеялся. Не громко, но длинно и упоительно.

Слон часто вечерами приходил к тестю. Иногда он набирал все тот же телефонный номер, но все тот же зуммер уходил в никуда, на совсем. Они по долгу сидели, отдыхая от своих работ, близкие-далекие люди, которых разделял журнальный стол и объединяла жизнь. Юлька никогда не ходила со Слоном в гости к отцу. Она предпочитала отдыхать от работы дома, в одиночестве. А может и в каком обществе, Слон не проверял. Она никогда не звонила им, возможно, не хотела мешать их мужской беседе. Слон думал, что с ней все в порядке и был рад не мешать ей. Слон теперь даже и не думал пройтись по мокрой улице, заглянуть в окно музея, прикоснуться лбом к мокрой стене. Он всем своим нутром теперь понимал как это противоестественно, не солидно и не достойно и противоречит физической жизни живого существа.

Ведь ему там должно быть хорошо, - убеждал себя Слон неоднократно, - почти как ребенку в пионерском лагере. Там стерильные условия, хороший микроклимат и знающий опытный директор не вдалеке. И он наливал себе еще на два пальца и потом на целую пятерню. Тесть без конца выходил курить и возвращался довольный. Он радовался, что дочь, слава богу, пристроена, работы у зятя невпроворот, кризис не предвидится, потому что связи крепки и все под контролем. Но потом отчего-то грустнел и снова выходил курить. Один раз он вышел уж очень довольный и сообщил, что незнакомый его сосед по лоджию предложил ему настоящей самогоночки и он не отказался. И вообще как он мог отказаться от настоящей, настоянной на горелом сухарике самогонке? Это же надо быть больным!

Слон не выдержал и снял трубку. Сначала он позвонил жене, на мобильник. Вскоре уставший голос ответил, что она спит. Где спит? Хорошо если дома. Ведь с этими мобильниками, которые висят на шеях, не возможно узнать, где эти шеи находятся. Жива и, слава богу. После того раза, когда она тоже спала, но дома ее не оказалось, она долго утверждала, что она взрослый человек и не стоит ее "пасти". Она вполне может отвечать за свои поступки.... И ей не в чем каяться. Вот.... И вообще каяться глупо. Вот.... Каются только слабые люди, которые в себе не уверены. Видали? Вот так вот.... А если я в себе уверена, то нечего меня пасти.... А если ты в себе не уверен....

Слон отрубил воспоминания и набрал следующий номер. Гудки все также не могли найти абонента. Они словно читали своим механическим голосом некую механическую молитву, и логично понимая, что ответа не будет, покорно уходили в прошлое. Как уходят поезда от всех вокзалов.

Гатамелата мрачно глядел вперед. Но это первое впечатление было обманчивым. Вскоре становилось ясно, что он глядит в себя и ничего не может разглядеть в своей многоопытной памяти.

Слон снова обрадовался, что теперь не имеет хобота. Что теперь ему, по крайней мере, нечем обнимать встречных-поперечных. Ведь с чего, если задуматься, он лез к ним обниматься? Наверное, он хотел дружбу свою выразить, избыток чувства, так сказать. А может и утешение какое оказать. А нужна ли кому его дружба? Тем более утешение? Вот сейчас, без хобота, он очень хорошо понимал, что в мире каждый занимается своим делом и никого не обнимает и ни в чьем утешении не нуждается. Он обнимает разве что жену. Потому что она у него умница и красавица. И ее обнимать, в принципе, можно. И тут он вспомнил, как на прошлой неделе в гости к своему новому шефу ходил новоселье отмечать. Тот, как полагается, стол накрыл, бутылку поставил. Выпили по маленькой, о делах вспомнили, о женах поговорили, приятно так все очень, и тут.... Дочь его пятилетняя заходит вся в слезах, что-то у нее там с задачкой не получается. Так он в лице изменился. Но это бы и каждый изменился, будь ты хоть слон, хоть тигр, все-таки дочь плачет. Но изменился-то он совсем не от этого. "Утри слезы!" -- строго сказал он. "Немедленно!". Страшно, даже мурашки побежали. И слон как парализованный минут пять сидел, пока жена девочку в другую комнату уводила. Тут слон сразу и вспомнил, как со своим длинным хоботом к людям обниматься подходил. "Не понимал я людей тогда, - думал Слон, - да и меня не понимали. Да и кто меня здесь поймет? Если даже эта маленькая девочка сегодня поняла, что раз отец родной ее сегодня не приласкал, так в жизни ее и подавно никто не пожалеет".

Слону захотелось подойти и обнять голову воина как прежде. Побрататься с ней как тогда, прикоснуться к ней сердцем как к старому верному другу, но он, Гатамелата, был мрачен и холоден, как и подобает гипсовой голове воина, и Слон только сдержанно улыбнулся своей затее.

В заключение вечера, Слон попросил тестя провести к банке мобильную связь.

-         К какой еще банке?

Тесть был пьян, но весел.

-         Да, вот к той стеклянной трехлитровой банке мобильную связь. Тесть пожал плечами, подошел к Слону потрепал его за розовую щеку, поцеловал и больше ни о чем не спрашивал.

Иногда, Слону было на столько неудобно, за столь частые появления, что он не решался войти в дом. Он долго ходил вокруг дома и тряс свой мобильник, будто тот был испорчен. Но телефонные гудки по-прежнему уходили в никуда. Но Слон почему-то не сомневался, что номер телефона, который сообщил ему тесть именно тот, который нужен, а никакой другой. И даже, когда один раз он ошибся, и ему нервно ответили, что ничего про слонов не знают и знать не хотят, он упорно продолжал верить, что это всего на всего ошибка и набирал по новой.

Спит там себе как котенок, - обиделся Слон. -- А жизнь проходит, а он ее не видит. А она прекрасна. Удивительно прекрасна!... И чего в ней прекрасного? Кругом дома да деревья, да башка с похмелья гудит. -- Снова завертелось в голове Слона с новой силой. -- А он спит себе как гад, как изменник, как дезертир. Спит и не знает, каково мне работать на трех работать и отрабатывать тестю финансовые долги. А жене долги нравственные.

-         Ах, милая, ты так сегодня обворожительна!

Когда-то давно, маленькому Слону повторяли, что некоторых вещей в жизни делать просто нельзя. Существуют незыблемые рамки, которые охраняют твое существо. Все войны происходят из-за этих рамок, которые означают жизнь или гибель. И никто просто так не отдает свою границу. И можно быть скромным и кротким, но знать свою границу и дом свой.

Как-то в один из вечеров Слон, как часто бывало, пришел к тестю. Он расположился в кресле и, обозрев комнату, не узнал ее. Его поразил порядок и возвышенная как в первый момент знакомства с хозяином, блистающая обстановка. Книжные шкафы, столы, властно располагающийся в серванте сервиз и даже голова великого воина блестели, словно бы их натерли полиролью.

Великолепная люстра как никогда ранее освещала это великолепие.

Тесть появился неожиданно под музыку Равеля. Заслышав первые звуки, Слон вздрогнул, потому что никогда ранее не слышал музыки в этом доме.

Тесть был во фраке, белой сорочке, бабочке, клетчатых брюках, и в начищенных до блеска скрипучих туфлях. Седеющая копна волос была аккуратно уложена. Он радушно улыбался Слону.

Эффект неожиданного появления тестя под звуки Равеля совершенно впечатал Слона в кресло. Уставший после работы он казался совершенно поверженным. Его очеловеченные глаза округлились и словно молили приближающегося о пощаде.

Тесть поманил Слона пальцем. Слон будто бы в гипнозе медленно поднялся и на несгибающихся ногах последовал к нему. По дороге он ловко задел тумбочку, выругался, но не смог выйти из гипнотического состояния. Сантиметр за сантиметром они следовали по комнате, пока, наконец, не остановились перед полочкой с засушенными зверями. Слон еще раз оглядел черепаху, обезьянку, дракончика и крокодила. И тесть поднял палец, и Слон как вкопанный остановился перед процессией, которую возглавлял фотографический лик его дочери.

-         Так вот! -- изрек тесть и щелкнул пальцами поднятой руки. Слон превратился в слух. Музыка Равеля закончилась именно в этот момент, сама собой.

-         Я расскажу тебе, мой друг, историю каждого стоящего на этой полке. -- Сказал тесть возвышенно. -- Хочешь?

Слон вяло пожал плечами.

-         Тогда начнем с бедного зеленого крокодила, что стоит в хвосте. Обрати на него внимание, длинное мускулистое тело, полуоткрытая пасть, острые зубы, - сказал он мягко и наставительно, по-отцовски. - О, как он хотел руки моей дочери, ты представить себе не можешь. Словно бы она принцесса была какая. О, животное! Он атаковал ее и днем и вечером, и не давал покоя нам по утрам. Ты не представляешь, как это трудно пить кофе, когда тебе в блюдце падают то фантики от конфеты "Раковая шейка" с признаниями в вечной преданности, то от ириски, без всяких признаний, то на голову сваливается бумажный самолетик, символизирующий голубя счастья. Сколько раз я ему по-человечески говорил: "Юноша, нельзя быть таким настырным. Ваша бездумная активность когда-нибудь сыграет с Вами злую шутку. Остепенитесь". Но он и думать не хотел остепеняться. Его ноздри ежесекундно раздувались, словно бы в поисках добычи. Да, он любил все абсолютно лучшее. И поэтому, под вечер он забирал мою красавицу и увозил на лучшую дискотеку города. Как следствие, бедняжка совершенно не высыпалась. Увидел бы ты хоть раз ее утром, бледную и несчастную. После пульсирующего света ночных заведений и оглушающей ритмичной музыки она плохо ориентировалась в доме. -- Тесть взял маленькую паузу и с тяжелым вздохом продолжил: - В доме, в котором я ее вырастил. А потом, через два дня, когда, я ее, слава богу, отпоил молоком, откормил медом и отчитал "Русланом и Людмилой", является снова этот вот долговязый, - тесть указал на чучело крокодила, - и увозит ее на мотоцикле. И я опять не сплю ночь и, укрывшись вот этим полосатым пледом, - тесть указал на диван, - подхожу к окну, чтобы взглянуть на мокрую асфальтовую дорогу. К утру он ее привозит и передает мне на руки для восстановления. При этом что-то бубнит, типа: "Папаша, все круто", и уезжает, оставляя дымовую завесу и страшное тарахтение. Бледная, жестоко измученная бедняжка немедленно кладется на мягкую постель, укрывается двумя одеялами, чтобы не терять остатки улетучивающейся теплоты, и выслушивает мои отцовские вздохи. Я покидаю ее лишь на самое малое время, чтобы вскипятить молоко и вымыть фрукты. Так проходят последующие сутки. Все это время я терпеливо вглядываюсь, как медленно у нее исчезают под глазами круги. При этом я даю себе слово, что если эта бешеная собака появится снова, я возьму его дьявольский агрегат, подниму на лифте и выброшу с двенадцатого этажа. А если он не разобьется, то возьму его за руль обеими руками, и буду бить об асфальт до тех пор, пока меня не остановят соседи. И пусть все кругом видят, что я совершаю правую месть. И если эта собака не убежит сама собой, я поступлю с ней точно так же.

Неделю я вынашивал думу о благородной мести. Девочка восстановилась и целый день была жизнерадостной и надо сказать это меня несколько успокаивало. Но к вечеру в ней что-то переменилось. Она встала к окну, и чего бы я не предложил ей, она ото всего отказывалась. Молока она больше не хотела, "Руслана и Людмилу" прочла давно, о мультиках и общеобразовательных, развивающих фильмах и слышать не могла, а все смотрела куда-то вдаль и ждала каких-то вестей.

Я терялся, я разводил руки, ходил по комнате, вспоминал свою молодость, зачем-то рылся в записных книжках, словно ища ответа. Я даже включил телевизор, но эти умные дяди и тети так ничего и не посоветовали против меланхолии у ребенка. Сволочи.

Прошло еще два дня, и она отказалась принимать пищу. Мы оба, не сговариваясь, смотрели в окна своих комнат и с нетерпением ждали, когда же явится этот тип на своем страшном транспорте молниеносного передвижения.

Наконец он приехал. Волосы взъерошены, костюм в пыли, кроссовки порваны. Он припарковал своего боливара прямо к скамейке подъезда, где секундой ранее беседовали почтенные старушки. Мгновенно он вскочил по лестнице на наш третий этаж и взялся насиловать звонок. Овладевший собой я, наконец, отворил дверь и первое, что бросилось мне в глаза, это надпись на правом рукаве его кожаной куртки. Она была на латыни: "Alligator", - прочел я и чуть не грохнулся навзничь. Но в последний момент я удержался за ручку двери и решил, что на эту вот самую надпись я его и поймаю. Поймаю и грохну, - добавил тесть с чувством и у Слона приоткрылся рот.

Едва поздоровавшись, - продолжал взволнованный тесть, - он хотел проскользнуть мимо меня и заграбастать мою бедную дочурку в свои дикие объятия, но тут я ему сказал: "Минуточку". Ну, сам посуди, не мог я допустить, чтобы все повторилось снова. Полный решимости, я твердо отринул разбой и убийство, и меня сразу же осенило. Я аккуратно взял его под локоть, монстра этого, завел в коридор, предложил одежную щетку, тапочки и дал полотенце. После того как гость побывал в ванной, я под благовидным предлогом пригласил его в свой кабинет. Не скрою, я сразу же посадил его в кресло и налил расслабляющего на два пальца. Затем я начал беседу. Конечно, его необузданный склад ума отказывался ото всего, что я ему предлагал. А предлагал я ему не мало, - и тесть провел рукой по книжным полкам, потом по виниловым пластинкам, что таили в себе собрания музыкальной классики. Потом показал альбомы с рисунками великого Микеланджело. - И ничего. И тогда я влил в него две бутылки Джина, - тесть безжалостно сдавил губы, - и только тогда он стал прислушиваться. Уже к вечеру я показал ему слайды с западной архитектурой. И он пару раз мотнул головой в полном согласии, что это не может не быть прекрасно и подлежит восхищению и подражанию. И хоть признал он это как-то вяло, как-то отстраненно, что ли, я не мог не торжествовать победу. Ведь лед, такой толстый, временами, казавшийся вечным, наконец, тронулся. И в тот самый момент, когда он походил на очнувшегося от спячки мамонта, я его тут же убедил, что все это, продемонстрированное на слайдах, вполне сможет стать его жизнью, даже судьбою. Если он только захочет достигнуть некоторых высот, то я ему помогу, и вскоре он сам себя не узнает. Он будет не хуже Микеланджело. Впрочем, чего там не хуже -- лучше. После чего я тут же вывел его из парадного, посадил на мотоцикл и он куда-то поехал.

Расчет мой оказался безошибочным. Мои последние слова оказались столь властны, что через два, я совершенно не узнал вернувшегося отравителя моей жизни. То, что он не разобьется, я нисколько не сомневался. И вот он предстал, жив и невредим, в полный рост и полный сомнений. Оказывается, все эти два дня он только и делал, что думал над моим предложением.

Я учтиво провел его в свой кабинет, усадил в кресло и стал выслушивать его неловкие соображения. Что неплохо бы заняться чем-то полезным, например рисованием. Стать, в конце концов, Микеланджелом и обрести достойную нишу. Я, конечно, не мог не улыбнуться такой перемене и похлопал своего оппонента по крепкому плечу.

За дело он взялся со рвением. Он перелопатил уйму теоретического материала, перерисовал гору таких вот голов, - тесть указал на Гатамелату. -- И не унимался. Иногда, правда, он впадал в некоторое уныние, но я тут же наставительно подсказывал, что путь труден и надо его преодолеть. А там, - хозяин указал пальцем вверх, - Веласкес. И он, то есть мой пойманный в сети крокодил, без устали раздевал и одевал статичного человека до десяти раз на день. Вот как. Ты бы смог при помощи простого карандаша столько раздевать и одевать статичного человека? -- спросил тесть наставительно своего молодого зятя. -- Это не постижимо. Я всегда отмечал его рвение, и говорил ему об этом, не подумай, что я циник. И он еще с большим рвением проделывал процедуру, доведя ее счет до восемнадцати. Бедный крокодил.

-         А что дочь? -- Видимо Слон спросил о дочери.

- Нормально. Она к нему поостыла. Да и он к ней тоже, - сказал тесть философски. -- Конечно, там ведь ни кто-нибудь, а целый Веласкес. Что ему теперь моя дочь, у него теперь новая добыча на уме, - сказал он со зловещей улыбкой.

Что-то недоброе блеснуло в глазах Слона.

-         Что я могу сказать? - мягко, словно оправдываясь, изрек хозяин, - все-таки могло быть и гораздо хуже. А так все живы, здоровы. А человек должен трудиться, - сказал он задумчиво, со вздохом, - даже если и называет иногда себя крокодилом. И вызывает сходные с этим ощущения.

После чего тесть рассеянно взял сигарету и вышел на балкон.

Пока тесть курил, Слон внимательно разглядывал крокодила. Тот замер в характерной позе, словно ежесекундно ждал добычи. Его голова настолько втянулась в плечи, что казалось в какой-нибудь миг, она способна выпрыгнуть из туловища и нанести смертельный удар.

-         И что же с ним стало дальше? -- спросил Слон, вышедшего с балкона хозяина.

-         Да вот, сами видите что. На поверку, как и предполагалось, он оказался очень прямолинейным, как его длинное твердое туловище. Он стал покорен. Его шея отныне навечно параллельна полу, словно прикована, обратите внимание, - перешел тесть на "Вы", словно читал лекцию экскурсантам.

-         Но ничего нет вечного, - чуть слышно проговорил Слон.

-         Что вы сказали?

-         Я прошу, пожалуйста, поконкретней, о его судьбе.

-         Пожалуйста, - хозяин поднял со столика бокал с Джином. -- Кроссовки его порвались, голова облысела от штампования картин и бредовых утверждений, что там, где-то, сидит Velasces. И я вам доложу по секрету, - тесть наклонился к самому уху Слона, - скучнейшая личность этот Веласкес.

-         То есть она его бросила?

-         Ну, а посудите сами. Старенькая квартирка заставленная картинами, в углу которой стоит раздолбанный мотоцикл. Была надежда, что ему повезет. Работы его оценят, выставят за границей, он станет богат. Но это такие сказки, в которые не верю даже я, а не то, что моя умная дочь.

-         Которая любит Руслана и Людмилу?

-         Только как средство восстановления, - провел он рукой в пространстве. -- Ведь все что он в жизни умеет, это раздевать и одевать человека при помощи простого карандаша на бумаге.

Давящая пауза воцарилась в комнате. Казалось, что стены ожили и начали медленно раздвигаться, уступая тяжести огромного белого потолка с хрустальной люстрой. Холодок побежал по шее, и Слон тут же спросил:

-         А что было со вторым экземпляром?

-         Грм, - прокряхтел хозяин, видно он явно не ожидал столь быстрого вопроса. Он, наверное, рассчитывал на то, что потолок наберет скорость и обрушится на голову им обоим и он полностью довольный своей первой победой, уже потом, посреди обломков будет вещать о следующей. И теперь, после неожиданного вопроса тестю ничего не оставалось, как взглянуть на успокоившиеся стены и перевезти взгляд на дракончика.

Маленький дракончик, словно всю жизнь ждал этого взгляда. Он предстал в своем парадно-боевом раскрасе, выказав перекошенную пасть, неимоверно изогнутую шею с боевым гребешком и задранный хвост.

-         Вот таким он остался навечно, - изрек хозяин.

-         Будто он взят на эту полочку прямо из борьбы. Верно? -- осторожно поинтересовался Слон.

-         Верно, - безразлично ответил тесть.

-         Так кто же его соперник?

-         Да бог его знает.

-         То есть как?

-         Да вот так. Я, во всяком случае, не знаю.

-         Но вы не будете отрицать, что приложили к его теперешнему положению руку?

-         Так, если только слегка. Как всякий сидящий с ним в троллейбусе. Как всякий, обедающий с ним в кафе за одним столиком. Или в библиотеке, или на работе...

-         Но он тоже хотел руки вашей дочери?

-         Это несомненно. О, как он хотел ее руки! Он каждый день наряжался в боевой свой раскрас и одолевал звонком мою квартиру. Когда я ему мягко говорил, что ее нет или ей надо заниматься, он одолевал ее по мобильнику, слал ей глупые эсэмэски. Длинный, худой, наглый, этакий стиляга. Вечно в мятом, якобы модном, пиджачишке; одеколоном за километр, да так, что всякого пьяного наповал сшибет. Руки! О, самое немыслимое, самое, что раздражало в нем, это были руки. Они так и гуляли, вверх, вниз, в стороны, снова вверх, вниз, снова в стороны. При этом речь его была совершенно не понятна. Он, видно, руками стремился как-то помочь, объяснить, что хотел сказать, но только усугублял положение. Я ни одной минуты не мог с ним находиться. Могу себе представить, как он утомлял мою девочку рассказами. Она приходила домой чуть дыша. И когда я ее спрашивал что-нибудь совершенно невинное, например: "ужинать будешь?", она отвечала: "как бы, то есть, в общем, необходимо, но может быть и нет, или как бы, может быть, я этого не хочу отрицать, ведь кругом так все завернуто...". В конце концов, она усаживалась на табуретку, устанавливала стеклянный взгляд в стену, и произносила: "да, папа, очень мило, что ты предложил мне поужинать, и я, пожалуй, не откажусь". Представляешь, что творилось в моей душе? Ну, думаю, урод, попадись ты мне где-нибудь. Но и ночи не проходило, как я остывал, и утром отпускал ее с ним на прогулку. Я же понимал, что нужно ей с кем-то дружить. И он пользовался моей добротой. Он так увлек бедную девушку, что она его просто боготворила. Ведь он, видите ли, стишки пописывал. Однажды она мне так и выдала:

Мы летели за Цейсами

В обозримом пространстве,

Наряду с Парацельсами

В нашем немощном чванстве....

Я не мог этого слышать, я захлебывался собственной слюной, и говорил ей "продолжай". И представь себе, она продолжала:

Нам бы только бы с Цельсами

К запределью стремиться,

А потом с Парацельсами

От безумья лечиться.

-         Во дает! -- не выдержал Слон.

-         И я именно это же самое ей сказал. И хотел тут же запретить всякие знакомства на стороне. Я пообещал дать объявление в газету на соискание ее руки и устроить рыцарский турнир, если нужно. Но она и слушать ничего не захотела. Она подняла меня старомодного старика на смех. И сказала, что уйдет из дома, если я что-нибудь этакое выкину. Меня это повергло в неслыханное уныние. Ладно бы еще сказала, что сбежит, улизнет, а то ведь уйдет, спокойно, собрав вещи и зубную щетку. Ну, думаю, гад, ладно. И тут, когда я злой и поверженный пластался вот в этом самом кресле, она так легонько выхватила из своей сумочки две бумаженции и стала размахивать перед самым моим носом. Я только и смог сдавленно поинтересоваться, что сие означает. И она мне официальным тоном сообщила новость, что они якобы завтра отплывают в круиз. Подо мной чуть кресло не провалилось. Я даже почувствовал, как разъезжаются его тонкие ножки и теперь меня ничего не спасет от окончательного падения. Ну, тварь!

-         Ты не подумай, с нами ничего не может случиться, - заявляет она мне спокойненько так. - Ведь мы так любим друг друга. Ведь он такой замечательный, нежный, внимательный...

Я не могу этого слышать. Одним усилием я собираю воедино разъезжающиеся ножки и встаю. Затем иду к двери, и уже из дверного проема спрашиваю:

-         Когда у вас отплытие?

-         Завтра в девять утра, - мягко, примирительно, отвечает она.

И я закрываю дверь, на ключ.

-         Конечно, она истерично билась в закрытую дверь, но к полуночи угомонилась. Ну, сам посуди, не мог я ее отпустить с этим обормотом, да еще на теплоходе.

Тесть залпом добил Джин.

-         Фу, гадость. И все-таки они уехали, то есть уплыли, то есть ушли, в плаванье.

-         Как? -- Слон так и открыл рот.

-         Вот, даже ты представить себе этого не можешь, сразу видно, что ты порядочный человек. Ни то, что этот....В общем, я запер ее на три оборота. А этот негодяй, в боевом раскрасе, ранним утром подогнал кран и выкрал ее с балкона. Когда я об этом узнал, то чуть не умер. Представь, что случается в сердце молодой сопливой девчонки, когда к балкону подгоняется кран, и она торжественно увозится на нем в круиз. Должно быть, у нее пропадает всякое понимание окружающего мира, она чувствует себя подарком на всю оставшуюся жизнь. Да, - тесть перевел дыхание, - так и есть, она это чувствует. Но я не чувствую! Я не согласен с таким подарком, елки зеленые! Такой подарок мне совсем не нужен. Как-нибудь я и без него обойдусь. Всю жизнь глупые стихи выслушивать и ждать вот в этом самом кресле чего еще отколет это создание первозданной природы, это уж извините.

Эх, если бы я узнал часом раньше, я бы успел взять такси и примчаться на вокзал. Но что говорить....Я был вынужден идти в магазин за валидолом и Джином, чтобы как-то скоротать предстоящие мучительные десять дней. Ох, что я с ним сделаю! Что я сделаю с его руками! -- размышлял я, сидя у телевизора, отвергая разные предложения режиссеров и киноактеров. Нет, я решил не снимать ни с кого скальп, ни сажать никого в холодильник. Я сделаю хитрее, понял я вдруг. Раз он такой умный, то и пусть из-за этого пострадает.

Когда они вернулись из круиза, я устроил им роскошный прием. Все из ресторана, стол так и ломился, икра, овощи, поросятина. Я так и спросил, когда они расселись: "Ну, как, вам, ребята, еда из ресторана? Это же лучше, чем что-то готовить самостоятельно, ведь правда?".

-         Филяйхт, - тут же ответил этот неугомонный острослов, то есть "может быть", в переводи с немецкого.

Это была последняя капля. Я ему этого "Филяйхта" до сих пор простить не могу, до сих пор, когда он уже в чучело превратился. Люблю я его теперь пальчиком за гребешок потрогать, приговаривая: "Ах ты, мой маленький, ну, как там твой филяйхт поживает?". И он на все это криво улыбается. Чудно. А тогда он улыбался прямо, широко. Пионер -- всем пример. Этакий властелин мира, только что вернувшийся из кругосветного круиза. Чего не спросишь -- все знает, на все свое мнение имеет, в каждой бочке затычка. Я ему только за праздничным столом начал про Пастернака, а он уже готов обстоятельно развернуть с кем жил, отчего умер. Ничем его не удивишь, про все слышал, все знает. Правда, если разобраться, все это не правда, что он говорит. Так, наобум шурует и про Пастернака и про все остальное. Но при этом уверенности никогда не теряет. И вот я его слушал, слушал, да и как за рукав схвачу, да и поведу из-за праздничного стола прямо вот в эту самую комнату. Но он и тут не растерялся. Как голову Гатамелаты увидал, так давай рассказывать про нее, да про всю Римскую империю. Кошмар какой-то. Тогда я ему так спокойненько, мол, молодой человек, что ты мне все про империю, да про голову, это ведь все дела минувших дней, на этом денег не заработаешь. А ведь вам, молодой человек, деньги нужны будут на круизы-то, да на стол сервированный, который ой как вам по душе оказался. Гляжу, он задумался, впервые, ни только за вечер, но и за весь период нашего знакомства. Даже на кресло присел. И каким-то от него унынием повеяло. Что-то неладное с ним произошло. Он посидел еще, помолчал и говорит мне сокрушенно: "Проигрался я в круизе. Мне теперь и правда деньги очень нужны". А я будто и ждал этого, сам не знаю почему, наверное, потому что от такой персоны как он и ждать-то больше нечего. И тогда я ему так спокойненько говорю, что голова Гатамелаты сейчас ничего не стоит, да и Пастернак, да и реализм, если хотите. Он что-то хотел сказать, поднял, было, голову. Даже импрессионизм, говорю, ничегошеньки не стоит. И он сразу голову уронил. Будто она тяжеленная такая голова его только на одном импрессионизме и держалась еще. Жалким он каким-то сразу стал, потерянным.

Тесть пожевал губами и посмотрел в окно. По улице уже давно сновали вечерние такси. Их энергичные фары то и дело выискивали притаившиеся лужи, чтобы холодные резиновые покрышки тут же осуществили шипение.

-         Что с ним было делать? -- проговорил тесть с задумчивым лукавством. -- Спасать его надо было. И я ему говорю, что вас молодой человек, при этом, указывая на него пальцем, может только одна вещь спасти, а именно постимпрессионизм. И я ему сразу расслабляющего "на два пальца". Он что-то еще безнадежно промямлил про Васнецова и Шишкина, но я их тут же отмел, и тогда уж он выпивает и спокойно спрашивает: "А что это за пост... и так далее". Спокойно спрашивает, подчеркиваю, по-человечески можно сказать. И по имени отчеству сразу меня называет. Вот что с людьми два пальца делают в нужное время и в нужном месте. Это вам даже не ёга, это гораздо эффективнее. Я, конечно, ему сразу альбомы всевозможные показал. Он их невидящими глазами просмотрел и тоскливо так интересуется: "Сколько все это художество может стоить?". И я ему так взвешенно, авторитетно заявляю, что за одну картину Ван Гога заплатили пятнадцать. Он тут же возбужденно вскакивает и спрашивает: "Неужели тысяч?". И я ему тут же говорю, что миллионов. И опять ему на два пальца.

Все, месяц он не трогал моей дочери. Но он приходил ко мне, и я квалифицированно давал ему некоторые советы. И Конечно, обещал некоторое содействие, в реализации его бурной творческой энергии.

За кисти он взялся рьяно.

А что мне оставалось делать? -- словно оправдываясь, тесть виновато посмотрел в глаза слону. -- Как бы мне еще удалось отвести эту махину непонятного сознания от тонкой организации моей дочери?

-         И он, в самом деле, так увлекся?

-         Ни то слово. Ко всему прочему, чья-то добрая душа еще томик японских стихов ему подбросила, ну он и заглотил, словно кашалот, словно наживку. И тогда его, беднягу, совсем понесло: драконы, голубые глубоководные черепахи, которые выводят всех к радости и любви. Он каждую неделю приносил мне по картине. Я их складывал на балкон и говорил, что он молодец, что пытаюсь продать, что многие интересуются, особенно нравятся его драконы. Эх, бедняга, сколько он их намалевал, и все говорил, что они должны принести миру радость и гармонию, а ему успех и признание.

Тесть внезапно умолк. Он смотрел на экспонаты, поставленные им на полку. Слону показалось, что в его взгляде сквозило сожаление.

-         Может ее стеклом закрыть? -- вдруг спросил он. -- Задвижным, чтобы пыль не падала?

- На кого? -- спросил Слон в сторону.

-         Жизнь такая, - мрачно сказал тесть. -- Не хотелось мне ему дочь отдавать....

-         А как он сейчас?

-         Да мажет чего-то. Никакого сюжета, одни пятна, красные, оранжевые, голубые, зелененькие попадаются. У самого рот перекошен, каждого прохожего ловит за рукав и старается убедить, что в его живописи заключается некий смысл.

Они молча смотрели в окно. На улице была уже ночь.

-         Можно ли расценивать все вышеизложенное, как только лишь вашу ревностную защиту дочери? -- спокойно, не отрывая взгляда от ночной улицы, спросил Слон.

-         Ну, - сказал тесть смущенно, - я же не могу выдать ее за всякого проходимца. Ты же сам понимаешь это. И я думаю, ты должен быть польщен тем, что являешься ее супругом. И при этом ты видишь, что твоей мумии нет в очереди. Твой хобот находится в другом, надо сказать, хорошем месте. И он вовсе не является мумией. Цени это.

Слон молчит. Видно, что ему это не нравится. Он насуплено водит бровями, потом берется правой рукой за подбородок, щупает свои опавшие щеки.

-         Но как же они не поняли? - спрашивает он настороженно.

-         Хо-хо, - оживился тесть. -- А я им ко всему пьедестал пообещал, и у них последние сомнения развеялись.

-         Какой такой пьедестал?

-         А вот этот, - указал тесть на полку.

"Эх, набить тебе морду, сволочь", - родилось в потупившейся голове слона.

- Да и потом, - сказал тесть, - я не стал тебе пудрить голову разными фантазиями, как им. Я тебе конкретно сказал, чего хочу, по-моему, у нас вышло все без обмана. Поэтому тебе нечего на меня обижаться.

-         А как сюда попал вот этот? -- вдруг спросил Слон.

-         С кислой физиономией?

-         Да, который в панцире.

-         В рыцарском панцире?

-         Просто в панцире!

-         Нет уж, увольте. Этот черепаха был рыцарь.

-         Как все нелепо в этом мире, - прошептал Слон и поднял глаза к потолку.

-         Вы что-то сказали?

-         Как он попал в Ваши застенки, спрашиваю?

-         О, это интересная история, - сказал тесть с ехидной улыбкой и пригласил зятя к креслам.

-         Я расскажу вам об этом интересном экземпляре, только давайте пригубим.

Они и правда пригубили, и тесть начал повествование:

-         Он вошел как памятник, с поднятой рукой и красивым взглядом. Я предложил ему пройти на кухню, но он как великий артист держал паузу и не реагировал. Все, буквально все, говорило в нем, что он честно и самоотверженно играет на образ великого человека. Во всяком случае, он вполне таким казался, начиная от расстегнутого элегантного пиджака, кончая галстуком, заброшенным за спину. Я показал ему свои сокровища, то есть книги, что хранятся на этих неповторимых полках. И он только надул щеки как безумный немой, давая мне понять, что и впрямь не может не согласиться, что имеет дело с сокровищами. Тогда я подвел его к барному столику и он также надувал щеки, делая мизерные глотки. За вечер он выпил всего лишь на полтора пальца и, представь, при этом, он неизменно давал понять, что пьянеет, но держит марку. Вот прохиндей. С дочерью он был учтив, галантен, энергичен и шут его знает что. Через месяц его знакомства с дочерью я не знал, что мне делать с букетами и корзинами цветов, что заполнили мою квартиру. Я стал словно какой-нибудь конферансье, какой-нибудь импресарио при своей дочери. Иногда он хотел, чтобы именно я преподносил ей букеты и говорил бы, что он, то есть этот прохвост, на срочных гастролях и не может вручить их лично. И ведь она, моя бедная девочка, тут же почувствовала себя примой балета. Она гордо разгуливала по комнатам и только и делала, что вздыхала. Ни о какой помощи по дому дело не шло.

Я терялся. Я пытался с ним честно поговорить. Но он молчал, как памятник, надувал щеки и красиво указывал рукой на кухонный шкафчик. Ну, фрукт.

Я пытался поговорить с дочерью. Но девчонки, они же такие не объяснимые создания. Я вспоминаю как она, еще учась в первом классе, притащила из школы фотографию бейсболиста в шлеме. Я спросил, зачем он тебе. А она ответила, так просто, что какой-то мальчик в их классе коллекционирует фотографии спортсменов, и принес в школу серию "Олимпийской сборной". И по доброте своей он раздал их всему классу. Простофиля. И ей, видите ли, удалось выпросить самую красивую фотокарточку. Ей удалось выпросить! Вы только вдумайтесь, ей, моей дочери, у которой есть все, начиная от новинок западной культуры и кончая новинками западной техники. И кого? Вернее чего? Мертвую голову в черном шлеме? Вернее шлемом вместо головы. Я пытался ее вразумить, мол, зачем тебе эта фотография. И она, бедная девочка, призналась, мол, всем раздавали и она не дура. М-м-м! Это не выносимо. Просто не выносимо. Когда в стране вдруг что-то раздают и мы как стая, стадо, быдло тут же кидаемся, чтобы занять очередь. Ну ладно бы еще раздавали Бальзака или Мопассана. Но фотографии Олимпийской сборной -- это не нормально.

Тесть перевел дыхание и отхлебнул из бокала. И тут же продолжил:

-         Так вот на протяжении двенадцати лет с моей дочерью ничего не изменилось. Она по-прежнему может броситься за любой подобной безделушкой. И при этом позабыть все, даже меня.

Слон сочувственно вздохнул.

-         Нет, - тут же возразил тесть, - до этого слава богу не дошло. Но ты подумай, она как и раньше продолжает тащить в дом все, что ей не предложат.

-         Но цветы, это не худший вариант, - возразил Слон.

-         Меня поражает факт! -- гордо произнес тесть, и оправа его очков так и блеснула. -- Почему я должен выбирать из предложенных кем-то вариантов?

-         И за это вы решили облачить его в панцирь?

-         Кто? Я? Да он сам в него давно облекся, рыцарь. Он же человеком, то есть живым существом никогда и не был, он целиком состоял из жестов и пауз. Чего не сделает -- все жест. Чего не спросишь у него -- только мимика лица и как хочешь, так и догадывайся, чего изображает. Нет. В некоторые моменты, когда перед некоторой собравшейся публикой необходимо было разыграть живого человека, он преображался, ну, там, ронял стулья, кидал пальто на софу, шутил, смеялся. Но когда из дома уходил последний зритель, он снова превращался в экономного на эмоции демонстратора жестов. Я давно уже предчувствовал неладное, и однажды, когда вновь ушли гости, перед которыми он мастерски, безукоризненно, подчеркиваю безукоризненно, это тебе не игра на пятиструнной гитаре, станцевал на столе канкан, он остался сидеть вот в этом самом кресле. И так просидел всю ночь. Бедная моя девочка. Когда утром я подошел и дважды толкнул его в плечо, он даже не пошевелился. Тогда я глубоко вздохнул, достал снадобье, пару раз сыпанул ему на темя и поместил его вот на эту самую полку.

-         То есть жизни в нем тогда не было?

-         Да я же говорю, в нем жизни вообще никогда не было.

Снова воцарилась тишина.

-         Я снабдил ее свистком, - наконец произнес тесть.

-         Кого?

-         Свою бедную девочку. Чтобы она свистом могла позвать кого-то на помощь, если подойдет какое-нибудь подобное этим трем существам явление.

-         Я тронут. Я благодарю за оказанное мне доверие, за вашу неожиданную исповедь, - проговорил Слон сухо. -- И теперь вынужден откланяться.

-         То, что ты тронут, я понял уже давно, - прошептал тесть и не проводил гостя.

Слон опять ходил вокруг дома, в котором жил его тесть, и рамки приличия не пускали его за порог.

Он снова не мог найти покоя. Казалось, он выполнил все поставленные задачи. У него была красивая фигура, жена и прочее. Но у него не было того отростка, который спал в стеклянной банке. Да и что в нем, в этом отростке?

В сутолоке следующего дня ему попалась книжка про этрусков. Там и, правда, было много сказано про захоронения, про урны с прахом, но Слона больше заинтересовал тот момент, когда этруски просили излечения того или иного органа. Они лепили из глины болевшую у них руку или ногу и ставили на соответствующее место в храме. Они верили, что боги увидят их просьбу и пошлют им исцеление. На картинке Слон увидел даже вылепленный внутренний орган и ужаснулся. Он очень напоминал то существо в трехлитровой банке. Но зачем оно там стоит? Кто его туда поставил?

При большом непокое Слон выбежал из библиотеки и, спотыкаясь, побежал по сухому пыльному асфальту.

В городе был какой-то праздник. Митрич и сотоварищи стояли под деревом на краю городской площади и разглядывали прохожих. Легкое хихиканье распространялось от этого места. Митрич и сам знал, что нехорошо смеяться над прохожими и сидящими за столиками летнего кафе.

-         Но что я могу поделать? -- говорил он своим неизменным собеседникам Коляну, Матвею и Михаилу. -- Раз у меня ничего нет, кроме шапки-фуражки, купленной в местном супермаркете и куртки-френча, купленной там же.... -- Дальше следовала пауза и друзья кивали, будто понимали чаяния Митрича. Действительно, нечего им было терять в этом мире, кроме своих фигуральных цепей в виде небольшой зарплаты. И цепи эти столь крепки, что ни одно здравомыслие в мире не способно их разорвать, потому что кругом один бардак, алкоголизм и воровство. Поэтому раз мир такой, то лучше пойти купить пару ноль семь (это будет честнее) и распить их в укромном месте, дабы не отравлять жизни глупым, ничего не понимающим в ней, прохожим. Так рассуждал Митрич.

Мимо бежал Слон, он торопился к тестю. Митрич бойко его поприветствовал:

-         Вот бежит наш глупый Слоник, что продался за Джин-тоник и удобство панталоник. -- Совершенно довольный от удавшейся эпиграммы Митрич, захихикал.

Слон остановился. На нем и правда хорошо сидели брюки, так как фигура его обрела стройность. Он посмотрел в сторону раскидистого дерева, откуда донесся некогда знакомый голос. Ему пришлось сощуриться от яркого солнечного света, но, наконец, он различил четыре человеческие фигуры. Ноги, руки и головы казались из мягкой проволоки выгибающейся в ослепительных лучах. Слон шагнул к дереву и остановился.

-         Он как продал свой хобот, так и потерял всякое соображение.

-         Ха-ха.

-         Он и так им особо не отличался.

-         Ха-ха.

-         На мне панталоники не хуже, чем на тебе, - сказал Слон Митричу воинственно.

-         Это тебе так кажется, - возразил Митрич с широкой улыбкой и злыми глазами. -- У твоих материал модней и покрой. Ты их, видно, ни в задрипанном супермаркете покупал, а в каком-нибудь Бутике.

-         Я давно их уже не покупал, если хочешь знать. Я их просто вчера постирал, вот они цвет и поменяли.

-         Ладно уж, постирал, - не поверил Митрич. Он отвлеченно махнул рукой и отвел голову в кепке-фуражке. -- Ты нам давай на чистоту, зачем хобот продал, верней, зачем понятно, отвечай за сколько?

Что мог ответить Слон?

-         А ну отвечай, зачем продал.

-         Нет, пусть отвечает, зачем и за сколько, - дополнили Митрича.

-         Да ни за сколько. -- Слону не хотелось вступать в дискуссию, он торопился к тестю.

-         Тогда это глупо, - не отпускал его наглый голос из под дерева. -- Продавать надо как можно дороже. Все всегда и во всем мире продают как можно дороже.

-         И откуда ты все знаешь? -- шутливо спросил Слон.

Митрич очень хорошо был знаком с шутками всех сортов, поэтому оставил вопрос без внимания.

-         И все-таки, как теперь живешь?

-         Работаю на трех работах.

-         Ха-ха-ха.

Фигуры снова сделались мягкой проволокой и принялись изгибаться. В ярких лучах дерево казалось вырезанным из картона и, благодаря фигурам, оно казалось декорацией заезжего театра.

Слон тупо смотрел.

-         Но тебе, наверное, платят деньги, уважают, отдают почести?

-         Какие почести?

-         Ну, на праздник дарят какую-нибудь недорогую, но нужную вещь.

-         Чего?

-         Ну, пылесос, например. Как, помню, в старые добрые времена, я увольнялся со службы, и мне подарили пылесос. Правда дешевый, он у меня и сейчас в шкафу стоит, я им не пользуюсь, - важно сказал Митрич. -- Но каков факт!

Трудный был вопрос для Слона, никогда он не задумывался про почести. Работал он на трех работах. Почему не работать на трех работах пока молодой, и, тем более, что работа иногда приносит радость? В зоопарке он просто сидел на месте, а в городе ходит, много видит, думает, что-то делает. А зарплату он отдает жене. И хоть сейчас стало гораздо меньше времени просто ходить по улицам и упираться лбом в серые холодные стены, но он вполне, если б захотел, мог бы сделать это ночью или вообще мог бы взять отгул.

-         Страна, в которой нет заботы о трудовом населении, в котором трудовому населению не воздаются соответствующие почести -- страна потерянная, - сказал Митрич и даже указал указательным пальцем Слону прямо в нос.

Слону совсем стало обидно. Мало того, что с легкой подачи Митрича он считался трудовым населением, которому не воздаются почести, но теперь он еще и живет в потерянной стране.

-         Для кого потерянной? -- робко уточнил Слон.

-         Для мира, - как отрезал Митрич.

Слону стало еще обидней. Никогда раньше, когда у него был хобот, не было Слону так обидно. В крайнем случае, он мог бы показать этим хоботом Митричу, как пальцами-то размахивать; а то стоит себе и указывает из-под дерева кому куда идти и кто какой есть. А все потому, что почестей ему никаких нет. Жаль, что у Слона не было хобота, он бы ответил Митричу и совсем не от зла, а от той бешеной радости, которая всегда жила под тем хоботом, совсем не зло, весело бы ответил. Но сейчас Слон стоял потупясь, и отдельные цитаты Митрича рождали в его голове некоторые новые злобные мысли, что если бы были почести, то было бы другое дело. Ведь с почестями становится яснее, что жизнь прожита достойней и правильней.

-         Мы мыслящие волевые люди. Мы должны к чему-то стремится. -- Вновь разносится из-под дерева.

"К почестям что ли? - врывается в сознание Слона почти хулиганский голос, из правого уха откуда-то врывается, оттуда, из прошлого, оттуда, где когда-то у Слона был тайник. -- Будут тебе почести, хорошие, с оркестром, на кладбище".

-         Ты даже водку теперь оценить по достоинству не можешь, - воскликнул ни с того ни с сего Митрич. -- Ты, наверное, на Виски да на Текилу перешел?

Уличил.

Слон хотел возразить, то есть обосновать, то есть аргументировать, что Виски в некотором случае даже лучше водки, по многим факторам, а также Текила, но снова из правого ухо в сознание Слона вмешался все тот же полухулиганский голос: "Да пошли ты его с его водкой, да со всей его командой, куда подальше. Чего ты оправдываешься?". Но Слон только открыл рот, и стоял, и смотрел, и слушал.

А Митрич любил, когда его слушали. Вот и теперь он рассказывал Слону и окружающим что напиваться нужно интеллигентно, в уединении, чтобы Вас не было видно. Иногда кусты для этого очень подходят. Потому что пить пре народно, это жуткое зрелище. Оно превращает процесс в фарс, в цирк и делает Вас смешным. А то, что смешно, то не опасно, - указал он в очередной раз пальцем.

"Вот начитался, - возникло в правом ухе Слона громко".

В такие минуты, когда Митричем овладевало красноречие, еще в зоопарке Слону неоднократно хотелось добраться хоботом до кустов и натянуть на нос Митричу кепку-фуражку, которую тот купил в супермаркете. Но сейчас хобота у Слона не было, а кепка-фуражка у Митрича была. Не справедливо. Слону стало обидно еще и оттого, что у Митрича она все-таки есть и никому он ее не отдаст за просто так. Была ли внутри Митрича та радость, царившая в зоопарке в каждом звере, это вопрос. Но внешняя радость, заключенная в форму одежды всегда присутствовала. Поэтому, даже сейчас под деревом, размахивая пальцем, Митрич в своей не снимаемой кепке и совершенно не мятой куртке-френче выглядел пристойно и вполголоса отпускал правильные критичные фразы в адрес прохожих, и принимал одобрения со стороны коллег.

Обиженный на Митрича и на судьбу Слон хотел уже пойти дальше по своим делам, к тестю, но почему-то стоял. И надо же именно сейчас ему припомнился случай из детства, как его дразнили тигры, а у него был совсем еще маленький хобот. Уж он и сам не помнит, за что они его дразнили, но вместо того, чтобы вступить с ними в перепалку, он увел двоих маленьких слонят играть в песок, строить из него какие-то там башни. Он так и сказал "Пошли играть в песок". Долго тогда на лицах тигров пребывала растерянность, недоумение, издевка, испуг и радость от безоговорочной капитуляции их врага. Возле песочницы в ту пору царил закон джунглей и поэтому радость того, что маленький Слон спасовал, была вполне понятной. Но так отрешенно и спокойно уйти от тигров еще не удавалось никому. Обычно с криком и визгом уносили конечности, а тут....

"Пошли играть в песок" -- тихое, новое, неслыханное доселе воззвание так внезапно посетило их души.

Да и потом, тогда у него был совсем слабенький хобот.

А теперь у него вообще никакого не было.

-         Это по-мужски, пить крепкие напитки! -- разухабисто доносилось из-под дерева, и в подтверждение этого смачно и резко вылетал на дорогу огрызок яблока. Он все еще кувыркался по дороге, а Митрич разглаживал не замятый френч и проверял наличие кепки. Сейчас он допьет, выслушает все высказанное коллегами, что жить нужно правильно, и со спокойной совестью дойдет до дома и ляжет отдыхать на целые сутки.

-         Это по-мужски!

"Начитался, - слышит Слон правым ухом, - и зачем он только книги читает, этот Митрич? И все читает и всматривается и ведь находит. В такой момент он даже со стула подскакивает. Нет, его будто срывает, этого Митрича, и он уже бежит по зоопарку, подпрыгивает и распространяет новую весть, что префект проворовался. -- Так я и знал, - кричит он, - у него на морде было написано, что он вор, я сразу это заметил. И за что таким негодяям такие большие льготы? - И так задорно Митрич бежит по зоопарку, что кажется, радостно ему именно оттого, что на свете есть еще воры и про них пишут в газетах".

-         Михаил, - обратился Митрич к сотоварищу, - а видишь вон того субъекта, весь холеный такой.

-         Это в белой футболке с портфелем?

-         Да, с портф... - Митрич не договорил окончания слова, словно и не было никакого окончания. Не нужно тут окончания.

-         Довольный, - оживился Митрич, - видно, что стакан уже перевернул, к бабе, небось, торопится, спешит. Беги, беги. А завтра, небось, на юга смотается. Везет таким. Папа, небось, бизнесмен, ворюга. Все своему сынку прощает. Что скажешь, Михаил?

Высокого худого дядьку, того, что сейчас стоял справа, Митрич всегда называл только Михаилом. Ни Мишкой, Минькой, Михой, а именно Михаилом. Потому что уважал, потому что считал настоящим товарищем. Занимал у него деньги и поддерживал его на внутренних собраниях. Хоть доверять он особо ему не доверял. "Доверять в этом мире вообще никому нельзя, но и без товарищей тоже никуда не деться, - соображал Митрич. - А какой, например, из того же Матвея товарищ, ему бы только чью-то кровать раскачать, да в шмотки принарядиться. Вот как на такого положишься? В прошлый раз, говорит, в театр ходил, поэтому на собрание не пришел. Знаем мы его театр, - рассказывал Митрич. -- И когда на другое утро Матвей все же появился Митрич дважды картинно прошел мимо него с безразличным видом, поглубже запихнув руки в штаны, и спел слова старой пионерской песни: "Товарищи надежные па-ра-па-па-па-па-а, товарищ за товарища всегда стоит стеной...". Матвей только боязно таращился на Митрича, но так ничего и не спросил, может и, правда, в чем-то был виноват.

-         Точно ворюга, - угрюмо отозвался Михаил. Точно завтра на юг поедет.

-         А мы на юг не могем, Михаил, верно? Потому как у нас нет такого папы. А? - Глазки Митрича заблестели, круглые щечки зарумянились. И вообще кто-то мог позавидовать Митричу. Его упитанному телосложению, румянцу, широкой улыбке, здоровым зубам. Но сам Митрич считал, что завидовать ему нельзя. Его средней столичной зарплате завидовать нечего. А завидовать надо таким, которые когда захотят, могут ехать на юг. Он знал по собственному опыту, что нет ничего лучше, чем съездить на юг и раскачать чью-то кровать. Он знал это по собственному опыту, хоть и также знал, что опыт это вещь не единственная, которая может привести к истине. Недаром он всем мартышкам и рептилиям рассказывал старый анекдот про ученых и про бедного таракана, которого они отпускали по спортивному свистку, каждый раз, предварительно лишая его очередных конечностей. И когда конечностей у того не стало, они с полной серьезностью сделали вывод -- без ног не слышит. Митрич рассказывал этот анекдот часто и с упоением, и, когда непонимающие звери грустно смотрели на него сквозь прутья, он, не прекращая издевательского смеха, махал в их сторону и отворачивался. Но некоторые вещи Митрич все-таки предпочитал проходить на опыте. Неизвестно, может быть, он об этом узнал из книг, потом проверил на опыте и взял на вооружение? В любом случае раскачать кровать и перевернуть стакан, для него было незыблемым. Правильность этого опыта он готов был подкреплять различными теориями, что, мол, целесообразно для поддержания артериального давления, тонуса жизни, статуса кво и т.д. и вообще, он старался все в мире объяснять с точки зрения закономерности и человеческой корысти.

-         Положим, если автобус в Сирии упал с моста, то это никакой не несчастный случай, а спланированное злодеяние. И в результате кто-то получит хорошие деньги. А как же.

А если в его родном городе происходило что-то подобное, то тем более не все тут просто. Иногда он как зарубежный детектив в самых простых ситуациях выискивал злой умысел. Например, как-то простудился лев, и его увезли в ветлечебницу. Митрич три дня уверял встречных, что льва продали на запад. Кто это сделал он не знает или просто не хочет говорить, потому что не сплетник. Но, скорее всего это происки директора, ведь у него на прошлой неделе родился сын, а дети в наше время, сами понимаете, обуза еще та, все же ведь дорого, а его одеть, обуть, накормить, дать образование и ни такое как у нас с вами. Так что директор, не иначе. Митрича не проведешь, он каждую мелочь сечет. А как-то, учитывая боль за чаяния людского и животного окружающего мира, Митрича пригласили на пост профсоюзного лидера, но он и в этом усмотрел очередной подвох администрации и отказался. Михаилу он так и сказал:

-         Нашли дурачка, хотят на меня все свои художества списать.

Михаил его одобрил многозначительным кивком и сходил за ноль пять "Праздничной", в честь того, что не поддались на провокацию.

-         Нет уж, я лучше буду читать про Холмса, правда, Михаил?

Михаил кивнул и разлил по первой.

-         У Холмса все четко. Если внутреннее кровотечение, то это никакой не несчастный случай, а самое натуральное убийство. А если на лицо самое явное самоубийство, то это дураку понятно никакое это не явное и совсем не самоубийство. Надо только к мелочам приглядеться. Потому что, хоть весь мир и дерьмо, никто просто так убиваться не станет, это ясно.

После второй рюмки Михаил рассказывал, как воровал их местный окружной депутат.

-         А может, он не воровал? -- ехидно спрашивал Матвей, и тут же оказывался испепелен всеобщим презрением.

-         Нет! -- отвечали Михаил и Митрич в один голос. -- Такой дом на заработанные не построишь. Мы уж постарше тебя, поверь нашему опыту, мы всю жизнь в зоопарке работаем, знаем почем фунт мяса, не доложенный хищнику.

Еще когда Слон жил в зоопарке Митрич публично обсуждал нечестную деятельность префекта, и так обсуждал, что Слону становилось его жалко, префекта этого, и он пытался заступиться за него.

-         Может он ничего и не ворует, - миролюбиво бурчал он из-за прутьев. -- Просто его доходы соответствуют занимаемой должности. И вообще он много полезного делает, вон как зоопарк благообразил.

-         Тебе только пряники у метро раздавать, - зло возразил ему Митрич и Слон еще больше потупился и забурчал:

-         А тебе бутерброды с самой костлявой селедкой.

И надо же, все это всплыло в памяти Слона именно сейчас, когда он растерянно стоял перед раскидистым деревом и торопился к тестю. Эх, был бы у него хобот -- давно был бы у тестя. А теперь вот стоит как Гамлет, принц Датский, и размышляет.

-         Э, - усмехнулся Митрич, - ты где хобот оставил?

-         А не твое дело, - наконец-то отозвался Слон и принял боевую стойку. Надо сказать, что раньше он никогда не принимал боевой стойки, но с тех пор как начал ходить в спортзал он при каждом удобном случае принимал ее. Кулаки его сжались и вышли вперед в районе головы.

-         О, это что-то новенькое, - удивился Митрич. -- Совсем тебя город испортил.

Никто не знает, что могло случиться, если б не грянул гром. Митрич и сотоварищи сразу заторопились к метро, во избежание быть застигнутыми дождем.

Слон бежал к дому тестя по мокрой улице в слабом предчувствии, что что-то должно случиться. Он не мог себе ответить что. Он беспомощно озирался по сторонам, украдкой поглядывал на серое небо, которое непроницаемо повисло над городом. Прогремел красный трамвай, дежурно, буднично, обыкновенно, если не считать того, что он прогремел в двух метрах от человека. Слон едва обратил на него внимание. Видимо он подумал, что это фильм, который снимают местные кинематографисты и поэтому трамвай задавить не может (вот всю бы жизнь ему только и делать, что снимать фильмы). Со стороны могло показаться, что их пути разошлись чудом. И каждый заспешил по своим делам. Ведь если бы человек не обернулся на повороте и не ускорил шаг, трамвай бы не стал раздумывать. Так или иначе, каждый спешил по своим делам. Человек уже почти бежал по знакомой лестнице, когда Арнольд Герольдович достал с полки трехлитровую банку. Он, покачиваясь, опустил ее на пол и сорвал с нее носовой платок. Он широко улыбнулся и полез всей пятерней в банку. Пятерня в горлышко не пролезала. Тогда он принес из ванны таз и выплеснул в него содержимое банки. Потом он достал книгу и нашел в ней заветный пакетик.

Тесть, словно загнанный зверь, метался по комнате и ронял стулья. На голове у него был непонятный предмет, напоминающий водолазный шлем с отрезанным шлангом. Вой раздавался из-под шлема. Шланг коброй взмывал в стороны.

Остолбеневший Слон стоял у двери.

-         Эй, - осторожно позвал он тестя.

Тот стоял спиной к слону и в невыразимой муке вертел головой.

-         Эй, - позвал слон вторично.

Но тесть только обхватил шлем руками и опустился на пол. Руки его дрожали, будто он изо всех сил старался удержать голову на месте. На какое-то время голова перестала беспорядочно метаться, и Слону захотелось подойти к тестю поближе, чтобы разглядеть надетое на его маскарадное изобретение.

Тесть стоял на коленях у подоконника и, плотно прижав ладони в районе ушей, чуть покачивался. Будто бы это снимался эпизод про войну, в котором тестя контузило.

Подошедший Слон теперь видел, что водолазный шлем напоминает слоновую голову, даже не напоминает, а повторяет ее в точности. Такие же большие уши, полуприкрытые яблоки глаз, крупные складки на переносице и на лбу, и под глазами.

Это же мои складки! -- чуть было не проронил Слон. -- Только не живые, словно вырубленные из камня или вылепленные из гипса.

И тут же стон раздался из-под этих складок.

-         Герольд Арнольдович, что с вами?

И снова стон огласил комнату. И тут руки, словно не выдержав напряжения, разомкнулись и выпустили голову. Она, словно большой арбуз, как в замедленном повторе, спрыгнула с плеч человека и запрыгала, закувыркалась, упав вначале ему на колени, и потом соскочила на пол.

Слон подхватил упавшего тестя под мышки и потащил к кровати. Но тот отчаянно упирался. Он хватался за батарею, потом за кресло, потом за палас и, в конце концов, за воздух. Он вел себя как ребенок или, по крайней мере, хотел им казаться.

-         Герольд Арнольдович, что с вами?

Тесть выглядел осунувшимся и постаревшим. Его веко подрагивало. Редкие волосы на голове стояли дыбом.

-         Герольд Арнольдович...

-         Ты не представляешь себе, какая там тишина, - сказал тесть слабым голосом.

-         Тишина?

-         Кажется, что вот-вот лопнут перепонки. Кажется, что тебя сейчас разорвут центробежные силы, на мелкие, мелкие кусочки. И ты ничего не можешь с этим поделать, потому что у тебя возникает уверенность, что так должно быть. Будто бы ты это заслужил когда-то -- такую тишину и отстраненность от всего мира.

Слон молчал.

О силе он догадывался. Со знанием дела он усадил тестя в кресло и стал растирать ему виски.

Куда легче работать на трех работах и вечным верчением не позволять этой центробежной силе разорвать тебя на части. А когда их, этих работ нет, то тогда, образно говоря "труба". Вокруг только вакуум и ты уж зажимаешь голову руками, чтобы ее не разорвало от укореняющихся жизненных впечатлений. Поэтому с висками нужно аккуратно. И впечатления все какие-то со знаком минус. То кому-то в морду дал, то обманул кого-то. И только пустота и смешки по поводу этого. Сам давал в морду, а смешки такие, будто тебе самому в морду дали. И не дай бог ты в этот момент к зеркалу подойдешь. Там ведь твое отражение уже плавает с вопросом, который пробивает всякую слоновую оболочку. "А кто ты такой-то?". И ты видишь, что слон ты и слон толстокожий и ничего более вокруг. Был бы уж олигархом каким или министром, а то ведь просто слон. Да, это мука вытерпеть все это. И чтобы сказать себе: "и правда слон я толстокожий и нечего на зеркало пенять", - это огромных усилий требуется. Таких усилий, что, кажется легче сто килограммов поднять каждой рукой и в каждое ухо заложить.

-         Это нужно глушить работами и вином. И не так как мы глушим это здесь.

-         Герольд Арнольдович, что с вами? Где вы взяли эту штуку?

Слон положил голову на кресло.

-         Я взял? Как где? Это же твоя голова. Разве ты не узнаешь?

-         Нет, это не моя голова, - как-то весело отозвался Слон. -- Она не живая, она каменная какая-то. В такой бы и я с ума сошел. Где вы ее взяли?

-         В банке.

Слон взглянул на полку, где все так же, в окружении засушенных существ, красовалась фотография его дочери. Трехлитровой банки там не было. Зато она стояла под креслом, совершенно пустая, без жидкости и эмбриона.

-         Ах вы негодяй! -- сказал Слон. -- Он же был такой маленький. Что вы с ним сделали? Как вы посмели надеть его себе на голову!

-         Вас это молодой человек не касается.

-         Да я сейчас убью тебя! -- прогрохотал Слон.

Тесть даже не отреагировал. Он сидел тихо уставясь на могучую голову Гатамелаты. Тесть был беспомощен, словно бы голова выпила из него все силы.

Слон похлопал ладонью холодный морщинистый лоб головы. Нет, это была не его голова.

-         Такую здоровенную тяжелую голову, себе на плечи... Не понимаю. Зачем? -- сказал он уже миролюбиво.

-         Примерить хотел. Вас устроит?

-         Но скажите, как вы собираетесь запихивать теперь ее обратно, в банку? А ведь вы ее должны туда запихнуть, по вашей же логике. Потому что отсутствие банки на полочке испортит законы композиции, не так ли?

-         Не ваше дело. Отстаньте.

-         За что вы на меня злитесь? Я ведь когда-то пошел вам на встречу, и собственноручно снял с себя эту голову, для вашей коллекции.

-         Я это помню. Но может быть, вы сделали ошибку, - сердито проговорил тесть.

-         Нет ничего не обратимого.

-         Нет, по-моему, этот процесс необратим. Покинувший однажды животное сообщество, не может в него вернуться. В одну реку не входят дважды, молодой человек.

-         Да что вы говорите? Я вернусь, когда мне захочется. И даже хобот мне ваш не понадобится.

-         Вы это серьезно?

-         Серьезней не бывает.

-         И в качестве кого? - с прежним сарказмом спросил тесть. -- Наверное, в качестве дрессировщика?

-         В качестве себя.

-         Но вы уже другой, как вы не поймете этого?

-         Ни какой я не другой.

-         Но ведь вы и там никогда не были своим.

Слон ничего не ответил, он только развернулся и направился к выходу.

-         Нет, ты просто так не уйдешь, - крикнул тесть.

-         Уйду.

-         Ты не благодарная скотина! Я научил тебя жизни, а ты бросаешь меня!

-         Не хочу я твоей жизни. В ней ничего интересного нет, кроме заработка, да вечернего отдыха под Виски.

-         Значит, ты ничего в ней не понял.

Слон молча уходил.

-         Неужели ты хочешь вернуться к скотскому образу жизни? Ничего не созидая, ни за что не отвечая.

-         Если называть созиданием штампование полезных вещей, которых человечество насоздавало уйму и уже не знает куда девать, то я против такого созидания. А отвечать я должен, прежде всего, за собственную душу, которая томится здесь, возле твоей жизни. Поэтому я ухожу.

-         А как же моя дочь?

-         Она не любит меня.

"Она меня не любит! -- с удивлением подумал тесть и почесал затылок. -- Да скажи еще спасибо, что живой остался".

"Тем более, - подумал Слон. -- Охота была сидеть там, пока тебя не сожрали".

-         Да кто сейчас кого любит? Что ты как маленький? Что ты уперся, как китаец?

При чем здесь китаец?

-         Зачем ты меня спрашиваешь о какой-то ответственности? Я ее слагаю.

-         Да нет же, постой, ты не понял. Но у человека должен же быть долг. Этим он и отличается от животного.

-         Меня здесь не любят.

Слон весело засвистел. Он подошел к креслу, где лежала тяжелая голова, взял ее под мышку и пошел к выходу.

-         Человек должен вставать утром, чтобы завести красивую машину и выехать на работу. И там, на работе, красиво исполнять свои обязанности. Ведь в человеке все должно быть красиво, - громко рассуждал тесть. -- В общем, за это его и любят. А тебя за что любить?

-         Артисты вы все, - метко отреагировал Слон, и тесть даже в кресло ввалился.

-         Постой, куда ты? Если на то пошло, человек должен быть артистом. Ведь весь мир театр и все мы в нем актеры. Вот станешь актером, и тебя непременно полюбят.

-         И болтуны.

-         Постой. Но как же? Есть ведь не штампованные вещи, есть высокая гармония, которую создаем только мы, люди.

-         Не знаю как вы, а когда я создавал тебе свою гармонию вот в этой комнате под звуки музыкального инструмента, ты дрых, как скотина.

-         Но это же не была гармония.

-         Да иди ты.

После этой последней фразы у слона как-то само собой стали округляться плечи и живот. Неужели все труды, что он превозмог в спортивном зале, на трех должностях и вечерах отдыха с одной этой произнесенной им фразой пошли насмарку? Ведь сейчас, если он скажет еще что-то подобное, его нос вполне может вытянуться и превратиться в хобот.

-         Я пойду туда, где меня любят не за то, что я способный к перевоплощению, а за то, что я такой, каким родился на свет.

-         Но ведь ты не понимаешь, каким ты родился.

-         Да ты много понимаешь, - у Слона тут же округлилась щека.

-         А что? -- тесть принял непринужденную позу. -- Я всю жизнь занимаюсь искусствоведением. И могу отличить хорошую форму от плохой. И я вижу, что по всем признакам твоя форма существования не вписывается в наилучшие варианты. А стремиться нужно, несомненно, к лучшему.

-         А чего ж ты мою голову тогда напялил?

-         Я выступал как исследователь.

-         Мюнхгаузен ты, а не исследователь.

-         Ты прекрати меня оскорблять. И не забывай, что это я тебя сделал свободным, а ты, не благодарный, снова уходишь в рабство.

-         Ты меня сделал свободным?

Слон попытался выразить столько удивления, что самому сделалось стыдно за свою несдержанность.

- Ты меня хотел посадить на плотские взаимоотношения с твоей дочерью, да на Виски с Текилой. Ты хотел меня сделать рабом этих отношений. Да и вообще рабом всей твоей цивилизации. А свобода, что б ты знал, нужна лишь для того, чтобы искать любовь в своем сердце. Если такая свобода такой возможности мне не дает, то это обман, а не свобода.

-         Постой! Но ты же забыл главный человеческий долг. Долг перед Создателем, который все-таки, хоть ты от этого настойчиво отказываешься, сотворил тебя человеком, а не позорным слоном.

Слон остановился и кротко взглянул на большую искусственную голову животного.

-         Может, я и хочу его выполнить? Поэтому ищу любви, а не химер.

-         Да как же ты можешь его выполнить, если ты ничего такого не делаешь?

-         А ничего такого делать и не надо. Не грешить бы.

-         Не уходи, я привык к тебе, - разнеслось глухо, словно прощальная надежда.

Слон остановился, но вскоре снова направился к двери.

- Знаешь, - сказал он на ходу, - рыбы ищут там, где глубже, а Слон -- там, где лучше. И не говори, что это у него от природы, этому его люди научили.

-         Ну и уходи в свою песочницу! - прокричал тесть. -- Убирайся в нее!

Откуда он узнал про песочницу? Слон молча спускался по лестнице, голову он замотал в какую-то накидку, что нашел в прихожей. Но, в самом деле, откуда тесть узнал про песочницу? Не ужели он, этот взрослый тесть, Герольд Арнольдович, был одним из тех больших тигров, что тогда, в детстве, не хотели дружить с маленьким слоником? Неужели? Тогда странно получается. Сейчас, видимо, он, ставший тестем, уже хочет дружить со Слоном, но Слон с ним дружить не хочет. Нет, суть вопроса ясна. Сколько обид мы встречаем и прощаем в своей жизни. И все эти обиды, вытекающие из неправоты друг друга, в конце концов, приходят к общему знаменателю и разрешаются миром. Просто один становится взрослее, другой мудрее и рождается дружба или на худой конец взаимоуважение. Но здесь совсем иной случай. Слон уходил по лестнице и не чувствовал себя обиженным. Он просто не мог понять, откуда тесть узнал о его "песочнице". Она ведь и правда есть. И он не хочет ее отдавать. С какой стати? Он находит в ней много интересного, то изогнутый фонарь, то шипение лужи от проезжающей машины и еще много всякого другого. И мало того, он готов был бы с радостью поделиться всем этим, хоть с тестем, хоть с кем угодно. Но тесть его никогда об этом не спрашивал. Он быстро вырос и повзрослел, этот тесть, и ничего больше не хотел от жизни. Она ему была предельно ясна. А может, он даже и родился взрослым?

А слон родился ребенком (на зло, что ль тестю? или всей природе назло?) и, взглянув, в детстве на будущего тестя не захотел взрослеть, вот и все. Вроде складно. Так объективно рассуждал, спускающийся по лестнице Слон.

А теперь он лезет дружить.

Да нет, правильно он лезет, ясно, что одному плохо, просто как мы дружить-то будем? -- рассудил Слон и захлопнул дверь подъезда.

Неужели так все безысходно? -- снова подумал Слон. -- А что делать? О чем мне с ним говорить-то, у меня вся жизнь другая. Да и у него.

И тут он вспомнил, как когда-то в юности ехал в метро с приятелем, Серегой. У них были большие баулы с хоккейной формой и клюшки. Они вошли в вагон и расположились у аварийной двери. И тут к ним подбежал маленький плотный мужичок.

- Вы хоккеисты? -- спросил он с воодушевлением.

Серега сразу достал книжку и стал читать. Слон же замялся. Конечно, он был хоккеист. Но мог ли он считать себя большим хоккеистом, которых показывают по телевизору? - это вряд ли. Поэтому он мочал, про себя разрешая дилемму.

-         А мой друг Генка тоже хоккеист, он с самим Макаром играл, сейчас я его приведу. -- Мужичок, не дождавшись ответа, побежал в другой конец вагона.

Вскоре он привел высокого дядьку в сером пиджаке. Правую щеку его рассекал шрам. Он стоял, виновато сложив ладони.

-         Вот, это Генка, мой друг, тоже хоккеист! - выпалил мужичок.

Слон снова не знал что сказать. Чуть прокашлявшись, он ответил, как бы оправдываясь:

-         Да мы любители.

-         Это ничего, - бодро сказал Геннадий.

И тишина воцарилась в вагоне. Серега спокойно перелистывал книгу, машинист вел поезд, люди ехали.

-         Хоккей стал грубый, - нарушив паузу, сказал дядька, видимо, чтобы прийти на помощь всем.

-         Да, - подтвердил Слон.

И снова молчание.

Мужик в растерянности разводил руками. Хоккеисты встретились, а поговорить не могут, - видимо, сетовал он. -- Тоже мне хоккеисты называются. Их во всем метро может быть всего трое, и они встретились. А им и поговорить не о чем. Мужик откровенно не понимал. Что и говорить.

-         И все-таки мне было бы жаль с тобой расстаться, - будто бы слышит Слон последнее, слетающее с балкона.

-         А мне нет. Весь твой мир искусственен, придуман. Ты заключил его в формулы условностей. И теперь тот, кто не может освоить эти твои формулы, не может с тобой общаться. Но ты известен, любопытен, как пишут некоторые газеты, даже феноменален, как радиопередатчик и естественно кто-то хочет общаться с тобой, на твоем языке, языке азбуки Морзе. И потом, когда он видит, что ты не есть завораживающая музыкальная мелодия из точки тире точки, а просто изогнутая железяка, бьющая по другой, подобной, плоской железяке, он разочаровывается и уходит. -- Слон почесал за ухом. -- И ты напрасно думаешь, что меня никто не поймет в этом мире, кроме тебя. И пусть я не очень красиво говорю, но я верю, что говорить красиво это еще не самое главное. Главнее не превратиться в красиво говорящую машинку.

Слон все дальше уходил от подъезда и понимал, что и сам имеет такой же искусственный, сотворенный им самим мир, который сейчас находится у него под мышкой. Он даже хотел звездануть от отчаяния по близлежащей урне, до такой степени он это понял. Слон остановился и посмотрел на большую голову зверя, ту, что взял у тестя. Он посмотрел на нее с трех сторон, медленно поворачивая. И тут он отчетливо понял, что это не его голова. Это муляж. Неживой, талантливо выполненный муляж, но не его родная голова. Вот оказывается, как тесть представляет себе его внутренний мир! Но Слон-то знал, что мир у него несколько другой, и поэтому на душе у него стало полегче.

Оказывается, у тестя сегодня случилась трагедия. Оттого он и напялил на себя этот муляж. Может быть, он так хотел уйти от проблемы?

В общем, его сняли с работы.

-         Сняли, потому что хотели сделать из меня ручного, а я им не дался, - воинственно объяснял он Гатамелате, чокнувшись с его носом полным стаканом виски. -- Они вот сегодня, в пятницу, на шашлык все собрались, а мне говорят, сиди, пиши доклад о современном искусстве. И чем я им не угодил? Доклад всегда первый несу, одет с иголочки, одеколон самый дорогой покупаю. Не понимаю. Как маленького! Будто и наказать больше некого. И думают, я стерплю? Как бы ни так. Я им кулаком об стол, два раза, и недвусмысленно потребовал расчет с сегодняшнего дня. Нет, в начале я к себе в кабинет прошел, там у меня в сейфе пара бутылок была и два чистых стакана. Ну, я поровну в каждый стакан разлил и по очереди за справедливость и опять за справедливость и еще раз за справедливость. А до этого я разулся и носки снял, у меня, потому что привычка такая. Я всегда разуваюсь, чтобы бардак дома не оставлять. Ну а потом, когда справедливость наступила, я покинул свое маленькое помещение и вышел к этим, извиняюсь, людям. Да, босой. Увольняйте, мол. И меня сразу уволили.

Слон остановился в двух кварталах от дома, где жил его тесть. Он стоял под фонарем и осматривал голову.

-         Мой внутренний мир хотел примерить? Полюбопытствовать.

И тут он стал вспоминать как когда-то давно, еще студентом он ждал ее после занятий. Все давно ушли домой, а он все ждал. Он даже прохаживался мимо большого зеркала фойе и поправлял прическу. И вот она появилась. Ее большие голубые глаза так широко раскрылись, так счастливо засияли, и грудь его сразу наполнилась радостным волнением. Весь его внутренний мир устремился к ней на встречу. И хоть Слон ни раз пытался ему втолковать, что у нее муж, который пусть и объелся груш, но есть, вполне на законных основаниях, и, вдобавок, у них есть сын, его внутренний мир совершенно не хотел его слушать, и повел Слона ей навстречу.

Слон взял ее под руку, и все внутри у него заклокотало еще с большей силой. Видимо она приняла его, этот его могучий бурлящий внутренний мир. Она приняла его без остатка, она впустила его в себя. Слышите! Где этот спящий, внешний, разошедшийся по домам город? Она впустила его!

Они идут до метро под руку и боятся проронить слово. Ведь и ей давно уже был необходим кто-то, кто мог бы принять этот столь важный и никому не нужный ее внутренний мир. Они шли словно заговорщики. Словно разведчики с другой планеты. Они сейчас вполне могли дотянуться до звезд.

Слон смотрел на эту старую тяжелую морщинистую голову, и ему очень хотелось вернуться в то самое время, когда он шел по тому переулку и не было у него никакого намека ни на хобот, ни на хребет.

Он еще постоял и надел на себя этот муляж, который и правда оказался тяжел и громоздок. Или Слон за время пребывания в других условиях просто отвык от него? Прорези глаз сузили обзор, и шея чуть подалась вперед.

И все-таки он пошел, не смотря на то, что откуда-то к нему стали приходить аргументы, что голову необходимо сбросить под ближайшую скамейку или еще лучше отнести в котельную для протопки.

И чем дальше он уходил, тем серьезнее становились уговоры. То ему представлялась законная супруга в облике Венеры Мелосской, то выступление в консерватории в качестве певца и заслуженного артиста, то еще какая-то открывающаяся вакансия. Но Слон упрямо не хотел сбрасывать голову. Потому что вместе с ней к нему тут же пришло то забытое чувство преодоления своего собственного пути. Не вымышленного, ни навязанного кем-то, а его собственного. И это чувство настолько было сильным, что Слон откровенно радовался тому громадному сооружению, что сейчас находилось на его плечах.

Он прикрыл веки, верно оттого, что боялся потерять дорогу.

Он шел медленно и вспоминал, то ее, то мужа, то клокотание их молодых внутренних миров. Голова его гудела под толстой скорлупой из слонового черепа. "Мама, кто развяжет этот узел? -- едва слышно шептал он, перебирая ногами круглую выскальзывающую планету. -- Ведь наши миры тогда соединились... Но муж, ведь живой. У него тоже есть внутренний мир. Как ты этого не понимаешь, сынок?"

Слон внезапно увидел сияние фонарей. Они с новой силой ослепили его, и он будто очнулся. Он огляделся, муляж лежал в луже. Все-таки он соскочил. Слон посмотрел на него и хотел оставить, но, сделав несколько порывистых шагов, тех порывистых которые вели его из библиотеки, а также на работы и в тренажерный зал, он остановился. Он обошел вокруг лужи, поднял муляж, отряхнул от грязной жижи и снова пристроил себе на голову.

Еще несколько раз голова соскакивала и Слон ее приспосабливал вновь. Но вот он дошел до перекрестка и изменил маршрут. Шаг его при этом стал ни то чтобы порывист, но чуть более энергичен. Видимо он что-то задумал.

Под прикрытием мрака, который предательски грызли фонари, эти оранжевые хищники и людоеды, Слон пробирался к Полутораконтейнерной улице. Он с большим трудом вспомнил это название и не забывал его уже триста пятьдесят метров. Для пущей памяти он закусил хобот и теперь прислонился к стене, чтобы выждать время. Он нервно вглядывался в улицу, и закушенный хобот казался большой папироской перед решающим штурмом. Сейчас эти худые толстощекие твари дожуют прохожего с его большой сумкой и он не заметно проскочит во двор. А там пару кварталов хорошего спурта через палисадники и он будет у цели. Всего-то, пару кварталов ногами и грудью проложить тропинку. А там... там, он был когда-то так счастлив!

И там он сразу решит все проблемы.

Прохожий как назло никуда не спешил, он встал прямо под фонарь и ощупывал свою поклажу. Вроде бы все было на месте, но он пожимал плечами и принимался заново пересчитывать бугорки на дерматиновой хозяйственной сумке. Такое ощущение, что в сумке находилась купленная картошка, которая теперь не сходилась по количеству. Слон от неудовольствия пожевал хобот. Казалось, мужик сейчас вытащит кошелек, пересчитает мелочь, потом начнет выкладывать клубни прямо на дорогу, прямо под фонарь, и на ходу пересчитывать их. Он будет ошибаться, класть их обратно. Какой ужас! Слон, словно ему не хватало воздуха, поднял голову и помотал ей там, на высоте. Совершенно случайно он задел ухом чье-то окно. Слон был так увлечен мыслями о прохожем, поэтому точно сказать не мог какого этажа окно он задел. Он только различил в глубине комнаты скрип дивана и шебуршание тапочек о линолеум. Внезапно он услышал обрывки разговора. Внезапно зажегся свет. Все!

Слон выплевывает хобот и стремглав бежит через улицу. Перепрыгивая через лужу -- эту гадкую слюну этих ядовитых фонарей, делая зигзаг на середине, чтобы избежать двух трассеров, откуда не возьмись, взявшегося Мерседеса. Он бежит, а худые хищники, эти холодные оглобли дерут его толстокожую спину и он увеличивает темп. И надо сказать, он бесстыдно рад, что снова толстокож и массивен. На полной скорости он покидает улицу, оставляя за спиной страшно перепуганного прохожего и промчавшийся Мерседес.

Видимо ему везет, он попадает точно, и теперь по основному главному шву трещат городские палисадники. Не сказать, что при этом непременно зажигается свет в окнах рядом стоящего дома, но некоторая закономерность прослеживается. Ожоги голодных фонарей до сих пор шипят на его чувствительном толстокожем теле, и он бежит напрямик, совсем забыв о неустойчивой круглой Земле, о взращенных субпрефектом зеленых декоративных насаждениях. Он бежит и видит только непроходимые джунгли с укрывшимися где-то индейцами.

Где же эта улица? Как ее там? Хобот его колышется в безумной тряске и остается уповать только на судьбу. Он в два прыжка преодолевает мусорные баки с визгом глупых котов, и выскакивает на светом залитую дорогу. Он все понимает, и что впереди на той стороне дороги длинная глухая кирпичная стена, и что нужно бы спросить название улицы, прежде чем предпринимать дальнейшие действия, но он решает положиться на случай и не терять попусту набранного хода. Заросли своими цепкими когтями еще стараются остановить его или хотя бы оставить памятные росчерки, но он уже весь в преодолении новой преграды. Он группируется в комок и точно пушечное ядро летит и застревает в кирпичной кладке. Теперь ему "все до фонаря, даже до самого худого и толстощекого". Теперь пусть звонят в милицию, в скорую помощь, вызывают "аварийку", чтобы извлечь его отсюда, ему все равно, он дома. Он смело делает такой вывод, потому что открыл правый глаз, видит темень и чувствует знакомый запах слежавшейся соломы. Отлично, ноги сами вынесли!

-         Бе-е, - слышит он справа и чувствует теплый ручеек дыхания.

-         Бе-е-е, - слышит он слева и спереди.

Воинственность его спадает, он чувствует конфуз, потому что неожиданно понимает, что совершил ошибку. Во-от как без четкого плана проводить операцию! Вот тебе и "ноги вынесли". Да ноги не при чем, - размышляет он, - ноги они молодцы, они сильные. Это все мужик этот с картошкой под фонарем, помешал точную привязку сделать.

Это выходит я теперь в клетке у семерых козлят. Ничего себе. Но не беда. Моя, значит клетка, через одну, если память не изменяет.

-         Извиняюсь, - гнусавит он в темноту помещения и начинает осторожно выбираться на дорогу.

Опять этот колючий электрический свет, который не дает покоя ни днем, ни ночью. Он впервые за много времени с таким удовольствием закрыл глаза и снова оказался, не в своей, говоря по культурному, нише. Он ведь теперь культурный, побывавший в открытом городе, Слон.

Он спустил тяжелую задницу и нащупал ногами асфальт. Как ни крути, а на высоте он летел приличной, метра два не меньше.

Фу ты, наконец-то выбрался. К счастью никого на улице не было. Он посмотрел в открытое круглое отверстие, обрамленное не выпавшими кирпичами, которое напоминало шестеренку от гигантских часов. В нем показалась баранья башка и проблеяла дважды.

-         Неужели два часа ночи? -- сообразил он в отчаянии.

-         Бе-е, - повторили сердито.

-         О да, извините, пожалуйста, что побеспокоил вас своим вторжением. Но мне необходимо попасть в свою клетку. Я здесь жил раньше. Вернее, я ошибся, я жил через одну, правее.

Глаза, смотревшие из отверстия, были настолько безучастны, что Слон сбился.

-         Я все понимаю, завтра я все заделаю, - начал, было, он оправдываться, но почувствовал опасность, исходившую из отверстия. Словно бы там сама чернота родного зоопарка скручивала тугую пружину. Взялась за два толстых рога и скручивала, и приговаривала:

-         Сейчас ты за все получишь, и за дыру, за измену, и за прочие другие ошибки.

-         Я понимаю, что я вас побеспокоил, - подбирает он слова и оглядывает светом залитую дорогу. -- Но я же, в общем, свой, я из этого зоопарка. -- Он озирается. Не было бы только машин. Этих диких, бездушных, ядовито пахнущих механизмов. Он украдкой, как мог с трех метров, ухватил еще один вдох с запахом соломы. И тут же безжалостно выдохнул его. Слон вдруг увидел, что баран хочет высунуть голову, чтобы оглядеться. Для этого он уже сделал умный вид и раскрепостил шею.

-         Стоять! -- крикнул Слон.

От неожиданности баран икнул.

-         Терпеть и стоять! Ты видишь эти заросли? -- показал слон себе за спину в район смятых им палисадников. -- Так вот там ты будешь долго искать свое потерянное счастье и не найдешь. И тебе никто его не найдет. Все только будут обещать.

Стало видно, что баран прислушался. Любопытство спало, боевая решимость тоже. Голова приподнялась, рога распрямились. Все-таки баран был не совсем дикий, кое-как общался с людьми и знал, что компромиссы вещь хорошая.

Внезапно вылетевший из-за поворота Мерседес, заставил слона отвлечься и тот не заметил как баран решился вытянуть из отверстия голову.

-         Стоять! Смотреть в другую сторону. Всю ночь. Завтра приду и заделаю.

Но баран упрямо тянул свою толстую наетую шею.

- Стоять! Смотреть в глаза правде и отвечать мне не медленно! -- крикнул слон ополоумевшим голосом. -- Отвечать кто такой Микеланджело и что такое бином Ньютона.

Трудно в это поверить, но свершилось чудо и отверстие медленно поглотило барана.

Вот она вечная защита всей разумной цивилизации!

Слон отсчитал несколько шагов вправо, разбежался и пробил еще одну дыру. На этот раз он точно определил, что не ошибся. Он узнал свои двойные прутья, наваренные еще Коляном, схему расположенных между ними звезд, знакомую верхушку акации, что стояла не вдалеке. Ну, с возвращением, Слоник, - сказал он себе довольно. Как вдруг он услыхал храп. Слон даже зажмурился. Храпело что-то страшное, неведомое, то, с чем Юрий не был знаком никогда в жизни. Неужели за то время, пока он отсутствовал, на его место вселили страшного хищника с перебитым носом?

Храп был невыносим, и спать в этом помещении было просто не возможно. Юрию даже пришла в голову крамольная идея, - вытолкать это невидимое животное в дырку и быстро заложить ее кирпичами; но он подумал, подумал и великодушно ее отверг. Кто бы это мог быть? Скорее всего, это носорог Фома, которого по протекции Митрича и сотоварищей поместили на его место. И Слону захотелось двинуть ему в бок. Но так, совсем не больно, по-дружески, чтобы не обидеть. Потому что клетки ему что-то тоже уже расхотелось. И в самом деле, ну обрету я эту клетку в честной борьбе и что дальше? С утра до ночи одно и тоже: обед, завтрак, посетители и уродский этот Митрич. Ну, субпрефекта привезут к празднику.

Слон вздохнул: "Дудеть будет заставлять".

Слон снова вздохнул.

"Потом группа эта очумелая первобытная. Что-то давно я ее не видел. Как прогнали меня с места, она словно растворилась".

И Слону еще раз захотелось лягнуть этого храпучего паразита. Тем более, что он перевернулся на спину и захрапел новую мелодию, и Слону снова пришлось перестраивать свой слух.

Слон отошел подальше от спящего животного и наткнулся на что-то твердое. Он ощупал это ладонью и понял, что это, скорее всего телевизор. Или монитор компьютера. С ума сойти! Слона даже к отверстию отшатнуло. В его времена таких вещей в клетки ни то, что не ставили, а даже говорить о них в присутствии животных считалось дурным тоном. У Слона тогда были только звезды над головой, ветер шевелящий акацию, да неограниченное время для размышлений. И тут носорог всхрапел так, что Слон испугался.

-         Ты, скотина! - выругался Слон, - тебя что, спать не научили по телевизору?

Носорог даже не среагировал.

-         Смотришь наверно только футбол, да голых девок.

Носорог перевернулся на бок и произвел некоторое бормотание.

-         Чего-чего? Нечего смотреть говоришь? Микеланджело надо смотреть. Вот чего.

Слышно было, как Фома зевает.

-         У, гад! Сейчас вот включу первую программу, по которой футбол не показывают...

Слон вдруг остановился и прислушался. Звуки пропали, совсем, стало даже не слышно, как носорог дышит. Слон затаил дыхание и ждал. Неужели убил носорога?

Слон осторожно ощупал телевизор.

-         У, скотина! -- шлепнул он по нему ладонью.

-         Э, носорог! Носорогушка!

Слон встал на четвереньки и пополз к лежащему.

Пили три дня, не просыхая, - Слон, Носорог и некоторые из команды Митрича. Уже в первый день Слон исполнял ноктюрны хоботом на прутьях, а Носорог художественно свистел через ноздри и выделывал чечетку. Митрич, проходя с регулярным обходом, только презрительно косился в их сторону. Иногда он напоминал, что незаконное пребывание на территории наказывается в административном порядке, а за незаконное распитие в служебном помещении...

-         Да иди ты, гад! -- рявкнул на него Фома, и стал отгонять его энергичными взмахами и кричать, что это мой друг и гость одновременно, и по всем законам морали никто не имеет права... Дальше он сбивался и снова переходил на чечетку.

-         Эх, пить будем, гулять будем, а смерть придет, - помирать будем! -- вопит он во все горло.

Фома был очень доволен встрече и празднику.

-         Великан, чего ты молчишь? -- спрашивал он Слона.

-         Налей ему, - подсказывал Михаил из команды Митрича. -- Сделай из него человека, а потом спрашивай.

-         Пей и не одумляйся, - советовал Фома. Он был очень весел? и все время рассказывал один и тот же анекдот:

-         Что ж ты нажралась как собака? Ты даже лаять, как следует, не умеешь? А ну ка полай? Ла-ай, ла-а-ай, ла-а-а-ай!

Иногда его веселие резко обрывалось, и он начинал вспоминать про не выплаченную ему зарплату. Он становился страшен:

-         Я все разнесу здесь, если мне ее не выплатят через неделю. А то привыкли держать нас за быдло. Нам зарплату задерживают, - мы молчим. Нас жилья лишают, - мы тоже молчим. Постановление видели, о сносе всего левого крыла? И что же, молчим как быдло? -- спросил он язвительно.

-         Да хватит, Фома, остановись, - успокаивал его Михаил, - воевали уже. Сколько можно?

-         Когда воевали?

-         Да ты историю почитай. Кстати из снесенных клеток жильцов переселят, а на их месте построят новые, многоэтажные.

-         В бараки их переселят, Миша. В бараки.

Михаил нахмурил брови.

-         Не одумляйся, - весело проговорил Фома.

-         Мне почему-то говорили в помещение с улучшенной планировкой, - все еще пытался возражать Михаил.

-         С какой еще морковкой, - испепелял собеседника носорог прямым бескомпромиссным взглядом. -- А на их месте небоскреб отгрохают и понаселят туда экзотического зверья из-за границы.

-         Как же так? - разводил руками Михаил. - Мне поступали иные сведения.

-         А эти выселенные еще денег должны будут, за то, что их вообще куда-то поселят, - не унимался Фома.

-         А чего они изобразить-то смогут, эти заморские? -- пытался воззвать Михаил к разуму носорога. - Ты сам посуди, в зоопарке же не просто зверь, а талантливый зверь требуется, который может перед публикой выступить, чудо какое показать или фокус. Да и вообще, на худой конец впечатление произвести. А заморские, они даже ни здравствуй ни спасибо сказать не сумеют.

-         Темная ты башка, Миша, сразу видно человечья ты башка, чтоб шапку носить, да не одумляться.

Михаил потупился.

- Не обижайся. Нечего на меня обижаться. Им - заморским и говорить ничего не надо, только приехали бы. Им за просто так наш клиент-посетитель деньги платить будет. Наш клиент ведь образованный, любопытный, ему чего не дай, он уже удивляться готов. Ему палец покажи, он благожелательное лицо сделает. Правильно я говорю, Великан?

Слон покряхтел.

-         Чего ты кряхтишь, захватчик? Представляешь, Миша, этот друг ко мне сегодня ночью через стену проник. Нет, сначала он ее разломал, а потом проник. И как он ее разворотил такую? В общем, ночью вваливается и говорит "Свой я", в зоопарке служил, Слоном. Вот тебе и номер.

-         Да ну...- протянул Михаил с опаской. - Слоном я бы не смог. Чебурашкой, обезьянкой какой, даже пуделем -- это, пожалуй, да, а вот Слоном....

-         Да кто тебя вообще зверем возьмет? -- пренебрежительно фыркнул Фома. -- Ты же сам говоришь, талант нужен.

-         Да я, - прокашлялся Михаил.

-         Не одумляйся, пей лучше.

Выпили.

-         Нет, Слоном бы не смог, - сказал Михаил решительно, - сложно это стоять да молчать всю жизнь. Быть таким большим и молчать, не понимаю. -- Мотнул он опущенной захмелевшей головой.

-         Нет, этот Слон, про которого мы говорим за то и пострадал, что молчать иногда отказывался. Я бы сказал, он даже дерзить иногда пытался.

Слон прокряхтел и выпил.

-         Префект на него тогда группу сколотил. Какого-то там нового, давно позабытого строя. И эта группа в один прекрасный день погнала его как настоящего Врангеля.

-         Да ты что?

-         Да. Он хоть и большой был, а поделать ничего не мог. Только пятки мелькали.

-         Ну-у-у....- с ровной интонацией протянул Слон, видимо он хотел что-то сказать в свою защиту.

-         Не одумляйтесь.

Они чокнулись.

-         Не надо было с префектом ссориться. А то возомнил, что мне все можно! Я самый незаменимый Слон в мире! -- Фома перевел дыхание. - Самым незаменимым был, как оказалось, мамонт, - констатировал он важно и наставительно. - Чего наши бедные генетики с археологами не соображали, а ничего у них не получилось. Нет у нас больше мамонта, - подвел итог Фома.

-         Э, Фома, - спросил совсем захмелевший Михаил. -- А ты не боишься, что и твою клетку снесут?

-         Не, - ответил он бодро, замотав большой оплывшей головой, - во-первых, у меня частная собственность. В прошлом году оформил. Во-вторых, у меня исключительный номер перед публикой, я много дохода приношу. В-третьих, я не ссорюсь с префектом...

-         А-а, с префектом не ссоришься, а на бунты подбиваешь, - ехидно пробубнил сонный Михаил.

-         Это другое, - важно отвечал Фома. - И, в-четвертых, самое главное, у меня членство в совете ООН. Я являюсь делегатом конференции по защите животных.

-         Да ты, Фома, хорошо устроился.

-         Поэтому, если снесут, такую же получу.

-         Нет, Фома, просто ты уже пьян.

-         Нет! -- рявкнул пьяный носорог. - Я делегат! Я делегат-гат-гат, - запел он и пошел в пляс.

-         Скажи лучше, что просто Горшков тебя сюда устроил, и поэтому ты себя так хорошо чувствуешь.

-         А и Горшков, - соглашался Фома, - все равно я делегат-гат-гат.

-         Да видали мы твоего Горшкова. Он такой же как и ты. В одной майке на собрание приперся. Все в пиджаках, а он как амбал. Поэтому твоего Горшкова еще раньше клетки уберут.

-         Как это уберут? -- замер носорог в танце.

-         Переводом. Не одумляйся.

Наступила пауза. Подбирали тему для разговора. И вдруг Михаил спросил:

-         А не скучно тебе Фома здесь в клетке сидеть?

Носорог с удивлением посмотрел на Михаила.

-         Ну, говорят, у вас на прошлой неделе кто-то от скуки ни то удавился, ни то с ума сошел.

-         А это... - Фома небрежно махнул рукой.

-         То есть все-таки факт на лицо?

-         Дураков везде хватает.

-         Говорят, записку нашли. "Прошу обвинять режим, который создал меня таким, и я, поэтому не в силах заботиться о хлебе насущном. То есть о своем пропитании. А дармовой хлеб есть не могу. Поэтому прощайте, товарищи".

-         И чего понасочинял! -- почесал носорог в затылке.

-         Но ведь он в чем-то прав.

-         Дурак он. А охота тебе заботиться о своем пропитании, так заботься. Я вон шведскую женскую косметику распространяю, - буркнул носорог. -- Я всех окрестных мартышек уже снабдил этой косметикой! -- гордо сказал он. -- Да и потом в отношении этого несчастного товарища, про которого ты говоришь, разные слухи ходят. Говорят, что зарезали его на органы.

-         Да ну...

-         Вот тебе и да ну. Нет, то, что он мог такую записку написать, я нисколько не сомневаюсь, наверное, потому его и зарезали. Сердце хорошее, видать.

-         То есть как?

-         Да так, Миша, так. Вот какое у нас с тобой, к примеру, сердце?

-         Какое?

-         Хреновое. Мы же пьем с утра до ночи, да не одумляемся. А этот не пил, ни курил, гулял себе по клетке тихонько, да думал все о возвышенном. У него сердце как у младенца, небось, было. У него голова была как кочан капусты, не вены, а мышцы сплошные, нет, я бы даже сказал хребты каменные. Ни приведи Господь жить с такой головой. А сердце у него было вполне подходящее.

-         Да кому ж оно могло понадобиться?

-         Да алкоголикам, каким. Поставь такое, и считай новая жизнь началась.

-         Каким алкоголикам? Слышал я про такие операции; это ж сколько денег стоит. Ты уж совсем Фома допился.

-         А ты думаешь, человечья твоя башка, богатых алкоголиков не бывает? Эх ты, сразу видно шапку носить, да ушами хлопать.... Ладно не обижайся.

Выпили.

-         И сколько такое сердце может стоить? -- спросил Михаил.

-         Такое дорого, - ответил носорог кратко и принялся закусывать петрушкой.

-         Ну а если подешевле? -- спросил Михаил с интересом.

-         Есть сердца и подешевле. Есть вообще мертвые, которые как вялая груша. Такие никому не нужны. Такие и самим владельцам не нужны.

-         Как же они живут с ними?

-         Притворяются.... -- Фома вздохнул. - Широко улыбаются, красиво ходят и ждут...

-         Чего ждут?

-         А своего звездного часа.

-         О!

Воцарилась пауза. Носорог заедал пучком петрушки, стоял хруст.

-         Какого часа? Фома ты уже совсем поехал, - грозно сказал Михаил.

-         Нет, - деловито жевал он. -- Они только и ждут, чтобы весь мир свалился к их стройным красивым ногам, а они в один миг возьмут и скажут "Я всех вас так сильно люблю".

-         Кто скажет, Фома, ноги скажут? Ты что плетешь-то?

-         А может ноги сами и скажут, хрен их там разберешь, чем они живут, чем ходят, чем думают, чем говорят? Ведь они только и учились ходить, улыбаться и говорить, чтобы доставить огромную радость всему человечеству.

-         Нет, ходить-то ладно, а жить-то как с таким сердцем?

-         А как акула у нас в бассейне живет, которая только на слух и запах ориентируется. Кто чего скажет, где что увидит.

-         А зачем они все это делают, Фома? Ты мертвецки пьян и совсем уже заврался.

-         Нет, я трезв. И отвечу тебе, что они это делают с единственной целью, чтобы завладеть чужими сердцами. Таким образом они думают спасти свое.

-         Парадокс.

-         Ни то слово, Миша. Давай выпьем.

Слон молчал.

Они выпили.

-         Да, но ведь ты не будешь отрицать, что все мы порой обладаем такими сморщенными вялыми сердцами, и это нам не мешает совершать добрые дела.

-         Мы их совершаем из целесообразности. Потому что надо как-то кормиться, поэтому мы работаем врачами, спасателями, преподавателями.

-         Парадокс.

-         И ни говори, Миша. Давай выпьем.

Они выпили.

-         Так, ладно, Фома. Скажи лучше про какие-нибудь другие сердца.

-         А, это пожалуйста. Есть сердца будь здоров, как отбойные молотки. Только ветер подует, Солнце взойдет - они уже стучат, они в работе. Бедные, бедные ноги, которые их носят. Их везде гонят, а они все равно ко всем лезут, во все двери стучаться. Когда им открывают, они вихрем проносятся по коридору, через столовую в спальню, на балкон и прыгают, прям с балкона, на первую попавшуюся шею. Сколько уж им судьба иной раз показывает, чтобы туда не ходили, в ту дверь не стучались, нет там ничего хорошего. А они все равно лезут, словно бы хотят за бока ее, судьбу эту, за гриву ее и к ногтю.

Фома раскатисто запел:

- Мы на огненных мчались конях! -- Вот такие песни про них. Ох, уже эти реактивные сердца.

-         Так они должно быть сильно поношенные? -- умно спросил Михаил.

-         Ничуть. У этих сердец природный ресурс как у танка Т-82. Так уж природой предусмотрено.

-         Ну а почему они тогда дешевле?

-         Да какой алкоголик на них отважиться? Он же тогда пить бросит и мотаться начнет по всему необъятному миру. Нет, ему нужно тихое смиренное сердце, с огромным, я бы сказал с огромнейшим, потенциалом.

-         Так, ну а еще?

-         Еще веселые бывают. Которые думают, что все знают, думают, что поймали истину за хвост и теперь крепко удерживают ее в своем мощном кулаке. Их резиновая груша при этом напрягается от бесконечного хохота над жалким окружающим бытием. Вот, представь, я схватил ее! Нет, ты видишь, как я ее схватил?

Носорог зажал в пятерню свой граненый стакан и устремил его ввысь. Он поднялся со стула и начал потрясать граненым своим стаканом у себя над головой. И Михаилу почудилось, что решетка заходила из стороны в сторону. Поехали ветви деревьев, крыши соседних вольеров. Сама клетка носорога, словно вагон, поехала куда-то.

Носорог захохотал. И вмиг все замерло, вагон остановился. Казалось, что сейчас со страшным скрежетом решетка отодвинется и выпустит носорога на волю.

-         А еще? -- тихо и немощно спросил Михаил.

Рука с граненым стаканом ослабла. Не ожидала она услышать такой несуразный вопрос. С такой гнилой поддержкой не то, что к звездам, а и до ветру идти - не дойдешь. Носорог сел.

Слон молчал. Что тут скажешь?

Выпили.

-         Всякие, - неожиданно проговорил носорог, разжевывая петрушку. - Доверчивые бывают. Но сейчас уже реже. Из доверчивого очень легко можно стать совершенно недоверчивым. И они, ставшие недоверчивыми, потом словно лебедь в яйце сидят, и томятся, пока их кто-нибудь не расколдует. Случается, они выпивают, чтобы внутренний тонус поддерживать, вроде некоего режима в подводной лодке.

-         М..., - понимающе промычал Михаил. -- Выпивают, чтобы в вялую грушу не превратиться?

-         Да, что-то типа этого. Но до груши им далеко, потому что красиво ходить и улыбаться-то им не надо, они в это уже не верят.

-         Ну, а доверчивые, ведь все-таки еще есть?

-         Да Бог их знает. Но с такими сердцами жить трудно. Сам без штанов останешься, а нервную систему испортишь.

-         Они, наверное, чем-то похожи на реактивный тип?

Носорог пристально посмотрел своими хмельными глазами в глаза Михаила. - Да вы специалистом становитесь, господин человек, - изрек он властно и безнадежно. Он помолчал. И, наконец, медленно продолжил:

- Да, они чем-то похожи. Но ресурс гораздо меньше, оттого их трагедия. Они точнее улавливают истинный эпицентр влечения, их не заглушают буйные потоки крови. Они часто идут за главным и попадают в ловушки другого рода. Выбраться из которых им очень трудно. Реактивные сердца, попадая в ловушку, делают привычный "кульбит", типа "Ах, простите, я ошибся дверью" и продолжают путешествие. А этим трудно сделать такой кульбит. Они же не Т-82, созданный для разнообразных боевых задач, они аккуратно откладывают землю и двигаются к единственной намеченной цели, которая иногда оказывается миражом.

-         Тогда их можно пожалеть. Они еще менее совершенные, чем реактивные.

-         Я бы не сказал. Они чувствуют суть. Они лучше будут сидеть на месте, но не пойдут по третьему разу туда, куда постоянно бегают реактивные. И, не потому что у них нет сил, а потому что им нужна вера.

-         И будут сидеть, и создавать новый мираж?

-         Да, без миражей им трудно.

-         В отличии от реактивных, они трезвее. Они находят объяснение своим жизненным манипуляциям. Да, их немного, но даже сейчас, в наш туманный обманчивый век они находят смелость сохранять свои былые пристрастия. Они собираются в центре города с флагами и транспарантами, и мокнут под моросящем дожем. Они напоминают обманутых вкладчиков, только вложивших некогда ни деньги в банк, а собственное сердце в некую, умозрительную емкость, будь она какой-то партией, будь она каким-то новым кумиром.

-         Интересно..., - философски констатировал Михаил. -- Нет, но если все обманчиво, где же искать образ истины?

Они задумались. Потом выпили.

-         Может в природе? -- спросил сонный Михаил.

-         Природа давно проклята, - парировал сонный носорог. -- Чем пристальней мы ее изучаем, тем больше она нас водит за нос.

Сгустилась ночь, все спали. Носорог пошел посмотреть спит ли жена. Хорошенько начистил рог, как следует, перед зеркалом, надел шапку и полез в дыру. В потемках он наступил на Михаила.

-         Ты куда это? - взревел он от неожиданности.

-         Я быстро, тут за углом ночной клуб работает.

Под утро он пришел совершенно довольный, растолкал Михаила и стал рассказывать с какими девчонками познакомился.

В сером углу бывшей своей клетки, из стены которой все еще зияла огромная дыра, лежал Слон. Утро со всех доступных сторон пыталось расшевелить его тучные бока, но они будто окаменели. Носорог уже давно проснулся и вышагивал по помещению, пытаясь даже что-то насвистывать.

-         Ой, как мне плохо, - временами стонал он и осматривал раскатившиеся по полу бутылки.

Слон лежал, иногда приоткрывая глаза. Его отравленная алкоголем кровь безжалостно лупила по венам. Он лежал и думал, что жизнь снова насмеялась над ним. Она будто с разбегу, окунула его в обещанное долгожданное счастье и снова его подменила.

Умру и умру, - думал Слон, кротко закрывая глаза. - Ибо что еще может быть доброго в жизни?

Носорог насвистывал и как, наверное, ему было не плохо, его ноги все-таки пытались отбивать чечетку.

Он сильнее меня, - думал Слон и тут же пытался анализировать: -- Может вся моя слабость оттого, что я побывал в человеческом обществе? Может оно виновато в моей слабости, тем, что указало иные ориентиры, которые я посчитал за ошибочные, но утратил при этом свои? Нет? Тогда что? Может просто я снова, нашел ни то, что искал? Наверно. Но может быть, я ни то ищу?

Нет, это все понятно, когда тебя поднимает с постели личная самооценка, долг перед семьей и обществом в лице начальства. Но вот если ты предоставлен самому себе и нет никакой самооценки, семьи, начальства, есть только этот Фома, отбивающий чечетку, которому ты в сущности ничего не должен, тогда что тебя может поднять?

Слон снова опустил веки.

Тогда, когда клетку осаждали эти ненормальные с транспарантами, в путь меня тронул обычный инстинкт самосохранения. Потом я шел под дождем, - зачем-то вспоминал он, - потом встретил Семена, который все норовил обмануть. Он познакомил меня с моей будущей женой, с ее тестем -- любителем искусства. Я пытался всем доверять, но мне улыбались и словно бы утверждали, что доверять всем без разбору нельзя. Я видел широкие улыбки, красивые глаза, великолепные жесты. Они как красивые блестящие фонари, которые я тоже любил, включались и выключались, согласно расписанию этого города. Разноцветная их игра увлекала, но любить их было трудно. Играть с ними было можно, но любить вряд ли. Потому что любовь это тонкое внутреннее чувство, которое боится измены. Конечно, если оно сильно, оно может устоять перед многим, простить многое, не позволив стать человеку игроком, и доверять всему, что ему приглянулось или встретилось на пути. Но такая сила живет в нас не часто. Куда чаще мы живем и действуем без такой силы, как роботы или акулы, реагирующие на стук или запах крови. Но я не хочу! -- вырвалось из Слона. -- То есть не хотел быть акулой. Может быть, я хотел быть дельфином? -- подумал он с иронией. - Поэтому отдал хобот?

Из закрытого глаза по большой морщинистой морде Слона текла большая свежая слезинка.

Носорог опохмелился и уже спал.

Не убьешь его ничем. И нечего за него было беспокоиться, - решил Слон.

Он попытался заснуть.

У Слона болела голова, его тошнило, при этом его осаждали чьи-то дети. Видимо это были маленькие носороги. Юрий со стоном обхватил голову и застонал. Самый маленький и шустрый носорожек теребил его хобот, видимо он хотел оторвать его и оттащить в дальний угол, чтобы наиграться. Слон не в силах был даже подтянуть к себе, эту свою главную конечность.

И откуда эти дети взялись? Да еще в таком кошмарном количестве. Слон ни в первый день, ни ранее, никогда не предполагал, что Фома женат и имеет столько детей. Обычно он видел его уставшим, веселым, в дымину пьяным, но всегда беззаботным. Нельзя было даже предположить, что он обременен семейством. Его единственный рог всегда был приподнят и начищен до поразительного блеска. Фома все время носил его щеголевато и гордо, разбрасывая по зоопарку великолепные остроты.

Сквозь сон Слон услышал разговор в соседней клетке барана. Из него он понял главное, что жена носорога служит ни то шаманом, ни то экстрасенсом возле универмага. Целыми днями она помогает людям устраивать жизнь и поддерживает благосостояние своей семьи. После услышанного Слон проснулся окончательно, с трудом сел на свою толстую попу и взвыл. Виски его чуть не лопнули от мысли, что теперь никто не оттащит от него этих назойливых дьяволят.

Чуть опомнившись, он большой тяжелой лапой стал разбрасывать носорогов в разные стороны. Они шлепались на пол и как ни в чем ни бывало бежали обратно, чтобы первыми захватить шею, уши, живот.

-         Да вон же ваш папа! -- возмутился Слон и пнул спящего носорога в толстую задницу. Тот даже не пошевелился. Вот гад.

Слон подполз к отцу семейства, который лежал на боку и приподнял его верхнюю конечность. Потом он взял за загривок двух самых активных детенышей, положил их на гладкий теплый бок и опустил на них тяжелую папину лапу. Они заверещали, и Слон уложил им в помощь третьего и четвертого. Таким образом, уравновесив полезную нагрузку, и лишив питомцев возможности свободно передвигаться, Слон вздохнул и начал предпринимать шаги отхода.

Он пятился до тех пор, пока его толстая нижняя часть не повисла в полуденном пространстве города. И хоть пятеро свободных маленьких носорогов все еще во все силы тянули его за уши, он уже понимал, что свободен и ничто его здесь не удержит. Повисшая попа очень быстро превратилась в туловище, и он поехал по невысокой кирпичной кладке.

Слон стоит посреди площади, перед ним пластается солнечное морозное утро. Он видит церковь, синее небо, длинные двухэтажные фасады с узкими продолговатыми окнами, черные деревья на белом ослепительном снегу. Он медленно разворачивает голову мимо охристой кирпичной стены и находит бархатный дым котельной на фоне восходящего Солнца. И снова синее небо и длинные тени на белом ослепительном снегу.

Слон щелкает языком.

Люди, которые видят его стоящим посреди площади, стараются не смотреть в его сторону и по возможности стремятся обойти подальше. Они, наверное, думают, что он ловец человеческих душ, очередной ловец на счастливый билетик с квартирой или машиной, поэтому сторонятся.

Но Слону ничего от прохожих не надо. Он глядит на крыши, небо, золотые купола, серые высокие стены фасадов и щелкает, щелкает, щелкает.

И снова сердцем пламенея,

С тобою город наяву

Смотрю, любуюсь и болею,

Смотрю, болею и живу.

Твоих громад угрюмость ближе,

Твой холодок ведет, ведет,

Твой зимний свет мне щеки лижет,

Твой голос думу создает.

И вот она уже как ветер

Толкнулась в звездные поля.

России каменные дети!

Свободны вы,

Свободен я!

Ведь стены серые лелея,

Их отпуская в синеву,

Смотрю, любуюсь и болею,

Смотрю, болею и живу!

Затем откуда-то из уха он достает фотоаппарат и начинает фотографировать небо, фасады, золотые купола. Он трусишка, он боится забыть все это, поэтому фотографирует.

Люди уже не столь хмуро проходят мимо. В их лицах зарождается улыбка доверчивости. Житейская озабоченность проводит их по снежным тропинкам к набережной, мимо киноконцертного комплекса. Комплекс словно былинный богатырь распрямил всю свою стать на встречу зиме и восходящему Солнцу. Его гладкие прямоугольные окна во всем своем множестве блистают, словно начищенные латы. И под ними на припорошенном асфальте кто-то оставляет острые следы торопливых ног.

Слон ловит себя на мысли, что больше не хочет никого останавливать и обнимать хоботом. Ни дай бог, этот жест сочтут отцовскими или материнскими объятиями. Он думает, что ничего не может быть опаснее такого объятия, если оно не настоящее. В связи с этим он вспоминает свой последний разговор с тестем.

Слон тогда пришел по вызову из прокуратуры, сразу на место проведения следственного эксперимента. В квартиру тестя. Его обвиняли в том, что он своровал раритет.

-         Почему вы хотите моего рабского подчинения? -- устало спросил он, в последний раз, вальяжно развалившись в кресле. Уже два часа Слона пытались заставить признаться, что ведет он себя как не подобает вести истинному человеческому сыну, и не хочет вернуть раритет на положенное ему место.

-         Да не подчинения мы хотим, слоновая твоя голова. Мы любви твоей хотим.

-         Как вы можете ее хотеть, если сами любить не умеете? Вы только делаете приветливые умные лица. Я тоже делаю умное приветливое лицо, почему вам этого недостаточно?

-         Дурачок, нам не лицо твое нужно.

-         А что? Допустим, я снова отдам вам хребет, слоновую морду, но ведь вам этого будет мало. Вам обязательно захочется забрать и мое сердце.

Тесть непроизвольно поднял глаза к потолку. На полочке шевельнулась фотография.

-         Нет уж, извините, его я просто так не отдам, - проговорил Слон.

На полочке закопошились мумизированные зверьки. Они повернулись в сторону слона и запели славными тонкими голосами:

-         Ты эгоист, ты эгоист...

Слон, пораженный подобным пением, словно ища поддержки, взглянул на гипсовую голову Гатамелаты. Она одна во всем этом искусственном мире показалась Слону той, с которой можно было бы поделиться. Но и она показалась серее обычного. Будто бы так же осуждала его в этот момент. "И ты Брут", - хотел сказать озлобленный Слон, но, вспомнив, что это Гатамелата, да еще из гипса, только вздохнул от досады.

-         Да я бы отдал его! -- раздосадованный выкрикнул он наконец-то. -- Да боюсь, что оно вам будет не нужно. Вы его замумифицируете и поставите на полку, а мне бы этого не хотелось. Тогда уж точно не согрешишь и не покаешься.

-         Так, - удивленно повернулся в кресле тесть, - ты же вроде бы сам утверждал, что грешить плохо.

-         Да, я утверждал, - безвольно свесил он свою буйную голову. -- Только как же это возможно, не грешить в нашей жизни?

-         Но ведь каяться это же настолько унизительно. И не целесообразно...

-         Не целесообразно, - промурчал Слон, - но ведь сердце превращается в блестящую матрешку, - сказал он невнятно, будто думая о чем-то своем. - Которой место и есть, только на полке. И потом приходится придумывать всякие нравственные и антинравственные теории. Это легче, чем испытывать истинные страдания. Вы предпочитаете страдания телесные, умственные, через которые овладеваете умением того или иного профессионального умения. А самых настоящих сердечных страданий избегаете. А они превозмогаются только осознанием свершенного и покаянием.

-         Ну, слабо, слабенько так, на троечку с минусом. -- Тесть поморщился. -- В целом не убедительно.

-         Вы не хотите нести свою тяжесть. Вы ее как бы отметаете, - продолжал Слон, его понесло. -- Будто бы ее и не было. А чтобы она не зундела вы придумываете измы, измышления, как прийти к гармонии и любви окольным путем. Да, вы много чему научились и много чего умеете, но это лишь отговорки и слабая компенсация своего филонства.

-         Я ничего не понимаю. -- Тесть сделал театрально невинное лицо.

-         Филонства того, что не хотите нести свою тяжесть.

-         Это слоновую голову что ль? Была необходимость, - усмехнулся тесть.

-         Тогда не приставайте ко мне на счет моего сердца, не отдам я его вам.

-         Ишь ты какая фифа.

-         Хоть фифа, хоть уефа.

Переговоры зашли в тупик. Тесть, взявший на себя роль следователя безжалостно курил. Слон просто сидел, сложив руки. В их позах было много характерного. Тесть курил одну за одной, словно подчеркивал, что он готов грешить напропалую и будь что будет, семь бед - один ответ. Слон просто безропотно сидел, словно и так все было понятно.

-         Ты должен меня любить, - наконец произнес тесть наставительно, затушив последний окурок, - потому что я твой отец, потому что я сделал из тебя человека, я объяснил тебе как выжить в этом непростом мире цивилизации. Я твой отец, - словно пробарабанил он.

-         Нет.

-         Что нет?

-         Ты не мой отец. Не ты поддерживал меня в песочнице, когда мне было плохо. Ты только вынудил меня в нее уйти. Ты, наверное, думал, что я вернусь и в слезах брошусь к твоим ногам? Но я так не сделал и нашел в той песочнице утешение.

-         Господи, песочница! -- завопил тесть. - Чего в ней можно построить? Только детские куличики. А сегодня, только приглядись, давно уже строят небоскребы.

-         Они лживы. Потому что холодны и пусты. Они ничего не значат, даже если могут противостоять наружным ветрам и зною. Первая ж нешуточная страсть опустошит их.

-         Да? -- резко успокоившись, лукаво усмехнулся тесть. -- Впервые в жизни Слон усмотрел в его морщинках искренность.

-         Но ты упустил главное в моих словах. Я сказал о том ни что построил в песочнице, а что нашел в ней. А нашел я в нем утешение.

-         И что же ты там за утешение такое нашел?

-         А я его не могу тебе показать, потому что творил не ради собственной славы. Я получал радость от творчества.

-         Но тогда это чушь. Кто оценит твое творчество?

-         Мне не нужно внешней оценки. Мне достаточно той любви, которую я испытывал в те минуты.

-         Эй, слушай, хватит. Я твой отец, я дал тебе жилье, автомобиль, красивую жену. Что еще надо? И ты ото всего этого снова уходишь в свою песочницу?

-         Ты мой тесть.

-         Ну, хорошо. Но ведь ты вспомни, кто был твой отец. Он наверняка был какой-нибудь простой работяга, да еще пьющий. По всем законам логики ты меня должен любить больше.

-         У меня отец один. А если он и выпивал, то это все мы грешные. Ты не мой отец. Ты сидел за забором, преодолеть который тебе мешали законы приличия. А он мне дал любовь, которая творит.

-         Да чего ж ты там творил за забором?

-         Город строил.

-         Чего?

-         Город. Людей, лошадей, утварь и прочее. А также машины, переулки, пешеходов, дождь. И все жили в мире и любви, потому что несли свою тяжесть, а не отмахивались от нее, подменяя суррогатом из целесообразности и необходимости. Вечером я засыпал с благоговейным ожиданием того, что мы будем делать завтра. И я был очень не послушный ребенок. Иногда мне хотелось ломать дома, обманывать моих маленьких людей, впускать в город вихри страстей на лошадях с мечами и копьями. Однажды я впустил в него группу красивых женщин в роскошных нарядах, и они оставили в моем городе пепелища. Тогда я и сам не заметил, как стою посреди этого пепелища. И мне показалось, что вот тогда я остался совсем один. Мне показалось, что я падаю, в бездну. Но к счастью мне это только показалось. Я был очень не послушный ребенок.

-         Хе-хе. Все это хорошо. И я не имею ничего против всего этого творчества в детской песочнице. Но должна же быть машина, дом, условия.

Воцарилась пауза.

-         У меня было сердце. -- Ответил Слон.

Он посмотрел на Гатамелату и обмер. Таким мрачным он его еще никогда не видел. Слону так и захотелось дать ему по лбу, чтобы он стал прежним. Тем, с которым можно чокнуться и маленечко побрататься.

Кому ты отдал свое сердце, Гатамелата? Какой красавице, какому городу, какой карьере, какому цезарю? Кто погубил тебя? Гатамелата был мрачен.

-         Я не хочу больше продолжать разговор. Я лучше пойду на хоккей, - вдруг сказал Слон.

-         На хоккей?

-         Да, сегодня ЦСКА -- Металлург.

-         Так вот кому ты понесешь свое сердце? Свою любовь, от которой ты так и светишься, - состроил ехидную гримасу тесть.

-         Не стоит иронизировать, - сухо сказал Слон. -- Я посажу свое сердце в самый дальний угол стадиона, где не сидят болельщики, и не пылают страсти. Я буду наслаждаться большим ослепительным овалом катка, и смотреть, как цветные арабески пестро одетых команд будут извиваться на его поверхности.

-         То есть, вы, сэр, - почему-то тестю вдруг захотелось назвать Слона сэром, - останетесь совершенно бесстрастным, по крайней мере, как болельщик. Вам будет совершенно все равно, кто выиграет.

-         Да, вы угадали мой дорогой тесть. Я буду получать эстетическое наслаждение от матча.

-         Помилуйте, да разве такое возможно?

-         При желании возможно и такое. Даже более, в перерыве я обязательно выйду в просторное полутемное фойе, куплю стаканчик чая, подойду к огромному, огромному окну и буду любоваться сумерками.

-         Шармонн.

-         Вот именно.

Слон захлопнул за собой дверь.

Тесть тяжело опустился в кресле. Нет, в нем и правда, никак не искоренить его слоновства. Вы заметьте, - рассуждал тесть, - он ведь пошел ни в консерваторию, ни в театр, ни в музей, он идет на стадион, чтобы там получить эстетическое наслаждение!

Когда-то давно, в детстве Слон очень переживал за свою любимую хоккейную команду. Не потому, что она была сильна, а потому что в ней играли его любимые спортсмены. Он знал их в лицо и переживал за них как за родных. Если они проигрывали, он плакал, но никогда не ругал, как некоторые другие болельщики. Родители говорили маленькому слону, что нельзя такие пустяки принимать так близко к сердцу, потому что жизнь длинная и его может не хватить. Но он все равно переживал. Он не понимал, что Юра или Коля, которые не забили шайбы в этом матче, сами не такие уж кудесники. Они просто спортсмены-профессионалы и не застрахованы от ошибок. Взрослым это было вполне понятно. Но Слон понимать этого не хотел. И совсем не мог он понять того, почему эти Юры и Коли однажды одним махом бросили его любимую команду и уехали за границу, чтобы заработать там денег.

Теперь он не плачет, он просто наблюдает за красивыми разноцветными узорами, которые создаются на белой ледяной поверхности. Эстет.

Слон шел своей пошатывающейся походкой и вспоминал ту далекую зиму, площадь и киноконцертного богатыря.

Он опять остановился и стал фотографировать. Затем он достал из другого уха уже готовые снимки и стал предлагать их прохожим. Люди дежурно проходили мимо. Лишь один человек остановился и спросил сколько стоит.

-         Бесплатно, - сказал Слон.

Человек повертел в руках снимок и сказал, что видимо у Слона барахлит аппарат. Видимо астигматизм объектива.

Слон изумился. Он принялся уверять, что аппарат в порядке и даже более, он сейчас как никогда ранее, приближает фотографии к совершенству. Слон смотрит на снимок.

Стена огромного бассейна

Как неприступная скала

Свисала в мир почти ничейный,

В котором ветви, снег и мгла

Хозяйничали, вдоль дороги.

И только вечное метро

Имело свет судьбу и ноги,

Чтоб через ночь нести добро.

Но в мимолетном засветленьи,

Заслышав призрачный гудок,

Стена огромного бассейна

Похожей стала на чертог.

Гудок кричал как будто с неба,

Он словно ведал сквозь табло

Как, защищенное от бега,

Луны качалось серебро.

Слон пожимает плечами. Нормальная фотография. И фотоаппарат его работает сейчас как никогда лучше. Всю свою жизнь Слон бережно ухаживал за своим аппаратом, и тот чувствовал это, словно был живой, словно бы он развивался и совершал снимки лучше и лучше. Один единственный раз Слон уронил его в трехлитровую банку, кажется, там была водка, и аппарат остановил свое развитие. Но об этом не стоит.

Вот еще один снимок. Слон как раз заворожено смотрел с каменной набережной на другой крутой берег, на котором было разбита горнолыжная трасса и светил прожектор. От прожектора по холодной темной воде прямо к нему стелилась золотая дорожка. В темном окружающем пространстве она вела себя столь безжалостно, что Слон опустил веки. И тут же прогрохотал метромост. Он словно могучий ночной исполин соединял реку и периодически грохотал.

И все-таки Слон умудрился щелкнуть.

Дорожка от прожектора на воде.

Мост запечатан в железо.

Одна слепит,

Другой грохочет.

Бедные мои современники,

Куда нам уйти друг от друга?

Возьму вас с собою.

Сейчас мимо него двигались фонари, многоэтажки, и он вспоминал далекую зимнюю площадь. Он снова от удовольствия прикрыл веки. Он уходил от зоопарка в сторону набережной. Его плотские чувства, наверное, так и остались чувствами ребенка, потому что его лопатки смешно сходились и расходились. Его грубая корявая кожа забавно подрагивала, когда большая неожиданная капля падала с подкараулившей ветки. Он самозабвенно шлепал по мостовой и вполне мог предположить, что у него вместо ступней выросли ласты. Но ему было не до этого. Он был несказанно счастлив, не только потому, что насовсем уходит из зоопарка или покидает какой-то чужой, не приглянувшийся ему мир, но счастлив оттого, что идет. Просто идет. Его душа наполнялась радостным зовом. А его сердце билось так тихо, словно замирало каждую секунду и оживало вновь. Но оно, наверное, действительно жило в эти мгновения. Лицо Слона было ни то чтобы серьезным, оно было спокойным. Оно не делало смешные рожи, чтобы выразить переполняющую его радость. Неужели он видел ту далекую площадь?

Со стороны можно было подумать, что какой-то невидимый грузовик тянет его за хобот.

За его прикрытыми веками совершенно ничего не возможно разглядеть. Он даже не пытается их приподнять. Будто бы он все знает про мокрые блестящие многоэтажки и кое-что про царящие в них страсти. Знает и без сожаления расстается с ними, потому что толстокож? Может быть, и он бесстыдно рад, что оказался таким. Ведь теперь он шел, замирая от счастья. Он весь, целиком состоял из радости, не зная по каким проходит улицам, какие площади подмигивают ему зеленым светом, какие постовые милиционеры спокойно пропускают его неторопливый шаг. Спокойно, не вызывая ни аварийку, ни скорую помощь, будто они отчего-то уверены, что этот бродячий слон идет домой. Парадокс, Слон из зоопарка идет домой. И как какой-то последний загулявший пьяница, он не собьется с дороги и не перепутает маршрута. И Пресвятая Богородица поможет ему дойти до дома, где его давно ждут.

Причудливые темные арки, таящие своих домовых, переплетение троллейбусных проводов, высоченные мачты подъемных кранов уже не столь вызывают в нем чувство восторга. А нескончаемые улыбки на красивых бумажных рекламах, пришедшие завоевать его город, он воспринимает без доверия, но и без осуждения. Он занят движением. Даже если он присаживается на дюралевую скамейку автобусной остановки, его не покидает это новое, возрастающее в нем чувство. И когда, увидев скромно стоящий фонарь, он уже не рад его форме, таинственному оттенку, он просто рад ему, как молчаливому попутчику.

И все-таки более фонаря, он любит неторопливую или оживленную человеческую речь. Когда рядом или не вдалеке кто-то просто останавливается и рассказывает то о своей жизни, то о погоде. И Слон молча слушает, пытаясь, подстроится под его ритмику, и если ему удается попасть в унисон, он несказанно радуется. Но при этом боится вздохнуть, покачнутся, обломать скамейку и выпустить основное -- радость движения. Поэтому он как может, сдерживается и поет с попутчиком молчаливую песню пути. Он снова закрывает глаза, словно давая понять близлежащему фонарю, что сейчас он очень занят, потому что нет ничего лучше, чем найти живого попутчика.

А мы с тобой, брат, из пехоты,

А летом лучше, чем зимой.

Слушает он, и уже не хочет открывать глаза. Он поднимается и идет, но ни как ходят слепые, постукивая палочкой о камни. Он идет как полуторалетний ребенок, недавно научившийся ходить. Его ноги сами собой подставляются под круглую выскальзывающую планету, которая то взмывает вверх, то проваливается в бездну. А ноги как-то вовремя находят ту точку опоры, которая неразличима глазами. Так ходят дети, если их не сильно опекают родители. Но от ребенка Слон отличается тем, что слышит песни встречных людей и предметов, они входят в его сердце и он разрешает некоторым в нем находится, усиливая главную слышимую им песню. Он уже не ребенок, поэтому многим слышимым песням в своем сердце он находиться не разрешает.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"