Роман с продолжением
26 ноября 2006 года

Он лежал на нарах и думал, что жизнь, слава Богу, прожита. Только что закончился суд, был объявлен смертный приговор и ему сообщили о праве на прошение о помиловании.

На столе лежали карандаш и стопка бумаги. Карандаш, заметил он, был починен плохо - боялись, должно быть, членовредительства или попытки самоубийства. Дурачье...

Он не чувствовал ни боли, ни грусти, ни облегчения. Слушал, как мерно шумит дождь за окном, глядел на границу между тенью и кругом света от лампочки на потолке, вдыхал сырой тюремный воздух, ожидая, когда, наконец, лязгнет запор, откроется окошечко в обитой железными полосами двери, появится сердитое лицо надзирателя и рявкнет, что лежать на нарах в дневное время запрещено - нарушителя ожидает карцер. И тогда он вскочит, подбежит к двери, прижмется лицом к решетчатому окошечку и закричит, что так, мол, нельзя, что никто не вправе лишать человека жизни преднамеренно, что лично он не хочет уже второго этого кажущегося бесконечным ожидания смерти, что если не на его стороне сила, то пусть лучше его убьют сразу, мимоходом, походя, чтобы не знал он, не ожидал той мгновенной, но все-таки боли, после которой наступит вечная тишина.

Окошечко открылось, надзиратель долго и пристально смотрел на него, блестя потной половиной лица, потом, прищурившись, зевнул и посоветовал взять-таки и сесть за стол, написать прошение, а то время не терпит, глядишь - и быстро расстреляют. А кому охота до времени помирать?

Спорить и кричать - значит выглядеть смешным в глазах этой толстой рожи. Он сердито хрюкнул и повернулся на левый бок, спиной к двери. Пусть попробует теперь сказать, что днем на нарах валяться запрещено.

Окошко захлопнулось...

Хотя, если подумать как следует, то надзиратель прав. Нужно встать, взять себя в руки и написать что-то слезное, убедительное настолько, чтобы члены Верховного Суда СССР поверили в искренность его раскаяния. А не поверили бы, так рискнули продлить ему жизнь. Но даже если и этого не произойдет и высшая инстанция все равно утвердит приговор, то на это уйдет время, время его жизни, те дни и недели, в течение которых он может если не жить полноценно, то просто существовать, дышать, есть, двигаться, радоваться каждой прожитой минуте, солнечному лучику, пролезшему сквозь решетку, и, если взять по большому счету, то именно теперь жить, а не те неполные сорок лет, что тяжким бременем легли на его плечи, скосили их, изморщинили лицо, переломали кости и душу. То ведь была не жизнь, а постоянная борьба - и вот теперь, в ожидании решения Верховного Суда, он может вкусить всю прелесть бытия, жизни как таковой, без желания драться за место под солнцем, за право помыкать другими, без обязанности подчиняться чьей-то воле, насиловать свое "Я" и, если уж ждать, то ждать чего-то важного - облегчения, счастья, но не снисходительного разрешения на право жить...

Резким движением он отвернулся от стены, сбросил ноги с нар и встал.

Как раз в это мгновение лязгнул запор и распахнулась дверь. Вошел надзиратель, за ним второй. Кривые улыбки, слова о режиме - и сразу удары: под дых, в лицо, по голове. И ногами, уже лежачего.

- Добрый совет: не поворачиваться спиной к человеку, дающему тебе добрый совет.

Промолчал. Но не из-за гордости. Во рту кровь, - и если заговорить - испачкается пол. А это - карцер.

Шлепок плевка в лицо, смрад перегара, сквозняк от распахнувшейся и захлопнувшейся двери, железный лязг щеколды - воздаяние за согласие подчиниться.

А ведь кому, как ни ему, известно, что приговоренный к смерти - это боксерская груша, предмет для пьяных развлечений охраны и приводимых за колючую проволоку их знакомых-извращенцев.

Помнится, после первого приговора к нему в камеру вошел усатый грек и, выложив на стол деликатесы невообразимой стоимости, заявил, что видит в нем кроткого и послушного мальчика... Прошло много лет, а он до сих пор видит слюнявую рожу, тянущуюся к его лицу, слышит сопение надзирателей, вцепившихся в его плечи, сдирающих с него штаны, и дикий рев грека, когда он все-таки изловчился и сунул палец в горящий эллинский глаз.

Избили его тогда сильно. Но в тот же день сообщили, что приговор ему где-то наверху изменили, хотя никакого прошения о помиловании он в тот раз не писал. Инцидент с греком решили замять. Поспешили полосатую робу заменить на черный комбинезон. Даже перенесли в другую камеру и вызвали врача.

Давно это было...

Привстав на четвереньки, добрался до унитаза и сплюнул туда кровь. Дотянулся до кружки, прикованной цепью к жестяному баку, набрал воды, умылся над унитазом. Прополоскал рот, а остатки воды выпил. Оглянулся на стол: рядом со стопкой бумаги появились чернильница, ручка...

Почему? Кто позволил? Ручка смертнику не разрешена.

Перешел к столу, сел, макнул перо в чернильницу, вывел в правом верхнем углу:

В Верховный Суд Союза ССР

от...

Задумался. Отложил ручку, встал. Прошелся по диагонали камеры, вернулся к столу. Сел. Скомкал написанный лист, швырнул его в дальний угол и написал на новом посередине страницы большими печатными буквами:

ПРОШЕНИЕ О ПОМИЛОВАНИИ

Усмехнулся при мысли о церковной первооснове последнего слова, столь противного самому существу власти, которой он пишет, да и, честно признаться, ему самому тоже. Отступил красную строку, стал писать:

Давным-давно, когда вещи в доме казались мне необычайно громоздкими, выход во двор представлялся целым путешествием, а сказки бабушки столь же реальными, как и интересными, случилась со мной история самым удивительным образом отложившая свой отпечаток на всю мою последующую жизнь.

Жили мы в глухом таежном селе, с соседями почти не знались, со сверстниками, если они и были там, я не был знаком, поэтому круг моего общения ограничивался домашними и предметами опять-таки домашнего обихода, одушевленными моей фантазией. Среди всех вещей и людей особое место занимала бабушкина укладка.

Рука с карандашом остановилась.

"Укладка, - написал он, - это сундук. Так называли его бабушка и мама".

Подумал - и зачеркнул последнюю фразу. Покрутил перо в чернильнице, вынул и перечеркнул всю страницу. Скомкал исписанный лист и швырнул в угол у параши.

Не то... Какое это, к черту, прошение о помиловании! Прислали бы какого-нибудь адвокатишку. Начеркал бы он тут страниц двадцать, вписал бы нужные цифры оправдательных статей - и адью!

Но от адвоката ведь отказался сам... В самом начале процесса. Увидел тусклые рыла тех, кто эдаким трехголовым чудовищем восседал над затрапезного вида скатертью сбоку от скамьи подсудимых, задастую секретаря суда, сующую в рот толстую шоколадную конфету, похожую на негритянский член, увидел золотой перстень на толстом пальце прокурора и желтый оскал зубов в отверстии, из которого готовы были уже выскочить ровно как высокие, так и оскорбительные слова - и смешна стала процедура судилища, нелепой и фарсовой показалась собственная роль. А пуще того - наличие здесь адвоката.

Народные заседатели... Один - слесарь, другая - актриса облтеатра. Он висит, небось, на Доске Почета своего таксопарка, дерет с шоферов деньги за внеочередной ремонт машин, спекулирует запчастями, опрокидывает в подворотне бутылку на троих, дуриком лезет на жену и тут же засыпает, проклиная парторга, получившего квартиру без очереди. У нее головка забита тем, как распределить на остаток месяца аванс и получку, суметь быть сытой и красивой на сто рублей, обратить на себя внимание главного режиссера, вдобавок еще встретить того, для кого она окажется сказочной принцессой...

Судья пять раз спрашивал, что он может сказать: в оправдание - раз, в объяснение - два, в защиту - тоже два. Он лишь улыбался в ответ и качал головой.

У судьи губы были тонкие и подбородок безвольный. Такие лица могут быть лишь у судей, севших в это кресло за взятку или с согласия некой высокопоставленной персоны, что разбрасывает пасьянс фотографий и должностей для собственных родственников.

И какой тогда смысл требовать адвоката?

А если уж писать, то писать о главном: о сундуке и о бабушке, о Пушке и семье Левкоевых, о тюремных побегах своих и попытках стать обычным обывателем - обо всем том, что составляет его сущность, как личности.

Глянул в сторону закрытого глазка двери, вспомнил: "Вначале было Слово..."

Нет, в своем начале он видел не Слово, а сундук. Обычный сундук, каких он потом видел немало.

Сундук... Он будет писать о нем. Пусть членам Верховного Суда и наплевать на сундук, но, в конце концов, почему он должен писать для них, а не для себя? Ведь это его последние дни и часы жизни - и он сам потратит их так, как нужно ему, а не толстобрюхим верховникам.

Он пододвинул к себе чистый лист и стал писать...

.Укладка стояла в дальнем углу чулана, заставленная различной отслужившей свой век рухлядью, которую давно было пора сжечь или выкинуть, да все у взрослых как-то руки не добирались: то некогда, а то подойдет кто, потрогает одну вещь, другую, вздохнет да и положит назад - авось пригодится. Так и лежали в чулане домотканые тряпицы, веретена, детали деревянного ткацкого станка, ссохшиеся лапти, старые книги, треснутые крынки, чугунок с отколотым краем, сломанные настенные часы с кукушкой и даже чугунные пузатые гири с дырками внизу, из которых давно вытопили свинец. Все это валялось на полках или просто на полу, обрастая пылью, словно инеем.

Я мог часами следить сквозь щели в двери, как перемещается солнечный луч из-под стрехи по стене с висящей на гвозде долевой ножовкой, по стоящей на двух досках кадке с квашеной капустой, по большому деревянному колесу сучильной машины, по цинковому корыту с грязным бельем, по груде корзин и туесков... Пока не упирался в укладку.

Она была громадных размеров, занимала собой почти половину чулана, высотой превосходила мой тогдашний рост, широкие доски ее были сбиты коваными гвоздями, а по ребрам тянулась окантовка из толстенных железных полос. Добротная была работа, незыблемой и мощной казалась мне укладка, и что-то таинственное было в том, что стояла она в месте для нее мало приспособленном, темном и страшном.

В моем воображении содержимое укладки скрывало тайну, притом тайну страшную и, конечно же, волшебную. То там лежал нескончаемый леденец, то лук со стрелами, то сапоги-скороходы, то шапка-невидимка и меч-кладенец. Со временем на смену им пришел трехглавый дракон, который быстро уступил место сказочно прекрасной царевне, временами заколдованной злым волшебником, а временами и самой оказывающейся волшебницей.

Мысленно я не раз открывал сундук, боролся со злым волшебником и спасал царевну. Но едва я пытался проделать это наяву, вынимал щепочку из щеколды и тихонько открывал дверь, как меня успевал остановить чей-нибудь окрик:

- Ты куда, постреленок? Уши оборву! Сказано: не лезь в чулан!

Нельзя сказать, что мне вообще не доводилось перешагнуть тот таинственный порог. Вовсе нет. Не раз меня за какую-нибудь провинность запирали именно в чулане. Вот тут бы мне удовлетворить свое любопытство, ан нет. Я прижимался лицом к иссохшейся двери, смотрел сквозь щели в коридор, леденея сердцем при мысли, что дракон откроет крышку сам и вылезет из укладки, чтобы сразиться со мной, таким маленьким и слабым.

Я не кричал, не призывал взрослых на помощь, а молил всех известных мне богов и заступников - от Николы-Чудотворца, висящего в переднем углу горницы, до милой моему сердцу мамы - просил у них прощения за все совершенные и пока еще не совершенные проступки. А когда дверь наконец открывали, я пулей выскакивал из чулана, утыкался лицом в живот избавителя и долго облегченно плакал, давясь неприятным комком в горле.

Взрослые на это реагировали по-разному:

- Так-то лучше... - гудел отец. - Хорошо, что понял. Только реветь не надо - мужик, чай, не баба.

- Выплакайся, выплакайся... - причитала бабушка. - Оно и полегчает. Эх, ребенка, словно скотину какую, в темень загнали.

Мать не говорила ничего. Она лишь вздыхала, прижимала меня к себе и сухо, без слез, плакала о чем-то своем, мне непонятном. И плач тот был мне больнее всего. Я разом забывал о своих собственных обидах, осторожно гладил ее руку, целуя сухую, мозолистую ладонь.

После каждой такой отсидки я давал себе слово не думать об укладке, не дразнить дракона. Но память детская беззаботна и проказлива, словно козленок в доме - я забывал свои клятвы, и вновь приклеивался глазом к чуланной двери, следя за солнечным зайчиком и фантазируя о своем поединке с драконом.

Однажды меня очень рано разбудили, посадили в телегу, втиснув между мешком с картошкой и чемоданом, дали в руку глазированный пряник и сообщили, что наша семья перебирается в город.

"А укладка?" - хотел спросить я.

Но во рту был пряник, а телега уже тронулась, мерно покачиваясь на камнях и ухабах. Солнце припекало, глаза слипались и я, не доев пряника, уснул.

Проснулся уже в новом доме, городском. Такой же рубленый пятистенок, как и в деревне, только бревна внутри оклеены крашеной бумагой.

- А это зачем? - спросил я.

- Это обои, - ответила бабушка. - Для красоты.

Дерево, однако, мне казалось приятней бумаги, но спорить о том я не стал, спросил о главном:

- Вещи привезли?

- Привезут, - ответила бабушка. - С родителями приедут вещи, на машине.

Я сразу понял, что такую махину, как укладка, можно загрузить в машину лишь порожней, потому дракона из нее вынут без меня, а после вместе с какими-нибудь сломанными часами, старой обувью и платьями положат в сундук моих волшебника и царевну-колдунью. Уж тогда-то, решил я, поторжествую над своими недругами, и они убоятся меня.

То и дело выбегал я во двор к калитке, смотрел на незнакомую еще мне улицу. Машины там не было. Никакой.

Я тысячу раз спрашивал и надоел бабушке вопросом: "А скоро вещи привезут?", когда, наконец, перед домом остановилась полуторка, и отец вместе с шофером, раскрыв кузов, стали разгружать машину.

Укладки в кузове не было. Я это увидел сразу - укладка просто не смогла бы поместиться в этом маленьком деревянном ящике позади корявой железной кабины. Она осталась в деревне, в нашем старом доме, и теперь уже какой-нибудь другой мальчишка откроет ее, победит волшебника с трехглавым драконом, освободит прекрасную царевну и пожнет лавры, уготованные Судьбою мне...

Так умерла моя первая сказка. Умерла, не успев обмануть, как обманывали потом меня сотни других, опять-таки мною же придуманных сказок. Но я благодарен бабушкиной укладке за то, что она сохранила свою тайну до конца, оставила в глубине моего сердца уголок, способный верить в сказку, а потому и сочинить ее...

СКАЗКА ОБ ИСТИНЕ

В этой сказке, как и во всякой иной, герои живут ни близко, ни далеко, а за тридевять земель, в тридесятом царстве-государстве; как всегда, у наиглавнейшего героя в наличии два на вид умных, а на деле... (А какие они на деле?) брата; как всегда посылает их престарелый отец на три стороны счастья искать.

Старшим братьям счастье подвалило сразу...

Первый брат откопал клад с надписью на крышке: УМЕНИЕ ЖИТЬ. Завел торговлю, разбогател, женился не без выгоды, стал жить-поживать да на полицию поглядывать.

Второй брат встретил девушку неописуемой красоты, влюбился в нее сам, влюбил ее в себя, соорудил шалаш, стал жить-поживать... да нажил себе хоромы повыше да попышнее, чем у старшего брата.

Наиглавнейшему герою сказки, как водится, пришлось по свету походить, людей познать, себя показать, а там, глядишь, и к Истине прикоснуться.

Долго ли, коротко ли длилось его путешествие - никому то неведомо. Только добрался он до места заповедного, дотоле им невиданного. И красиво то место, и привольно, и цветы там прелестнейшие, и песни райские, и запахи благоуханные... А посреди того места заповедного стоит ларец красоты невиданной, и внутри ларца того светит ИСТИНА.

А как вскрыл герой тот ларец - там второй, вскрыл второй - там третий... четвертый... пятый... шестой...

Вскрывал он так ларец за ларцом, пока не вскрыл последний и не увидел там... зеркало.

Удивился младший брат, тронул рукой свой образ - и рассыпалось зеркало, развалилось, блеском бойного стекла усыпало землю... что ни год - то осколочек, что ни сердца слеза - то трещинка...

ДЕТСТВО

1946 - 1950 гг.

Осколок первый

Слово "УКЛАДКА" было бабушкиным. И слово это было так мило, просто и понятно, как слова "МАМА", "ПАПА", "ЗАБОР". Слова "УКЛАДКА", "ЧУЛАН", "ДОМ" были не звуками, обозначающими нечто, а именно укладкой, домом, чуланом - всем, что меня окружало. Мир, в котором я жил, был прост и незатейлив. И мы были с ним на "ты".

Родители отсутствовали в доме весь световой день, приходили с работы усталые, издерганные, весь вечер ссорились, а мы с бабушкой затаивались, словно мыши, ожидая следующего утра, когда мы останемся дома вдвоем, станем готовить ужин для них, мыть посуду, убирать пыль, кормить поросят, пропалывать грядки, разговаривать о Боге, о черте, о святых днях и развеселых праздниках, бывших в ее молодости. Бабушка рассказывала сказки, пела мне тягучие грустные песни, знакомила меня с массой самых различных понятий и слов: "НЕЧИСТЬ", "НЕЖИТЬ", "ВЕЛИКОМУЧЕНИК", "СВЯТОЙ", "УДАЛЫЙ", "ЧЕРТОГИ", "СТЕНЬКА РАЗИН"...

В иное воскресенье семья собиралась в полном составе, и я тогда чувствовал себя лишним среди них: у взрослых за неделю скапливалась уйма дел и нерешенных проблем, помочь разобраться с которыми я был просто не в силах.

Я выходил во двор, задирал к небу голову и выставлял язык. СОЛнце не было СОЛеным. КОЛ у забора был вовсе не КОЛючим, а ВОДка по вкусу оказалась намного хуже ВОДы. Но это был мой мир, я играл с ним и любил его.

В один из предпраздничных вечеров (дело было накануне Пасхи) бабушки не оказалось дома, а я так истосковался с родителями от одиночества, что захотел не ко времени сказку. Да так захотел, такой поднял крик, что отец в сердцах матернулся и сам сел раскрашивать яйца, а маме приказал заняться мною.

Мама сказок не знала. А может, забыла... Достала из глубины комода потрепанную книжонку и стала читать.

Были в той книжке и Иван-царевич, и Лягушка-царевна, и Василиса Прекрасная, и Кощей Бессмертный... Все они любили, ненавидели, радовались, страдали, боролись между собой. Зачарованный, следил я за похождениями Ивана-царевича, слушал, боясь шумно вздохнуть либо хлюпнуть носом, пока мама не дочитала:

- ... а утка в зайце, а заяц - в сундуке, а сундук тот висит...

- Мам! - вырвалось у меня. - А что такое "сундук"?

- Ты что - сундука не видел? - удивилась она.

- Нет.

- Ну, как же, сынок... - укорила она. - Укладку же видел, - и продолжила чтение: - "А сундук тот висит на дереве, что растет..."

Но дальше я слушал в пол-уха. Укладка, та самая укладка, что таила в себе Змея Горыныча, прекрасную царевну и волшебника, укладка, что едва вмещалась в чулане старого дома - оказалась вовсе не укладкой, а каким-то обыкновенным сундуком!

- Мама... - позвал я. - А почему укладка - это сундук?

Мама мельком взглянула на меня, объяснила:

- Вещь одна, а названия разные.

Я не стал спорить, не стал больше задавать вопросы, понятно было и так: вещь одна, а названия разные.

Когда мама дочитала сказку до конца, я взял книгу и принялся рассматривать картинки. На одной был нарисован сундук на дереве. Действительно сундук. Совсем, как наша укладка. Только поновее да понарядней.

Разглядывая книгу, я увидел, что между картинками длинными ровными бусинками расставлены значки.

- Мам, что это? - спросил я.

- Буквы.

Буквы были разные: большие, поменьше, округлые, квадратные, жирные, худые...

- Это какая буква?

- Эта? "И".

- А эта?

В тот вечер я узнал около десятка букв. А спустя неделю отец уже хвастал мною перед соседями:

- Тэ... А... Бэ... А... Кэ... - читал я вывеску на ларьке. - Пэ... А ... Пэ ... И... Рэ... О... С... Ы... - продолжал демонстрацию своих способностей день спустя. - Пэ... И... Вэ... О... - уныло талдычил еще через день.

Но в какой-то момент мне это надоело и я решил схитрить.

- Ну-ка, здесь прочти, сынок! - радостно кричал отец, тыча пальцем в сторону большого дома на углу улицы.

- К... - словно кашлянул я. - КИ... - продолжил, ожидая тумака за ошибку. - КИН... - произнес, дивясь собственной храбрости, и закончил: - КИ-НО...

- Что? Что ты сказал? - с дрожью в голосе спросил отец.

- Ки... кино, - запинаясь, повторил я, чувствуя, что сейчас должно что-то случиться.

И случилось! Отец подбросил меня вверх, поймал, принялся целовать, пачкая пьяными слезами и слюнями, хохотать и кричать на всю улицу:

- Прочел!.. Сам прочел!.. Ей-богу, сам прочитал!... Четыре года - а сам прочел!

Неожиданно рядом с нами возник милиционер. Он с понимающей улыбкой выслушал отца, взял под козырек и попросил нас обоих уйти домой.

Отец не соглашался, но милиционер ухватил его под локоть, проводил нас до калитки дома, сказал несколько укоризненных слов, пожал отцу руку, потрепал меня по стриженой голове и сказал на прощание:

- Учись, вундеркинд.

И я стал учиться...

Сначала я попросил маму написать слово "МАМА".

Прописных букв я не разумел, потому написала она буквами печатными.

Слово было похоже на забор и не имело ничего общего со взглядом ее усталых глаз и полоской обескровленных губ.

Я не поверил этому слову и попросил написать "ПАПА".

Слово было похоже на первое, только в заборе появились двое ворот.

Слово "БАБУШКА" оказалось таким размашистым, что сухонькая подруга моих будней совсем затерялась среди обилия параллельных полос.

- Напиши слово "СУНДУК", - просил я маму. - Теперь "ЧУЛАН", "ОГОРОД", "ДОМ".

Походило на себя только последнее слово: в нем были крыша, окошко и забор.

- Мама, напиши слово "ЗАБОР".

И мама написала слово, очень похожее на... папу.

Так я научился грамоте. И с тех пор прочитал уйму книг. Но вот безоглядно верить словам в них так и не научился.

СКАЗКА О ДИСКУССИИ

Теорема поставила Вопрос. Вопрос ставил под сомнение Закон.

- Как вы смеете сомневаться?! - возмутилась Догма. - Об этом даже в учебнике написано! Не должно быть никаких вопросов!

- Да, так, так... - стрекотала Аксиома. - А учебники, кстати, не дураки пишут.

- Но, помилуйте! - ответствовала Теорема. - Неужели для вас учебники вековой давности - авторитет? Мысль развивается, наука двигается.

- Это догма, - сказала Аксиома.

- Это аксиома, - сказала Догма.

- По этому Вопросу существует одиннадцать мнений, а в учебнике представлено только одно, наиболее полно освещающее Вопрос и принятое как основополагающее сто лет тому назад, - принялась объяснять Теорема. - Но и оно не учитывает множества нюансов.

- Это догма, - сказала Аксиома.

- Это аксиома, - сказала Догма.

- И если бы ты была права, Теорема, - сказали они вместе, - то не было бы ни Закона, ни Порядка.

- Закон - это аксиома, - сказала Аксиома.

- Закон - это догма, - сказала Догма.

Но теореме было уже некогда спорить. Вопрос перерастал в Новый Закон.

Осколок второй

- Вера в земной абсолют лжива! - услышал я от высокого бородатого человека в черной, ниспадающей складками одежде, похожей на женское платье. - Человек в этом мире не вечен, и доля его - смирение...

- Батюшка! - рыдал отец. - Так ведь мать она мне! Мать родная!

- Смирись.

- Один я теперь...

Батюшка ткнул ему в лоб пальцем, промолвил:

- Не один, а в единоначалии! Главой рода стал.

Плечи отца обвисли.

- Не вытяну я, батюшка, - признался он. - Запойный я.

- Укрепись.

- Тяжко, однако.

- Не сетуй.

Продолжения разговора я не дослушал - мама опять увела меня в другую комнату, где стоял гроб бабушки. Меня уже несколько раз отводили в тот день туда и усаживали у изголовья длинного дощатого короба, обитого красной материей. И я терпеливо сидел.

Борта гроба были выше уровня моих глаз, но я знал, что внутри этого красного короба лежит моя бабушка. Руки у нее сложены на груди, некогда подвижное сухое лицо застыло в несвойственном отцовой матери умиротворении.

- Сядь, - попросила мама. - Поговори с бабушкой.

- Она не слышит, - испуганно шепнул я.

- А ты не словами, сынок... ты сердцем.

Усадила меня у изголовья, ушла.

В голове моей было так пусто, что в ушах звенело.

Бабушка уходит навсегда, понимал я. Куда уходит, и где конец этому навсегда, умом я не осознавал, но где-то внутри меня, то ли в желудке, то ли в сердце, то ли в голове зияла пропасть, и той пропастью был я сам.

Бабушка лежала в гробу, а со стен смотрели на нее фотографии мужа, сестер, двух погибших на фронте сынов, мой фотопортрет - единственного и любимого внука. И на всех нас взирал с красного угла холодными глазами Никола-Чудотворец.

Мама вернулась.

- Поговорил? - спросила она. - Все бабушке сказал?

Я кивнул.

- Про все хорошее?

Я повторил кивок.

- Ну, а теперь иди к дяде Васе. У него сегодня переночуешь. А то сейчас плакальщицы придут... Тебя проводить?

Я отрицательно покачал головой. Умение читать поднимало меня в собственных глазах, обязывало к самостоятельности. Мама помогла мне встать со стула, вывела на кухню. Батюшка уже ушел, а отец с унылым видом рассматривал початую бутылку.

- Александр, - сказал он, продолжая сидеть ко мне вполоборота. - Будешь сегодня ночевать у соседей.

- Страшно, поди, одному, - заступилась мама. - В первый раз в чужом доме спать будет.

Отец повернулся к нам всем корпусом. Лицо его было сумрачным, глаз из-под бровей я не видел.

- Привыкай, пацан, - сказал он. - Жизнь - штука длинная. Иди.

Я открыл дверь, спустился по ступеням крыльца, пересек двор, улицу, хлопнул двумя калитками, вошел во двор дяди Васи и увидел его самого, выглядывающего из окна.

- Заходи, Сашок! - крикнул он. - Постель готова.

Спал я на новом месте плохо. То и дело просыпался, прислушивался к шуму за стеной, завыванию ветра в печи, вспоминал оборотней из бабушкиных сказок, боялся, мелко дрожал под одеялом. Под утро заснул.

Снились мне черти, вурдалаки, демоны, еще какие-то страшные чудища. Все они были грустными, смотрели на лежащего в гробу Николу-Чудотворца и молчали. А я стоял у гроба на коленях и просил:

"Дяденька! Вылезайте оттуда, дяденька! Это не ваше место! Дяденька!"

И чья-то когтистая лапа гладила меня по голове...

Проснулся поздно. За окном шумел дождь, в комнате стоял полумрак, но по тому, как тихо было в доме, как пахло пылью, старым деревом, а не съестным, я понял, что спал очень долго, что дядя Вася ушел, оставив меня в доме одного.

Быстро соскочил с постели, оделся. Вышел на крыльцо, вдохнул полной грудью свежий воздух - и помчался, шлепая босыми ногами по лужам, к собственному дому.

Наша дверь оказалась открытой. Прошел через кухню в горницу, увидел длинный, составленный из нескольких столов, разной величины и ширины, единый стол. По центральной линии стояли бутылки "белоголовой" и с самогоном. Вдоль неровных краев чинно расположились граненые стаканы и алюминиевые ложки на всякой расцветки тарелках. Нарезанный хлеб лежал в блюде посреди стола, накрытый белой тряпицей. По бокам стояли лавки, а у дальнего от меня торца возвышались те самые два стула, на которых давеча покоился гроб.

Гневный взгляд иконы из угла, часы на стене с утюжком вместо гирьки на цепочке, занавешенное черным платком зеркало, беленая стена печи...

Я сел у окна, стал смотреть на дождь. По улице прошла женщина с ведрами в руках и коромыслом на плече. Потом проехала телега с парнем, тискающим под брезентовым плащом девку. Та похохатывала, отмахивалась, но лицо ее довольно светилось. Спустя еще несколько минут женщина пронесла ведра на коромысле в обратную сторону. Споткнулась - ведра дернулись, но не пролились. Потом она скрылась за деревом, и за окном опять остался только дождь.

Кукушка вывалилась из часов, хрипло прокаркала много раз (со счетом у меня было туго - дальше пяти продвинуться никак не мог), после чего раздался шлепок закрывшейся за ней дверцы, и в комнате наступила та самая тишина, что в книгах зовется гнетущей.

Холодный взгляд Николы-Чудотворца буравил. Хотелось от него закрыться.

Огляделся. Фотопортреты родственников гостеприимно улыбались, хотя должны были выглядеть серьезными.

Я пододвинул стул к стене, снял рамки с большими фотографиями с гвоздей, расставил на стульях и скамейках вдоль стола. Затем снял и те рамки, в которых было по несколько фотографий, в том числе и коллективных, и тоже расставил по лавкам, подпирая их поленьями, лежащими у печи. Скамьи теперь не пустовали. Сиротливо торчали лишь спинки двух стульев, стоящих во главе стола. На один я надел отцову фуфайку, на другой - мамино платье, добытое из комода.

За этим занятием и застали меня вернувшиеся с кладбища люди. Они растерянно смотрели на мой маскарад, а я улыбался, но никак не мог понять по выражениям их лиц, понравилась им моя игра или нет.

Потом из-за спин вышел отец, ухватил меня за ухо, вывел в сени, где впервые в жизни выпорол. Бил широким с желтой пряжкой ремнем, не слишком уж и больно, но оттого, что ремень был солдатский, было так обидно, что слезы лились из моих глаз, а из сомкнутых уст не доносилось ни звука.

Забравшись на сеновал, я упал лицом в доски и в голос заплакал.

Я еще не научился скорбеть так, как положено ритуалом, чтобы окружающие видели, что это именно скорбь, еще не знал тогда, что если человеку плохо, то смеяться ему не положено, даже если просит того душа.

Просто я любил свою бабушку. И она бы меня поняла.

СКАЗКА О ВМЕСТОИМЕНИЯХ

Сегодня в Главке выдают деньги. У кассы с утра висит бумажка со списком очереди.

Перед обеденным перерывом список превращается в застывшую шеренгу людей. Звонок на обед - очередь всколыхнулась.

- Почему так долго? Почему задерживают? - возмущается Безделье, стоящий в очереди вторым. - Это безобразие! Отнимают у людей обеденный перерыв.

По очереди прошелся шепоток одобрения.

Чинуша стоит первым и молчит.

- Вы случайно не знаете, кто составлял список? - строит глазки Паника. - Меня там не забыли? Случайно...

Вяло позевывая и почесывая волосатую грудь, приближается к очереди Хам.

- Ты здесь не стоял, - говорит он Безделью. - Ты был за мной.

Очередь послушно раздвигается.

- Тише! - кричит Подхалим. - САМ расписывается!

И на помещение рушится глыба тишины. Лица застывают, взгляды становятся проникновенными.

ТИ-ШИ-НА...

Распахивается дверь, из кассы выходит САМ.

- Здравствуйте, - шелестит Взятка. - Вы меня не забыли?

САМ кивает.

- Прекратите действовать мне на нервы! - взвывает Истерика и бросается грудью на кассу.

Окошечко распахивается, и она первой получает деньги.

- М-да... - печально вздыхает Зависть. - Умеют же жить люди...

- Не прибедняйся, - мягко улыбается ее соседка Ехидство. - Ты по части премий вон даже Скромность обогнала.

Почувствовав на себе любопытные взгляды, Скромность краснеет и прячет лицо в справке о третьем аборте.

До конца обеденного перерыва деньги получают все.

Не хватило денег лишь одному - Таланту.

Он, как всегда, заработался и оказался в очереди последним.

Осколок третий

После смерти бабушки познания мои обогатились весьма обширной информацией о моральном облике членов нашей семьи. Бабушка оказалась "старой, выжившей из ума ведьмой", "тираном", "свекровью" и почему-то "крокодилом". Мама была определена, как "дура" и "истеричка", я - как "ублюдок", а отец - "подонок", "сволочь" и "паразит". Значений большинства этих слов я тогда не знал, но чувства, вкладываемые в каждое из них, ощущал в полной мере.

Я по-своему пытался помирить родителей: вел себя как можно прилежней, был ласков, почти ничего не просил у них. А по вечерам молился перед иконой Николы-Чудотворца - единственной вещью, оставшейся от бабушки в доме:

"Дядя Коля, - просил я. - Помири ты их. Пусть не собачатся. Скажи ты им, что и так плохо дома без бабушки. Разве я виноват, что они не любят друг друга?"

Но ничего не помогало. Родители ругались все громче, прозвища становились все замысловатей, ссоры переходили в драки, оба были постоянно раздраженные, поцарапанные, с синяками, взлохмаченные и возбужденные.

Одна была у меня отрада - дядя Вася. Фронтовик, вернулся с войны без обеих ног, жил одиноко, с хозяйством справлялся ни шатко ни валко, не пил, слыл любимцем окрестной детворы и могилой выплаканных соседями болей. Передвигался он при помощи тележки на четырех подшипниках и двух маленьких толкателей, похожих на кожаные кастеты. Всякий раз, едва родители мои затевали ссору, он возникал словно из-под калитки, подмигивал мне и призывно махал рукой. Я спешил к нему - и мы незаметно уходили в его избушку.

Дом дяди Васи был невелик. Но в нем царил тот милый всякому мастеровому мужику беспорядок, разрушить который в силах одни лишь женские руки, да так, что после их "уборки" самые нужные и важные вещи исчезают бесследно. К моему счастью, дом этот женщины не посещали, зато мальчишки чуть ли не всего города толклись здесь.

В доме было несколько столярных верстаков, маленький токарный станок по металлу, целый шкаф инструментов. Пахло здесь не щами с кислой капустой, как у большинства из нас в домах, а свежеструганной древесиной, машинным маслом, горячим железом. С утра и до вечера из этого дома разносился добротный мелодичный перестук и перезвон. Бабушка, когда была еще жива, прислушивалась изредка к этим звукам и говорила мне: "Сбежит от Василия домовой. Ох, сбежит! Не дом - кузня".

Я же входил в избушку дяди Васи с чувством почтения и восторга. Сосредоточенные лица занятых работой ребят заставляли меня, однако, сдерживаться. Немного нас было у него. Одни приходили и уходили, другие оставались, приглядывались, находили дело по душе, учились у дяди Васи, как надо в руках продольную пилу держать, как направлять зубья ножовки, как рубить зубилом, насаживать молоток на ручку, как, легко и не попортив дерева, вытащить гвозди из доски, разогнуть их, чтобы можно было заколотить вновь.

Подставит дядя Вася стул под верстак, ухватится за тиски, выжмет тело на стул - и ну скоблить напильником железо. И при этом еще успевал что-то сказать нам, объяснить, показать. Сделает деталь, вынет из тисков и отдаст стоящему рядом мальчишке. А мы передаем ее из рук в руки - горячую еще, остро пахнущую, красивую - разглядываем, завидуем дяди Васиному умению, надеемся, что вскоре сможем работать так и сами.

До войны портрет дяди Васи висел на городской Доске Почета. "Стахановцы мы", - любил он с гордостью произнести.

Он же научил меня счету. Незаметно как-то, походя, ставил передо мной маленькие проблемы, задавал вопросы, требующие хотя бы минимальных математических знаний, пока однажды я сам не сказал: "Девятнадцать миллиметров - это почти два сантиметра. Вот столько..." - и показал отрезок на линейке. Тут он меня и поздравил.

Он учил нас не просто выполнять ручную работу, но и любить ее, не делить на "чистую" и "грязную", а относиться к любому делу с почтением.

"Все дело в сноровке, - объяснял он. - А для этого надо, чтобы руки твои работу знали, делали ее сами, словно тебя и нет при них... Старайтесь настроить себя на каждую операцию, возлюбить ее... Металл и тот разным бывает: с одним драться приходится, ломать, крушить, своего добиваться, а другой чуть тронул - он твой..."

Многое слышал я от него, многого не понимал из-за малости лет, но что-то главное все-таки запало, осталось на всю жизнь.

- Смотри, осторожнее! - предупредил он меня, впервые подпустив к токарному станку. - Дерево ласку любит. Ты его поласковей режь, словно женщину оглаживаешь.

И я гладил. Руки мои, руки пятилетнего пацана, сами вытачивали шахматную фигуру. И пусть я что-то нарушил в пропорциях и размерах, отошел от канонов, но это была вещь, созданная мною, моими руками...

Я осторожно срезал ее у основания, останавил станок и, вытаскивая фигуру из запашистых теплых стружек, почувствовал себя мастером почти что равным дяде Васе.

Он внимательно разглядывал ее, мерил штангенциркулем, хмурил брови и качал головой.

- Дядь Вась! - испугался я. - Это не слон?

- Слон, малыш, слон, - улыбнулся он. - А по-нынешнему, так офицер. Смотри - какой красавец! - и, протягивая мне фигурку, щелкал языком. - Бери на память. Твоя первая работа.

Я взял офицера, с секунду полюбовался им и положил в карман.

- Дядь Вась, а ты генералом был? - неожиданно вырвалось у меня. Видимо, сама мысль, что офицера можно изготовить только под руководством генерала, зародилась во мне еще в начале работы, но в вопрос вылилась именно в этот момент.

- Лейтенантом.

Мой отец пришел с войны сержантом. На гимнастерке его были ордена, медали, нашивки за ранения. Когда мы жили в деревне, он часто надевал ее и отправлялся в сельсовет вместе со мною. Я помню, как он кричал на "председательшу", что он, мол, воевал, жизни не щадил, а она - "тыловая крыса" и прочее. От голоса его в сельсовете становилось неуютно, ордена яростно звенели, председатель опускала глаза и выдавала разрешение на помол, на дрова, очередную справку...

"Вот так-то, - говаривал отец дома. - Знать надо свои права..."

- Дядь Вась, а вы свои права знаете?

- Права? - переспросил он. - Рано ты о правах заговорил, мальчик. Обязанности я знаю. Запомни это слово - обязанности.

Я запомнил. И когда несколько дней спустя отец заявил, что "прав тот, у кого больше прав", я спросил:

- Пап, а ты не забыл про обязанности?

Я не понял темы его разговора с мамой, в который я вклинился со своим словом, но, должно быть, было в том разговоре родителей нечто личное, трогающее отца до глубины души. Лицо его после моих слов перекорежило, свело какой-то внутренней болью, и он на секунду так и застыл с приоткрытым ртом и вытаращенными на меня глазами. Потом он закричал, что я "паршивый щенок", "ублюдок", что "когда яйца куриц учат, то рискуют быть раздавленными", что будь я "хоть вундеркинд, хоть вундергад, все равно я буду"... - далее следовали слова, которые, как я уже знал, вслух произносить не следует.

Мама стояла сбоку от нас. Она протянула было руку, чтобы успокоить отца, но он отшвырнул ее прочь и грозно спросил меня:

- Кто тебе сказал?

- Что? - пискнул я испуганно.

- Про обязанности.

Нет, я не думал, что предаю дядю Васю, я просто не разумел этого, ибо понятия такого еще не существовало в моем сознании, но что-то инстинктивное, выработанное многими прапоколениями и закодированное глубоко в генах, заставило меня на мгновение запнуться, прежде чем признаться:

- ... дядя Вася.

- У-у-у! - зарычал отец, сметая со стола посуду. - У-у-у, падла безногая!

Резко сорвался с места, выбежал из дома.

Мама заплакала, принялась истово креститься.

- Только бы ничего не случилось! - шептала она. - Господи! Только бы ничего не произошло!

Я представил себе, что может случиться, и бросился к двери.

Она перехватила меня на выходе, больно прижала к себе, зашептала:

- Тише, сынок. Успокойся. Все будет хорошо, все будет хорошо. Успокойся, мальчик мой. Папа пошел погулять.

Но я не верил ей. Я рвался к двери, со злостью отпихивал ее руки. Силы были неравны, и я вскоре выдохся...

Когда вернулся отец, мы так и сидели с мамой у двери, обнявшиеся и чужие ему, а между нами и им лежала солнечная полоса на полу.

Отец коротко глянул на меня, бросил голосом твердым, каким уже не говорил многие недели:

- Будешь теперь дома сидеть. И никаких дядей Вась.

Так, не зная еще слова "СВОБОДА", я ощутил всю горечь отсутствия ее. Мир мой уже не вмещался в границы нашего дома, не замыкался в кругу вещей домашнего обихода; я подрос, мир вытянулся во всю ширину улицы, я приобрел первого друга, который научил меня не только пользоваться вещами, но и создавать их. Я возненавидел тюрьму, а вместе с ней и отца...

СКАЗКА О...

Король был нищ. Нечем было даже починить границу. В кладовках дохли мыши, двор порос чертополохом. Король сам вытирал пыль с подоконников дворца, готовил вареную картошку на примусе и вздыхал о съеденной молью мантии.

- У меня нечего украсть, - размышлял он, - и потому никто не обращает на меня внимания...

Соседи Короля гордились им, ставили в пример своим верноподданным.

- ... и это, в общем-то, хорошо, - продолжал Король, - потому что я не раздираем противоречиями.

Соседи короля совершали великие подвиги, строили себе памятники, вооружались и писали гимны в свою честь, а он, выглядывая из дворцового окошка, любовался облаками и утешал себя:

- И у меня есть чему позавидовать. Я один делаю то, о чем все только и говорят, от меня никому не может быть вреда.

- Но и ничего хорошего тоже, - съехидничал проезжавший через его владения принц. Ему испортили настроение не то семейные неурядицы, не то надвигающаяся революция, не то насморк.

Но Король чихал на чужое мнение - он ни от кого не зависел. Потому-то и был настоящим Королем.

Осколок четвертый

Мама умерла 27 марта 1949 года. Об этом написано в справке, которую мне выдали после семилетки в числе прочих документов. Там же сообщалось, что причиной смерти было "общее заболевание крови из-за самодеятельного аборта на дому". В те годы делать аборты почиталось за государственное преступление, за них несчастных баб судили.

Такая вот жизнь... мама - и аборт...

После смерти бабушки самым близким человеком для меня оставалась мама.

Она любила меня как-то по-своему: затаенно, без сантиментов и внешних проявлений чувств, однако я постоянно ощущал ее присутствие в доме, заботу обо мне, несколько раз замечал ласковый всплеск в ее глазах, улыбку, когда она стирала или гладила мне штанишки. Я любил и одновременно боялся ее, холодея при одной только мысли, что могу сделать ей больно; обижал своей детской проказливостью, невоздержанностью на язык, а потом видел ее слезы - и искренне плакал вместе с ней, ненавидя и себя-обидчика, и пьяного отца, и приходящего к нам еженедельно участкового, грозящего чем-то маме, кричащего на нее, но никогда не отказывающегося от стопки водки и тарелки закуски, пусть даже то была простая квашеная капуста.

И вдруг мамы в доме не стало.

Отец сделал все, чтобы уберечь меня от травмы. Он сказал, что пока мама будет болеть и лежать в больнице, мы переедем в другой город, где климат лучше и воздух чище, а она, как только выпишется, сразу приедет к нам.

- Может, подождем маму? - робко предложил я. - Вместе и поедем.

- Нельзя, Сашок, - ответил он. - На новом месте надо обжиться. А то она слабая будет после больницы, опять заболеет. Поедем в Елец одни.

Так я узнал, что мамы болеют, что город на свете не один, а целых два, что наш город называется Абаканом, другой - Ельцом, что погода в них в одно и то же время неодинаковая...

Больше всего меня удивило, что отец перестал пить.

Он стал удивительно внимательным ко мне, нежным и даже ласковым. Очень много рассказывал о маме хорошего, вспоминал, как они познакомились еще до войны, приносил каждый вечер гостинцы от нее, передавал приветы, ругал каких-то начальников, которые не допускают к больным мамам их детей.

Но самое главное - он вторую неделю был трезв!

Как-то ночью я проснулся от тоскливого, низкого, саднящего душу воя.

Напугался, хотел позвать отца, но тут же понял, что звук этот исходит из его угла, и что это именно его голос, и в голосе том не слышится слез, нет просьбы о помощи, а лишь одна тоска, тоска, сплавленная с отчаянием и безысходностью. Звук был недолгим, не очень громким, но таким жалобным и страшным, что, даже оборвавшись в полухрипе, продолжал звучать в моих ушах все то долгое время, пока я не мог заснуть и старательно зарывался лицом в подушку.

Утром отец опять выглядел веселым и беззаботным. Только раз, когда вынимал горшок из печи, в голосе его проскользнула грустная нотка.

"Любимая мамина бульба", - сказал он.

И поминки, и девять дней, и сороковины отмечались в мое отсутствие. Отец привел меня к соседу и сказал виноватым голосом:

- Здравствуй, Василий. Вот сына привел. Делу надо обучаться.

- Надо, - согласился безногий и протянул отцу руку. - Здравствуй, Иван.

Отец присел, достал кисет, скрутил две козьи ножки, дал одну дяде Васе. Закурили от одной спички, выдохнули по клубу дыма, встретились глазами. Отец сказал:

- Мать вот болеет... - опустил глаза, и вдруг зашелся в кашле.

- Курить надо бросать, - посоветовал безногий. Сам с наслаждением затянулся, задержал дым в легких, выдохнул, сказал как можно беззаботней: - А мать что... мать выздоровеет... еще как козочка скакать будет. - Повертел самокрутку, опять поднес ко рту.

Потом они разговаривали глазами. Я заметил это, но не больше - неожиданный приход к дяде Васе, знакомые столярно-слесарные запахи, неубранная стружка под верстаком отвлекли мое внимание от взрослых.

- Дядь Вась, - прервал я затянувшееся молчание. - А где ваш станок?

- А?.. - переспросил он, двумя частыми затяжками докурил самокрутку. - Станок?.. Продал я станок... Налоги душат. Да еще энергии много жрет - пенсии не хватает... Пойдем лучше сюда - чего покажу... - и покатил на своей тележке в смежную комнату.

Мы с отцом пошли следом. Там стоял большой самодельный верстак посреди комнаты, а вокруг расположились шесть ребят и елозили лобзиками по фанере.

Мне тоже дали фанерку, бумагу с несложным узором, черную копирку и карандаш. Мальчишки научили меня, как переводить узор с бумаги на дерево, сверлить тонким ручным буравчиком дырки, просовывать в дырки пилки, зажимать их в самом лобзике, показали как надо пилить, чтобы пилки не особенно часто ломались.

Я так увлекся делом, что не заметил ухода отца, а потом и дяди Васи. Вечером безногий вернулся и сообщил, что отец разрешил мне переночевать у него две-три ночи.

Следующим утром я оказался единственным мальчишкой в его доме - остальные почему-то не пришли. Я переводил узоры и картинки на фанеру, сам сверлил и выпиливал, наклеивал, сердился, когда фанера трескалась, пилки ломались, края изготовленных деталей не сходились, ругался сам на себя, вновь выпиливал.

И не знал, что в это время отец и дядя Вася организовывали похороны мамы, готовили поминальный стол, ждали гостей и объясняли им, что ребенок не знает о смерти матери.

Им было трудно. Теперь я это знаю.

СКАЗКА О СКАЗКЕ

Человек написал сказку. В ней были образы людей, характеры, здравый смысл, была мораль, была гуманная идея, оригинальный сюжет и неуемная фантазия, была любовь, наконец, и был юмор...

- Замечательная сказка! - воскликнул первый Знаток, но, увидев выражения лиц коллег, вздохнул и добавил: - Только... чего-то не хватает... такого, знаете ли, эдакого...

- Идея легковата, - подсказал второй.

Третий добавил:

- Люди не те: ни хорошие, ни плохие.

Четвертый долго молчал, но наконец и он нашел, что сказать:

- У автора... э-э-э... с элементарным кругозором узковато... надо бы подрасти.

Пятый, шестой, седьмой и так далее говорили по очереди:

- Мало оптимизма.

- Налицо социальная приземленность.

- И речь, знаете ли, чересчур простая, словно сфотографированная.

- Да, да, именно сфотографированная. Я бы даже сказал замагнитофонированная. Не чувствуется полета мысли.

- Натурализм!

- Меня интересует: какую сверхзадачу ставит перед собой автор?

- Я думаю, у него просто избыток свободного времени. Вот он бумагу и переводит.

- Тунеядец! На поселение его!

Знатоки продолжали изрекать, и когда автор уже удалился.

- Они профессионалы, - сказал он себе. - Им лучше знать, что такое Искусство. Вон как красиво говорят.

И засел за очередную сказку...

Осколок пятый

И чем дальше отъезжали мы от дома, чем быстрее и веселее стучали колеса по дороге, тем больше улиц пересекало наш путь, тем шире и чище была их гладь, тем красивее и выше были на них дома.

Я вертелся в телеге, спрашивал отца о гладкой черной дороге, о каменных зданиях, о круглой высокой башне, а он мне сообщал все новые и новые слова: "АСФАЛЬТ", "ИСПОЛКОМ", "КАЛАНЧА", "ВОКЗАЛ"...

Железная дорога меня не удивила. И так было видно, что она не деревянная. Очень много железных полос лежало на грязных вонючих камнях и громадные черные "ПАРОВОЗЫ", пыхтя и посвистывая, шныряли по ним из стороны в сторону.

Людей на "ПЕРРОНЕ" было так много, сколько я за всю жизнь до этого не видел. У всех были испуганные лица, растерянные глаза. Кричали они друг на друга трусливо и зло. Чемоданы, баулы, мешки громоздились между деревянных угловатых диванов с резными буквами "НКЖД".

Люди сидели, дремали и спали на них, пили водку, ситро, ели хлеб, холодное мясо, сало, лук. Кто-то храпел, кого-то тошнило, грудные дети жалобно пищали, от дремучего деда в очереди за билетами на пять метров пахло прелой овчиной, грязным телом, сивухой и мочой.

Но особенно мне понравилась посадка на "ПОЕЗД".

Люди плакали, матерились, орали, колотили друг друга по спинам, щипались, пинались; одна бабка укусила "ПРОВОДНИКА" за ногу. Стоял стон и хруст костей.

Отец посадил меня на шею, и я сверху наслаждался этим зрелищем.

Из окна "ВАГОНА" выглянула чья-то бородатая голова. Она крикнула отцу что-то. Потом из того же окна высунулась длинная костлявая рука, ухватила меня за ворот, втащила в окно, швырнула на полку под самым потолком. Вслед за мной тот же путь проделали и два отцовых баула.

Я выглянул наружу и увидел, как толпа у дверей "ВАГОНОВ" медленно убывает, всасываясь внутрь поезда, разнося по проходам и "КУПЕ" гул матерков и проклятий. Отец влез одним из последних, когда поезд уже "ТРОНУЛСЯ".

"КУПЕ", "КИЛОМЕТР", "БУФЕРА", "ТАМБУР", "ТУАЛЕТ", "ТОРМОЗ", "СТАНЦИЯ", "СТОП-КРАН"... - голова моя разбухла от обилия новых слов, но я старательно запоминал их: "купе", "тамбур", "стоп-кран"...

А поезд уж вырвался из города, проскочил леса, понесся по степи. Мир раскрывался передо мной, словно бесконечный сказочный веер: реки, озера, тайга, города... "Барабинская степь", "Кулундинская степь", усаженные сороками березовые "КОЛКИ", заросли красноватого "ТАЛЬНИКА" по берегам ручьев, обильные сочные "ПАСТБИЩА", покатые "УРАЛЬСКИЕ ГОРЫ" - все это перемешалось в моем сознании, перепуталось, словно шерстяные нитки в бабушкином клубке.

Я не отходил от окна, завороженный быстрой сменой пейзажей, простором, и чувствовал, как зарождается во мне желание увидеть все это поближе, потрогать рукой траву, понюхать цветы, лизнуть росу, окунуться в реку, плавать по волнам, наполненным и солнцем, и влагой, и утренним воздухом...

Улица моего детства, улица, исхоженная мною вдоль и поперек, с которой я сжился, которую считал продолжением дома своего и целым миром, вдруг распахнулась так, что я сам себе казался былинкой, песчинкой, чем-то бесконечно малым среди этой гармонии лесов, гор и степей.

И в то же время я видел, что люди за окнами поезда живут в этом мире легко, свободно, без страха, что они - хозяева всего этого простора. Я видел, как они валят могучие кедры, пашут землю, строят дома - и верил, что когда-нибудь и я стану таким же большим и сильным, таким же бесстрашным и все умеющим.

А пассажиры ссорились у желтых домиков с полустертой надписью "КИПЯТОКЪ", ругались с начальниками станций, убегали от милиционеров, пели пьяные песни под гармони, танцевали посреди перрона, потом давились в двери вагонов, чтобы спустя полчаса выстроиться в длинные очереди у туалетов.

После Уральских гор опять начались леса. Или начались до Урала? Не помню... Помню, что очень обрадовался им и удивился. Это был уже другой лес, не абаканский: вместо лиственницы и кедра росли ели, березы и чахлые сосны. Трава у железнодорожного полотна была вся выкошена, на горельниках росли не метелки "ИВАН-ЧАЯ", а крапива да малина.

На станциях здесь не продавали известную на всю Сибирь лиственничную смолу, которую можно долго жевать и громко щелкать, если умело уложить ее на зубы, не было орехов и рыбы в лотках у женщин на перронах, да и картошка была дорога.

Отец ворчал, что "едем мы в места голодные" и что он "старый дурак, что согласился ехать из сытой, богатой Сибири!"

А поезд катил все дальше, минуя застроенные церквями города, умирающие деревни, игрушечные избушки "СТРЕЛОЧНИКОВ", полосатые "ШЛАГБАУМЫ", мимо "НЕФТЯНЫХ ЦИСТЕРН", "ТЕПЛУШЕК" с солдатами, мимо безразличных ко всему буренок, жующих свою бесконечную жвачку.

Потом была Москва. В рассказах бабушки она была "белокаменной" и "первопрестольной". Я же увидел ее серой, дождливой и строящейся. На площади "у трех вокзалов" на строительных лесах висел портрет усатого человека в военной фуражке. "Сталин", - сказал отец с почтением в голосе. А потом оказалось, что таких портретов в городе великое множество, и даже отец перестал обращать на них внимание.

А еще я увидел "ПЛЕННЫХ" в серо-зеленой одежде, работающих под присмотром "наших солдат". Пленные выглядели откормленными и смотрели на проходящих мимо них людей редко. Грузили тележки и носилки то мусором, то кирпичами, то бетоном, таскали их туда-сюда. "ОХРАНА" же то покрикивала на них, то отворачивалась. Странные, словом, для меня люди.

Москва 1947-го. Сплошь леса вокруг зданий и красные полотнища с огромным числом непонятных белых слов: "СЛАВА ВКП(Б)!", "ВОССТАНОВИМ ДНЕПРОГЭС!", "ПЯТИЛЕТКУ - ДОСРОЧНО!", "ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ СЛАВА!", "ВРАЧЕЙ-ОТРАВИТЕЛЕЙ К ОТВЕТУ!" И лишь один простой и понятный: "МОСКВА - СТОЛИЦА НАШЕЙ РОДИНЫ СССР!"

Что такое СССР, я уже знал.

"Это, - сказал мне дядя Вася незадолго до расставания, - новое название нашей страны. Раньше мы были Россией".

А еще были толкучка в "МЕТРО", "ЭСКАЛАТОР", сияющие светом и зеркалами магазины, в которых мы ничего не могли купить, потому что были "ПРОЕЗЖИМИ". Были высокие, кирпичные, но тоже окруженные лесами со все теми же пленными стены "КРЕМЛЯ", было чувство голода, боль в глазах и ощущение, будто воздух липнет к легким.

Внутри "ПАВЕЛЕЦКОГО" вокзала было душно. Воняло так же, как и в Абаканском. Я караулил баулы, а отец выстаивал длиннющую, едва шевелящуюся очередь. Потом мы пошли в "БУФЕТ", где я съел "БУТЕРБРОД", запил "СИТРОМ" - и сомлел.

Утром отец разбудил меня и сказал:

- Вставай, сынок. Приехали. Елец.

Я выглянул в окно и увидел большое и мрачное здание, похожее на крепость. Моросил дождь, перрон был, наконец-то, пуст.

Бумага кончилась. Да и карандаш исписался до того, что больше корябал бумагу, чем писал.

Смертник разгрыз дерево вокруг графита и, перевернув листок, стал писать между своих собственных строчек:

Ночевали первые дни в гостинице. Комната была большая, на шесть человек. Мы, как родственники, спали с отцом на одной постели, но платили за двоих. Остальные пять мужиков числились командировочными, но, по сути, занимались, как я теперь понимаю, делами темными. Ибо на "работу" ходили когда им вздумается, по вечерам были навеселе, считали деньги большими пачками, играли в карты и несколько раз требовали от администратора выселить нас из номера с обещанием самим оплачивать наше "КОЙКО-МЕСТО".

Администратор просила отца поскорее выписываться из гостиницы.

Отец хмурился, прятал глаза и пожимал плечами.

Елец был его родиной. Еще до войны он уехал отсюда на заработки, встретил в Сибири маму, женился, выписал бабушку в помощь беременной жене - и нагрянула война. Доброволец, солдат, два ранения, сержант... потом Победа, возвращение в Сибирь...

Одиннадцать лет не был он в Ельце. Теперь целыми днями ходил по старым адресам, искал знакомых. Но война, оккупация разметали людей, знакомых не находилось, квартиры никто не сдавал (город за шесть послеоккупационных лет еще не успел отстроиться), оставалось только надеяться на милость администратора гостиницы, и срочно искать жилье в пригородах - деньги за наш абаканский дом кончались.

Администратор понимающе вздыхала и уходила - ей нечего было предложить нам взамен той койки, она сама жила в гостиничной каморке с семьей в шесть человек.

Отец все больше мрачнел, все чаще ругал себя за решение уехать из Сибири.

Однажды он пришел ночью вдрызг пьяным и уснул прямо у дверей нашего номера.

Утром наши соседи переступили через него и направились с жалобой на отца и администратора в "ГОРИСПОЛКОМ". Мы остались одни.

- А мама скоро приедет? - спросил я.

- Мама? - вздрогнул отец, отвел в сторону глаза и произнес виновато: - Скоро, сынок, скоро... Ты подожди... - и потом: - А этого больше не будет, ты не думай... По-новому начнем жить, по-хорошему...

- А когда мама приедет? - вновь спросил я.

- Скоро, сынок, скоро, - ответил он тверже. - Надо потерпеть. Ты знаешь, нам комнату в бараке дают... от железной дороги... Я и того... обмыл, так сказать... м-да... дурак.

В тот же день мы переехали. Наших соседей в горисполкоме не приняли. В гостиницу они вернулись слегка возбужденные, а когда узнали, что мы сами съезжаем, возликовали и даже предложили свою помощь в переноске вещей.

Отец отказался:

- На одной земле живем, мужики, - сказал он. - А вы - как гитлеры. Тьфу на вас!

СКАЗКА

банальная, ибо тоже

об ИСТИНЕ

Два художника работали в одной мастерской. Были они молоды и полны честолюбия.

Первый писал батальные полотна, портреты великих убийц, царей, полководцев; второй - пейзажи, любовниц и самого себя.

Первый утверждал:

- Задача Искусства - творить грандиозное, возвеличивать великое и низвергать низменное. Задача Искусства - услаждать взор и делать жизнь прелестною.

- Жизнь - просто жить, - улыбался второй.

И общего языка они не находили.

Случился однажды пожар.

Мастерская сгорела, художники разъехались по разным городам, потеряли друг друга из виду на долгие годы.

Вдруг встретились...

Первый был сыт, богат, увешан орденами. Позади него толпился выводок любовниц и учеников.

Второй стал... Рембрандтом, Питером Брейгелем Старшим, Саврасовым, Андреем Рублевым, Леонардо да Винчи...

Смертник уснул прямо за столом, положив голову на сомкнутые руки.

А проснулся лежащим на нарах, но одетый. Солнце проникало сквозь намордник и решетку - значит, час был поздний. А его почему-то не разбудили.

На столе лежала пачка чистой бумаги, пара хорошо очиненных карандашей, стояли две тарелки: с остывшими супом и перловой кашей. Еще была металлическая кружка с компотом, хлеб и ложка. Стало быть, принесли ему сразу и завтрак, и обед. Написанное им унесено.

Ну и пусть. Кому хочется - пусть читает. А он заново переписывать не станет. Он будет писать дальше...

Съев суп и кашу, вытер тарелки хлебом и оба куска съел. Компот решил пить не спеша, растягивая удовольствие. Потом пододвинул к себе бумагу, повертел в руке карандаш, стал писать.

Осколок шестой

Елец мало изменился с тех пор. Все тот же - купеческого вида, словно ожившая декорация из пьес А. Островского, город с домами-крепостишками и улицами "Миллионной", "Торговой" и прочее; все тот же "Детский мир", похожий более на средневековый замок, чем на современный магазин - на самом деле бывший продовольственный склад; все то же обилие рынков с названиями скромными и нескромными; множество разрушенных и разграбленных в войну церквей - вороньих приютов. Всегда свежепобеленный, известный на всю Русь Вознесенский собор. "Каракумский мост" через Быструю Сосну. Все это принадлежит левому берегу, центру города, бывшей его купеческой части.

На правом берегу лежит милая моему сердцу рабочая слобода, периодически затопляемая паводками, грязная, полная неразберихи улиц, с несколькими заводами, фабриками, фиксатой шпаной и острыми на язычок девчонками. "Талица", "Ольшанец", "Казинка", "Голожоповка" -милые сердцу звуки, названия пригородов.

Здесь я стал по-южнорусски "акать", произносить слова растянуто, певуче, познакомился с тем русским говором, где не говорят, а "балакают", не вещи у них, а "гуни", не чашка, а "махотка", услышал фразу "дабре даже очень дюже харашо", подивился, что сажу здесь зовут "сапухой", а однажды услышал и вовсе стародавнее: "Дай трюшницу, пойду в потребиловку, куплю серников и газу". (То есть: "Дай три рубля, пойду в магазин, куплю спичек и керосину"). Речь ту я понял сразу, а вскоре и сам стал так "балакать".

И как не стать, если здесь я был не кем-нибудь, а сыном железнодорожника, и друзьями моими были дети кочегаров, машинистов, осмотрщиков вагонов, стрелочников. Мы гордились своим пролетарским происхождением, хвалились друг перед другом профессиями отцов, мечтали прийти к ним на смену - и в большей части сверстники мои действительно стали железнодорожниками, мастерами своего дела, даже орденоносцами. Но это было потом, а тогда мы с завистью следили сквозь щели забора за "фэзэушниками", мечтали носить такую же черную полувоенную форму, бегали на пустырь рядом с депо пускать воздушных змеев...

Именно в этом городе, я пошел в первый класс, а спустя полгода похоронил отца...

Я часто вспоминаю родителей. Точнее сказать, пытаюсь вспомнить их лица, голоса, манеру поведения, но ничего, кроме сухих, натруженных рук мамы и ласково светящихся глаз бабушки в моем мозгу не ассоциируется со словом "родители". Неправда, что дети не понимают всего в отношениях взрослых. Это родители так говорят, чтобы не стыдиться за свои поступки, совершенные в присутствии детей. Отца я так и не смог принять в круг близких моему сердцу людей, хотя и помню его хорошо.

Так уж получилось, что за время нашего совместного одиночества и длительной попытки его сблизиться со мной, я не сумел оценить его намерений, ощутить человеком близким себе и родным. Словно что-то сдерживало меня от желания раскрыться перед ним до конца, доверить свое сердце человеку, который... который... я не помню что, но что-то он сделал мне плохое, когда ... когда я... об этом я тоже не помнил. Но что-то говорило мне, что человек, которого я зову папой и которого полагается мне любить, вовсе и не друг мне, хотя, впрочем, и не враг...

Я и сейчас пытаюсь понять отца, разобраться в наших отношениях, навесить ярлык "хороший-плохой". Не получается. Что-то мешает моему максимализму, заставляет быть более чутким и объективным, не дает мне права лгать, подтасовывать факты, как это делают многие профессионалы-литераторы, и потому образ отца как бы раздваивается во мне, я его люблю и не люблю одновременно, признаю своим родителем и не принимаю, благодарю за дарованную жизнь и проклинаю, ибо жизнь его - и моя жизнь, а моя - его.

Мой отец - фронтовик. Есть такая профессия в нашей стране. Много лет назад кто-то сказал, что ее больше нет. Именно тогда люди возвращались к своим семьям, к своим домам и пепелищам, к своим довоенным планам и мечтам, к своим делам, старым профессиям и женам. О чем им мечталось, не мне судить. Должно быть, это были прекрасные мечты. Но позади был фронт...

Я был зачат до отъезда отца на войну, и память моя даже генетически не отягощена ужасом предчувствия смерти, но я очень хорошо представляю те ощущения, которые испытывает человек, вжимающийся в землю во время артобстрела или авианалета, я даже иногда вижу, как надо мной проносятся куски горячей стали, понимаю, что вот-вот может наступить момент, когда надо по приказу "Вперед!" встать во весь рост и с криком "Ура-а-а!!!" броситься наперерез свинцовому ливню. Я знаю, что добежав до чужих окопов, надо пересилить в себе желание стошнить, воткнуть кому-то штык в живот или в грудь, и с ужасом представляю, что делать надо это чуть ли не изо дня в день в течение нескольких лет. Четыре года зрелища обезображенных трупов и кровавой грязи, антисанитарии, окопных болезней, погибающих друзей, наконец... Все это не может не изуродовать психики. И я не обвиняю отца. А став взрослым, уже не боюсь его...

До сих пор в моих ушах стоит вой мамы, избиваемой отцом. Я и сейчас ощущаю боль от синяков, наставленных им. Я был его единственным сыном, любимым сыном, но пьяные, безумные навыкате глаза, раззявленный слюнявый рот, краткий крик, похожий на рычание, профессионально четкие удары рук и ног - вот образ отца, образ не навязанный, не придуманный, образ человека, которого по закону природы я должен был любить, на которого должен стараться быть похожим.

Раз в год я приезжаю в Елец и, присев у могилы отца, задаю себе вопрос: "Что ты для меня значишь, отец?" - и не нахожу ответа.

Я чиню изгородь, крашу ее, подправляю холмик, меняю дерн и разговариваю:

- Отец, - говорю я. - Ты был очень добр со мной в тот последний год. Ты сделал почти незаметной для меня потерю мамы, окружил заботой и лаской большей, нежели я того заслуживал, ты прекратил пить, отдавал мне все свое свободное время. Ты был такой постоянно хороший, что я не могу припомнить ничего, что хоть как-то выделялось бы из общего уровня наших хороших тогда отношений. Это, наверное, и есть то самое детское счастье - в общем-то скучноватое, но безболезненное. Хорошесть наших отношений стала обыденностью. Я не полюбил тебя, папа. Может потому, что не случилось ничего такого, что бы я ощутил восторг и преклонение перед тобой. Мальчишка должен гордиться отцом. А ты, наверное, не успел...

20 апреля 1951 года, проводив, как всегда, меня в школу, отец шел на работу. Выскочившая из-за угла машина ударила его бампером в бедро, а потом переехала обоими колесами. Умер он сразу, не мучаясь...

СКАЗКА ОБ ОТЦЕ И СЫНЕ

Я - королевский сын. Я сижу на горшке, слушаю рассказ гувернера о моем отце.

У гувернера узенькие усы и бородка клинышком. В руках у него указка, которой он водит по картам сопредельных и сопредельных сопредельным стран.

- Ваш отеш Ваше, Вышошештво, - шепелявит он, - шлет полшой привет вам иш тритваштшатьтретьего гошутарштва, кде он ишрупил отшеретного тракона. Пошмотрите, Ваше Вышошештво, кте это...

Я - королевский сын. Передо мной лежит история нашего государства, а у доски расхаживает Учитель.

Усов и бороды у него нет, но лысина отвратительно потеет.

- Ваш отец, Ваше Высочество, - четко выговаривает он каждый слог, - совершил три тысячи семьсот восемьдесят три подвига, в процессе которых им изрублено драконов - сто тридцать четыре штуки, людоедов - девятьсот сорок шесть штук, всякой нечисти поганой - неисчислимое множество. При этом им освобождено прекрасных дев - семьсот восемьдесят одна штука, прелестных женщин - тысяча восемьдесят пять штук, женщин не очень красивых - ровно тысячу штук и женщин безобразного вида - девятьсот семнадцать штук... Простите, Принц, я допустил ошибку... Их было девятьсот шестнадцать плюс одна перезрелая девица....

Я - королевский сын. Я победил на турнире, и королевский герольд провозглашает меня первым копьем государства:

- Сын нашего Короля - великий воин! Создание чресел нашего мудрого, великого и могучего Короля достойно быть сыном героя! Наш Король посетил страну Антиподию, совершил там великое множество подвигов и, встречая по пути многочисленные препятствия, направляет свои стопы в родное государство!

Я - королевский сын. Я уже не молод.

Передо мной стоит ссохшийся старик и называет себя моим отцом.

- Пусть так, - говорю я. - Но зачем ты вернулся сюда? Кому ты нужен? Я всю жизнь правлю государством. И хоть я - не король, а всего лишь королевский сын, но все, что сделано в этой державе, сделано моими руками. Я - не герой, я просто выполнял долг. твой долг. Даже когда сидел на горшке.

Осколок седьмой

Со смертью отца я тут же из "сына" и "Сашка" превратился в "сиротинушку", "горемычного" и в прочий слюнявый бред. Люди буквально толпами осаждали мою особу, стараясь выразить соболезнования, пожалеть "несчастного хлопчика", наговорить прорву патокообразных слов и смыться с глаз долой.

Я устал от них, не обращал ни на кого внимания, завороженный видом застывшего отцовского лица, такого знакомого и в то же время такого чужого, словно впервые увиденного. Черты, дотоле резкие, глубокие, прямые, теперь еще четче оттенялись на фоне белой подушки в изголовье. Веки не дрожали, а словно были наклеены на глазные яблоки. Кожа кое-где пообвисла и прибрела отвратительный желтушный цвет с голубыми прожилками и тенями мелких морщин. Плохо выбритый кадык выпирал из-под незастегнутого воротника рубашки.

"Мала", - думал я про рубашку, и вновь поднимал глаза к лицу.

Нет, я не старался запомнить его, не любовался и не искал в нем ничего особенного, я просто боялся опустить глаза в сторону того места, где тело отца обрывалось и продолжалось снова.

Мне было тяжело, мне было страшно, я страдал, но уйти от гроба и не пытался - четыре пожилые женщины умостились с двух боков от меня, как крепостные стены.

"Родственники и близкие покойного, - сказали они, - должны сидеть у гроба всю ночь", - и теперь с постными и хитрыми, как у лис, лицами смотрели на отца и изредка между собою перешептывались.

Было душно, я хотел спать, устал от криков и причитаний лисьемордых старух, смотрел на крестик посреди полоски бумаги на папином лбу и мечтал о том, как стану взрослым и отомщу всем этим женщинам, мучающим меня.

Одна из них встала, открыла форточку. В комнате посвежело. Сладковатый запах разлагающегося тела улетучился, чувство тошноты постепенно прошло. Сквозняк чуть ворохнул пук волос в носу отца - и возникла иллюзия, что он дышит.

- Папа! - мысленно произнес я, глядя ему в нос, - Папочка, родной мой! Я знаю, что мама умерла. Я не видел ее мертвой. Папочка, я не хочу, чтобы ты был мертвый. Не уходи. Не оставляй меня наедине с этими страшными людьми. Папочка, почему не все такие хорошие, как ты? Папочка, миленький мой, дорогой! Папочка!!!

Со мной случилась истерика....

Я помню, как суетились вокруг меня люди, как шлепали ладонями по щекам, как отпаивали водой, успокаивали... и говорили довольно:

- Ну вот, и слава Богу! Проняло, наконец! А то словно и не отец родной помер - сидит, ровно чурбан, глаза таращит.

СКАЗКА О ЦЕЛИ ПУТИ

По пыльной, корявой, усталой дороге тянется цепочка четких следов.

Человек. Рубашка прилипла к горбатым лопаткам, и грязью стекает пот по лицу. Но взгляд из-под век угрюм и тяжел, уверенный взгляд старается выискать у горизонта конец ленте пыли на каменистом плате ссохшейся земли.

Разомлевшей змее приятен сон полуденный, ей мягкость пыли греет бока. Но ноги (проклятые ноги эти!) наступают! на кончик!! хвоста!!!

Блеснула из пыли молния боли - и отомстила уколом в бедро.

Путник застыл, отмахнулся, ударил клюкой - и рухнул, цепляясь криком за жизнь, на конвульсирующий трупик врага.

Солнце и влага раздели их кости, ветер смешал с пылью их прах, снова дорога, как счастье, беспечна, тянет колеи к цели пути...

Стеклянная пыль...

Затем было несколько учреждений с радиотехническими названиями: детприемник и детраспределитель. Поездил под охраной бдительных милиционеров по городам и весям, пока не приткнули меня в детдом одного из уральских городов.

Последняя страница оказалась исписанной таким мелким почерком, что, перечитывая ее, смертник изрядно напрягал глаза. Особенно мелкими оказались буквы трех нижних строчек, на месте которых в другой раз едва бы поместилась и одна. А все потому, что не осталось чистой бумаги.

До отбоя оставалось около двух часов. Можно было бы попросить еще бумагу и продолжить работу, но это значило бы, потревожить покой охранников. Они воспользуются нетерпением его лишь для того, чтобы еще раз поглумиться над смертником.

Прошлой ночью они устроили ему "пятый угол". И один, отбив себе костяшки кулака о его зубы, пообещал в следующее свое дежурство выбить ему за это два клыка.

Потом они, заметив Прошение на столе, обозвали его писателем и предложили взамен мордобоя написать за них конспекты работ Ленина для политзанятий.

Он согласился.

Сейчас смертник думал: почему? Ведь тридцать лет самостоятельной жизни, какую он вел после смерти отца, он старался делать все, чтобы никто и никогда не помыкал им, не унижал его, не мешал ощущать себя свободной личностью, как бы трудно ни пришлось при этом жить.

Может, возраст?.. Хотя самому себе хочется сказать, что причина тут иная: появилось желание прожить дольше, чтобы описать свою жизнь, высказаться до конца. Высказаться - и знать, что даже после того, как свинцовый залп разорвет грудь и швырнет на камни у пресловутой "стенки", когда последний раз блеснет в глаза солнце, и все исчезнет, даже мрак, он, по сути, не умрет, а останется вот в этих листах...

А люди по-прежнему будут спешить на работу по утрам, по вечерам плестись в теплые квартиры к телевизорам, к водке и к наспех сваренным супам.

От него же останется эдакая кипа исписанных карандашом да чернилами листов, в которых если не навеки, то на время жизни этой вот бумаги будет сокрыта его душа - то главное, чем является он, а не сводки анкетных данных и цифр, прочитанных на суде и тут же всеми забытых.

Подивившись политизации собственной мысли, он принялся делать зарядку...

- Раз... Два...

А вообще-то писать Прошение - это в его положении роскошь. На Западе, к примеру, пишут мемуары только вышедшие на покой высокопоставленные особы, проститутки да гангстеры. Так что его положение следует приравнять к положению некого экс-премьера или экс-президента, а то даже и порнозвезды...

- Три... Четыре...

Или к положению главы мафии.

- Раз. Два...

Глядишь - напечатают, прославят после смерти. Воскурят фимиам... А там и реабилитируют по случаю какого-нибудь праздника...

- Три... Четыре...

У нас в стране любят реабилитировать посмертно.

И, что удивительно, мысль о казни уже не кажется при таком раскладе печальной.

После зарядки следует мерить камеру шагами. Лучше всего по диагонали. По опыту предыдущих отсидок он знал, что охрана подобных путешествий не возбраняет, а для здоровья всякое движение полезно. Восемь шагов туда и восемь обратно - это шестнадцать шагов или десять-двенадцать метров пути. Для сохранения тонуса мышц надо проходить не менее тысячи диагоналей в сутки.

А во время такого путешествия можно думать о том, о чем писать в Прошении о помиловании он ни за что не будет, ибо говорить о важном вслух - это значит просить милости у тех, кому дела до него нет...

ДЕТДОМОВЕЦ

1951 - 1957 гг.

Осколок первый

Не помню. Не помню, как так получилось (то ли мы кинули жребий, то ли я отстал от своих), но вдруг оказалось, что перед первой шеренгой противника я оказался один.

Нас разделяло метров семь-восемь. Они могли разом налететь на меня, смять, раздавить в лепешку. Или просто пробежать мимо, завернуть за угол здания, где наш третий "А" спешно готовился к драке.

Но "бэшники" почему-то остановились.

Фронт ожесточенных лиц, сжатых кулаков, камней и палок в их руках заслонил от меня мир. Захотелось закричать, рвануть сквозь толпу, мчаться отсюда сломя голову, чтобы упасть в безопасном месте и долго-долго плакать от стыда и страха.

Но я стоял. Не мог не стоять, ибо наши ребята не были еще готовы к драке. Сейчас, где-то за моей спиной, они собирали камни, палки, обломки весеннего талого льда. Они уверены, что в запасе у них хоть толика времени, да есть.

- Ты чего? - спросил стоящий впереди всех Ленгер Вовка.

- А ты чего? - как можно независимей произнес я и сунул руки в карманы.

- А ничего.

- Ну и гуляй...

Остальные смотрели на меня, раскрыв рты.

- Где ваши?

- А тебе на фиг? - спросил я и добавил порцию обязательного мата.

В то же мгновение у моей головы пролетел первый камень, затем еще один, еще, еще...

Секунд двадцать вокруг меня летели камни и палки, обломки талого льда, а "бэшники" не сделали вперед ни одного шага.

Не знаю, каким образом так получилось, но ни один из "снарядов" не попал в цель. С двух сторон - словно коридор строительного мусора, стремящегося стереть меня с лица земли, заставить лечь, покориться.

.а я стоял, и был невредим...

И мною овладело непередаваемое чувство восторга! беспредельного счастья! гордости за себя!

- Я пока еще цел! - кричало тело.

- Я победил! - вторили нервы.

И град камней кончился.

Последний камень небольно ткнул меня в грудь и тюкнулся на землю.

Несколько мгновений мы ошалело смотрели друг на друга, и я без сил упал под ноги бросившимся на меня "бэшникам".

Именно в этот момент, как в кинобоевике о жизни Дикого Запада, из-за угла выскочил наш класс, до зубов вооруженный и жаждущий крови...

Никогда больше не доводилось мне пребывать в том состоянии, как в те двадцать секунд. Было разное. Были и счастье, и усталость, и любовь, и романтический трепет, и безумный восторг, и слезы, и черт его знает что еще было в моей бестолковой жизни...

Но этого никогда больше не повторилось - чего-то самого главного, что позволяет забыть обо всем, кроме единственного живущего внутри чувства:

Победа!

Осколок второй

По ночам я видел маму. Она подходила ко мне спящему, ласково гладила по голове и молчала...

Утром была побудка, зарядка, умывание и завтрак. Потом уроки и обед. Два часа до самостоятельной подготовки - наше время. И после отбоя - часы, отданные также в наше распоряжение.

Сотников Мишка, невысокого роста, но крепкого сложения пацан, вот уже четыре месяца почитается за самого сильного человека в классе. Он сидит, скрестив ноги, на учительском столе и исподлобья разглядывает нас.

В узком коридоре меж двух рядов парт стоим мы - его одноклассники. Нас двадцать три - каждый сам за себя, и по одному Мишка уже бил многих. Сейчас он выбирает взглядом в нашей толпе потенциального соперника.

- Ты! - выбрасывает в мою сторону руку. - Ты че сегодня на меня сказал? А?

Два добровольных холуя ухватывают меня под руки и выводят к доске.

Я вырываюсь, хватаю одного из холуев за ухо, отшвыриваю прочь.

Сотников соскакивает со стола, но я с ходу бью ему в зубы.

Я знаю, что если сейчас поддамся нерешительности и страху, вечером он постарается унизить меня до того, что потребует чесать ему пятки.

Сотников падает на спину, но тут же вскакивает и бьет меня по носу.

У рта теплеет от липкой солоноватой юшки. Облизнув губы, делаю ответный удар.

Это еще не драка, это разведка. Драка будет вечером, когда воспитатели уйдут домой, нянечки запрутся в своей светелке, колокольчик прозвенит отбой, а мы выскочим в окно и побежим в сопровождении любителей острых ощущений в сторону футбольного поля.

- Вечером? - спрашиваю я, раскровянив Сотникову губу.

- Ага, - соглашается он.

Мишка доволен, он любит драку, а также рад возможности проучить меня.

Вместе идем в умывальную и возвращаемся в класс после звонка. Получаем по замечанию в "Рапортичке", все оставшиеся уроки ежеминутно обмениваемся многообещающими взглядами, делимся планами с болельщиками (класс, как всегда, разделился на два лагеря), получаем по двойке за невнимательность на уроке.

Нелишне сказать, что весь день мы взвинчиваем себя, позволяем своим сторонникам говорить о противнике гадости, понемногу начинаем ненавидеть друг друга.

Вечером - драка.

Выскочили на футбольное поле, повернулись друг к другу лицом. Лунный свет падал на косой лоб и большую челюсть Сотникова, вместо глаз темнели два черных провала, отчего казалось, что смотрит на меня жесткая желтая маска.

- Кто петух, кто курица? - подает голос кто-то из Мишкиных холуев и протягивает руку ладонью вверх, чтобы желающий ударить противника первым прежде ударил по его руке.

Но мы не реагируем.

Сотников сильный и крепкий - это я знаю. Он уже полгода числится лучшим "битком" класса. Мои руки несколько длиннее его, но неуклюжи. Вывод - надо держать его от себя на расстоянии.

Мишка делает нырок и бьет кулаком мне в живот. Я сгибаюсь от боли, но чувствую, что дыхалку он мне не сбил, и потому успеваю ударить сверху в основание его шеи сложенными в замок руками. Оба падаем в траву, раскатываемся в разные стороны.

Быстро вскакиваем, идем друг на друга. Удар - и я уворачиваюсь, бью я - уворачивается он... удар кулаком... пинок... удар головой... пинок... кулаком... головой... кулаком... кулаком...

И так три часа.

Зрители устали стоять. Расселись кругом, наблюдая, как мы колотим друг друга, падаем, вновь поднимаемся, лупим по и мимо цели, хрипим и отплевываемся, злые, изможденные, но непреклонные. Кому пялиться на драку надоело, те ушли спать. Но несколько наиболее упорных, порой поклевывая носами, терпеливо ждали конца.

Три часа драки! Бой казался бесконечным. Я уже почти не видел перед собой Мишку, не чувствовал к нему ни злости, ни уважения, ничего. Бил просто так, автоматически. Бил, потому что бил.

В конце концов, болельщики коллективным большинством признали победу за мной. Ибо где-то на последнем дыхании я попал Мишке в ухо так, что он упал на землю и долго лежал, пытаясь оторвать от истоптанной травы тело, а я стоял над ним, едва держась на ногах, и со страхом ждал, когда ему удастся подняться, и драка возобновится.

Но он не поднялся сам. Двое помогли ему встать на ноги, повели к колонке смыть с лица кровь.

Окруженный восторженными поклонниками я пошел следом.

На следующее утро уже я сидел на столе, скрестив по-татарски ноги, а вокруг меня увивалось с пяток подхалимов. Их я презирал, но присутствие их мне льстило. Спустя лет двадцать мне захочется утешить себя мыслью, что я вел себя лучше Сотникова, что я был добрым и справедливым правителем своего маленького государства-класса. Но это не правда.

Я так же, как и Мишка, требовал носить меня на руках из класса в палату (так мы называли свою общую спальню), отбирал в столовой горбушки у одноклассников, жрал до рвоты чужие пончики с джемом. Также старался психологически пересилить возможных соперников, при случае бил их, заставлял перед сном чесать мне пятки.

Все это мне, помнится, вовсе не нравилось, но законы товарищества, некий заколдованный круг обязанностей, существующий внутри коллектива и внутри каждого из нас, были не только сильнее первого силача класса, но сильнее всех остальных силачей, сильнее всех нас вместе взятых. Ибо даже детьми мы понимали, что доля силача - быть целенаправленным и лишенным сомнений, ему нельзя думать иначе, чем это предписано законами детского дома, благодаря которым он стал вершиной маленькой социальной пирамиды со своими надсмотрщиками, рабами и своими аристократами.

Ленгер Вовка - первый силач параллельного класса. Драка с ним была для меня сверхтяжелой, хотя нелюбви друг к другу мы не испытывали, а просто выполняли свой долг - классы должны знать, чей силач сильнее.

Я победил потому, что у меня сдали нервы. Глаза залило красной пеленой, открылось второе дыхание, руки стали молотить словно сами по себе, а злость выхлестывала из меня с такой силой, что уже ЛЕЖАЧЕГО! я дважды пнул его ногой...

И вот уже оба класса бьют меня. Молча встают в один круг, и каждый бьет ровно столько раз, сколько, по его мнению, я заслужил. И всякий раз, если я падаю, двое добровольцев помогают мне подняться и направляют к следующему судье. Тот бьет - и я лечу в середину круга.

И это правильно. Бить слабых и побежденных - удел подонков, ровно как и донос. И когда я упал без сознания, суд надо мной прекратился именно по той же причине.

На этом закончилась моя карьера первого силача класса. Ибо я потерял авторитет.

И это тоже правильно.

СКАЗКА,

которую мы хотели бы услышать в то время

НА СОН ГРЯДУЩИЙ

- Спи, мой маленький, спи. Дыши спокойно и глубоко. Завтра за тобой приедут родители, и ты уедешь далеко-далеко, в волшебную страну семьи и обычной жизни, - нашептывала Фея снов и радужных надежд.

Осколок третий

Но Фея оказалась лгунишкой. В конце концов, "фея" и "пустая мечта" - синонимы, а ложь, порою, не ночной мрак, а полумрак, который приглушает тени, позволяет видеть не только внешние очертания вещей, но и их внутреннюю сущность и душу.

Это хорошо понимали абстракционисты, когда писали свои ни на что не похожие картины. Это понимал я, когда подглядывал в щель двери за бабушкиной укладкой.

Это понимали мои однокашники, когда длинными зимними ночами, лежа в сиротских, плохо сберегающих тепло постелях и уставясь тоскливыми глазами в потолок, рассказывали по очереди истории о своих родителях, превознося достоинства отцов своих и матерей, если помнили их, а если не помнили, то выдумывали их внешний облик и судьбу.

Были среди нас и рожденные в советских и фашистских концлагерях, видевшие смерть близких на гитлеровских виселицах, найденные в придорожных канавах и выброшенные из окон поездов, идущих в немецкую неволю, и дети бендеровцев тоже были, и дети репрессированных, и дети героев войны, и дети неизвестно чьи. Всякие были...

В моих рассказах отец всегда был заботливым, ласковым и добрым, мама целовала меня перед сном и рассказывала сказки, а бабушка дарила мне все мыслимые моему воображению подарки.

Маму Левы Лахмана расстреляли ОУНовцы у него на глазах. Но вот такими тихими, скребущими душу вечерами он говорил о ней, как о живой, и обещал нас познакомить с ней, был сам убежден, что она скоро за ним приедет.

Мы верили ему, как верили любому из нас в эти ночи. Не верить было нельзя. Мы были единой семьей, и наша ложь была нашей общей единственной надеждой.

Случилось так, что у Сашки Жевченко нашлась мама - вышла из тюрьмы. Он рассказывал о ней, как о героине-партизанке.

- Мы надеемся, - сказала маленькой сухой женщине в фуфайке и в клетчатом платке в присутствии всего класса наша воспитательница, - что тюремное наказание пошло вам впрок, и сына вы сумеете воспитать достойным советским гражданином.

Глаза Саши сразу стали жалкими, будто он хотел, но не смел попросить прощения. Он был моим другом, я целый год отдавал ему свою селедку, потому что во время оккупации, он рассказывал, мама приносила ему в подвал только хлеб, селедку и воду. Вкус селедки напоминал ему маму.

Все время, пока мама оформляла ему документы, он не отходил от нее и не смотрел на нас.

И только когда Саша вошел в маленький "носатый" автобус с двумя фанерками вместо разбитых окон, и дверца, притянутая рукой шофера, за ним захлопнулась, он вдруг вздрогнул, рванулся к окну, прилип к нему мокрым от слез лицом и закричал что-то, нам не слышимое за гулом мотора.

Автобус резко снялся с места, пересек двор, миновал ворота, выехал на улицу, свернул за угол и исчез.

С тех пор мы долго не разговаривали о родителях. Но втайне, по ночам, призывали их, умерших, погибших, пропавших без вести, просили вернуться, найти нас, не бояться предстать перед нами не героями. Мы бы приняли их любыми - слабыми, больными, изуродованными, виновными в семи смертных грехах...

Но только не милиционерами и не предателями.

Ибо был у нас и предатель.

Огромный толстый учитель математики оказался бывшим полицаем, участвовавшим "в расстреле советских гражданских лиц под Киевом, в так называемом Бабьем Яре".

Так нам объяснил офицер в темно-синем военном френче и в фуражке, который с двумя солдатами пришел арестовывать толстяка прямо на уроке.

Ему пришлось вынимать пистолет из кобуры и стрелять в потолок, чтобы спасти учителя от разом набросившихся на толстяка пацанов.

Два солдата, бросив винтовки, скрутили руки предателю и стали кричать нам, чтобы мы не мешали негодяю предстать перед судом. После солдаты вывели учителя из класса под охраной не убирающего назад в кобуру пистолета офицера и, сопровождаемые нами, дошли по коридору до выхода из корпуса..

Там их ждал "воронок" - черная крытая машина, на которой увозили в никуда и родителей некоторых из нас...

На суд нас пускали по два человека от каждого класса. Были составлены списки - и все, кто не имел двоек и замечаний в "Рапортичке", мог просидеть в тот или иной день несколько часов в одной комнате с судьями, прокурором, адвокатом, свидетелями и самим предателем.

Все, кроме меня...

Ибо именно тогда, благодаря бдительности секретарши директора, стало известно, что мама моя по национальности - немка с Поволжья. Она тянула свой срок в хакасском леспромхозе, числящемся "трудовым лагерем", всю войну, пока отец воевал с Гитлером, а бабушка растила меня в деревне рядом. В 46-м маму из лагеря выпустили и перевели "под комендатуру" под Абакан...

Так стал я в классе "фашистом", "фрицем", "шнобелем". Старые клички как-то позабылись. А главное - я потерял право рассказывать о маме хорошее. В лучшем случае иногда спрашивали:

- Мать тебя била?

- Нет.

- Не бреши. Била. Немецкая сучка.

Я лез в драку. И всегда нас разнимали, не давали доказать, что я прав.

А предателя того расстреляли. Спустя месяц после суда директор объявил об этом на линейке.

После слов "приговор приведен в исполнение" весь детдом, включая воспитателей и учителей, посмотрел на меня...

Среди ночи смертник проснулся и услышал Голос:

- Это ты правильно сделал. Сказки - это хорошо.

Голос доносился из того угла, где стоял стол.

- Что тебе надо? - спросил смертник.

- Ты узнал меня?

Конечно же узнал, но признаваться в этом не хотелось - и смертник промолчал.

- Узнал... - рассмеялся Голос, но не весело, а как-то егозливо, проказливо, как смеется уличенный в шалости школьник. - А я было хотел потомить тебя, помучить.

- Зачем?

- А как же? Осталось семь дней.

- Каких семь дней?

- Твоей жизни. А потом... Пуф, пуф - и точка.

- Думаешь - сразу? - спросил он.

- А как же?

Да, срок на подачу апелляции истекает через неделю. Потом - пиши, не пиши, а читать Прошение никто не станет. Но ведь то, о чем он начал писать, больше никто и никогда не напишет.

- Ты подохнешь, - сказал Голос.

- Как и все.

- Ты подохнешь, как паршивый пес.

- Что ж... Судьба...

- И ты не хочешь знать?..

- Что?

- Что там - за поворотом?..

И впрямь - что там? В конце концов, есть шаг, есть миг, после чего... Из живых никто не знает, что там, за тем мигом, за тем шагом... И есть ли практический смысл знать об этом?

- Нет, - ответил он.

- Потому что тебе не хочется отвлекаться и ты думаешь, что надо успеть кое-что написать, - рассмеялся Голос.

СКАЗКА О СЛАВЕ

Драконы кончались. Каждый сколь-нибудь честолюбивый рыцарь взгромождался на коня, брал копье в руки - и одним драконом становилось меньше.

Оставался последний. Жил он в местности редконаселенной, распивал эль на заветной лужайке, писал трактат о роли межпальцевых перепонок в бреющем полете, пел душераздирающие песни всеми шестью глотками.

В лесу было уютно и чисто, когда въехал в него рыцарь... э-э-э... не помню по имени. Пели птицы, порхали бабочки, пьяно пахли некошеные травы.

- Ты дракон?

- Дракон, - согласился Дракон.

- Я пришел убить тебя, - сказал рыцарь и взял пику наперевес.

- Зачем? - удивилась третья голова.

- Должно быть, очень надо, - предположила пятая.

Но шестая не согласилась:

- Мало чего кому надо?! - возопила она. - Эдак на каждого желающего голов не напасешься!

- Иди, служивый, проспись, - посоветовала пятая.

Первая спросила шестую:

- Может, он... того? - и просвистела в качестве объяснения.

- Впери-от! - заорал рыцарь и бросился в атаку.

Дракон посторонился - и рыцарь врезался в дерево.

- Простите, - обратилась к нему шестая голова. - Вы не ушиблись?

Рыцарь не дышал.

- Ну вот, - хором произнес Дракон, - Еще одна неспетая песня.

Он дохнул на рыцаря всеми шестью пастями, и взлетел.

Рыцарь открыл глаза, тупо обозрел небо, с облегчением вздохнул:

- Ох, как долго я спал!

Через неделю рыцарь праздновал свадьбу, а на щите его красовалось изображение Дракона, которого он убил в страшном многодневном поединке.

Дракону о свадьбе рассказал знакомый охотник, продавший к праздничному столу три десятка куропаток.

- Дай Бог ему жены хорошей, - вздохнул Дракон. - И чтобы сварливой была не очень. - И принялся петь старинную брачную песню во благо молодых.

Скучно Дракону. Все один да один. Других-то драконов никогда на свете и не существовало.

- Да, Дракоша, - посочувствовал углежог. - Теперь лишь лет через двадцать повеселишься. Когда молодой наследник драки захочет.

- Скорее бы... - ответила шестая голова. У нее был бас - и она два такта пропускала. - Может, молодой поумнее будет...

- .и покрепче, - добавила третья голова после окончания песни.

И уже под вечер, когда солнце стало укладываться спать, а луна торопилась залатать щербинку на боку, первая голова произнесла задумчивым голосом:

- Двадцать лет - срок немалый для людей. Может, сын его захочет просто в гости приехать, по душам поговорить, элю дерябнуть...

- И не мечтай, - вздохнули в ответ остальные головы и приготовились выть на луну.

Осколок четвертый

Чем старательнее напрягаю память, чем больше усилий прилагаю для того, чтобы выделить себя из общей массы однокашников, тем чаще убеждаюсь, что слова "Я" до определенного момента у нас почти не было, эгоизм не культивировался, а существовало слово для нас более приемлемое - "МЫ". Это МЫ устраивали набеги на сады и огороды, МЫ воровали мелочь у морожениц, МЫ свистели разбойничьим свистом, обслюнявливая при этом пальцы рук, МЫ орали нецензурные песни, татуировали плечи, сбегали в борющуюся Африку и на Северный полюс, МЫ обожали хорошие детские книжки и ненавидели плохие, МЫ болели в кино за полуотрицательных, но обаятельных героев, МЫ спорили о Чапаеве и Константине Заслонове, МЫ меняли финки на поджиги, последние - на светлячков в коробке из-под спичек, МЫ играли в футбол и на нервах воспитателей, МЫ ссорились и тут же мирились, обзывали друг друга обидными кличками, сначала на них обижались, потом к ним привыкали и жили с ними, как с именами. Ибо все были МЫ.

Кроме одного человека - моей одноклассницы Светочки Левкоевой.

Невеликого росточка, тихая, молчаливая, с огромными печальными глазами и белокурыми локонами на плечах - всем своим видом она напоминала одну из героинь "Золотого ключика", и потому никто из нас не называл ее по имени, а кликали все Мальвиной, вкладывая почему-то в это слово какой-то самим нам до конца не понятный оскорбительный смысл:

"Мальвина! Эй! Мальвина идет! Гля - Мальвина!" - орали мы, корча дурацкие рожи и тыча в ее сторону пальцами.

Она затравленно озиралась, спешила поскорее попасть в зону внимания воспитателя или учителя.

Ее нашел отец. Именно нашел. Заглянул в класс, обвел нас всех усталым взглядом, дошел до половины второго ряда - и вдруг споткнулся на Мальвине.

- До-оча! - пропел он и распахнул дверь во всю ширь. - Светланушка моя!

На ослепительно белом кителе его сверкала звезда Героя Советского Союза.

Мальвина таращила глаза на Звезду и молчала.

- Светланушка... - уже шептал он. - Нашлась-таки... Вся в маму... Светланушка...

Учительница строго взглянула в сторону Мальвины, приказала:

- Левкоева. Можешь выйти из класса. Ты мешаешь вести урок.

Мальвина медленно встала из-за парты и, словно завороженная, не отрывая глаз от Героя, шагнула к двери.

Класс застыл, наблюдая за ее бесконечно долгим путешествием, и, казалось, никто даже не дышал. А как только дверь за ними захлопнулась, раздался выдох и долгий стон восхищения и зависти.

Около недели Герой оформлял какие-то документы, навещал ежедневно дочь, подолгу разговаривал с ней, сидя на скамейке в сквере, приносил ей фрукты, и вообще обращался с ней столь бережно, что казалось, что рядом с ним сидит не наша "чокнутая Мальвина", а существо неземное, высшего порядка.

Разумеется, все мальчишки тут же влюбились в Левкоеву. Ах, как все мы ее любили! Никто не строил ей идиотских рож, не обзывал обидной кличкой, не тыкал пальцем и не дергал за косы, никто не пел оскорбительных частушек и не матерился при ней. Все ходили с постными лицами, вздыхали и пытались поймать взгляд ее голубых глаз.

Иногда кто-нибудь срывался, начинал перед ней куролесить, ходить на руках, орать, плеваться, рассказывать смешные истории - но все это было лишь началом конца, и когда он понимал всю глупость своего положения, то сникал и уходил в тень, в душе уже надеясь, что сорвутся, в конце концов, все, и выбирать Мальвине будет уже не из кого.

А она не обращала на нас внимания. Была поглощена впечатлениями от встреч с отцом и терпеливо ожидала дня отъезда.

В конце недели сорвался и я: ухватил Лахмана Левку за шею, и ну сжимать пальцами, вдавливать ногти ему в кожу. Левка кричал, а я злорадствовал и повторял:

- Будешь знать... Будешь знать...

А чего знать - и сам не ведал; издевался над другом, а сам чуть не плакал от жалости к нему.

Глаза у Мальвины увлажнились. Она посмотрела на меня с укоризной, сказала:

- Ты же не фашист, Саша.

Пальцы мои разжались...

Левка разогнулся, выкатил колесом грудь, ударил, словно отмахнулся, меня в плечо, и принял позу победителя...

Вечером под окна спальни девочек явились последние ухажеры Мальвины, привычно задумчивые, приготовившиеся ко вздохам. Навстречу им выскочила Светка Воронова и радостным голосом сообщила, что "Мальвины и ее чемодана в спальне нет, кровать тоже без постели".

Ребята не поверили, вбежали в палату.

В комнате девочек действительно одна кровать сиротливо поблескивала облезлой сеткой, а знаменитый кожаный чемодан Мальвины, подаренный ей Героем Советского Союза товарищем Левкоевым в первый же день, отсутствовал. Кто-то в сердцах дал Вороновой затрещину.

Через минуту новость знал весь детдом.

О, эти 13 лет! Я был взбешен, огорчен, и подавлен подобным вероломством... Я решил действовать.

К этому моменту я уже являлся инициатором трех групповых побегов из детдома и доброго десятка одиночных. Многие железнодорожные станции Свердловской области успели предоставить свои диваны в залах ожидания для моего отдыха, а детские комнаты милиции - свои кабинеты для чтения нотаций о долге советского школьника учиться, учиться и учиться. А также для мордобитий. И всякий раз, подводя меня к карте, мне объясняли, что поезда на Северный полюс не ходят, дорога Свердловск-Пермь не вывезет меня к Африке, а через Челябинск можно попасть на Алтай или в Среднюю Азию, но никак не к замученным неграм.

Последняя информация позволила мне определить направление предполагаемого маршрута. Выдрав из учебника географии политическую карту Советского Союза, я посетил ночью столовую, взломал замок в кладовой, спер две буханки хлеба. После этого сел в электричку и отбыл в Свердловск.

Спустя пару часов я спрыгнул с подножки пригородного поезда, нырнул в бесконечный лабиринт внутренних залов вокзала уральской столицы. Умело подделываясь под обычного пассажира, то пристраиваясь ко взрослым, то с озабоченным видом спеша в туалет либо к буфету, я сумел не вызвать подозрений у дежурных милиционеров, которыми вокзал был напичкан, как кухня тараканами. Дождался подхода поезда, идущего в Алма-Ату, то есть город, расположенный неподалеку (по карте) от Джамбула - нового места жительства Мальвины.

Вагоны в поездах того времени были, как правило, общими, без плацкарты и купе, народу в них набивалось так, что люди сидели в проходах, а контролеры могли проверять билеты лишь выборочно. Я лежал на третьей полке, жевал хлеб, грезил о встрече с Мальвиной, изредка слезал, посещал туалет, пил теплую вонючую воду из-под крана и опять забирался в свое логово. Меня совершенно не интересовал пейзаж за окном: ни елово-березовые холмы Урала, ни бледно-лиловые подлески Северного Казахстана, ни пылающая маками степь, ни серо-желтая, пересеченная железной дорогой, пустыня, ни грязная вода Балхаша, ни рвущиеся к небесам горы, казалось, застилающие полнеба. Я экономил хлеб, спал и грезил.

Во время пересадки на станции Чу, которой на карте не было, но о главенствующем положении которой знал каждый пассажир вагона, меня едва не поймал милиционер.

Но я сумел ловко увернуться от его протянутой руки, нырнул под вагон, там через кондукторскую площадку следующего поезда перескочил на третий путь, обогнул бегом товарняк, вернулся к первому пути и успел примоститься на подножке последнего вагона.

Милиционер появился на перроне спустя полминуты. Поозирался по сторонам, глянул в сторону отошедшего поезда, увидел меня и погрозил в бессилии кулаком.

Я рассмеялся и состроил ему из пальцев "нос".

На следующей станции я спрыгнул со ступеньки еще до того, как поезд остановился. Обежал поезд с обратной от перрона стороны, помог какой-то бабульке втащить в тамбур огромный и тяжелый чемодан и таким образом проник в вагон, к счастью, тоже общий и такой же переполненный, как и уральский. Затесавшись между чьих-то остро пахнущих тюков, я согрелся, закрыл глаза и попытался уснуть.

Но не тут-то было... Хлеб я свой съел сутки назад. Желудок беспокойно урчал, а изо всех углов вагона доносились смачное чавканье, всхлюпывания, довольные отрыжки. От тюка слева воняло грязью, потом и войлоком.

Так я мучился несколько часов, борясь с голодом и желанием выклянчить кусочек хлеба, как вдруг со стороны самовара перед комнатой проводника, к которому часто бегали пассажиры, раздался голос:

- Станция Джамбул! Кому Джамбул? Готовьтесь к выходу.

Пассажиры загомонили, засуетились, всколыхнулись всей массой, и вскоре чуть ли не весь вагон потянулся к выходу.

Какие-то люди забрали тюки с моей полки, встали, поглядывая в окна, где за грязными стеклами медленно проплывали одноэтажные глинобитные дома с цветущими маками на крышах и изредка пасущимися там же козами, пирамидальные тополя, башенки кизяка у калиток и горы саксаула. Промелькнул шлагбаум, второй. Затем загромыхали стоящие на станции вагоны. Наш поезд шел все тише и тише, пока не остановился.

С ворчанием, стонами и матом пассажиры стали спускаться на низкий, выложенный булыжником перрон. Увернувшись из-под руки потребовавшего у меня билет проводника, я спрыгнул на умощенную камнем площадку и чуть не подвернул ногу.

- Вот постреленок! - донеслось со спины. - Зайцем проехал!

Затесавшись в пассажирскую неразбериху, я направился туда, куда толкали меня бесчисленные чемоданы, тюки и локти.

Возле небольшого колокола, висевшего на чугунном кронштейне, вбитом в желтую стену вокзала, стоял высокий седой мужчина в железнодорожной форме и в фуражке с красным верхом. Взгляд его был ясен, смотрел он на поезд и на пассажиров, как Николай-Угодник с бабушкиной иконы, и все в нем тут же признавали начальника станции.

- Извините, дяденька, - обратился я к нему. - Где здесь живет Герой Советского Союза товарищ Левкоев?

Начальник станции медленно скосил один глаз вниз, оглядел меня с головы до ног, потом с ног до головы, вернул глаз на место. Губы его не разомкнулись.

- Слушай ты, петух недорезанный, - сменил я тогда тактику. - Хочешь в морду плюну? - вспомнил детдомовскую шутку и добавил: - Я сифилисный. Говори, где Левкоев живет.

Начальник станции побагровел, выпучил глаза и, сунув невесть откуда взявшийся свисток в слюнявый рот, громкой трелью оглушил перрон.

Я было метнулся назад, но тут-то меня и сцапали! Возник сбоку аккуратный, веселоглазый дядька в милицейской форме, положил руку на мое плечо.

- Засветило солнышко в ясный день, - заворковал он. - Я его, как несчастный влюбленный, по всему вокзалу ищу, а он тут у колокола прохлаждается. Не доводилось ли вам, молодой человек, бывать часов двенадцать тому назад на станции Чу?

Я согласно кивнул и поник плечами.

В отделении милиции меня накормили, напичкали наставлениями, расспросили, посмеялись, посочувствовали и пообещали, как ни странно, помочь.

На следующий день я предстал пред светлыми очами Светланы Левкоевой.

- Ярычев, ты? - удивилась она. - Как ты сюда попал?

- Попал вот, - смутился я.

Отец Светланы, уже осведомленный о цели моего появления в этом доме, вступился:

- Ты, доча, не допрос устраивай, а займи пока гостя. Я сейчас на стол соберу.

- Да какой он гость? - искренне удивилась она. - Он же наш - детдомовский!

- Тем более. Значит, почти что родственник.

- Ну да. А Мальвиной кто обзывался?

Я понял: мое дело - швах, девчонке я совсем не нравлюсь. Повернулся к двери, сделал первый шаг.

- Ты чего? - спросил меня Левкоев.

- Ничего. Пойду я.

- Куда это? - растерялся Герой. - Ехал, ехал... две тысячи километров добирался - и "пойду". Нет, парень, так не годится.

- Годится, - ответствовал я. - Поезд у меня через час. Я так - на секунду заглянуть, - стал врать, и вдруг попутно придумалась причина. - Может, Светлана что нашим передать захочет?

Светлана фыркнула, и отвернула рассерженную рожицу.

- А может, завтра поедешь? - в голосе Левкоева послышалась просьба.

- Не, - упрямо мотнул я головой. - Нельзя. Уже телеграмму дали.

- Что ж... - извиняюще улыбнулся он. - Если телеграмма - тогда другое дело. А то ведь и обидеть нас мог.

"Пора линять, пора линять..." - билась под черепом суетная мысль.

- Подожди хоть пару минут, - предложил Левкоев. - Обуемся и проводим тебя. Хорошо?

- Пап, - надула губки Светлана. - У меня конец учебного года. Мне догонять надо.

Левкоев уж сунул ногу в ботинок, но тут разогнулся:

- А гостеприимство, Светлана?

Лицо ее сморщилось, будто она вкусила испорченной горчицы:

- Но он сам сказал, что просто так зашел - не в гости.

Мне этот разговор уже надоел, и я не мог дождаться разрешения Героя убраться восвояси.

Левкоев неодобрительно взглянул на дочь, тяжело вздохнул и наклонился к ботинкам.

- Да, - вспомнил он, обуваясь. - Ты ничего не хочешь передать подругам?

- А чего им передавать? У них все есть, - пожала она плечами, встретилась с ним глазами и поспешила добавить. - В смысле - все необходимое.

Левкоев разогнулся, по-строевому одернул на себе гражданскую рубаху.

- Необходимое, значит? - в голосе его послышался металл.

Светка разом растаяла и ласково разулыбалась отцу.

Метаморфоза эта меня буквально потрясла. Я увидел, понял, что ложная улыбка предназначена не кому-нибудь, а самому Левкоеву.

- Ты, пап, не сердись, - сказала она. - Ты проводи Ярычева, а потом поговорим. - Повернулась ко мне, закончила противно-сладким голосом: - До свидания, Ярычев.

- Бывай - не кашляй, - буркнул я в ответ, всей душой ненавидя уже ее и презирая себя за нелепую свою любовь.

Она опять по-кошачьи фыркнула и отвернулась.

- А может, все-таки останешься? - еще раз спросил Левкоев (в голосе его послышалась тоска, и я было заколебался). - Света, попроси его остаться.

Светка искоса взглянула в мою сторону, вынесла приговор:

- Больно надо... - сказала она, слегка сморщив носик. - Не хочет - пусть едет, - и дернула плечиком.

Чувства, дотоле переполнявшие меня, были противоречивы, но, услышав последние слова Светки, я не выдержал:

- Мальвина ты после этого! - крикнул я и выскочил на двор.

Через минуту на улице меня догнал Левкоев. Догнал и молча пошел рядом, такой большой и сильный, взрослый человек. Он знал больше меня, понимал мне недоступное, но сейчас и ему было неуютно.

- Вы не переживайте, - сказал я. - Она же не виновата, что меня не любит.

- Не в этом дело, - вздохнул он. - Любит - не любит - дело десятое. Уважать надо таких, как вы.

Кроме удивления, никаких чувств это высказывание у меня не вызвало.

- Вы даже не представляете, Саша, как это трудно - быть отцом девочки, становящейся девушкой. Грубая, резкая, чуть что - сразу на дыбки... - долго молчал, отмеривая шагами путь до милиции, потом закончил. - Ты на нее не обижайся, сынок. Дети вы еще, малые дети.

А когда за поворотом показались деревья привокзального сквера, вдруг из него полилось:

- Гордость - чувство, конечно, великое, - говорил он. - Если оно не по пустякам растрачивается. Светлана не может простить вам, что вы ее Мальвиной дразнили, ты обижен, что не смогла она приветить. Станете старше - поймете, что и гордостью поступаться надо, чтобы человеку рядом с тобой потеплее жилось. Дочь вон в укор мне ставит, что столько лет найти ее не мог. А как было найти? Лет тридцать еще пройдет, а люди будут друг друга искать. Большая война была, много народа перемешала, не дай Бог вам увидеть ее еще раз. То вы дети были, многого не понимали...

Уже на пороге отделения милиции сказал:

- Ты не забывай нас - пиши. Понравился ты мне. Усыновил бы, да Светка не позволит - вся ревностью изведется. Молчишь только все время. Все думаешь, думаешь, словно мысли теребишь... Ты лучше пиши, чтобы в себе не держать. Мне одному пиши. А Светлана - она добрая. И дурь эта у нее пройдет. Ты, главное, не забывай нас. Семилетку кончишь - к нам приезжай, в ремесленное устрою. Хороший ты парень, Сашок.

Он бы еще долго частил, такой добрый и такой растерянный, но я сунул ему руку и сказал:

- До свидания.

- До свидания, - смутился он. - Писать-то будешь?

Я кивнул.

На поезд он меня не провожал, и я был ему благодарен за это.

От Джамбула до Чу моим сопровождающим был пышноусый, молчаливый милиционер, сержант, как помнится.

На станции мы зашли с ним в буфет, поели, потом он закомпостировал мне билет, посадил на уральский поезд.

- Бывай, малой, - сказал на прощание. - Телеграмму отбить, чтобы встретили?

Я отрицательно покачал головой.

- И правильно, - согласился он. - Незачем домой под конвоем вертаться. - И уже когда паровоз свистнул отправление, сказал: - А Герою ты напиши. Хороший он мужик, хоть и Герой.

Поезд тронулся, колеса стукнули на стыках раз, другой, третий... Я еще долго видел белую при погонах фигурку на краю платформы, машущую вслед поезду.

Думал о его последних словах - и никак не мог понять: почему "хоть и Герой"?

Сейчас, в ожидании выстрела в лицо он вдруг понял смысл слов сержанта, и мысленно, через годы, послал тому привет. Как ни крути, а им обоим не пришлось стать Героями и иметь вместе сзолотой звездой льготы на всю оставшуюся жизнь.

А подобные потери все-таки так объединяют...

В детдоме встретили меня радостно. Каким-то чудесным образом история моей поездки оказалась известной еще до моего прибытия, от меня лишь требовали деталей.

Я отмалчивался, иногда врал.

Ребята наперебой рассказывали свои новости, завидовали моему путешествию. Несколько пацанов, не позабывших золотых локонов Мальвины, решили повторить мой подвиг. Они долго спорили, собирались, копили сухари, откладывали день выезда, пока дело не заглохло сама по себе и внимание детдомовцев не отвлекли новые события.

Мы продолжали мастерить рогатки, устраивали дуэли на поджигах, воровали картошку с частных огородов, но все чаще и чаще из нашего "МЫ" выделялось чье-то "Я", и никто уже не ополчался на него за это, не пытался низвести ослушника до общего уровня, а наоборот - все остальные уже старались достигнуть его высот, будь то поступок благородный или даже низкий. Мы взрослели, но пока что не осознавали этого. Мы становились грубыми, раздражительными, но не злыми.

ИСТОРИЯ

настолько правдивая, что не иначе как

СКАЗКА

- Мама! Смотри как красиво! - воскликнул мальчик.

Мать обернулась, спросила:

- Красиво? Чего красиво?

Мальчик показывал вверх.

Женщина увидела вершины деревьев и тучи.

- Должно быть, к дождю, - решила она и спросила озабоченно: - Птичка, что ли?

- Да нет! - воскликнул сын. - Небо какое красивое!

Небо отливало тем изумительным изумрудным цветом, который характерен скорее для моря, нежели для царства самолетов. Солнце готовилось окончательно скрыться за горизонтом, и света его едва хватало, чтобы озолотить верхушки деревьев и слегка орозоветь облака. Небо было большим и бездонным, словно Космос пробился сквозь заслон атмосферы и приблизился к земле. И лишь несколько тусклых звездочек слегка мерцали в его темнеющей на глазах глубине...

- Странно... - пробормотала мать. - Вчера он увидел лягушку и сказал: "Мам! А лягушка улыбается. Это она мне улыбается, да, мам?" Я сказала: "Да..." Странный ребенок растет. Надо обратиться к врачу.

Осколок пятый

У доктора были до обидного веселые глаза, когда он рассматривал меня во время обхода.

- Так, так... - говорил доктор, ощупывая мне ноги, и произносил эти "так" столь жизнерадостно, что внутри меня поднималась волна гнева. - А так болит?.. А так?..

- Болит... - морщился я, едва сдерживая стон.

- А так?

- Болит, - цедил сквозь стиснутые зубы.

- Очень болит?

Мне хотелось плюнуть ему в лицо или ударить, сказать что-нибудь злое, но я отвечал:

- Очень.

Будто можно выразить словами ту боль, что пронизывала обе ноги мои и позвоночник. Словно посадили меня на пылающую жаровню. Казалось, будто каждую косточку мою выкручивают словно свежепостиранное белье. Боль, отдающуюся по всему телу и свербящую где-то внутри головы, боль постоянную, не прекращающуюся вот уже много дней, боль, лишившую меня возможности передвигаться.

- Полиомиелит у тебя, паренек, - говорил доктор. - Хреновато твое дело, если сам себе не поможешь.

Он ободряюще улыбался мне и переходил к следующей кровати.

А я, обливаясь потом, едва сдерживал крик.

Потом боль как-то пропала. Проснулся с ощущением легкости и бестелесности ниже пояса. Приподнялся на руках, сел, попытался пошевелить одной ногой, другой - холмики под одеялом остались недвижимыми.

Где-то там, за окошком, таял снег, звенела капель, люди улыбались друг другу, а я в неполных тринадцать лет стал калекой. Вспомнился дядя Вася, который, не имея ног, имел золотые руки. Мои же руки кроме рогаток не умели делать ничего.

Нет, я не заплакал, не заорал на всю палату диким голосом, не стал призывать людей убить меня. Я просто попросил нянечку позвать доктора.

Та запричитала, заохала и покатила на коротких пухлых ногах по коридору, похлопывая руками по бокам, словно курица крыльями. Спустя минуту явилась назад в сопровождении доктора и эскорта в белых халатах.

- В чем дело? - спросил доктор. - Случилось что?

Я кивнул и тут же поймал его взгляд. Глаза его потухли, в них застыла жалость.

- Не шевелятся? - спросил он дрогнувшим голосом.

Я покачал головой.

- Можно, я посмотрю?

Я попросил его глазами не делать этого, но он, взглянув на две неподвижные полоски под одеялом, понял все и так.

- Паралич, - произнес словно приговор. - Бедный мальчик...

Я разжал губы и попросил:

- Не надо жалеть. Не надо меня жалеть!.. Что мне делать?

Глаза его стали виноватыми, улыбка исчезла.

- Не знаю, мальчик, - сказал он, садясь на мою постель. - Эх, если б знать!

Мы долго молчали, подавленные произошедшим, потом он медленно встал и вышел из палаты, разом постаревший и сгорбленный.

На тумбочке лежала пачка печенья "РотФронт" и несколько ирисок - передача от одноклассников. А внизу, под койкой, стояли новые ботинки, купленные мне учителями и воспитателями вскладчину, такие некогда желанные, настоящие кирзовые "рабочие ботинки", и такие теперь ненужные. Я потянулся к ним, но тело мое, непривыкшее к недвижности нижней части, опрокинулось, и я упал на ботинки лицом.

Нянечка заохала, запричитала, принялась помогать мне. Но я молча отпихнул ее руку и попытался самостоятельно влезть на койку.

Палата притихла и следила за мной.

Я ухватился за ребро кровати, подтянулся, перевалил большую часть корпуса на постель, передвинул руки вперед, опять напряг мышцы - и тело полностью улеглось на постели.

- Сыночек! - жалобно провыла нянечка. - Ножки-то чуешь?

- Чую, - соврал я. От всех этих движений я устал и хотел спать.

Ног я не чувствовал совсем. Их у меня не было...

Проснулся от голоса доктора.

- Ничего. Парень он сильный, - говорил доктор. - С его характером сапером работать... Во время войны у меня таких упрямых много было... Возможно, и пойдет, если сильно захочет.

Я продолжал делать вид, что сплю.

Но, когда доктор с остальными врачами ушел, я сел на кровати и скинул руками ноги. Они выглядели чужими.

Нянечка опять запричитала, решила было побежать за доктором, но я попросил:

- Не надо, пожалуйста. Все равно пойду.

Откинул одеяло и принялся массировать ноги.

И так изо дня в день, все свободное ото сна и еды время я гладил ноги, сжимал их, щипал, бил по ним линейкой, мял мышцы, пытался хотя бы встать на них. Но ноги не слушались, висели плетьми, не держали тела, и я падал между кроватей, разбивал лицо в кровь о железные углы панцирных кроватей - своей и соседней.

Время словно застыло. Все мысли и чувства мои сконцентрировались вокруг ног. Ничто не интересовало меня больше. Отвлекалось внимание лишь на минуты приема пищи и переноса больничного судна из-под кровати в постель и назад под кровать. Приходили ребята, учителя, воспитатели, какие-то люди из гороно и собеса. Они что-то говорили мне, советовали, спрашивали, предлагали, требовали подписать какие-то бумаги. Но все это будто и не существовало в моем сознании, а появлялось и исчезало, словно фотографии в альбоме.

И доктор, и нянечки, и больные нашей палаты внимательно следили за мной, поднимали с пола и укладывали в постель, если я терял сознание и не мог сам добраться до кровати. Они не выражали вслух сочувствия, но каждую мою попытку сопереживали, верили в меня.

И вот однажды... я оторвал руки от спинок кровати и почувствовал, что стою. Острая боль сводила суставы, позвоночник ломило, но я стоял, не падал, стоял на своих собственных ногах.

- Ура! - грохнула палата. - Ура-а-а!!!

Захотелось шагнуть - и ноги послушались меня, шевельнулись. И хотя я вновь упал, набил на лбу шишку, но все-таки они послушались меня! Слышите: послушались!

- Ура! - орала палата. - Ура! Пошел! Ура!

В дверях стоял доктор, он весело блестел бусинками глаз, а рядом утирала слезы нянечка. Я подполз к спинке кровати, подтянул тело до верхней перекладины, отдохнул, перевалился через нее, встал на ноги, и вновь оторвал руку от спинки... И вновь стоял, стоял на слабых, подкашивающихся от напряжения и усталости, но все-таки СВОИХ НОГАХ!

И блеск в глазах доктора мне больше не казался ни обидным, ни оскорбительным.

СКАЗКА

о том, как пошли дела у героя

ПОСЛЕ СКАЗКИ

Победив людоеда и освободив прекрасную Принцессу, Добрый Молодец предстал перед королем.

- Значит так, - сказал Король. - Мы с тобой на полкоролевства договаривались?

- На половину, Ваше Величество.

- И Принцессу впридачу?

- И Принцессу.

- А не жирно ли будет, Добрый Молодец?

- А с чего жиреть? - пожал плечами юноша. - Хами - не хами, тестюшка, а договор - он дороже денег. Так что раскошеливайся.

- Фигушки, зятек, фигушки. Вот умру - все вам королевство отпишу. А пока женись на Машке и учись у меня государственному уму-разуму.

- Не-е-т... - сказал тут Добрый молодец. - В примаки мне идти неохота. Потом королевство дочери вашей - Маше - отойдет, а я опять при ней стану. Уж лучше половина, да своя.

- Это как своя? - вскричал тут Король. - Я, понимаешь, копил, наживал, соседей грабил, себе в последнем торте отказывал, а теперь делись со всяким проходимцем. Мало дочь, еще и половину королевства захапать хочешь!

Словом, спорили они день, спорили два, спорили три, пока не выдохлись.

Передали дело в суд.

Прибыли, как водится, всякие там крючкотворы, мздоимцы и проходимцы в черных мантиях и мантиях красных, с шапочками и без шапочек, с калошами и без калош. Долго судили, долго рядили, какие-то издержки подсчитывали, любовались пейзажами королевства, пили вино из хозяйских подвалов, а как вино вышло, так пришло время и приговор вынести:

- ... разделить королевство по разумению Короля, дабы и слово королевское сдержать, и голодранца Добра Молодца наказать.

А как сделать это - про то на ушко Королю и нашептали.

И повелел Король выделить Добру Молодцу все пустыни голимые и горы непроходимые, все болота и все солончаки - ровно половину государства.

Тут, конечно, Принцесса Машка в слезы ударилась, истерики принялась закатывать, Добра Молодца недоумком стала обзывать,про красивую жизнь у людоеда вспоминать, как там ей хорошо жилося, пилося, елося... принялась волосы драть и про загубленную молодость плакаться.

А Добрый Молодец знай себе вкалывает: колодцы копает, деревья сажает, пшеницу сеет, песни поет. В пустыне леса зазеленели, на осушенных болотах рожь заколосилась, в горах рудники заработали.

Все бы хорошо, глядишь - и молодайка поуспокоилась бы, да Король-батюшка притеснения такого своей чести не выдержал. Жалко стало ему с половиной королевства расставаться(свое, чай, не купленное), вот и объявил войну Добру Молодцу.

Собрал народ, сказал ему про себя и про Отечество - и двинул войско на зятя.

Тот кинулся было к мечу своему булатному, к кольчуге, кровью кованной, к копью богатырскому, а их и след простыл - принцесса Машка в ломбард сдала, побрякушек накупила.

Отвоевал Король зятеву половину, дочь замуж отдал за министра-казнокрадушку, а удалого Добра Молодца велел гнать в три шеи, чтобы и духу его в королевстве не было.

Вот так...

Маленький осколочек

(специально для членов Верховного Суда СССР)

Про полиомиелит я потом многое узнал. Прочитал кое-какие книги, брошюры, с врачами поговорил. Это - детская болезнь, у взрослых и подростков случается крайне редко. И случаи, когда больной пересиливает смерть нервов, вынуждает их и мускулы ожить, уникальны. Так что я - уникум в своем роде.

А еще я узнал, что в 1954 году вакцина от этой болезни была уже год, как изобретена. Советскими учеными. И американские разработки уже были на подходе. Младенцев прививали по советским больницам вовсю. Крупную эпидемию 1953 года в Монголии и в Туве победили. А мне вот не повезло.

Или повезло? С того момента, как я сделал свой первый шаг с больными ногами, начал жить мой истинный характер. Не переболей я тогда, не перенеси тех страданий, не закалился бы характер, сломался бы где-то. А так я жизнь прожил по-своему, под окружающих не подстраивался, ни перед кем спину не согнул. И Прошение это пишу теперь не для того, чтобы слезинку из вас, граждане судьи, выбить, а чтобы доказать, что я выше вас, лучше и сильнее.

Осколок шестой

- Ну и сволочной же у тебя характер, парень! - заявил мне блудоглазый мужчина в сером довоенном костюме. Он сидел рядом с новым директором детдома Федором Тимофеевичем и внимательно рассматривал меня.

- От сволочи слышу, - огрызнулся я. Стоять, как памятник, посреди директорского кабинета мне не нравилось, а слышать хамство по отношению к собственной персоне - тем более.

Федор Тимофеевич укоризненно посмотрел на меня, покачал головой:

- Так со старшими не разговаривают, Александр, - сказал он.

- Еще почему?.. Где он раньше был, старший ваш?

Мужчина опустил свои красные кроличьи глаза, а потом вновь вскинул их, но фразу произнес неуверенно и вяло:

- Я тебя искал, Саша...

- Искали бы - нашли, - отрезал я.

- Но ведь нашел! - продолжил мямлить он. - Как только получил сообщение об Ивановой смерти, так сразу...

- Не врите, - возразил я несколько иным - непечатным словом, вкладывая в него все презрение, которое испытывал к этому мерзкому существу, называющему себя моим родственником. - Я в Елецком детприемнике два месяца прождал - на случай, если родственники объявятся.

Директор решил вмешаться. Не обратив внимания на мой мат, он начал атаку с другой стороны:

- Ты понимаешь, Саша, - мягким, задушевным голосом сказал он. - У взрослых всегда столько дел и обязанностей, столько, знаешь ли, забот, что порой...

- Вот пусть и уезжает себе заботиться.

Федор Тимофеевич передвинул свое кресло вдоль стола, попросил меня сесть на стул рядом с собой, повздыхал, боязливо поглядывая на портрет Макаренко, висящий в простенке между окнами, продолжил:

- Ты меня, Саш, не совсем понял. Порой, знаешь ли, трудно решиться на поступок, перешагнуть через какую-то ступеньку внутри себя. Или даже сначала решишься, а потом в силу ряда обстоятельств упустишь нужный момент и переступишь просто с ноги на ногу, протоптавшись на одном месте. Потом глянешь - поздно уж поступать, трудно изменить к лучшему...

"Черт возьми! - билась в голове мысль. - Приволокло родственничка на мою голову! С хрена ему от меня нужно? Утащит в какой-нибудь городишко или деревню - кукуй там до армии. А здесь - ребята все свои. На новом месте морду трижды в кровяную кашу превратят, прежде чем в свои запишут. Да и какие они свои - у них у всех родители, а у меня - дядя".

- Федор Тимофеевич! - прервал я его криком. - Ведь он же пьяница! Посмотрите на него!

Рыхлое одутловатое лицо родственничка было сплошь изборождено характерными для алкоголиков бороздами морщин, нос и скулы походили на старую контурную карту - до того там густо переплелись набухшие кровеносные сосудики.

- У него же руки трясутся! - продолжал кричать я. - Не отдавайте меня ему! Я не хочу!

Мне стало душно в кабинете директора, тело било нервной дрожью, по рукам вверх-вниз бегала горячая волна возбуждения. Я сам распалял себя, хоть и понимал, что ору зря, ору в пустоту, лицедействуя, вторым каким-то недоуменным оком слежу за собой, но все равно протестующе ору, пока крик мой не перешел в хрип...

Федор Тимофеевич торопливо налил воду из графина в стакан и протянул мне.

Наш директор относился к той категории людей, которые себе подобных видят не глазами, а сердцем. Мы звали его "Пушком". Был он приземистый, грузный, но телом не дряблый - крепкий, налитый силой. А вот голос имел бархатный, приятный, всей своей наружностью походил на медвежонка из учебника "Зоологии" под редакцией Плавильщикова - первый по-настоящему иллюстрированный учебник в моей жизни. Самой заметной частью его головы была, конечно, лысина. Круглая, безволосая голова его, словно гигантское зрелое яблоко, сверкала и на солнце, и под электрической лампочкой. На ней были видны несколько синих вен, глубокий шрам у самой шеи и постоянно торчал один длинный волосок где-то у темени.

День его первого появления в нашем детдоме совпал с цветением тополя. Мы стояли шеренгами на плацу буквой "П", а в центре асфальтового пятачка кружила метелица пуха и возвышались безмолвные фигуры взрослых. Настроение у нас было весеннее, новое лицо в толпишке взрослых привлекало внимание, ибо тополиные пушинки били в его лысый череп и то отскакивали, то сползали с него. А одна большая пушинка вдруг застряла на том самом волоске и зависла белым островком почти надо лбом.

- Ребята! - громко прокричал заведующий гороно. - Разрешите представить вам нового директора вашего детского дома Миколайчука Федора Тимофеевича!

- Пушок! - пронесся шепоток по строю. - Пушок!.. Пушок!

Заведующий гороно задергал головой, стал отряхивать китель.

Федор Тимофеевич приятно улыбнулся и снял с головы пушинку. И в движениях его, и в улыбке было столько милой, почти детской привлекательности, столько мягкости и эдакой беззащитности, словно в той пушинке, которую он положил на ладонь и поднес ко рту. Дунул.

Пушинка завертелась в вихре выдоха, остановилась, стала падать, но попала в невидимый глазу воздушный поток, взвилась кверху и пропала где-то в синей бездне...

Первый приказ нового директора гласил:

"...ликвидировать систему увольнительных, ибо она лишает детей величайшего права на земле - Свободы! Преподавателям прекратить вести так называемые "Рапортички", ибо зарплату вам платят за воспитание детей, а не за взаимное доносительство".

Второй приказ был не менее знаменит:

"... ввиду частых хищений детьми хлеба из столовой: впредь помещение, именуемое хлеборезкой, на замок не закрывать, а оставлять после ужина двери незапертыми. Хлеб рекомендую предварительно нарезать. Директор детского дома . 1 тов. Миколайчук Ф.Т."

Приказы следовали один за другим. Шла коренная реорганизация системы нашего воспитания. Бюрократический язык приказов был нам непонятен, но самый смысл их мы воспринимали и поддерживали.

Около года длилась эта бомбардировка старой системы воспитания. Целая группа учителей и воспитателей под свист наш и улюлюканье покинула стены детдома "по собственному желанию". Долгими неделями мы обходились без них, порой даже самостоятельно изучая такие дисциплины, как "Основы дарвинизма" и "География". Новых учителей мы принимали с опаской, не доверяли им, пока сами не убеждались, что признавать их главенство над собой стоит. Недостойных же ошельмовывали, доводили до истерик и провожали сбитым табором до ворот. То есть жили и поступали так, как до Федора Тимофеевича поступать не смели и в мечтах.

Он царил где-то вовне, изредка появляясь на общих линейках, с совершенно серьезным видом произнося фразы, достойные пера сатирика, объявлял о том или ином нововведении и тут же убегал, расходуя свободное время на поиски рубероида, шифера, дров или угля на зиму.

Откуда только он узнавал о наших горестях и радостях? Никто не знает... Он был невидим и вездесущ, словно сказочный волшебник, решивший покинуть старую книгу и поселиться рядом с детьми.

- Так-с... - произносил он, неожиданно появляясь на пороге спальни мальчиков. - Завтра утром ваш класс выезжает в горы - будете организовывать летний пионерский лагерь для малышей. В девять часов ожидайте автобуса у ворот. Просьба не опаздывать.

- Ура! - орали мы, швыряя подушки к потолку. - В лагерь! Ура!

Он стоял в дверях с минуту, смотрел на нас своими умными медвежьими глазами и исчезал за косяком двери, словно его и не было тут никогда.

Слово "Пушок" мы произносили с нежностью, словно гладили при этом котенка. И тем неожиданней выглядело это со стороны, что речь наша во всем, что касалось прочей жизни, перемежалась бесконечным числом нецензурщины и прочих бранных слов.

Когда меня в больнице навестил первый раз Федор Тимофеевич, то вид его и разговор со мной вызвал после его ухода смешок со стороны моих соседей по палате.

- Идите вы на фиг! Фигли вы ржете?! - заорал я и далее упомянул матерей их и всех святителей, чем несказанно обрадовал гогочущих мужиков. Но когда я сказал в конце ругани:

- Что вы понимаете?.. Ведь это Пушок! - смех утих, глаза мужиков подобрели.

- Прости, пацан, - сказал один. - Ты прав - хороший он мужик. Его весь город знает. Но только матюгами ты кроешь классно. Как боцман.

И вот теперь этот человек - наш Бог и наш заступник - встал перед выбором: отдавать меня родственничку или оставить в детдоме? Я не зря доводил себя до истерики - мы знали, что директор наш боится детских слез, всегда очень сильно сопереживает нашему горю.

Я сосал воду из стакана и хлюпал в него носом. Как то он отнесется к моему заявлению о пагубной склонности родственничка?

Лицо Федора Тимофеевича посерело, черты лица стали жестче. Он был готов уже обрушить на моего дядю лавину гнева, когда тот вдруг жалко улыбнулся и признался:

- Контузия это. Трясутся проклятые, который уж год трясутся, - и протянул к нам руки.

Взгляд директора потеплел, лицо разгладилось. Мы знали, что сам он - участник трех войн, кавалер уймы орденов и обладатель еще большего количества шрамов на теле - относится ко всяким убогим и покалеченным особенно участливо. Сколько раз ни проходил он по рынку, а сидящим там нищим всегда давал денег, никого не обходил. Ежели видел пьяного инвалида у какой-нибудь забегаловки, всегда находил время поговорить с ним, ободрить. Он даже работников к нам в детдом набирал из них: дворниками, плотниками, слесарями, сантехниками работали у нас одни инвалиды.

Много их было тогда в городах и селах Руси. На деревянных ногах, вовсе без них, на тележках, как дядя Вася, без одной, без двух рук, слепых, одноглазых, с обожженными лицами. Кто нищенствовал, кто работал "холодным сапожником" в сбитом из корявых досок ларечке, кто пел песни под трофейный аккордеон, кто разыгрывал "лотереи Счастья". Жертвы войны, герои ее, неизвестные герои.

Потом они вдруг как-то исчезли. Я и не заметил когда. Может, в те годы, что мотала меня жизнь по зонам. Теперь пишу - и стыдно: как не заметил я исчезновения их? Что случилось?..

- Ты, Александр, - сказал Пушок мне, - погуляй немного. И подумай, знаешь ли...

Признаться, те два часа, что провел я под окнами директорского кабинета, были не самыми лучшими в моей жизни.

Ребята уже знали о причине появления в детдоме постороннего, радовались за меня, завидовали, но, увидев мое сумрачное лицо, подходить ко мне не стали, а сидели поодаль, лишь поглядывая в мою сторону. Мне предоставлялось право самому решать свою судьбу.

Очень не хотелось уходить из детдома, становиться "домашником", рвать связь с товарищами, менять друзей. Я очень четко представлял себе, как это - остаться одному в мире тех лисьемордых старух, что бдели у гроба отца, в мире, куда Пушок вышвырнул наших первых педагогов, где никто не станет вникать в мои заботы, где каждый сам по себе и никому нет дела до меня, никто не закроет собою в драке, не сомкнет свое плечо с моим против общего врага, где самому придется нести ответственность за свои поступки, не руководствуясь мнением и принципами товарищества, не прячась за ними.

С другой стороны, иная жизнь, жизнь вне детдома звала, манила меня, открывала дальние дали, давала возможность испробовать самого себя на прочность, предоставляла право выбирать дорогу по душе. Я мог стать обладателем дяди, то есть все-таки близкого человека, старшего, умудренного войной и жизненным опытом, способным подсказать, помочь...

Медленно приоткрыы дверь директорского кабинета я просунул голову в проем и произнес, растягивая слова:

- Ла-адно уж... Согла-асен...

СКАЗКА

о праве человека совершать ПОСТУПОК

Стоит Некто с конем у камня, что на распутье. На камне том начертано:

- Пойдешь налево - коня потеряешь, сам жить останешься.

- Пойдешь прямо - и себя, и коня потеряешь.

- Пойдешь направо - сам погибнешь, конь жив будет.

Постоял тот Некто, подумал, повздыхал да и повернул коня назад.

Так и не стал он ни Царем (коли поехал бы налево), ни Богом (коли прямо), ни Героем (направо).

А остался просто Некто... или никто.

Осколок седьмой

В отношении образа жизни моего дядюшки правым оказался не уверовавший в его контузию Пушок, а я: родственничек мой был и остался пьяницей. (Кстати, лет десять спустя я заметил за собой эту странную особенность: оказывается, наиболее правильную оценку человеку мне удается дать именно в момент первого взгляда на него.)

Дядя Леня любил ходить по всевозможным бюрократическим учреждениям с требованием признания за ним каких-то мифических заслуг. После смерти Сталина, а уж тем более после XX съезда КПСС, деятельность эта стала по-своему модной. Те, кто раньше и пикнуть боялись, сидели по домам, как мыши по щелям, вдруг бросились кричать о произволе властей, о перенесенных страданиях. А еще люди полюбили просиживать в приемных у все еще носящих полувоенную одежду начальников и подсовывать им бумаги, чтобы самолично видеть, как высокое лицо расписывается на них, чтобы после показывать ту бумагу знакомым и рассказывать о процессе подписи и шлепанья печати.

Дядя Леня уходил из дома рано, по вечерам приползал домой в меру пьяным, но почти всегда с очередной подписанной бумажкой, часто с новым гостем и бутылкой водки.

Пили, как правило, прямо в нашей единственной комнате, разглагольствуя "о воинской доблести, роли Партии, Сталина, суках-женах, трущихся в тылу с интендантами, о долге перед Родиной, о доброте и благотворительности", используя меня в качестве живого доказательства добродетельности моего дядюшки:

- Я вот контуженый, да? Инвалид войны, - излагал дядя Леня. - Казалось бы, живи себе, получай пенсию, да? - вопрошал, поднимая вверх указательный палец. - А я - нет! Я так не могу. Я так думаю, что раз есть у меня племянник, то я должен его найти. Правильно я говорю? Во! То-то и оно, что правильно. Должен - и нашел. Вон он сидит... - тут он утирал сопли и гундосил: - Сироти-инушка ты моя!.. Дай-ка поцелую. Иди к своему дяде... - и вдруг взрывался: - Иди, говорю! Чего вылупился? Иди, стервец!.. А? - и вновь оборачивается к собутыльнику. - Каков, а? Сразу видно - Ярычевская порода. Упрям, паразит, весь в отца... Ты его отца знал? Нет? Хотя да, откуда тебе... Я сам его впоследок в тридцать пятом видел. Жили до того вместе. С мамой... С матерью то есть, его вон бабушкой. Эй! Сашка... твою мать! Бабушку помнишь? И-е-е! Откуда тебе... Иван писал, она в сорок шестом померла. Или в сорок седьмом... Все одно, пацан ты еще был. А теперь смотри, как вырос подлец! Нет, ты мне скажи, почему ты меня не уважаешь? Пью?.. Все пьют. Вся нация пьет! Пью, потому что пью. Потому что ты меня не уважаешь, пью...

Я молча выслушивал монологи дяди перед гостями, не мигая смотрел ему в глаза, старался сдерживать себя. Порой слова его задевали меня особенно больно (труднее всего было слушать про то, что мать моя - немка, а его контузило снарядом немецким). Но я все выслушивал и затем, дождавшись "момента отключки", укладывал дядю спать, выпроваживал гостя и принимался за мытье посуды и полов.

В этом и состояла моя ежевоскресная повинность. Решением исполкома я был вручен моему дяде под опеку до совершеннолетия, но при этом в бумаге было оговорено, что до конца учебного года и получения свидетельства об окончании семилетки я продолжаю числиться воспитанником детского дома, а обретенного родственника мне позволяется навещать в выходные и праздничные дни без ограничений.

Проснувшись в понедельник, дядя Леня умывался, опрокидывал оставленную на опохмелку стопочку и вновь отправлялся в бесконечные сутяжные маршруты по собесам, Госстрахам, ЗАГСам, исполкомам, отделениям милиции, судам и прочим неведомым мне тогда учреждениям. Причины походов были различными: маленькая пенсия, дворник слишком рано шуршит метлой под окном, потух вечером свет и не было до утра, сосед наверху слишком часто передвигает мебель, а сосед справа - явный американский шпион - по ночам что-то пишет...

Мне думается, ему просто доставляло удовольствие "резать правду-матку в глаза начальству", добиваться уступок, чувствовать себя лицом столь значительным, что даже большие начальники, закованные в полувоенные френчи и хромовые сапоги, вынуждены были уделять ему внимание. Порою мне казалось, что он и меня-то взял из детдома только для того, чтобы еще раз убедиться в том, что он - персона значительная, отказать ему ни в чем нельзя.

Я выходил из дома несколько раньше его. Вставал, убирал постель, раскладушку, пил чай и слушал.

Дядя Леня, опрокинув утреннюю стопку, держал речь:

- Смотри, учись хорошо. Ученье, знаешь ли, - свет. Именно - свет! Человек так устроен, что лучше для него, чем свет, не придумано. Кончишь семилетку хорошо - пошлю учиться дальше: на инженера, на ученого, на академика. Ты у меня должен в большие люди выйти. Ты теперь, чай, не один, а вместе с дядей живешь - понимать должен. Ты не смотри, что пью. Я пью потому, что жизнь такая - собачья. Д-да... Ну, ты иди, иди учись. И приходи, когда захочешь. Мой дом - твой дом.

Наверное, он даже по-своему любил меня. Но была та любовь какая-то изломанная, искалеченная. Не хватало в ней щедрости душевной, скуп был дядя на чувства.

Соседи несколько раз пытались закинуть удочку вглубь наших отношений, предварительно зазвав меня "на чашку чая". Но я не посчитал нужным делиться своими заботами с чужими людьми. Да и что я мог сказать им? Что не люблю своего дядю? В этом я не уверен и поныне.

Он не обижал меня. Наличие живого родственника значительно повышало меня в глазах детдомовцев, и я не мог не быть благодарным ему за это.

Или согласиться с соседями, что мой дядя - пьяница и болтун? Во-первых, это не их дело, а во-вторых...

Мои однокашники все были сиротами. Они верили, что иметь близких - всегда хорошо. Я просто не смел возвращаться в детдом огорченным, невеселым и недовольным, не имел права нарушать их иллюзий. В конце концов, дядя не был недобр ко мне, а это совсем немало в этом подлом мире.

И вдруг в камеру к смертнику приперся прокурор - блюститель законности, добившийся на суде для него высшей меры наказания.

Погневаться что ли, накричать, послать это дерьмо подальше? Пусть даже за это в карцер засунут, почки там отобьют, да только бы не видеть этой рожи и не слушать казенные вопросы о том, есть ли жалобы и какие у смертника просьбы...

Хотел поскандалить, да увидел лицо прокурора - и обалдел:

Перед ним стоял обладатель ночного Голоса во плоти.

Прокурор присел на краешек стола, заявил, что через трое суток кончится срок подачи Прошения о помиловании в высшую инстанцию.

Надзирающая вошь выстроилась в струнку у дверей и ела глазами начальство.

Смертник ответил, что сегодня он будет писать Прошение весь день.

Прокурор сказал, что ему сказки смертника нравятся, особенно вот эта - про зеркало. И сразу стал похож на среднюю голову дракона из сундука бабушки. Может, оттого, что уши прокурора в верхней своей части имели коническую форму, как у свиньи... или у черта.

Смертник сказал прокурору, что уже не боится его, что за тридцать восемь лет он узнал, что есть кое-кто и пострашнее драконов.

Прокурор вежливо улыбнулся, спросил, какого дракона он имеет в виду?

- Людей.

Прокурор улыбнулся еще шире, а надзиратели захохотали.

Смертник смотрел на надзирательские кадыки - и подумал, как много и как бессмысленно проходит сквозь эти горла пищи. Было бы разумнее плотью таких, как надзиратели, кормить драконов.

И он сказал об этом прокурору.

Надзиратели обиделись, а прокурор сказал, что если это - сказка, то пусть смертник ее расскажет всю.

Он согласился.

СКАЗКА ОБ УПРЯМОМ САМОЛЕТИКЕ

Маленький самолетик пасся на краю футбольного поля.

- Ешь, мой маленький, ешь, - говорила ему девочка, тыча пропеллером в траву. - И не задирай к небу голову. Коровы должны смотреть вниз.

- Самолеты смотрят вниз только когда пикируют, - сказал самолетик.

- Но ты же не настоящий самолетик, а игрушечный. Ты - мой самолетик, и я хочу, чтобы ты стал коровой.

- Я не могу быть коровой. Я - самолет!

- Ну, тогда будь лошадкой. Я хочу, чтобы ты пасся.

Самолетик попытался достать пропеллером траву. Не получилось.

Девочка помогла ему. Она ткнула его носом в землю, сказала:

- Ешь, моя лошадка, ешь. Ты будешь большой и сильной. Я сяду на тебя верхом и мы поедем кататься по парку.

Самолетику не хотелось ехать по парку и тем более возить верхом. Ему было неудобно стоять на переднем лишь колесе и пачкать землею пропеллер. И он опять встал на все три колеса.

- Ах, ты, бессовестный самолетик! - воскликнула девочка. - Совсем не хочешь быть лошадкой! А у тебя даже нет мотора!

Да, двигателя у самолетика не было. Но у него были крылья! Были колеса! Был пропеллер!

И самолетик взлетел.

Он взмыл к самым облакам, он пронзил их насквозь, он поздоровался с солнцем, перемигнулся со звездами, плюнул на лысину стервятнику, сделал мертвую петлю, ушел в пике, сделал горку, крутанул бочку...

Внизу, на футбольном поле, стояла, задрав голову к небу, девочка и счастливо смеялась.

Прокурор сказал, что сказка эта - дурацкая и, сыто отрыгнув, по-драконьи обдал камеру затхлым запахом плохо переваренной пищи.

И тогда смертник спросил:

- Почему ты ожил?

Прокурор захлопнул пасть и сказал, что смертнику играть в спятившего поздно. Судебно-медицинская экспертиза уже дала заключение о его вменяемости. И сразу стал похож на мертвую, механически говорящую куклу.

Смертник облегченно рассмеялся и сказал, что хотел бы попрощаться с прокурором, так как занят - надо продолжить писать свое Прошение.

РЕМЕСЛЕННИК

1957 - 1961 гг.

Осколок первый

Джамбул. Все те же в желтой лохматой штукатурке каменные стены вокзала, все та же ржавая крыша, похожая на кургузый, сшитый наспех пиджачишко, все тот же затянутый в железо-каменную ограду парк, все тот же деревянный забор вокруг отделения милиции слева от вокзала и ряд прилепившихся друг к другу саманных магазинчиков справа - все то же, все те же, все так же. Хотелось выть, ругаться и вертеть у собственного виска пальцем.

Милиционер при усах, словно в уздечке, в белом кителе с погонами сержанта, в галифе... такой же, но не тот - и это радует.

Смущаю, подмигнув, девушку на остановке, влезаю в автобус, спорю с кондуктором о том, нужно ли платить за одну остановку тридцать копеек, если сел в автобус зря и теперь придется тащиться с чемоданом назад.

- Бог с тобой, - смеется она, придерживая рукой у необъемной груди кожаную сумку с разноцветными рулончиками билетов. - Езжай зайцем. От "Жданова" тебе даже ближе идти. Первая улица направо, а там перейдешь через дорогу - и любой покажет. Будь здоров.

"Быть здоровым" оказалось несложно: от "балханы" пятьсот метров по грунтовой дороге, затем перейти по мосткам два широких арыка (с белой мыльной водой из бани - один, с черной мазутной от депо - второй), взобраться на железнодорожную насыпь, попрыгать через пару десятков рельсов и, спустившись по деревянным мосткам, спросить у первого встречного:

- ЖУ-1 где здесь, а?

Первый встречный оказался словоохотливым:

- А зачем тебе? Вдруг ты какой-нибудь диверсант.

- Так знаете или нет? - отрезал я, ибо стоять каланчой посреди улицы напротив глазеющей из-за забора детсадовской детворы не хотелось, а собеседник мой явно не спешил делиться полезными для меня сведениями.

- Ну-у... - протянул он, закатывая к небу глаза. - Если вы так настаиваете и поговорить по душам желания не имеете...

- Куда идти-то? - прервал я эту словесную кашу и оглянулся в поисках другого гида. К сожалению, никого больше в пустынном переулке видно не было.

- Прямо, - просто сказал мужчина, и сам двинулся вперед.

Я переложил чемодан из руки в руку, пошел следом.

Через несколько шагов молчание ему надоело:

- Зачем тебе училище? - спросил он.

- Поступать буду.

- Почему именно туда?

- А вам какое дело?

Мужчина усмехнулся, недовольно хмыкнул.

- Издалека приехал? - вновь спросил он.

- С Урала.

Разговор мне показался похожим на допрос, где мне навязывалась роль подследственного. Поэтому его следующий вопрос о том, что меня заставило выбрать именно это училище, я оставил без ответа.

Дверь камеры распахнулась - и на пороге возникла фигура надзирателя.

Смертник узнал в нем того самого сержанта, что присутствовал при его разговоре с прокурором.

Сейчас он проводил, должно быть, начальника своего до выхода из тюрьмы и вернулся в камеру, чтобы выяснить отношения с разговорчивым подопечным, ибо соглашаться с тем, что драконов следует кормить тюремной охраной, он никак не желал.

Удар сапогом в живот смертника, затем - в челюсть. Два зуба - вон, морда в юшке.

После этого надзиратель посоветовал поспешить с Прошением, ибо до ответа из Верховного Суда можно и не дожить. И звучало это не угрозой, а дружеским советом.

Держась одной рукой за низ живота, другой - за лицо, смертник поплелся к баку с водой, стал умываться. Краем глаза заметил мозолистые наросты на костяшках рук у надзирателя - и поверил его совету. Когда же надзиратель передал вопрос прокурора о том, какую бы книгу хотел почитать сейчас смертник, тот ответил:

- "Дон-Кихота".

И тут же плюхнулся лицом в унитаз.

Это надзиратель дал в сердцах ему пинка под зад и заявил, что смертник порет глупость - и пусть лучше попросит что-нибудь интересное, ибо в тюрьме библиотека хорошая

И тут смертник вспомнил сразу три вещи:

- надзирателя товарищи его называли Витьком;

- последнему осколку не дано номера;

- что чем паскудней человек, тем сильнее он падок на деньги.

Вот тогда-то он впервые назвал надзирателя Витьком и, разогнувшись, приказным голосом потребовал принести в камеру "Дон-Кихота", заварной фарфоровый чайник, пачку цейлонского чая алма-атинской расфасовки, конфет и колбасы. Потом добавил и про яблоки.

Надзиратель бросился в бой, но смертник увернулся, и ударом каратэ сбил его с ног. Сказал, что может вот так вот бить Витька и впредь. Но за каждый удар согласен платить пятьсот рублей. А конспекты по политподготовке пусть для них пишет сосед справа. Выплюнул выбитые зубы на ладонь, протянул их Витьку.

- По ним закажи золотые и приведи сюда техника, - сказал. - Пусть вставят вместо старых.

Надзиратель оторопел. Пялился на него - и не знал, как поступить.

Тогда смертник сказал, что брать пока что будет все в долг. А как кокнут его или помилуют, в руки Витька и всей этой банды в погонах он передаст сумму достаточную, чтобы им всем безбедно прожить еще сто лет.

Услышав про аванс, надзиратель решил сделать подсечку с лежащего положения, как учил его платный тренер подпольных курсов боевого самбо.

Смертник отпрыгнул в сторону, бросился вперед и оседлал голову надзирателя, сжав коленями его уши. Сунул палец прямо в глаз и, чуть надавив, укорил Витька за то, что тот вошел в камеру один вопреки Инструкции...

Подержал Витька в таком положении с минуту, дав прочувствовать унижение сполна, потом помог ему подняться, приказал позвать начальника тюрьмы.

Витек, опасливо оглядываясь, ушел, а он умылся и опять сел за прошение...

- А если не примут? - не унимался первый встречный.

- Примут, - уверенно сказал я. - Денег у меня нет - не выгонят.

Мужик сбоку глянул на меня - и рассмеялся, обнажив белые зубы:

- А ведь врешь! Точно врешь. Есть ведь заначка.

Разумеется, мое заявление было не без брехни (покоилось у меня в пришитом к трусам кармане рублей пятьдесят), но как он посмел мне не доверять!

- А иди ты, дядя, - сказал я. - И без тебя дорогу найду.

Прямо через пустырь с мазутными колодцами-отстойниками за оградой и пышными деревьями виднелось белое двухэтажное здание, которое вполне могло сойти за один из корпусов училища.

- Так ведь найти теперь нетрудно, - улыбнулся мужчина. - А вот меня ты все равно не минуешь.

- Это еще почему?

- Директор я.

- Училищный?

- ЖУ-1, - кивнул мужчина и засмеялся вновь. - Да не смотри ты на меня так. Что, живых директоров не видел?

- Видел...

- И я такой же. Только вот училище у нас особое - и принять тебя в него я не могу.

- Это почему же? - обида прямо-таки переполняла меня. - Рожей не вышел?

Я поставил чемодан в дорожную пыль, потребовал:

- Говорите прямо здесь. Что от меня надо?

- Может, все-таки сначала до моего кабинета дойдем? - предложил он, улыбаясь по-прежнему.

- Нет, здесь, - твердо заявил я. - А то назад чемодан переть придется... - и добавил: - Вы что - бюрократ? - ибо вспомнил крутобрюхих персонажей с обложек журнала "Крокодил", на которых мой собеседник не походил вовсе.

- Почему нет? - согласился директор и объяснил: - Взять я тебя не могу потому, что в наше училище можно попасть только по направлению республиканского управления профессионально-технического образования. А оно находится в Алма-Ате. Это раз. Во-вторых, таких училищ, как наше, в стране всего два: здесь и на Украине в городе Кривой Рог. К нам, как в суворовские училища, направляют только детей, оставшихся без родителей. Они находятся у нас на полном гособеспечении и учатся целых двенадцать лет. Поэтому с этого года мы будем носить другое название: не ЖУ-1, а ПТУ-12.

Я поднял чемодан, сказал:

- Пойдемте в училище.

- А ты, парень, орел! - ухмыльнулся директор. - Уверен, что приму?

- А куда денетесь? - ответил я. - Я и есть как раз без родителей. Отец - фронтовик. А направление у меня из детдома есть. Чем наш директор хуже вашего управления?

- Ну, если не врешь, приму, - раскатисто захохотал директор. - Хотя беды с тобой будет! Ох, беды!..

И он принял меня в училище. Усадил перед собой в кабинете, просмотрел документы, продиктовал текст заявления, позвонил куда-то, объяснил ситуацию

- Ну и что, что без направления, - сказал, - Сына своего вы тоже нам сунули, товарищ Утеулин. А это - сирота... Ладно, ладно, отвечу...

После чего бросил трубку, написал на еще не просохшем листе моего заявления: "Зачислить. 16 августа 1957 года".

Подписывался он аккуратно, выводил каждую букву фамилии, игнорируя обязательные канцелярские росчерки и выкрутасы: "Круглов, - написал и добавил: - И.И." - то есть Иван Иванович.

- Постель получишь у кастелянши, - деловито пояснил Иван Иванович после окончания формальностей. - Потом пойдешь в общежитие и скажешь, чтобы поселили пока к помощникам машинистов. Медкомиссию пройдешь завтра. Форму получишь дней через пять. На довольствие встанешь с сегодняшнего дня. До свидания, - подал мне руку и углубился в чтение лежащих на столе бумаг.

А Витька с начальником тюрьмы все не было...

Для рукописи это хорошо, ибо давало время для описания первого дня в Джамбуле. Для нервов - не очень. Мысли о предстоящем разговоре отвлекали, мешали сосредоточиться.

И потом... смертник даже был уверен, что те три вещи, о которых он вспомнил во время драки с надзирателем, он не сам вспомнил, а услышал: именно тогда, лежа мордой в унитазе, ибо прозвучал в его ушах тот самый ночной Голос. Это он сообщил, что надзирателя зовут Витьком, что последнему осколку не дано номера, что сейчас имеет он денег больше, чем за всю прожитую жизнь оптом. Потому что деньги в тюрьме - это все: и свобода, и роскошь, и удовольствия.

Но главное, сказал ему Голос, деньги позволят ему избавиться от назойливых посещений прокурора, зверства охранников, обеспечить приличное питание и дадут возможность писать...

"Кстати, - подумал я по пути, - надо бы Пушку написать, что у меня все хорошо. Обещал же".

Ведь это на деньги Федора Тимофеевича был куплен мне билет до Джамбула, и спал я в купе, ел в вагоне-ресторане, покупал вареную картошку в мундире на перронах. Впервые никто в дороге не ловил меня, не разыскивал, а однажды милиционер отдал честь (не мне одному, конечно, а всему поезду, но часть его чести предназначалась и мне), проводники не гнали взашей, а улыбались, предлагали заварку к кипятку и сахар.

Из шести коек в комнате без постели было две. Обе рядом с входной дверью. Я выбрал ту, что справа. Ребят в комнате не оказалось. Знакомиться было не с кем. Поэтому я бросил на сетку полученный от кастелянши матрац, застелил его простыней, заправил постель "конвертиком", как было сделано у моих будущих однокашников, всунул подушку в наволочку, поставил ее в изголовье, сам сел на стул, задумался:

"Да, письмо написать надо. Обязательно напишу, но дня через два-три, когда будет о чем писать. А пока надо навестить Левкоевых. Не то Сергей Антонович обидится, если узнает, что зашел к нему не в первый день. С другой стороны, надо бы и с ребятами познакомиться".

В комнату заглянула кастелянша.

- Сидишь? - спросила она. - Шел бы, погулял - город посмотрел. Ребята-то твои только к ужину придут, а иные - и вообще к ночи. Ты иди, иди... Что одному скучать?

Делать нечего - я встал и пошел к Левкоевым.

По дороге, чтобы не думать о предстоящей встрече, зря не мечтать и потом не расстраиваться, вспоминал о событиях недавних.

- Ты... эта... парень неблагодарный, - заявил мне дядя при расставании. - Добро мое позабудешь. Но все-таки, как выучишься, не забудь послать сотенку-другую. Все-таки пенсия у меня не шибко там... Ну, будь здоров, племяш, не кашляй... - и прослезился.

В вагон со мной он не пошел, остался на перроне. Пушок внес мой чемодан в купе ("Ничего, ничего, - сказал он, когда я попытался отобрать у него чемодан. - Оставь мне почетную привилегию провожающих"), поставил вещи на полку, по-хозяйски оглядел помещение, оценил попутчиков, познакомил их со мною, потом вышел в коридор и сунул в мой карман кошелек.

Я испуганно дернулся, отрицательно закачал головой. Было что-то унизительное в этом поступке, оскорбляющем не меня, а его.

- Бери, бери, - сказал Пушок. - В дороге пригодятся. И там на первых порах. Я тебе много больше должен... вон какого родственника подсунул, - кивнул в сторону окна. - Ты только на него не обижайся - война.

Я согласно кивнул. Хотелось многое сказать этому доброму человеку, поблагодарить, но дурацкий характер мой и тогдашняя молчаливость взяли верх и на этот раз.

- Ты - парень толковый, первый выпускник, две четверки только в аттестате, - продолжил между тем Федор Тимофеевич. - Ты там нас не подведи. И не забывай. А возможность появится - приезжай... - и уже на выходе в тамбур попросил: - Пиши. Трудно будет - обязательно пиши. Поможем.

Хороший человек был Пушок. Это он уговорил меня все-таки писать Левкоеву. Усадит, бывало, в классе за парту и говорит:

- Пиши. Раз обещал человеку, то должен писать. Не хочешь - пиши, что больше писать не будешь. Добросовестность - это тоже честность.

В семнадцать ноль-ноль я стоял у калитки дома Левкоевых, держа в руке букет цветов, купленных на привокзальном рынке, и улыбался.

"Дзи-инь!" - прозвучало в глубине дома.

Дверь распахнулась. На пороге возникла светловолосая угловатая девушка с широко распахнутыми голубыми глазами.

- Вам кого? - спросила она.

- Тебя, наверное, - перестал улыбаться я.

Девушка дернула плечиком, недовольно переспросила:

- Меня?

- Вот ведь... - не сдержался я. - Мальвина, елки-палки!

Широченные глаза ее растопырились чуть ли не во все лицо, в мои уши врезался истошный радостный визг:

- Сашка! - закричала она, - Ведь Сашка же! Папа! Смотри, Сашка приехал!

В окно выглянул сам Левкоев. За прошедшие годы он пополнел, лицо приобрело несвойственную ему раньше гладкость и розовощекость, но глаза остались те же - улыбающиеся, с чуть заметной поволокой грусти. Все это я отметил в течение нескольких секунд, ибо лишь столько времени он позволил себе потратить на то, чтобы узнать гостя.

- Саша! - взревел он. - Здравствуй, чертяка! - и, ухватившись руками на верхнюю часть рамы, выкинул свое тело вон. - Саша! Приехал-таки! - продолжал он изливать свои чувства, тормоша меня, обнимая и вновь тормоша. - Ах, какой молодец вымахал! Ах, как хорошо, что ты приехал! Прямо вовремя приехал! У нас тут такое творится! Такое!..

- Пап! - оборвал его неприятным тембром голос Мальвины. - Перестань. Это неинтересно.

Герой сразу стушевался. Он все еще продолжал изливать свой восторг, разглядывать меня, словно ребенок новогоднюю елку, но какая-то печаль и растерянность сквозили в его взгляде, звуке голоса и движениях. Мне стало жалко Левкоева, и я, как можно беззаботнее, произнес:

- В дом войти хотя бы можно? Кстати, я бы и от чая не отказался.

Потом, за столом, когда лица хозяев вновь стали радушными и беззаботными, но глазами между собой они старались не встречаться. Я старательно смешил их веселыми историями и анекдотами, услышанными в поезде, рассказывал об одноклассниках, кто куда пошел работать, а кто решил продолжить учиться после семилетки, вспоминал совместные со Светланой годы жизни в детдоме. Словом, вел себя так, словно ничего необычного в поведении хозяев не заметил, рад видеть их и по-прежнему неравнодушен к чарам голубоглазой и злоязычной хозяйки.

Хозяева тоже старательно подыгрывали мне, смеялись вовремя, сами шутили, но при этом старательно меняли тему разговора, если он вдруг касался их настоящего житья-бытья.

В конце концов, от непривычной для меня игры я устал.

- Ну, все, - сказал, поднимаясь из-за стола. - Мне пора.

- Куда это? - удивился Левкоев. - Ночуй у нас. Места хватит.

Мальвина тоже было открыла рот, но я поспешил ее прервать:

- Нельзя, Сергей Антонович. Дисциплина.

- Да, пап, - все же влезла Мальвина. - У них там, в училище, знаешь, как строго? Как в армии.

Было неловко смотреть на искренне расстроенного Левкоева.

- Ну, если как в армии, - развел он руками, - тогда конечно, тогда до завтра... Светлана... ты бы, знаешь, проводила Сашу...

Я приготовился услышать протестующий вопль, но на мое удивление Мальвина с поспешной готовностью направилась к двери.

И уже когда мы с Левкоевым долго и крепко сжимали друг другу руки и все же встретились глазами, я понял, что он весь вечер отлично понимал мое состояние и был благодарен мне за то, что я сумел не полюбопытствовать по поводу оброненных им нечаянно слов.

- Завтра ты, наверное, не сможешь прийти, - сказал он. - Пока с ребятами познакомишься, медкомиссию пройдешь, устроишься как следует... - и сам вдруг смутился. - А вообще-то приходи когда захочешь - всегда будем рады.

- Договорились.

Мальвина ждала на крыльце.

- Простились? - в голосе ее не было и тени недавнего дружелюбия и смеха.

- Так говоришь, словно навек прощались, - ответил я, обходя ее и спускаясь по ступенькам.

- Вот именно, навек.

Я обернулся.

- Это как понимать?

- Вот так и понимай, - спокойно объяснила она, глядя мне прямо в глаза. - Не нравишься ты мне. Понятно? И никогда не нравился.

- А чего же?... - начал было я, но так и умолк, не найдя ничего с ее стороны такого, к чему можно было бы придраться в оправдание моего приезда.

- А ничего! - резко оборвала Светлана, возвышаясь благодаря крыльцу надо мною, и с какой-то непонятной мне злостью принялась задавать мне вопросы и тут же отвечать на них. - Ты в Джамбул в училище приехал? В училище. Сам устроился? Сам. Больше тебе ничего не надо от нас? Или, быть может, ты у нас останешься жить? Или вместо меня?

Чего бы она еще наплела - не знаю. Но только как я услышал злость в ее голосе, так растерянность моя и чувство вины разом пропали. Ибо Светлана становилась в этот момент не слабой обиженной девушкой, а противником. А возможно даже и врагом, человеком, желающим сделать мне больно. А это всегда вызывало во мне именно тот комплекс эмоций, что поэт назвал "упоением в бою", и мне были знакомы законы этого боя.

С улыбочкой, смакуя каждое слово, я начал свою победную речь:

- Дура ты, Мальвина. Дура была, дура и есть. Да я чихал на твои шнифты и на фиг мне твоя любовь. Да если на то пошло, то не к тебе, кукле рисованной, приканал я, а чтобы Сергея Антоновича проведать. И пошла ты знаешь куда?.. - детдомовские правила, познанные нами обоими, позволяли мне назвать точный адрес посыла, и я бы, наверное, так и сделал, но...

...Света разревелась. Она взвыла пароходной сиреной и сквозь слезы и сопли, фонтаном брызнувшие в мою сторону, сообщила, что отец ее собирается жениться, а она этого... не желает.

Бывают положения, должно быть, и более глупые. Но и это не на последнем месте. После своей отповеди мне же пришлось подниматься на крыльцо, обнимать Светку за плечи и говорить ей тоном, считающимся у подростков ласковым:

- Не будь дурой, - забубнил я. - Ну, женится и женится. Чего тут такого? Мачеха у тебя будет - все работы по дому меньше, - и, видя, что она слышит меня, но не разумеет, легонько стукнул ее кулаком по спине. - Да и баба ему просто нужна.

Светка ойкнула и притихла. Она еще мазала соплями мне плечо, но уже молчала и всхлипывала, не отнимая лица.

И наступил миг, когда чувство растерянности у меня прошло, и я ощутил ладонями тепло ее тела сквозь блузку, неудобство и приятную тяжесть ее груди, женскую беззащитность и доверие - и я был благодарен ей за это. Я понял, наконец, что эта девушка - не только часть моей жизни, но и часть меня самого, и что кроме, как у меня, ей не у кого сейчас искать поддержки.

Медленно опустив голову, я тронул губами прядь ее волос.

- Мальвинушка моя. - выдохнулось само по себе.

Написал - и вдруг остановил движение руки, ибо услышал звук шагов за дверью.

Лязг запоров, вопль боли, оборвавшийся на верхней ноте.

Тишина...

Только Голос...

Голос говорит, что Витек начальника тюрьмы в камеру приведет, никуда не денется, что пятисот рублей из рук не упустит...

А почему за дверью был шум?

А, наплевать. Должно быть, привели новенького.

Смертник продолжил писать:

СКАЗКА О МОРАЛИ

В Президиуме возникла свалка.

Длинный сухощавый старик с седой, обмотанной великое число раз вокруг талии бородой, в затасканном пиджачишке и брюках с бахромой (имя ему - Анекдот) рванулся к председательскому креслу, но оказался подмятым под Гротеском - толсторожим, улыбчатым увальнем, умело увернувшимся от надоедливо тычущегося Юмора - безусого, блеклоглазого, бесполого существа неопределенных лет и занятий; однако, и толстяк не достиг кресла, сшибленный с ног Сюжетом-Коллизией - юрким брюнетом с усами, при шпаге, с кинжалом и дюжиной пистолетов за поясом, в карманах и в зубах. Но и брюнет поник, запутавшись в длинном кисейном шлейфе Сентиментальности, исчерченном стрелами, сердцами и тусклыми буквами: DEATH... SEX... LOVE...

Мальчишка-паскудник по имени Цинизм расстегнул штанишки - и окропил шлейф тот по всей длине. В мокрой тряпице, словно в сети, бились и охали Этика, Эстетика, Художественная правда и Правда Жизни, Романтика, Совесть и многие прочие.

Все они вразнобой ругались, кричали, работали кулаками, плечами, рвали волосы друг на друге; и лишь Мораль - дама почтенная, но весьма излапанная и потасканная - крепко сидела в председательском кресле.

Почему именно она?

А хрен ее знает...

Осколок второй

Всполошились отделения милиции, соскочил с постели прокурор, кричит в телефонную трубку, стремительно выскочила из ворот кавалькада "черных воронов"...

Сшиблись две толпы - черная и пестрая - трещат мышцы, хрустят кости, в безумной ярости воет молодецкая сила, дерутся ремесленники с домашниками!

- Господи! - шепчет обыватель за ставнями. - Когда же этих ремесленников всех пересадят!

Здесь смертник задумался.

Писать о драках училищных было и самому неинтересно. В конце концов, кому какое дело до того, что пять сотен самых отчаянных и пропащих детдомовцев, собранных с половины Советского Союза в ремесленное училище для какого-то непонятного никому эксперимента, обкрадываемые поварами и администрацией, не могли да и не хотели жить так, как требовали от них старшие.

Они не желали подчиняться навязанному извне порядку, потому дрались за свое право, например, ходить купаться под шлюзы сороковой мельницы или танцевать под баян на мосту через Тютюшку, они выживали в этих драках для того, чтобы таким образом самоутвердиться в чужом для них городе - и только. В конце концов, подросткам было даже хорошо там. Для иных училище осталось на многие годы лучшим воспоминанием в жизни.

Не было в училище девчонок.... Нет, в первый год были, но потом их из ЖУ-1 забрали, перевели куда-то. Ну и что? В конце концов, за стенами училища девчат было сколько угодно - и все они глазели на ремесленников.

А вот малыши... Ведь были в том училище и малыши - семилетки. Над ними кто-то из Москвы тоже проводил эксперимент.

Смертник вспомнил вдруг про то, что сейчас Председателем Верховного Суда страны является человек с фамилией Смирнов. Конечно, вовсе не родственник его однокашника, а лишь однофамилец. Но все же...

Осколок третий

ЖУ-1 переименовали в ПТУ-12 еще при мне. А теперь это ГПТУ-88.

Испытав в 1976 году чувство ностальгии, решил я навестить родные стены. От вида обшарпанных корпусов, неубранных куч мусора, не подметенных тротуаров, дебильных морд учащихся на душе стало скверно. Грязь, гниль, запустение... Будто живут здесь люди мимоходом, словно на вокзале, не чувствуя дома.

Мимо сквера со сломанной оградой (ограду делала наша группа еще в 1958-м на уроках общественно полезного труда), шла, играя бедрами, красивая полная женщина.

- Здравствуйте, Юлия... - начал я, но запнулся, так как отчества ее не знал.

- ...Андреевна, - подсказала она. - Вы, наверное, по поводу родительского собрания? Завтра в семь вечера.

- Нет, Юль. Я по поводу ПТУ-12.

Даже обретя сеть мелких морщин и раздавшись телесами, она осталась прежней красавицей Юлькой, выпускницей местного педучилища, учительницей младших классов, за которой толпою волочилась наша братва. Глаза округлились.

- Закрой рот, - ухмыльнулся я, - кишки простудишь.

- Погоди-ка... погоди-ка... - узнавая пролепетала она, и вдруг радостно вскрикнула: - Санька! Ну, точно же, Санька!

- Спасибо, что узнали, Юлия свет Андреевна, - расшаркался я, словно мушкетер на сцене. - Александр Ярычев к вашим услугам.

- Санька... - повторяла она нежным голосом. - Санька... И вправду Санька.

Процедура приглашения в гости и знакомства с мужем произошла по тому всем ведомому стандарту, при воспоминании о котором меня лично тошнит. Я чуть было не пожалел о своем согласии "заглянуть на огонек", как вдруг услышал от вносящей в комнату кипящий чайник Юльки:

- Ты знаешь, что я вспомнила сейчас? Как ты юлу купил. Помнишь?

Боже мой! Помню ли я юлу?! Да разве мог я забыть это?

Впервые я увидел это маленькое пузатое чудо еще в Ельце, у дочки соседа по бараку. Была та юла еще довоенного выпуска, вся исцарапанная, безголосая, но такая стремительная, прекрасная в своем безумном вращении, что просто не верилось в ее преклонный для игрушки возраст. Дети нашего барака могли часами любоваться ее обтекаемыми боками, проглядывающими сквозь щели комода, куда нам по очереди позволяла подглядывать хозяйка юлы, и, не отрываясь, глядели на ожившее чудо, когда сосед, желая повеселить нас, открывал комод, доставал редкостную игрушку и, заведя ее, словно подкачав насосом, пускал в пляс по комнате.

- Ну, купил и купил, - отозвался я как можно безразличнее. - Стоит ли вспоминать?

- Да как же не стоит? - всплеснула руками Юлька. - Ведь это же додуматься надо: стащить в магазине деньги и купить на них юлу и калейдоскоп. Да, да, - обернулась она к мужу, - еще и калейдоскоп.

Начальник тюрьмы все-таки пришел. А с ним и два надсмотрщика.

Кобуры расстегнуты, ладони на рукоятках пистолетов.

Глаза Витька блудливо блестели - и смертнику стало ясно, что его предложение решили выслушать. Бояться же им друг друга нечего - работники охраны тюрьмы здесь, как и в других тюрьмах, повязаны круговой порукой, и всевозможные конфликты подавляют собственными силами. Стало быть, перед ним предстали сейчас наиболее доверяющие друг другу лица, крепко спаянный коллектив.

Повернувшись к ним, он спросил, сколько денег хватит им на первую неделю в качестве аванса.

- За что? - спросил начальник.

За то, что перед смертью ему хочется пожить по-человечески. И чтобы всякая сволочь не совала кулаки в рожу.

Начальник тюрьмы начал было болтать о чести советского офицера, распорядке дня и режиме тюрьмы.

Но смертник оборвал его.

- Сколько?

- Двадцать тысяч.

От волнения лицо начальника тюрьмы даже побагровело.

Хорошо. Тогда пусть его сейчас отведут в какой-нибудь кабинет, оставят наедине с телефоном. И побыстрее. Все должно быть по Марксу: товар - деньги, деньги - товар. А товар здесь - услуги охраны лично смертнику. Кстати, почему вопреки внутреннему распорядку, ему - смертнику - разрешили пользоваться перьевой ручкой? За честный ответ - сотня рябчиков без подоходного налога.

Потому что... если честно... конечно... Хотелось посмотреть, как он будет вспарывать себе вены... Извините...

За ТАКУЮ откровенность смертник решил набросить еще четвертной, после чего приказал отпереть двери и проводить его в кабинет.

Начальник тюрьмы выполнил приказ с такой поспешностью, что прищемил себе дверью ноготь мизинца. Но виду не показал, лишь поморщился, и помчался по коридору впереди смертника и почетного эскорта в виде Витька.

В своем кабинете начальник почтительнейше извинился за то, что не может себе позволить пока оставить смертника в кабинете одного, но если двадцать тысяч действительно будут получены, то это удовлетворит обе стороны.

Смертник молча пододвинул к себе телефон, набрал код, памятный номер и назвал себя...

Помолчал, вслушиваясь в каскад приветствий, звучащих на весь кабинет, потом заявил, что приговорен к смертной казни. Пишет сейчас Прошение о помиловании. Ему нужны деньги, потому что местные вертухаи могут приведение приговора ускорить.

Больше ему ничего не нужно?

Нет, пока больше ничего.

Сколько? На первое время хватит тысяч пятьдесят.

- Хорошо. Пришлю пока сто, - произнесли из трубки так громко, что начальнику показалось, что слова эти слышит вся тюрьма. - Какой адрес?

Он назвал город и номер тюрьмы - 26.

Попросили передать трубку начальнику.

Тот приклеился к телефону и дрожащими губами только отвечал:

- Так точно!.. Не извольте беспокоиться... Честное слово.

Потом положил трубку, спросил: не проще ли организовать побег за такие деньги?

Но Голос шепнул, а смертник повторил: обойдемся, мол, и без советчиков. И вообще... пора возвращаться в камеру. Там ждет незаконченное Прошение. А еще колбасу с чаем ему этот сукин сын Витек не принес. В следующий раз за задержку будет отчислять из гонораров по сотне за минуту.

Начальник дернул головой - и Витек исчез.

Торжественный эскорт направил свои стопы к камере.

Потому что именно теперь смертник решил написать свою самую главную сказку - сказку, которую знал, кажется, всегда, ибо из нее пришел Голос, и многое из того, что совершилось в его жизни, сделало его судьбу похожей на бутерброд. Но прежде надо дописать про калейдоскоп.

Да, был в моей жизни и калейдоскоп. Если юлу я видел еще в Ельце, а в одном из детприемников даже сам завел пару раз, насладившись нежным пением ее и стремительным танцем, то калейдоскоп для меня, тогда шестнадцатилетнего недоросля, оказался вещью столь незнакомой, что я, зайдя в "Детский мир" с украденными с прилавка бакалейного магазина пятьюдесятью рублями, попросил на оставшиеся после покупки юлы деньги продать мне "вон ту большую конфету".

- Это не конфета, - произнесла девушка безразличным голосом.

- Хлопушка? - предположил я.

Меня окинули высокомерным взглядом и произнесли слово длинное и незнакомое:

- Калейдоскоп.

Я аж поперхнулся.

- Дорого?

- Четырнадцать рублей.

У меня оставалось двадцать с лишним. Быстро отсчитав требуемую сумму, я сунул деньги девушке и схватил рукой раскрашенную картонную трубку.

При ближайшем рассмотрении калейдоскоп оказался похожим на подзорную трубу. Я приблизил глаз к отверстию и обомлел...

Узор необычайной красоты предстал передо мной: изящный, многоцветный, слепящий каждой гранью и весь какой-то хрупкий, неземной, словно мечта недосягаемая...

Кто-то ударил меня по плечу - и узор распался...

- ...твою мать! - взревел я, отнимая калейдоскоп от глаза.

Передо мной стоял милиционер, рядом с ним - продавщица бакалейного магазина, прозванная местной шпаной за непомерную толщину "Жиркомбинатом". Как раз у нее полчаса тому назад я спер с прилавка только что истраченные на игрушки деньги, искренне считая при этом, что ворую у вора и, стало быть, поступаю благородно.

- Этот? - спросил милиционер.

- Он, - мстительно сжав губы, кивнула толстуха. - Он подлец.

- Сама подлюга, ворюга жирная! - заорал я, понимая, что оба чуда, которое держу я сейчас в руках, у меня отберут. - Че вам надо? Че привязались?

- Верни игрушку, - строго приказал милиционер, и протянул руку к калейдоскопу.

Я резко ударил его по руке, прижал свое сокровище к груди.

- Не дам, - сказал дрожащим от гнева голосом. - Не дам... Иди ты... Не дам... - и, размахнувшись сплеча, предупредил: - Сейчас вмажу... не дам.

Девичий голосок остановил ринувшегося было на меня милиционера:

- Не трогайте его! Это его игрушки! - крикнула продавщица. - Он их только что купил.

- Купил?! - взвизгнула Жиркомбинат. - Он купил? Инкубаторский?

"Господи, - подумал я. - И здесь попрекают сиротством!" - и с размаху влепил толстухе в ухо.

После, конечно, пришлось схватиться с милиционером. Отбиваться одной левой рукой было неудобно, а оставлять игрушки в магазине я не собирался. Но моему противнику пришлось-таки изрядно повозиться, в то время как бакалейщица-толстуха тут же с пола поднялась, сняла с ноги туфлю и пыталась ударить каблуком меня по морде...

Дверь распахнулась - и в камере возник Витек. Он неслышно поставил рядом со смертником чайник, пиалу и сахарницу с конфетами. Сверху положил круг краковской колбасы.

А потом, пятясь спиной, выскользнул вон.

Юлькин муж долго хохотал над рассказом, а потом спросил:

- Чем вся история кончилась?

- Чем? - пожал я плечами. - А чем она должна была кончиться?

- Ну... не знаю, - растерялся он. - Судили, наверное.

Брови мои непроизвольно дернулись.

- Вы такой кровожадный?

- Нет, но... драка все-таки ... с милицией... воровство опять-таки...

Он мне разонравился.

- Выговор ему дали, - вмешалась Юлька. - Ну и отработать деньги заставили в депо.

- А калейдоскоп и юлу мне оставили. Так Иван Иванович распорядился, - сказал я и поднялся из-за стола. - Спасибо за хлеб-чай, пойду.

- Да вы что?! - удивился хозяин. - Сейчас картошка стушится, бутылочку откроем...

- Нет, Юльк, - прервал я его. - Не повезло тебе с мужем. Куда ему до наших парней.

Глаза Юльки согласно блеснули.

Училищную братву хрупкие узоры калейдоскопа очаровали. Мало кому в детстве удалось вдоволь побаловаться подобной игрушкой, но после того случая калейдоскоп на целых полгода стал любимым развлечением ребят. Многие десятки игрушек были куплены в магазинах, изготовлены в мастерских, квадратные метры стекол разбились в мелкие осколки, снимались стоп-сигналы с машин, воровались разноцветные бутылочки в аптеках, все это крошилось, мельчилось, обменивалось и засыпалось в железные, медные, латунные, картонные и просто бумажные трубочки, а также в нарезанные в локомотивном депо лучшими токарями трубы, украшенные всевозможными узорами и травлеными надписями.

Я смотрел в волшебные окошечки тысячи раз, все искал и искал тот первый узор, такой необычайный, прекрасный и такой безнадежно хрупкий.

Но так и не нашел...

И тогда, идя сквозь анфиладу комнат Юлькиного дома, осторожно спускаясь по лестнице, я вспоминал тот прекрасный узор и думал, что какая, мол, я свинья, что схамил в чужом доме, обидел радушного хозяина. Но одновременно понимал, что иначе поступить не мог, ибо влюблены были в Юльку все наши охламоны и драчуны, сорви-головы, а выбрала она человека заурядного, скучного, не желающего даже понять, что человек должен быть просто добрым. Добрым, как дядя Вася, как Пушок, как Иван Иванович Круглов, который вскоре после этой истории ушел от нас, принял какой-то большой пост в Алма-Ате.

- Прощай, Юлька, - сказал я ей у калитки. - Очень жаль, что мы с тобою встретились.

Она не спросила почему. Наша Юлька всегда нас понимала.

- Прощай, Сашок, - ответила она. - Ты все такой же зубастенький, не изменился совсем. Тебе, наверное, очень трудно живется. Я рада за тебя, - и улыбнулась. - Прощай.

Закрыв калитку, Юлька пошла к дому. Взрослая, располневшая женщина, уже, в общем-то, и не Юлька, а Юлия Андреевна, классный руководитель одной из групп нового училища. Я не был в нее влюблен, как Кучемидзе, например, или Росляков. Я был всецело занят Левкоевой Светкой и как-то прошел мимо всеобщей увлеченности ею, но в тот момент, когда она уже поднялась на крыльцо и даже не оглянулась перед тем, как открыть дверь, мне вдруг на секунду показалось, что я потерял в жизни что-то важное и большое, не влюбившись в нее и позволив ей уйти к скучному и сытому мужу.

Потом, по дороге в гостиницу, я думал, что наше училище тем и отличалось от прочих детдомов, что нас обучали солидным рабочим профессиям. Мы были уже тогда старше своих ровесников. Все прочее, в том числе и уклад детдомовской жизни, не изменились: каждый из нас был частью товарищества, и "МЫ" по-прежнему довлело над каждым "Я". И это "МЫ" дрались и влюблялись все хором, звали доносчиков стукачами, сучатами и сексотами, били их, пытали, трусов презирали, ханжей ненавидели, а всякого рода "блатных", имеющих вельможных родителей и подсунутых к нам на бесплатные харчи, как, например, Аскара Утеулина, перевоспитывали одним нам известными методами.

Нам, в общем-то, повезло. Тем, кто вывалился из детдомовского котла по достижении пятнадцати-шестнадцати лет, очутился в мире деловых взаимоотношений, в мире, где товарищество заменил коллектив, где 16 часов в сутки тебя не контролируют сотни глаз - тем было труднее.

СКАЗКА О МЕСТЕ В ЖИЗНИ

- Сколько свободных в гостинице мест? -

Спросил он, взобравшись на пик Эверест".

Других смертников, знал он, в тюрьме по-прежнему били.

А его больше не трогали. Лишь почтительно молчали у двери, за которой странный их хозяин что-то пишет и пишет.

Лишь один старший лейтенант по кличке Жандарм двинул раз смертника в ухо на прогулке - тот и полетел носом в землю.

Руки скованные - дать сдачу не смог. Зато нашлись из надзирателей сердобольные - рассказали о случае начальнику - и тот перевел Жандарма в другой корпус.

Осколок четвертый

Что за прелесть наши малыши: наголо стриженные, ушастенькие, с широко вытаращенными глазенками, такие крохотулечки в ремесленной форме с блестящими пятнышками пуговиц и широкими черными ремнями от бляхи на животе. Нельзя без улыбки смотреть на марширующих первоклашек.

- Левой... левой... раз-два-три, - горланит мой одноклассник Валерка Смирнов, назначенный малышам в шефы. - Левой, левой... раз-два-три.

Идут они мимо нас такие серьезные, проникнувшиеся чувством единого локтя, чуть наиграно суровые, чопорные, с виду такие одинаковые... Только вдруг то один развеселит огоньком плутовских глаз, то осветит улыбка другое лицо.

- На ме-есте-стой!.. Раз-два... Нале-е... Во!.. Вольно.

Стоит стриженный ряд училищных новобранцев, стоит наша смена, дай Бог, последняя. Ведь и эти малыши - жертвы войны, ее подранки: у одних родители погибли в Корее, у других в Китае, у некоторых сидят или умерли в тюрьме. У двоих, говорят, литовские националисты всю родню вырезали... А у кого-то вот только пять лет тому назад расстреляли за политику... Мы, старшие, знаем о них все, боремся за право числиться их шефами, бегаем при случае к их корпусу: глазеем и выискиваем среди них того единственного, которого вдруг начинаешь любить, как родного, которого хочется приветить особенно, защитить - ищем для себя младшего брата.

- Смирно! - командует Смирнов при виде подходящего к строю директора училища.

Это уже новый директор. Его фамилия - Караваев. Он одутловат, ходит с тросточкой, симпатией у нас не пользуется, так как имел глупость в первый день своего появления в училище солгать, что охромел на фронте. А ложь та в тот же день открылась благодаря языку его жены - бабы вздорной, наглой, но занимающей важный пост - начальник отдела цен облисполкома, то есть бывшей по молодости подстилкой у работников обкома. Караваев - инвалид с детства, узнали мы, хромает всю жизнь. А еще он до нас был директором спецшколы для юных правонарушителей, а попросту - в тюрьме для детей.

Мне он особенно неприятен не тем даже, что я предчувствую, глядя на него, свою будущую судьбу. Лицом он очень походит на Николу-Чудотворца с бабушкиной иконы - той самой иконы, которая так строго смотрела на меня, когда я сидел перед гробом отца и не смел плакать, а лисьемордые старухи осуждали вместе с Николой-Чудотворцем меня за это. Противная харя, ненавистная...

Рядом с директором стоит женщина. Лет двадцати пяти, в модном платье-колокол, в кофточке с открытыми плечами и в совершенно неуместной в сентябрьскую жару менингитке. Приятная женщина, всем нам так и хочется с нею переспать...

- А вот и наши питомцы, - гордо произносит Караваев. - Тут и ваш сын.

Фигурка женщины застывает, руки нервно теребят ручку сумочки, глаза глядят испуганно, в уголках их слезы. Отчего? Желание наше познать ее в постели становится еще сильнее.

- Где... где он? - выдавливает она. - Они... они такие похожие.

Караваев кивает шефу, и тот радостно орет:

- Во-ольно!.. Разойдись!

И тут из дрогнувшей шеренги вылетает малыш, и попадает прямо в объятия матери.

Та облегченно плачет, вываливая из декольте объемную и сочную грудь.

Караваев гордо глядит по сторонам, довольный произведенным эффектом.

А мне вдруг стала не мила наша знаменитая черная ремесленная форма и внешняя одинаковость всех нас. Что-то кольнуло в наших сердцах, и все старшеклассники, присутствовавшие при этой сцене, сделали шаг к толпящимся и с завистью смотрящим на мальчика с мамой малышам.

- Тебя как зовут? - спросил я высокого худого мальчика с угрюмым взглядом исподлобья.

- Генка.

- А фамилия?

- Гузей.

- А я Саша Ярычев.

Пацан враз разулыбался во весь рот:

- А я знаю.

- Откуда?

Он удивленно таращит на меня глазенки и силится придумать какой-нибудь ответ. Но повторяет:

- Знаю.

Значит, тоже заприметил меня среди десятков старшеклассников, ждал, когда подойду, справлюсь об его имени, искал старшего брата.

И мы тут же разговорились.

- Что ж, заберут у вас парня? - спросил я.

- Почему? - удивился Генка.

- А вон, - показал я пальцем на малыша, берущего у матери из рук конфету. - Мать нашлась.

- А-а-а... - протянул он с плохо скрываемой неприязнью. - Этот... Его не заберут. Его к нам пристроили.

- Пристроили?! - поразился я. - В детдом?

- Она сдала его к нам.

Я медленно разогнулся, посмотрел на эту женщину. Красивая, нарядная, такое тело мять любому мужику в радость. И перстенек на пальчике - не бедствует, значит. Но желание переспать с ней исчезло.

Что-то изменилось в этом мире: нас разыскивали по всей стране, забирали из детдомов всякие тети, дяди, бабушки, дедушки, просто соседи и знакомые, а от них избавляются, их сдают, как вещи в стирку, устраивают, а потом навещают, кормят конфетами, целуют, чтобы исчезнуть опять...

Я взял Генку за руку и пошел с ним в сторону сквера.

- Вы куда? - крикнул нам шеф.

- Лишь бы отсюда подальше...

Вот, наконец-то и главная сказка...

СКАЗКА САТАНИНСКАЯ

(начало)

В тот день в Аду топили особенно жарко.

Заседал Вселенский Совет Сатаны. В полном составе он собирался последний раз так давно, что на планете Земля успела появиться, развиться, загнить и исчезнуть целая общественно-экономическая формация.

Черти вкалывали, как кочегары у паровозной топки.

Грешники в крутом кипятке смолы выли так, что чертям приходилось завязывать уши тремя платками. Даже блатным, сумевшим и здесь оказаться полезными нечистой силе, в тот день не было скидки. Отвыкши от тепла, они так визжали, что архангельские трубы, преобразующие крики боли в сентиментальные мелодии, не справлялись с нагрузкой и то и дело фальшивили.

Итак, заседал Вселенский Совет Сатаны. От Галактики и до Галактики толпились бесчисленные джины, демоны, ифриты и прочая пакость, не имеющая на Совете голоса, но желающая попасться на глаза великому начальству.

Слушалось дело Асмодея - демона ничтожного, со всех должностей уволенного, промышляющего на жизнь невесть чем, кривого, хромого, характера даже для Ада нелегкого.

Сам Асмодей сидел внутри магического круга, сотворенного из астероидов членами Совета, и с беспечным выражением на обезображенной шрамами физиономии занимался маникюром когтя на конце своего хвоста.

От обвинения выступал Вельзевул. Сообщив о Межвселенском положении, он затронул вопросы частного порядка, охарактеризовал деятельность нескольких сотен членов Совета, поздравил и выразил восхищение самому главе Ада, после чего рассказал, что некий демон Асмодей, адских прав лишенный и сосланный на Землю, совершил тягчайшее из преступлений - без разрешения членов Президиума Вселенского Совета Сатаны побывал в будущем этой планеты, вступил в контакт с аборигенами и обнародовал там вовсе ненужное сообщение о том, будто бы каждый человек этой планеты, будь то младенец либо беззубый старик - все они находятся под негласной опекой лиц, именуемых исчадиями Ада. Более того, Асмодей заявил, что именно подчиненные Сатаны наделили людей разумом, и в доказательство тому привел следующие примеры:

ПЕРВОЕ: Стоунхендж - циклопическое каменное сооружение, расположенное на юге Англии на Солсберрийской равнине и построенное в 1900-1600 годах до нашей эры, являвшееся астрономической обсерваторией еще людей каменного века.

ВТОРОЕ: Каменные скульптуры острова Пасха высотой с трехэтажный дом и весом до двадцати тонн, вознесенные на неприступные скалы неведомым людям способом.

ТРЕТЬЕ: Календарь индейцев майя, более совершенный, чем календарь европейцев 20 века...

Перечень доказательств, приведенных землянам Асмодеем, Вельзевул зачитывал несколько световых суток.

Члены Вселенского Совета терпеливо слушали.

В заключение Вельзевул потребовал от Совета абсолютного уничтожения демона Асмодея вплоть до состояния космической пыли и разбрасывания оной по всему межгалактическому пространству с плотностью не более одного атома на кубический километр.

Адвоката в Аду не полагалось. Поэтому защищать Асмодея мог лишь он сам.

Но тот помалкивал да скоблил напильником коготь хвоста.

- Правду говорят о тебе, Асмодей? - крикнул кто-то из дальних рядов.

- Правду, - согласился демон. - С похмелья и не такого нагородишь. Ловко земные шельмы самогон гонят. И ароматен, и ядрен.

И далее, сколь ни настаивали члены Совета поведать им подробности совершенного преступления, слов раскаяния от Асмодея они не услышали.

- Я секретов не держу, я ими со всеми запросто делюсь, - говорил он, и принимался перечислять рецепты самогона бурачного, пшеничного, ячменного, картофельного, сливовицы, шнапса и прочих хорошо известных в Аду напитков.

В заключение взял слово сам Сатана.

- Уважаемые члены Вселенского Совета! - начал он. - Миллионы и миллионы лет мы торчим в межгалактическом пространстве, подсиживаем друг друга в канцелярских креслах, курируем обитаемые миры, помогаем по пустякам и вылавливаем товар для наших котлов, называемых землянами звездами. Сколько общественно полезного труда и времени затрачено на это!

Члены Вселенского Совета согласно закивали головами. А Сатана продолжил:

- Демон же Асмодей не стал заниматься всем этим. Своим проступком он навел меня на мысль, что нам нужно заниматься более важным делом. А именно - курировать каждое мыслящее существо Вселенной, следить за ним с момента порождения до момента смерти. Пусть каждый из нас выберет себе по индивидууму из числа землян в качестве общественной нагрузки, и следит за ним. Повторяю: все, все без исключения.

- А сам? - не удержался от вопроса Асмодей.

- Я тоже выберу себе кого-нибудь с Земли. Если, конечно, Асмодей не возражает.

- Не возражаю, - великодушно разрешил Асмодей. - Только с тебя пол-литра. По земному закону.

На том и порешили.

Были, конечно, и несогласные во главе с Велепсом, но им было отказано, их строго предупредили, намекнули на лежащие в Сатанинском сейфе компрометирующие доказательства - и в результате предложение Сатаны было принято единогласно.

Спустя несколько лет Сатана признался, как бы между прочим, Мефистофелю:

- Пожалел я Асмодея. Чего спьяну не сболтнешь. А мысль он подал, вообще-то, верную. Ни одного тунеядца не осталось в Аду - все теперь следят и доносят. А потом... этот Стоунхендж... сам я себя возьми!.. Ведь и вправду я к его постройке руку приложил...

А еще за стеной камеры смертника слышен был грохот строительных машин. Это, как рассказали ему, расчищают площадку под церковь. В областной газете "Знамя труда" он прочитал ответ местного попа - отца Бориса - на статью в казахской газете "Енбек Туы", где русских бранили за то, что строят они церковь рядом с тюрьмой, на месте захоронений расстрелянных в 1937-1953 годах "врагов народа". Поп написал, что церковь Христова милосердна и ставит храмы именно там, где люди страдают.

Смертник улыбнулся, прочитав эти слова.

- Разве ж это страдание - сидеть в тюрьме? - сказал вслух. - Тяжко, трудно, изматывающе - да. Но страдания... - и покачал головой. - Нет. Страдания - это совсем другое...

Длинная дощатая уборная стояла в глубине училищного двора. Малыши, по идиотскому распоряжению вездесущего Караваева, ходили строем к этому сооружению два раза в день для отправления естественных надобностей.

В такой-то неподходящий момент одно из двенадцати посадочных мест оказалось занятым мною. Здесь произошла наигнуснейшая история в моей жизни.

Но прежде, товарищи члены Верховного Суда, давайте отвлечемся.

Давайте вспомните, какими нежными и открытыми были души ваши в детстве, как вы умели переживать и сопереживать, какими лихими и удалыми были ваши поступки, как всех вас все касалось, и как каждое событие впивалось в ваши обнаженные нервы, как вы верили всему, что вам ни скажут, даже собственным вракам, как велики были ваши радости и беды, как искренне вы раскаивались, как много было заложено в вас чистого, непорочного, более того - священного, которое несли вы в себе, словно хрустальный кувшин с родниковой водой, сквозь все детство до юности, пока не столкнулись с миром взрослых - и кувшин тот разбился, а вы стали спокойнее, солиднее, научились многого не видеть, а если жизнь ткнет в грязь носом, то часто, очень часто вы уже стали отворачиваться, научившись говорить, что этого не было и нет, и быть не могло. Так вам стало жить выгодней, спокойней. И теперь вы, граждане судьи, и не замечаете, как ложью своей вы предаете самих себя - тех юных, еще не искушенных, пока еще порядочных Человеков.

Двенадцать мальчишек в черной ремесленной форме (у некоторых из-под брюк виднелись белые завязки от кальсон) деловитой шеренгой вошли в туалет и мигом оседлали вырезанные в дощатом настиле отверстия.

Один остался стоять прямо передо мной, не решившись меня побеспокоить. В нем я узнал того самого мальца, пристроенного мамашей с конфетами. Испуганные глазенки с белесыми ресницами, округлое загорелое личико - вот и все приметы.

- Сейчас, сейчас... - заторопился я, зная, что на предназначенную процедуру я имею времени вдоволь, а малышам Караваев выделил четыре минуты.

- Ничего, - мотнул он головой. - Мне не надо. У меня запор.

Я облегченно вздохнул - моя ситуация была обратной.

Малыш остался стоять, прислонившись плечом к беленой по дереву стене, разделяющей нашу двенадцатидырочную часть уборной от смежной - персональной, для преподавательского состава. Выходить из туалета малышам приказом Караваева предписывалось тоже гуртом, то есть пацан обязан был стоять в пропитанном миазмами и хлоркой помещении до приказа выйти на свежий воздух.

Выражение лица его было грустным. Чувствовалось его одиночество в нашем присевшем коллективе.

Я хотел сказать ему, что он испачкает форму о побеленные известкой доски, но потом передумал - и так уж испачкал.

В дверь персональной части туалета кто-то толкнулся, потом догадался ее все-таки потянуть на себя и вошел, звякнув крючком.

Все сразу затихли.

- Эй! - позвал тихим шепотом какой-то дальний от меня сиделец стоящего малыша. - Посмотри, - и палец его указал на дырку от выпавшего сучка в доске перегородки между туалетами сантиметрах в тридцати от пола.

Грустящий пацан оторвался от мыслей, испуганно затряс головой.

- Посмотри, говорю! - грозно приказал сиделец.

И пацан покорно наклонился к отверстию.

- Ну, как? - сладострастным голосом спросил сиделец. - Баба?

Пацан кивнул.

Сиделец наскоро мазанул куском газеты по заду, вскочил и принялся торопливо застегивать штаны.

- Вот это да! - восторженным шепотом зачастил он. - Чур я первый! - и ринулся к дырке.

Оттолкнул пацана, наклонился глазом к ней.

Пока я справлялся с газетой, поднимался и спешно застегивал ремень, ошеломленный при этом всем происходящим, совершенно растерянный и не знающий как поступить, бывший сиделец успел полюбоваться зрелищем, оторваться от отверстия и, расширив оловянные глазки свои, раззявя слюнявый рот, сказал с какой-то особенной пакостной сладостью в голосе:

- Бля-а-адь!... Настоящая бля-а-адь!.. Вся п... в крови...- потом показал пальцем на застывшего рядом с ним пацана, добавил: - Его мать.

Со всей силы ударил я в ухо эту сволочь. Поймал за шиворот на лету, швырнул к двери, пинком заставил продолжить полет по улице. Ринулся было следом, желая убить, уничтожить пакостника, но уже снаружи кто-то обрушил на меня свое семидесятикилограммовое тело и прижал к стене уборной.

Сделав две-три попытки вырваться, я стал успокаиваться. Держал меня у стены шеф малышей - Валерка Смирнов. Было и стыдно, и противно, и растерянно, и гадко на душе, смотреть в глаза ему не хотелось.

"Сиделец" орал благим матом, катаясь по пыли возле туалета. Вокруг него толпилась шушера, оглашая воздух воплями не знающих о причине конфликта людей. А спустя какие-то секунды возник, как черт из табакерки, и сам Караваев.

Он тут же принялся кричать, махать перед моим лицом клюкой, грозить тюрьмой. Но я с безразличным лицом отмахнулся от него и произнес без всякой злобы в голосе:

- Пошел на хер. Зашибу.

Караваев остолбенел, стал ловить ртом воздух.

Пришлось объяснять:

- Идите в свой кабинет. Я сам к вам приду.

Оглянулся вокруг - малыша, оскорбленного пакостником, не увидел.

- Где он? - спросил я шефа.

- Кто?

- Ну, такой, плюгавенький.

- Какой плюгавенький?

- Ежков, - подсказал один из пацанов. - Тот, что в дырку глядел? Вон туда побежал.

Я, за мной Смирнов, а там и вся остальная пацанва, рванулись в сторону спального корпуса.

- Ежков!.. Ежков!.. Ежков!... - звенело эхо голосов по зданию. - Ежков!.. Ежков!..

"Господи! - думал я, носясь из комнаты в комнату. - Что за дурацкие порядки: гнать детей строем в туалет и не воспитывать в них качеств более важных: совести, например".

- Ежков!.. Ежков!..

Ноги понесли меня в сторону умывальной комнаты.

Длинный строй трехлитровых литых из алюминия умывальников, жестяное корыто под ними, деревянный обрешетник на мокром кафельном полу - все это ужасающе далеко тянулось от дверей до окна и печи, где на перекладине для сушки половых тряпок висел, дергаясь в ременной петле, мальчуган.

Долго, бесконечно долго преодолевал я эту комнату, долог был мой прыжок, как-то слишком долго цеплялся я за палку, виснул на ней, а потом падал вместе с обломками, ловя на лету маленькое тельце с липкой от пены изо рта головой.

- То была не она! Не она! Не она! - кричал я. - То была совсем другая женщина!

Знакомый Голос ехидно хохотнул и спросил:

- А сказочка какая теперь будет?

- Никакой, - ответил он.

- Как так?

- А так... Не до сказочек.

- И то правда. Судьба это к тебе постучалась. Ишь как вышло - из туалета вывернулась. Самое для тебя место.

Смертник пододвинул к себе бумагу, огляделся.

- Не в том дело, - сказал, обнаружив, что в камере он все-таки один. - О другом думаю.

- О чем другом, если вон - и Ежков появился.

- О чае, - показал на стол. - О колбасе, о конфетах проклятущих... - вздохнул. - Как себя с вертухаями я вел. Барин - ни дать, ни взять. Так на душе паскудно, что хоть пальцы - в рот, и себя - наизнанку.

- А смысл?.. Даже если бы не ел - все равно уж взял.

- В том-то и дело, в том-то и дело...

- Наш ты теперь. Наш.

Смертник взял ручку, поднес перо к запястью.

- А это зачем? - сказал без всякого выражения Голос. - Кому что докажешь?

В камере выключили свет - и Голос обрел плоть.

Смертник положил ручку на стол и ответил:

- Ты прав. Я допишу. До конца.

- Не в этом дело, - заметил Голос. - Ты сейчас думал: зачем Ежкова встретил? Может, не приди ты в тот туалет, судьба бы сложилась иначе?

Смертник шагнул к нарам, плюхнулся на них. Сказал вслух:

- Херню порешь.

- И то правда, - согласился Голос. - Тогда ты еще не был нашим...

Осколок пятый

Ежков и Гузей все-таки подружились. Мое покровительство к обоим повлекло за собой взаимный интерес пацанов, затем взаимную приязнь. Ежков приобрел защитников и покровителей в нашем с Генкой лице, стал меньше страдать от ненависти сирот-однокашников, а вечно голодный Гузей теперь имел возможность пользоваться посылками своего нового друга. Детское сознание не особенно обременено постулатами моралистического плана, потому такие отношения вполне сходили за дружбу.

До определенного момента так думал и я. Честно признаться, особого внимания уделять им я не считал нужным - постоянные ссоры и примирения с Мальвиной отнимали массу времени, походы в кино, на танцы и на концерты требовали денег, которых нам в училище не давали, потому что мы были на полном государственном обеспечении. Поэтому я с первого года обучения еще подрабатывал и дворником - мел асфальт вокруг КОР-клуба. Встречался с пацанами не часто, но когда встречался, с удовольствием играл с ними, позволял себе побаловаться, поозорничать, и чувствовал себя в такие минуты на вершине блаженства.

Я считал, что знаю своих питомцев, знаю все о них, и поэтому слух о том, что Генка Гузей пустился в бега, застал меня врасплох. Разумней всего было бы узнать о причине побега у Вовки Ежкова.

- Нельзя, - сказал мне все тот же Валерка Смирнов. - Ежков наказан.

- За что? - удивился я.

- Он знает, где прячется Гузей.

Наказывать человека за то, что тот не желает предавать друга? Тут было чем возмутиться.

- Вот и пусти меня к Володе, - сказал я, сжимая кулаки.

После случая в уборной Смирнов меня побаивался. Мне даже передавали, что он вслух удивлялся тому, что меня не исключили из училища. А не выгнали меня потому, что Караваев решил дело замять - попытка самоубийства учащегося говорит не в пользу учебного заведения и его начальства. Он настолько испугался последствий, что отменил свой приказ о походе строем в туалет. Я же правоту свою чувствовал и презирал директора и шефа не меньше, чем "сидельца", с пакости которого начался весь этот скандал.

Кстати, "сидельца" этого звали Пашкевичем Вовкой, и он сейчас работает секретарем какого-то из райкомов партии в Южном Казахстане.

- За этот класс отвечаю я, - заявил Смирнов. - Это я наказал Ежкова.

Он, видишь ли, изволил наказать, сукин сын!

Схватив шефа за шиворот гимнастерки, я с силой швырнул его мордой о стену. Дорога в спальню второклассников была свободна.

Зашел - никого.

Четыре длинных рядя аккуратно заправленных кроватей, темно-синего цвета тумбочки, свежевымытые полы, голые окна с прозрачными, как слеза, окнами...

Потом до меня дошло, что на нескольких кроватях нет простыней, а одеяла лежат прямо на матрасах. Подбежал к окну - так и есть: связанные простыни длинным жгутом висят снаружи здания. До земли, по виду, оставалось метра два. Недурной акробатический номер для восьмилетних пацанов.

Резко развернулся и побежал к выходу.

В дверях встретился Смирнов с окровавленной мордой. На ходу ударил ему в зубы, продолжил бег.

На крыльце столкнулся с директором.

- Опять тут ты?! - заорал Караваев. - Если что случится, всегда Ярычев тут!

- Ежков сбежал... - выдохнул я. - Доигрались, падлы.

- Как сбежал? - охнул он и привалился спиной к стене, клюшка выпала из его руки. - И он?.. Не может быть.

Безвольный, слабый духом человек, живущий за счет авторитета должности жены, чем он мог помочь в этой ситуации? Было бы даже смешно просить у него совета.

- Может, - сказал я. - Вопрос только, куда он убежал.

- К Гузею? - осторожно спросил Караваев.

- К маме, - поправил я. - Куда ему еще идти? К маме.

Лицо Караваева из растерянного сразу стало строгим.

- Ярычев! - строго произнес он. - Пойдешь к ней домой и приведешь назад мальчика. Я дам адрес.

Но комната Ежковой оказалась закрытой. Соседи по коммунальной квартире сказали, что ни матери, ни мальчика они сегодня не видели.

Не дала результата и наша с Валеркой Смирновым двухдневная засада во дворе двухэтажного дома напротив стадиона "Локомотив".

Домой возвращалась "пани Ежкова" (так ее называла местная шпана - дом был набит коммуналками) всегда поздно, всегда одна, на вопрос о местонахождении сына оба раза спокойно отвечала, что он в училище, и не высказывала никакого интереса по поводу наших вопросов.

Откуда было знать нам, что рядом с нами, уже взрослыми людьми, существовал иной мир - мир наших малышей, которые не принимали нас до конца, не доверяли, боялись даже - и в этом была наша общая, всех взрослых, вина. Осознали мы это несколько позже. А в те два дня, что воспитатели и старшие учащиеся искали исчезнувших малышей, мы как-то не обращали внимания на то, что порции в столовой малышами съедаются не полностью, а тарелки остаются чистыми даже от перловки, что карманы одноклассников наших беглецов полны съестным, и что перебрасываются мальцы между собой таинственными взглядами - нам всем было не до них, у нас было ЧП, которым заинтересовались даже в Алма-Ате.

Обнаружили беглецов на третью ночь.

Два милиционера, освещая путь фонариками, прочесывали чердак двухэтажной столовой.

- Смотри, - сказал один, направив луч в сторону груды хлама за трубой. - Ботинки чьи-то... - сделал шаг вперед, и тут же отшатнулся от отчаянного крика, полоснувшего по ушам:

- Генка! Беги! Милиция!

В тот же миг из-за трубы вылетели две детские фигурки и понеслись, сломя голову, к слуховому окну. Раз, два - и они уже на крыше.

Милиционеры бросились следом.

Один малыш поскользнулся на мокрой жести, упал. Второй помог ему подняться и, подставляя плечо хромающему товарищу, повел его к пожарной лестнице. Хромающий уже начал спускаться, когда к ним подбежал милиционер. Отставший малец круто развернулся к милиционеру лицом, закричал диким голосом:

- Не подходи!.. Не подходи, говорю!.. Спрыгну! Во- бля буду! - и полоснул себя указательным пальцем по горлу. - Не подходи, падла!

Милиционер прыгнул и на лету подхватил падающего за ограждение крыши пацана. За его ремень тут же ухватился второй милиционер, удержал обоих.

- А-а-а!!! - кричал пацан. - Атпусти!.. А-а-а!!! Ежков!.. Беги!

Когда на этот крик мы выскочили из общежития и примчались к столовой, одного мальчишки там уже не было.

Милиционеры спускались вниз с мешком в форме человека. Было трудно узнать в этом существе с безвольно болтающимися руками и ногами Генку Гузея, такого еще недавно активного и жизнерадостного.

- Где Ежков?! - закричал почему-то оказавшийся вечером в училище Караваев. - Где Ежков, тебя спрашивают?! - и замахнулся на мальчика клюкой.

Я сделал шаг вперед и вырвал у него палку.

- Не лезь! - строго прошипел я. - А то и жена тебе не поможет.

- Где Ежков? - снова заорал директор, продолжая махать руками и даже не заметив, что трости в руках у него нет.

Я мигнул ребятам - и те, ухватив взбешенного Караваева под мышки, оттащили его в сторону.

- Р-разойдись! - рявкнул я так, что круг любопытных разом расширился, оставив внутри лишь меня с Генкой и обоими милиционерами.

- Гена, - сказал я, улыбаясь как можно приветливей. - Идем со мной. Это я - Саша, - и протянул к нему руку.

- Н-Н-Н-Е-Е-Т! - взвизгнул мальчик на высочайшей ноте страха. - Н-нет!

Пацан припал спиной к бедру милиционера и смотрел на меня с ужасом.

- Гена, что с тобой? - удивился я, но руку убрал.

Второй милиционер подошел ко мне сзади и негромко сказал на ухо:

- Непонятно. Я, грит, блядью буду, а потом то кричит, то как мертвый.

- Никому об этом не говорите! - торопливо и также шепотом попросил я. - Никому. Пожалуйста.

Милиционер кивнул. Похоже, он тоже знал что означают эти слова... Человек, нарушивший божбу "бля буду", должен поплатиться за то либо зубами (если при этих словах он щелкал пальцем по ним), либо жизнью (если проводил пальцем по горлу).

Воровской закон этот, невесть каким образом заплутавший сюда из одесско-ростовских малин и вертепов, усиленно культивировался среди младшеклассников. Считалось даже каким-то особенным шиком подкрепить таким образом любое свое утверждение, зная наперед, что уж чем-чем, а парой зубов за брехню можно и без божбы поплатиться. Но чтобы жизнью?!

Видимо, в детской среде, мире наших малышей, бравада с божбой и глупые выходки настолько закрепились, что видоизменились до изначального примитивного бандитского уровня. Слова "бля буду" звучали у них, как приговор...

- Отведите его в медпункт, пожалуйста, - попросил я милиционера. - Вас он, как будто, не боится.

Потом обернулся к стоящим вокруг старшеклассникам.

- Ребята, - сказал им, - пара человек пусть поохраняет Гену от Николая Михайловича, - кивнул в сторону молча таращащегося на меня Караваева. - Кто пойдет?

Вызвались Валерка Росляков и Сашка Толубаев.

- И вообще... топайте-ка все спать, - закончил я.

Мое право приказывать в этом случае было принято безоговорочно - через несколько минут все разошлись. Остались лишь директор да Толубаев с Росляковым.

Я поднял с земли трость, подал ее директору.

- Возьмите, Николай Михайлович. И идите-ка домой... - сказал, потом сделал паузу и продолжил: - Пока история эта утрясется, вы поболейте, останьтесь дома. А с замами вашими мы столкуемся.

Караваев согласно кивнул и опустил голову.

- Проводите его, ребята.

- А сам? - спросил Росляков.

- Пойду Ежкова искать. Я, кажется, знаю, где он...

Они ушли, а я вышел на улицу за ворота, снял гимнастерку и долго мылся под колонкой, чувствуя, как постепенно расслабляются мускулы, освобождаются от напряжения последних дней. Лишь когда тело остыло, стало деревенеть на ветру, и "гусиная кожа" покрыла меня от шеи до брючного ремня, одел на мокрое тело гимнастерку, перепоясался широким ремнем, убрал спереди складки и пошел широким ровным шагом в сторону вокзала.

Да, кроме, как к матери, теперь Ежкову идти некуда.

Зашел начальник тюрьмы.

Он молча взял последние листки Прошения, присел на край нар, внимательно прочитал написанное. Потом так же молча вернул листки смертнику. А заодно достал из кармана новые карандаши.

- Пиши так... - сказал он. - Бумага стерпит.

Поблагодарив его, смертник решил дописать сказку...

СКАЗКА САТАНИНСКАЯ

(окончание)

Асмодей был назначен столоначальником, и с горя запил.

А Сатана выбрал на всей планете Земля одного человека.

И этим человеком был я...

А потом лег спать.

Продолжил лишь после обеда...

- Посмотрите! Посмотрите, что вы с ним сделали! - запричитала "пани Ежкова", едва я возник на пороге ее квартиры. - Вот! Вот, полюбуйтесь!

Разбуженный мальчик испуганно вжимался в постель, пытался натянуть на голову одеяло. Но мать тянула другой конец на себя, пока не вырвала одеяло из его рук и швырнула на пол. Потом задрала на животе Володи майку, обнажив желтый от недавних синяков и кровоподтеков живот.

- Смотрите! Смотрите на свою работу! - кричала она. - Смотрите, изверги! Фашисты! Смотрите! - продолжала она, обращаясь ко мне во множественном числе. - Все смотрите!

В дверь стали заглядывать разбуженные ее криком соседи.

- Смотрите! Любуйтесь! Думаете, это вам пройдет? И не надейтесь! Думаете, раз его отца Гоминдан убил, так и заступиться некому? Советская власть, она все видит, она вам покажет!

Голосила она на одной ноте, словно заведенная, при этом не чувствовалось ни возмущения, ни боли за сына, а какое-то спокойствие, методичность в этом крике, будто выполняет она обязательную, но скучную работу.

- Заткнулась бы, что ли, - громко сказал я, и, пока она от удивления захлопнулась и искала нужные слова, обратился к Ежкову: - Пойдем отсюда, Володя. Заклюют тебя здесь.

Ежков согласно кивнул, стал подниматься с постели.

- Не пущу! - возопила мать. - Никуда не пущу! Не пущу-у-у!!! - и слезы брызнули из ее глаз.

Она ничком упала на кровать, зарыдала.

"Ч-черт! - подумалось без злобы. - Что за ночь такая - сплошные истерики. Я уже устал сочувствовать всем".

И тут впервые услышал:

- А ты как хотел? Суешь везде свой нос - вот и получай.

Говорили только для меня. Говорил чей-то ясный и отчетливый Голос. Но слышал его только я. И не видел говорящего.

Мне бы удивиться, задуматься над этим, но было некогда: женщина плакала, соседи глазели, а мальчишка в растерянности не знал как ему поступить.

- Где тут у вас вода? - спросил я у соседей.

Показали.

- Тогда давайте ведро сюда, - приказал я уже более уверенно. - А сами топайте по своим комнатам. Поревут и без вас.

Один сосед сбегал быстро на кухню, приволок оттуда полное ведро воды и кружку. Остальные послушно разошлись. Но не спали, я думаю, прислушивались.

Я же зачерпнул кружкой воду и поставил ее на стол.

- Вас сверху полить? - спросил. - Или ртом пить будете?

- Что? - приподняла она заплаканное лицо.

- Пить будете?

Она согласно кивнула. Схватила поднесенную к губам кружку, принялась жадно пить.

Я присмотрелся к ней. Красивая баба. Но не настолько молодая, как показалась мне в первый раз - когда стояла она перед строем первоклассников и не сумела разглядеть сына. Сейчас, после слез и без косметики, я бы дал ей за пятьдесят. А сыну - восемь. Чего ж так поздно рожала, дура? А может и не ее вина. До войны была "героика буден", всякие там ударные пятилетки, в войну - не до замужества. Или веселая жизнь была, как у всех красавиц, только за сорок лет и спохватилась. Мужа вон Гоминдан убил. Значит, в Китае была.

- Вот что, - сказал я, едва кружка опустела. - Лично мне эта волынка надоела. Вы немного помолчите, а я с Володей поговорю. Договорились?

Она кивнула и икнула.

- Вот и хорошо.

Я взял пацана за плечо, повернул его лицом к себе.

- Тебе тоже воды?

Он отрицательно покачал головой.

- Тогда не ной, а отвечай. Кто тебя бил?

Мальчик молчал. Брови его насупились, взгляд буравил пол.

- Ты мне в молчанку не играй, - сказал я. - Кто тебя бил? Шеф?

Мальчик молчал.

- Слушай, Володя... - вовсе не обиделся я. - Ты что, не доверяешь мне? Пойми ты, балда, признаешься мне - это не будет доносом. Я же свой.

Говорить своим - не значит доносить. Это он знал.

- Тебя шеф бил?

Малыш кивнул.

Его кивок был подтверждением того, о чем я и сам уже успел догадаться. То ли где-то слышал о подобном краем уха... А может, понял, что побег ребят был совершен неспроста, что виновны в нем Смирнов и Караваев.

- Понятно, - сказал я. - Больше мне ничего от тебя не надо. Ты где будешь сегодня спать: у матери или в училище?

Мальчик пожал плечами. Теперь, когда главное было сказано, ему было все равно.

Помолчали. Каждый думал о своем. Думал отрешенно, самозабвенно, как думают о самом важном в жизни - о своем месте в ней.

- Можно, он останется у меня? - сказала женщина, глядя на меня преданными глазами.

Я промолчал. Решение должен был принять пацан сам.

- И ты тоже останься, Саша, - тихо попросил Ежков.

Я улыбнулся и согласно кивнул. Потом окинул взглядом комнату: стол, кровать, два стула, печка и шкаф. Единственным удобным местом для меня оставался тонкий, сплетенный из разноцветных тряпичных лент, половик.

На него я и лег, едва протиснувшись между кроватью и стульями у стола.

Женщина собралась было возразить, но я строго глянул на нее и поднес палец к губам. Она поняла: лишние звуки лишь взволнуют мальчика, а он сейчас находится как раз в том состоянии, когда ему нужно, просто необходимо кому-то выложиться.

Так и произошло...

Длинным и мучительным показался нам рассказ Володи. Мальчик и сам очень устал, но уснуть позволил себе только после того, как были поставлены все точки над "i".

Вкратце его история выглядела так...

Младших классов к этому году накопилось шесть: 2-А, 2-Б, 3-А, 3-Б, 4-А, 4-Б. В каждом - по двадцать-двадцать четыре человека. При каждом классе было по одному-два шефа. В обязанности им вменялось помогать в работе воспитателям на правах внештатных пионервожатых. Повторяю, это место ценилось у старшеклассников, так как шефы пользовались рядом льгот - освобождались от дежурств по уборке своих комнат, например, и правом ежедневного контакта с малышами. Лучших из нас выбирал Караваев лично и приставлял к детям.

Но шесть классов - это еще и шесть коллективов, при том коллективов, имеющих великовозрастных руководителей, которые становились полноправными правителями в детском корпусе на целую ночь. Обойтись без соцсоревнования им было нельзя.

Караваевым была организована балльная система, благодаря которой каждую неделю объявлялся класс-победитель. Здесь учитывалось все: и количество замечаний в рапортичке на уроках, и среднеарифметическая оценка, как признак успеваемости всего класса, и занятия на ОПТ (общественно полезным трудом), и многое другое.

Тут-то и проявили себя шефы. Они организовали школы доносчиков среди малышей, выбирали особо доверенных, и дети заносили в особые тетрадки те шалости одноклассников, которые не попадали в официальные документы: кто-то рассказал скабрезный анекдот, кто-то сделал пугач и выстрелил в него, кто-то онанировал ночью в спальне, кто-то, стоя у классной доски, строил рожи и смешил остальных, и так далее, и тому подобное. Эти же доносчики являлись как бы свитой шефа, могли позволить себе все те вольности, которые были запретны для остальной части класса.

Меры, предпринятые шефами в своих коллективах, могли бы дать весьма ощутимый эффект, если бы имели шефы дело со взрослыми, а не с детьми. В конце концов, вся страна наша - это зона за колючей проволокой, все привыкли к тому, что они кому-то вечно должны, обязаны отчитываться и постоянно нести наказания.

Но дети живут сиюминутными страстями и не слишком заботятся даже о таком недалеком будущем, как ближайшая ночь, например, когда за малейшую провинность придется платить: стоя голыми коленями на соли, на колотом горохе или, того хуже, на сухих хлебных крошках, от которых потом ноги распухают и нарывают (приходится по ночам ножом выковыривать хлеб из-под кожи), держа стул над головой или просто подставляя свои животики под кулаки шефа. Дети быстро привыкли к такой шефской заботе, и порой вслух мечтали о том, как и они вырастут и сами станут шефами. Вот отведут душеньку!

Мальчик спал, его мать периодически шумно вздыхала. По всему видно было, что ей хочется что-то сказать, но она боится разбудить сына и сомневается: сплю ли я? А если и не сплю, то буду ли ее слушать.

- Говорите уж, - буркнул я.

- Боже мой! - произнесла она с совершенно неуместным пафосом. - Зачем только отдала его в это проклятое училище? Думала, ему там лучше будет, сытнее, во всяком случае. Что у меня за зарплата? Четыреста семьдесят рублей... Попробуй проживи на них вдвоем. И сама еще молодая... Вы знаете, как у нас относятся к матерям-одиночкам?

- Не надо, - попросил я. - Не оправдывайтесь.

- Да, конечно, - тут же согласилась она. - Я его теперь возьму оттуда.

Я приподнялся на локте и посмотрел снизу в сторону кровати.

Она сидела у стены, поджав колени к подбородку, освещенная светом уличного фонаря. Ночная белая рубашка ниспадала складками, лицо казалось бледным и походило на памятник - красивая голова на мраморном постаменте.

- Теперь-то и не стоит, - сказал я. - Теперь он уже обязан быть в училище. Обязан. Понимаете? А то в такое никто не поверит.

- Плетью обуха не перешибешь, - слабо возразил памятник. - Кому это надо - шум поднимать?

Я вновь лег на пол, помолчал немного, раздумывая, какими словами можно переубедить ее, потом сказал:

- Тогда я вас убью. Там ведь кроме вашего сына еще сто малышей, и все они несчастны не менее его.

Женщина долго не отвечала. Я лежал, прислушиваясь к мерному дыханию спящего Володи, ждал, что она скажет, она должна ведь что-то сказать, не может ведь промолчать после таких слов.

- А сын уже спит, - сказала она наконец. - Доверяет вам. И я доверяю.

Голос молчал... Он был где-то в камере. Смертник ощущал его массу неподалеку, но, привыкнув, что первым разговор начинал собеседник, вслух ничего не говорил. И лишь ждал...

Но Голос молчал...

И тогда он понял, что это - не дракон, что Голос лишь подделывается под голос дракона, того самого трехголового чудовища, что восседает на трех креслах с гербами СССР, вырезанными на спинках, перед покрытым кумачом столом и зовется судом.

Сколько уж раз он представал перед этим чудовищем? А все не уставал поражаться безгласности боковых голов, тому, что их мнение мало чем отличалось от мнения основной головы - центральной.

Она всегда права - и потому центральную голову он всегда называл правой.

- Ты дальше пиши, - сказал уже совсем другой Голос. - И про мать Ежкова больше не пиши.

- Почему?

- Сам догадаешься.

И смертник остался в камере один.

Других шефов били другие, а Валерку Смирнова бил я. Бил от души, бил со всей силы, с оттяжечкой, бил так, что после у меня сердце устало и руки болели, но я отдыхал и снова бил, бил, пока ребята не взломали дверь и не выволокли нас на улицу, и уже там оттащили меня от подонка.

Потом Смирнова отвезли в больницу, а я, отдышавшись и умывшись, направился к медпункту.

У дверей стояла машина скорой помощи. Трое мужчин в белых халатах и два милиционера переругивались с ребятами, поставленными мною для охраны Генки. Замполит училища Самсонов Николай Самсонович, курчавый, рыжий великан с ярко-голубыми глазами, стоял чуть поодаль и молча наблюдал за происходящим. Ему, как видно, было все известно.

- Это вы их вызвали, Николай Самсонович?

- Здравствуй, Саша.

- Ладно, - проигнорировал я. - Вы их вызвали? - кивнул в сторону милиционеров.

- Думаю, Караваев.

Высокий, широкий, непомерно толстый, он говорил столь внушительно, что даже предположения, высказанные им, звучали как строго проверенные факты.

- П-п-понятно, - сказал я, вспомнил прежнее место работы нашего директора - и вывел резюме: - Тюремщик - он тюремщик и есть...

Подошел к ребятам, продолжающим пикироваться с милиционерами.

- Эй, послушайте! Послушайте, говорю!

Милиционеры обернулись.

- Сваливали бы вы отсюда. А то сейчас нашу ораву позову - они вам мигом накостыляют.

- Но... там сумасшедший, - возразил один из врачей. Остальные с интересом рассматривали меня.

- Так что ж? - спросил я. - Позвать ребят?

Дверь белой с красным крестом машины распахнулась, в проеме показалась седая мужская шевелюра. Ниже светились глаза - точь-в-точь такие же, как у Пушка.

- Молодой человек, - обратился ко мне Псевдопушок. - Грозить не в ваших интересах. Нас по телефону вызвал ваш директор...

Но я не позволил ему продолжить:

- Мне наплевать, что этот гад вам позвонил. Мы вас не вызывали - и уматывайте.

Нерешительность врачей была мне понятна. За несколько недель до этого братва нашего училища выдержала осаду отделения милиции, явившегося в наши стены с целью уничтожения портретов и бюстов Сталина, натыканных, как полагалось в те времена, чуть ли не в каждой комнате. Защитить-то мы их защитили, но чего ради - никто ни себе, ни друзьям объяснить не мог, а фразы "не возведи себе кумира" мы еще не знали. Когда же пришло сообщение, что за наш поступок обещают снять с должности замполита Самсонова, то сами же ребята с большим удовольствием размолотили все бюсты, разорвали и сожгли портреты. Но милицию не пустили даже во двор училища. История эта получила широкую огласку и горячо обсуждалась интеллигенцией города.

- Так все же как решим: есть у вас больной или нет? - сделал дипломатический маневр седовласый.

Я задумался. Выгонять врачей было так же глупо, как и вызывать их.

- Вы можете подождать с полчаса? - спросил я.

Врачи согласились.

- Саша, - обратился я к одному из своих добровольных помощников. - Там в приемной у директора сидит женщина с пацаном. Караваева все равно сегодня не будет, так ты приведи его сюда. В смысле, пацана.

Толубаев согласно кивнул и убежал.

- Вы уж извините, - сказал я замполиту. - Такая вот петрушка.

- Нет, ничего, ничего... - ответил он. - Даже интересно. Ты сейчас прямо как Наполеон распоряжаешься.

В другой момент я бы обязательно съязвил в ответ, но сейчас было некогда - надо было срочно придумывать, как организовать встречу Гузея с Ежковым.

- Вы пока уберите машину за угол, - сказал я врачам. - И снимите с себя халаты. Будете нужны - позову. А пока стойте там и не мешайте, пожалуйста.

Машина заурчала и отъехала за угол. Врачи послушно сняли халаты и отдали вернувшемуся к медпункту шоферу.

- Вы удивительнейший молодой человек, - сказал мне седовласый. - Когда надо - грубите, когда надо - просите. Природный талант, - поймал мой взгляд, произнес с упором. - У вас получится. У вас обязательно получится, если вы будете до конца уверены в себе.

Глазам стало больно. Я зажмурился и резко распахнул их.

- Молодец! - произнес Голос.

- Не надо на меня так смотреть, - сказал я седовласому. - И вообще, результат в большей степени зависит не от меня, а от одного пацана.

Взгляд врача изменился.

- А ведь вы не поддаетесь гипнозу, - произнес он с удивлением в голосе. - Вы либо супермен, либо психически нездоровы.

- Устал я. И некогда.

Со стороны выхода из учебного корпуса к нам приближались три человека: Толубаев, Ежков и его мама.

- Ты помнишь, что я тебе с утра говорил? - обратился я к Володе, когда они подошли. - Сейчас ты войдешь в медпункт, встретишься с Генкой. Сделай так, чтобы он подумал, что он ничего ночью не говорил... Ну, что не божился, одним словом. Понятно?

Мальчик кивнул.

- Вы с ним друзья, - продолжил я. - И он должен тебе поверить. Даже мне не поверит, а тебе поверит. Договорились?

Мальчик посмотрел мне в глаза и ответил:

- Договорились.

- Ну, иди, - подтолкнул я его к медпункту.

Елена Антоновна, крепко вцепившись ногтями в плечо замполита, самого крупного из нас, стояла не шевелясь, нервно кусала губы. Наверное, ей хотелось, чтобы сын перед тем, как зайти в медпункт, хоть на мгновение обернулся и посмотрел бы на нее. Но она понимала, что ему лучше не делать этого. Лицо ее покрылось красными пятнами. Собравшись с силами, она отвернулась.

Мальчик не обернулся. Он подошел к двери, медленно открыл ее, вошел внутрь.

- А-А-А!!! - прозвенел истошный детский вопль и застыл на высокой ноте.

Молниеносным прыжком я преградил дорогу Ежковой, схватил ее за руку. За другую руку успел взять ее седовласый. Носовой платок, смоченный какой-то вонючей жидкостью, он сунул Елене Антоновне под нос.

Женщина вздохнула, дернулась, лупнула дважды глазами, закрыла их и принялась медленно оседать на асфальт. Мы перенесли ее на траву, уложили.

- Однако, ты молодец, - сказал мне седовласый. - Один бы я не справился.

- Да тише вы! - шипом оборвал его я и прислушался к детскому разговору за дверью медпункта.

Врач рассмеялся. Махнул рукой своим помощникам, сказал намеренно громко:

- Теперь, товарищи, нам надо ждать и еще раз ждать. И, пожалуйста, без нервов. - Потом обернулся к Самсонову: - Отправьте ребят в столовую - пусть принесут для больного поесть и попить.

Замполит глянул на Рослякова с Толубаевым. Попросил:

- Принесите, ребята. Я понимаю, вы за ночь устали, но больше послать некого...

- На всех несите, - добавил я. - Хотя... лучше давайте я тоже с вами... - и поднялся с травы.

В столовой уже знали о произошедшем. Поварихи засуетились, сунули нам в руки ведро свежего борща с мясом, полведра макарон и целую сковороду котлет. Еще дали ведро компота и полный тазик тарелок, вилок и ложек.

Нагрузившись всем этим и отказавшись от киселя, мы потопали назад к медпункту.

- Почему любопытных нет? - спросил Толубаев.

- Понимают, наверное, - ответил я.

- Нет... - покачал головой Росляков. - Тут другое. Вину свою чуют - вот в чем дело.

Разложив тарелки и хлеб на одном из белых халатов, брошенном на траву, мы разлили по тарелкам борщ, принялись есть.

Говорили о всяких пустяках. Шофер рассказывал анекдоты. Седовласый ехидничал по поводу моего аппетита, вел себя так, будто ничего необычного не происходит, и он всю жизнь ел вот так: сидя на брошенном на траву халате, а за стеной плакал сходящий с ума мальчик. Все остальные разговор поддерживали вяло, поглядывали на дверь медпункта, жевали нехотя.

- Пойду, поесть им отнесу, - сказал седовласый.

Взял сразу четыре тарелки в руки - с борщом и вторым - сказал мне:

- Захватите, молодой человек, ложки и хлеб, пожалуйста.

Я подчинился.

У самого входа в медпункт дверь неожиданно распахнулась, и на пороге появился Ежков.

- Он есть хочет, - смущенно произнес Ежков.

Я хлопнулся в обморок.

Уже в больнице седовласый сказал мне:

- Я знал, что мы не зря приедем. Не один пациент, так другой. Нельзя, молодой человек, изводить так себя чужими болячками.

- А как Гузей, доктор?

- Пацан ваш? Жив-здоров. Скоро в гости ждите. Очень настойчиво требовал дать ему адрес больницы.

Написав это, смертник задумался...

История, которую он описал, взволновала его самого. Если читающие эти строки и не заметят одной важной детали в ней, то и не важно.

Да, он впервые услышал Голос отчетливо именно тогда - в момент вспышки страха за "своих" малышей. Но уделять Голосу слишком много времени в Прошении - это значит отвлекать внимание от главного. А главным для него все еще оставалась судьба Генки...

И он написал:

P.S.: К сожалению, доктор ошибся...

Нервный припадок Генки Гузея в течение нескольких дней перешел в тихое безумие. Как это происходило, я не видел, ибо как раз в это время сам лежал в больнице.

Только в тот день, ровно в четыре часа, когда Генка перерезал себе вены осколком бутылочного стекла, я спал и видел сон...

Во сне том человек с лицом Николы-Угодника с бабушкиной иконы, только бритый, ласково улыбался мне и разбрасывал на столе карты.

Посреди круга лежал бубновый валет с лицом Генки. Вдруг улыбка человека стала хитрой. Он лукаво сощурился, в руке его откуда-то возник нож - и тот нож он воткнул прямо в карту с валетом.

По лицу Гены заструилась кровь...

Я проснулся в холодном поту и потребовал, чтобы мне позвали доктора и срочно выписали из больницы.

- Его нет сейчас, - сказали. - Выехал по вызову в ваше училище.

- Что-то случилось? - спросил я.

- Там какой-то малыш... - начала санитарка, но, увидев искаженное лицо мое, замолчала.

СКАЗКА О МОЛОДИЛЬНЫХ ЯБЛОКАХ

Сидит дед на завалинке, дремлет.

Подходит к нему сосед:

- Здоров, куманек!

- Здоров будь, кум.

- Сидишь?

- Сижу.

- Ждешь?

- Жду.

- Посмотрел сосед на деда, покачал головой, рядом примостился. Помолчал, да не выдержал:

- Ну и дурачина ты, куманек.

- Пошто так?

- Детей народил да разослал во все стороны. Горб гнул на них всю жизнь, а теперь остался без надежды и без опоры. С хлеба на воду перебиваешься.

- И на том спасибо.

- Спасибо, спасибо. Спасибо дом не построишь, желудок не набьешь. Куда детей разогнал, сынов своих?

- За молодильными яблоками послал.

Сосед аж присвистнул и уважительно покачал головой:

- Ишь ты, вторую жизнь захотел! Чтоб и по-своему, и по-нашему попробовать.

- И не собираюсь.

- А зачем тебе молодость тогда? Пошто тогда без сынов живешь? Им-то молодость твоя пока ни к чему, а со временем яблоки-то и спортятся.

Дед долго молчал, хмуря кустистые брови, и наконец ответил:

- Доволен я своей жизнью, кум. Вторую жизнь прожить совесть не позволит - чужая она будет, не моя. А яблоко молодильное... не мне оно нужно, а надо, чтобы сыны мои его искали. Много трудов и невзгод придется им перенести, много соблазнов и неудач преодолеть. Кто с честью пройдет через это, тот и яблоко молодильное добудет, тот и род мой продлит, доброе семя ему даст. Как добрым корнем род богат, так и добрым семенем, кум. А яблоко молодильное? Пусть его. Семя в землю посадим - большой урожай внуки соберут - на весь мир хватит.

- Ну, а мне хоть куснуть-то дашь?

- Почему бы нет? Дурному делу сил оно не даст, а доброе во всяком есть. Возьми. Вон два лежат. Это старший и средний сыновья принесли. Жду теперь младшенького.

Сидит дед на завалинке, дремлет...

Осколок седьмой

12 апреля 1961 года ни в одном учебном заведении города Джамбула занятий не было. Человек победил земное притяжение, вышел в космос! И нет ни Бога, ни Дьявола - есть только человек!

- А ведь Юрий Гагарин - бывший ремесленник, - заметил кто-то.

И весь город глянул на нас с завистью.

А утром пришла новая смена. Соскучившись по любимому занятию, они били смертника особенно усердно. Сбивали с ног, заставляли подниматься, опять били, гогоча и похваляясь друг перед другом силой удара. Потом бросили его на пол, сели на спину и на ноги верхом, сдернули штаны и, сунув в зад клистирную трубку, влили водку.

От боли и унижения он чуть не потерял сознание, но кричать не стал, а стиснул зубы и... вдруг поблагодарил мучителей своих за то, что надругались над ним, не приняли взятки, остались верными долгу своему перед Государством, которое олицетворяют.

Пинок - и пытка прекратилась...

Хорошо, что последний осколок он успел лишь вспомнить и мысленно проиграть в голове, не переписал на чистый лист.

Чайник и остатки колбасы - плата за слабость - со стола исчезли. Улетучился даже запах - осталась лишь тянущаяся из унитаза затхлость.

Дополз до него, присел, поднатужился и выдавил из себя остатки хмельного зелья вместе с калом. Но алкоголь, по-видимому, уже впитался в слизистую, и он почувствовал себя пьяным. Писать в таком состоянии не стоит.

Добрался до нар - и рухнул на постель, проклиная день и час своей первой встречи с "аппаратом насилия" (по Ленину) и те события, которые предшествовали встрече...

Осколок восьмой

Одному Богу известно, почему это одутловатое, толстогубое и широкоглазое лицо считается красивым. Одному Дьяволу известно, почему я влюбился в него.

- Сам не пойму, - отозвался Голос. - Ведь это был еще не я.

Должно быть, внутри каждого нашего якобы неразумного поступка находится некая оправдательная логическая конструкция, именуемая Надеждой, если мы, зная наперед, что поступок наш ни к чему хорошему не приведет, а лишь погубит, тем не менее, совершаем его, оправдываясь все той же откровенно неустойчивой конструкцией, блажим, что уж на этот раз всеобщий закон неблагоприятных причин и следствий нарушится, и все кончится хорошо.

Но всегда происходит так, как должно произойти...

Она сидела на лавочке около чужого дома на коленях стильно одетого парня, и жарко, взасос, целовалась с ним. Фонарь, мерно покачиваясь, то освещал парочку, то погружал их во тьму.

- Женя! Как можно? - только и сумел произнести я.

Она остановила на мне затуманенный взгляд, вяло отмахнулась с блаженной улыбкой на лице.

- Не мешай, - сладко простонал ее голос.

Парень выглядел испуганным. Мысли его были ясны - авторитет ремесленной формы свидетельствовал, что конфликт закончится дракой. А под ватными плечами его пиджака угадывались тощие мускулы и хлипкая грудь.

Но драки не случилось. Посылая кулак в лицо соперника, я увидел, как оно скуксилось, глаза закрылись, и телом он обмяк. Изменив направление удара, я обрушил его на доску забора, гнилую настолько, что та хрустнула, а кулак мой провалился внутрь чьего-то двора.

Когда же я вынул руку из дыры и стал облизывать кровоточащее запястье, злость моя прошла. Я смотрел на вытянутое лицо Жени и никак не мог понять: страх это или радость?

- Уби-ил! - простонала она.

И на лице ее, как на фотографии в ванночке с проявителем, стали проявляться морщинки человека, кричащего от ужаса.

- Убил... - произнесла она погромче. - Убил! - охнула вслух, и тут же разродилась беспрестанной очередью криков: - Убил! Убил! Убил!

Смазав ей по морде, чтоб замолчала, я наклонился над парнем.

Тот не дышал.

- Сдох, - резюмировал я. - От страха сдох.

Притихшая было Женя от слов моих истошно взвизгнула и рванулась вдоль освещенной улицы.

- Каблуки сломаешь! - крикнул я ей вслед.

Потом сел рядом с мертвецом, задумался...

Следовало, наверное, испугаться. Или расстроиться. Но на душе у меня было почему-то спокойно, чувствовалось даже какое-то облегчение от мысли, что с Женькой все кончено.

Оставалось только подумать, что делать с трупом. Оставлять на скамейке - не годится; достаточно только представить утром лица хозяев, обнаруживающих подобный подарок. Тащить на горбу в больницу не имеет смысла. До и милиции тоже не близко. Я похлопал по карманам мертвого, нашел папиросы и спички. Впервые в жизни закурил.

Вкус дыма оказался едким и гадким. Рот наполнился зловонной слюной, и я после каждой затяжки был вынужден сплевывать.

Улица была пустынной.

Неожиданно из тени деревьев выглянул прохожий.

- Ребята! - окликнул он. - Закурить не найдется?

Я протянул ему пачку.

Прохожий подошел, достал из пачки папиросу, вернул остальное мне, сам закурил, сладко затянувшись, спросил:

- А парень что - пьяный? Далеко идти? Давай помогу.

- Не, - ответил я. - Убил я его. Милицию бы позвать.

Рот прохожего дернулся, папироса вывалилась из его губ. Я вторично протянул ему пачку.

- Ты что - серьезно? - спросил он, не замечая моего жеста. - Так вот прямо и убил?

- Убил, - кивнул я. - Вы позовите, пожалуйста, милицию. А то мне так до утра придется здесь сидеть.

Эти слова стали для меня на долгое время последними.

Прохожий принялся действовать энергично и решительно: он вынул из кармана блокнот, карандаш, написал что-то на чистом листке, вырвал его и положил на труп. Затем проворно заломил мне руки за спину и скорым ходом направил к вокзалу - ближайшее отделение милиции находилось там.

В отделении на меня кричали, били по морде, чего-то требовали, мельтешили перед глазами, махали кулаками перед лицом, втолковывали какую-то ерунду ...

Но я молчал. Отрешенно смотрел куда-то сквозь них, где-то на уровне подсознания регистрировал их поступки, но ни умом, ни эмоциями никак не реагировал.

Даже Голос молчал.

Больше месяца длилось следствие. Следователи менялись, словно детали на конвейере. Все что-то говорили, меняя высоту и тембр голоса, о чем-то просили, в сердцах порой били.

Но я не вслушивался в их речь и сам ничего не говорил. Даже когда они пригласили того самого седовласого врача-психиатра, который приезжал в училище к Гузею, я не стал говорить, хотя и покорно смотрел ему в глаза...

- Встретился с Женей... - внезапно подсказал Голос.

С Женей я встретился случайно...

До того времени жил вроде бы двойной жизнью: в училище - основной, на работе и в доме Левкоевых - параллельной. Числился у Сергея Антоновича полуженихом-полудругом, приходил на улицу Ворошилова, чтобы отдохнуть от учебы и разгульной молодеческой суеты, выпивал чаю с Героем, трепался с Мальвиной, которая уже не обижалась на эту кличку, а даже стала замечать в ней некоторую прелесть, всякий раз благодаря глазами за нее, ходил вместе с ней в кино, на танцы, пару раз подрался с местной шпаной, защищая Светку от их приставаний, в дни дворницкой зарплаты своей покупал ей цветы и потом с улыбкой смотрел за тем, как она прячет смущенное лицо в букете, чувствовал, как при этом сочится нежностью мое сердце, и думал, что это и есть та самая настоящая любовь, о которой так много говорят, в которую верят абсолютно все, а признаются в ней лишь некоторые.

Не обходилось, конечно, без ссор и девичьих капризов: то я случайно выматерюсь при ней, то она не так посмотрит на проходящего мимо мужчину, то еще какая-нибудь глупость взбредет нам в головы. Но все это оправдывалось сакраментальной фразой: милые бранятся - только тешатся. Поэтому я чувствовал себя в доме Левкоевых всегда в своей тарелке.

Однажды мы повздорили со Светкой из-за новой стильной юбки, обтягивающей ее бедра до такого неприличия, что голой она бы выглядела куда скромней. Такие плотно обтягивающие бедра и зауженные книзу юбки только входили тогда в моду и мне очень нравились на посторонних женщинах, но никак не на Мальвине, которую я уже считал своей.

Итак, мы повздорили из-за юбки. Я попросил Светку не одевать ее, когда она согласилась пойти со мной в кино, а та обиделась и заявила, что с таким домостревцем она вообще никуда не пойдет, а предпочтет роман "Семья Тибо" и одиночество фильму "Тайна двух океанов" и моей компании.

Я психанул и пошел в кино один.

Подойдядя к КОР-клубу - главному культурному центру города того времени - заметил стайку молоденьких девушек в юбках-колоколах.

Вид у них был несколько растерян хотя щебетали они беззаботно и старались выглядеть бывалыми посетительницами вечерних киносеансов. Судя по их частым взглядам в сторону кассы, они мало верили в возможность приобрести билеты.

Проходя, я мимоходом брякнул что-то по поводу одинаковости их юбок. Обида на капризы Светки еще подстегивалась и завистью к трем клетчатым пижонам в пиджаках с ватными плечами и в узких брюках-дудочках.

Нам Караваев запрещал обуживать брюки, а если какой-нибудь франт на подобный шаг решался, директор самолично наклонялся к его ногам и беспощадно рвал брюки от низа до верха.

- Вы нашли совсем не лучший способ для знакомства, - ответила одна из девушек. - Лучше бы помогли нам купить билеты. Не слабо?

И было в ее глазах столько озорства и ухарства (Во, мол, мы какие! с самими хулиганами-ремесленниками заговариваем!), что лишь только потом, после кино, ночью, вспоминая их, я понял, что в глубине ее девичьей душонки прятался в тот момент заяц.

- Железно! - по козлиному взревел я и, разломав очередь, всунул голову в окошечко кассы. - Шесть билетов!

Последний следователь был седым и грустным. Почему-то он всегда приходил ко мне не в форме, а в гражданском. Говорил мало, морали не читал, все больше курил, ходил из угла в угол, раздумывал, а потом неожиданно выстреливал вопросом, на который мне достаточно было лишь кивнуть головой или отрицательно качнуть ею. Впрочем, можно было и не реагировать, что я, в основном, и делал...

- Провожал девушек...

Девчоночью стайку после кинофильма провожал я один. Клетчатые пижоны билетов, по-видимому, так и не достали, а ждать конца сеанса поленились.

Было чертовски приятно чувствовать себя центром девичьего внимания, купаться внутри этого беспрерывного стрекотания и запаха духов.

- Во воняет! - орал я. - Чем вы только духаритесь?

Девчонки смеялись, называли меня чурбаном неотесанным, утверждали, что духи не воняют, а пахнут и благоухают.

Я спорил, шутил, весело ругался, доказывая свое, не забывая при этом стрельнуть глазом разок-другой в сторону все более и более мне нравившейся девчонки - той самой, что первой заговорила со мной. Наслаждался при этом я жизнью, собственным здоровьем, прекрасным теплым вечером, своим желанием и умением быть раскованным, быть интересным этим странным, влекущим к себе особам и действительно убеждался в том, что мне это удается в полной мере:

- Ну, сороки! Прямо сороки! - смеялся я. - Так бы взял, всем головы поотрывал и болтливый суп сварил! - и начинал ловить их, хватать, прижимать к себе и обнимать, чувствуя приятную мягкость их тел, крепость грудей, податливость талий.

Девчонки с визгом разбегались, но увертывались неловко, с видимым удовольствием позволяли дотрагиваться до мест целомудренных.

И лишь одна - та самая востроглазая - вела себя степенно, на баловство наше взирала снисходительно.

Так мы и шли в сторону элеватора, раскланиваясь и расшаркиваясь с девушками, добравшимися до дому, когда у одной из калиток на улице Почтовой она вдруг остановилась, и сказала:

- Вот я и пришла. До свидания.

- До свидания, Женя, - ответили ей оставшиеся две подруги. - До завтра.

Тот самый седой следователь приволок с собой еще какого-то доктора.

Доктор этот халата не надевал, рецептов не выписывал, но обращался со мной, словно барышник с кобылой: водил по груди ногтем, заставлял разевать рот, долго разглядывал мои зубы и глотку, махал перед глазами блестящим молоточком и им же стучал по коленям, рисовал на бумаге домики и уродливых человечков, кричал неожиданно в ухо, подсовывал разноцветные фигурки из бумаги, просил спеть с ним детскую песенку про беленький снежок и про Ваню-пастушка, и вообще вел себя не солидно, как и всякий психиатр.

Но я улыбался, глядя на него, и молчал.

- Вернулся к дому Жени...

Проводив оставшихся девушек по домам, наговорив им кучу комплиментов и пошлостей, я вернулся к дому Жени.

Всю ночь бродил по ее улице, вспоминал ее лицо, ее глаза, ее руки, походку, но никак не мог воссоздать в памяти ее всю, такую, как она есть, от макушки до кончиков пальцев; негодовал на себя, на свою невнимательность, ожидал встречи с ней с надеждой и со страхом.

Наступило утро: побледнело небо, растаяли звезды и из домов появились первые люди с тяжелыми усталыми лицами. С каждой минутой их становилось больше. И вот уже целая шеренга вытянулась по бровке улицы в сторону автобусной остановки. Все они, проходя мимо, бросали взгляд в мою сторону, изредка здоровались, как это полагается делать в деревнях и на рабочих окраинах и, не дождавшись ответа, устремляли глаза долу и шлепали своей дорогой.

Без пяти минут восемь взревел деповской гудок, и калитка дома Жени открылась.

Я спешно состроил на лице мину независимого и занятого человека и направился в сторону остановки. Разумеется, мы столкнулись с ней нос к носу.

- Доброе утро, - улыбнулась она. - Что вы здесь делаете?

- Здрасьте. Вот, шел мимо...

Женя прямо-таки захлебнулась смехом.

- И не врите, - услышал я. - Вы всю ночь здесь стояли. Я в окно видела, - вдруг смех ее смолк, голос стал проникновенным. - Вы влюбились в меня, да?

- Вот еще... - растерянно произнес я, но фразы закончить не смог.

Лицо девушки стало серьезным.

- А что - я такая уродина, что в меня и влюбиться нельзя? - спросила она.

Тут уж я совсем растерялся, весь как-то поник и поблек. Куда все мое зазнайство училищное делось?

- Ладно уж, чего там... - промямлил я, жуя звуки. - Пойдемте сегодня в кино. Только без подружек, вдвоем.

- Вдвоем? - весело переспросила она.

- Вдвоем.

Перед судом меня навестили Левкоевы.

Втроем, ибо Светка все же сжалилась над отцом и милостиво разрешила ему связать себя узами брака с коллегой - женщиной совсем неброской внешности, скромной и тихой в семье настолько, что даже падчерица позволяла себе иногда жалеть ее.

Сергей Антонович на встрече больше молчал, сочувственно кивал головой и тяжело вздыхал. Жена его смотрела на меня со страхом в глазах, на него - с недоумением.

- Из колонии пиши, - говорил Левкоев. - Ты ж мне, как родной... И духом не падай... Всякая в жизни невезуха случается. Я вот в штрафбате побывал - и ничего...

Светка сидела на стуле, что привинчен был к полу в дальнем углу, нервно перебирала руками подол юбки-колокола, бросала взгляды то на отца, то на меня, то на мачеху. Кусала губы и тоже молчала.

Потом, когда родители встали и ушли, мы остались с ней одни (если не считать следователя) и добрых пять минут молчали.

Я понимал, что эта встреча перед судом противозаконна, что Герою пришлось по просьбе дочки много ходить по кабинетам, унижаться для получения разрешения на эту встречу, поэтому чувствовал свою обязанность поговорить с ней напоследок.

Но я молчал.

Когда вошел милиционер и сказал следователю, что сюда идет подполковник Ибатулин, нервы Светки не выдержали и, уставив на меня широченные глаза Мальвины, сыпля из них строчки слез, она заявила, что я - неблагодарное животное, что если кого она и любила пока, так это меня - человека бестолкового и никому не нужного, что только такой кретин, как я, мог влюбиться в эту кикимору-Женьку, что я - свинья, подлец и бабник, но она жить без меня не может и поедет за мной после суда хоть на Колыму...

- Что есть любовь?..

Когда-нибудь и кто-нибудь найдет, наверное, определение любви, объяснит причины ее возникновения, разложит по полочкам составные этого сложнейшего из всех человеческих чувств, объяснит, как надо любить, а как нельзя, определит типы людей, способных ко взаимной привязанности, научит отличать любовь плотскую от любви скотской, сможет оградить от страданий из-за неразделенного чувства, наконец.

Но лучше бы этот кто-нибудь занялся другим делом.

Не познавший этого прекраснейшего и отвратительнейшего в нашей жизни чувства, не прошедший сквозь огненное горнило любви, не познавший истинной бесконечно высокой и бесконечно низкой стоимости особы противоположного пола, не способен стать ни нравственно сильным, ни мудрым. Я не хочу, чтобы этот кто-то когда-нибудь проградуировал чувства моих внуков и правнуков и уложил их жизнь на чашу ничтожных весов прагматика.

Тот, кого разложит будущий ученый-сухарь, некий этико-социолог или социолог-этнограф, будет также волнующе и самозабвенно любить ту единственную и ненаглядную, будет не спать по ночам и писать ей длинные ласковые письма, чтобы с первыми лучами солнца прибежать к ее дому и бросить едва высохший от чернил листок в ее почтовый ящик, а спустя несколько минут видеть, как читает она им написанное, как щеки ее краснеют, а глаза светятся, ощутит несравненное чувство полета души, угадав благодарность во взгляде ее, и поймет, что жил он раньше для этого лишь мига, и захочет его повторить еще раз и еще... пока ей вдруг это не наскучит, и ему придется изыскивать все новые и новые способы и новые подарки, способные взволновать ее сердце так, что вновь запылают щеки огнем и блеснет из-под век благодарный доверчивый взгляд...

Я любил Женьку Ходченко именно так. Я смотрел на нее, как на богиню, я преувеличивал ее достоинства и не хотел замечать недостатков... Я любил ее, черт меня подери! и не хочу больше копаться в этом гнусном и прекрасном чувстве.

Женя и Мальвина все-таки встретились.

Светка узнала о наличии соперницы чуть ли не в первый день нашего знакомства, но значения этому сразу не придала, ибо в своей неотразимой красоте была уверена столь же крепко, как и в том, что я завел шашни с другой девушкой только ей назло. Более того, она даже одела свою узкую юбку с маленьким разрезом сбоку и, подхватив под руку какого-то стилягу в брюках-дудочках и с прической-коком на лбу, продефилировала мимо меня, стоящего около танцплощадки в ожидании Жени.

Я поздоровался.

Светка вздернула носик, и молча отвернулась.

Женька опаздывала, я от нетерпения переступал с ноги на ногу, словно застоявшийся жеребец. А когда вдруг увидел ее, смущенную и виноватую (она могла быть и такой), то карьером рванулся к ней навстречу, облапил, и на виду всей танцплощадки поцеловал.

Обернулся - увидел растерянного стилягу и убегающую через арыки Светлану.

Кто-то из маловозрастной шпаны, вечно толкущейся около танцплощадки, засвистел ей вслед, а кто-то крикнул:

- Стиляга модная!

Сама голодная!

А юбка узкая!

Сама не русская!

Но получил от кого-то постарше затрещину, сразу смолк и начал шипеть, что он, мол, из кодлы самого Вареника и что драчуну не поздоровится. Получил по шее еще раз - замолчал, исчез в темноте.

А спустя сутки мы с Женей шли по длинному, ярко освещенному мосту через железнодорожные пути.

С противоположной стороны шла нам навстречу Света Левкоева.

На середине моста мы встретились.

Глаза Мальвины метали молнии, а губы застыли в приветливой улыбке.

- Здравствуй, Шурик, - назвала она меня самым ненавистным мне именем. - Познакомь меня с твоей очаровательной подругой.

- Женя, - просто представилась Женя и протянула Светлане руку.

Светке ничего не осталось, как тоже представиться.

- Вы никуда не спешите? - спросила она.

- Не спешим, - улыбнулась Женя. - Просто гуляем.

- Тогда, может, проводите меня до библиотеки? Поздно уже, одной страшно. Я всегда, знаете, с Сашей туда ходила. А теперь он так редко бывает у нас.

Меня это лицемерие начало раздражать.

- Извини, Света, не можем мы тебя проводить, - сказал я. - Нам надо одного парня навестить. Он недавно Галича записал, - наступало время помешательства молодежи на самодельных пластинках с записями дворовых, уголовных и самодеятельных песен на рентгеновских снимках. - Я забыл сказать Жене. Может, ты с нами пойдешь? Говорят, балдежные там вещи есть!

- Нет! - качнула головой Светка. - Я не люблю Галича, - и пошла прочь, стуча каблуками по дощатому настилу моста.

- Это и есть Мальвина? - спросила Женя минуту спустя, когда Светлана прошла через мост и стала спускаться по ступеням вниз, но голова ее еще виднелась над настилом. - А ведь и вправду похожа. Надо же... Мальвина...

И тут впервые у меня возникло желание врезать по ее смазливой роже. Возникло - и тут же пропало.

Суд был скорым - уложились всего в половину дня.

Свидетелей выступало двое: прохожий, заломивший мне руки и доставивший в отделение (он оказался возвращающимся с вечернего дежурства участковым милиционером) и Женя.

Оба по-деловому и обстоятельно пересказали известные им факты, ответили на вопросы прокурора и адвоката и сели на свои стулья. Суду были показаны фотографии с места происшествия, отдельно три фотографии дыры в заборе от моего кулака, результаты медицинского освидетельствования моей психики, оказавшейся вполне здоровой, фото запястья моей правой руки и характеристика с места учебы.

В последней были представлены все мои училищные грехи: воровство денег в бакалейном магазине, избиение сначала ребенка (сидельца-Пашкевича), потом одноклассника (шефа - Смирнова Валерки), угрозы в адрес самого директора... "Одним словом, - говорилось в заключении характеристики, - администрация ПТУ-12 просит Советский суд оградить советское общество от хулигана и убийцы и наказать его за преступление, как можно строже".

Когда мне дали последнее слово, я встал, зачем-то улыбнулся судьям, осмотрел притихший и настороженный зал, увидел прижатые к окнам снаружи лица не допущенных на судебное заседание одноклассников, подмигнул им, собрал во рту побольше слюны - и плюнул смачным плевком в сторону сидящего в первом ряду Караваева. Потом молча сел.

Зал взорвался ревом одобрения.

Судья тряс колокольчиком, требуя тишины.

Мне было на все наплевать.

- Раздора не было.

Раздора между мной и Женей так и не произошло.

Я даже не заметил, когда она стала отдаляться от меня. Искал - и не мог найти главную щелочку, по линии которой разорвались наши отношения. Было много неприятных мелочей, которые, сцепляясь вместе, образовали целый ком, который многотонной массой своей то и дело норовил порвать узы любви. Мы искали темные подъезды, целовались в них, прятались в кустах парка железнодорожников, наслаждались счастьем обладания друг другом.

Я считал, что нет и быть не может женщины лучше ее, красивей ее, сексуальней ее. А она то и дело злила меня, заставляла ревновать, бояться потерять ее.

Например, однажды мы столкнулись на пляже, что напротив "Мулушки", с хорошо физически развитым греком, грудь которого сплошь заросла черными курчавыми волосами.

И она сказала с какой-то особенно щемящей мое сердце дрожью в голосе:

- Вот это мужчина! Приятно под таким полежать.

Я было взорвался, возмутился, накричал на нее, но спустя пару минут она улыбочками своими и ссылками на непонимание шуток усмирила мой гнев - и я вновь глядел на нее с блеском собачьей преданности в глазах.

Именем Казахской Советской Социалистической Республики мне объявили высшую меру наказания.

Сергей Антонович, весь красный от возмущения, после объявления приговора соскочил со стула и, звеня орденами и медалями, громогласно объявил, что он этого так не оставит, что он пойдет жаловаться по инстанциям и дойдет до самого Хрущева.

- Не надо, Сергей Антонович, - сказал я. - Этот долг - мой. И я его кое-с-кого получу.

Слова слетали с моего языка легко и свободно, будто и не было двух месяцев молчания.

И Женькино лицо теперь не казалось мне красивым, хоть и смотрела она на меня от дверей с сожалением.

"Лет через десять щеки ее обрюзгнут, - подумал я, глядя на нее, - и будут болтаться, как два пустых кошелька. А сама станет похожа на хомяка или суслика".

Милиционер подтолкнул меня кулаком в спину - и я вышел туда, куда дай Бог никому не входить...

СКАЗКА О ЦЕНЕ КРОВИ

Король казнил Поэта. Наточил топор, подмел эшафот, обтер тряпкой плаху, подвел к ней приговоренного, спросил:

- Может, больше не будешь?

- Буду.

- А может, все-таки подумаешь? - настаивал Король. - Хороший ты человек. В шахматы умеешь играть. Не будешь, а?

- Буду, - упрямо повторил Поэт.

- Ну и дурак, - вздохнул Король и.... хр-рясть топором по шее Поэта - голова и покатилась в корзину.

Сел Король рядом с трупом, пригорюнился:

- Скука скучная, - провыл он. - Скука смертная. Скука глупая, беспросветная, жизнь тоскливая, неприметная. Как бы скуке той выю вывернуть и из дряни той ноги выдернуть...

Король замолчал, удивленно взглянул на свое отражение в луже крови.

- Что это я? - сказал он. - Стихи стал сочинять?! Не дело Государю нарушать свой собственный Закон.

Он глубоко вздохнул, поднял топор - и тюкнул себя им в лоб.

Голос ликовал:

- А меня упустил! Обо мне не написал!

- Да, - ответил смертник. - Я писал о главном.

Голос задумался. И согласился:

- Я был еще малозначимым, - сказал он. - Но через неделю...

- Да, уже через неделю я понял, кто ты..

- Вот видишь, - прервал его Голос.

- А теперь понимаю, что наоборот.

- Что - наоборот?

Ответить смертник не успел. В камеру ввалился начальник тюрьмы и рассыпался в извинениях за своих подчиненных. С его слов получалось, что сменщики Витька догадались про уговор его со смертником - и решили выбить долю и себе. А начальник тюрьмы узнал об этом только сутки спустя. Вызвал их к себе в кабинет - и "дал по рогам".

Смертник не поверил ни единому его слову.

Скорее всего, начальник тюрьмы решил удвоить сумму своего гонорара. Сам послал экзекуторов в расчете, что если смертник блефовал, то пьянство через зад лишит писаку как минимум суток жизни. Если же сто тысяч у смертника действительно есть, то...

Словом, он ждал жалоб, протеста, просьб смертника о встрече, заранее приготовил ответы и приказы о наказании распоясавшихся охранников. Но не дождался - и понял, что переиграл...

Из крокодиловой кожи кейса в его руке выглянули: бутылка армянского коньяка, коробка шоколадных конфет, две серебряные стопки, два помидора и огурец.

Засим последовал тост за помилование и скорое освобождение смертника из тюрьмы. И еще начальник сказал, что не встречал в своей жизни человека более душевного.

Смертник заявил, что болит у него не душа, а задница, что если в следующий раз кто-нибудь поднимет на него руку, он того убьет. Убьет прямо здесь, в этой камере - и не потому, что он обижен на тюремный персонал (хотя и не без этого), а чтобы хоть одной сволочью на этой земле меньше стало, ибо все, что было в его жизни хорошего, он уже написал, а все остальное и не стоит того, чтобы его пинала в брюхо всякая сволочь.

От коньяка он отказался. Помидор лишь понюхал и положил на место.

Начальник тюрьмы попросил разрешения прочитать уже написанное. Как будто не брал еще ни одного листа с его стола и не уносил из камеры.

Смертник разрешил. Но признался, что за оставшиеся сутки дописать Прошение уже не успеет. А вчерашний день из-за пьянки в жопу пропал коту под хвост.

Начальник захохотал над каламбуром - и вдруг захлебнулся смехом.

Это смертник смахнул со стола бутылку с коньяком и сказал, встав во весь рот:

- Вон! Пошел вон! Гнида.

И тогда начальник тюрьмы испугался. Лицо его побледнело, а на левой щеке заалело пятно.

Он сказал, что сегодня утром действительно пришли деньги. Сто тысяч!

Их привез какой-то человек, вызвавший его на встречу по телефону в ресторан "Весна" и подсевший к нему за стол. За соседним столом остались два бугая. Человек показал начальнику чемодан, раскрыл его, и заявил, что будет давать офицеру лишь по сотне в день.

- Только этого ведь мало, - объяснил начальник тюрьмы. - Каждый надзиратель, даже из числа тех, что охраняют это вот крыло, требует доли за молчание, а не то грозится обратиться в прокуратуру, Минюст и ЦК. А там берут много больше.

- Ты ему веришь? - спросил Голос.

"Нет, - ответил ему смертник. - В тюрьме верить никому нельзя".

А вслух продолжил:

- Ты не понял. Сто в день - тебе. Остальным - по двадцать пять. Полный расчет . двадцать пять тысяч.

Начальник рассыпался в извинениях, поднял неразбившуюся бутылку и, пятясь, покинул камеру.

Смертник же, глядя на стол, вспоминал, как вот в этой же самой камере к нему - приговоренному в первый раз к смерти - вошел толстый грек с ананасами и конфетами, бутылкой такого же коньяка.

- В тюрьме верить никому нельзя, - повторил он вслух.

Грек тот не получил желанного тела юноши и, скорее всего, остался инвалидом - глаз смертник тогда ему, кажется, выдавил.

А после отсидки в карцере Ярычев Саша узнал, что Верховный суд Казахстана не удовлетворил приговор облсуда, заменил смертную казнь на пять лет исправработ в колонии строгого режима.

Такая вот законность. Что хочу, то ворочу. Своя рука - владыка.

- В тюрьме верить никому нельзя, - еще раз сказал он и рассмеялся.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Продолжение следует