Валерий Куклин

БУНТАШНЫЙ ВЕК

Исторический роман-хроника

ПРОДОЛЖЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

7116 ГДЪ от С.М 1607 год от Р.Х.

К А Л У Ж С К О Е С И Д Е Н И Е

Как Иван Болотников двух братьев царских побил да еще и племянника

1

Чего мужики противу Шуйского бунтуют, Варька не понимала. Тот ли царь в Москве сидит, другой ли - все одно мужику весной землю пахать, летом косить, осенью молотить, а после отдавать части урожая всем, кто тут же протягивает руки загребущие: помещикам да князьям, воеводам да монахам, старостам да дьякам. Такова уж доля крестьянская...

Вот и Завидное, село родное, сожгли. Две сотни лет простояли дворы на границе между Литвой и Московитией, тысячи раз проходили через него рати - и жило село. А случилась междоусобица - не стало села.

А все брат царский Иван Иванович - кол ему в глотку!.. Встал под Калугой, взял в осаду город. А в товарищах у него да в младших воеводах - родственнички: брат Дмитрий Иванович да Михайло Скопин-Шуйский, племянничек. Стал Иван Иванович перед младшими-то своими заслугами кичиться: я-де Болотникова раз побил, второй побью. А те возьми и напомни ему, как прошедшей осенью пресловутый Болотников гнал рать его от Завидного до самого Серпухова. Князь рассвирепел, вспомнил, что обещал Ивану Дорогому село спалить - и послал Завидное сотню стрельцов.

Те пришли, велели людям скот на улицу выгнать (животина, сказали, не виновата), самим получше одеться (зима на дворе), взять с собою чего-нибудь ценного, выйти вслед за коровами, овцами да лошадьми. А после прошли с факелами по всем овинам да сеновалам, внутрь каждой избы по головешке бросили - и не стало села.

Даже церковь, которую поджечь не посмели, от жара окружающего вспыхнула и взвилась огненным столбом ввысь, треща и разбрасывая горящие головешки.

Бабы зарыдали, повалились с воплями на колени. Мужики злобно роптали. А сотник стрелецкий велел ратникам взять пики наперевес и колоть ими всякого, кто побежит добро спасать.

Поп Сильвестр побежал прямо к церкви.

- Одигитрия! . закричал. - Одигитрия там!

Его и закололи... Тремя пиками проткнули. А Одигитрия-то была главной святыней села. Ее двести лет назад, когда и села-то на этом месте толком не было, а так - починок, оставил здесь проезжий богомаз именем Андрей Рублев. И чтили эту икону в Сошном покрепче отца с матерью...

Сгорела Одигитрия...

Стояли люди, смотрели на пепелище, огромным черным пятном впечатанное в снег между лесом и рекой, а после, как стрельцы ушли, полезли в догорающие обломки. Искали то, что могло и не сгореть: железное, каменное или схороненное в погребах. Добыли, погрузили на себя да на скот - телеги да сани ведь тоже сгорели - и пошли по следам уехавшей после разбоя сотни.

Тут им навстречу Иван Дорогой выехал - купец богатый, коему в селе каждый чем-нибудь да обязан был.

Сидит в санях, двойкой правит.

Знал он уж в чем дело - дым над Завидным увидел из Сошного, куда недавно перебрался от семьи своей под бок к дебелой вдовице. Спросил лишь:

- Кто поджег?

- Стрельцы московские, - ответила за всех жена-не жена его, вдова, словом, соломенная. - По приказу князя Шуйского Ивана Ивановича.

Потемнел лицом Дорогой, сразу больше поняв, чем кто другой из односельчан, развернул коней, велел погорельцам все, что они на руках несли, на его сани сложить.

- Поедем в Сошное, - сказал. - Расселитесь по хатам. Хватит враждовать.

От услышанного завидовцам стало страшнее, чем когда стояли они под московскими пиками и смотрели, как горит их добро. Две сотни лет жители Завидного и Сошного, двух сел на противоположных берегах Угры, не любили друг друга. Встречались лишь на зимних кулачных боях да на игрищах на речном льду. Ну, когда-никогда подкашивали сено на чужих лугах. Или в поисках сбежавшего по весне жеребца, бывало, заходили на чужие земли. Или на Калужском торгу встречались случайно. А более - ни-ни. Для каждого из завидовцев худшим из оскорблений было называться сошнинцем, для каждого сошнинца - завидцем.

И вдруг - идти на поклон: будьте, мол, великодушны, примите нас.

- Нет, - хором сказали мужики. - Пойдем в Калугу.

Иван Дорогой нахмурился.

- Так уж вас там и ждут, - сказал он, стоя с вожжами в руках у нагруженных саней. - Там рати московской возле города тысяч более двадцати. Всю округу повыели, - и велел. - Садите детишек.

От одних слов "рать московская" у мужиков пробежал по спинам озноб. Сколько уж эти москвичи им бед принесли - не сосчитать. А все же продолжили сопротивляться Ивану:

- Ничего, поголодаем... - сказал староста. - А как москвичи Калугу возьмут - там у каждого, посчитай, родня есть.

Бабы от слов тех заголосили, но влезать в мужской разговор не посмели.

- Тьфу-ты! - плюнул в сердцах Иван Дорогой - и плевок его пристал к крупу лошадиному. - Дурачье, ей-Богу!.. Да теперь, чтобы скрыть свой грех, князь Иван Иванович вас тотчас бунтовщиками объявит и прикажет повесить здесь же. А родственники ваши калужские, посчитай, по всем спискам в покойниках числятся. Садите детей, говорю! Надо затемно добраться.

Стряхнул рукавицей примерзший к лошадиному заду плевок, скотина дернулась - и телега с остатками завидского добра стронулась с места.

Бросились бабы за телегой. А Иван возьми одного дитенка да посади в сани. Ну, следом и остальные бабы, что детей на руках несли, на сено да на барахло свое стали устраивать.

Что оставалось мужикам? Пошли следом...

2

Так Варька во второй раз оказалась в Сошьем.

В первый - это еще осенью было, когда Болотников на Москву шел. Бежала она тогда с братом двоюродным Овсейкой и подружкой Глирькой от войска московского. Здесь, под Сошьим, Глирьку московским ядром убило, а Овсейка исчез куда-то.

Одна Варька осталась... Ни подруг, ни друзей. Говорить о ней на селе стали: "Словно в воду опущенная"

А вот в Сошьем вдруг очнулась.

Увидела новый пятистенок Ивана Дорогого, вспомнила, как проснулась здесь на печи, вытащенная Болотниковым из реки накануне, как чудесно пахло в доме, как впервые в жизни ела она пирог из настоящей пшеничной муки, как водила их с Глирькой невенчаная жена Ивана Дорогого по закромам, как провожали они потом Овсейку с купцом на тот берег для разговора настолько важного, что никто о нем при девочках не говорил, - и внутри у нее словно щелкнуло, мир снова стал светлым и многокрасочным. Будто не было потом ни пальбы орудийной, ни развороченного ядром тела Глирьки на тропе у реки.

Засмеялась Варька и, не имея сил удержаться от радости, сказала, обернувшись к односельчанам:

- Не бойтесь! Здесь хорошо. Они не обидят нас.

И побежала вперед, обогнав сани, навстречу бабе, стоящей у самой большой избы села.

- Тетя Мария! . закричала. - Тетя Мария!

Добежала. Упала полюбовнице Ивана Дорогого на грудь, заплакала...

А после, когда Иван распределил завидцев и их скот по сошнинским домам, Варьку с семьей взяв себе, а первую семью с детьми пристроив у соседа, девочке даже показалось, что она вернулась домой из гостей - до того в доме Марии было знакомо, приятно ей и радовало глаз. А главное - запахи! Запахи!

В просторном доме Ивана Дорогого и Марии пахло особенно.

Хозяйка славилась на всю Угру своим знанием лесных и луговых трав, умением их собирать, хранить. Она щедро раздавала травы желающим. Но сама никого никогда не лечила - говорила, что нету в ней для этого дела лекарского особого духу. А может и лгала - боялась, что с течением лет привыкнут все к ее умению, вместо благодарности прозовут колдуньей и, когда случится большая беда (падеж скота иль неурожай ржи), обвинят ее. Много случаев таких было на Руси. К чему ж рисковать?

Обо всем этом, и еще о многом другом, говорили сорокалетняя женщина и тринадцатилетняя девочка в выпавшие им долгие совместные вечера, когда мужики уходили поговорить с другими мужиками о царе Димитрии и о царе Василии, о Болотникове и о Пашкове, а Варькина мать залезала с младшими детьми на печь. чтобы там поплакать о потерянном хозяйстве. Варька и Марья садились в дальнем углу горницы, теребили настриженную с лета шерсть и, шурша веретенами, сучили нити.

Варьке было уютно в этом доме. Здесь не держали в жилых комнатах скота зимой, в окна было вставлено настоящее, покрытое дивным белоснежным морозным узором прозрачное стекло, хозяйка разговаривала с ней на равных, доверяла самые заветные мысли и рассказывала столь нескромное, что у девочки подолгу не сходил румянец со щек.

Так Варька услышала историю первой любви Марии, про первые поцелуи в ночном и про то, как трудно четырнадцатилетней девочке владеть собой, когда жадный сухой рот всасывает твои пол-лица, а руки, сжав одной ладонью обе груди, второй влезают между ног и раздвигают их. Лишь опыт мальчишеских драк и дикий страх научили юную Марию ударить в единственно верное место так, что разомлевший пастушок отвалился от нее и, оглашая луг диким воплем, стал кататься по траве... и больше не позволял себе подобных вольностей вплоть до самой свадьбы, случившейся аж через целый год.

Рассказала Мария и о том, как ее, тогда уж замужнюю и беременную, ссильничали прямо во дворе два проезжих купца. Вначале было страшно, стыдно и больно, призналась она, а потом пришла в успокоение, расслабилась и ощутила впервые в жизни прилив удовольствия "от этого дела".

Вот, правда, ребенка в ту ночь выкинула. И никогда больше забеременеть не могла. Что-то нарушилось в ней, какая-то главная бабья жила порвалась.

Тогда-то и стала Мария собирать травы да коренья, пить их настои и каждый месяц считать дни перед кровотечениями, надеяться, что уж на этот раз...

Но не получалось. Ни от мужа, ни от прохожего-проезжего, которых Мария умела найти, приветить и незаметно от всего села (тут она тоже поделилась с Варькой опытом) приласкать душой и телом.

А как пришлось овдоветь, то и вовсе стыд потеряла: нет в Сошьем мужика, кто хоть раз не согрешил бы с ней в стогу ли, в овине ли, а то и в постели.

Так, среди всех, подвернулся и Иван Дорогой. Брюхатый, сам в постели ленивый, но любящий, чтобы баба вокруг него вертелась, как змея, позволяла себе все и ему ни в чем не отказывала. Жена же его законная, рассказал он Марии, была женщиной спокойной: в постели ли лежала, ребенка ли рожала - ни вскрика, ни стона, в глазах тоска лишь и ожидание конца.

(Варька, слушая Марию, вспоминала дебелую рыхлую жену Ивана Дорогого, которую в жизни не видела не то что улыбающейся, но даже ругающейся на детей - и поверила сказанному).

Иван Дорогой был первым из мужчин, который за ласку одарил Марию медной деньгою. А во второй раз дал кусок льна на сарафан.

Мария знала, что в городах есть девки, зовущиеся срамными, которые отдают себя мужикам за деньги и за еду. Но самой случилось получить подарок за п... впервые.

Подарок так поразил ее, что когда в вечер по отъезду Ивана к ней пришел поссорившийся с женой сосед - Ануфрий Большаков, которого она утешала чуть ли не каждую неделю, Мария впервые в жизни (надо понимать, как стала бабой) отказала мужику. И двадцать дней блюла телесный пост, покуда возвращающийся из Волока Иван Дорогой не завернул к ней опять...

- С тех пор ему одному и верна, - с гордостью произнесла Мария. - От других мужиков прямо душу стало воротить. И те понемногу забыли про грешную жизнь мою. При встрече говорят с почтением - сама видишь. все про здоровье спрашивают. Иные, рассказывают мне, в церкви свечу за упокой евонной жены ставят, денег не жалеют. Брешут, конечно... . засмеялась. - А приятно...

И Варька, слушая тот смех, думала, что надо бы тоже свечу поставить.

3

Морозы крещенские спали, февральские еще не ударили - вот как раз в эти мягкие зимние дни и въехало в село человек пятьдесят верховых ратников с матерым, густобровым казаком во главе и сошнинцем Афанасием Большаковым, исчезнувшим из села за три-четыре дня до этого. Въехали, как к себе домой, без спроса и без слова доброго, разошлись по домам на постой.

Густобровый к Ивану Дорогому направился, в самый большой дом.

Варька узнала его сразу - Разя[1], сотник болотниковский. Запомнила его почему-то.

И казак узнал ее.

- И ты здесь, егоза? - спросил, и улыбнулся. - А где твои товарищи? Двое, помнится, были: паренек и девчушка. В других домах?

- Нету их больше, дяденька, - помрачнела Варька. - Совсем нету.

Улыбка сходила с лица Рази медленно, будто он слишком долго не мог понять, что означает "совсем нету".

- Да-а-а... - сказал наконец. - Одно слово - смута... - и принялся снимать с себя ремни с оружием, тулуп.

Ивана Дорогого он узнал тоже. Но разговор с ним начал поздно, когда уже все улеглись.

Варька, мышкой прошмыгнув в горницу. притаилась в темном углу, глядя на сидящих перед лучиной мужчин, ловя ухом каждое сказанное ими слово.

Неспроста, оказывается, исчез Ануфрий Большаков из села. Донес он князю Ивану Ивановичу Шуйскому, что нашли сожженные им завидцы приют в Сошьем. И повелел царский брат казачьему сотнику Разе прибыть в Сошье и всех чужаков прогнать из села вон.

- Таков приказ... - сказал Разя, пряча глаза. - А в чем причина нелюбви к вам князя, ты, чаю, лучше меня знаешь.

- Нет... - покачал головой Иван. - Все, как Иван Иванович хотел, я сделал: кубок золотой отдал, отряды воровские от реки отвел, мальца в залог оставил...

- Мальца, говоришь? - вопросил Разя, и в голосе его прозвучала угроза.

"Мальца... - повторила про себя Варька. - Какого мальца?... - и вдруг поняла. - Овсейку!"

- Ну, какого?.. - смутился Иван Дорогой. - Который со мной был.

Вылетела Варька из своего угла, закричала:

- Дядя Ваня!.. Как ты это?.. Овсейку - в залог?.. Да как ты мог?.. Как мог?..

Иван Дорогой поднялся из-за стола, глаза выпучил, по столу кулаком ахнул, да как гаркнул:

- Цыц!.. Не тебе корить! Мокрощелка!

Шагнул через горницу, схватил плачущую Варьку за косу, швырнул прямо к печи.

Полетела Варька кубарем, ударилась головою о кирпич у поддувала и затихла.

Вернулся Иван к столу, бормоча:

- Тварь приблудная... Пригрел змеюку... Заплатит такая добром... Как же.

А Разя ему:

- Права девочка. Гнилой ты, Иван. С виду - пузатый, а внутри - гнилой.

- Ну... кто без греха, тот пусть и кидает камни, - ответил Иван голосом, вроде бы, и извинительным, но одновременно и вольным, каким говорят с равными. - Ты, вон, тоже Болотникову служил. А нынче его же и осаждаешь с князем Шуйским вместе.

- Меня с собой не равняй. - сквозь зубы, сдерживая гнев, сказал Разя. - Я за свое дитя душу гублю, а ты чужого сына - за добро свое.

Иван хотел было возразить, но Разя сжал огромный свой кулачище, поднял его со стола, поднес к лицу Ивана.

- Чуешь, чем пахнет? - спросил.

Иван чуял.

- Сейчас спать буду, - сказал тогда Разя. - А ты поутру всех завидцев собери и сюда приведи. Сколько там их?

Присмиревший Иван ответил торопливо:

- Мужского начала сорок семь. Не считая девок и баб.

- А по спискам податным сколько?

- Ну, может быть, и больше. Только ведь... война.

- Сорок семь... - повторил Разя, словно не слыша его. - Село-то какое!.. - покачал головой. - Значит, двадцать семь... Что ж, двадцать семь, так двадцать семь... Ты понял меня?

- Понял, - ответил Иван.

- В эту ночь чтобы Большакова не трогали, - сказал Разя. - Проснусь - проверю.

Отодвинул от стены стол, лег на лавку и, удобно устроив голову на согнутой в локте руке, сразу же засопел - спокойно, с присвистом.

А Иван Дорогой встал, снял с крюка на стене разинский тулуп, набросил его на плечи спящего казака, задул лучину и, не спеша одевшись, перешагнул через продолжающую лежать у печи Варьку, ушел из дому...

Утром двадцать семь завидских мужиков с семьями стояли во дворе Ивана Дорогого, переговаривались, переминались с ноги на ногу. Здесь же стояли ратники разинской полусотни.

Сам казак - без шапки и тулупа - вышел на крыльцо и, оглядев ожидающих его крестьян, спросил:

- Все, что ли, здесь?

Мужики, не переглядываясь. ответили нестройным хором:

- Да все, батюшка... Больше не было...

- Двадцать семь? - строго спросил Разя.

- Двадцать семь...

Разя тут же приказал первому попавшемуся на глаза ратнику пересчитать мужиков.

Тот стал тыкать в людей пальцем - сбился. Начал снова - одного не насчитал. На третий раз оказалось, что мужиков на дворе двадцать девять.

- Это что - успели расплодиться? - улыбнулся Разя, и ратники рассмеялись вслед. - Кто не завидовец - отходи.

Качнулось несколько человек, но ни один отшагнуть от своих не осмелился.

- Ты, что ли? - пришел Разя на помощь самому на вид хлипкому. - Чего молчишь? Немой, что ли?

- Да, - ответил тот.

Тут уж ратники развеселились:

- "Ты немой?" - повторяли они. - "Да"... Ха-ха-ха!

Осмеянный счастливчик отступил от завидских и, виновато глядя на них, встал у ворот.

- Значит, так... - строгим голосом продолжил Разя. - Сейчас пусть каждый скажет писарю свое имя и сколько при нем есть баб и детей. А после чтобы духу вашего не было!

- Помилуй, батюшка! - запричитали матерые мужики. - Куда мы пойдем с детьми? Зима на дворе. Кто примет нас?

- А это уж ваше дело. Князь Иван Иванович приказал. Если милость хотите выпросить - к самому князю и ступайте. Или к царю.

- А лучше - к Богу! - хохотнул кто-то из ратников.

Остальные смехом поддержали шутку.

Разя же, зыркнув в сторону остроумца косым взглядом, ушел в избу.

Там отец Варьки, мать и все дети были одеты и собраны для дороги.

- Куда вы? - удивился Разя. - Вы же сошнинские.

- Завидские мы, - ответил отец. - Куда весь мир - туда и мы.

- Это что - мне опять списки менять?! - возмутился Разя, и строго посмотрел на молча стоящего за столом Ивана Дорогого. - Ты надоумил?

Иван смотрел в окно, будто не слышал.

Ответила Варька:

- Это я, дядь Разя, все рассказала отцу. Иван Дорогой предал Овсейку - и нас предаст. Уж лучше со всем селом смерть принять, чем рядом с таким жить.

Мария, прижавшись лицом к печи, беззвучно плакала.

- Отцу я сказала, чтоб оставался, - продолжила Варька, понимая, что ни отец, ни мать сказать свое сейчас не в силах. - Что ему Овсейка? А маме он - племяш родной. Только папа сказал, что Иван Дорогой - он хуже Ануфрия. Большаков нас предал от бедности - куда ему прокормить столько ртов? А этот нас кормил-привечал, а после Овсейку - в залог...

-Хватит! - оборвал ее Разя, увидев, что девчонка так сама и не остановится, будет говорить да говорить, пока без сил не упадет. - Сколько лет тебе?

- Мне? - опешила Варька. - ... Тринадцать.

Разя внимательно оглядел девочку.

- Сними шубу! - приказал.

- Зачем?

- Скинь, говорю!

Тут вмешался отец Варькин:

- Девку не трожь! - сказал грозно. - Тебе приказ был нас из села гнать, а не девок раздевать.

- И ты раздевайся! - оборвал его Разя. - Все раздевайтесь! Никуда вы не пойдете. Нет вас в завидских списках. Всем ясно?

Переглянулись отец с матерью, стали снимать с себя теплое.

Одна Варька по-прежнему оставалась одетой.

- Тебе что - повторять? - спросил ее Разя. - Раздевайся!

- А ты, дядь Разя, лучше саблей, - ответила девочка. - Быстрее получится. Или пиши в список меня.

Улыбка тронула суровое лицо казака.

- Шустрая, - сказал он, глядя на отчаянную девочку. - Люба ты мне... - встретился с Варькой глазами, спросил. - Сыну моему в невесты пойдешь?

- Я? - поразилась Варька.

Отец подал голос:

- Тринадцать годков ей всего. Отрочица.

- И он такой же, - сказал Разя, глядя девочке в глаза. - Пару лет подождем - и свадебку сыграем. Пойдешь?

- Не знаю... - пролепетала Варька, - Как батюшка скажет...

Разя перевел взгляд на отца.

- Ну?.. - спросил он, - Отдаешь?

Что может сказать человек без крова, без имущества на такое предложение? О том, что милее ему всех остальных детей старшая дочь? Или о том, что если одним ртом в доме меньше станет, остальным легче будет выжить?

Молчал отец. Глаз от Рази не прятал, но и сказать что не знал.

- С собой возьму. Прямо сейчас, - подсказал Разя. - Сын мой у князя Шуйского в заложниках. Как вернусь со словом, что выгнал завидских из Сошнева, отпустит его. Не обижу девку, - опять перевел взгляд на Варьку, улыбнулся и добавил. - Да она и не позволит.

Варька, сама не зная почему, улыбнулась в ответ.

- Да... - обратился теперь Разя к Ивану Дорогому. - Тебя князь тоже велел сыскать и к себе доставить. Только, думал он, что завидский ты, а не сошнинец. А я ратникам сказал, что ты сейчас в Калуге сидишь. Понял меня?

- Не совсем, - признался купец.

- Уходить тебе надо, - объяснил Разя. - Ануфрий Большаков пока молчит. Но князь ведь не успокоится, пока не расквитается с тобой. За что - я уж не знаю.

- Что ж... - сказал Иван Дорогой, и двинулся из-за стола, чуть не опрокинув его своим пузом. - Быть может, так и лучше. Когда-нибудь надо решать...

Лишь к обеду поняла Варька, что хотел разрешить для себя Иван Дорогой.

Купец собрался в отъезд основательно. Он не только забрал со двора Марии все трое саней, но купил у соседей их еще с десяток. Добра всякого добыл из погребов да тайников столько, что двое саней оказались выше верха загруженными. Остальные он поставил вдоль улицы, сказал, чтобы двадцать семь завидских семей погрузились туда сами и своих коней впрягли.

Но самое удивительное было то, что на лучших санях сидела теперь его законная, в церкви венчанная, жена Софья со всем своим семейством, а Мария, выйдя из-за ворот, стояла у столбов с совершенно сухими глазами, и будто бы даже улыбалась, глядя, как грузятся завидцы.

Солнце светило ярко, но не грело. Пар шел изо ртов людей, лошадей, коров и овец. Кто-то из завидцев крикнул:

- Меняю корову на пару возов сена.

- Сено с лошадьми? - тут же спросил Большаков.

- Не. Коней своих впряжем.

Срядились. Потому с отправкой задержались.

А пока ждали возов, пока коней перепрягали, у Ивана Дорогого произошел разговор с Разей, который Варька, конечно же, пропустить не могла.

- Так ты говоришь, что братья Ляпуновы от Болотникова отошли? Шуйским присягнули? - спросил купец. - И где они теперь службу несут?

- Дома у себя, на Рязанщине, - ответил Разя. - У них под Переславлем народ тоже поднялся против Шуйских и господ своих. Стали имения, поместья жечь, грабить что ни попадя. Вот царь и послал Прокопия с братьями и пятью полками ружейного боя туда. Усмирять, стало быть...

- Угм... - кивнул Иван Дорогой. - Стало быть, руки хороших пахарей там нужны, умение наше пригодится. Вот и поедем на Переславль, - глянул испытующе на Разю. - Уж там-то нас князь Иван Иванович искать не станет?

- В жизни не догадается, - подтвердил Разя.

3

Так Варька оказалась в царском войске под Калугой.

Всю дорогу, сидя впереди Рази верхом на холке его коня, думала не о родителях, которые так легко расстались с нею, не о сожженном Завидном, которое теперь через год-два зарастет осиной да березой так, что от обычной гари не отличишь, а о Марии, брошенной Иваном Дорогим.

Простившись с невенчаным мужем своим, она не упала грудью на полать, не стала рыдать и рвать на себе волосы, как ожидала Варька, а бросилась лазать по закромам и потайным местам, считать, что взял Иван из общего добра, что оставил, вслух ругала богача за скаредность и тут же радовалась каждой найденной вещи.

Когда же Варька ей это заметила, Мария ответила:

- Ты это по неразумению своему говоришь, девка. А как в возраст вступишь, писька прочешется, поймешь, что бабе мужик люб до тех пор, покуда он ей естество тешит. А как перестанет ласкать - так к чему о нем и вспоминать?

- Так чего же ты не поехала с ним? - спросила Варька. - Он ведь звал тебя.

- Это что - от дома, от хозяйства? - удивилась Мария и постучала ее по лбу. - О!.. Сказала тоже.

То прикосновение холодных вдовьих пальцев к своему челу Варька ощущала долго. Ей даже казалось, что сними она сейчас платок, открой лицо - и в том месте, где касались ее лба пальцы Марии, будет во сто крат холоднее, чем сейчас носу - единственному месту, которое у Варьки на ветру мерзло.

Жеребец Рази шел ровно, телом своим грел Варьку снизу, казак закрывал от холода спину. Глаза Варьки слипались - и она не заметила, как уснула.

А проснулась уже в избе какой-то от запаха мужского и смрада, от говора и громкого смеха. Лежала она на руках внесшего ее с мороза Рази, и сначала даже не поняла где оказалась и что вокруг происходит. Приподняла голову, оглядела избу...

Человек двадцать бородатых пьяных мужиков в кафтанах, ферязах, фуфайках, а то и просто рубахах. Почти столько же горящих по всей горнице лучин. "Пожара бы не случилось..." - подумала Варька, и испугалась тут же не пожара, нет - глаз бесстыже-наглых, похотливых и удивленных. "Ой! Что они со мной сделают!" И в голове пронеслись события последних дней, приведших ее в лапы этой пьяни добровольно, на потеху подлого Рази.

Рука казака, не заметившего еще, что Варька проснулась, приподнялась и пальцы прикоснулись к угадываемым под бородой губам.

- Тише, - негромко сказал он. - Девочка спит.

В общем шуме тихий голос его прозвучал так, что все его услышали. И замолчали. Остались смрад, горящие любопытством глаза, но не было в них откровенной похоти уже, как не стало и шума.

"Любят они Разю, - подумала Варька. - Или боятся..." - и прижалась к казаку плотнее.

- Проснулась? - ласково спросил Разя и, услышав ее невнятное "Угу", осторожно опустил девочку на пол.

Варька покачнулась на затекших ногах, устояла и, ухватившись рукою за полу разинской шубы, оглядела сидящих и лежащих в избе людей с высоты теперь собственного роста.

Дальние люди терялись в сумраке и чаде от горящих лучин, а вот передние шесть-восемь имели выражения лиц приятные. Хотя у двоих было по шраму на лбах, а у четверых рты полны рыжих больных зубов.

- Девочка моя, - представил Разя ее ратникам. - Варюшкой звать. Невестушка моего Иванки.

Тут столь долго молчащее мужичье загомонило, говоря на этот раз поздравительное, радостное. Загремели кружки и чары, зажурчала льющаяся медовуха, три или четыре руки протянулись к Разе с кубками с требованием выпить по такому случаю.

Разя, не отпуская девочку от себя, дотянулся до одного из кубков - выпил его махом, крякнул и, отказавшись от закуски, повел Варьку к завешанному тряпицей углу за печью.

Там сидела сгорбленная годами старуха и, уставивши немигающий взгляд в стену, что-то быстро шептала, словно творя молитву.

- Ульяна! - окликнул ее Разя.

Старуха вздрогнула, подняла глаза. Взгляд ее, на удивление Варьки, оказался осмысленным.

- Брат? - узнала она Разю без радости и огорчения в голосе. - Вернулся... - глянула на Варьку. - Кто это?

- Оставь у себя, - сказал казак и подтолкнул Варьку к старухе. - Побереги. Дочь моя это.

Старуха протянула руку к девочке, взяла ее ладонь в свою сухую маленькую лапку.

- Дрожишь? - спросила, и тут же утешила. - Ничего. Многим сейчас хуже... - сдвинулась на лавке. - Садись.

- Ну, так что? - спросил Разя. - Сбережешь? Я скоро вернусь.

- С Богом! - ответила старуха и, наклонившись к уху девочки, громко прошептала. - Мы сами тут разберемся. Правда?

- Правда... - разомкнула Варька губы.

Разя лишь крякнул по своему обыкновению, и вышел за занавеску. Послышалось веселое мужское ржание.

После хлопа двери, подтвердившего, что Разя ушел, старуха сказала Варьке:

- Пересядь за меня.

Варька покорно встала, обошла старуху, села с противоположной стороны скамейки, прямо у стены.

- Звать как? - спросила старуха.

- Варварой.

- Доброе имя. Откуда?

Варька ответила.

Старуха Завидное знала. Назвала даже пятерых мужиков тамошних. Часто ездили они в Калугу торговать.

- А Савелий жив?

- Какой Савелий?

- Да не знаю я какой. Савелий да Савелий. Ублажитель мой был. Привезет, бывало, и зерна, и маслица... - сказала задумчиво. - А после так утешит, что сама бы ему свое отдала. Ядреные мужики у вас в Завидном. Оттого, должно быть, что едите вы вдоволь.

Замолчала, прислушиваясь к стихшему за занавеской гулу.

А Варька вспоминала, вспоминала людей в селе по имени Савелий - и вспомнила лишь деда Савелия, отца отца Овсейки.

- Умер этим летом, -сказала вслух.

- Что? - не поняла старуха.

- Умер, говорю, дед Савелий. У нас на селе звали его Маленький похотун.

- Да, да... - покачала головой старуха. - Росточка он был неважного. Но разве мужик тем хорош?

Тут занавеска поднялась и в проеме между стеной и печью возник рослый мужик со всклоченными волосами на голове и со скошенной на левый бок бородой.

- Ну, милашка... - сказал он, отыскивая глазами Варьку за спиной старухи. - Побалуемся? - и, захохотав, протянул к ней руку.

Старуха легонько шлепнула ладошкой по пальцам охальника, сказала беззлобно:

- Убирайся.

Мужик весело рассмеялся, толкнул ее мизинцем в плечо:

- Кыш, муха!

Старуха повалилась боком на Варьку.

- Иди, малышка, ко мне... - продолжил мужик, протягивая к девочке руку. - Чего покажу.

Варьке стало страшно. Она прижалась спиной к стене и открыла рот. Но крика не было. Голос будто потонул внутри нее.

Тогда старуха вонзила единственный свой желтый зуб в запястье покусителя.

Тот вскрикнул, одернул руку.

- Ах-ты, сука! - закричал и замахнулся, чтобы ударить.

Старуха сделала уверенное быстрое движение навстречу мужику, и тут же отпрянула, прикрывая спиною Варьку.

Мужик зашатался и, пузыря красной пеной рот, рухнул под бабкины ноги.

- Не бойсь, - спокойно сказала старуха, опустив руку на колено девочки и сжимая его. - Таких безмозглых я с десяток смогу уложить.

Только тут разглядела Варька в левой руке старухи длинный, тонкий, похожий на шило, нож.

Вместе с телом упала и занавеска. За ней возникли две тени.

- Эй.. Степан!.. Ну, как?.. Уже начал? - радостными голосами спрашивали они. - Помочь?

- Пошли прочь, поганцы! - по-змеиному злобно прошипела старуха. - И уберите свою падаль.

- Ты что - на старуху полез? - не поняли тени. - Перепутал?

- Ха-ха-ха! - весело грохнула изба.

Занавеска поднялась опять. Перед Варькой и старухой возникли две улыбающиеся пьяные рожи.

- Заберите падаль! - приказала старуха.

Тут рожи увидели нож в руке Ульяны и тело сотрапезника своего на полу. Лица их вытянулись.

- Ну ты, мать, дае-ошь!.. - прошептал один. Наклонился, чтобы взять труп за ноги.

Второй же спьяну решил, что произошедшее со Степаном с ним случиться не может и, шагнув к печи, протянул руку к старухе.

- Отдай нож, блядь старая! - сказал при этом. - Совсем одурела, падла!

На этот раз старуха сделала два движения, но столь быстрых, что выглядели они, как одно: первым перерезала протянутую руку у локтя, вторым проткнула мотню штанов и задела там за живое.

Мужик закричал пронзительным голосом, откачнулся и, ударившись ногами о склонившегося над трупом товарища, перелетел через его голову на пол, являя пьяной братии хлынувшую из мотни и из руки кровь.

- Уберите падаль! - пересек его крик приказ старухи.

Тот, через кого насильник упал, послушно кивнув, ухватил труп за ноги и, упираясь ногами в пол, с трудом потащил его из-за занавешенного угла прочь.

Порезанный перестал кричать и только скулил, свернувшись клубком у двери, оставаясь видимым Варьке под нижним концом занавески.

Отворилась дверь, под занавеской показались сапоги. Остановились.

- Ага, - услышала спокойный голос Рази. - Доигрались. Я ведь предупреждал.

Ноги перешагнули через окровавленные тела, приблизились к занавеске.

- Ульяна, это я, - сказал он. - Можно войду?

- Войди, - голосом теплым и даже приветливым отозвалась старуха, будто ее все произошедшее ничуть не касалось. - С хорошими вестями?

Разя вошел и, сев на лавку, протянул старухе кусок бумаги:

- Вот. Писульку князь дал. Велел, как осада кончится, с бумагой этой в поместье его ехать, под Воронежем которое.

- А Иванка?

- Завтра, сказал, выпустит. Нынче поздно уже посылать.

- Князь - он князь и есть... - вздохнула старуха. - В узилище всякий час веком кажется. А что под Воронежем-то делать?

- Крестьянствовать, - ответил казак. - Приписал он нас всех к себе в холопы пожизненные. В крепости, значит, будем жить.

Варьку бил озноб. Она слышала разговор и не слышала. Следила за тем, как у скорчившегося у порога тела возникли две пары сапог, две пары лаптей, как потом к ним опустились руки, подняли тело и отнесли в глубь избы. Тут же появилось еще восемь ног, но из них лишь одна пара в сапогах, опять опустились руки, подняли тело, а ноги вышли друг за другом в дверь. Говор за занавеской был негромким - не разобрать.

- Может так и лучше... - молвила старуха. - Которые в холопах у богатых живут, те не бедствуют. Это у нищебродных дворян холопы с голоду пухнут. А у князей, да еще у Шуйских, почище иных боярских сынов живут.

- Помолчи... - попросил Разя.

- Да, да... конечно...

Варька почувствовала, как напряженное дотоле тело старухи обмякло, стало успокаиваться. Да и самой ей без вида двух трупов под занавеской стало легче.

За углом печи настойчиво прокашляли - так кашляют, когда стараются привлечь к себе внимание и одновременно боятся побеспокоить.

- Ну? - спросил Разя. - В чем дело?

- Ты нас, хозяин, извини... - послышалось из-за занавески. - Сами не поняли, как это получилось... Спьяну. Понимаешь?.. И бабке этой... Ульяне... скажи... Не со зла мы...

- А хоть бы и со зла, - спокойно заявила старуха. - Кто еще захочет - то же самое получит.

Нож, висевший в безвольной руке ее, исчез словно по волшебству, хотя Варька смотрела на него пристально, и видела отчетливо, что старуха не сделала никакого движения, чтобы оружие утаить.

- Хочешь научу? - спросила Ульяна неожиданно.

- Чему?

- Ножом управляться.

На ладони ее чудесным образом возникло лезвие.

Варька содрогнулась.

- Н-нет... - сказала она через силу.

- Ну, как знаешь, - сказала старуха - и нож исчез.

- Разя! - позвал голос из-за печи. - Выйдешь поговорить?

Разя молча поднялся со скамьи, вынул из ножен саблю и, подняв ее над головой, осторожно перерезал нить, на которой висела занавеска.

Ткань упала - и тут же раздался выстрел. Пламя осветило противоположную стену с раскрошившимся с сухим треском бревном. Глаза Варьки затянуло пороховым дымом.

- Ложись! - приказала старуха, и неожиданно сильной рукой столкнула Варьку на пол. А сама тут же бросилась за рубящимся за печью Разей.

Варька услышала шум драки, хрипы, стоны, проклятья. Раздалось еще два выстрела - и в избе стало так дымно, что Варька решилась подняться с пола, проскользнуть вдоль стены, выскочить в сени.

Там она споткнулась о чье-то тело, но на ногах удержалась и пошла не в сторону выхода на большой двор, а в противоположную - ко двору внутреннему. Вывалилась наружу и, прижавшись спиной к бревнам избы, тяжело задышала, слушая как сильно бьется сердце.

Шум за стеной прекратился довольно скоро. Но Варька все не решалась отделиться от стены.

Полная луна освещала большой, вспаханный под зиму огород. Комья земли смерзлись и выглядывали черными пятнами из-под плотного, сверкающего в неверном свете снега. Бросались в глаза большие черные пятна с желтыми краями - то, должно быть, ратники Шуйского, ленясь дойти до стоящего на задах нужника, гадили прямо здесь. И хоть в такие холода дурной запах вымерзает, Варьке показалось, что от поля смердит. Ей захотелось домой...

Домой? Куда домой? В Завидное, где и дома-то уж нет, одни головешки в снегу? Или в Сошное, где отец с матерью, но рядом живет бесстыдница Мария? Или на Рязанщину податься, где живет продавший Овсейку Иван Дорогой?

Варька сама не заметила, как потекли слезы. В глазах заискрились разноцветные льдинки, а на душе...

Не успела Варька разобраться, что творится у нее на душе, как услышала над ухом:

- Ты чего плачешь?

Вздрогнула и, похолодев от страха, обернулась.

Парень ее лет. В дрянной шапчонке, но в справном, ладно сидящем на нем полушубке. Свет луны обманчив, но и в нем заметно, как покраснели его нос и щеки. Глаз за инеем на бровях и ресницах не видно.

- Обидел кто?

В голосе лишь сочувствие.

- Да, - кивнула она. - Ссильничать хотели.

- В этом доме?

В голосе парня послышалось удивление.

Она кивнула.

- И что?

- Хозяйка заступилась, - ответила она. - И еще казак один. Разя.

- И что?

Варька пожала плечами и ответила:

- Тихо теперь.

Парень прислушался. Потом молча обошел ее, толкнул дверь и исчез в сенях.

Долго ничего не было слышно. Варька, почувствовав, что замерзает, решила войти в дом...

В сенях в свете проникнувшей сквозь притвор луны увидела несколько сложенных друг на друга тел. В распахнутой двери стояла спиной к ней старуха и что-то тянула на себя.

Ульяна оглянулась, узнала Варьку, сказала:

- Чего стоишь? Помогай.

Варька принялась помогать ей и все тому же возникшему невесть откуда пареньку таскать мертвых людей в сени и в оба двора - внешний и внутренний.

Едва закончили работу, сумела лишь воды попросить - да и уснула, стоя в сенях перед распахнутой дверью. Ноги стали ватными, она уже не опиралась на них, а, съехав спиной по стене, села, подогнув под подбородок ноги.

- Да ты, девка, сомлела, никак? - удивилась старуха.

Наклонилась к Варьке и двумя ударами жесткой сухой ладони по щекам разбудила.

- Вставай! . приказала. - В дом заходи.

Варька покорно поднялась и вошла. Старуха следом.

Тепла в доме почти не осталось. Пока таскали трупы, выстудили.

На столе со свечой в скрещенных на груди руках и с кровавой дыркой во лбу лежал Разя. Рядом сидел давешний паренек.

- Знакомься, - сказала старуха. - Иванка, сын покойного. Сбежал, окаянный, из княжеского застенка. Как раз, как отец выкупил его.

Парень поднял голову, и встретился глазами с Варькой. Красивое чистое лицо, прямой, открытый. полный горя взгляд.

Варьке стало стыдно за то, что она любуется в такой момент своим названным женихом. Грех это рядом с мертвым. И она опустила глаза.

- Ты, значит, невеста моя? - спросил Иванка.

- Да, - ответила она едва слышно.

- Красивая, - сказал он. И опять перевел взгляд на отца.

Дырка во лбу Рази была большой и ровной, без капель крови по краям. Затылка не было. Оттого казалось, что на столе лежит одно лишь лицо. И возле уха примостился таракан...

Варька смотрела на мертвого без страха. А как таракан зашевелился, перевела взгляд на него. Большой таракан, черно-коричневый, усатый. Пробежался от уха к шее, остановился. Постоял, поднялся к плечу, понесся по груди.

Иванка протянул руку, и щелчком сбил таракана.

- Ну, полно молчать... - сказала старуха, возвращаясь к двери и запирая ее на щеколду. - Залезайте на печь - там покуда еще тепло. Считай, три дня теперь топить не будем. Отогрейтесь пока, поспите. А утро вечера мудренее...

4

Утром лагерь осаждавших Калугу войск был взволнован сообщением о резне, случившейся в одной из изб посада.

Двадцать три человека оказались зарезанными и застреленными среди ночи, в том числе и знаменитый донской атаман Разя. Что удивительно - ни одного раненого, много порубленных, а есть и просто с перерезанным горлом.

Оставшаяся в живых хозяйка дома сказала, что она спала в ту ночь пьяная под полатью и ничего не слышала.

Обнаружил их сын покойного Рази, выпущенный князем Иваном Ивановичем из застенка.

И объяснение произошедшему могло быть одно: осажденные болотниковцы, узнав, что в числе осаждающих есть предатель Разя, сделали ночную вылазку и поквитались с изменником, а заодно вырезали и тех, кто оказался с ним рядом.

Впрочем, особенного волнения в войске не произошло. Просто интересно было посудачить - какое-никакое, а развлечение. В войске, стоящем под стенами, всегда полно бессмысленных смертей: там перепьются, здесь перережутся, кого-то поранят, кого-то убьют - ни дня без мертвечины. А тут сразу двадцать три трупа! И у каждого кум-брат-сват неподалеку, о каждом есть что порассказать...

Та же старуха, например, что жива осталась в резне, родной сестрой приходилась, оказывается, Разе, а дом, в котором все это произошло, был ему отчим домом. В нем и родился он, отсюда и на Дон ушел в ранней еще молодости, здесь и пулю в лоб получил. Хорошая смерть, истинно воинская. Редко кому такая достается. Одним махом умер, не мучаясь. И в доме родительском будет лежать, как положено, три дня, и в гроб настоящий будет положен, и плакальщиц вон набралось уже более десятка, и вынесут его с почетом ногами вперед, и в церковь, где крещен был младенцем, внесут для отпевания, и в могилу положат рядом с родителями, и родной сын с невесткой по горсти земли на крышку гроба бросят. Есть ратным людям чему позавидовать Разе. Их доля иная...

Судачили люди, перемывали покойникам кости. Но и о деле не забывали: палили из пушек по деревянным стенам калужской крепости, постреливали из луков да пищалей в выглядывающих из окопов и земляных насыпей болотниковцев, рубили деревья.

Лес нужен был для сооружения подмета, которым князь Иван Иванович решил поджечь крепость. Он приказал рубить сосны да ели, кряжевать и отвозить их к покатому бугру у реки. Там из кряжей ладили срубы в полтора человеческих роста высотой, загружали хворостом и ставили на катки. Внутри некоторых срубов вместо хвороста забирались лучники и под прикрытием дерева, подкатившись к крепости поближе, пуляли горящими стрелами внутрь города на авось.

Место у крепостной стены, куда Шуйский хотел подвести целую гору дров, не знал никто в его войске. То была тайна великая, ибо, прознай Болотников о месте сооружения подмета, подведет он подкоп туда и заложит пороховую мину. В одно мгновение труд нескольких недель взлетит на воздух.

Но сколько бы не стреляли московские ратники из огненных пищалей, сколько бы не грозили деревянной горой, а урону в войске Шуйского было больше, чем у болотниковцев. Среди дня калужане устраивали неожиданные вылазки и одним ударом уничтожали столько воинов, сколько царские слуги не убивали у них и за неделю.

Ратникам государева войска оставалось только сокрушаться, что оказались они во столь неудачном походе. С самого начала, говорили они, под Калугой их преследуют неудачи. Князь Дмитрий Иванович Шуйский, посланный царем вдогон за Болотниковым, достиг Калуги лишь на пятый день, а воры были здесь уже в четыре дня.

При этом Болотников шел не прямо, как царское войско, а сначала повернул на Серпухов. Хотел вор там со своим войском встать. Но прежде спросил серпуховчан, хватит ли у них припасов, чтобы прокормить и себя, и армию воровскую. Ответили серпуховчане, что не хватит. И тогда воры пошли в Калугу, с радостью принявшую их.

Князь Дмитрий Иванович подошел на следующий день и, окружив город, потребовал от Болотникова сдаться на милость, дав для размышления три дня сроку...

На второй день отряд Болотникова вышел из Никитских ворот и неожиданно ударил по московскому воинству. Спрятанное Иваном Исаевичем в лесу еще при отступлении второе войско ударило москвичам в тыл. Армия князя Дмитрия Ивановича не выдержала боя, побежала.

Теперь вон цареву брату хорошо в Москве сидеть, руководить Приказом Казанского и Мещерского дворца. А вот пришедшим ему на смену князю Ивану Ивановичу да князю Михаилу Скопину-Шуйскому, да князю Мезецкому, да собранному со всей Руси воинству приходится воров сторожить и надеяться, что болотниковцы не выдержат осады, одумаются, сдадутся сами на милость князей.

Самые холода на дворе. Тут бы на печи сидеть, яйца греть, масленицы ждать. А велено лес валить, кряжевать, везти к городу на санях да просто волоком.

Еще и со снедью стало худо. Болотников перед входом в город почистил посад и ближние села, князь Дмитрий Иванович остатки добрал. Москвичи, спеша на подмогу осаждающим, по дороге поиздержались, а прибывающие стрельцы из Галича, Димитрова да из Торжка везли хлеб да сало лишь для себя. А про то, что еще и коней следует кормить, вспомнили лишь здесь.

Надеялись почему-то, что посланный куда-то по Угре отряд Рази доставит в лагерь съестное - ан без обозу казак вернулся, девчонку лишь приволок. Ладно, что сын покойного признал в ней невесту, а так был бы еще лишний рот - и только. Баба-то из нее никудышная, против тех в войске, кто за черпачок каши или кусок хлеба любого ублажит, ничего не стоит.

А что порезали тех молодцов в разинском доме - это ничего. Есть зато где пришедших из Старицы стрельцов разместить. А заодно расспросить их, как в тамошнем монастыре живется-можется бывшему Предстоятелю православной церкви Патриарху Иову. Правду говорят. что ослеп он?

И об этом, и о многом другом говорили в лагере Шуйских. А гора кряжей, дров да хвороста у реки все росла и росла...

5

В день похорон Рази ни один человек не вышел на заготовку леса. Сколько ни кричали сотники да полковые головы, сколько ни грозились - никто не послушался.

С утра стали собираться люди у дома, где были убиты двадцать три человека и где лежал тот один, что удостоился чести быть похороненным по-христиански. Остальных уже закопали в общей скуделице[2].

Народу собралось столько, что захоти калужане пальнуть разок из пушек - уложили бы половину московского войска.

Но и там, видимо, знали о причине такого сборища. Вывалило на стены крепости множество народа, уставились люди на посад. Внутри города колокола церковные зазвонили, ибо знали там, что посадская церквушка не из богатых, своих колоколов не имеет.

Мороз в тот день спал - и снег не похрустывал под ногами, а местами даже подтаивал. Да и небо, как случается при февральских оттепелях, было мглистым.

Люди стояли, терпеливо ожидая выноса тела, переговаривались:

- Вишь, какой почет Разе-то!.. А ведь казак простой.

- Ну, не простой. Атаман все-таки.

- Да у них на Дону все - атаманы. Я про почет говорю. Вот он в воровском войске не последним человеком был, а потом к царю перешел - тоже в начальниках стал. А ведь и там, и там предатель. А хоронят обе стороны, как своего. Дичь какая-то!

- Что ж ты сам пришел, коли дичь?

- Так вот и сам не пойму... Со скуки что ли?

А в другом месте:

- Я так думаю, что ни вора мы хороним, ни царского слугу, а просто хорошего человека. Знал я его. Крут был Разя, но справедлив.

- Он ведь, говорят, самому Кореле другом был.

- Да. Разя Корелу в посольство от казаков к прежнему Димитрию посылал.

- К какому такому прежнему?

- Которого на Москве убили. А тот, что сейчас в Польше обитает, - это и не царь вовсе, самозванец какой-то.

- А первый, стало быть, царь настоящий по-твоему?

- Поговори у меня. Не для того я сюда пришел, чтобы о тебя, поганца, руки марать - товарища хороню.

И еще:

- Выпить-то дадут?

- Да ты что? Напои такую уйму!

- А помянуть бы надо...

- Вот свое и пей.

- Выпил бы. Да где взять?

- Кого?

- Вина, конечно...

Откуда-то и ребятишки появились. Пролезли меж ног взрослых, и выбежали к самому крыльцу с веселыми криками.

Они-то первыми и увидели, как распахнулись двери и появился поп с медным крестом на груди и кадилом в руке.

- Со святыми упоко-ой! - пел поп.

Следом из темноты возникли два бородатых мужика со склоненными в печали головами. На плечах их лежал гроб без крышки с носками выглядывающих из-за скобленных досок сапог.

- Господи! - пронеслось в толпе. - В сапогах хоронят!.. Как царя!...

Дети отступили. Священник спустился по ступеням, и медленным шагом пошел прямо на толпу. За ним двигались шестеро с гробом на плечах, старуха, сын покойного и невестка. Далее появились бабы с заплаканными глазами, в натянутых по самые глаза черных платках.

Толпа расступилась, дала проход. Чадя кадилом, священник направился к кладбищу. Гроб, родственники, плакальщицы, а там и остальные тысячи двинулись следом...

У самого кладбища увидели князя Ивана Ивановича, сидящего верхом на любимом своем Воронке.

Едва подошли, Шуйский слез с коня, тоже встал за гробом, рядом с родственниками.

В толпе переговаривались:

- По православному надо бы из церкви нести.

- Это по-вашенскому. А здесь покойника из церкви на последнюю ночь в дом вносят, родственники бдят с ним, а уж днем провожают всем миром.

- Чудно. Веры, вроде, православной, а как по-языческому у них.

- Не балабонь попусту. Не видишь - сам князь пришел.

- Умно поступил. Теперь будут любить его в войске.

Пропев и сказав положенное, поп разрешил родственникам и князю приложиться ко лбу покойного, а после закрыть гроб и опустить в яму.

- Будете горсть земли бросать, много не берите, - добавил он. - И так на всех не хватит.

И впрямь, пока люди двумя вереницами прошли вдоль ямы, прощаясь с Разей и бросая на гроб по горсти земли, на месте ямы вырос холм. Земли копанной не хватило, и люди, заранее зная об этом, стали захватывать ее хоть по жмене из других мест.

Толпа прошла - и вид у кладбища стал такой будто по нему насквозь проехала влекомая двадцатью лошадьми знаменитая Царь-пушка: вытоптанная до прелой травы дорога разрезала засыпанное снегом кладбище надвое: с церковью с одной стороны, с крестами и холмиками - с другой. Могила Рази оказалась в центре...

По случаю поминок атамана князь Иван Иванович велел прикатить из собственных запасов пять бочек зелена вина и выдать всем желающим по половине чаши за упокой раба Божиего казачьего атамана Василия сына Петрова по прозвищу Разя.

А где зелено вино пьется. там и хлебное невесть откуда берется, а также брага да медовуха следом. Не успел день к середине дойти, а уж вся рать московская перепилась, песни загорланила.

Десятка два удальцов к самой крепости пошли, стали кричать калужанам разное: воры-де вы и изменники, какого доброго царя не любите, коли брат его войско вином поит, а хотите на Престол дурака Дмитрия, который сам-де обжирался, девок портил, а простому люду делать то же самое не разрешал.

Терпели калужане понос на своего царя, терпели, а как стали удальцы штаны снимать да городу голые зады показывать, так и стрельнули из пушек по этим самым задницам. Во все попали, четырех насмерть уложили, а прочие со срамными ранами вниз покатились.

Но не стрельба была главным событием в тот день...

Ко времени, когда зимнее солнце стало садиться за удаляющийся из-за порубок лес, вышла из-за деревьев стройная конная колонна вооруженных людей с тремя возами посредине. Пройдя сквозь посад, мимо домов с пьющими и веселящимися ратниками, направился санный поезд тот к земляному валу и, задержавшись там ненадолго, перешли через окопы по переложенным доскам ко второму валу, а там и к воротам.

Пьяны были стражники Шуйского, следящие за Никитискими воротами Калуги, но и они слегка ошалели при виде такой наглости. Были случаи массовых переходов ратных людей в Калугу (по большей части - бывших болотниковцев, сдавшихся в Заборье и принесших присягу Шуйскому), но до того, чтобы в город еще и возы с продовольствием ввозить, не доходил никто. Пальнули стражники из пищалей - и коня под одним из перебежчиков ранили.

Конь заржал, рванул, понес. Но не вперед, где был ров и шли по прогибающимся доскам другие кони, а вбок, вдоль гряды, потом назад к посаду. Там его уж подстрелили другие.

А неудачливого всадника схватили, хотели было уж сами потерзать, да подъехал какой-то резвый сотник из полка князя Мезецкого, отбил дрожащего от ужаса юного вояку. Повел не к своему князю, а прямо к Ивану Ивановичу - пусть полюбуется к чему приводит заигрывание с чернью...

Царский брат тем временем сидел в доме разинской сестры и пил зелено вино уже не за упокой Ульяниного брата, а просто от того, что вино еще лилось в него и назад вместе с закуской не просилось. Молодые тем временем миловались за занавеской у печи. Старуха подливала князю и говорила:

- Ты, Иван Иванович, вознесся уже так высоко, что выше тебе уже и не быть.

- Почему не быть? - не соглашался, но и не обижался князь. - Брат Василий меня старше, но детей у него нет.

- А ты радуйся, что выше не будешь, - отвечала старуха. - Чем выше взлетаешь, тем больнее падать приходится.

- Падать? - не понимал пьяный князь. - Куда?

Старуха не ответила, а Иван Иванович, уставив взгляд в пустую деревянную чару, шмыгнул по-мальчишески носом, сказал:

- Болотникова кто разбил? Я.. Он . всех бил, а я один - его. Мишку Скопина вон хвалят, воителем зовут. А Мишка без меня... тьфу! Завтра вот Калугу возьмем - и все. Кто со мной сравнится? А?

Пьяные навыкате с красными прожилками на белках глаза вытаращились на Ульяну.

Но старуха знала, что надо говорить в таких случаях:

- Баба-то у тебя есть? - спросила она.

Князь перестал таращиться.

- Жена... - сказал слегка растерянным голосом.

- Жена... - повторила старуха. - Жена - не баба. Княгиня какая-нибудь. А я тебе настоящую устрою. Есть у нас в посаде одна...

Но старой сводне помешали: распахнулась дверь и в избу вошел трезвый сотник, за ним - побитый юнец со связанными впереди руками.

- Гляди, князь, кого привел! - сказал сотник, и ударом кулака сбил юнца с ног. - Стрелец царевича Петра.

Из нутра Ивана Ивановича с клокотанием вырвалась пьяная отрыжка, и вслед за ней князя стало полоскать прямо на стол.

Потом царский брат вскочил, шагнул к лежащему на полу пленнику, принялся пинать его, входя в раж все больше и больше:

- Царевича?!.. - кричал он. - Петра?!.. Какого царевича?!.. Нет в роду Шуйских Петра!.. Братья есть у царя!.. Племянники!.. Нет царевича!..

Тут пленник изловчился, схватил связанными руками князя за ногу и дернул на себя.

Упал Иван Иванович, да спиною прямо о край лавки ударился. Закричал от боли.

Пленник вскочил. Но стоящий у дверей сотник кулачищем своим врезал ему по голове - и упал стрелец.

Бросился сотник Ивану Ивановичу помогать.

А старуха, глядя на них, спокойно, без всякого выражения в голосе сказала:

- Это, князь, ты только чуть-чуть упал. Увидишь, каково впереди будет...

6

Пленный стрелец под пытками рассказал, что на помощь осажденному Болотникову в день поминания Рази пришло полторы сотни ратников воровского царевича Петра[3].

Про самозванца этого говорили на Москве многое, особенно в последние дни царствования ложного Димитрия. Мол, Петр писал своему дяде письма с реки Терек, что идет он-де на Москву с помощью дяде своему Государю всея Руси Димитрию Ивановичу, имеющему от лихих бояр бесчестие. Другие говорили, что этот самый Петр пишет ласково из куражу своего и хитроумия, ибо если он истинный сын Федора Ивановича, то трон московский принадлежит ему по большему праву, чем Димитрию - сыну от шестой либо седьмой жены царя Ивана Васильевича.

После, как Димитрия Ивановича убили, послали Шуйские названному Петру навстречу рать с наказом бить самозванца нещадно. А того с Волги уж как ветром сдуло - ушел в дикие степи, не подвластные ни хану крымскому, ни Москве. Со смутой в Путивле, с восстанием Болотникова о Лжепетре в Москве попризабыли - и вот объявился...

Вор Петрушка-царевич, по рассказу не выдержавшего пытки пленного ратника, как только узнал о смерти Димитрия, так сразу двинулся вниз по Волге и достиг реки Камышенки. Оттуда воры переволокли суда до речки Иловли и погребли на Дон. Но и на Дону казаки не остались, а пошли сначала Доном, потом Донцом к Украйным городам. Еще до наступления зимы, когда по Донцу они прогребли верст сто, к ним прибыл с грамотой из Путивля какой-то там Горяйно. В грамоте той было написано от имени князя Григория Шаховского, что царь Димитрий жив и зовет племянника своего идти спешно в Путивль. И когда Петр прибыл на Северщину, то встречен был там с радостью и почетом. Переданы были, кстати, ему на правеж присланные рязанскими сторонниками Димитрия братьями Ляпнутыми два царских воеводы. Казнил их Петр на радость путивлянам, а после объявил, что собирается идти на Елец и далее дорогой московской, чтобы помочь Болотникову скинуть Шуйского.

Князь Иван Иванович морщился, слушая разговорившегося ратника, изредка сплевывал в его сторону, но не перебивал.

Узнал он, что выходу Петра из Путивля помешала осеняя распутица, которая северский чернозем превратила в непролазное болото. А как ударил мороз и лег снег, пошли воры на Москву двумя путями сразу - так удобнее прокормиться самим и обеспечить сеном коней, - через Кромы и Елец.

Та часть рати, что шла по первому пути, где был и пленный ратник, узнала о поражении Болотникова под Москвой во время перехода между Орлом и Болховым. Прибыв в Белов, решил Петр послать полторы сотни стрельцов на помощь засевшей в Калуге рати царя Димитрия. Вот и все...

Тут уж князь Иван Иванович не выдержал, сорвался.

- Димитрия?!.. - закричал он. - Нет никакого Димитрия!.. И не было!..

Бросился к стоящему рядом сотнику, саблю из ножен у него выхватил, и рубанул пленника наотмашь. Да от неумения попал плашмя, порезал только шею да ушиб стрельцу ключицу.

Тут уж князь и вовсе озверел. Принялся рубить, колоть, тупить саблю об обвисшее на веревках тело. Уж пленник мертв был, а князь все рубил, рубил да рубил...

Иванка, обняв сжавшуюся в ужасе Варьку, прикрывал ей глаза и, сам отвернувшись, шептал на ухо девочке:

- Не смотри... не слушай... не надо...

7

А наутро князь Иван Иванович, протрезвевший и понявший, что главного-то он о воре Петрушке-царевиче (куда идет он и сколько у него войска) так и не узнал, решил оплошность свою исправить тем, что приказал ускорить поджег крепости.

Повелел фуры деревянные из оставшихся кряжей поскорей собрать и подтащить, прячась за ними, к Угловой башне, где, как ему донесли, воры держали пороховой запас.

Застучали топоры, засверкали в лучах проглянувшего сквозь мглу солнца золотистые щепки, загудели зовущие к построению трубачи, зазвучали командные крики, забряцало оружие, забегали потерявшие во вчерашней пьянке портянки, онучи, а то и штаны ратники. Повели коней на водопой, а после в лес, подальше от огня и обстрела.

Сами князья - Иван Иванович, Михаил Скопин-Шуйский да Мезецкий - вышли из постойных изб своих, взобрались на коней, и принялись следить за тем, как суетится их неопохмеленное войско, старается себя поудалей показать. Постояли князья по отдельности, постояли, а после съехались к Ивану Ивановичу.

Скопин ростом велик, телом могуч, но по молодости костью еще не окреп, мясом не оброс, кровь в нем кипит. Конь ему подстать, на месте не стоит, все переступает, переминается.

Мезецкий - мужчина в соку, телом крупен, но не так, как Скопин, ростом все-таки поменьше. Но сила в нем чувствуется такая, что схлестнись они в битве, спуску старший князь молодому не даст, а то и подомнет, поломает Мишу.

И маленький Иван Иванович, которому каблуки его высокие на коне никак не пригодились. Сидит внутри шубы, один нос выглядывает. Все трое по званию своему князья да бояре, а все же из них самый маленький по телу и есть по существу самый высокий.

Молчит Иван Иванович, с похмелья злой, не разговаривает. И Скопин с Мезецким молчат, боятся на резкое слово нарваться.

- Мер-рзость! - наконец произнес сам Шуйский.

Князья, не зная как отвечать на такое, промолчали.

- Я сказал: мерзость! - повысил голос Шуйский.

Юный Скопин не выдержал:

- Точно так, Иван Иванович... мерзость.

Мезецкий продолжал молчать.

- Что - мерзость? - спросил Иван Иванович.

Положение царского брата позволяло ему обращаться к двоюродному племяннику свысока. Ветвь Скопиных Шуйские не любили, считали ниже себя по родовитости, хотя при последних царях те и числились им ровней. Сам юный Миша, совершивший несколько удачных атак на воровское войско, по мнению Ивана Ивановича, не должен был ощущать благодарности со стороны царя и его братьев, дабы не возгордился вдруг и не заговорил чересчур смело. Шуйские помнят, что в стольники Скопина выдвинул Лжедмитрий за то, что тот выполнил поручение ложного царя и привез из северной пустыни старицу Марфу, "узнавшую" в самозванце сына[4]. И теперь все, что ни делает юный полководец, должно выглядеть замаливанием греха его перед Русью.

- Что - мерзость? - повторил Иван Иванович.

Скопину надо отвечать. У него даже слезы выступили из глаз от обиды. Искал что сказать - и не находил.

- Баб дерут - вот что мерзость, - пришел к нему на выручку Мезецкий. - Вчера приходили ко мне местные мужики с жалобой. всех, говорят, баб наши ратники в округе перепортили. Принесут те к осени выблядков, а кормить мужикам придется. Порядок просили навести.

Скопин глянул в сторону князя с благодарностью. Покойный отец Михаила Васильевича пил хмельное ведрами, и юный полководец хорошо знал, до чего мелочными бывают придирки неопохмеленного пьяницы, как трудно успокоить его малопонятный гнев.

- Пусть дерут... - отмахнулся Иван Иванович. - Вот Калугу возьмем - и по домам.

Хилое тело его передернулось под шубой.

Князья вновь замолчали.

А мужики уж наладили срубы из оставшихся кряжей, забили их ветками, щепой. берестой, всяким мусором. Встали вместе с ратниками за фурами, переговаривались, оглядывались на воевод.

Поднял руку Иван Иванович - замерло войско, утих говор.

Опустил руку - и двинули плечами, уперлись ногами в землю мужики. Фуры заскрипели натужно, словно заплакали. Сначала медленно, визгуче, потом все быстрее и стонуще.

Загремели выстрелы со стен Калуги, из-за бугров повыглядывали стволы пищалей, самострелы. Загрохотали пушки со стен да с башен.

Но бьются ядра, бьются пули да стрелы в крепкое дерево, если и тормозят движение - то и всего от их пальбы проку. Два-три ратника сдуру выглянули из-за фур, получили по пуле в брюха и попадали, корчась, никому не нужные и не интересные. Лишь одно ядро попало внутрь фуры удачно, нижний венец выбило - и рассыпалась фура, кого из прячущихся в ней придавила, кого хорошенько трахнула - трое осталось лежать там, остальные назад побежали...

Подошли остальные фуры одна за другой к Угловой башне, саженях в двадцати стали. Ближе нельзя уже - ратников со стен разглядят находящихся внутри, перестреляют, как мальчишки куропаток.

Тут и второй ряд пошел. Эти по шестеро ратников деревянные щиты на колесах впереди себя толкают, на спинах по вязанке дров несут.

В них стрелять калужским пищальникам - только заряды пороховые переводить. А вот пушкари себя потешили - щитов двадцать разбили в щепы и уложили никак не меньше сорока человек.

Оставшиеся же до фур дошли, побросали дрова наверх и, спрятав за щитами тех, кто доставил сюда фуры, стали быстро отходить, прикрываясь все теми же щитами. Потеряли еще десять человек.

Дым и грохот стояли над Калугой, но ни одного ядра, ни одной пули, ни одной стрелы не влетело пока в город. В сравнении с предыдущими днями, когда москвичи пуляли сюда калеными ядрами, из огнебойных пищалей палили, слали стрелы с горящей паклей и берестой, нынешний день мог показаться калужанам праздничным.

Иван Иванович сказал об этом князьям - и те охотно посмеялись его шутке.

Двинулись к фурам новые щиты с людьми, несущими на спинах новые вязанки дров. Вновь стали крушить их калужские снаряды, косить людей насмерть, вновь полетели дрова на фуры, вновь отходили люди и щиты. И так раз за разом, раз за разом, без перерыва: шли с дровами вперед, пустыми назад.

А куча древесного хлама у Угловой башни росла и росла. Уже не всякое полено могли ратники забросить на самый верх, а многие лежащие там соскакивали вниз сами.

- Всё! - выдохнул Иван Иванович, и обернулся к стоящему рядом с ним гонцу. - Скажи гудеть отбой...

Гонец ускакал к трубачам, а Иван Иванович обратился к князьям:

- Поздно ныне штурмовать, солнце заходит. Ночью поднесем бересты, а утром подожжем.

Князья охотно согласились. Хотелось им поесть, хотелось в тепло, а мысль, что неопохмеленный Иван Иванович решит и ночью воевать, так измотала их, что и не подумали они, что воры могут воспрепятствовать их завтрашнему штурму. Впрочем, прокопать двадцать-тридцать саженей в мерзлой земле и пороховую мину под горой дров соорудить воры не сумеют Такое никто не может, даже если Болотникову сам черт ворожит.

- Охрану надо оставить, - сказал Скопин. - Вдруг как захотят воры ночью гору разбросать.

- Будет тебе охрана, - впервые за весь день улыбнулся Шуйский. - Ты, Миша, правильно все понял. Только поздно.

Трубачи заиграли отбой...

8

Под утро почувствовала Варька неприятную влагу на ногах, какую не помнила в тех местах с раннего детства. Проснулась в испуге, что лежащий рядом на полати Иванка заметит стыд ее, осторожно поднялась и, переступая через спящих на полу старицких стрельцов, пошла к угловой полати, где при свете лучины наконец уснула мучавшаяся бессонницей Ульяна.

Там Варька поправила лучину, задрала подол к горлу, наклонилась и увидела у колен своих потеки крови.

Все поняла она, ибо слышала много про такое от Глирьки покойной, от Марии, от матери. Зачерпнула воду ковшиком из бадейки, присела, где надо промыла, что надо приложила. После лучинку пальчиками притушила, пошла на ощупь вдоль стены - там, заметила, когда шла сюда, людей много не лежит, ступать свободней.

А как на полати рядом с Иванкой присела, лечь собралась, грянул взрыв, да такой, что изба на столбах подпрыгнула, назад упала, скособочилась.

Стрельцы с пола да с лавок повскакивали - попадали, а которые и друг на друга скатились. В печи что-то хрустнуло - по избе холодной золой запахло. Лишь Варька на месте усидела, Иванку удержала.

И пока все вставали, говорили всполошено, спрашивали, что случилось, успела она от полати своей до лопнувшего бычьего пузыря дойти. Следом и Иванка подскочил...

На месте деревянной горы у Угловой башни зияла в земле дыра, освещенная разбросанными вокруг горящими и тлеющими поленьями. Лежали люди. Некоторые вставали, пробовали бежать, но тут же падали.

В ушах у Варьки словно набито теребленной пенькой, не слышно ничего... Потом что-то зазвенело, послышались приглушенные крики, треск, голос Иванки:

- Упредил-таки Болотников!.. Предугадал где гору будут складывать!.. Заранее сделал подкоп!...

Варька и сама это поняла. Но ответить не успела - чья-то сильная рука оттолкнула ее от окна, одно, второе, третье тела разделили их с Иванкой.

- Что, ироды, топчетесь. зенки пялите? - раздался спокойный голос Ульяны. - Мужики называетесь. На улицу валите - там и пяльтесь на здоровье.

Полураздетая, взбудораженная солдатня поперла по косому полу к дверям. Хрустнули чьи-то кости, взметнулся к потолку матерок, натужный смех в ответ - и никого уж нет в избе, кроме Ульяны, Варьки да Иванки. Даже светлей стало как-то в избе...

- Испугалась? - заботливо спросил Иванко. - Бледная какая...

Потупилась Варька, шагнула к нему, встретилась руками, сказала:

- Девушкой я стала...

И, зардевшись, прижалась лицом к его груди.

* * *

Перелукавил Болотников царских воевод, повторив, по сути, хитрость Бориса Годунова, спасшего когда-то Москву от татар.

Царь тогда лазутчика заслал к крымцам, чтобы в плен его басурмане взяли, пытали да узнали, что будто бы на выручку Москве идет литовское войско. А Болотников старый пороховой запас из Угловой башни приказал тайно перенести в каменную церковь, также тайно велел рыть на освобожденном месте подземный ход, а при двух раненных и оставленных под стенами москвичах велел будто бы проговориться, что пороховой погреб находится там, где и прежде.

В первом случае татары решили на два фланга не воевать и ушли из-под стен Москвы. Во втором Шуйский велел толкать фуры именно к Угловой башне.

Хитрость эта в привыкшей к бестолковой войне Руси была столь значительной, что авторитет Болотникова в своем войске стал абсолютным, каким не был ни у кого из русских полководцев до него.

Слава его тотчас поглотила славу Хлопка, ибо всякий победитель царского войска в сознании масс превращается в народного заступника. Борец за укрепление идеи самозванщины, наемник ломбардских купцов оказался в глазах народа русского фигурой героической, ибо впитал в свой образ, оставшийся в сознании людей, качества Ильи Муромца, Ивана Дурака и Дон-Кихота. Случайный человек, появившийся на окраине страны с устным заявлением, что он . главнокомандующий несуществующего покуда войска, имеющего целью своей посадить на Престол только что убитого и вторично воскресшего царя . получает такой вотум доверия масс, что тысячи идут на смерть по его приказу, бросают семьи, детей, имущество, имея впереди одну лишь перспективу: вернуться на пепелище и попытаться восстановить безрадостную в общем-то жизнь.

7116 ГДЪ от С.М 1607 год от Р.Х.

ВСТРЕЧА

О том, как Ивану Болотникову пришла помощь с Северщины

1

Божьим ли промыслом, своим ли умением, сказать трудно, но только вырвалась из Калужской осады рать Болотникова, разгромило каиново войско Ивана Ивановича Шуйского, рассеяло рать московскую, как разбрасывает стаю воробьев брошенный в них камень. В осаде изголодавшиеся, измученные, озлобленные на весь белый свет, рубились воры яростно, ни боли, ни ран своих не замечая, ликуя лишь на миг при виде смерти поверженного противника и тут же ожесточенно бия следующего.

Преследовать бежавших в страхе московитов они, однако, не стали. Бросились по оставленным ими избам, принялись искать всякие припасы, жуя на ходу пшено и муку, мерзлый лук и добытые прямо из кадушек плохо просоленные грибы.

Хозяева в большинстве своем не спорили, отчасти из-за страха, отчасти от радости - кто как относился к болотниковцам. Нашлись из посадских охочие помочь ворам. Десятка два таких побежало к царскому наряду и встали на страже у оставленных пушек и порохового зелья на случай, если ратники Шуйского опомнятся и захотят пушки отбить.

Мартовская оттепель была в разгаре: снег на открытых местах сошел, а на солнцепеках земля была даже сухая, пылила под копытами коней из-под прошлогодней травы. В затихшем после боя небе пел неожиданно ранний жаворонок.

- Любо мне поле! - выдохнул Болотников полной грудью. - Еще бы два дня за стенами - и, кажется, умер бы! - вздохнул с наслаждением и закончил. - Как вина напился!

Едущие с ним рядом казаки почтительно молчали. Почерневшие от голода лица их выражали явное непонимание слов своего вождя о воздухе, когда совсем рядом, в каком-нибудь доме едят и пьют.

Болотников почувствовал это и сказал:

- Ступайте и поищите поесть. Только много сразу не хватайте - животы попортите.

Махнул рукой - и всадников будто ветром сдуло. А Болотников поехал к стоящему против Никитских ворот наряду, увидел там стражу, узнал кто такие и, удивившись, похвалил.

- Моих ратников уж простите, калужане, - добавил. - Не со зла они про пушки эти забыли. С голодухи, - и тут же добавил с гордостью в голосе. - А Шуйских все-таки побили!

Мужики согласно засмеялись, попросили Болотникова взять их в свое воинство - очень, оказывается, сердиты калужане на московитов, набезобразничавших здесь за три месяца больше, чем татары на Руси за двести лет.

- У меня по доброй воле служат, - сказал в ответ Болотников. - Ни силой, ни деньгами никого не удерживаю. Лишь бы знали и верили, что правому делу служим мы и... не предавали.

Последнее слово далось ему с трудом - вспомнились разом и Пашков, и Ляпунов, и Сумбулов, и каширские стрельцы. Их предательство послужило причиной поражения под Москвой. А ведь победа была так близко! Будь его полки тогда в вере своей в царя Димитрия потверже - не было бы уж в Москве ни Шуйского, ни иных бояр, не пришлось бы честным ратникам отсиживаться зимой в Калуге...

- Да мы, батюшка, никогда и никого не предавали! - уверенно заявил огромный мужик с перевязанным через глаз лицом. - Мы завсегда были слову своему верны.

- Кроме как бабам, - вставил маленький крепкий мужичишка с лукавыми мелкими глазами и вздернутым на округлом, как блин, лице носиком.

Мужики грохнули согласным смехом так неожиданно, что жеребец под Болотниковым вздрогнул и запрял ушами.

- Любишь баб? - спросил мужичишку Болотников.

- А кто ж их не любит? - ответил круглолицый. - Особенно если чужая да в избе тепло, да с печи никто не подсматривает.

Мужики опять засмеялись

- Острослов ты, я вижу.

- А что - нельзя? - испуганным голосом спросил круглолицый, и будто бы от страха присел, оглянулся.

Выглядел испуг его так правдиво и одновременно так уморительно, что стоящие у пушек мужики схватились от смеха за животы.

- Не обращай внимания, Иван Исаевич, - сказал отсмеявшийся первым одноглазый великан. - Одно слово - Тимошка. Он так может целый день потешать. Скоморох, словом.

- Знаешь меня? - удивился Болотников.

- Так с кем еще будут столько вон казаков в охране ездить? - ответил великан. - Ты в войске Димитрия Ивановича - главный воевода. Как князь Иван Иванович у царя Василия.

- Смотрю я - ты тоже любитель поговорить.

Тут решил и Тимошка вставить слово:

- Знаешь былину про Никиту-кожемяку? Так это он и есть. Тоже Никитой зовут, тоже кожемяка, только калужский.

Мужики опять в смех.

Улыбнулся и Болотников.

- Что ж... будем знакомы, - сказал. - Вижу, что наряд в добрых руках, - и поехал дальше, не слушая дальнейших зубоскальств маленького, говорящего что-то о пушке и подружке.

Хоть и победил Болотников нынче, на свободе гуляет, а нет радости на душе главного воеводы. Думы, терзавшие его еще под Москвой, мучили и теперь. Сомнения, вначале смутные, превратились в твердую уверенность.

Нет, не Димитрия-царя видел он в Самборе[5], не от Государя всея Руси получил он звание главного воеводы русского войска. Слишком уж не похож осторожный человек с внимательным изучающим взглядом по повадкам своим и по манере разговор вести на тех влиятельных особ, которых встречал Иван Исаевич во время своих бесконечных скитаний по свету...

2

Татарский паша Бекет, к которому приволокли раненного в бою под Ельцом Болотникова, был ростом не велик, как и самборский лжецарь, и также бородавку имел на лице, а видно было не по одежде даже, а по осанке, по движению каждому, что не простой он человек. Так умел держать себя Бекет в гуще самой разношерстной татарской толпы, что ни один из пленных не сомневался, что от слова именно этого брюхача зависит и будущее их, и сама жизнь...

"Ти!.. - сказал паша по-русски, чуть скосив один глаз в сторону висящего на руках джигитов Болотникова. - Ти сильный. Ти бит рап".

Слов тех Болотников сразу не понял, но смысл ясен был, как приговор: "Ты будешь моим рабом..."

3

А этот самборский человек с царской печатью в руке, которой он оттиснул герб на разогретом и пришнуренном к бумаге воске, говорил с Иваном Исаевичем о предательстве Шуйского и страданиях земли Русской так, как говорит человек о том, что хочет он поспать либо поесть. Даже о желании своем бабой воспользоваться говорят с большим чувством...

И вдруг Болотникова что-то смутило в собственных мыслях... Что-то продумал он сейчас, но сразу не оценил.. Что?.. О чем он думал только что?.. А может то не мысль была, а какое-то слово?

Навстречу Ивану Исаевичу из крепостных ворот выехал Юрий Беззубцев - верный казачий атаман, сумевший из окруженного царскими войсками Заборья выскользнуть живым и найти болотниковское войско.

- А я разыскиваю тебя, Иван Исаевич, - сказал казак, осадив коня в паре шагов от Болотникова. - Куда ты пропал? Думал уж, не то убило тебя, не то увлекся ты преследованием, как молодой.

Красивое смуглое лицо, подстриженная с проседью борода Беззубцева вызывали у Болотникова симпатию. Когда после боя при Котлах прошел слух, что Юшка Беззубцев делу царя Димитрия изменил, не поверил ему Болотников. И был очень обрадован, когда увидел лихого атамана по-прежнему аккуратно подстриженным и чистым во главе казацкого отряда, догнавшего его под Серпуховым. "Я думал, - сказал тогда Беззубцев, - ты по Тульской дороге пойдешь. И оказался прав". При уходе из Заборья атаман потерял половину своего полка, сам был ранен в руку. До сих пор вон держит ее осторожно.

- А здорово мы их?! - восхищенно произнес Беззубцев. - Сразу за все! Теперь бы их до самой Москвы гнать, чтобы не опомнились.

- С кем? - сразу охладил его пыл Болотников. - Тысяч десять войска - и то едва наберем. Все голодом измучены. Сегодня большая часть объестся, три дня блевать да поносить будет.

Тронул круп коня плеткой, поехал к воротам города. Беззубцев рядом.

- Так и отпустим? - спросил атаман. - Не добьем?

- Нет... - покачал головой Болотников. - Не получится добивать. Они теперь по лесам растекутся, а после еще и в спину ударят. Думаю я, что князь Иван Иванович уже под Малоярославцем нам встречу готовит. А мы на Тулу пойдем. К царевичу Петру.

И вновь подумал: "Чего это я такое в своих мыслях пропустил?.. Почему это так важно для меня?"

Подковы звонко зацокали по каменным плитам Никитских ворот.

4

Путь от Калуги до Серпухова дня два - два с половиной.

Но рать Болотникова ползла по дороге так, будто собралась ее армия пройти за месяц. Устали люди. Верховые - и те норовили с коней слезть, на телеги взгромоздиться. А кто пешим шел, тот и вовсе занят был либо мыслями о том, как ноги не трудить, либо где поудобнее присесть, спустив штаны. Ибо дристали все так, будто спорили - у кого громче прозвучит. Поначалу еще стеснялись друг друга, с дороги отходили, за деревьями да кустами прятались. А потом как-то притерпелись. Идет какой-нибудь переевший с голодухи грибочков, вдруг остановится, полы кафтана задерет на голову, штаны спустит да тут же и сядет под ноги других. А те молча обходят, объезжают его. А если какой возница сдуру такого сидельца кнутом огреет, ему же сопатку набьют. Тяжело шли, словом, невесело.

В городах и селах придорожных никто телег и коней не давал и за деньги. А грабить, отбирать крестьянское добро Болотников запретил. Так, что ратники его, памятуя о лютых смертях, принятых мародерами от рук палачей Ивана Исаевича, и не помышляли нарушать приказ. Шли и шли, уставив взгляды в землю, изредка поднимая глаза в надежде увидеть впереди какой-нибудь знак, обещающий конец пути, да так и не видели...

Болотников с Беззубцевым ехали чуть позади передового отряда (на каждом переходе он менялся) и чуть впереди запряженных в двойки да тройки пушек. Разговаривали. Точнее, говорил, в основном, Иван Исаевич, почувствовавший во время похода прилив сил и подъем душевный. Рассказывал, то и дело отвлекаясь на то, чтобы выслушать сообщения сотников, следящих, как идет войско, давал распоряжения, а после вновь возвращался к истории своей прежней бурной жизни, странствиях и приключениях...

5

Паша Бекет велел продать зачинщика бунта русских рабов генуэзским купцам, имеющим в Кафре свои торговые ряды на базаре. Ивана Исаевича после пыток слегка подлечили, подкормили и отвели в цепях на невольничий рынок. После короткого торга заполучил его Франческо Мальпиеро, имевший во владении своем не только два больших торговых судна, но и две боевых галеры для их охраны. На одну из таких галер и привели Болотникова.

Место Ивана Исаевича досталось под верхней палубой, доски которой в хорошую погоду снимались, и гребущие невольники могли любоваться солнцем и облаками, а также вместе с плеточными ударами получать солнечные, ибо воду питьевую для гребцов жалели, говоря, что на берегу ее тоже дают не даром. Кормили же плохо. Зато длинными воловьей кожи бичами хлестали провинившихся подолгу и с наслаждением.

Плавали, в основном, вдоль берегов, в плохую погоду и вовсе уходили в гавань, за стоянку в которой, как не раз говорил сеньор Франческо, приходилось платить из купеческого кармана. И доскупердяйничал Мальпиеро до того, что в один из особенно жарких дней на борту вовсе не оказалось воды для невольников. Бичи взвивались в тот день чаще обыкновенного, но галера заметно отставала от спешащих в Порту торговых кораблей. Итальянские солдаты, сидевшие здесь же и с тоской следящие за узенькой полоской берега, иногда вставали и развлечения ради мочились на рабов.

В конце концов, Болотников не выдержал издевательства, поймал на лету хлестающий кого-то рядом бич, вырвал из руки надсмотрщика и сломал рукоятку о колено. Бросил бич себе под ноги, сел на место.

Гребцы замерли. Еще никто на галере не требовал смерти так откровенно. Здоровенный детина-надсмотрщик, у которого и вырвал бич Болотников, выпучил в удивлении глаза и пошел, сдуру не глядя, по ступенями вниз, чтобы тут же наказать наглеца. Но кто-то подставил ему под последней ступенькой ногу - и детина рухнул лицом и брюхом в зловонные доски прямо к ногам Ивана Исаевича.

Вот тут-то Болотников впервые по-настоящему убил человека. Он набросил свои кандалы на шею надсмотрщика и, пересиливая отвращение, задушил верзилу железом.

Второй надсмотрщик в это время отдыхал в тени и пил воду. Поэтому ни он, ни солдаты, не видели, как Болотников подтащил мертвеца к себе, снял висящий у того на поясе ключ и отомкнул кандалы на собственных запястьях и на левой щиколотке. (На деревянных галерах как-то не повелось заковывать рабов на горячую клепку из-за боязни пожара и из-за того, что прослабленную клепку умелый раб может за две-три ночи перетереть). А как отомкнул, так приказал рабам не шуметь и передал ключ соседу. Встал с бичом в руке и пошел вверх по ступеням.

Но среди сорока собратьев по несчастью нашлось несколько таких, что подняли крик и привлекли внимание солдат. Когда Болотников, невзирая на шум, поднялся до верхней ступени, в грудь уперлись ему три пики.

Иван Исаевич постоял мгновение и шагнул вперед, на острия...

Быть бы ему мертвому и кормить своим мясом рыб, да увидел стоящий на мостике капитан отважного раба с бичом в руке, стоящего без дрожи против трех пик и трех мечей, крикнул солдатам, чтобы не трогали дурака, пропустили на верхнюю палубу.

Опустили солдаты пики. Шагнул Болотников вперед.

Выбежал из-под навеса второй надсмотрщик, крикнул вниз, чтобы выкинули ему ключи от кандалов.

Выкинули рабы ключи. Никто не воспользовался возможностью освободиться...

А Болотникова оставили на верхней палубе со сломанным бичом в руке и предложили сразиться с одним из солдат насмерть. В случае победы, сказал капитан, получит Иван Исаевич воды вдосталь.

Болотников победил вооруженного татарской кривой саблей солдата. Ибо с детства был воспитан на боярском дворе князя Телятьевского боевым холопом, который должен уметь управляться с вооруженным противником и голыми руками. Позволив солдату увлечься щелкающим и неустанно двигающимся кнутом, Иван Исаевич приблизился к итальянцу на расстояние вытянутой руки и двумя ударами обезоружил его. После сделал мертвый захват за шею, уперся коленом в позвоночник и глянул на капитана: ломать?

Засмеялся капитан, но убивать солдата не позволил. А как напился Болотников воды вдоволь, велел невольника опять в цепи обрядить да спустить в трюм, в самое глубокое место галеры, куда со всех щелей галеры стекается вода и даже крысы боятся спускаться.

Обязанностью Болотникова стало собирать гнилую воду в кожаный мешок и привязывать хурджун к веревке. Второй конец веревки уходил наверх. Таким образом здесь следили за тем, чтобы в трюме всегда было сухо. Невольники, работавшие в этой яме, не выдерживали и двух месяцев.

Болотников не был прикован ни к борту, ни к балке какой-нибудь, ни к грузу. Да и зачем? Не спускать же каждые дней пятьдесят-шестьдесят кузнеца сюда, чтобы перековывать труп. И куда он денется из колодца? А не станет работать, воду собирать - сам же в ней захлебнется.

Всякий раз, набрав воду в хурджун, должен был Иван Исаевич дергать за веревку. Прикрепленный сверху колокольчик вызывал дежурящего на верхней палубе матроса. Тот подходил, вытаскивал ведро и выливал воду за борт. Днем ли, ночью ли, но всякий раз, как колокольчик звонил, в дыре над головою Болотникова появлялась чья-то рука и тянула веревку наверх. Через минуту-другую пустой мех летел вниз и шлепался о дно, обдавая невольника брызгами.

Обыденностью этой процедуры и воспользовался Иван Исаевич. На третью ночь, когда плеск весел за бортом и звук барабана, отсчитывающего гребки, смолкли, он подождал немного, чтобы сон сморил солдат, и стал готовить побег. Влез на предварительно сложенный горкой мусор, собранный из валяющихся в колодце обломков мачт, корыта, маленькой бочки и прочего барахла, одной рукой прослабил веревку, а другой дернул ее...

Колокольчик прозвенел...

На этот раз не подходили наверху долго. Болотников устал качаться на корыте и хотел дернуть уже второй раз, но тут появилась долгожданная рука и потянула веревку к себе.

Болотников сжал веревку в кулаке, напружинил поднятую над головой руку, а после слегка ослабил - и свободный конец немного пошел вверх. Но когда мех, оторвавшись от пола, достиг пояса Болотникова, он с силой удержал веревку.

Матрос дернул пару раз - Болотников свой конец удержал. Тогда матрос перехватил веревку двумя руками и с натугой потянул.

Болотников позволил меху подняться до груди и опять удержал веревку.

Тогда матрос наклонился над колодцем, пытаясь разглядеть в свете луны за что же там зацепился мех...

Тут Болотников дернул веревку что есть силы вниз - и сам полетел с кучи мусора, слыша сдавленный крик рухнувшего следом матроса и шлеп меха о дно галеры. Бросился на лежащего рядом человека, одним движением свернул ему шею.

На звук колокольчика, последовавшего за падением матроса, никто не появился.

Болотников обыскал мертвого, нашел нож и немного денег. После взялся за веревку и, упираясь ногами в скользкую стену колодца, стал подниматься.

Спешить нельзя. Ибо при всяком прослаблении веревки колокол хоть и слабо, но позвякивал, Такой звук можно вполне объяснить корабельной качкой. А если поспешить, натянуть и ослабить веревку сильнее, то звон в ночи поднимется такой, что у колодца соберется половина команды галеры.

Медленно лезть тяжело. Тем более, что мышцы Болотникова после побоев и плохого питания ослабели.

Иван Исаевич лез, держа нож в зубах, уставив взгляд не вверх, а прямо перед собой в стену, ибо знал, что между первой и второй палубами нет стены и упереться ногами будет не во что. Надо только не прозевать нужный момент и не качнуться внутрь, чтобы не растревожился проклятый звонок, а продолжить путь наверх уже на одних руках.

Но не повезло . промазал, пролетел мимо стены и зацепился носком за вторую палубу. Колокольчик радостно затренькал.

Повинуясь не мысли даже, а какому-то неосознанному желанию, оттолкнулся он ногой от палубы и, прозвенев колокольчиком еще раз, отлетел назад, чтобы, больно ударившись о противоположную стену спиной, вернуться и прыгнуть лицом вперед.

Ни вторичный звон колокольчика, ни звук удара ног беглеца о скрипнувшие доски палубы не вызвали ничьего любопытства. По-прежнему было тихо, лишь слышался плеск воды за бортом да скрип трущихся друг о друга досок обшивки галеры.

За первой же дверью, что открыл Болотников, увидел он в свете коптящего под потолком жировика лысого толстого надсмотрщика, натужно и с присвистом сопящего в подвязанном к потолку гамаке. Легкое движение ножа по яремной вене продлило этот сон навек. Другим движением Иван Исаевич перерезал пояс, на котором висел злополучный ключ от кандалов и, осторожно ступая, вышел из каюты.

На палубе пришлось ему убить и часового. Наклонился над люком со спящими под палубой рабами, сбросил им ключ. Железо глухо стукнулось о деревянный пол. Но Болотников не стал звать своих собратьев по несчастью, предоставив им право самим принимать решение. Прошел до кормы и обнаружил там лодку, привязанную к галере на случай, должно быть, гибели корабля или для связи с берегом.

Луна опять выглянула из-за туч. Черная полоска берега виднелась недалеко от галеры . локтей в пятьсот. Можно добраться и вплавь... Но зачем рисковать, если есть лодка, которую, кстати, можно и продать.

Взяв нож в зубы, Болотников стал спускаться по веревке. Уставшие руки его держались за мокрую пеньку плохо. После нескольких движений пальцы не выдержали веса тела - и Болотников полетел в воду.

Когда выныривал, ударился головой обо что-то твердое. Дно галеры. Не зная ни направления, ни длины ее, понял, что плыть придется до тех пор, пока хватит воздуха. Но когда после пяти гребков попробовал вынырнуть - оказался за кормой утлой лодчонки, качающейся позади галеры. Ухватился за борт, подтянулся из последних сил, перевалился внутрь.

Полежал там, отдышался... Сердце билось так, будто пыталось вырваться из груди. Подполз к носу лодки и перепилил (резать не хватало сил) веревку.

Теперь, знал он, надо спокойно полежать на дне, дождаться пока волны не отгонят лодку подальше от галеры, а уж после плыть вдоль берега. И хорошо все-таки, что он предпочел лодку плаванию саженками. Ибо понял сейчас, что сил достичь берега не хватило бы, потонул бы на полпути.

Луна то исчезала за тучами, то появлялась. Волна мерно билась о борт - и Болотников заснул. А как очнулся, бросился искать весла. Нашел два: короткое и длинное. Выбрал короткое, погрёб, кляня луну за то, что светит ярко, равно как и звезды, которых как следует не видно, оттого неясно в какую сторону плыть.

Как только восток заалел, понял он, что плывет на юг. А Русь на севере...

6

Воспоминания главного воеводы прервались, ибо увидел он, что навстречу ему мчится казак передового отряда.

- Стой! - закричал казак издали и замахал руками, - Стой!

Подскакал к Болотникову, доложил:

- Рать навстречу движется, Иван Исаевич! Большая рать - тысяч до двадцати будет. Заметили мы их с горки, спешились, в лесу встали. Меня послали к тебе.

Обернулся Болотников, поднял руку над головой - и встали первые ряды ратников, натянули вожжи возницы, уперлись кони ногами в землю, перестали скрипеть колеса пушек. Лязг, шлеп, матерщина отдалялись.

Махнул Болотников десятку гонцов, следующих весь путь чуть в стороне - подскакали они к главному воеводе.

- По сотникам проскочите, - приказал Иван Исаевич. - Скажите, чтобы готовы были к бою. Думаю, так вот - походным строем - и ударим. Но те, кто сейчас в последнем полку, пусть укроются в лесу. В случае нашего отступления ударят неприятелю в бок и в спину.

Гонцы развернули коней и понеслись вдоль колонны назад.

- У них тоже места нет, чтобы развернуться для удара, - объяснил Иван Исаевич Беззубцеву. - Тут главное - быть готовыми к бою. Скажи пушкарям, чтобы орудия за деревья отвели, на дорогу наставили. А я - к передовым. Заманим за собой, а вы - стреляйте.

Беззубцев с Болотниковым давно не спорил, хотя в душе молодечества своего вождя не одобрял. Будучи старше Ивана Исаевича лет на пятнадцать, считал того себе по возрасту чуть ли не сыном, оказывался рядом с Болотниковым в часы самых сильных боев и очень не любил, когда главный воевода отпускал его от себя, ибо боялся, что именно в такое отсутствие с вождем обязательно приключится неприятное. Но на этот раз Беззубцев не сдержался, спросил:

- Что ты - червяк, чтобы на себя рыбку ловить? Твое дело - войском командовать, а не наживкой быть.

Болотников сердито глянул в сторону верного полковника и, молча хлестнув коня плеткой, поскакал вперед. Гонец из передового отряда пристроился рядом.

Дорога шла сквозь лес да по пригорочкам: вверх-вниз, вверх-вниз. А там, где лес заканчивался, знал Болотников по давешнему походу от Серпухова на Калугу, дорога поворачивает влево и идет уже по полям да малым перелескам. Не мог передовой отряд оторваться от основного войска настолько, чтобы встретить чужую рать в следующем лесу. Здесь должна состояться битва.

Выскочил Болотников с гонцом на следующий взлобок - и застыл при виде длинной вереницы коней и телег, протянувшейся широкой дугой по протаявшим уже озимым, черно прочерчивая зеленя и виднеющиеся то там, то здесь просевшие снежные проплешины.

Было в сей рати действительно никак не меньше двух десятков тысяч человек. И шум от них, перекрывающий все пространство, достигал лесного взлобка, побуждал страх. Ибо дуга была такой формы, что выглядела готовым фронтом, способным отразить нападение болотниковской рати. И пушки стояли не открыто и не ровным рядом, как должны они находиться в середине двигающегося в походном порядке войска, а выглядывали из-за серых кустов ивняка и одиноких и пока еще безлистых деревьев направленными на Болотникова жерлами.

Хорошую выбрал позицию противник. Такую Болотникову ни объехать, ни обойти, только боем брать. И чья умная голова так ловко все устроила? Неужто Иван Иванович Шуйский для того дал себя под Калугой разбить, чтобы выманить воровское войско из крепости и разбить здесь в чистом поле?

Остановился Иван Исаевич. И гонец встал рядом. Поворачивать им сейчас на виду чужого войска нельзя. Там сразу поймут, что их поджидают в лесу - и какой это примет оборот, неизвестно.

- Ты стой здесь, - приказал Болотников гонцу. - Что ни случится, назад не спеши. Прежде подумай.

Тронул коня плеткой - и медленно поехал вперед.

Навстречу, как и следовало ожидать, выехал разъезд. Три казака. Сабли обнажены, прижаты к бедрам. С такими либо рубиться насмерть, либо тут же нестись прочь. Но лучше ехать спокойно, как друг. Что соврать, Болотников уже знал: если то войско царское, то скажет, что едет гонцом к князю Ивану Ивановичу. Достаточно будет сказать, что Болотников-де не этой дорогой поехал, а по московской, сюда же послал небольшой отряд для обману...

Всадники подскакали к Ивану Исаевичу и, не остановившись, стали кружить вокруг, посверкивая саблями и пяля сердитые глаза - страх нагоняли.

Иван Исаевич сам когда-то учился такому обращению с одинокими путниками на случай встречи с такими в степи. У окруженного и не понимающего что от него хотят человека поневоле просыпается страх, он теряется и не знает с какой стороны ему угрожают, действительно ли хотят убить. Чаще всего путник становился на колени и закрывал голову руками в покорном ожидании смерти. Иногда бежал, сломя голову, крича в ужасе...

Но коли этот разъезд тешит себя подобным образом, подумал Болотников, они могут и не знать, что в лесу прячется целая воинская рать, думают, что повстречали на дороге всего лишь двух всадников. Надо спокойно сидеть в седле и удерживать нервничающего коня.

Разъезд остановился. Один из казаков встал позади Болотникова, двое - по бокам.

- Вперед! - приказал задний.

Иван Исаевич подхлестнул коня, но узду придержал, отчего двинулся вперед не слишком быстро.

- Оружие сейчас возьмете или потом? . спросил он.

При внешней простоте вопроса пряталась за ним каверза: доверительный тон путника поневоле должен вызывать ответное доверие у казаков.

- После, - ответил задний. - Куда ты денешься?

- К самому воеводе поведете или как?

Коня он продолжал незаметно сдерживать.

- Нужен ты Андрей Андреевичу. Князю только и дел, что с тобой разговоры вести. Поспешай... - сказал задний, и сам, через голову своего жеребца, подхлестнул болотниковского коня плеткой.

"Князь... - подумал Болотников, - Андрей Андреевич... Не Телятьевский ли?" - и спросил:

- Князя не Телятьевским звать?

- Телятьевским, Телятьевским... - ответил все тот же казак, и кольнул саблей Болотникова в спину. - Поспешай, говорю.

- Нет, - сказал Болотников твердо и, натянув узды, заставил коня остановиться. - Позови князя! - приказал.

Сабля проткнула и шубу, и кафтан насквозь. Иван Исаевич почувствовал, как по спине потек ручеек крови.

- Ты что - одурел? - закричал задний казак. - Зарублю на хер!

Но Болотников сидел в седле крепко, не шевелясь. Повторил голосом таким, что сразу стало ясно, что принадлежит он человеку, который привык повелевать:

- Позови князя. Болотников я...

7

Тогда, в море, Иван Исаевич, вспоминая о князе своем Андрее Андреевиче, и думать не мог, что судьбе будет угодно вот так вот столкнуть его с Телятьевским через столько лет...

Болотников пристал к берегу и видел, что лодка его будет утром слишком уж заметна: расписана многими красками, словно хвост петуха, с огромным рисованным глазом на носу - такую, увы, ни продать, ни обменять.

Бросил ее на берегу, и пошел ровным шагом на юг. Ибо судьбе было угодно удалять его от генуэзцев в ту же сторону, что и от Родины.

А что говорят здешние люди не по-русски, не страшно. Ведь море Черное и зовется так, что черно оно от крови людской, принадлежа Османской империи. Язык татарский Болотников знал хорошо, а он сродни турецкому. Можно, решил он, назваться воином-мамелюком. В этой особой султанской рати служат люди различной крови и цвета кожи. Их собирают турки по городам и селам захваченных стран в раннем еще возрасте, воспитывают верными псами Аллаха и султана, учат воинскому искусству, а после составляют в полки, отличающиеся друг от друга лишь цветом шаровар да сапог. Если скажешь, например, что ушел с валахского, например, полона, желая продолжить службу со своими синештанниками, то вряд ли станут проверять, обрезан ты или нет.

С легендою этой, не прячась и не таясь, дошел он до города Варны. Город красивый, каменный, совсем не похожий на деревянные города Руси и глиняные развалюхи Крыма. Даже сады здесь иные - за каменными заборами росли невиданные в Московитии персики, гранаты и абрикосы, яблоки величиной с голову ребенка, всевозможных расцветок груши, хурма и еще невесть какие плоды. Люди здесь говорили "да" и качали при этом головами отрицательно, говорили "нет" - и кивали согласно. Верили они по-православному, как и русские. Но были среди них и светловолосые, голубоглазые, и такие, у коих глаза были карие, а волосы цвета вороньего крыла. А раз Болотников видел в одном селе, как люди ходили босиком по раскаленным углям - и не обжигались. Пели при этом.

И встретилась ему девушка... Звали ее Злата. Была она старшей дочерью в семье варненского рыбака, согласившегося взять к себе в лодку беглеца-мамелюка. И была тайная любовь, обнаруженная родителями Златы лишь когда и скрывать молодое дело стало невозможно, были их радость и согласие, была свадьба и была... смерть...

Ибо бывший жених Златы рыбак Гойко донес начальнику турецкой крепости, что беглец из мамелюкского полка скрывается в доме варненского рыбака. Пришли солдаты в огромных чалмах на бритых головах, с кривыми саблями в руках, голые по пояс, в желтых шароварах. Бросилась, защищая мужа, Злата на солдат - и рухнула разрубленная пополам.

Кровь ударила в голову Болотникову. Разом вспомнил он все приемы воинские, которым обучал его главный воевода дружины князя Телятьевского - отца нынешнего Андрея Андреевича, - бросился на обидчиков с голыми руками, принялся бить их, ломать..

... и оказался один стоящим над пятью трупами. Только тогда и пришел в себя.

Собрал оружие, погрузил на осла - животное тоже на Руси неизвестное, а у болгар обычное - и ушел вместе с тестем, тещей и двумя братьями покойной жены в горы.

Там и Злату похоронил под высокой скалой...

Более года жили они, как дикие звери, в родопских пещерах. Совершали набеги на хоромы богатых (болгар ли, турок ли - безразлично), съестное к себе уносили, а добро хозяйское, деньги раздавали беднякам.

К болгарам, что служили туркам, были разбойники особенно люты. Двоих таких, на кого пожаловались крестьяне, даже посадили на кол, а одному насильнику маленькой девочки защемили мужское естество в расщепе полена, оставили запертым в доме, дали нож в руки, а дом подожгли...

Но чем больше лютовал Болотников, тем меньше спокойствия было в его душе, не наслаждался он такой местью, а мучался ее неудовлетворенностью еще сильней.

Болгарские крестьяне любили бывшего мамелюка, богатеи и турецкие власти ненавидели. Первые не раз спасали Болотникова и родственников Златы, давали им зимой приют, не прося взамен ни денег, ни благодарности Добролюба - так прозвали Болотникова в Родопах.

Но случилось одному обиженному Иваном Исаевичем богатею посулить хорошую награду за голову разбойника - так целых семь человек, только что считавших себя Болотниковым осчастливленными, выдали и ущелье, где отряд скрывался, и пещеру, где жил Добролюб.

Взяли Ивана Исаевича вместе с братьями жены опять-таки раненного. Не сумел он застрелиться последней пулей из пистолета - не выбил камень искры, вышла осечка. А там и турки навалились...

Помучали Добролюба в имении покупателя его головы всласть. И гвозди под ногти совали, и руки на дыбе вывертывали, и щипцами кожу вместе с мясом выворачивали. Когда же совсем ослаб Добролюб, и стало видно, что дальнейших пыток он не вынесет, решили подвесить его ребром на крюке. А чтобы впредь другим неповадно было разбойничать в Родопах, назначили казнь наутро и в присутствии собранного со всей округи народа. За места у самого помоста, рассказали тюремщики Ивану Исаевичу, богатеи заплатили по золотой итальянской монете.

Но что произошло ночью накануне назначенной казни, Иван Исаевич так точно и не узнал. Только в самую темень, когда и звуки спали все, лишь ухал сычик на чердаке, вошли к нему в камеру два человека, завязали пленнику глаза, вывели из узилища, погрузили в телегу и отвезли в Варну.

Там передали знаменитого разбойника Добролюба в руки начальника крепости - того самого турка, пятерых солдат которого Иван Исаевич убил в доме своего тестя.

Турок осмотрел Болотникова, приказал подлечить, дать отдохнуть пять дней, а после выдал ему саблю, чтобы сразился великий разбойник сразу с тремя янычарами.

Двоих Болотников убил, третьего ранил.

После этого начальник крепости признал в разбойнике истинного мамелюка и пригрозил либо отправить его на галеры, либо сменить имя Добролюба на имя Али и стать своим личным телохранителем.

Болотников отказался - и в тот же день был продан на турецкую галеру...

8

Возбуждение, чем-то схожее с тем, что охватывало его в ночи тайных свиданий со Златой, охватило Ивана Исаевича и от предчувствия встречи с Телятьевским. Он заметил, как стала подрагивать правая рука, лежащая на гриве коня.

Один из сопровождавших его казаков ускакал. Исчез за густым и, несмотря на безлиственность, плотным кустарником, долго не появлялся.

Болотников силился вспомнить лицо Андрея Андреевича, как выглядел тот пятнадцать лет тому назад. Но на память лезли лишь детские проказы, когда росли они подле друг друга, как равные: один - князь, другой - холопий сын. И за шалости те, как кажется ему теперь, получали они от старого князя одинаково строгое наказание, и подарки имели к Пасхе и к Рождеству такие, что не отличишь холопьего от княжеского, и даже спали мальчишки вместе, чаще не в хоромах княжеских, а в избе Ивановой матери, живущей, правда, при доме князя на особом положении. Только на выезды со двора княжеского, который в Кремле московском был одним из самых больших, одевали Андрея Андреевича в сапоги сафьяновые с золотым шитьем, в шубу соболиную да напяливали на голову тяжелую кунью шапку, а Ивана обряжали в простое, хоть и тоже чистое, добротное платье. И ратному делу учил их закупленный из дальних стран немчин одинаково строго, и в борьбе запрещено было Ивану поддаваться княжичу. И старики-вояки из давнего войска. осаждавшего Казань с самим царем Иваном Васильевичем, были с обоими мальчиками одинаково строги: били за ослушание розгами, а поощряли лишь ласковым взглядом...

Наконец, на дороге появился всадник.

Но то был не прежний казак, отправившийся на князем, а кто-то другой. Конь под всадником шел шагом степенным, ровным, не спеша и не медля, как могут ходить лишь породистые, выросшие в холе и порядке богатых конюшен скакуны. Всадник сидел тоже ровно и красиво, положа руку на седельную луку и чуть откинув голову назад.

Сердце Болотникова ёкнуло. Он узнал этого человека по фигуре. Захотелось самому хлестнуть коня плеткой и помчаться навстречу.

Но жизненный опыт и разум взяли вверх. Казаки, стоящие рядом с Болотниковым, могут неправильно истолковать его порыв, выстрелить в спину.

Иван Исаевич подождал, пока расстояние между ним и князем сократится до того, чтобы возможно стало разглядеть лица друг друга, и лишь после этого сказал казакам:

- Можете убираться, ребята. Вы нам не нужны.

Тут и Телятьевский привстал на стременах, крикнул:

- Возвращайтесь!.. Быстро!..

И вновь сел, закончил спокойным, но громким (Болотников и казаки услышали) голосом:

- Мы уж как-нибудь сами...

Не видел Болотников, как за его спиной вышел из-за леса передовой отряд калужского войска. Не глядел туда и Телятьевский. Оба просто ехали друг навстречу другу, смотрели лицо в лицо, ища следы прошедших в разлуке лет, находили одним им приметное, и сами не замечали, как улыбки освещают их лица, а глаза истекают любовью...

Съехались, поставили коней рядом, и вдруг, повинуясь единому порыву, обнялись.

- Ванятка... Ванятка... - только и нашел что сказать Андрей Андреевич. - Ванятка мой...

У Болотникова не было и слов.

9

Князь Андрей Андреевич Телятьевский самозванца никогда не жаловал. "Покойник должен быть мертвым. - заявил он близким, уходя два года назад по приказу Годунова на войну с Самозванцем. - Иначе он . оборотень". И когда под Кромами атаман Корела разгромил рать московскую, лишь Телятьевский не переметнулся к ложному Димитрию (Гришка Расстрига, другой ли это был - кто знает?), остался при юном Федоре Борисовиче до конца. И только когда вся Русь признала Самозванца за царя, Андрей Андреевич, скрепя сердце, согласился служить лиходею.

Димитрий Иванович в свою очередь невзлюбил Телятьевского тоже. И, чтобы отдалить родовитого боярина, послал его на воеводство на границу с Диким полем и в самые верные себе места - аж в Чернигов. Пусть-де с татарами да с польскими разбойными людишками повоюет князь, а не строит козни в Москве. Да и пригляд со стороны северских мужиков будет...

Шуйские родовитей Телятьевских. Но со времен еще Великого Князя Василия Темного была между родами борьба на равных: то Шуйские наклепают на Телятьевских государю и отправят пару князей на плаху, то Телятьевские наплетут про Шуйских . и сошлет их Государь в Студеные земли либо пострижет в монахи. Но в царствование Бориса Годунова, став родственником нового Государя, Андрей Андреевич стал выше Шуйских и в знак величия своего такой двор в Кремле московском отгрохал, что стало впору ему с самим Семеном Никитичем в почете тягаться, не то, что с князьями суздальскими[6].

И вдруг Васька Шуйский, мозглячок, заморыш, помет лисий, не то, что Телятьевских обскакал, а превыше всех на Московском государстве жопу свою поставил, на трон великокняжеский сам воссел, прочим Рюриковичам велел себе на верность крест целовать, называться рабами Шуйских...

Закручинился Андрей Андреевич, запил горькую, попа черниговского побил, чтобы не лез тот с присягою новому Государю...

А тут вдруг весть из недалекого Путивля к главному черниговскому воеводе: царю Димитрию будто бы опять случилось выжить, ныне в Польше он новую рать собирает, а покуда велит верным своим воеводам да холопам вступать в войско северское, во главе которого поставлен им человек с именем на Руси неведомым - Болотников Иван Исаевич.

Не услышь тогда князь Андрей Андреевич имени своего бывшего холопа и друга детства, отхлебал бы он свою пьяную порцию и смирился бы с участью жить под Шуйскими. А услышал - и забыл тотчас и о презрении своем к ложному Димитрию, и об обиде, нанесенной самозваным царем роду Телятьевских. Собрал князь на Торгу народ черниговский и объявил, что идет он во главе охочих людей на захватчика трона московского Василия Шуйского под знаменем царя истинного - Димитрия Ивановича.

Только слишком долго пил Андрей Андреевич горькую, слишком поздно услышал о Болотникове - не оказалось в Путивле, куда князь пришел с черниговской ратью, ни главного воеводы Димитриева войска, ни второго военачальника - Истомы Пашкова. Ушли они на Москву.

А встретил Андрея Андреевича давешний его приятель, соперник по молодеческим кутежам и пиршественным столам, князь и путивльский воевода Шаховской.

Он-то и посоветовал Андрею Андреевичу вдогонку за Болотниковым не спешить, а собрать на Северщине отменное войско, хорошо вооружить его на свои деньги и вести к Москве тогда, когда потребуется там настоящая армия, а не всякий воровской да крестьянский сброд, что ушел с легким посвистом на войну, как на прогулку.

- Пусть те северские дураки повоюют, покуражатся, - сказал Шаховской, - да спать уляжутся. А тут мы и придем. Порядок наведем. В государстве всегда нужен порядок. А для сохранения порядка нужна настоящая, а не потешная рать.

Выпили князья, обговаривая кому в каком звании ходить после победы над Шуйскими, да и загуляли, отдав сотникам наказ собирать верных людей в новую рать Телятьевского, да таких, чтобы умелыми были в бою и бессемейными.

За добрую службу пообещал князь платить каждому пешему ратнику по два с полтиной в год, конному - на рубль больше. Деньги даже в сравнении с доходами царских слуг немалые. Да ведь и служба не простая - каждый день, посчитай, жизнью рисковать.

Впрочем, покуда Телятьевский пил перегнанную брагу, веселился с наехавшими в Путивль из Польши паночками, риска его ратникам не было. Тоже пили-гуляли по вечерам да по ночам. А с утра и весь день выгоняли хмельное, ибо князь грозился в минуты опохмелки, что станет лично проверять, как готовятся к битвам его воины, ловко ли рубят лозу на скаку, метко ли стреляют, умело ли пронзают пиками соломенные чучела. Нерадивых грозился лишить обещанного жалованья.

В пьяном угаре дни летели столь стремительно, что князь по-настоящему вспомнил о своем войске лишь в день, когда в Путивль вошло войско царевича Петра, вызванного князем Шаховским сюда еще до ухода войска Болотникова на Москву.

Людей в городе стало столько, что ратникам Телятьевского, привыкшим жить за княжеской спиной вольготно, пришлось потесниться в избах, где они жировали в ожидании похода на Москву, - и, конечно же, не обошлось без стычек и жалоб с двух сторон.

В результате одной из ссор был порезан какой-то там любимец царевича. Петр рассвирепел и велел выпороть виновного плетьми.

Андрею Андреевичу о позоре, учиненном над его слугой самозваным царевичем, доложили - и князь, оказавшись в тот раз в подпитии, но не пьяным, посчитал произошедшее своей личной обидой. Взял с собою трех ратников, направился к Петру за объяснениями.

Петр Федорович встретил князя, на удивление всем, радушно. Он словно и не заметил раздраженного лица Андрея Андреевича, будто и не понял его резких слов, а сразу повел разговор о князе Шаховском и Болотникове. Царя Димитрия он почтительнейшим образом называл своим дядюшкой, а Ивана Исаевича величал величайшим из полководцев, равным Ганнибалу и Цезарю.

Телятьевский так поразился познаниям в древней истории того, кого считал лишь пылью, вознесшейся в смутные времена, что не особенно глубокие обида и гнев его будто испарились.

Как всегда бывало с ним в минуты запоя, настроение Андрея Андреевича скакало, как лодка на бурных волнах, и зависело от всякого рода пустяков, которым в трезвом состоянии он и не придавал значения. Имена Ганнибала и Юлия Цезаря рядом с именем Болотникова буквально потрясли его полупьяное воображение - и князь, повинуясь даже не порыву души, а желанием вытворить что-нибудь эдакое, книжное, о чем читал, но чего не видел и сам никогда не делал, опустился на одно колено перед самозваным царевичем, склонил голову и молвил торжественно:

- Раб твой навеки, Государь. И клянусь жизнью матери моей, служить буду тебе до последней капли крови.

Говорил - и сам видел себя со стороны, любовался и позою, и голосом, и торжественностью слов.

Царевич, не ожидавший такого поворота, в душе даже боявшийся этой встречи и во время разговора прятавший нож в широком рукаве, слегка опешил.

- Государь наш - Димитрий Иванович, а мы все - слуги его... - нашелся он. - Жалую тебя, Андрей Андреевич, званием главного воеводы моего войска. А боярское достоинство твое подтвердит уже сам Государь.

Сказанное ими обоими в миг облетело Путивль. То, что сам Телятьевский, знающий на Москве всех именитых людей, признал в Петре сына царя Федора Ивановича, окончательно убедило и путивлян, что во главе волжских казаков стоит настоящий царевич. Даже те из терских и волжских казаков, что знали Илейку Коровина по босяцкому его прошлому, стали говорить, что царевич скрывался в их юртах под собственным именем и еще при Годунове грозился вернуть Престол дяде своему.

Теперь скажи князь, что он обознался и главным воеводой назначил его Самозванец, не поверили бы люди именно ему и, не поверив, казнили бы.

Сам Андрей Андреевич понял это на следующий день после пира, устроенного Илейкой в честь новоиспеченного главного воеводы. Выпитое там оказалось той последней каплей, после принятия которой запойный человек вдруг начинает понимать, что пьяным питием он перегружен и должен на какое-то время либо перестать лакать хмельное пойло, либо сломаться совсем.

Он проснулся накануне рассвета и ощутил необычную свежесть в голове и одновременно отвратительный вкус во рту. Тело ломило, брюхо требовало новой порции хмельного, но разум протестовал против такого решения, ибо непонятная тоска и разочарование тревожили его. Такое бывало с ним всегда на то утро, когда он просыпался после совершенной спьяну пакости: девку ли там спортит или дом холопий подожжет...

А как вспомнил про свое скоморошенье перед самозванцем, так снова захотелось напиться ему до поросячьих соплей и не трезветь до самой смерти.

Собрался уж послать за вином, да услышал шум во дворе. Приказал слуге поскорее одеть себя и, удивившись цветущей морде лакея, чуть не заехал тому по шее. Но почему-то сдержался.

А как вышел на крыльцо, то глазам своим не поверил: весь двор заполнен людьми, все горланят что-то веселое, праздничное. Увидели князя, замолчали, а после взорвались криками:

- Телятьевскому слава! Царевичу Петру слава!

И кричали ведь, собаки, от души, не по принуждению, как не кричали со времени провозглашения Димитрия на Престол. Андрей Андреевич уже и забыл когда слышал столь мощный и радостный рев толпы, а по отношению к себе и вовсе услышал впервые.

- Телятьевскому слава! Князю Андрею Андреевичу слава!

И снял тогда Андрей Андреевич шапку, и низко, сам себе удивляясь, поклонился народу. Понял князь, что теперь он не только вождь этой толпы, но и раб ее, что услышанная им Слава в честь свою не просто обязывает его поступать так, как этого требует народ, но и самого его делает частичкой этого народа, плотью, сросшейся с этой пахнущей кровью, потом и мокрой овчиной, пьяными отрыжками и грязью толпой.

- Слава Телятьевскому!

10

Рать в Чернигове собралась такая, что впору стало собираться войной на находящуюся в очередных раздорах Польшу, отбивать у нее земли приднепровские с Киевом во главе.

Об этом и сказал царевичу Телятьевский в тот день.

- Не-ет... - покачал головою Илейка. - Думать надо о том, чтобы свое родное не потерять, а не о том, чтобы чужое захватить. У деда моего - царя Ивана - все беды пошли от того, что он в войну с Ливонией влез.

Самозванец, по-видимому, так уверился в своем царском происхождении, что уже действительно считал Димитрия Ивановича своим дядей, Федора Ивановича своим отцом, а Ивана Грозного - своим дедом. Мысль эта поразила Телятьевского - и он больше не заводил разговоров о подобном. Хотя порой не раз думал, что самозванец в тот раз потерял хорошую возможность стать самодержцем Червонной Руси. Ибо хорошо Андрей Андреевич знал настроения украйных людей, стонущих под игом всяких там Вишневецких да Острожских - князей, не умеющих защитить крестьян ни от набегов татар, ни от польских солдат, но исправно требующих дань с каждой сохи и с каждого дыма.

- В поход пора... - сокрушался царевич. - Да как при такой погоде до Москвы дойдешь?

Погода стояла слякотная. Лил круглые сутки дождь. Если и появлялось солнышко, то для того только, чтобы поблестеть на мокром, не обсушить и не высосать влагу, а дать полюбоваться собой и тут же спрятаться за тучами.

Под Москвой, говорили, морозы ударили, дороги замело, армии Пашкова и Болотникова на санях по речному льду двигались. А на Северщину холода пришли вместе с сообщением о разгроме воровского войска под Котлами...

Шел Телятьевский на Кромы во главе рати своей, и думал, что не свела-таки судьба его с Иваном, убит Болотников под Москвой. Не может Иван после такого поражения в живых остаться. Вспоминал игры детские, драки молодеческие, учения боевому делу на дворе отцовском. Всегда Болотников бился до конца, до последней возможности противостоять. В одной потешной драке был бит так, что выжил чудом. Старики, следившие за той дракой, говорили, что Иван страшен тем, что бьется всегда серьезно и на износ.

Слуху о том, что Болотников сидит в Калуге, осаждаемый царевым братом, Телятьевскиу поначалу не поверил. Имея рядом с собою самозванца Петра Федоровича, Андрепю Андреевичу посчиталось вполне нормальным предположить, что это кто-то другой назвался Болотниковым, а настоящий Иван Исаевич убит под Москвой. Только после боя под Пчельней, когда войско Ивана Исаевича разгромило москвичей, князь, сам допросив нескольких пленных, бывших участниками битвы под Котлами, поверил тому, что Болотников выжил - да так удивился этому, что впервые после неудачного разговора о походе на Киевщину обратился к царевичу с просьбой изменить направление главного удара, идти на Москву не через Тулу, а через Калугу.

- Болотникова мечтаешь выручить? - спросил Петр. - Это дело. Воин он доблестный и верный слуга дяде моему. Идем на Калугу.

Впрочем, к вечеру решение свое царевич переменил: сам с большей частью войска пошел все-таки на Тулу, а двадцать тысяч дал Телятьевскому для освобождения Калуги...

И вдруг - скачет казак из передового разъезда с сообщением, что на дороге перед войском стоит какой-то одинокий всадник и утверждает будто бы он и есть тот самый Иван Болотников, и хочет всадник, мол, видеть самого князя Телятьевского.

Что это? Западня? Неведомая воинская хитрость? Почему войско, о котором князю сообщила разведка, идет торной дорогой на Серпухов? Почему оно не разворачивается по всем правилам воинского искусства, не готовится к атаке? Не хочет боя? Так почему не высылает доверенных людей для переговоров? Чье оно? Откуда здесь взялся человек, называющий себя Болотниковым?

Мысли эти и подобные этим пронеслись в голове главного воеводы и не задержались там. Ему хотелось уже верить, что на дороге действительно ждет его Иван.

Полковники, слышавшие сообщение казака, не советовали князю ехать навстречу назвавшемуся Болотниковым.

- Лучше послать туда отряд, и силой привести встреченного разъездом, - сказали они чуть ли не хором.

Телятьевский же спросил казака:

- Какой он?

- Обыкновенный... - пожал плечами гонец. - Твоих лет, наверное... А может и старше... - подумал как описать, но нашел только одно качество. - Смел, однако... Мы закружили было его, а ему ничего. Другие от такого с коня замертво падают. А он словно и не заметил.

Князь вспомнил подобные забавы, которые устраивали ему и боевым холопам княжеской дружины учителя их во время поездок в поместья Телятьевских. Бывалые воины, седые от крови и от ран, удивлялись тому, как тринадцатилетний Иван выдерживал кружение конями.

- Поеду, - решительно сказал Андрей Андреевич. - Если засада - бейтесь без меня. Петр Федорович даст другого воеводу.

И, не слушая недовольного ропота полковников, вскочил в седло, поскакал к голове колонны.

В чаще густого ивняка остановился и, спрыгнув с коня, встал рядом с начальником наряда, присевшего у припрятанной за ивняком пушки и просматривающего поле с тем, чтобы знать, как получше уложить ядра на дорогу, если противник решит все-таки ударить первым.

- Где он? - спросил Телятьевский.

- Кто? - не понял главный пушкарь.

- Болотников.

Глава наряда выпучил глаза.

- В Калуге... - произнес неуверенно.

Князь вспомнил, что пушкаря не было рядом с ним при докладе казака из разведки.

- А эти? - указал он пальцем сквозь мельтешащие ветки на дорогу с тремя верховыми.

- Разъезд наш, - пожал плечами пушкарь. - Три человека.

- Один прибыл уже ко мне, - заметил Телятьевский.

Главный пушкарь промолчал. Он служил когда-то в той самой рати, которая сдалась всем своим пятидесятитысячным воинством пятистам казакам атамана Корелы. И знал, что Телятьевский в тот день был одним, быть может, человеком, кто бился до конца и не предал Бориса Годунова. Вину ли пушкарь испытывал перед князем, или имел обычный страх простолюдина перед родовитым - кто знает, но только этот весьма скандальный с подчиненными человек в присутствии Андрея Андреевича всегда терялся и часто не находил слов для выражения самой простой мысли.

- Будет непонятное - пали из пушки прямо в меня, - приказал князь, и вскочил в седло. - Понял? Пали прямо в меня.

Выехал из ивняка и потрусил навстречу разъезду не спеша, раздумывая на ходу: правильно ли он поступает, не лучше ли было послушаться полковников и просто-напросто захватить в плен назвавшегося Болотниковым всадника? Как теперь вести себя, зная, что следит за тобой этот туповатый пушкарь?

Три всадника по-прежнему стояли на дороге. Кони их словно заснули. И все же даже со стороны было видно, что двое из них сторожат одного. А тот третий будто и не замечал своего подчиненного положения и смотрел в его, князя Телятьевского, сторону. Ни движения не сделал он, ни улыбнулся, когда Андрей Андреевич приблизился на расстояние, с какого можно было бы и узнать им друг друга...

Да, равных князю лет, телом матерый... Лицо вот под шапкой плохо видно. И солнце светит сбоку - не различишь глаз.

Правая рука незнакомца с висящей на запястье в веревочной петле плеткой опустилась - и фигура всадника стала точно такой, какой видел Ивана князь во время давнего елецкого похода: та же осанка, та же поза усталого человека, обманчивая поза, ибо знал Андрей Андреевич, что за внешней этой расслабленностью скрывается клубок железных мышц, готовых развернуться и одним ударом уничтожить и стоящих рядом с ним двух казаков, и, быть может, самого Телятьевского, подъехавшего уже слишком близко, чтобы повернуть коня и ускакать.

Глаза их встретились - и князь узнал...

- Иван... Иванка мой... - шептал он, очнувшись в объятьях Болотникова и сам обнимая его, - Иванушка...

* * *

Известие о соединении войск Болотникова и Телятьевского повергло Шуйского в шоковое состояние. Старик просто не хотел верить тому, что вор Болотников не только вырвался из калужского плена, но и усилил себя мощью подоспевшей из Северщины армии, заимел в качестве знамени претендента на Престол московский в лице нового самозванца . Петра Федоровича, казака, кажется терского.

- Нечистый ворожит Болотникову, Государь, - качали бородами бояре. - Римский нечистый

Для уха православного человека того времени слова эти звучали страшно. Царь Василий Иванович ужасался ими и прекрасно понимал, что прокричи он такие слова на всю святую Русь . и отпадет народ от Болотникова, отвернется и от самозванного царевича Петра, и от Телятьевского. Но прокричать можно было лишь с доказательствами в руках. А таковых у Шуйского не было. Тайный, Посольский и Разбойный Приказы по смерти Годунова пришли в упадок, если и остались в них люди знающие да думающие, то были они ярыжками простыми да подъячими, с какими царю общаться зазорно, совета у них просить . унижение нести.

Так и промолчал Государь, помня позор Годунова, не сумевшего доказать народу, что Димитрий . самозванец. А заикнувшемуся о том же Патриарху Гермогену объяснил:

- Болотникова мы побьем. Рано или поздно. Вместе с ним и мужиков русских положим множество. И тем землю успокоим. А ежели объявим вора слугой римским, с победой нашей придет иная беда . державы веры римской явятся мстить и за Болотникова, и за наших мертвых мужиков.

- То так, - согласился Гермоген. . Натура римская подла. Кинутся вроде бы нас самих от нас же самих защищать . и разнесут державу русскую по клочкам, - и добавил, - А Андрюшка Телятьевский Болотникову изменит. Поверь моему слову: изменит князь. Такова уж натура у вас, родовитых.

7116 ГДЪ от С.М 1607 год от Р.Х.

КНЯЗЬ, ХОЛОП ДА КОМАРИЦКИЙ МУЖИК

О том, как крепка бывает старая дружба и как важно всякому мужу иметь рядом верное плечо

1

Остров Родос, куда пришла галера с прикованным к веслу Болотниковым, был местом осмотра и ремонта кораблей турецкого флота. Здесь галеры и корабли вытаскивали на берег, обсушивали, сдирали с их днищ ракушки, заменяли гнилое дерево и обсмаливали. Паруса и прочий такелаж капитаны ремонтировали уже сами - султанской казны бы не хватило на всю эту прорву мелочи.

Часть рабов во время ремонта сидела за починкой такелажа. Остальные выполняли работу, которую заносчивые корабельщики делать не желали: чистили трюмы, переносили тяжести, варили смолу, заливали ею щели.

Где и кому из рабов работать решали уже не надсмотрщики, а доброхоты из старожилов-гребцов, называемых здесь аскырами, то есть волками. Они заправляли среди рабов с не меньшей лютостью, чем сами надсмотрщики, и диктовали законы, которым подчинялись остальные рабы. Так, например, провинившегося перед аскырами гребца душили его же цепью. И ни капитан, ни солдаты, ни тем более надсмотрщики не наказали за это аскыров. Им подобные взаимоотношения в трюме были на руку.

Ивана Исаевича послали варить смолу в огромном котле, стоящем на нескольких каменных плитах прямо на берегу моря рядом с окруженной лесами галерой. Главный старожил-аскыр - седой, курчавый грек - посчитал, что стоять у костра в жару должен именно новичок. "Попросишь милости, - сказал он Болотникову по-гречески, - сменю. А то глаза у тебя слишком свободные. А ты . раб".

Болотников рубил ветки странных, неизвестных ему деревьев и кустарников, которые привозили сюда на ослах из глубины острова, подбрасывал их в огонь, мешал огромным черпаком смолу и разливал горячий вар по двуручным котлам, которые спускающиеся и поднимающиеся по мосткам лесов рабы уносили наверх. Там, на галере, знал Болотников, рабы под бдительным взглядом корабельного мастера и надсмотрщика заливали смолу в законопаченные щели между толстыми досками обшивки.

Легкий бриз дул либо с моря на берег, либо с берега на море, никогда не прекращаясь. Болотникову прятался за столбом дыма от неприятного взгляда надсмотрщиков, сидящих в тени навеса и пьющих горячую воду с запаренными травами. Такая малость свободы была приятной, и Болотников даже доволен был тем, что поставили его именно сюда.

Грек-аскыр через три дня задумался: "А почему это новенький не просит милости?" И решил: "Работы ему мало".

- Будешь носить смолу, - сказал он.

И Болотников стал носить горячую смолу от котла наверх, к корабелу.

Мостки хлипкие, качающиеся, скользкие. Смола через край котла плещется, то и дело обжигает кого-то. И еще на верхней палубе наложено мусора всякого вдоволь, можно споткнуться, пролить смолу и получить десяток ударов плетью по спине. Такое обращение должно сломить угрюмого Болгарина (здесь Ивана Исаевича называли уже так), заставить примириться с долей раба.

Болотников, дотоле не видевший корабельной смолы, еще на первом месте работы обратил внимание на то, что она в очень сильно разогретом виде сама по себе горит голубым пламенем и, если капает на паклю, например, то пакля та быстро возгорается. Этим свойством смолы и решил воспользоваться Иван Исаевич...

В середине дня, незадолго до того, как гонг должен был сообщить о перерыве на обед, но чуть раньше, чем стражники стали прислушиваться в бурчанию в желудках и размежать слипшиеся на жаре веки, он решительным движением опрокинул содержимое котла, который уже поднял на палубу, на лежащую прямо у борта груду пакли.

Напарник его вскрикнул, хотел было позвать надсмотрщика, чтобы донести о проступке Болгарина. Но Болотников успел пообещать ему за молчание сегодняшние обед и ужин - и раб промолчал.

Второй котел Болотников вылил на паклю уже под вопли напарника.

Из дыры в палубе вылез уставший ждать вара корабельщик и закричал надсмотрщику, что тот плохо следит за рабами.

Надсмотрщик вышел из тени надпалубной надстройки. с выражением ленивого безразличия на лице замахнулся плетью на Болотникова с напарником, выбирая кого из них ударить первым.

Напарник взвизгнул и скрючился в ожидании удара, бессвязно шепча что-то в свое оправдание..

Болотников вырвал из рук его котел и, прижав все еще горячее железо к животу, бросился на надсмотрщика, ударил его всем своим телом и котлом в грудь.

Надсмотрщик пролетел спиной вперед половину палубы и, ударившись затылком о мачту, стал оседать...

Напарник завыл.

Болотников ударил его своими кандалами по спине и столкнул в дыру, откуда все еще продолжала торчать голова обалдевшего корабельщика. И, уже прыгая в воду, успел подумать: "Нехорошо получилось. Он такой же раб, как и я. Только трус".

Покуда сбежавшиеся на крик надсмотрщики разобрались в чем дело и принялись вглядываться в воду за тем бортом галеры, куда прыгнул раб, лежащая на палубе пакля разгорелась от горячей смолы, принялась чадить.

- Пожар! - закричали на несколько языках сразу. - Воды!.. Горим!...

И так как собственно моряков на верхней палубе в тот момент не оказалось, а были одни надсмотрщики да солдаты, то тушить огонь бросились не сразу. Пока искали ведра, веревки, крючья да багры, пока подгоняли друг друга криками, пока спрашивали почему дым такой черный, огонь уже основательно вгрызся в высохшее на солнце дерево и радостно затрещал, пожирая дубовую плоть галеры.

Тут уж вовсе стало не до сбежавшего раба. Закипела бестолковая и от бессилия злая работа. Со всего берега повалил народ, но не столько с желанием помочь потушить огонь, сколько полюбоваться грандиозным факелом на берегу моря. Шум да гам поднялись такие, что перекрыли треск рухнувшей палубы...

А Болотников тем временем боролся с тяжестью кандалов, тянущих его ко дну, и плыл (по большей части под водой) в сторону скал с пенящимися у их основания волнами...

Чудо ли свершилось, святой ли помог ему - сказать трудно. Но только до скал Болотников доплыл, вывалился на невидимое с берега, вымытое волной в камне пологое место, и там уснул.

А как проснулся, то увидел плывущую мимо лодку. Два человека в ней. Был уж полусумрак, рыбаки могли его не заметить.

- Эй! - позвал Болотников по-татарски. - Снимите меня.

- Ты кто? - послышалось с лодки.

Голос говорил по-турецки не чисто.

- Раб беглый, - решил признаться Болотников. - В цепях я. Уже не доплыву.

Люди на лодке переговорили между собой по-гречески. Потом один голос спросил:

- Это ты поджег сегодня галеру?

- Я.

- Сгорела она. Вся... А ты, сказали, утопился.

- Да нет... живой.

Люди переговорили еще. Потом все тот же голос спросил:

- А может все-таки ты утонул?

Болотников поднял руки над головой и звякнул цепями.

- Кабы утопленник я был, разве бы с цепями ходил? - спросил он, поняв, что суеверные рыбаки боятся встречи с посланником подводного мира.

Объяснение показалось рыбакам убедительным. Они вновь переговорили между собой и решились бросить в сторону скалы веревку.

- Хватайся! . крикнули. - Мы вытянем.

Болотников поймал конец веревки с третьего броска. Ухватился покрепче и отдался на волю двух пар крепких рук.

Потом, познакомившись с греками поближе, прожив в их убогой избушке больше месяца, он при воспоминаниях о своих подозрениях чувствовал легкий стыд, но в тот момент, когда руки рыбаков нащупали его в воде и перетащили через борт, он подумал, что является сейчас для них уловом куда более ценным, чем целый косяк рыб - за голову раба, уничтожившего галеру, из султанской казны выдадут им столько денег, что они без рыбалки проживут добрый месяц в сытости и довольствии.

Но спорить с судьбой не было сил - и Болотников уснул.

А проснулся от того, что его, словно куклу, взяв за руки и за ноги, выгружали прямо на песок.

Греки разговаривали между собой спокойно и, судя по всему, совсем не испытывали к Болотникову плохих чувств. Им даже не хотелось будить его.

Болотников пошевелил руками, ногами и, убедившись, что кроме кандалов, ничего постороннего на нем нет, открыл глаза.

Рыбаки помогли беглому рабу подняться на ноги и повели, заставляя прятаться от посторонних глаз за развешанными для просушки сетями, до той самой лачуги, где пришлось потом Ивану Исаевичу скрываться целый месяц. Там Болотникову и руки освободили, и дали вдоволь варенной рыбы, воды, Но больше ни с кем из рыбацкого селения не познакомили. Боялись предательства, должно быть...

А месяц спустя, когда все на острове уверились в том, что раб, поджегший галеру султана, утонул, а поиски трупа его прекратились, греки посадили Болотникова в лодку и перевезли на один из маленьких островков рядом с Родосом. Там стоял торговый корабль из Афин, капитан которого согласился взять Болотникова на борт своего парусника матросом. Без жалования - только за обещание добраться до христианской страны и там высадить на берег.

Лишь через несколько месяцев понял Болотников как просто было капитану обмануть его...

Стояли они в тот день под Александрией. Все матросы, кроме Ивана Исаевича, сошли на берег, а Болотников стоял у руля и с тоской смотрел на запретный для него порт - условием его приема на корабль было не покидать борта до первой христианской страны.

- Эй! - услышал внизу крик по-турецки. - Покупай финики!.. Хорошие финики! Самые вкусные финики!

Болотников склонился за борт.

Мальчишка лет двенадцати. Голый по пояс, в старой неопределенного цвета феске на голове и с грязной набедренной повязкой на чреслах.

- Купи! . кричал, стоя в лодке, мальчик. - Хорошие финики!

- Денег нет, - признался Болотников. - Вот до Испании доберусь - тогда и попробую твоих фиников.

Мальчишка рассмеялся.

- Долго тебе придется добираться, - сказал он. - Испания отсюда далеко - целый год плыть надо.

- Целый год? - поразился Болотников. - А какая это страна?

- Африка, - ответил мальчишка. - Египет. А ты не знал?

Болотникову капитан говорил, что Александрия - это порт почти что христианский, что через несколько дней, если будет удача, доплывут они до страны если не с православной верой, то, на крайний случай, с католической, а главное - без турков.

- До христианской страны далеко отсюда? - спросил он.

- Христианской?.. - переспросил мальчишка. - Христианской... - повторил явно незнакомое слово. - Нет. Христианской не знаю.

Мальчишка уплыл.

А в голове Болотникова расцвели сомнения...

Вечером, когда команда развалилась на гамаках, подвешенных между мачтами, и подставила свои разогретые запретным в Египте, но тайно продающимся в каждом порту вином, животы под прохладный ветерок, Иван Исаевич прошел в каюту капитана и спросил напрямик:

- Ты обманул меня? Ты не везешь меня в христианскую страну?

Капитан был тоже пьян. Поэтому испытывал легкое расположение к разгневанному матросу.

- Зачем тебе христианская страна? - спросил он с улыбкой на лице. - Чего там хорошего? Ничего там хорошего нет. Порты у всех народов одинаковые: будь то у мусульман, будь то у христиан. Только в мусульманских портах, когда вино пьешь, надо уметь прятаться, а в христианских надо знать кому мзду давать. Живи на море - нет тут ни христиан, ни мусульман. Живи свободным, радуйся жизни!

Спорить, ругаться не было смысла. Болотников тихо опустился на стоящий рядом с капитанской постелью сундук, устало произнес:

- Я домой хочу. На Русь.

- Русь... - повторил капитан. - Слышал такую, но не был... Далеко это. Не доплывем... - потом вдруг спросил. - Карту понимаешь?

Болотников кивнул. В картах он действительно разбирался, ибо во время воинских потех боевых холопов дружины князя Телятьевского не раз принимал участие в изучении нарисованной на бумаге местности.

Спьяну капитан знанию простого матроса не удивился и, достав из стоящего под задом Болотникова сундука связку карт, стал объяснять, что такое Средиземное море, где находится Египет, где Родос и где, по его представлениям, должна находиться страна под названием Русь. И если Болотников увлекся этим рассказом, стал изучать разложенные на столе бумаги основательно, то капитан через какое-то время почувствовал, что глаза его слипаются, стал зевать. Он потребовал от Болотникова еще вина и, выпив из поднесенной бутылки прямо из горлышка, уснул под столом с картами...

Наутро он подошел к Болотникову, затягивающему паруса после просушки и спросил, почему тот не убил его вчера пьяного, когда узнал, что капитан обманул его.

- Море большое. - сказал Болотников. - Если плыть все время вдоль берега, мы все равно попадем в христианскую страну. Просто ты выбрал более длинный путь.

Капитан глянул на него удивленно, и отошел. А в середине дня вдруг разрешил Болотникову сойти на берег и поразмять ноги на твердой почве. И еще сказал, что будет платить Русичу ту же сумму, что и остальным матросам, с вычетом, конечно, стоимости питания.

Так Болотников познакомился с Египтом, а после - с Ливией и другими странами Африки...

Под городом Карфагеном, от которого остались одни руины каменные, высадились они на берег и заночевали. Команда, как всегда на берегу, напилась, а капитан и полюбившийся ему Болотников разговаривали почти до рассвета.

Иван Исаевич рассказывал о Руси, о страшном для бояр и любимом народом царе Иване Васильевиче, о диких татарах, налетающих из диких степей на русские города и сжигающих их. А капитан удивлялся: как это можно любить такую неспокойную и неуютную страну, где зима длится по шесть месяцев, снег заметает дома с крышами, а летом грязи на дорогах столько, что вместо двух колес к арбе приделывают четыре. А еще его удивляло, что в северных реках водится жемчуг, который и в теплых-то морях водится не в каждом месте, что тамошняя пресноводная рыба по размерам не уступает морской, тогда как в турецких землях морская рыба всегда была больше пресноводной. Но более всего удивляло его то, что вера на Руси греческая, что чтят там и Бога, и Сына его, и Святого Духа, и храмы строят в честь Богородицы.

- Варвары? - удивлялся он. - И не варвары... Как так? Почему?

Болотников смеялся, объяснял, подбрасывал в костер дрова - и, в конце концов, не заметил, как уснул...

А проснулся от удушья и от того, что руки ему скручивают за спину. Попытался сопротивляться - получил чем-то тяжелым по голове...

В следующий раз он очнулся уже от ведра вылитой ему на голову воды. Огляделся - и увидел до боли знакомые турецкие лица. То была почти в полном составе команда галеры, которую он год назад поджег. Свой грек-капитан и члены команды лежали у борта новой галеры связанными, как и Болотников.

- А этого я, вроде, знаю, - сказал один из турок. - Не он ли поджег нашу галеру в Родосе?.. Эй! - крикнул он и пнул ногой в бок Болотникова. - Ты кто?

- Не трогайте его, - ответил за Болотникова капитан. - Он немой. Сын испанского гранда. Я его вез, чтобы получить выкуп.

Так, благодаря заступничеству капитана, оказался Болотников не вместе со всеми на нижней палубе галеры с цепями на руках, а в каюте, отведенной здесь для тех пленников, за которых турки могли получить выкуп. И кормили Болотникова сносно, и пытались знаками разговаривать, чтобы узнать точное имя отца-гранда. В конце концов, плюнули на бесплодность попыток договориться с немым, вытащили наверх капитана.

- Отца его я хорошо знаю, - заявил хитрый капитан. - Но имя его скажу только тогда, когда вы пообещаете меня высадить на берег. Можете с родителя его содрать сумму большую, чем я хотел - и это будет стоимостью моей головы.

Турки не стали спорить. Нахождение на торговом судне никчемного немого казалось им достаточной гарантией того, что капитан не врет и немой действительно сын испанского гранда.

Получив длиннющее и труднопроизносимое имя, которое пришлось капитану написать на большом листе бумаги, турки высадили хитрого грека посреди огромного песчаного пляжа с качающимися у горизонта вершинами пальм.

Галера отплыла, а одинокая фигура капитана долго стояла у кромки воды и смотрела вслед...

Болотников так до конца и не понял: предал его капитан или спас? Ведь если бы турки добрались до места, где происходил обмен пленных испанцев на золото, они бы узнали, что никакого гранда с труднопроизносимым именем в Испании нет - и, как повели бы себя обманутые, трудно даже представить.

Но они не добрались до гавани на тарнжерийском берегу - по пути на турок напал немецкий корсар и потопил галеру со всеми находящимися в трюме рабами-гребцами и турецкой командой.

Болотников спасся. Он успел не только подхватить упавшее на палубу пушечное ядро, но и перекинуть его в тот люк, где, знал он, хранился пороховой запас. После чего, не дожидаясь взрыва, прыгнул в воду...

Подобравшие его немцы заметили, оказывается, жонглирующего пушечным ядром человека, но признали в Болотникове героя только после того, как увидели огромные волдыри на его руках. Нашелся среди них и такой, кто мог говорить по-русски и по-татарски. Плохо говорил, но все же лучше, чем не знающий ни слова по-немецки Иван Исаевич.

Так немцы узнали об удивительных приключениях Болотникова и услышали его просьбу помочь ему добраться до Родины.

На этом судне командовал не капитан, а владелец корабля. Он долго думал, как поступить, а после сказал:

- Я есть человек деловой. Но честный. Плыть с тобой на Русь мне выгоды нет. Но ты спас мой корабль и меня. Это тоже стоит денег. С другой стороны, ты был пленник, а благодаря мне стал свободным. И это стоит денег... Если рассчитать по справедливости, то ни ты мне денег не должен, ни я тебе. И если даже плыть до ближайшего христианского порта, ты задолжаешь за дорогу мне столько, сколько заплатить не способен. Поэтому ты станешь моим матросом, а я стану тебе платить за твой труд. Ты будешь плавать на моем корабле до тех пор, пока не окажемся мы в каком-нибудь ганзейском городе - и там ты перейдешь на судно, которое отправляется на Русь. Я думаю, что решение мое справедливо и удовлетворит нас обоих.

Капитан и команда корабля назвали решение хозяина поистине равным по мудрости решениям царя Соломона.

Так Болотников стал матросом на немецком корабле. И проплавал на нем, без малого, год. А в ганзейский город Гамбург попал уже в конце навигации, когда льды в устье Эльбы закрыли выход в море и ни одного из новгородских, астраханских или даже любекских кораблей на причалах гамбургских не оказалось.

Чтобы не пропасть с голода в чужом городе, зафрахтовался Иван Исаевич на торговое итальянское судно.

Каравелле было уже почти сто лет. Капитан, старый пропойца и ругальник, не обещал ничего, кроме хорошего пинка под зад, после того, как его хлипкая посудина доберется до солнечной Италии и доставит туда немецкий деготь и русскую пеньку. Назад с перцем и восточными пряностями обещал он вернуться к самому началу летней навигации в северных морях

До Генуи они добрались. Но при разгрузке каравелла дала течь и благополучно потонула в центре знаменитой бухты...

Бросился Болотников искать направляющийся в ганзейские порты корабль - да не тут-то было. Какой-то очередной главнокомандующий турецким флотом объявил морскую войну всем кораблям, выплывающим из портов Генуэзской республики, - и матросы стали торгашам не нужны.

Зато потребовались солдаты...

В скольких битвах участвовал потом Болотников - и не счесть. За каких герцогов да князей, графов итальянских проливал кровь свою да чужую - и сам не упомнит. Уж больно много их развелось на Аппенинском полуострове. Помнит лишь тосканскую красавицу-графиню с французской фамилией Ля-Мур, ибо роман его с этой великосветской куртизанкой длился более десяти лет и изобилировал таким количеством страстей, что порой ему самому казалось, что возле платья этой вертихвостки и в чаду порохового дыма прошла вся его жизнь[7].

И вдруг - как солнца луч: в Москве свергли царя Бориса Годунова, а на Престол московский взошел младший сын Ивана Грозного по имени Димитрий.

Вся Италия смеялась над диким дурачьем Московитии, поверившим в чудесное воскрешение давно убитого царевича. Графиня в приступе веселья плюнула в лицо Болотникову, назвав его русской свиньей, когда он попытался объяснить ей, что Димитрий Иванович потому царевич, что люб народу русскому.

И тогда он встал, сделал шаг к графине и заехал кулаком прямо по ее красивой роже. А после спокойно вышел из опостылевшего замка Аламанти.

Денег не было - опять все истратил на развлечения Софии. Но зато нашелся адресок одного ломбардского еврея. Адрес тот дал ему накануне разговора с графиней ее мажордом. Он же и сказал Ивану Исаевичу, что еврей тот ищет доброго воеводу из русских для того, чтобы поручить тому важное дело.

Почему бы и нет? Может теперь он сумеет заработать нужную сумму для того, чтобы добраться до Руси не по морю, а по суше.

Ломбардец оказался совсем не похож на банкира: стройный, курчавый красавец с умным внимательным взглядом и ослепительной улыбкой. Он даже пейсов не носил, а руки имел такие сильные, что вполне мог бы поломать шею медведю или быку.

- Знаю я про тебя, - сказал еврей. - Добрый ты вояка и славный полководец. Только не быть тебе великим воителем в Италии - не из этой земли ты вылеплен, не под этим солнцем заквашен. На Руси самое место для тебя. И именно сейчас.

Но прежде, чем послать Болотникова на Русь, ломбардец на шесть месяцев засадил Ивана Исаевича за книги по воинскому искусству и военно-инженерному делу. С темна и до темна монахи и два профессора вели с ним беседы о битвах и баталиях, выигранных великими полководцами древности и современной Европы. Иван Исаевич до того и представить себе не мог сколько держав и армий на свете было до него. Узнал он о Ганнибале, о Цезаре, о крестовых походах, о госпитальерах, о походе Писарро и разгроме Монтесумы. О Тамерлане и Чингис-хане рассказывали ему, о Грюнвальдской битве. А вот о взятии царем Иваном Казани да Астрахани здесь не знали. О бое при реке Калке не подозревали, а о великой Куликовской битве даже не слышали.

- Чему они могут русского воина научить? - сказал Болотников в ответ на вопрос банкира о пользе общения с учеными людьми. - Они думают, что Русь - это что-то вроде Америки: земли богатые и далекие. А русские для них - индейцы, которых можно испугать одним только видом лошади.

- Любишь, стало быть, Русь? - лукаво прищурился ломбардец.

- Да уж как не любить... Каждую ночь снится.

- Вот и поедем мы с тобой с русским царем знакомиться.

- С царем? - поразился Болотников, - Откуда здесь царь?

- Покуда ты к службе готовился, бояре московские царя Димитрия с Престола свергли, - объяснил ломбардец. - Вот и пойдешь ему трон возвращать...

2

- И что - заплатил он тебе сразу или потом пообещал отсыпать гору золота? - спросил Телятьевский.

Разговор велся во дворе воеводских Палат в Туле.

- Нет... - пожал плечами Болотников. - После встречи с Государем как-то стыдно было о деньгах. Такой почет, такое доверие...

- Господи! Иванка! - вырвалось у Телятьевского. - При чем тут доверие? Тебе тридцать шесть лет! Ты гол и нищ! У тебя достояния-то - всего десяток тысяч войска! Люди пришли и ушли. С чем старость встретишь?

Ответ Болотникова был прост, но для князя он прозвучал совершенно неожиданно:

- С Русью.

Телятьевский сразу поверил этому слову, ибо не услышал ни лукавства в голосе бывшего своего холопа, ни даже осознания того, что говорит он высоким слогом.

- С Русью... - повторил Андрей Андреевич, и более не нашел слов для продолжения разговора.

Оба главных воеводы нервничали.

Привели они свои рати под Тулу, встали в посадских слободах под кремлевскими стенами. А царевич Петр не вышел даже встретить их, не поспешил увидеться. Послал гонца с повелением явиться к нему на следующий день - и вот уж солнце на убыль пошло, воеводы с утра возле Палат стоят, а царевич и сам не выходит к ним, и их к себе не зовет. Послать бы кого спросить, чем там царевич занят? Да половина города собралось на площади перед Палатами, смотрят на Телятьевского с Болотниковым, переговариваются. Любо им на своих воевод посмотреть и погадать кого из них царевич главным над всем своим войском поставит.

- Зазнался Илюшка... - покачал головой Телятьевский. - Забыл уж, каково над собой насмешку терпеть.

Сказал он это тихо, так, чтобы слышно было одному Болотникову.

- Илюшка, говоришь? - также тихо переспросил Болотников. - Не Петр Федорович?

По дороге в Тулу было как-то некогда им обсудить царевича, все больше вспоминали детство и отроческие годы, рассказывали о своем житье-бытье в пятнадцать лет разлуки... И вот тут вдруг вышло наружу, что князь не верит в истинность царевича, считает его самозванцем, хоть и служит ему.

- Нет... - покачал головой Андрей Андреевич. - Илейка он, Коровин, байстрюк муромский...

И вдруг смешался.

- Что ж ты?.. - усмехнулся Иван Исаевич. - Продолжай.

Помнили оба воеводы, как в далекие их детские годы дворовые слуги отца Андрея Андреевича, видя приближенность матери Болотникова к старшему князю и тесную дружбу младшего с Иваном, называли последнего за спиной байстрюком. И знать не хотели, сволочи, что Иван родился годом раньше Андрея Андреевича и при живом отце, а мать его была сначала кормилицей княжонка, а уж в покои княжеские попала после смерти мужа, когда старый князь прилюдно заявил, что считает ее своей невенчанной женой и очень сожалеет, что Стоглав препятствует ему пойти с нею в церковь. И гадкий шепоток тот тянулся за спиной Ивана, как шлейф, до четырнадцати его лет, когда заколосились у него усы под носом и однажды, выведенный из себя насмешкой, Болотников сильно поколотил матерого мужика, доказав делом, что унаследовал мощный удар и богатырскую стать от ломавшего на боярских утехах медведя Исая Ивановича Болотникова, а не от слабосильного князя.

Андрей Андреевич и не вспоминал о том даже - и вдруг вылетело совсем с неожиданной стороны. Доконало его бестолковое ожидание.

- Соврал я тебе, Иван... - признался он. - Не хоронил я матушку. В Елец отослал...

- Я знаю, - кивнул Болотников.

- Знаешь? - поразился князь.

- Я похоронил ее. В Коломенском. Прошедшей зимой.

Говорил он спокойно, без обиды или гордости в голосе, как говорят о событии в жизни важном, но уже пережитом и возвращаться к которому нет у рассказывающего желания. Лицо его при этом стало напряженным, челюсти сжатыми.

- А я отослал... - сказал Телятьевский, ибо понял, что отмалчиваться теперь ему нельзя, что если не скажет он сейчас всего того, о чем говорят в мгновения откровений, то больше такого случая может не представиться, и трехдневное обретение им старого друга обернется вторичной потерей его, уже окончательной.

- Как вернулись мы из того набега, - продолжил он, - где ты в бою погиб (мы ж думали, что погиб ты; нас ведь разбили в тот раз, мы разбежались, не смогли похоронить тебя), так она словно не в себе стала. "Это, - говорила, - Бог наказал меня за грех мой". Я ей: "Матушка! Не кляни себя, не мучай. Такова судьба ратническая. Мне он тоже, как брат, я тоже без него сам не свой". А она: "Ты, князюшко, от этой беды в стороне. То моя вина". И так - изо дня в день... А как я во второй раз жениться собрался... Первая моя... Ефросинья... не помню уж, говорил я тебе?... представилась как раз когда мы в том набеге были... Она - матушка - мне и говорит: "Чую я, что жив мой Иванушка. Я тебе более не нужна. И мешать даже стану. Люди вон наплетут всякого молодой, что было у меня с твоим отцом, чего не было - тебе помехой стану. Отпусти меня. Пойду Иванушку искать. Ему я нужнее..." Я и отпустил. Вольную дал, денег. Она все в котомку положила, оделась по дорожному и пошла.

- Пошла... - повторил Болотников, глядя отрешенным взглядом в сторону разглядывающих их из-за ворот зевак. - Одна пошла.

- Не одна, - покачал головою князь. - Я человека послал следить за ней. Велел, чтобы тайно шел до тех пор, пока она на месте не осядет. Чтобы оберегал ее в пути.

- А говорил, в Елец отослал.

- В Елец... То - последний город, где мы с тобой перед набегом на постое были. Сказал ей, что тамошние люди могут знать где могилку твою искать... если такая имеется. А нет - так пусть поспрашивает людишек - может кто и видел тебя раненого либо полоненного.

- И раненного, и полоненного... - усмехнулся Болотников. - Я ведь, как очнулся в плену, сразу про тебя спросил. "Убили его, - сказали сразу двое. - Стрелою в горло, наповал".

- Не в горло, - поправил Телятьевский. - В шею лишь.

Задрал голову, показал шрам под бородой.

- Вылетел из седла, - продолжил он, - и головой о землю. Очнулся уже ночью... Раздетый лежу, в крови весь, где-то волки воют... Встал, поискал тебя - не нашел. А как луна ушла - потопал в Елец. Там уж наших человек шесть было. Все тоже видели, как тебя стрелою насквозь...

- Да... - кивнул Болотников. - Панцирь не одел. Походным порядком ведь шли. Кабы не засада...

Воеводы замолчали.

Свита, стоя при конях в тени от каменных Палат, посматривала в их сторону с почтением.

- Я матушке помогал... - опять вернулся князь к разговору о близком обоим человеке. - Два раза в год посылал гонца в Елец с запиской и кошелем с деньгами... - помолчал и признался. - Записки - от твоего имени.

- Зачем? - удивился Болотников.

- Она верой, что ты жив, только и жила. Никто не видел тебя мертвым. Пусть, решил я, думает, что ты вправду жив и помнишь о ней, и она сможет увидеть тебя.

- Увидела...

- Что?

- Увидела, - повторил Болотников. - Я в Коломенском перед людьми речь держал, а в меня один поганец из пищали целил. Она увидела: и меня, и пищаль... Встала между... - сглотнул подкативший к горлу комок. - А я даже похоронить не смог ее как следует... Только пол ночи у гроба посидел да горсть земли на грудь бросил. На поминках и часа не пробыл - как раз в тот день Скопин вылазку сделал, пришлось к Симонову монастырю скакать...

Тень от Палат пересекла весь двор и достигла ворот и оградной стены. Лица любопытных заметно поскучнели.

- А убийцу?.. - спросил князь. - Что с убийцей сделал?

- Отпустил... - сказал Болотников. - Мальчишка. За невесту мстил. В меня целил - не в маму.

Объяснение и вовсе непонятное князю. За вины много меньшие наказывал он своих холопов люто. Если бы кто-то - пусть даже случайно - обидел кого из его близких, он бы заставил виновника кровью умыться, на кусочки бы разорвал и собакам выбросил. А тут - мать родная! Он чуть не зарычал от злости...

Но спокойствие и отрешенность в голосе Болотникова заставили князя поверить, что старый друг его не только простил убийцу своей матери, но в душе уже и не держал зла.

- Ты... святой? - спросил князь.

Изломанное горем лицо Болотникова слегка оживила улыбка.

- Почему? - спросил он.

Ответить Телятьевский не успел.

На Красном крыльце Палат появился в синем с серебряным шитьем безусый юнец, и голосом неожиданно звучным, раскатистым, как у старого дьякона, объявил:

- Государь Петр Федорович желает видеть воевод своих - князя Андрея Телятьевского и Ивана Болотникова!

Оба воеводы шагнули к крыльцу. А в толпе ратников, в свитах и среди зевак за двором прошелестел шепоток:

- Ишь-ты!.. Князя-то Государь первым назвал... Андрея Андреевича над Болотниковым поставил!..

- Что цари, что царевичи - они завсегда за князей.

- Не вякай попусту. Телятьевский вона - еще ни разу сражений не проигрывал, а Болотников из-под Москвы, как заяц, ускакал...

- Погодим еще, - заключил спокойный старческий голос. - Еще посмотрим что сам царевич скажет...

3

Царевич Петр, он же Илейка Коровин, принял Телятьевского и Болотникова в Большой Палате воеводского дворца, переделанной для него в Тронный зал. Небольшая эта комната была действительно самой крупной в Палатах, построенных из белого камня и потому очень холодных зимой, но летом сберегающих прохладу. Палаты эти показались царевичу более уютными, чем деревянные Покои, пристроенные к ним по приказу еще князя Михаила Пожарского, бывшего одно время воеводой тульским..

Воеводы, войдя в Палату, от двери поклонились царевичу в пояс, дотронувшись снятыми шапками пола.

- На колени! - прошипел чей-то злобный голос сзади.

Но Илейка тот шип услышал, сказал:

- Не надо на колени. Подойдите ко мне.

Сам царевич сидел на высоком резном кресле, украшенном затейливой резьбой, нарядном, но все-таки простым для настоящего трона. Одет он был в парчовую, подбитую собольим мехом шубу. По голубой парче вился затейливый сребротканный узор, сливающийся на козыре с золотым шитьем. Высокая бобровая шапка походила на боярскую, но чем-то неуловимым в покрое своем отличалась от таковой и должна была, наверное, означать сопричастность Илейки к царскому роду.

По обе стороны от трона стояли рынды в белых кафтанах с бердышами на плечах. Чуть сбоку и у ног царевича пристроился за приземистым столиком дьяк с бумагой, чернильницей, песочницей и десятком заранее очиненных гусиных перьев.

- Вон ты какой... - сказал Илейка, разглядывая Болотникова. - Не знаю уж: радоваться, тебя видя, или сердиться... Ведь сколько душ христианских загубил!

Болотников смотрел Илейке в глаза прямо. Ни единым мускулом лица не выдал он своего недоумения подобному началу разговора.

Зато Телятьевский искренне возмутился:

- Что-то не понимаю я, Государь... - сказал он. - Верного слугу дяди своего, главного воеводу войска царского за что позоришь? Он в битвах показал свою преданность тебе и царю Димитрию! Он разбил Шуйских под Калугой, не дожидаясь меня. И, вместо того, чтобы по здравому размышлению, идти на Москву, пришел к тебе на поклон.

Писарь оторвался от бумаги и вопросительно посмотрел на Илейку: писать, мол, такое?

Илейка сделал разрешающий жест - и перо заскребло по листу.

- Ивашка Болотников, - сказал Илейка, - человек холопьего звания, беглец от тебя же, Андрей Андреевич. Мне доносили, что был он вором в Диком поле. Он обманом втерся в доверие Государю нашему Димитрию Ивановичу. И негоже тебе, князь, защищать обманщика...

- Нет, Государь, - вновь перебил царевича Телятьевский. - Дозволь тебе скажу наедине то, что известно мне одному на этой земле...

Илейка задумался. Поведение Телятьевского его удивило. Собственный его расчет унизить Болотникова и передать власть над общим войском в руки князю оказался непонятым Телятьевскому. В который раз пожалел Илейка, что нет рядом с ним Болдырина. Оказывается, это очень трудно - в одиночку, без совета, принимать решения. А посоветоваться самозванцу не с кем. Вот и князь не захотел увидеть, что для его пользы гневается царевич.

Остаться наедине с воеводами?

У царевича под шубой кольчуга, за поясом припрятан нож... Но и воеводы при оружии. Захоти хоть один из них убить Илейку - не сладить ему в неуклюжей царской одежде...

С другой стороны, если он сейчас на глазах слуг своих откажется поговорить с Телятьевским наедине, весть о таком поступке облетит Тулу - и, кто знает, как все это обернется и для Илейки лично, и для всего затеянного дела.

Да... если бы рядом был Болдырев... Как глупо было обижать старого атамана и терять его в Свияжске[8]...

- Хорошо... - решился Илейка, - Останемся одни.

Движением руки он велел писцу, рындам и стоящим за спинами воевод царским телохранителям покинуть Палату.

Болотников собрался было тоже уйти, но Телятьевский движением руки удержал его.

- Говори, - сказал Илейка, когда остались они втроем. - И стой там, где стоишь. Не подходи.

Только тут понял Телятьевский причину медлительности Илейки и улыбнулся в бороду.

- Я тебе верю, Государь, - начал он. - И верю, что никто из посторонних не услышит нас... - помолчал и, дождавшись согласного кивка Илейки. Продолжил. - Я так думаю, Государь, что гнев твой на Ивана происходит от того, что решил ты главным воеводой своего войска поставить князя, а не простого холопа.

Идейка кивнул. Не объяснять же вслух, что мысль эту подкинул ему ярыжка, заявивший, что не холопье это дело - водить войска, что во всем мире во главе ратей стоят люди именитые, а не безродные выскочки. За словами ярыжки стоял авторитет человека грамотного и книгочея - и Илейке осталось только найти способ как сказать Болотникову о своем решении отдать его под власть Телятьевского. А вышло вон как...

- Я тебе скажу сейчас то, о чем сам я до поры не знал, а Иван и знать не может... - продолжил князь. - Иван - брат мой старший...

Болотников дернулся и схватился за рукоятку сабли. Еще, кажется, мгновение - и он вырвет ее из ножен, рубанет Телятьевского.

- Постой, брат... - остановил его Андрей Андреевич. - Дай сначала доскажу.

- Он - незаконный? - спросил Илейка, вспомнив, должно быть, свое истинное происхождение и то, как долгие годы он назывался муромским байстрюком.

- Нет... - покачал Телятьевский головой. - Это я - незаконный. Отцы у нас разные, а мать одна.

Сабля Ивана Исаевича вылетела из ножен и застыла во взмахе.

- Рази... - сказал Телятьевский, глядя Болотникову прямо в глаза. - Но я сказал правду.

Болотников медленно опустил руку. Острие сабли с глухим стуком вонзилось в пол.

Тут и Илейка заметил, что пальцы его, лежащие на деревянных подлокотниках кресла, сжались так, что суставам стало больно. Он медленно разжал их и, быстро расслабившись, произнес голосом спокойным и величественным:

- Продолжай, князь. Мы здесь одни. И ты, Иван Исаевич, выслушай. Все-таки брат...

И почувствовал легкую зависть к Болотникову, ибо у самого-то Илейки ни братьев, ни сестер от роду не было.

Болотников продолжал держать саблю в руке. Поднимать руку, чтобы засунуть оружие в ножны, показалось ему в присутствии хоть и самозваного, но царевича, непочтительным, а держать лезвие обнаженным - оскорбительным. И тогда он принял единственно правильное решение: вырвал клинок из пола, медленно наклонился и положил саблю на пол. После этого сказал Телятьевскому:

- Продолжай, Андрей Андреевич.

Князь, глядя уже не на Болотникова, а в глаза Илейке, рассказал:

- Мы, Государь, росли с пеленок вместе. Мать наша была в доме княжеском полной хозяйкой. Слуги даже болтали, что Иван - побочный сын старшего князя... (Илейка, услышав слово "побочный" вместо привычного "байстрюк", тут же исполнился доверием к словам Телятьевского). - Но те, что помнили Исая Ивановича Болотникова, кто задумывался о том, что мать Ивана попала в княжеский дом после смерти мужа, те подобного не говорили.

- Короче можешь? - спросил глухим голосом Болотников.

- Жена князя долгое время была хворой и потому затяжелеть не могла. А матушка затяжелела мною сразу. И княгиня согласилась прикрыть их грех, а мужа поздравила с наследником. Через девять месяцев матушка вошла в княжеский дом кормилицей собственного сына...

- Матушка... - прошептал Болотников.

- Узнал я об этом много лет спустя, - продолжил князь. - На смертном одре отец рассказал мне правду. Иван к тому времени считался погибшим - и потому до сего часа тайну эту знал я один. Теперь и ты, мой Государь, ведаешь. И верь слову моему - нет в рассказе моей лукавства. Как князь природный, как Рюрикович, одного корня с тобой человек, говорю: Иван - старший брат мой. И, как брату старшему, я подчиняюсь ему всецело, клянусь верно служить ему и тебе до последнего вздоха нашего... - шагнул к трону и опустился на колено перед Илейкой. - Благослови, Государь!

- Да будет так! - торжественно сказал Илейка, слегка ошарашенный услышанным признанием, и, наклонившись, возложил руки на голову князя. - Благословляю, князь...

Андрей Андреевич поднялся, и только после этого обернулся к Болотникову.

- Будешь казнить, брат? - спросил он.

Болотников глаз не отвел.

- На Москву идти надо, - сказал он голосом каким-то отрешенным, усталым. - Время уходит. А наши с тобой дела потом, уже после победы, разрешим... - перевел взгляд на Илейку, спросил. - Прикажешь выступить завтра, Государь?

4

Объединенная рать Болотникова и Телятьевского двигалась по московской дороге от Тулы к Серпухову.

Место было ровное, поросшее молодыми дубравами вперемежку с ячменными да овсяными полями возле крохотных серых деревенек. Столбовая дорога петляла в стороне от них, проходя сквозь лишь крупные села, не пересекала больших рек, через которые надо возводить мосты, а тянулась вдоль них в поисках бродов. А так как речек в этих местах было великое множество, то и путь их оказывался неизмеримо большим, чем если бы рать двигалась строго по прямой.

Солнце светило ярко, воздух нагревало сильно. Люди потели, пили много воды, покрывались дорожной пылью - и от этого все войско, вытянувшееся широкой полосой на много верст, выглядело одинаково серой, шевелящейся и часто останавливающейся массой.

- Зимой идти было куда легче... - говорили старые ратники. - Мороз бодрил. А жара в теле негу множит, моготу подтачивает. Через реки по льду переходили - дорога, посчитай, раза в два короче была.

Еще говорили они про то, что зимний поход им веселее казался. Все ратники войска Болотникова тогда мечтали поскорее до Москвы добраться и под стенами ее увидеть, наконец, царя Димитрия. Вспоминали, как радостно было при мысли, что вот-вот посадят они на Престол крестьянского царя, который сразу даст всем и волю, и землю, и еще чего-то такого, о чем они и догадаться не в состоянии.

А теперь того воодушевления нет... И не только в жаре да пыли дело, а в чем-то другом, столь же малопонятном, как и те несбывшиеся зимой мечты. Идут они сейчас с Болотниковым на Москву потому, в первую очередь, что путь ими уже выбран и не идти нельзя. Во-вторую, третью и прочие очереди можно назвать и надежду на вольную жизнь на собственной земле. А уж веры в царя Димитрия, который если все-таки жив, ни у кого в полной мере нет.

Новые ратники, вступившие в армию Болотникова-Телятьевского весной и летом, слушали "стариков" молча. Дорога ли их так изматывала, настроение ли старых ратников передавалось - кто знает. Только и среди них не слышалось ни смеха, ни песен, помогающих сократить дорогу, ни остроумия, ни шуток.

Даже Тимошка - тот самый улыбчатый недомерок, что повеселил Болотникова в день победы калужан над ратью Шуйского, шел рядом с конем, тянущим пушчонку на деревянным лафете, хмурый и неразговорчивый.

Вчера он, надев резную деревянную харю, потешал ратников частушками о князе Шуйском, сменившим имя на царя Московского - и был в таком ударе, что с налету сочинил песню про "Камарицкого мужика", который ".по Руси похаживает, да девчонок обихаживает..." Ратники ржали так, что один, рассказывали, обдристался от смеха.

Но вдруг появился конный - и именем царевича Петра запретил песню. Сказал, что Государь, как и дед его Иван Васильевич, не любит непотребностей в своем войске, а также скоморошенья и прятанья лиц под харями.

Пьяный Тимошка лишь отмахнулся и продолжил петь. Но всадник взмахнул рукой - и над головами слушателей возникли лучники в добротных кафтанах.

Пришлось замолчать.

Подобное, говорили "старики", было и вовсе немыслимо в зимнем походе. Тогда армию Болотникова сопровождало более десяти групп скоморохов. Они веселили ратников, подогревали их воинский пыл. В бою гудошники шли безоружными впереди войска, музыкой увлекали людей за собой. Были такие, сказывают, что полегли на поле брани с честью, ничем не уступая в смелости и умении драться ратникам из числа боевых холопов.

Могучий одноглазый друг Тимохи скорняк Никита шел с ним рядом, и тоже молчал. Он не понукал коня, когда пушчонка застревала в каком-нибудь ухабе, а молча обходил ее, упирался в лафет плечом и толкал. Поэтому пушка эта катилась быстрее остальных орудий наряда и очень скоро оказалась чуть ли не в самом начале колонны.

- Петь нельзя, смеяться нельзя... - неожиданно проворчал Тимоха. - А как Димитрий Иванович заявится - так и рта открыть нельзя станет, что ли?

- Что бурчишь? - спросил его Никита.

- То и бурчу, что не поется.

- А ты плюнь.

- Как? - не понял совета Тимоха.

- Пой, пляши. Нас - вона сколько, а царевых слуг - горстка всего.

Пушка опять застряла деревянным колесом в яме. Никита одним рывком подсобил коню. Идущие рядом ратники восторженно приветствовали богатыря.

- Ну, ты и здоров! - восхитился Тимоха. - На тебе пахать можно.

- И пахали, - согласился тот.

- Да, ну?

- Вот-те-и-ну! В голодный год мы на селе всю живность подъели. На пятьдесят дворов к весне три лошади осталось. Вот и пришлось самим в сохи впрягаться, пахать. На мне были мой надел да соседкин - у нее мужа молнией как раз в весну убило. Вспахал.

- Соседка, небось, отблагодарила?

- Да какой с вдовы прок? Щей похлебать из лебеды давала.

- Ой-ли? - хитро прищурился Тимоха. - Так больше нечего было ей дать?

- А-а-а... Ты про это... - понял наконец великан. - Об этом знать можем лишь я да она. Посторонним влезать не след.

Прошли какое-то время молча. Тимоха сказал:

- Серьезный ты мужик, Никита.

- Да, -согласился тот. - А что?

- А то, что серьезные мужики вот так вот, зазря и без жалования, на войну не ходят. Чего же тебя понесло?

- Судьба, значит, такая, - просто объяснил Никита. - Забидели меня Шуйские - я против них и пошел. Забидел бы Болотников - пошел бы против него. Только я так думаю, что обидеть меня Иван Исаевич не может.

- Почему?

- Гонору в нем нет. А обиду только тогда несет человек, когда он себя превыше окружающих ставит. Мне это один мудрец объяснил.

- Кто такой?

- Да был один. Месяц у нас на деревне прожил. Все разговоры вел. Не работал, а по дворам ходил. За постой деньгами расплачивался. И говорил, говорил со всеми... А в одну ночь исчез.

- Вот как? И у нас на селе такой был, - сказал Тихома. - Сейчас припомню, как звали его... Заруцкий... Иван... А вот по отцу не вспомню...

- Мартынов сын, - подсказал Никита. - Вот я про него и говорю. Беседовал он с нашими мужиками много. А как исчез - явились из Съезжей Избы стрельцы да дьяки, стали выспрашивать что и кому он говорил. Кто поумней - те особо не болтали. А двое-трое разговорились - и на правеж попали. Вернулись со спинами исполосованными и говорят: "Заруцкого этого по Государеву слову по всей державе разыскивают. Коли увидите его - враз донесите дьякам. За голову его царь Борис большую цену дает".

- Вона как... - сказал Тимоха. - А у нас он тихо прожил, никого против себя не озлобил. Все, с кем говорил, с ним соглашались. А как первое войско Димитрия Ивановича на Москву пошло, так всем селом и мы двинулись. Только опоздали - казак Корела без нас Первопрестольную занял, царю преподнес.

- Ловкие они, Заруцкий с Корелой... - сказал Никита. - Они бы не стали спрашивать: петь им или не петь.

Никита подначил - Тимоха запел:

- Из-за леса-бугорочка

солнышко вставало.

Из-под ракитного кусточка

девка вылезала.

Девка вылезала,

подол расправляла.

Томно тупит очи

до следующей до ночи,

до куста ракиты,

где у ней открыты

вовсе и не очи,

а то, чем она хочет...

Конец частушки заглушил раскатистый смех идущих рядом ратников.

Люди в колонне стали оглядываться на Тимоху с Никитой, одни сбавили шаг, другие ускорили, плотно окружая их. Усталые лица ратников в предвкушении развлечения разглаживались.

- Давай, Тимошка, спой еще чего такого, - просили они. - Повесели.

И Тимошка запел:

- Ай-да-гой-еси камаринский мужик!..

5

Болотников, ехавший впереди войска на гнедом жеребце-трехлетке, заметил, как в одном месте - там, где среди телег с сидящими на них пехотинцами катилась пушка - стал уплотняться народ. Движение колонны с виду и не умедлилось, а все же показалось ему, что идти в такой толчее людям должно быть неудобно. И он решил узнать, в чем дело. Стеганул коня плетью, направил его к пушке.

Увидел знакомого по Калуге Тимоху, поющего веселую песню, одновременно выделывающего коленца, одной рукой представляя похабные жесты, а другой продолжая держать за узду коня. Идушие рядом с ним ратники повторяли за похабником особенно острые словечки и смеялись.

- Интересно... - сказал Болотников, прислушиваясь к словам. - Кто придумал?

- Так ведь он сам и придумал, - ответил ему казак из его личной охраны. . Тимоха этот. Вчера вечером в первый раз пропел, а сегодня все войско за ним повторяет.

- Вдоль по улице похаживает... - пел меж тем Тимоха. - Между ног рукой поглаживает...

- Девок х..м он приваживает... - подхватили ратники.

От слов этих рука Болотникова дернулась - и жеребец вскинул голову.

- Ай-да Тимоха! - сказал он восхищенно. - Сам, говоришь, сочинил?

- Сам, - ответил ему все тот же телохранитель. - Только вот вчера за эту песню царевичевы слуги чуть не убили его. Петр Федорович, сказали стрельцы, не любит похабщины.

- Понятно, - промолвил Болотников. - Его, должно быть, совсем не тем местом делали.

Как уж услышали этот негромкий разговор двоих остальные ратники - непонятно. Да только в мгновение ока сказанное главным воеводой о песне про камаринского мужика и о царевиче разнеслось по всему войску.

- Слыхал? - передавали друг другу. - Болотников сказал, что наша "Камаринская" краше всех песен на свете.

- Ага, - слышали в ответ. - А царевича не тем местом делали, если он песне противится.

И рать смеялась довольно.

С любимой песней и поддержкой главного воеводы идти стало веселее. Лица ратников из угрюмых стали улыбчатыми. И даже пыль да грязь на лицах их стала выглядеть шутейными рисунками, наподобие тех, что раскрашивали они себе на рождественских да свадебных игрищах.

Кто-то обслюнявил палец, сам себе узор дорисовал, кто-то ему подправил, кто-то вспомнил забавную историю, случившуюся на Масленице, кто-то его перебил, чтобы рассказать свою - и вот уже войско разговорилось, повеселело, само ускорило ход.

Болотников оказался внутри этой прущей по дороге и вдоль нее толпы. Он почувствовал резкую перемену в настроении войска, сразу оценил ее.

Оценил - и одновременно удивился силе ласкового слова. Впервые за многие годы прозвучало оно именно так, как должно звучать доброе слово - спокойно, легко срываясь с губ, без какого-либо лукавства и задней мысли. Сказал про мето и царевича - и сам не заметил. А слово оказалось вон каким! Десятки тысяч объединило. Ни разу ничего подобного не случалось с Болотниковым в иных землях. Все время он выживал там, боролся, сражался, ратоборствовал. А не хватало ему, оказывается, только песни похабной да слов, легко слетающих с губ... родных слов.

Вдруг впереди войска возникло замешательство. Люди оборачивались и передавали друг другу что-то. Через несколько секунд уже и Болотникову сказали, что из Серпухова навстречу им идет стрелецкое войско.

Иван Исаевич свернул с дороги в лес, поскакал вдоль колонны вперед. Два телохранителя чуть поотстали, но вскоре догнали главного воеводу и поскакали рядом.

Передовой отряд уже остановился. Всадники не оглядывались назад, а слушали разговор двух человек: князя Андрея Андреевича, сидящего на вороном жеребце с по-казацки подрезанным хвостом, и незнакомца, лица которого Болотников сразу увидеть не смог, но конь под которым имел редкую для Руси каурую масть. Говорил незнакомец. Князь лишь изредка вставлял слово.

Болотников приблизился - и сразу узнал княжеского собеседника.

Телятьевский на стук копыт обернулся.

- Иван? - узнал он. - Вот. Познакомься. Тоже Иван. Заруцкий это.

- А мы знакомы, - сказал Болотников, и тут же спросил самого Заруцкого. - Это ты принес весть про царскую рать из Серпухова?

- Я, воевода, - подтвердил тот. - Они прознали, что ты на Серпухов идешь и хорошо приготовились. Окопы прорыли, людей расставили, пушки запрятали. Говорят, все равно тебе, кроме, как под Серпуховым, Оки не перейти.

Болотников испытующе посмотрел Заруцкому в глаза. Верить или не верить Заруцкому? После стольких измен и предательств трудно верить слову человека, который исчез из твоей рати как раз в день решительного боя под Москвой.

- Мне сказали, ты к Шуйскому перешел... - сказал Болотников.

- Побойся Бога, Иван Исаевич, - рассмеялся Заруцкий. - Уж в чем-чем, а в измене меня винить нельзя.

Он улыбался - а в людях, окружающих их, что-то изменилось. Только что доброжелательно и внимательно слушающие Заруцкого казаки передового отряда насторожились и перенесли правые ладони на рукоятки сабель. Здесь не было никого из участников сражения под Москвой, и в лицо Заруцкого они не знали.

- Тебя я послал в Красное... - начал Болотников, и замолчал, давая собеседнику право высказаться.

- В Красное, - повторил тот. - Только там уже была засада. Стрельцы двинские пришли на помощь Шуйскому. Полонили они меня, в сарай заперли. Ночью я убежал... Мороз помнишь какой был?

Мороз в ночь накануне главного сражения Болотников помнил. Но говорить вслух согласие не стал, ибо знал про одну странную особенность слушающей толпы: если он сейчас согласится и подтвердит, что тогда был сильный мороз, то люди станут верить и всему остальному, что ни скажет Заруцкий.

- Продолжай. - сказал князь Телятьевский. Он, по-видимому, остался единственным, кто верил Заруцкому. - Что дальше было?

- А дальше я замерз... - пожал плечами Заруцкий. - Дошел до Яузских ворот - и упал там посреди дороги. А как очнулся - лежу в санях. Рядом стрельцы кремлевские скачут, а на санях, где я лежу - печка.

- Га-га-га! - слаженно ржанули казаки передового отряда. - Печь на санях.

- Да! - повысил голос Телятьевский так, что словом коротким перекрыл смех нескольких десятков. - Есть такая в Кремле. Походная кухня называется.

- А потом... - закончил Заруцкий после того, как смех стих, - я сбежал и от них.

- На печке? - спросили казаки. - Как Емеля?

Лица их разгладились. Они уже верили Заруцкому, он уже нравился им.

- Почему на печке? На других санях... - посмотрел Болотникову прямо в глаза и признался. - Меня Пашков спас.

- Пашков?

Сердце болью сковалось при звуке этого имени. Пашков предал Болотникова под Москвой. Второй воевода воровского войска перешел под начало Шуйского как раз накануне главного сражения.

- Пашков, - повторил Заруцкий.

Признание это звучало столь неправдоподобно, столь вызывающе, что не могло быть ложью. Ибо если Заруцкий предатель все-таки, то нет ему никакой выгоды говорить, что спас его всем известный предатель. Но если он говорит такое, то он действительно не лукавит и в остальном.

- Может и Ляпунов тебя спас тоже? - назвал имя второго предателя Болотников.

- Нет, - покачал головой Заруцкий. - Ляпунова под Заборьем не было. Я не видел его там... Его Шуйский послал на Рязанщину головой стрелецким.

- Это тебе Пашков сказал? - спросил Болотников. Он уже почти верил Заруцкому, но из упрямства и каких-то смутных подозрений решил продолжить допрос.

- А я, Иван Исаевич, пока ты в Калуге сидел, не груши околачивал, - ответил Заруцкий с правом обиженного. - Многое узнал, Например про то, что ты теперь не Димитрию Ивановичу служишь, а царевичу Петру Федоровичу. И знаю, что в Москве потешаются над решением твоим идти из Калуги наперед на Тулу вместо Москвы.

- А ты кому служишь? - спросил Болотников уже прямо.

- Как прежде - тому, кто нас с тобой на Русь послал. Государю нашему Димитрию Ивановичу.

Смотрел на него Болотников - и поражался: что это - тупоумие? Или изощренное лукавство? Ужель этот человек верит в то, что истинный Димитрий действительно жив?.. Здесь, в рати болотниковской, из каждых десяти девять скажут, что сомневаются в том, что царь Димитрий жив. Хотят они на Престол царевича Петра посадить.

- И ты веришь, что Государь жив? - спросил Болотников, понимая, что однажды заведенный в присутствии подчиненных разговор прерывать без особых причин нельзя. - Димитрий Иванович?

- Мы, Иван Исаевич, вместе с тобою были у него, - ответил Заруцкий.

В лице его неожиданно проявились властность и высокомерие. Так смотрела на Болотникова его итальянская возлюбленная графиня Ля Мур в минуту гнева: не снисходя до бывшего холопа, ставшего полководцем по разуму, а не по кровному праву. Графиню при расставании он побил. Что делать с этим? Как смеет Заруцкий на него так смотреть?

Рука Болотникова переместилась к сабле.

- Да, я был в замке Мнишеков в Самборе на приеме у человека, назвавшегося царем Димитрием, - сказал Болотников спокойно, будто о совсем не важном. - И Государь мне обещал прибыть самолично в войско мое. Где же он?

- Он прибудет к тебе, - твердо произнес Заруцкий.

Но властность и высокомерие в глазах его не исчезли. И это настораживало Болотникова.

- Жив Государь? - спросил воевода.

Князь Андрей Андреевич, молчавший в продолжении всего разговора, опередил Заруцкого с ответом:

- Жив Государь. Ко мне сейчас гонец был от него.

То было ложью. Болотников понял это сразу. Но во имя чего?

Если бы такой гонец действительно прибыл к Телятьевскому, то князь сообщил бы ему первому...

Но как? Когда? Отношения между сводными братьями после вчерашнего признания Андрея Андреевича стали странными. После ухода из дворца царевича они даже не оставались наедине, чтобы поговорить. Даже в дорогу вышли вот так вот: князь с передовым отрядом, а Болотников внутри войска. И связь между собой держали через вестовых. И, кто знает, если бы не встреча с Заруцким, скоро ли увидели бы они друг друга?

- От Димитрия Ивановича? - радостно спросил Заруцкий. - Он сам гонца прислал?

- Да, - ответил Телятьевский. - Сообщил, что сам король польский Сигизмунд обещает нам в помощь войско... - наклонился к седлу, порылся в пристегнутой к нему сумке, не нашел. - Вот дела! Куда ж я письмо дел? - оглянулся на стоящего рядом с ним вестового. - Ты не видал?

- Нет, князь! - испуганно замотал тот головой.

- Ну вот... - растерянно произнес князь. - Только что человек ко мне подъезжал, трубочку такую передавал... - и обернулся, глядя на остальных членов передового отряда. - Вы не видали?

- Не видали, князь... - отвечали они. - Кто-то подъезжал... Что-то тебе передавали... Может обронил?.. Сумка-то махонькая, сунул - да мимо... А позади вона какая толпа - затоптали... Что ж ты так, князь?.. Царева бумага. А ты?..

Болотников обернулся и, привстав на стременах, крикнул:

- Передайте задним, чтобы внимательно смотрели на дорогу. Увидят бумагу - пускай шлют сюда. То - от царя Димитрия письмо!

Ух, и загудел тут люд ратный, зашумел! Стали все под ноги смотреть, с телег да с коней попрыгали - искать бумагу, которой, как подозревал сам Болотников, не было и быть не могло...

Оглянулся он к брату, сказал строго:

- За утерю письма Государева ответишь головой, князь. Объявишь вину свою самому Димитрию Ивановичу. А покуда скажи, что прочитал в том письме?

- Этим летом, писано там, придет Государь с польским войском, - продолжил, не моргнув глазом, вранье Телятьевский. - И еще там сказано, что Заруцкий - верный слуга Государя, а ты - главный воевода до тех самых пор, пока не подойдет сам Димитрий Иванович.

То было ложью. Болотников знал это. Но и видел при этом, что все слышащие князя ратники верят Андрею Андреевичу, разносят сказанное им по войску.

- Найди письмо, князь... - произнес Иван Исаевич твердо. - Это очень важное письмо. Дороже наших с тобой жизней...

И вдруг прочувствовал, что твердость в его голосе пропадает. Не из-за страха за свою жизнь - нет. Он вдруг подумал, что говорят они сейчас с князем неискренне, не друг для друга, а для окружающих, что сейчас ему подсказывает решение брат...

Брат!.. В первый раз в мыслях он назвал Андрея Андреевича не по имени его, ни по званию княжескому, а словом брат... Хорошее слово, теплое слово... Сродни тем словам, что произнес он, когда услышал песню про комарицкого мужика и которые так крепко сплотили его войско... Брат...

Болотников глянул по сторонам, отыскал взглядом командира передового отряда и приказал ему:

- Пошли в разведку на Каширскую дорогу два десятка казаков. По Серпуховской дороге не пойдем, - потом обернулся к своим вестовым, сказал. - Там слегка сзади есть пушка. Ездовым при ней такой маленький балагур Тимошка...

- Знаю, Иван Исаевич, - кивнул тот. - Это который "Камаринского мужика" придумал.

- Вот пусть он с пушкой и три десятка охотников с пищалями встанут вон на том бугре у дороги... - показал вперед, - и ждут там Шубника. Продержатся сколько смогут, пушку пускай бросают и по лесам разбегаются.

Вестовые протолкались через толпу и, выбравшись в лес, поскакали вдоль дороги назад.

- Далеко до развилки? - спросил Болотников Заруцкого.

- Да с версту будет.

- Вот там и сделаем привал...

Стеганул главный воевода коня, поехал вперед, дав знак Телятьевскому и Заруцкому следовать за ним, а остальным поотстать.

Когда расстояние между ними и казаками оказалось достаточным, чтобы разговор не оказался подслушанным посторонними, Болотников спросил едущего справа от него князя:

- Ты, Андрей Андреевич, я вижу, врать горазд. Зачем про гонца от Димитрия солгал?

- Чтобы Заруцкого от гнева твоего спасти, - ответил тот нимало не смутясь.

- И чем люб тебе Заруцкий?

- Скажу - и тебе будет люб, Иван Исаевич.

- Так говори.

- Заруцкий - это тот самый слуга мой, что мать твою до Ельца проводил, а после деньги передавал ей от твоего имени.

Он так и сказал "матери твоей", ибо с молчаливого согласия трех участников вчерашнего разговора в воеводских Палатах Тульского Кремля родственную связь Болотникова и князя Телятьевского решили не обнародовать.

- Вот как? - поразился Болотников, и перевел взгляд налево. - Выходит, Иван Мартынович, ты меня знал раньше, чем я тебя?

Заруцкий ответил:

- Ты, Иван Исаевич, не поверишь... Но не знал я. Просьбу князя выполнял - и все. А пару раз даже не я к ней ездил, а кто-то другой. А с тобой нас жид итальянский познакомил.

Вот и стал Болотников кругом обязанным Заруцкому, и от него зависимым: и с Димитрием Ивановичем Самборским он может только через Ивана Мартыновича общаться, и матери именно Заруцкий деньги приносил...

- И все-таки не верю я тебе, Иван Мартынович, - признался Болотников. - Скользкий ты... Словно и не человек...

Заруцкий рассмеялся громко и весело.

- Ты чего? - спросил Болотников.

- А ты знаешь, как меня на Псковщине звали? Лешаком. Один только Ляпунов по имени и знал. Да и то потому, что бумаги по Разбойному приказу читал.

"Странный человек... - подумал Болотников. - Ненадежный человек..."

6

Рать болотниковская шла по Каширской дороге скорым шагом. Узкая ли дорога в сравнении с Серпуховской была тому причиной, понимание ли того, что враг может нагнать и ударить в спину, но что-то изменилось в настроении войска. Люди и подтянулись, и насупились, не слышно было уж ни шуток, ни смеха. Лишь иногда нет-нет, а кто-нибудь оборачивался назад, прислушивался, будто надеясь сквозь шум от топота тысяч ног и сквозь хруст ветвей под ними услышать погоню.

Болотников, глядя на ратников своих, думал, что подобных лиц и подобного настроения у войска не было в прошлом году, когда шли они голодные и плохо одетые по снежным просторам Руси, почти безоружные, но озорные и даже буйные, веселые и от смелости своей пьяные. Та рать сшибала города и армии, не рушила их, а подминала под себя, всасывала, проглатывала, как сотворяет это с препятствиями на своем пути кочующий муравейник или роющиеся с маткой пчелы. Той рати все было ни по чем - и потому была она всесильна...

Эти же люди иные. Они думают не об общем деле, не об общей справедливости, ни о какой-то смутно всеми ощущаемой идее, а каждый о своем, о собственном теле и о собственной жизни. Они - не воины, они боятся врага, еще не видя его. И хотя много знакомых лиц, много еще храбрых и достаточно опытных для одиночного боя людей, в совокупности все войско, армия вся - уже и не рать, а просто сброд, та же разбойничья ватага, только большая и неуклюжая, а потому более готовая разбежаться, чем встретить смерть лицом к лицу с неприятелем...

Люди шли мимо Болотникова - и словно не замечали своего вождя. Редкий взгляд натыкался на главного воеводу - и не было в тех взглядах ни улыбки, ни приветствия, ни радости при виде полководца. В лучшем случае, взгляды были мимолетны, безразличны. Иногда же в них проглядывались удивление и неприязнь. Будто каждый таил в глубине души обвинение Болотникову в неудачливости его ... или в обмане.

Поймав себя на последнем слове, Иван Исаевич задумался. Он вспомнил вдруг о той своей прерванной мысли, что не успел продумать до конца. Мысль была о царе Димитрии, виденном им в Самборе...

Что это?... Почему слово об обмане и образ того человека, восседающего на троне в золоченных одеждах перед коленопреклоненным воеводой-холопом соединились? И почему он вспомнил о Димитрии Ивановиче именно сейчас, когда увидел обвинение в глазах лишь некоторых из ратников?..

Болотников оглянулся в сторону сидящего рядом с ним на коне Заруцкого, сказал:

- Иван... Тот - в Самборе - был истинный Димитрий?

Близко посторонних не было. Вопрос если кто из проходящих мимо и услышал, то ответ вряд ли бы донесся до него.

- Почему ты спросил? - вместо ответа задал свой вопрос Заруцкий.

- Потому что мне говорили про не то родинки, не то бородавки на лице царя... - сказал Болотников, вместе со словами этими только теперь осознавая, что же мучило его в последние месяцы, что заставляло то и дело возвращаться памятью о встрече в Самборе... Бородавки! Вот в чем дело! Лицо того, кто предстал пред ним в замке Мнишеков под именем царя, было чисто.

Болотников смотрел на Заруцкого, а тот - на движущееся мимо них войско.

- Я жду, Иван... - не выдержал Болотников.

И тогда Заруцкий сказал:

- Видишь рать эту? Мы думали, что достаточно во главе нее поставить умного и сильного воеводу - и она станет армией истинной. Мы думали, что хороший полководец сумеет справиться с Шуйским один... Но мы просчитались.

- Кто - мы? - спросил Болотников, и почувствовал, что от ненависти к этому человеку он готов разорвать его на куски. - Кто? Жиды? - ибо вспомнил, что именно ломбардский еврей нашел его самого в Италии и свел с Заруцким и ложным царем из Самбора.

- Нет, Иван Исаевич... - покачал головой Заруцкий. Голос его по-прежнему звучал спокойно и даже печально, звучанием своим еще более сердя Болотникова. - Я не могу сказать. Но ты можешь догадаться... Мы думали, что армии достаточно знать про царя Димитрия, чтобы умирать за него. Но мы ошиблись. Этим людям нужен живой царь, во плоти. Пусть даже и ложный, но свой... - перевел взгляд на Болотникова. - Как и тебе.

Простые слова эти вдруг показались Болотникову слишком сложными для понимания. Ивану Исаевичу вдруг захотелось опять оказаться в трюме той турецкой галеры, куда его бросили за попытку побега. Там было все ясно, понятно, был отчетливо виден враг, точно отмечены вехи судьбы. которые он должен был либо сломать и переставить их по-своему, либо с ними примириться и рядом с теми вехами умереть. Тогда он смог найти выход. А сейчас...

- Это были... иезуиты? - выдавил из себя страшное слово Болотников.

Сказал - и вспомнил маленькое, с кулак мужчины, личико носатого человека, прячущего глаза под надвинутым на брови капюшоном. Человечек этот был в войске тосканском лицом более сильным, чем сам полководец. Человечек приказал за богохульные речи сжечь на костре лейтенанта. Вся армия смотрела на аутодафе со страхом. А после по палатками и кострам бивуаков пронесся слух, что монашек тот есть офицер всесильного ордена иезуитов. Монашек вскоре из армии исчез, а солдаты, продолжая дрожать от страха, совершали чудеса храбрости во имя Христа и просили священников перед смертью передать тому монашку, что они чисты пред святой римской церковью и, если и согрешили в чем, так только в прелюбодеяниях, грабежах и убийствах...

- Это были слуги Бога, - ответил Заруцкий после недолгого молчания. - Как ты - карающий меч в Его руках.

Болотников вдруг подумал, что слишком долго смотрит на Заруцкого. И отвел глаза, упершись взглядом в лица идущих мимо него усталых, покрытых пылью людей.

- Я - не меч... - сказал он. - Я - боевой холоп князя Телятьевского.

- Ты - брат его.

Болотников вздрогнул. Рука его переместилась на пистолетную кобуру у седла.

Никто, кроме князя Андрея Андреевича, ложного царевича Петра и его самого не мог знать этой тайны. Заруцкий был слишком далеко от того места, где шел тайный разговор. Кто же мог донести? Когда? Не проще ли будет сейчас убить Заруцкого, а после объявить его предателем?

Пальцы справились с застежками на кобуре, ладонь легла на ребристую рукоять.

- Оказывается, ты уже знаешь... - продолжил Заруцкий. - А мне было приказано не сообщать тебе об этом до самой победы.

- Кем? - выдохнул Болотников, и вынул пистолет.

- Слугами Бога, - ответил Заруцкий, будто не замечая ни пистолета, ни ненависти в голосе Болотникова. - Они сказали, что фанатичных дураков и патриотов направлять легче, чем расчетливых и хитрых честолюбцев. Ты, сказали мне, сам во имя слова Русь и слов о русском народе совершишь то, что царь Димитрий . истинный или лжец - не совершит и за собственный Престол. А когда ты займешь Москву - и вдруг сам захочешь стать царем, они иль я должны тебе сказать, кто есть брат твой и кто есть ты.

- Зачем?

Признание Заруцкого так ошеломило Болотникова, что он даже сунул руку с пистолетом опять в кобуру.

- Ты чист душой, Иван, - объяснил Заруцкий. - А чистые души легко смущать. Князю-брату ты бы отдал Престол сам. А с Андреем Андреевичем найти общий язык легко. Он - Рюрикович, он бы поверил в избранность свою, он, чтобы сохранить Престол для рода своего, пошел бы и на измену православной церкви, и на унию. Он - пьяница, а запойные имеют души слабые, зато желания большие. Такой Государь в Московии люб и Риму, и Варшаве, и Вене. Двадцать-тридцать лет - и Русь бы перешла под власть папы.

Заруцкий замолчал.

Рать все шла и шла мимо них, впечатывая босые и обутые в легкие летние лапти ноги в утрамбованную пыль. Лица людей были по-прежнему угрюмы и сосредоточены. Никто уже не смотрел ни на Болотникова, ни на Заруцкого.

- Зачем ты мне сказал об этом? - спросил Болотников. - Ты не веришь в победу нашу?

- Нет, - признался Заруцкий. - Без живого царя - нет.

- А если будет царь? - спросил Болотников. - Зачем тогда твои признания?

- Чтобы знал ты, что в случае удачи тебя предадут. И в случае неудачи тоже предадут. Ты обречен, Иван Исаевич.

- А они? - кивнул Болотников на войско свое.

- И они... - пожал плечами Заруцкий. - И вся Русь. Силы, вставшие против вас, столь велики, что не справился бы с ними и царь Иван - не Грозный, а тот, что ему был дедом и был действительно великим Государем.

- И ты, конечно, на стороне сильных?.. - горько усмехнулся Болотников.

Ему припомнилась чреда предательств, сопровождающих его всю жизнь: рабов на галере, отказавшихся воспользоваться добытым Болотниковым у надсмотрщика ключом; выдавшего туркам Добролюба болгарского крестьянина, дочь которого он спас от неволи в турецком гареме; жировавшую на его деньги и десять лет его презиравшую графиню Софию... Да мало ли было их?

- Я найду тебе царя, - вдруг сказал Заруцкий. - Тот, сволочь, которого ты видел, предал нас. Отравил меня, товарищей моих - и убежал. Не стоит воскрешать. Сейчас важней найти такого, кто во всеуслышанье заявит, что он - царь московский, что он - с тобой.

- И потом... - сказал Болотников, - отдаст Русь под власть папы?

- Нет, - покачал головой Заруцкий. - Такой не отдаст. Я выберу его не из бояр и не из детей боярских. Он будет мой царь и твой царь, и сделает то, что мы ему прикажем.

- Но ты... иезуит?

Вопрос был важен, ой-как, важен! От того, как ответит на него Заруцкий, зависело сейчас, быть с ним Болотникову вместе или идти врозь.

- Я... - сказал Заруцкий, но вдруг передумал признаваться и, кивнув в сторону идущих ратников, поведал. - Вот они . соль русской земли Я много лет жил рядом с ними, жил их заботами, чувствовал, как они, ел, что и они, спал с их женщинами, любил, что они, влезал в их шкуру так, что сросся с нею. Ты знаешь, я даже во дворце Кремлевском, в Палатах царских чувствовал себя чужим. А в избе какой-нибудь вонючей, полной клопов да тараканов, сидя рядом с таким вот кудлатым мужиком, слушая его, споря с ним, порой понимая его, а порой и не понимая, ощущал своим. Я - часть народа этого. А остальное...

Он замолчал. Но именно эта незаконченность фразы, незнание, как определить свою службу иезуитам, и убедили Болотникова в искренности чувств, переживаемых Заруцким.

Злость и ненависть к казаку словно испарились. Человек, решивший принять сторону безнадежной рати в самую трудную для нее минуту, мог вызвать лишь уважение.

- Где найдешь нам... самозванца? - спросил Болотников, с трудом выговаривая ненавистное слово. - Кто пойдет на такое?

- На порубежье с Польшей поищу, - ответил Заруцкий. - Важно, чтобы все знали, что он пришел оттуда, раз видели мы его в Самборе.

- Людей с собой возьмешь?

- Нет... В таком деле свидетелей быть не должно.

Они простояли так еще около часа, пока войско не кончилось, а после, попрощавшись, разъехались: Болотников, замыкая колонну, направился в сторону Каширы, а Заруцкий . назад, по дороге с оседающей пылью, к Туле...

7

- Отпустил? - спросил Андрей Андреевич.

Болотников понял о ком речь.

- Да... - ответил он.

Братья уже несколько минут как спешились, поприседали, разминая затекшие ноги, и теперь стояли и смотрели на суету устанавливающих шатер телохранителей. Накрапывал мелкий дождик, прибивал пыль, глухо барабанил по кожаным оплечьям воевод. Обоим хотелось объясниться, но нужных слов для начала разговора не находилось.

- Боялся я, - признался Телятьевский. - Думал, не поверишь ему.

- Я и не верю.

Телятьевский удивился:

- Не веришь? Почему тогда отпустил?

- Послал я его в Польшу, - объяснил Болотников. - Больше некого.

- К Государю? - догадался князь.

Воевода кивнул. В глубине души он даже порадовался уму брата. Но опыта хвалить кого-либо за сообразительность не имел, тем более хвалить равного - и вот промолчал.

И Телятьевскому пришлось говорить опять-таки первому:

- Думаешь, добудет?

Вопрос прямой, говорящий о том, что с братом лукавить нельзя...

- Обязательно, - сказал Болотников. - Из-под земли достанет.

Хотел еще что-нибудь сказать, но запутался в нахлынувших мыслях, и опять вынудил князя спросить:

- А тот, в Самборе... предал, сука?

Болотников перевел взгляд от шатающегося на пока еще неукрепленных шестах шатра - и наткнулся на глаза брата. Сочувствие и нежность прочитал в них. Андрей Андреевич понимал не только про самборского самозванца и Заруцкого, но и догадывался о той буре чувств, что усилием воли давил в себе Болотников.

Ивану Исаевичу захотелось броситься навстречу этим глазам, обнять брата, прижать к себе и расплакаться, как было это однажды в далеком детстве, когда они с княжонком поссорились и чуть не подрались, а после опомнились и, не зная как помириться, просто расплакались в объятиях друг у друга... Но тогда им было все равно, что их видят посторонние и как их осудят. А сейчас в полусотне всего шагов от них работают телохранители, вдоль дороги стоят телеги с прячущимися под ними от дождя ратниками. Все вроде и не смотрят в сторону воевод, а все же...

Болотников почувствовал, как крупная слеза собралась в уголке глаза и медленно потекла по щеке.

- Я - прелагатай[9], Андрюша... - тихо произнес он, - Обыкновенный римский прелагатай... - и сам удивился признанию. - Думал, Русь освобождать иду, людям свободу несу от рабства... - продолжил голосом уже более твердым и сам радуясь тому, что с каждым словом обретает он былую уверенность, что говорит теперь о главном. - А это иезуиты мной, как куклой Петрушкой... сволочи... И самозванца мне подставили, и денег на первое войско дали...- стиснул зубы так, что князь услышал скрежет их, а после закончил на выдохе. - Тяжко, брат. Что делать?.. Видишь - какую силу собрал? - кивнул в сторону располагающегося на отдых войска. - Как объяснить им?

- А надо ли? - спросил Андрей Андреевич, увидев, что Болотников сказал уже все, что хотел. - Они же за тобой идут, а не за папой римским. Царя им Заруцкий отыщет. А нет - у нас Петр Федорович имеется.

От слов этих что-то изменилось в настроении Болотникова. Еще мгновение назад ему казалось, что брат понимает его полностью и до конца, но тут, слушая его, Иван Исаевич отчетливо увидел ту пропасть, что лежит между ним, боевым холопом, и князем. "Да, он брат мне, - подумал Болотников. - Он понимает и чувствует, как я. Но ему нет дела до Руси. Он просто хочет скинуть Шуйского с Престола..."

Иван Исаевич знал, что горечь и разочарование придут к нему потом, когда он ляжет в шатре спать и, закрыв глаза, останется наедине с мыслями. Но сейчас почувствовал только разочарование от того, что мысль, выстраданная им за те часы, что прошли после расставания с Заруцким и вот до этого разговора, не нашли отклика в сердце брата. "Князья да бояре, - вспомнил он слова, подслушанные им у костра во время первого еще похода на Москву, - только себя да себе равных любят да ненавидят. До простого народа, или там до Руси, им дела нет. А как стали из себя царей выбирать, то и перед Государем страх потеряли..."

- Ты не журись, - улыбнулся Андрей Андреевич, словно прочитал мысли Болотникова. - Какой из тебя папский прелагатай? Дурак ты русский... - и неожиданно разоткровенничался сам. - Ты знаешь, Ваня, что мне больше всего претит в русском народе? Любовь к покаянию. Грешат - и каются, грешат - и каются... Будто это игра такая...

- А если не игра? - прервал его вопросом Болотников.

- Игра, - уверенно заявил Телятьевский. - Я всех царей русских знал. Царь Иван это только боярами Грозным был прозван, а народ его Шкуродером звал да Кровавым Потешником. А Годунова звали Дурномудрым и убийцей недоумка Димитрия. А самого Димитрия уж как только не называли: и Самозванцем, и Козлом, и Попрыгунчиком. Василия Ивановича вон Шубником зовут. И заметь - ни одного почтительного прозвища, ни одного уважительного. Потому как лестно грешить даже в величании царей обидными прозвищами. А после, на людях, называя царя уж Государем, а себя его холопом, тем самым каяться, виниться за гордыню свою...

Князь замолчал, а Болотников спорить не стал, решив дать возможность Андрею Андреевичу высказаться до конца. И тот высказался:

- Ты вот думаешь, что это ты народ против Шуйского поднял? Или Заруцкий с Шаховским? Нет. Это народ выделил тебя над собой. Народу сейчас грешить поблазнилось - вот он вразнос и пошел. Да так, что и сам уж остановиться не может. А придет час - успокоится Русь, начнет первому попавшемуся царьку поклоны бить, виниться в грехах совершенных и несовершенных. И нас с тобой, сейчас толпой возвеличенных, они же в грязь втопчут, гилевщиками назовут и даже прелагатаями папскими... - улыбнулся ласково и положил руку на плечо брата. - Так что не спеши каяться прежде, чем весь народ каяться захочет. Сегодня наше дело - грешить...

8

Утром Болотникову сообщили, что оставленные им на развилке дорог ратиники выдержали бой с московской армией с честью. Успели выстрелить одиннадцать раз из пушки, прежде чем та разорвалась. Оставшиеся в живых догнали рать Болотникова лишь под утро. Рассказали обо всем встретившим их, повалились на телеги спать.

- А Тишка жив? - спросил Болотников перед тем, как ратники уснули. - Который "Камаринского" сочинил.

- Как пушку разорвало... - ответили ему, - ... так Тишке голову прямо и снесло...

"Мой грех, - подумал Болотников. - А во имя чего?"

* * *

"Народу грешить поблазнилось." - сказал пьяница-князь. В словах этих . суть русской стихии. Ибо и князья . часть народа, равно как и цари, и дворяне, и крестьяне. А всякая часть верно судит о целом. Таково свойство разума.

В ту . первую на Руси . смуту народ страны представлял собою православного вероисповедания русских, крещенных татар и некоторую часть иноязычных иноверцев. Последние в кровавых событиях не участвовали, порой и не знали о резне на просторах Среднерусской возвышенности. Поэтому сказанное Телятьевским следует применить лишь к народу русскому.

В греховном ослеплении своем жители порубежных с Польшей и с Великой Степью русских территорий двигались на Москву с целью в общем-то ничтожной: низвергнуть с Престола московского одного человека дабы посадить на то место либо второго ложного Димитрия, которого не видел никто, либо ложного царевича Петра. А противостояли им жители Замосковья, Подмосковья, Поволжья и Студенных земель. И была у защитников Шу йского цель единственная и очень простая, хотя и не возвышенная: не пропустить казаков и покинувшую насиженные места северскую голытьбу в свои дома и в свои хозяйства.

Произошел перелом в ходе Гражданской войны, который ощутили буквально все: грешить стало стыдно. Именно с этого момента начались массовые дезертирства из армии Болотникова, во всех стычках, больших и малых, воровские отряды терпели поражения.

Продолжение следует