|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Рассказы
24 апреля
2007 года
Рассказ
Закону о приватизации земли в России
ПОСВЯЩАЕТСЯ
Мы с женой только что закончили предаваться любви
-
и теперь лежим рядом, ощущая тепло друг друга. Не
говорим.
Сегодня мне отрубят
голову...
За маленьким, часто переплетенным окном видна
заснеженная деревенская улица. Русская улица. Широкая, укрытая высоким
снегом,
словно перина. А на той стороне - бревенчатые пятистенки с торчащей из щелей
паклей. Света в окнах нет - электричество отключили лет пять тому назад за
систематическую неуплату всем селом какому-то ООО. Над одной из труб курится
светлый дымок - там уже проснулись.
Меня убьют слева отсюда - там, где улица идет
горбом
вверх и упирается в высоченную церковь в стиле нарышкинского
барокко, которую закрыли в молодости моего деда, а при мне восстановили.
Хорошо
отреставрировали. Село наше все воссоздали по старым фотографиям до
мельчайших
деталей: трактир на месте продуктового магазина, вывески с буквами "ять"
и с какими-то еще. Возле коновязи вчера поставили большую
колоду. Сегодня - тожественное открытие.
С женой лежать хорошо. Тепло и мягко. Дышим мы
слаженно, и волосы ее шевелятся от моего дыхания. Я знаю, что она не
спит.
Чувствую, как губы ее трогают мне кожу на груди и
шепчут:
- Пора...
Именно чувствую - не слышу.
И вправду пора. Зачем тянуть, тревожить ее сон,
заставлять думать о том, что произойдет через час.
Вылезаю из-под одеяла, иду голым к печи и, открыв
заслонку огневища, кладу на уголья пару поленьев.
Огонь вспыхивает и разом окружает острыми
бело-розовыми зубками дрова, освещая покрытые слоем копоти дальние кирпичи и
кроваво золотя ближние.
Вчера здесь стоял чугунок, в котором томилась
гречневая каша, и еще какая-то посуда, в которой готовился бараний бок.
Пахло
вкусно, елось сладко. Запивали всю
эту снедь и еще зелень с сыром чудесным виноградным вином,
купленным по такому случаю в райцентре.
Сейчас запахов нет. Или я их не чувствую в такой
момент, не знаю... Выскобленный женой еще с ночи деревянный стол стоит не в центре горницы,
как обычно, а у стены. Глиняная крынка посередине стола, в ней - стебелек
разлапистой сухой травы.
Приглядываюсь - папоротник.
Ставлю заслонку на место. Комната не погружается
во
мрак, а словно оживает от бьющих из щелей между печью и заслонкой всполохов.
Разной формы и цвета узоры вспыхивают, мгновения живут и умирают, чтобы тут
же
родить новые на бревенчатых, голых, как при новоселье, стенах.
Скоро казнь...
Возле кровати два стула. На одном лежит аккуратно
сложенной стопкой одежда жены, под ним стоят ее красно-коричневые
полусапожки. Другой стул мой. На нем
только белый балахон.
Подхожу, одеваю.
Нет ни рукавов, ни прорезей для рук. Горловина
широкая. Голова прошла легко.
Встаю.
Длинный балахон, до пола. Как раз по
мне.
Наклоняюсь над женой, осторожно целую ее в щеку -
она улыбается, не раскрывая глаз, - и иду к выходу.
Дверь открывается сама.
В сенях стоят две темные фигуры.
Они молча отступают влево и вправо, я прохожу
между
ними.
С выходной двери сняты все запоры, переставлены
петли и открывается она теперь наружу, а не внутрь.
Стою на крыльце. Девственно белый снег. Солнца
нет,
но все равно светло. И такая тишина, такое безлюдье, что словно, кроме меня,
никого на свете и нет.
Хоть бы ворона какая
пролетела.
Спускаюсь по ступеням, бреду по улице в сторону
церкви с лабазами и трактиром, идущей все круче и круче
вверх.
Босым ногам приятно от колючего снега.
Руки держу под балахоном за спиной. Так положено.
Хотя идти и неудобно.
Со стороны это выглядит, наверное, живописно.
Будь я
кинематографистом, снял бы себя откуда-нибудь с крыши дома. Или нашел бы еще
более высокую точку: по девственно-белому снегу медленно движется белый
человек, оставляя темные провалы следов. И тишина, ни
звука...
Хотя балахон может при этом освещении слиться с
белизной снега, раствориться в нем - и видна будет
лишь нечесаная моя голова с полукружьем оплечья, которая медленно и ровно
движется вверх, оставляя слабо заметные, а может и незаметные пятнышки
провалов
в снегу, который на черно-белой пленке будет выглядеть мягким и
вневременным.
Сегодня моя казнь...
Я подхожу к старой коновязи, а большой колоды,
которую поставили здесь вчера, нет.
Под навесом возле ближайшего дома трое мальчишек,
перевернув вязовые полешки на попа, с сосредоточенным выражением лиц
забивают
обухами маленьких топориков гвозди в торцы.
- Для тебя, - отвечают они на мой немой вопрос. -
Вот перевернем - крепче стоять будут.
И начинают по очереди подносить полешки к тому
месту, где должна произойти казнь.
Опускаюсь на колени и, по-прежнему держа руки за
спиной, пробую, как ляжет на эти полешки моя шея.
Очень неудобно.
Чтобы шея устроилась хорошо, надо лечь чуть ли не
на
живот, точнее, упереться шеей в тоненький пенек и, упершись носками в землю,
держать все тело напряженным, словно струна.
- Тяжело, - говорю я; встаю на ноги. - Я так не
хочу.
И, расцепив руки, опускаю их вдоль тела.
Рукам тепло и вольно.
Иду вдоль своих следов назад.
Навстречу - с десяток соседских баб. Все одеты в
черные широкие вязанные кофты, словно монашеские
скуфейки, а юбки у всех белые-белые. Но не исподние рубахи и не халаты
доярок.
Бегут навстречу, спотыкаются, многие падают.
На меня внимания не обращают. Спешат к старой
коновязи.
А я иду к дому.
Поднимаюсь по ступеням, вхожу в холодные,
успевшие
промерзнуть сени, вваливаюсь в теплый дом.
Там никого.
Постель заправлена, отодвинута в угол. Стол вытянулся на всю длину
горницы. К нему приставлено еще два длинных стола. Вдоль
разместились лавки. На белых скатертях стоит посуда с приборами.
В дальнем торце стола - стул. За ним - моя
фотография с черной полоской наискосок над левым верхним углом. Перед стулом
тарелки нет, стоит лишь стакан с водкой и лежит кусок хлеба на ободе.
Эту-то водку и выпиваю. Закусываю хлебом и
чувствую,
как тепло разливается по телу. Смотрю в окно.
Там народ валит к площади перед церковью -
глядеть,
как будут меня убивать. Праздник все-таки...
Нехорошо сердиться на них, но неприятно видеть,
что
многие вышли из дома расстегнутыми, задергивают "молнии" и суют пуговицы
в
дырки на ходу. Сосед и вовсе скачет на одной ноге, вторую пытается всунуть в
сапог. Сзади него бежит сынишка его с шапкой отца в руке.
А ведь хороший мужик. Вместе на рыбалку ходили.
Давно уж... Когда порядок был и рыба в речке
жила... И
еще водка была "коленвал". Пили тогда с ним и вспоминали
"белоголовую" -
вот та была аж сладкая.
Теперь пьют больше. Но водка вся паленная. И не работают. Торгуют. И развлекаются. Торгуют тем, что из Китая, Турции да Польши привезут. Развлекаются тем, что североамериканцы да латиноамериканцы по телевизору покажут. Своих развлечений уж давно нет. Сегодняшнее - первое.
И главный персонаж на этой премьере -
я.
Жена хотела не ходить. Так и сказала сегодня
ночью:
"Зачем мне на это смотреть? Останешься в моей
памяти таким, как есть сейчас" - и поцеловала
крепко-крепко.
Ан - не выдержала. Побежала.
И правильно - премьера все-таки. Потом - дней
через
десять - смотреть уж надоест. А в первый раз увидеть - интересно. За мной по
списку - все восемьдесят семь мужиков нашего села. Баб решили не допускать.
Равноправие - равноправием, а вперед себя в серьезном деле не пропустим. Как
нас не станет - так пусть и решают, как им быть. Может, все разом в церкви
той
реставрированной себя и сожгут. Песнь пропоют и
помолятся.
А начну я...
Прежде мы все ждали, когда "братки" к нам
приедут или кандидаты в депутаты. Новая власть поначалу любила быть на виду.
Подарки дарили, звали отдать голоса. Теперь говорят: надо нам самим
приспосабливаться к новым условиям. Фабрику в райцентре закрыли, школы тоже,
больниц пять лет уж как нет, еще и землю продали.
Общинную, которая была дедов моих и
прадедов.
Мы и приспособились. Я мысль подал - и все
согласились. Только начать мне надо первому...
Встаю с табурета. Иду. Сначала из дома, потом по
улице.
Пусто. Никого нет. Дорога - вверх, в домах - ни
огонька. Ушли все. Ждут у церкви.
Так мы единодушно ходили разве что на
демонстрации в
честь Первомая. И Девятого мая... И Седьмого
ноября...
Село в те дни вымирало. Даже собаки не лаяли. Гремел оркестр, мы маршировали
перед деревянной, сколоченной накануне трибуной, а на ней стояли
председатель
сельсовета, директор совхоза и директор фабрики. Кричали: "Ура!" - и
никого
не слышали. А потом шли в старый помещичий парк, ставший культурой и отдыха,
пили водку. Порой дрались, порой пели про рябину кудрявую и белые цветы.
А сейчас все столпились вокруг колоды и молчат.
Смотрят на меня осуждающе: опоздал...
Колода на месте. Колода эта - комель старого вяза
из
бывшего парка. Там уж выкапывают пни на топку. Угля десять лет, как в
райцентре
нет. И топливной базы нет. А комель этот не стопили в прошлые зимы потому,
что
был он столом у бывшего председателя сельсовета. Мебели ведь не покупаем уже
лет пятнадцать, а старая износилась. Такой же стол
вечен. Внук председателя просил на завтрашнюю свадьбу подарить ему такую
надежную вещь.
Теперь не получит - рубить ведь нас будут по
одному
в день. Внук председателя сельсовета будет тридцать четвертным - на тридцать
третий день, получается, после свадьбы, деда его казнят после меня третьим.
Так
выпал жребий.
Хорошая погода, воздух свежий. Вчера копали яму
для
могилы - была оттепель, а сегодня мороз - как на
заказ.
Опускаюсь на колени, прилаживаюсь шеей к колоде.
Холодит...
Ноги брата приближаются к лицу. Его очередь -
завтра. А сегодня рубит.
- С почином, брат, -
говорю.
Как это в старом стихотворении? "И затылком
приказал:
давай топор..."
Октябрь 2002 г.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
- По-моему в конце рассказа "Такова жизнь" не хватает пары строк: "Топор перерубил мою шею и врезался в деревяшку; я подумал, что пора идти домой.Подождал, пока вытечет вся желчь,подобрал отрубленное, и побрел, спотыкаясь и падая..." Сегодня хоронят не бывшего президента России, а просто старого человека. Давайте помолчим... - - пишете вы. И это было бы очень по-ельцински, ибо отвечает новорусской эстетике вурдулакизма и зомбизма. Полноте, не лезьте в мою творческую лабораторию. Эта история - типично российская, казахстанская, тут не до голливудских штучек-дрючек. Рассказ написан для лиц, которые озабочены трагической безысходностью жития российского крестьянина. А здесь описана судьба его в эпоху победившего ельцинизма, что особенно актуально и важно для обсуждения в момент, когла вы велите мне почтить память подонка длительным молчанием. Эсесовский палач Эйхенбаум тоже был старым человеком, а был судим израильтянами и приговорен к смертной казни. И это правильно. Ельцина надо и мертвого повесить в назидание прочим палачам российских народов. Валерий
|
Мужчины так не поступают. Мужчина, загнанный в угол, даже если он мужчина-лемминг или мужчина-заяц, бъётся до последнего. Спартанцы умерли, защищая свои родные очаги, а эти мужики решили сами уничтожить себя, оставив семьи на произвол судьбы. Не хочет ли сказать автор, что из народа русского вынут его стержень? Рассказ "идеологически вредный" как сказали бы в одной недавно умершей стране. Но написан, в отличие от многих других произведений Куклина, кратко, хлёстко, мастерски. За что и проголосовал.
|
Володя, ты не прав. Помнишь, как писали такое же, обращаясь к ЕБН-у? Мужчин в том облике, что рисуется тебе, в РФ не существует. Пересройка сломала российского крестьянина, ельцинское и путинское правление добило его. Рассказ сей - аллегория. В отличие от других моих произведений, не понравившихся тебе, рассказ сей неглубок по содержанию, лишен образности, краток, ибо этого требует жанр именно аллегории, в которой действуют не живые люди, а марионетки, являющиеся эдакой выжимкой среднестатического характера российского крестьянина начала 21 века. А пять лет своего существования рассказ сей публиковался в бумаге дважды: в "ЛитРоссии" и "Дальнем Востоке" - и оба раза исчез вскоре с сайтов. Потому что цензура в РФ существует несмотря на заявление Ельцина, что он дал России свободу слова. Я даже подумал, что рассказ так и умер, не успев родиться. Вель его выкинули и из хрестоматии для российских школьников, заменили на другой. Но во время поездки моей по восьми областям России на встречах с читателями я был удивлен, что практически везде читатели мои этот рассказ знают, имеют на руках даже машинописные и компьютерные распечатки. В Вязниках публика заявила, что за рассказ этот и госпремии России мало, надо давать за такие вещи Нобелевскую. Это - показатель того, как восприняли прототипы героев неназванной мною русской деревни, обнаружив себя в этом рассказе. Но волнует их по-настоящему то, что описано в "Прошении о помиловании", в "Истинной власти" и в других моих книгах. И я с ним согласен: аллегории - аллегоряими, а выживать надо. Хоть даже, как подтвердят тебе дамы ДК, мужиков в России практически не осталось. Валерий
|
Да, Володя, я хочу сказать, что Ельциным и его бандой из народа русского вынут стержень. Насчет 300 спартанцев. Не надо смотреть голливудские поделки об исторических событиях. Читай древнегреческих авторов. Тогда поймешь, что спартанцы - это не защитники своих очагов, а просто подданные царя Леонида, которым с рожденния вдалбливалась мысль, что они должны с честью умереть за него, а вовсе не за свои семьи, ибо те триста были его личными телохранителями всего лишь. И Леонид был просто предан остальными греками, хотя по тупой доверчивости своей ждал подкрепления Афин, Коринфа и других городов. Подвиг свой они совершили, если так можно выразиться, случайно, ибо шли, как герой моего рассказа, на заклание, ибо мыслили категориями древнегреческой трагедии и мифов о Судьюе, Роке, о трех глупых Мойрах, балующихся с ножницами и пряжей. Киношникам никогла не понять менталитета древнего грека. Греки жили старстями Эсхила, в их сознании героический сюжет должен заканчиваться смертью героя обязательно, как единственный выход из создавшегося противоречия. А у Голливуда главное - это "хэппи-энд". И страсти у американсцев сугубо основноинстинктивного характера. Потому твой пример не подходит к предлагаемому рассказу. Ибо те, кто голосовал за Ельцина, перестали быть мужиками. И все. Валерий
|
Марина, спасибо за доброе слово о рассказе. Признаться, от женщин как раз и ожидал такой реакции. Потому как женщины могут приспособиться ко многому, а мужчины - нет. Наши внуки, быть может, приспособятся к новым условиям жизни в России - но не смогут быть мужиками. Как не осталось пракически мужиков среди современных немцев, а если таковые и есть, то они, к сожалению, уходят в неонацисты. В Западной Европе рождается новая осбого вида педерастическая цивилизация с менталитетом отказа от мужского начала в хотя бы половине общества. В России скоро будет та же ситуация. Мой герой на уровне животных ощущений чувствует это - и, торопя эволюцию, идет на казнь добровольно. Русский человек без русской земли - ничто. База русской цивилизации - это земля, надстройка - равноправие перед Богом, наиболе понятно для крестьянина выраженная в идеолгии коммунизма: от каждого по способноси, а каждому - по ТРУДУ. Так было всегда до прихода к власи людей Ельцина, даже во времена Крепостного права. Лишившись и базы, и надстройки, нация должна исчезнуть. Всегда в истории случалось так: умирали мужики, а женщины становились собственностью захватчиков с тем, чтобы спустя пару поколений, то есть внуки их, почитали себя лицами иной нации. Примеры: падение римской империи. Кушанской империи, Восточного каганата, ныншнее исчезновение англичан. Валерий
|
|
Вот теперь вижу того Крылова, что был тут до соплей по Ельцину. Правильно мыслит мужик. А ведь рассказ я сей выставил в первую очередь для него. Пообещал давно, а вот разыскал только на днях файл. Еще хотел бы услышать мнение Виталия Кириченко, которому тоже общел этот рассказ. И остальные пристаривайтесь. Ведь даже Аргоше должна быть небезынтересна тема исчезновения русского крестьянства и, как следствие русской нации. Кстати, Игорь, не будь деяний Ельцина, все то, о чем вы сказали в своем письме в честь смерти ЕБН-а, не произошло. Валерий
|
|
|
Что об одном и том же говорить? Вы не со мной спорьте, а с крестьянством 1917-29 годов. Они землей владели по-настоящему. Не верите мне - поверьте экономистам того времени, даже тому же американо-русскому лауреату Нобелевской премии Леоньтеву. Тема серьезная, на ходу о ней не скажешь. Но вас опровергнет такое количество маститых специалистов по сельскому хозяйству и экономике, что мне просто нет времени для опровержения вас. Что касается "Бреда сивой кобылы", то там гораздо больше блох, чем заметили вы. Рассказ был напсиан с ходу, с рылу-жару, строго документальный, без прикрас, а потому не фантазии бредовые Кафки это, а практически очерк с места событий. Второй вариант рассказа "Бред сивого мерина" я уже доработал, слегка охудожественил. Должен выйти в сборнике "Евреи, евреи, кругом одни евреи..." Как выйдет - вышлю вам. а МОЖЕТ И НЕ ВЫШЛЮ. ПО НАСТРОЕНИЮ, Насчет попадания в классики - не от нас это зависит. И в хрестоматии попадаем помимо нашей воли. Даже не по блату. Я вон пьесу "Аусзидлеры" за два дня накатал левой рукой да срочно, специально на колоритного актера. А тут глянул: на четыре языка переведена, Мосгоркультура включила в сборник лучших пьес драматургов-эмигрантов начала 21 века. Отчего так происходит? Мне кажется, что пьеса "Мистерия о преславном чуде" много сильнее по художественному и патриотическому звучанию, а все московские театры бегут от нее, как черт от ладана, и публиковалась она всего дважды, ставилас лишь однажды на периферии. Вы бы, чем злопыхать, лучше поздравили бы нынешнизх лауреатов РП с наградами. Достойные ребята. Порадуйтесь за них. Валерий
|
Спасибо, борис. Хороший ответ. Вы мне нравитесь. Ваплерий
|
Валерий Васильевич, Вы и левой, и правой - ну прям, поздравляю Вас вместе с лауреатами.
|
|
|
