Теща и тесть мои - казахстанские немцы, люди мирные. Cослал их Сталин в пустыню скот разводить - поехали. Случилось Хрущеву позвать всех на целину - отправились в казахстанские степи. А как ни к чему не призывавший уже стариков Брежнев завластвовал, перебрались в совхоз Пригородный, рядом с областным центром. Периодов правления Черненко и Андропова они как-то не заметили, но после встречи Горбачева с Рейганом в Рейкьявике решили кормилицу свою - многопудовую Буренку - сдать на мясо, а полученные деньги положить на сберкнижку - на похороны.

Периоды Ускорения и Перестройки промчались в вихре погонь за мясом, мылом, стиральным порошком, хлебом и еще бог знает какими товарами. Деньги на похороны лежали в сберкассе нетронутыми, обрастая то процентами, то какими-то непонятными девальвирующими нолями. Тесть регулярно посещал сберкассу, проверял счет, получал в книжке соответствующие pосписи и печати и, возвратясь домой, новую сумму сравнивал с ценами на гробы, доски, водку, вздыхал и вычеркивал раз от разу кого-то из списков приглашаемых на будущие поминки.

И вдруг Россия вышвырнула из рублевой зоны всех своих бывших "братьев навек". Казахстан в срочном порядке отпечатал свои "баксы", в сберкассах произвели перерасчет - и теща, сняв с книжки все деньги, купила на базаре кусок говядины в один килограмм, сто тридцать грамм. Со стен домов нагло ржали плакаты с сытыми харями Горбачева, Ельцына и Назарбаева...

Было мне четырнадцать лет... Деньги в то время считали, говоря при этом неизменно: "А старыми было бы..." - и добавляли к первой цифре ноль, отчего сумма звучала солидней.

Тем летом я работал на посылочной сортировочной станции, которые из нашего южного города высылали во все концы страны набитыми незрелыми овощами и ягодами в расчете, что по пути они дозреют. Посылки эти мы грузили в почтовые вагоны проходящих мимо поездов, работая днем по девять часов, ночью по пятнадцать.

Довозили запряженные цугом за электрокаром тележки до первого либо второго вагона, грузили отправляющую почту, загружали прибывающую. Парни были юнцами, как и я, а женщины - все, без исключения, молодыми разведенками. Работалось нам весело и легко, особенно в дни ночных перерывов между поездами.

Изредка (два-три раза в месяц) к московскому поезду подъезжал огромный грузовик с металлическим кузовом, на голубом боку которого белыми буквами было написано: "ПОЧТА".

В эти ночи мы стояли в стороне и ждали, когда сидящий внутри вагона почтальон - всегда один и тот же усатый дядька - вынет большого размера полотняный мешок с металлическими угольниками у горловины, перевязанной бечевкой и болтающейся рядом маленькой фанеркой с сургучной печатью, и передаст сидящему рядом с шофером тоже усатому дядьке в фуражке. И как только машина трогалась, уезжая с перрона, мы спешили к вагону и в оставшиеся десять минут забрасывали около полутонны груза внутрь. Расписку усач порой выбрасывал прямо из поезда нам в руки, а две-три посылки, присланные в наш город, ловили уж на ходу. Женщины сердились, а парням было весело.

Однажды, когда мы все уже разгрузили вагон и начали его загружать своими ящиками да тюками, усатый почтарь спросил как меня зовут и позвал в вагон.

Я с радостью запрыгнул, ибо передвижная почтовая контора интересовала меня в то время своей сургучно пахнущей экзотикой никак не меньше историй о дальних странах.

- Вот что... - сказал он, - Расписывайся давай - и бери этот мешок.

Я лихо черканул разученную накануне каракулю, взял мешок за прилагающуюся к железному замку ручку и переставил его к двери.

- Постой, - сказал усач, - Пистолет у тебя есть?

- Ага, - ответил я беззаботно, - У Катьки вон.

- Возьми у нее, - строго произнес почтарь, и сунув в нагрудный карман моей ковбойки какую-то бумажку, - Передашь вместе с мешком. Знаешь кому.

- Знаю, - беззаботно ответил я, после спрыгнул на перрон и, сняв мешок, поставил его на асфальт.

- В кар сунь! - приказал почтарь. Я повиновался. Строгость его даже позабавила меня. Под прицелом его хмурых глаз я сунул руку за пазуху взвизгнувшей Катьке и вынул ТТ. Она ведь давала нам подержать его и, вынув обойму, поприцеливаться в какой-нибудь светлый угол, где нет людей. А тут чуть не упала в обморок от страха.

Но почтарь закричал:

- Правильно! Девка! Отдай мужику пистолет!

И она рот захлопнула. Покорно помогла мне поставить мешок в электрокар, ибо одной рукой я его поднять не мог.

- Только курок не взводи, - сказала она, когда я сам влез в кар и устроился за рулем, - Заряжен черт. Я положил руку с пистолетом на руль, держа ствол направленным вперед. Нажал на педаль, чтобы электрокар дернулся и натянул поезд не то из пяти, не то из семи прицепленных к нему нагруженных тележек.

- Эй! - услышал крик из дернувшего поезда, - Тележки отцепи! Один едь! Там миллион шестьдесят тысяч! "Десять миллионов шестьсот тысяч!" - мигом пересчитал я на старые деньги - и лоб мой тотчас покрылся потом.

Катя ойкнула - и отскочила от электрокара. Кто-то из ребят наклонился над сцепкой и вытащил металлический штырь.

- Поезжай! - закричала Катя голосом тонким и пронзительным, - Поезжай скорей!

Я резко нажал на педаль - и кар двинулся параллельно с тронувшимся поездом "Москва-Алма-Ата".

Усатый почтарь орал что-то из своей двери, но я не слушал его, ощущая себя одновременно и великаном, и пигмеем, ибо внутренний голос мне говорил, что с этим мешком, что лежит между моих ног, я в полном праве и взвести курок, и нажать на него. Руль на каре был устроен так, что рука моя лежала на нем строго параллельно перрону, ствол смотрел вперед, медленно поворачиваясь при этом то в одну, то в другую сторону.

Было два часа ночи, лампы светили на стены вокзала, а ту кромку платформы, по которой ехал я, оставлял в полумраке, который мне самому казался зловещим, ибо точно в такую ночь и под этот же самый поезд "Москва-Алма-Ата" неделю назад бросилась какая-то женщина - и это видели ребята другой смены, пересказывавшие историю эту со многими подробностями. Словом, я ехал во власти мыслей о той трагической картине, о том, что в руке у меня пистолет и о том, что из пистолета этого мне позволено стрелять хоть даже в людей - и на лице моем, должно быть, все чувства эти были выражены явственно, а в полусумраке еще и ошаржированы.

Поэтому, когда я направил кар прямо на толпешку оставшихся на перроне провожающих, упорно смотрящих вслед уходящему поезду, лицо мое и крик:

- Разойдись! - вместо обычного "Дайте проехать, пожалуйста", - Прочь! Стрелять буду! - ... вызвали ужас у повернувшихся ко мне людей. По их лицам было видно, что они представили себя участниками американского вестерна.

- К вокзалу! - приказал я и приподнялся на ногах, словно стоя в стременах, - Раз!..

Далее считать не пришлось - все человек тридцать провожающих слаженным броском пересекли перрон и затолпились, толкаясь и шипя, у дверей вокзала.

Лишь один побежал не со всеми, а бросился вперед, перепрыгнул через рельсы, вскочил на следующую платформу и побежал куда-то в темень.

И мне показалось, что сейчас он обежит в темноте и бросится на меня сзади.

- Эй! К вокзалу, сказал! - заорал тогда я и направил пистолет в темноту, - Кому сказал?

И мужчина, вынырнув из темноты, покорно совершил обратный путь через рельсы и далее через перрон к зданию вокзала.

Вот, собственно, и весь инцидент. Далее до самых ворот посылочной базы я доехал без приключений, если не считать того, что все время оглядывался на оставшихся на перроне пассажиров, а пистолет держал направленным вперед и сжатым с такой силой, что потом, за воротами, пришлось самому себе разжимать левой рукой окостеневшие пальцы.

Машина "ПОЧТА" прибыла минут десять спустя - их задержал застрявший на переезде товарняк, а мобильных телефонов в те времена еще не было. Усач из почтовой машины очень обрадовался, что деньги, присланные для выдачи зарплаты рабочим двух заводов, не уехали в Алма-Ату. Он взял у меня из-под ног серую сумку с сургучной печатью на маленькой фанерке, достал из кармана моей рубахи бумажку вагонного почтаря - и, сев в машину, укатил. Произойди эта история четверть века спустя, следующим же утром меня бы пинали уже в милиции, где на столе следователя лежало бы постановление прокурора об аресте похитителя социалистической собственности. Еще пять лет спустя меня бы самого пристрелили прямо в электрокаре, а мешок с деньгами бы бесследно исчез.

А тогда все окончилось лишь строгим выговором мне от начальницы посылочной базы за то, что диким выражением лица своего и воплем испугал ни в чем не повинных провожающих.

Сверстники же мне тогда завидовали:

- Надо же - заряженный пистолет и 10 миллионов в руках держал!

В разгульные годы перестройки, когда члены партии с тридцатилетним стажем сжигали прилюдно свои партбилеты и становились бизнесменами, дураки, подобные мне, поднимались по служебной лестнице в государственных учреждениях и пытались спасти державу, подобную кораблю в бушующем море и без экипажа. Так стал я штатным собкором газеты "Союз" при издательстве "Известия", что поставило меня в список лиц республиканской номенклатуры.

Как раз в этот момент ко мне пришла бумажка, сообщающая, что машина, в очереди на которую стоял вот уж пять лет, ждет меня на базе "Культурторга"..

Собкор московский в провинции - фигура солидная. Может статься, то была особая форма взятки? В отделе цен Облисполкома на бумагах мне доказали, что машина принадлежит мне по закону.

Только вот денег на нее не было совсем.

При зарплате в три с чем-то сотни рублей в месяц я занял шесть тысяч триста на покупку машины.

А через четыре месяца зарплата моя стала равной четырем тысячам - и я в два месяца рассчитался с долгом.

И, самое страшное, - все было по закону. Миллионы людей обеднели в тот 1990 год в десять раз, а десятки тысяч - обогатились во столько же. Банк, одолживший мне тогда деньги, получил такие дивиденды, что потеря в цену одного "Запорожца" вызвала на устах управляющего лишь улыбку:

- Чего вы беспокоитесь? - сказал он мне, - Это - наши проблемы, не ваши.

Был друг у меня, друг он мне и сейчас. Надеюсь, что будет таковым еще долгие годы. Звать его Виктором. Дружны мы с ним более тридцати лет, в минуты самые тяжелые не было мне более близкого человека, и столь же откровенно радующегося моим успехам, мне кажется, тоже. В студенчество мое, голодное, как у пса бездомного, ибо стипендии меня лишили еще на втором семестре из-за нежелания учить "Историю КПСС", он не только подкармливал меня и позволял неделями жить в его семье, но и изыскивал возможности подрабатывать. Будь, словом, сестра у меня или брат, я бы указал им на Виктора, чтобы брали пример с него...

Одна странность была у этого человека: в дни моего безденежья и голода, он обращался со мной тоном отеческим и снисходительным, поучал меня, словно малое дитя. В две-три недели после возвращений моих из летних экспедиций, когда я бывал едва ли не богат, голос его преображался в благодушный и порой даже восторженный. По мере опустошения моего кошелька (событие, расцениваемое им, как катастрофическое и совершенно непонятное) снисходительность его крепчала, число поучений росло - и к началу следующего сезона достигало апогея:

- Ты в чем ходишь? Посмотри на себя. Вот тебе моя замшевая куртка. Одень - и топай. Сейчас замшу любят. В любой редакции двери откроют. По окончании института и получении диплома, распределения в Москву и получения к зарплате премиальных, рационализаторских, мой имидж в глазах Виктора рос со второй космической скоростью: от восхищения до почтения. Крах моей карьеры в виде ареста КГБ и высылки в Среднюю Азию прозвучал в его устах аккордом искреннего сожаления:

- Дурак ты. Сдалась тебе эта политика. Ее ж подонки делают. Они тебя высосут, а потом выбросят, как мусор.

Год спустя он приехал ко мне в пустыню, совершив поступок тем самым почти героический, но в голосе его кроме дружеского совета и скорби ничего слышно не было. Совет был гениален и прост: лишенному гражданских и политических прав поднадзорному остается право на повышение образования.

- Чего тебе здесь тухнуть? Будешь наезжать в Москву, хоть по театрам походишь.

Так я стал студентом Литинститута, и по три месяца в году отбывал срок ссылки, находясь в Москве.

Здесь мы гудели всякий раз по этому поводу, радуясь обретенной мною временной свободе, дружбе нашей, дружбе наших дочек, и удивляясь регулярному взбрыкиванию его многочисленных любовниц. Он был профессиональным книжным спекулянтом, хотя и числился то там, то здесь на государственной службе. В стране много лет был книжный бум и скрытая инфляция, деньги сквозь его руки текли рекой, хотя для того, чтобы заработать их, уходило много и сил, и времени. Голос его был веселым, беззаботным, словно у соловья весной:

- Вчера ардисовского Мандельштама нашел. Отксерокопировал, а тут у "Книжной находки" мужик ко мне: продай да продай. Я ему - двадцатник сверху. Он и взял. Совсем озверели люди! Я бы за такие деньги ни за что не стал брать. Мне и ксерокопии достаточно.

Моя реабилитация и переход на работу в центральной печати совпали с перестройкой и всесоюзным кооперативным движением. Виктор стал во главе одного из крупнейших в стране кооперативов. И...

... пенье соловьиное превратилось в рычание львиное. Плюс жалобы на жульничество и нечистоплотность подчиненных, сетования на нехватку денег, разговоры о необходимости инвестиций, развод с женой, женитьба на откровенной б... - и так далее по наезженному сценарию о свежеиспеченном нуворише. Он даже приличные книги читать перестал, перешел на "крутые" детективы и эротические романы. Из обширнейшего круга друзей, осталось лишь двое.

Но голос его в те времена я слышал больше по телефону - всегда пустой, тусклый, но звучащий решительно и твердо:

- Да... Приезжай... Буду рад... Времени нет... Тебя встретят... Жду

Криминал Москвы и новая налоговая политика разорили Виктора. Из состояния, будто бы насчитывающего десятки миллионов долларов, осталась сумма настолько ничтожная, что подарок на пятилетие дочери от второго брака от его имени покупал я. И радовался, признаюсь, тому, ибо друг мой обладал в то время голосом давно уж мной забытым и будто бы возрожденным: добрым... и снисходительно-покровительственным:

- Не, в "Ленком" не хочу... Пойдем лучше в Малый, на Островского...

Следующие пять лет были, быть может, лучшими в нашей дружбе - я помогать ему возможность имел, а он позволял мне делать это. Ибо у него дела не шли. А меня хоть где-то, да печатали.

А еще его бросила молодая жена, а первая назад не приняла. И дочери, по детскому эгоизму своему, вникать в его проблемы не желали, требовали не столько души, сколько денег.

- Привет, - говорил он (как правило, по телефону), - Ну, как дела? Вот думаю одно дело начать... - и начинал врать. Голосом приторным и лукавым.

Я люблю его, верю в его звезду, поэтому всегда все выслушивал. Где мог - помогал.

Но пять лет - безрезультатно...

И вдруг - звонит мне в ответ на письмо по Интернету:

- Ты что - сдурел совсем?.. Или с горы навернулся?.. - и далее в том же духе: нагло, с апломбом, нахраписто.

Все ясно - дела у моего друга в порядке, он опять пошел в гору.

И последняя история. Речь в ней идет о сумме, которая после всех этих перестроечных и послеперестроечных денежных реформ кажется ниже смехотворной, а тогда - через три года после хрущевского обмена денег - казалась нам значительной. Речь идет о тридцати рублях, шестнадцати копейках, то есть 301 рубле, 60 копейках по-старому.

Деньги эти лежали в сером самодельном кошельке (тогда кошельки еще шили из обрезков кожи от старой обуви), а кошелек лежал в пыльной колее Больничного переулка.

Я разглядел его в серой пыли, которой, как мне кажется, в те времена было на дорогах много больше, чем сейчас. Поднял и показал дружку своему Генке Гузею.

Вид трех красных купюр, трех пятаков и копейки оказал действие шоковое.

Копейку мы решили тут же пропить, бросив ее в автомат с газированной водой без сиропа. А потом отправились к себе в детдом, заперлись в классной комнате и, добыв из запертого шкафа новую тетрадь (в клеточку, двенадцать страниц, стоимость - две копейки), написали двенадцать объявлений:

"Найден кошелек с деньгами. Обращаться..." - и написали свой адрес и фамилии.

Потом все эти листы расклеили на столбах в Больничном переулке и на улицах рядом: Первой, Второй Бульварной, Парковой и Ворошилова.

И к нам пошли люди. Толпы...

За неделю наш детдом посетило человек шестьдесят взрослых. Говорили, что кошелек был черным, желтым, коричневым, красным, с застежкой, на молнии. Кто называл кошелек серым и с пуговичкой, но не мог вспомнить суммы в нем, а назвавшие сумму в тридцать рублей, не могли вспомнить число копеек. И добрая половина отвергнутых нами притязателей прямиком шла к директору детдома.

В конце концов, надоело все это именно директору - и Николай Иванович потребовал отдать кошелек и деньги ему.

- А мы его потеряли! - нагло заявил Генка, - Перепрятывали, перепрятывали - а теперь и сами не найдем.

Так мы стали похитителями тридцати рублей.

И в тот же день порешили купить на эти деньги мечту доселе неисполнимую - велосипед.

В воскресение сбегали на базар и купили настоящий "Орленок" - велосипед для подростков, стоящий в магазине аж 47 рублей. Имели такие в то время в нашем городе лишь дети высокопоставленных родителей да работников прилавка. И совесть нас, не в пример героям идущего тогда фильма "Без страха и упрека", где дети тоже нашли деньги и истратили на водолазный костюм, не мучила

Велосипед мы держали в курятнике при доме одинокого старого деда, по очереди катались на нем, под страхом соблюдения тайны давали прокатиться и своим однокашникам. Все знали историю приобретения такой чудесной машины - и за два года никто не выдал нас.

А когда оказалось, что мы с Генкой из "Орленка" выросли, велосипед продали на рынке уже за 5 рублей. На них я купил книгу Соловьева "Веселый мудрец" о Ходже Насреддине, а на остальные мы всем классом сходили в кино на фильм "Безбородый обманщик" об Алдаре Косе - билеты тогда на дневной сеанс стоили по десять копеек.

Прошло еще несколько лет. И история эта закончилась самым странным образом, почти по-книжному, хотя на самом деле она произошла в жизни...

Работал я в геодезической партии в пустыне Муюн-Кумы. Устанавливали мы пункты триангуляции, представляющие из себя сваренные из труб в два с половиной дюйма пирамидки, на вершинах самых больших барханов, а на воскресение возвращались на базу, где спали в одном из саманных домиков в окружении нескольких высохших пирамидальных тополей. Имя у села было странное, русскому уху непривычное - Бостандык.

На двадцать шесть жилых домов был даже сельмаг, где продавались водка, вино, рыбные консервы, вермишель да макароны. Были еще какие-то овощные консервы, но ни мы, ни местные жители их не покупали.

И вот, когда я, достав оставшийся с детдомовских еще пор кошелек, стал вынимать из него изрядно подешевевшие к тому времени "новые деньги" за сборник фантастических рассказов "Я- робот" А. Азимова и килограмм "Золотого ключика", продавщица спросила меня:

- Откуда у тебя этот кошелек?

- Это - мой, - ответил я, ибо решительно забыл к тому времени как и почему он попал ко мне.

- Это - мой кошелек, - сказала тут продавщица, - Я сама сшила его.

Кошелек и вправду был не заводского изготовления, я сам его уже раза три ремонтировал, прошивая суровой ниткой по краям.

- Где ты его взял? - не унималась она.

- Нашел, - вдруг вспомнил я, - Давно, - и протянул ей кошелек, - Возьмите.

Я был юн, меня в краску бросило от стыда, ибо показалось мне, что не то, что продавщица, а и вся очередь, весь Бостандык, вся пустыня смотрит на меня, как на вора.

- Зачем он мне? - ответила продавщица и отодвинула кошелек от себя, - У меня другой есть.

Я расплатился, взял конфеты, книгу, кошелек, и вышел на улицу. И до самого конца сезона, то есть еще около десяти ночевок на базе, я к этому магазину и не подходил.

А когда все вышки и репера были расставлены и нам было приказано переезжать в другой район той же пустыни - километров так за триста на восток, - я попросил хозяина дома, где мы отдыхали по воскресениям, чтобы он передал продавщице тот самый серый самодельный кошелек с большой пуговицей посередине. В нем я оставил четыре червонца. Потому что деньги к тому времени, как я уже говорил, инфляция подъела основательно.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"