Роман с продолжением
16 января 2007 года

День шел за днем, а его не расстреливали.

В углу стола росла стопка писчей бумаги, исписанной невротическим почерком с размашистой надписью на верхней странице:

"ПРОШЕНИЕ О ПОМИЛОВАНИИ"

Надзиратели, один раз отнеся бумаги, возвращали их и аккуратно складывали листы на место. Раз в неделю они приносили по пачке чистой бумаги, собирали разбросанные по полу черновики, иногда заглядывали ему через плечо, читали написанное, нейтрально хмыкали и убирались за дверь, оставляя его наедине с мыслями и воспоминаниями.

И он был благодарен им за их молчание, втайне недоумевая, почему это не спешат с исполнением приговора и, находя причину в том, что Прошение его, на взгляд со стороны, еще не состоялось, радовался своей непреднамеренной хитрости, тому, что ему подарен этот небольшой кусочек жизни, когда он может наконец-то высказаться; и если не полностью, то хотя бы частично понять свою собственную сущность, разобраться в себе, в своей жизни, в своем праве топтать эту землю.

Он уже не думал о смерти, не рассуждал о справедливости или несправедливости приговора, не просыпался по ночам от металлического стука подков надзирателя с мыслью, что вот пришли за ним.

Он смотрел внутрь себя, откапывал среди осколков собственной судьбы те главные, благодаря которым он формировался, как личность; осколки, по большей части, тяжелые для нервов, страшные, но все равно главные, ибо не будь их, кто знает, как повернулась бы его жизнь, столь скоро закончившаяся камерой смертников и ожиданием точки-пули в конце бурной и бестолковой жизни.

Кормить в камере смертников стали недурно - много лучше, чем в камере предварительного заключения, например. Чай подавали с сахаром, а в супе нет-нет, да попадался кусочек мяса. Компот он не пил, подозревая, что в него подсыпают бром, действующий отрицательным образом не только на потенцию, но и на память. А нормальная деятельность мозга - это все, что осталось ему из радостей жизни. Он должен успеть дописать, доделать работу до конца, даже если тюремному персоналу надоест его нескончаемое Прошение. Да и ему самому надо бороться, драться до последнего мгновения за право дописать.

Компот смертник выливал в парашу.

Каждое утро он просыпался и вставал первым из тюремных постояльцев.

Делал зарядку, умывался, потом, при свете утренней зари, умостив лист на стене, куда попадали первые лучи солнца, писал. Затем перебирался на пол и опять писал. И наконец усаживался за стол и писал, писал, писал, вплоть до звонка, возвещающего о всеобщей тюремной побудке, при звуке которого он морщился и обязательно смотрел в сторону окошечка для надзирателя. Дожидался лязганья отпираемой задвижки, появления лица с козырьком вместо лба, встречи с глазами надзирателя.

После этого взгляда он уже знал, что сегодня за ним не придут, впереди у него, как минимум, день кропотливого, изматывающего, но такого важного для него труда...

ЗЭК

1962 - 1967 гг.

Осколок первый

"... - глубоко вздохнул, - прочитал я, - поднял топор и тюкнул им себя в лоб".

- А ведь хорошо! - воскликнул он. - Не в бровь, как говорится, а в глаз. Молодец!

Я любил этого человека, внимал каждому его слову.

- А это что? - спросил он, вглядываясь в строку над написанной карандашом сказкой. - "Короли казнят поэтов и превозносят стихотварей", - прочитал он вслух и разразился хохотом. - Молодец! Ай, да молодец, Сашок! Ай, да сукин сын!

Я млел от похвалы.

- Преклоняюсь! - в последний раз прокричал он и тут же успокоился. - А все же, какое название будет окончательным?

- Сказка о том, что если бы закон был всеобщим.

Он призадумался. Спустя минуту сказал:

- Слишком в лоб. Мысль у тебя заложена в сюжете. Название должно стоять над ним.

- Тогда "Сказка о крови", - сказал я.

- О цене крови, - уточнил он.

И я написал заглавие: "Сказка о цене крови".

То была моя первая собственной рукой написанная сказка и то был мой первый учитель литературного ремесла - мой сосед по нарам, человек, живущий под чужим именем и под чужой фамилией, не уголовник, но авторитет у сей поганой братии имеющий отменный.

Именно он первым заговорил со мной, когда я впервые переступил порог тюремного барака:

- Ярычев? - спросил он. - Александр Иванович?

Я вздрогнул. Мысль о чистом носовом платке у порога, о который будто бы надо вытирать ноги, о "холодных и горячих", о других тюремных сюрпризах, слышанных мною от людей бывалых, соседей по КПЗ, сковывала, делала неуверенным. А тут еще непонятная осведомленность зэка о моем имени и фамилии.

- Убийство? - продолжил он допрос. - Пять лет?

- С зачетом времени следствия, - ляпнул почему-то я, вызвав восторженный гогот валяющейся по нарам братии.

- Хватит! - оборвал их смех всезнающий задаватель вопросов-ответов.

"Пахан?" - подумал я.

Смех затих, а он показал мне на нары под собой:

- Спать будешь здесь, рядом со мной.

О том, что в тюрьмах развито мужеложство, я знал не понаслышке - воспоминания о богатом греке были еще свежими. Поэтому предложение его мне не понравилось.

- Не, - сказал я. - Там не буду.

- Не бойся, - произнес он. Но в голосе его я не услышал тепла.

"В случае чего - задушу!" - обречено подумал я, шагнул к нарам, упал на них спиною. Затаился.

Спустя полчаса к нарам подошел изможденного вида полушкет-полумужчина и принялся деловито расшнуровывать на мне ботинки.

Спрашивать о причине подобного поведения - не холуйство ли это? - было некогда, того и гляди босиком останешься. Резко повернувшись на бок, я вышвырнул ногу вперед и попал шкету в пах.

Пока наглец корчился на полу, а барак оценивал мой поступок, я успел устроиться на нарах так, чтобы иметь позади себя стену и пространство впереди. В случае чего, я мог быстро вскочить на ноги и продолжить драку уже на кулаках.

Откуда-то из полумрака в пятно под электролампочкой, тускло светящей из-под потолка, вышел плешивый человек. Роста среднего, плечи узкие, взгляд волчий.

"Слизняк, - оценил я его. - Он не может быть фигурой. Скорее всего, он блатной либо на побегушках".

- Паца-ан... - произнес Слизняк вялым тянучим голосом. - Не балуй. Отдай колеса.

- С чего бы это? - ответил я, кривя рот в усмешке, ибо боялся, что губы мои вот-вот задрожат и выдадут мой страх.

- Проиграл, - игриво вздохнул Слизняк и показал на уже поднявшегося и спешно ретировавшегося шкета. - Он проиграл.

Ситуация прояснилась: шкет играл в карты и за неимением денег проиграл башмаки новичка. Про такое мне тоже рассказывали "на кичи".

Что ж... как вести подобает в таких ситуациях "честному урке" я не знал, но как должен вести себя пэтэушник, понимал прекрасно.

Я встал с нар и, почувствовав спиной холод стены, уперся руками в две постели на верхних нарах.

Слизняк тоже криво усмехнулся в ответ, лениво-резким движением взмахнул кистью правой руки - и в ладони его блеснуло лезвие ножа. Чуть вихляющей походкой он двинулся на меня. Нож в его руке поймал свет лампочки и плеснул мне в глаза солнечным зайчиком.

Укрепившись руками на плоскости нар, я с силой выбросил тело вверх. Носки ботинок моих, столь вожделенных Слизняком, описали полукруг и вонзились ему под подбородок.

Барак ахнул...

Спустя еще пять минут Слизняка с раздробленной челюстью и сотрясением мозга уложили на носилки и отправили в тюремную больницу, а меня отволокли в ШИЗО, заломив руки за спину. Левый карман моей куртки приятно оттягивал кусок хлеба, который успел туда сунуть мой сосед по нарам.

ШИЗО - это штрафной изолятор. Бетонные стены, дневной рацион: вода и сто пятьдесят грамм хлеба. Холодно, голодно, а главное - нет дела. Там и понял, что от безделья можно сойти с ума. Вспоминал стихи школьных лет, решал в уме математические задачи.

Минул срок - вернулся в родной барак. (Уже родной - кошмар!) Лег в прежней позе, положил руки под голову, стал ждать развития второго действия спектакля.

Весь вечер никто не задирался. Похоже, что никому не нужны стали мои башмаки. Или никто не хочет рисковать шкурой ради призрачной возможности унизить меня.

Сосед по нарам внимания на меня не обращал. Лежал уже не надо мной, а через проход, читал какую-то потрепанную книжечку без обложки, посасывая кусок хлеба. Где-то из дальних, теряющихся в темноте углов, слышалось нервно-восторженное:

- Беру хваленку!- или солидное:

- Пиши гору.

Шла картежная баталия.

За длинным столом, стоящим в центре барака под двумя прикрытыми металлической сеткой лампочками, притулились несколько человек и с одинаковой сосредоточенностью на лицах штопали одежду и пришивали пуговицы сразу на нескольких робах - рабы в услужении у "воров в авторитете".

Ночью до меня тоже не было никому дела. Зря не спал. Ботинки держал не под кроватью, а под подушкой.

Утром встал с больной головой, на работе с трудом воспринимал объяснения мастера цеха о моих новых обязанностях формовщика, которые я должен исполнять с восьми утра до пяти вечера шесть дней в неделю, кроме воскресенья. Понял одно - работа не из легких.

Мастер был из вольных. Он тут же предложил купить у него пару "косяков" анаши, чтобы "просвежиться". Едва удержался от желания дать ему в морду.

К обеду подошел тот самый хамовитый шкет, что пытался снять с меня ботинки. Морда наглая, тон приказной:

- Будешь делать две нормы, - сказал. - За себя и за Чеха. Иначе - перо.

"Чех" - это Слизняк, "перо" - это нож.

Я взял шкета за шиворот, повернул на сто восемьдесят градусов и дал пинка пониже поясницы.

Весь круто изогнувшись у земли, он умудрился не упасть, а пробежать по инерции несколько шагов. Там он завернул за обрубочный станок и закричал, прячась за его стальными боками:

- Все! Хана тебе!.. Яму копай!

Я молча отплюнулся и вернулся к опоке. На душе было архискверно, как любил говорить наш любимый Ленин.

После работы нас выстроили перед воротами цеха и обыскали. Колонной, собрав людей из всех цехов, повели к задним воротам завода, служившим одновременно и воротами зоны. Приказа идти в ногу не было, но ноги наши привычно ступали в едином ритме...

Думалось о том, что Пушку сейчас неприятно читать письмо Караваева о том, каким я оказался негодяем и убийцей. Второе письмо Николай Михайлович обещал послать дяде Лене, "чтобы тот увидел кого он воспитал". Хорошо еще, что о дяде Васе не знал директор, а то и ему бы подпортил настроение, сволочь хромая...

- Плюнь ты на них на всех! - услышал я Голос. - У тебя своя жизнь, у них - своя.

"Не хочу плевать, - ответил я тоже про себя, ибо уже знал, что слышимое мной никому другому не слышно. - Они мне - люди близкие. А ты заткнись".

- Я-то заткнусь, - согласился Голос. - Но...

Какая-то неведомая мне сила толкнула меня в бок, я дернулся - и в то же мгновение возле моего уха что-то просвистело - и прямо перед моим лицом в тесину ворот воткнулся огромный нож с эбонитовой черной ручкой.

"Предупреждение!" - понял я.

А Голос добавил:

- Последнее...

Барачный чад имеет какой-то особенный привкус, ни с чем не сравнимый, присущий только скоплению в малом пространстве разномастных и разнохарактерных мужчин. Где-то по углам яростно шлепаются о стол карты, сизым лебедем струится сладковатый дымок "дряни" (иначе: "анаши", "марихуаны", "шаны"), которая благодаря предприимчивости вольных имелась в зоне в изобилии. Из-за спин сгрудившихся у стола зэков слышится дребезжание уложенной на расческу бумаги и кочевряжливо поющий голос:

Тага-анка, все ночи полные огня,

Тага-анка, зачем сгубила ты меня?

Тага-анка, я твой бессменный арестант.

Погибли юность и талант

В твоих стенах...

Сосед по нарам молча читал.

Вдруг опять-таки из противоположного темного угла раздался паскудный гнусавый голос:

- А фраерка этого я шлепну. Век свободы не видать!

Вспомнились узкие плечи, влажный лоб и дрянцо глаз.

"Слизняк, - понял я. - Быстро же, паскуда, вылечился".

- Он у меня должон знать, что такое Степа Чех, - продолжил голос.

- Много говоришь, - отозвался незнакомый баритон, - мало получишь.

- Барон... - начал было Слизняк, но грозные нотки в голосе собеседника заставили его заткнуться:

- Бар-Ром, - по учительски произнес баритон. - Запомни: Бар-Ром, - после чего не преминул добавить бранное: - Хал-лява.

Мой сосед по нарам отложил книгу в сторону, сказал:

- Ты их не слушай, Саша. Знают, что слышишь, вот и изголяются.

И это была первая фраза, услышанная мною в этих стенах, которую произнесли нормально - без придыханий, без слюнтяйского издевательства над звуками, без угроз и желания унизить собеседника.

- Здесь все и всё друг про друга знают, - продолжил он. - Знают и какой ты на самом деле убийца.

Я промолчал. Здесь все знают, а в суде не знают? Кто же великодушнее, милосерднее и благородней? Эта вот сволочь? А кто же тогда судьи? Кто тогда прокурор? Кто мои следователи?.. Вспомнились детдомовские годы, когда мы все хотели стать "великими урками", пели идиотские тюремные песни про "Гоп-со-смыком" и "Мурку", гордились количеством драк на своем счету больше, чем успехами в школе, доставали или сами делали и носили под формой на голых животах финки, мечтали о фиксах вместо зубов. Господи! Какие мы были дураки!

- Тебе уже предлагали выполнять норму за кого-то? - спросил сосед по нарам.

Я кивнул.

- И ты отказался, - сказал он скорее утвердительно, чем вопросительно. - Так и должно быть... Ты чересчур самостоятелен и самонадеян для тюремных порядков. И тем для них опасен.

- Для них?

Мой сосед по нарам правильно понял вопрос. Он отложил книгу в сторону и, повернувшись ко мне, посмотрел прямо в глаза.

- Ты еще юн разумом, мой мальчик, - сказал он, улыбаясь при этом виновато, как бы прося прощения за свои слова. - Только постарайся понять. Я лучше тебя знаю здешнюю жизнь. Хотя бы потому, что сижу с сорок третьего года. Здесь не воля - здесь законы иные. - И спросил неожиданно: - Нож кидали в ТЕБЯ?

Я вновь промолчал.

К чему жаловаться? Если он сам у ворот ничего не увидел, значит, и не надо ему знать про это.

- В тебя, - ответил он сам на свой вопрос. - Завтра они подойдут к тебе и опять предложат. Откажешься - убьют. Степка Чех и убьет.

Пришла и моя очередь открыть козыри. Не хватало еще, чтобы меня каким-то там Слизняком пугали. Не дослушав речь соседа, я повернул голову в сторону темного угла и крикнул:

- Степа!.. - выдержал паузу. - Чех!

- Аиньки! - высунулась в свет подлая харя. - Передумал, мой хороший? А почему сам не пришел? Иди сюда.

- Завтра будешь работать и за себя, и за меня, - заявил я. - Барону скажи, пусть катится в задницу.

- Что?! - взревел баритон.

И на свет вылезла красивая смуглая рожа с колечками черных волос над густыми бровями, - Зарвался, с-сука!

В два прыжка он достиг моих нар и, возвысившись надо мной чуть не до потолка, потребовал:

- Молись, гнида!

Как-то чересчур медленно, по театральному опускал он мохнатые свои корявые пальцы к моему горлу. Я даже успел улыбнуться, прежде чем произнес:

- Сергей Трофимыч сказал.

И сразу обвисли черные руки, рожа раззявилась в золотозубой улыбке, голос Барона стал сладким:

- Сергей Трофимыч?! - восторгнулся он. - Ах, какой человек! Какой человек! Как он? Здоров? На воле?

- А вот об этом писать не надо... - грозно произнес Голос. - Не надо, говорю!

Сергей Трофимович сидел со мной в КПЗ. Я чем-то приглянулся этому молчаливому немолодому человеку и, когда после суда стало известно, в какую зону я попадаю, он передал мне через посредника:

"Худо будет - скажи Барону: "Сергей Трофимыч сказал". Именно так и запомни: "Сергей Трофимыч сказал".

- Порви эту страницу! - потребовало Голос. - Порви - и выброси в парашу.

- Нет, - отозвался смертник. - Ты сам просил.

- Я не здесь просил. Не в этом месте. Там надо - в предыдущем осколке. Где тебе было плохо, где тебя предала Женька.

- Нет. Встреча с Сергеем Трофимовичем была все-таки раньше. Еще до суда. Но по духу правильней сказать здесь. И точка.

Барон присел на краешек моих нар и засыпал вопросами о нашем общем знакомом. Глаза его при этом плутовато бегали, голос был не в меру ласков, но сквозь все это чувствовалось, что он ненавидит меня.

- Отвяжись, - сказал я наконец и отвернулся к стене.

Барон приличия ради посидел еще несколько секунд рядом, а потом ушел в свой угол.

- Дурак! - презрительно заявил Голос. - Ужель не понял, что Барон был уже предупрежден о твоем прибытии в зону?

- Потом, конечно, понял. А тогда был даже горд, что за меня заступился такой человек, одно имя которого испугало такого урку, как Барон.

- Что читаете? - спросил я своего соседа по нарам.

- Ошибся, значит, - услышал в ответ. - Такая же сволочь...

И отвернулся.

Вот и пойми такого. Я приподнялся на левом локте, тронул его за плечо.

- Послушайте, но вы же сами здесь почти что двадцать лет.

- Меня с собой не ровняй, - резко обернулся он.

И вдруг мгновенно выкинул руку вверх и тут же упал, придавив меня телом к постели.

Со стороны угла Барона послышалось хрипение.

Вывернувшись из-под соседа, я обернулся - и увидел корчащегося на полу с ножом в горле Степу Чеха. В руке Степы было оружие, похожее на кистень из учебника истории для четвертого класса.

Всеобщий шум и кавардак, поднятый в бараке, заставил двери отвориться, и в помещение ввалилась дюжина солдат с автоматами в руках.

Мы притихли.

По образовавшемуся краснопогонному коридору прошел офицер.

Наша толпа расступилась - и офицер увидел Степу. Кто-то под шумок успел вынуть нож из его горла.

- Кто? - спросил офицер.

Мы молчали.

- Кто? - повторил он.

Общее молчание.

- Стройсь! - рявкнул офицер.

И мы послушным стадом втиснулись в трехрядную колонну.

- На выход!

Каждого зэка в дверях останавливали, обыскивали, направляли в сторону плаца.

Там вовсю светили прожекторы и блестели через равные промежутки стволы автоматов.

- Шмон! Шмон будет! - слышалось между заключенных. - Все Барон, сука. Надо было ему права качать!

"Шмон" - это обыск. "Сука" - это сука.

- Убит Барон, - сказал кто-то.

И эти два слова прошелестели испуганным эхом по всей колонне. Соседи по строю смотрели на меня с ужасом.

Когда на плац вывели последний барак, а в результате личного обыска нож был найден лежащим на земле под ногами зэков, офицер, аккуратно зажав его рукоятку и острие между ладонями, молча вышел на середину плаца и встал там так, чтобы все видели и его, и нож.

Мы смотрели, словно завороженные.

Реденький снежок косо летел в лучах прожекторов и тут же таял на асфальте плаца. Слабый ветер знобил бока. Все мы чуточку поеживались не то от холода, не то от общего для всех страха.

- Сейчас в бараке лежат два ваших товарища, - прокричал офицер.

"Сволочь! - подумал я. - Какие они мне товарищи?"

- Ты прав, - согласился Голос.

- Они убиты кем-то из вас. Пусть тот, кто совершил это, сам выйдет из строя. В противном случае, вы будете стоять здесь до утра. Предупреждаю, что убийцу мы все равно разыщем, - и, выразительно посмотрев на нас, поднес нож к глазам, словно собирался на ходу произвести дактилоскопическую экспертизу.

"Разыщут, - согласился я. - По отпечаткам пальцев. А все из-за меня".

- Что ты делаешь?! - взвыл Голос.

Но я уже сделал шаг вперед.

Рокот одобрения пронесся среди зэков...

И не успел он затихнуть, как из строя вышел и мой сосед по нарам.

Потом были допросы, ПКТ, скорый и неправый суд, какой только и бывает в исправительно-трудовых колониях - и нам припаяли еще по пять лет.

ПКТ - это подземная крытая тюрьма, а попросту - бетонная подземная одиночка. Тюремный суд - это судья без прокурора и адвоката, да и тот - начальник колонии.

- А ты как хотел? - спросил Голос. - Закон есть закон.

- А я и не пожалел, - ответил смертник. - У меня появился друг.

- Да, но какой ценой?!

- Зато там, в ПКТ, я дописал сказку про тебя и про Вселенский Совет Сатаны.

- Это - не сказка, - возразил Голос.

- Я писал сказку - и это главное. О том, как появился ты...

- Молчать! - воскликнул Голос. - Молчать, я сказал!

- Ты прав, - сказал смертник после некоторого молчания. - Всему свое время. В подземной тюрьме я тебя только вычислил, а увидел вживе несколько лет спустя.

И продолжил исповедь.

Спустя полгода, лежа уже опять на барачных нарах, услышал я историю человека, спасшего мне жизнь.

Новобранцем 1941 года он встретил войну в одном из пограничных гарнизонов. Был двухдневный бой, была контузия, плен, побег и долгий полуторагодовалый путь по немецким тылам к фронту...

Майор-особист с утра не находил покоя. Выпитый с вечера спирт, полученный в качестве "подарка" от ротного старшины, не понесшего горячее на "передок", иссушил весь его организм. Хотелось пить, но от воды вновь охмелеешь и уляжешься спать, понимал он, а тут не ко времени принесли сообщение, что линию фронта переходит человек в форме советского пограничника. Это почти в тысяче-то километров от старой границы!

"Да... - думал майор. - Везет мне в этом месяце на шпионов. И все время зовут себя окруженцами. Стреляться надо было. На то есть приказ, черт возьми! Советский солдат не имеет права попадать в плен. Окруженец - это тот же предатель. А уж пограничник - и тем более..."

- Впусти! - крикнул он солдату, доставившему пакет.

В блиндаж вошел высокий, чуть сутуловатый парень с угрюмым взглядом и голодным блеском в глазах. Встал перед конвоиром.

- Кто такой? - спросил майор.

Парень представился по форме.

- Почему оказался здесь? Почему не отошел в сорок первом с регулярными частями?

- Приказа отступать не было, товарищ майор, вот и стояли насмерть, - и добавил, как показалось майору, со злостью: - Идиоты.

- Что-о?! - взревел майор, чувствуя, что голова его прямо-таки раскалывается от похмелья. - Как ты сказал? Да я тебя!.. Да ты... ты... дезертир! - бросил он в лицо пограничнику самое страшное из обвинений.

Парень криво улыбнулся, брезгливым движением смахнул с формы брызнувшую изо рта особиста слюну, сказал:

- Помолчал бы. И не такие стращали. Фашисты почище тебя.

Майор задохнулся от гнева, вытаращил глаза, разевая рот - подобным образом с ним никто из окруженцев никогда не говорил.

А парень продолжил:

- Что ж, по-твоему, мне в концлагере немецком надо было остаться гнить? От живого пользы больше.

И майора наконец прорвало:

- Во-он!! - взревел он. - Во-он! В трибунал!.. - и плюхнулся на лежанку.

Парень вышел. Конвоир следом.

А майор, выпив разом воду из стоящей на столе кружки, почувствовал, что его вновь повело в хмель и что злости к окруженцу он уже не чувствует. Он даже встал с лежанки, взял красный карандаш, наклонился над сопроводительной запиской комбата, к окопам которого вышел парень.

Буквы плясали в его глазах, мысли судорожно бились в черепной коробке, но он уже сам понимал, что верит пограничнику, что того надо просто допросить, составить протокол, оформить на него бумаги и отправить в батальон того же хотя бы офицера, что прислал его сюда.

Но это сколько же работы! А парень так нагло держится... Позволяет себе, гад, жить не по инструкции, не по обязанности, как все, а по собственному разумению, велению сердца...

Еще не зная как поступит, особист опустил карандаш на угол сопроводилки, медленно вывел букву "В", задумался на мгновение - и вдруг хлынула в голову теплая волна возбужденного водой алкоголя, и он, на удивление самому себе, увидел, что рука его сама коряво вывела: "В трибунал..."

Картины этой мой сосед по нарам, безусловно, не видел. Он рассказал лишь, что некоторое время ждал решения своей судьбы, стоя с конвоиром снаружи землянки.

Сцену эту я увидел во сне. Это все тот же таинственный Голос, что с некоторых пор стал преследовать меня, предложил мне:

- Ты вот на особиста ругаешься... А он такой же человек, как все. Хочешь посмотреть, как это было на самом деле? - и показал...

Военно-полевой трибунал споро рассмотрел дело пограничника и определил ему мерой наказания десять лет тюремного заключения или четыре месяца штрафного батальона.

- Я в штрафной хотел, - сказал мой сосед по нарам, - но сдуру признался, что на гражданке три года слесарил. Вот и воткнули на восстановление разрушенного народного хозяйства.

Первый довесок к сроку получил он в сорок пятом году за убийство пленного немецкого ефрейтора, работавшего вместе с советскими заключенными на реконструкции пивоваренного завода. Ефрейтор тот как две капли воды походил на эсэсовского штабс-капитана, бывшего комендантом концлагеря, из которого в сорок первом бежал мой сосед по нарам.

- Можно было, конечно, и отбрехаться, - сознался он. - Может, и поверили бы, поняли, да простили. Да не захотелось перед чекистами душу открывать. Хрен с ними, подумал, пусть судят. Ефрейтор тот, когда штабс-капитаном был, очень лютовать любил. Сам людей пытал, не доверял подчиненным.

Потом опять убийство. На этот раз он пришил "вора в законе".

- Не легкое это дело - человека жизни лишать, - вздыхал мойсоседпо нарам. - Да война приучила... Ты только в кино видел наши села освобожденные, а я сквозь всю оккупацию пешком прошел. Вор - он тот же фашист по натуре. Немцы ведь тоже разные. Большая часть подневольными были, а фашисты - они негодяи по убеждению. Воры такие же гады - только о своем брюхе и пекутся, на людей им насрать.

Из рассказов его я узнал, что приходилось ему попадать в ситуации и похлеще моей, но все они, по сути, оказывались похожими: во что бы то ни стало он в зоне старался сохранить человеческое достоинство, даже ценой вечного заключения у "Хозяина".

"Хозяин" - это государство, Власть.

- Привык даже, - улыбался он. - За восемнадцать лет тюрьма домом родным стала. Вдруг бы освободили - испугался бы воли. Не знаю уж, как живут люди там. Чужой мир мне, вперед ушедший, лишний я в нем...

А сам тут же интересовался:

- Как там люди живут? Чему радуются? О чем горюют?

И что удивляло меня, так это характер его вопросов: не денежная реформа 1961 года, а какое впечатление произвел на людей полет Юрия Гагарина; не что там говорят в газетах про коммунизм, а как в действительности реализуется "Моральный кодекс строителя коммунизма", не споры о правомерности разоблачения культа личности Сталина, а вопросы, касающиеся перспектив семилетки, проблемы Кубинской революции, возможных путей развития освобождающихся стран Африки.

Ни черта я в этом не понимал, судил обо всем понаслышке, кое-что вспоминал из ежедневных политинформаций, услышанных в училище; но даже мои разрозненные и бессистемные знания, мои наблюдения иногда являлись для него откровениями. И тогда он старался меня растормошить, заставить рассказать больше, сокрушался, когда ему это не удавалось или ликовал, выудив из меня очередной рассказ...

- У нас в городе есть три дома двухэтажных, как раз напротив стадиона "Локомотив". Огородов у людей нет, заняться после работы нечем - вот они соберутся в беседке во дворе - и кто в карты, кто в лото, кто в домино режутся. Квартиры-то коммунальные, в основном: народу там прорва живет. Пацаны в футбол на таком вот пятачке играют, а взрослые - мужчины, женщины - болтают, сплетничают. В последнее время, после 22 съезда, все больше о культе личности и коммунизме разговаривали. Иногда к ним из соседних, частных, домов приходили послушать, свое мнение высказать. Ну, и я из училища забегал. Интересно все-таки, что люди не на собрании говорят, а по-настоящему думают. Один там все сидел, сидел, слушал других, а сам все отмалчивался. Все там люди простые жили, по большей части железнодорожники, ну, учителя, конечно, врачи, прочая голь перекатная. А он и гараж прямо во дворе имел, и "Победу" собственную, и квартиру отдельную, не коммунальную; и еще за ним с работы всегда машина приезжала и назад привозили его на ней. Вот он молчал, молчал, а потом его как прорвало:

"Много болтаете! - говорит. - Коммунизм вам подавай. Чтоб каждый щенок пришел в магазин да что хочешь купил? Я десять лет угробил на то, чтобы как человек жить. Не будет у вас коммунизма! Не хочу такого коммунизма! Не позволю! И другие не позволят!"

- Большой начальник? - спросил сосед по нарам.

- Не знаю, - почему-то соврал я, хотя слышал где-то краем уха, что был тот владелец "Победы" заместителем председателя горисполкома.

- Значит, просто сволочь, - сказал он, словно припечатал.

И вот теперь он читал мою сказку о короле, казнящем поэта, и от души хохотал:

- Молодец, Сашок! Ай да, сукин сын! Быть тебе писателем. Не по блату, а по таланту! - и тут же перешел на доверительный тон. - Только жанр ты себе выбрал нелегкий, и жизнь ему подстать. Учиться тебе надо и читать, чтобы ненароком не изобрести велосипед. - Задумался, потом спросил: - Вот что такое сказка? - и сам ответил: - Сказка - это мысль, рожденная эпизодом жизни человека, им самим прочувствованная и правильно спетая. В сказке ты должен помочь другим не споткнуться там, где пришлось самому. Но самое главное, ты, как писатель, должен быть предельно честен во всем и до конца, должен понимать самую суть мира, в котором ты живешь, но, понимая грязь бытия, не принимать ее, а верить, что когда-нибудь человек действительно станет великим, сможет добраться до звезд, оказаться с самим Богом наравне. Я понятно говорю?

"Не совсем",- подумал я, но кивнул.

- Ну, раз понятно - марш в библиотеку.

- Устал, - ответил я.

Тюремная обстановка уже научила меня ценить легкую полудрему и возможность безвольно расположиться на нарах, наслаждаясь тем особым зэковским покоем, когда отключаешься от гомона и вони барака, уносишься мыслями к свободе и грезам о райских кущах.

- И, притом, - добавил я, - впереди еще целых девять лет.

- Всего только девять, - поправил он. - И плюс вся жизнь. Так что, вперед! - и столкнул меня с нар...

Боже мой! Как давно я не читал порядочной книги, не вдыхал пыльного запаха библиотеки, не гладил ладонью шершавые переплеты, не ворошил страницы, не выискивал среди бесстыдства и мудрости людской те великие крупицы, на которые откликается пламенем сердце.

- Тебе чего? - спросил, хмуро взглянув на меня, библиотекарь-туберкулезник с лицом цвета спелого лимона, получивший десять лет за растрату государственного имущества еще при Сталине. - Детективы и "про жизнь" сейчас на руках.

- Ему Достоевского, - ответил за меня мой друг и сосед по нарам, - и Толстого, и Золя, и Сервантеса...

- Все понял... - улыбнулся чахоточный. - Парень хочет жить.

И он открыл загородку, впуская меня в комнату, заставленную стеллажами.

СКАЗКА О ПАРНАСЕ И ПЕГАСЕ

Парнас - гора невысокая. Несколько метров над уровнем моря - совсем пустяк. Скалы растресканные, то и дело осыпаются - никакой опоры под ногами.

А тут еще попутчики: сопят, пыхтят, плюются, друг друга костерят. О себе уж не говорю - в зеркало смотреть противно.

И некогда: на трухлявых вершинах скал примостились старцы немощные, швыряют в нас камнями. Метят прямо в голову, мажут редко.

А там, на вершине, изумрудная лужайка и табунок Пегасов. Мосластые кони щиплют траву.

- Здравствуй, - скажу я самому маленькому. - Я пришел за тобой.

Глаза у него огромные, карие, чуток блудливые, и морда тянется в ухмылке. Тело малое, шерсть свалявшаяся. Не подкован, и уши предлинные...

- Я же ишак, - скажет он. - Раз добрался - бери коня.

Я улыбнусь, трону пальцем завиток на его лбу и отвечу:

- У тебя крылья лебединые. Сила Искусства в крыльях, а не в крутых задах.

- Ну, что еще? - спросил смертник у ехидно посмеивающегося Голоса.

- Ничего.

- Говори уж. А то хихикаешь, хихикаешь весь день.

- Последний день... - не замедлил уколоть Голос.

Да, завтра утром должны забрать оставшиеся листки Прошения и отправить в Москву, где облеченные колоссальными правами кровожадные старцы соизволят прочесть его писанину и задуматься о его судьбе. А скорее всего, рукопись его подержит в руке какой-нибудь секретарь-референт или "др. официальное лицо", взвесит на ладони фолиант да, выматерившись, перебросит его куда подальше, отослав назад стандартный листок с ответом, набранным в типографии: "Приговор оставить в силе".

- Последний день, - согласился смертник. - И все же не последний. И смеешься ты вовсе не потому. Не правда ли?

- В тюрьме нельзя верить никому.

- Ну и что?

- А то, что ты поверил своему соседу по нарам. Поверил! А верить нельзя, никому нельзя. Россия помогала Европе, спасла ее от Наполеона, а чем за это ответила Европа во время Крымской войны? То же самое со Второй мировой войной... Европа с жиру бесится, а Россия дерьмом умывается. Так и у людей. Закон природы: нельзя помогать! Умирает, как и живет, каждый в одиночку.

- Логика подонка.

Осколок второй

Барона убили не мы.

Кто-то в темноте и суматохе полоснул его ножом по горлу, а перед тем стукнул по голове. Администрации лагеря было наплевать на истину - нашего признания в убийстве Чеха им вполне хватило на обвинение в двойном убийстве, то есть будто бы Барона убили мы.

Пятилетний довесок к сроку за несовершенные убийства вполне удовлетворил и меня, ибо убийство в зоне хоть и почиталось за дело житейское, но ставило признанного убийцу в положение очень удобное: его не третировали всякие сявки вроде покойного Степы Чеха, ему не надо было ишачить на подобных Барону блатарей. Кроме того, в зоне клеймо убийцы не смущает. Надеяться на освобождение даже через девять лет при моем характере и таких условиях, в каких живет рядовой зэк, не приходилось. Поэтому я довольно легко свыкся с мыслью о том, что тюрьма - мой дом родной, и не все ли равно за что в ней сидеть, если сидеть придется до самой смерти.

Мой сосед по нарам переступил эту черту много лет назад. С тех пор действительно совершил четыре убийства, приобрел право на пожизненное заключение и великое почтение со стороны как лагерной шушеры, так и тюремной элиты.

Но даже он не сразу узнал имя настоящего убийцы Барона.

Около полугода он вел свое тайное следствие, пока не стала явной и понятной нам вся структура иной стороны жизни зэков - тайной и, что смешнее всего, даже в тюрьме подпольной...

Сергей Трофимович, имя которого спасло мне жизнь в первой стычке с Бароном, котировался в уголовном мире на уровне Дюпона в мире международного банковского бизнеса. Не было, казалось, ИТК в Казахстане, где бы его имя не произносилось с уважением и долей страха. И не только потому, что за ним была масса судимостей и совершенных побегов, и ни в одной зоне он никогда не работал, и не потому, что именно им, еще молодым вором, было вырезано в сороковых годах свыше сотни "сук" в одну ночь на одном из магаданских приисков - все это было лишь историей и передавалось из уст в уста с подробностями жутчайшими и абстрактными одновременно.

Важно было другое: это им была организована и внедрена во многих колониях и тюрьмах система рэкета, приносящая уголовной верхушке во главе с ним и целой армии милицейских и эмвэдэшных офицеров немалые дивиденды.

Бесчисленное количество кустарных мастерских (от слесарных по выпуску ножей, пистолетов, бумажных коробочек и бонбоньерок до золотых и ювелирных дел), еще больше игорных столов и прочих "развлечений" прятались в темных закоулках, пустотах стен и в потайных местах колоний. Сырья в цехах, где на "Хозяина" работали зэки, было в избытке, поэтому валовой доход этой продукции составлял миллионы рублей, которые, в свою очередь, крутились внутри колоний, обменивались на продукты питания, наркотики, уходили на подкуп охраны, прокуроров, на оплату досрочных освобождений, отправку на "химию", пересылались на волю для увеличения тайных вкладов либо для организации новых преступлений. Рэкетмены Сергея Трофимовича в производстве, как таковом, не участвовали. Их делом была организация доверительных отношений между лагерным начальством и производителями материальных ценностей. То есть они должны были наладить все так, чтобы в результате периодических обысков никто из охраны не мог обнаружить потайную дверь в стене, за которой скрывается маленькая комнатка с рулеткой, например, или карточный стол. А уж тем более важно, чтобы слепота поражала охрану во время перевозки в зону врачебных инструментов, стоматологических кресел, слитков золота. Продукция реализовывалась как внутри колонии, так и на воле.

За это подручные Сергея Трофимовича брали процент с владельцев кустарных мастерских, процент немалый, но, в данных условиях, все-таки божеский. Это были, как правило, молодые, физически сильные ребята с тяжелыми кулаками и классически туповатыми мордами. При них состоял Шеф. В нашей зоне это был Барон, который являлся как бы руководителем внутрилагерной полиции, подчиняющейся некому Пахану - личности в нашей зоне столь законспирированной, что могла показаться мифической, если бы не регулярные избиения новичков, случаи убийств в других бараках, после которых слышался испуганный шепот среди зэков:

- Пахан приказал... Пахан сказал...

То ли Барон расценил меня как милицейского провокатора, то ли подумал, что я решил поблефовать, то ли у него были личные счеты с любимчиками Сергея Трофимыча - теперь этого не узнать - только поспешил он разобраться со мной и потому стал лишним. Барон был убит.

То, что я взял это убийство на себя, поставило Пахана в положение весьма щекотливое. Либо, должен был думать он, я являюсь весьма рисковым сексотом, либо Сергей Трофимыч дал мне полномочия выше, чем у самого Пахана.

Пахан выжидал...

Мой сосед по нарам рассказывал, что во времена послевоенные подобных Паханов в зонах было множество. Только те не занимались рэкетом, а, будучи профессиональными преступниками (на их языке "ворами в законе"), просто руководили сидящими в тюрьмах уголовниками, выполняли указания лагерного начальства, когда надо было наказать политических, гордились своим званием "друзей народа", противопоставляя себя "врагам народа", живущим с ними бок о бок в зоне. Потом, когда ввели смертную казнь, воры в законе исчезли на какое-то время. И вот появились опять... в новом обличье.

Паханы как минимум трех близлежащих ИТК платили "процент" Сергею Трофимовичу. Моему соседу по нарам стало известно, что в чимкентской ИТК местный Пахан недобросовестно поделился с Сергеем Трофимовичем доходами - и на следующее же утро был обнаружен лежащим на нарах с перерезанным горлом.

Порой я пытался припомнить лицо Сергея Трофимовича, его особые приметы, но то ли действительно показался он мне "на кичи" бесцветной личностью, то ли я в дни наших встреч с ним слишком был занят собственной судьбой и переживаниями, чтобы запомнить его, но вот даже представить внешности его не мог. Однако почему-то уже тогда знал, был уверен, что при встрече узнаю его мгновенно.

Связь с Сергеем Трофимовичем Пахан осуществлял, видимо, через посредников, притом, скорее всего, связь только одностороннего характера. Он знал, что его действия контролируются со стороны тем, кто может не только передавать деньги Сергею Трофимовичу, но и сообщать ему о состоянии дел в зоне. Только вот не знал он, обратил ли внимание "контролер" на мой конфликт с Бароном. Не знал и как отнесется Сергей Трофимович к этому конфликту.

Исходя из вышесказанного, ему оставалось делать только два вывода: я имею большие полномочия от Сергея Трофимовича и являюсь тем самым "контролером" или... "перышко" под ребро - неплохая награда "сексоту".

"Сексот" - это ментовской секретный сотрудник.

Сосед по нарам советовал мне быть осторожным, старался всегда быть рядом со мной, не оставлял наедине ни с кем из зэков. Он утверждал, что посчитать мой навет на самого себя результатом благих побуждений в тюремном мире не могли. Большинство из знавших, что убил Барона не я, решили, что просто я знал, что на ноже каким-то образом оказались мои отпечатки пальцев - и потому решил не усложнять своего положения и сделал тогда шаг вперед.

Пахан выжидал...

Я не видел его, не знал, кто из сотни с лишним зэков барака является им, но я спиной чувствовал на себе взгляд и на заводе, когда таскал песок и лепил формы, и в клубе на кинофильме "Чапаев" или "Весна на Заречной улице", и в бараке, когда читал, сидя за столом под лампочкой или лежа на нарах рядом с горящей плошкой. Я привык к этому взгляду, мне было не до него - я учился у классиков:

"Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, свободный русский язык! Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается."

Пахан не выдержал первым...

Мне и моему соседу по нарам не часто удавалось бывать дежурными по бараку - и без нас хватало всяких болезных и ленивых, предпочитающих мыть полы здесь, чем таскать тяжести на заводе.

А тут вдруг ни с того, ни с чего староста барака назначил нас дежурными. Мы переглянулись - и с радостью согласились. Уборка барака - какое ни на есть, а развлечение в нашем положении, отдых от пекла литейки и однообразной работы формовщика. Тем более, что обычные "дежурные по блату" и здесь к работе относились спустя рукава: по углам висела черная паутина, полы в бараке не скоблены, от чего казались еще грязней, чем на самом деле, во всяких труднодоступных местах лежали килограммы пыли. А барак был все-таки нашим домом, и хотелось, чтобы он хоть иногда был чистым.

Притащили мы несколько ведер холодной и горячей воды, тщательно вымыли тряпки и, выпросив у начальника отряда стакан каустика, начали работать столь рьяно, что и не заметили, как в дверь барака вошел один из тех незаметных зэков, которыми никто не помыкает, сами они голоса не подают, живут тихо, выполняют норму, считают дни до окончания срока.

Этот был директором фильма Одесской киностудии, погорел на растрате в сколько-то там тысяч. Маленький, рыхлый, почтительно-улыбчивый еврей, он вызывал в этих стенах разве что сострадание.

- Заболел? - спросил его мой сосед по нарам. - Иди, ложись. Твой угол уже вымыли.

- Нет, - ответил директор голосом мягким и даже елейным. - Я к вам, - и представился: - Я - Пахан.

Мы так и обалдели.

- Так вот, - продолжил он, - Сергей Трофимыч сказал... - сделал паузу, округлил глаза. - Сергей Трофимыч сказал, чтобы вы бежали.

Побег! Есть ли слово более приятное для уха заключенного? Побег! И не надо ежеминутно умирать на нарах от переполняющей все существо твое похоти, грезить о женщине, с ненавистью взирать на бритоголовые мужские хари, задыхаться от табачного смрада, потных ног и немытых тел, слышать лязг карабина за спиной, видеть вышки, колючую проволоку по бокам, бездонное чистое небо над головой.

- К... как? - спросил я и поперхнулся от счастья.

- По теплоцентрали, - ответил Пахан. - Между трубами и кирпичной кладкой места хватает. Вот по ним и поползете. Горячие они, правда, но потерпите, - ухмыльнулся и добавил. - О технике безопасности не успели позаботиться.

- Где вход?

- Вход в цехе. Но там охрана. Мы подкопали из барака. Пошли.

Он подошел к моим (моим!) нарам и, нагнувшись, отодвинул под ними часть стены. Зачернел провал.

- Давай, - приказал Пахан.

- А сам? - спросил мой сосед по нарам.

- Мне полгода осталось. Зачем?

Они застыли друг против друга, сцепились взглядами.

- А ну вас! - махнул я рукой и нырнул в провал.

Услышал, как кто-то полез следом.

Трубы оказались обмотаны ватой, рубероидом и проволокой. Грели так, что малая толика воздуха, оставшаяся между ними и кирпичной кладкой, обжигала носоглотку. Проволока цеплялась за одежду - и я то и дело сквозь собственный хрип и кашель слышал, как хлопает и рвется одежда на мне.

"Если ход прямой, - просчитал, - то завод слева".

Едва подумал - руки мои уперлись во что-то твердое. Ощупал преграду - кирпичная кладка. Пальцы скребнули по раствору в швах и не смогли отколупнуть и пылиночки.

"Хана, - понял я. - Надул Пахан. Сейчас он закрыл вход и придавил его сверху чем-нибудь тяжелым. Пока спохватятся, начнут нас искать, мы здесь задохнемся".

Попробовал отползти назад - ткнулся ногой во что-то твердое.

- Потише, медведь, - подал голос мой сосед по нарам. - Убьешь с радости.

Я продвинулся вперед и стал ощупывать препятствие.

Кладка казалась монолитной. Такую пробьешь разве что тараном.

Принесли наваристый густой борщ с куском мяса, белый хлеб, сливочное масло, бифштекс со сложным гарниром и графинчик красного вина.

Смертник, оторвавшись от ручки и бумаги, тупо смотрел на пантагрюэлевское изобилие на столе и вспоминал комментарии Сергея Трофимовича о том побеге...

Оказывается, побег тот был лишь способом отвлечения внимания лагерного начальства от дела для Пахана более важного - провоза в зону какого-то особого станка голландского производства по обработке ювелирных изделий. Начальник отряда, рассчитывавший получить за это дарственную на дом в Алма-Ате, должен был не только найти выход из подземелья под моими нарами, но и пристрелить нас обоих "при попытке к бегству".

- Ну, что там? - услышал я сзади. - Чего застрял?

Голос был глухой, слышен плохо.

Я не отвечал. Продолжал ощупывать кладку. Было темно и душно. Дышать приходилось чаще и надрывней. Вдруг правый локоть ударился о что-то твердое.

Ощупал. Предмет оказался металлическим, сильно удлиненным параллелепипедом, расплющенным с одного конца.

"Зубило!" - обрадовался я и, схватив его, принялся истово бить в щели между кирпичами, крошить раствор.

Какая только тварь додумалась так намертво замуровать трубы обогрева в кирпичную стену? И есть ли за ней настоящая теплоцентраль - с большими трубами, с большим пространством между ними и бетонным потолком? Работа продвигалась медленно, пыль лезла в легкие, в глаза, сыпалась за шиворот. Воздух, казалось, сгустился до бетонного состояния, застревал в легких, продираясь внутрь толчками, будто загружаясь.

Работа продвигалась медленно. Грудь разрывалась в кашле.

Сосед по нарам все понял. Он отполз к бараку, нашел люк и пытался ударами ног открыть заслонку.

Безуспешно.

Тогда он вернулся и лег где-то позади, стараясь дышать как можно реже, чтобы сберечь воздух для меня.

Я раскрошил зубилом квадрат раствора вокруг нескольких кирпичей, и со всей злобою своей и оставшейся силой ударил в них головой и руками.

Стена не дрогнула.

Тогда я надавил на то же место руками, уперся ногами в стенки подкопа, напряг все мышцы тела... потом ослабил их и вновь напряг, ослабил и напряг... и повторял это уже не осознанно, а от бессилья, от злобы, от отчаяния.

Лицо мое взмокло, пот разъедал ссадины, в ушах гулко бухала кровь, и мозг, обессиленный недостатком кислорода, казалось, усох...

Но кирпичи шатнулись... легкий теплый ветерок дохнул на меня, силы удесятерились, и я в несколько толчков повалил часть кладки внутрь теплоцентрали.

Пахло пылью, нагретыми стекловатой и рубероидом, еще какой-то химической гадостью. Но среди всего этого смрада и газового коктейля был и воздух, настоящий воздух. Я лежал, просунув голову сквозь дыру, и не мог надышаться им.

"Господи! Хорошо-то как! - думалось мне. - Какое это великое счастье - дышать! Как все-таки это здорово!"

- Да уж... - сказал Голос.

Дыхания соседа по нарам я уже не слышал - мешало журчание воды в трубах, пробивающееся даже сквозь теплоизоляцию, - но мысль, что он мог уже задохнуться, разом отрезвила меня, потребовала действий. Откуда только силы взялись?! В течение какой-нибудь минуты я выломал еще несколько кирпичей вокруг дыры и вылез на горячие теплые трубы.

Кашель и хрипение моего напарника по побегу, вылезшего следом, отозвались во мне радостным эхом. Не будь так тесно, обнял бы и расцеловал его. Но лишь спросил:

- Поползем?

В тоннеле было темно, абсолютно темно, как никогда не было в моей жизни ни до, ни после этого. Я мог лишь слышать, как сопит за мной мой сосед по нарам, как, хрипя и тихо чертыхаясь, он поспешает за мной. Руки жгло - трубы, то там, то здесь оказывались без обмотки - дышалось трудно, воздух смердел тысячами запахов, но все равно это был воздух, и он не застревал в горле, не раздирал его, а хоть и лип к носу и гортани и вытекал изо рта вместе со зловонной слюной, все равно оставался воздухом, был жизнью, и теплоцентраль была дорогой к свободе, а ничуть не походила на ту страшную черную могилу, в которую, кажется, совсем недавно мы с готовностью нырнули.

Путь был долгим. Ползли, наверное, часа три-четыре, останавливались лишь дважды, да и то, когда мой напарник по побегу внезапно затихал, и приходилось ждать, пока он отдышится, переругиваться с ним, когда он начинал бухтеть, что "тебе надо бежать одному, а мне такого пути не одолеть".

Я молча выслушивал его, а потом мы ползли дальше, пока не вывалились в большое железобетонное круглое помещение под землей с обилием храповиков и перепутанных между собой толстенных труб. Все это парило, жгло и мешало дышать.

Над головой слабо светилась серповидная щель люка...

- Раздевайся, - приказал я напарнику. - До пояса...

Разоблачился и сам.

"Сейчас в зоне, наверное, обед, - подумал я. - Нас могут уже искать. Обнаружили подкоп или нет - неизвестно. Во всяком случае, два полуголых мужика летом менее заметны будут, чем они же в тюремных робах".

- Да уж... - подтвердил Голос.

Затем я влез на один из храповиков, которыми регулируют подачу воды в теплоцентрали, уперся руками в крышку люка, приподнял ее, и медленно сдвинул вбок.

Солнце полоснуло по глазам резкой болью.

И я вздохнул воздухом свободы!..

Был он чистым, прохладным, затекал в легкие сам и, если я все-таки закашлялся, то оттого, что организм мой поспешил избавиться от пыли и прочей дряни, которая набилась в меня за время нашего пути и, казалось, лезла изо всех пор.

Откашлявшись, я уцепился руками за края люка, выжал тело наружу. Вывалился по пояс на бетонную площадку, вытащил ноги, повернулся лицом к люку и сказал напарнику:

- Куртки свяжи и бросай мне.

Поймал рукав, опустил одну полу вниз.

Вытянул и соседа по нарам .

Сели, отдышались, огляделись.

То ли пустырь, то ли часть степи...

Здесь мы собирали по весне тюльпаны, когда я еще был ремесленником и любил... Впрочем, к чему вспоминать про то, что я любил в прошлой жизни?

- Куда пойдем? - спросил напарник.

Голос его был усталым, речь давалась с трудом.

Линия электропередачи, трубы химзавода да трубы завода при ИТК в двух километрах от нас - пейзаж справа. Сзади - город, все остальное - степь.

В город идти? Только сейчас мы осознали, в каком глупом положении оказались: ни одежды цивильной, ни документов, ни вероятного места для отсиживания в первое время, пока ищут нас особенно интенсивно. Ни в училище, ни у Левкоевых ведь не спрячешься.

Если идти влево, то там будет железная дорога. Туда и пошли.

Шли споро, энергично, без разговоров. Шли как-то даже чересчур деловито, словно и не бежали; не спешили, не неслись сломя голову, а направлялись куда-то по не совсем уж и важному делу, серьезному, конечно, но все равно только делу, которое нужно сделать срочно, а можно и не делать совсем - мир не перевернется.

Через час мы стояли у железнодорожного полотна. Разулись, взяли в руки ботинки, поскакали по разогретым солнцем шпалам - может, хоть таким образом собьем погоню, запах креозота перебьет запах наших ног и собаки не возьмут следа.

В поселке у железной дороги было домов двадцать-двадцать пять - и все на один манер: деревянные, с двумя входами с торцов, с небольшими двориками перед окнами, окруженными штакетником, а сзади у каждой квартиры - по уборной.

Во дворе крайнего домика висело белье. Беззубый старый пес осторожно побрехал на нас из будки, но вылезти на белый свет не решился - и рубашки с брюками я украл быстро.

Переоделись в редкой лесопосадке напротив. Моему напарнику украденная одежда оказалась впору, а мне мала. Поэтому я остался в тюремных брюках, рубашку под мышками подпорол, нижние концы ее связал узлом на животе - и принял в результате весьма импозантный вид современного молодого ухаря и хулигана.

- В горы? - предложил я. - Неделя - и мы в Ташкенте.

- А есть что будешь?

Серьезный аргумент. О дороге через горные перевалы до Ташкента я тоже знал только понаслышке, и о том, чем питаются в горах, мне не говорили.

- Тогда в какое-нибудь село. Наймемся кирпичи лепить.

Ремесло такое было тогда особенно в ходу в Южном Казахстане - множество владельцев скота становились все богаче, и спешили выстроить себе хоромы из самана, чтобы видели все, что здесь живет человек зажиточный. Сами богатеи, конечно, не хотели, да и не могли, месить саман и формовать кирпичи, но за услугу эту платили щедро, имени-фамилии не спрашивали, кормили и, при желании, поили. Я как раз накануне рассказывал об этом начинании соседу по нарам.

Напарник покачал головой.

- Не пойдет, - сказал он. - Участковым будут переданы наши фотографии уже через три дня.

- К корейцам на лук? - тут же нашелся я. - Они принимают шаромыг...

Но тут же сам вспомнил, что милиция периодически совершает набеги на корейские сельзхозартели, выращивающие на колхозных полях лук, и развел руками:

- Не пойдет.

Из-за поворота появился зеленый лик тепловоза.

- На поезде? - еще раз предложил я. - А там - война план покажет.

Напарник на этот раз промолчал.

Я решил не мудрствовать больше, не обсуждать, а поступить согласно собственному разумению, ибо вдруг увидел в его глазах не радость от приобретения Свободы, а тоску по тюремным стенам и страх. Через сколько-нибудь там тюремных лет я бы и сам стал таким...

Поезд оказался пассажирским и, как ни странно, даже остановился у поселка.

Глянул я вправо - понял в чем дело: горел красный глаз светофора.

Две женщины побежали к середине поезда.

Мы - следом.

- Нет! Нет ничего! - кричала с подножки пышнотелая дама в белом фартуке и при белом колпаке. - Все по дороге продала.

Женщины не поверили и принялись канючить какую-то особую колбасу.

- Тогда просто накормите! - с улыбкой влез я в женскую трескотню. - Горячего хоть похлебаем, - и, увидев испуганно-удивленные глаза, взирающие на наши бритые затылки, продолжил: - А то у нас в экспедиции одна жратва: тушенка-сгущенка, сгущенка-тушенка. Так и прободение язвы недолго заработать. Правда ведь, тетенька?

- У нас поезд, - неуверенно сказала женщина в белом, пропуская, однако, нас в вагон. - Поезд - не столовая.

- А мы тогда билеты возьмем, - ответил я. - До Бурного. Нас там машина ждет. Или лучше до Чимкента? - обернулся к напарнику: - Там ресторан есть хороший. Погудим!

Поезд дернулся, поехал. Буфетчица, ворча, последовала за нами.

Вошли в вагон, оказавшийся вагоном-рестораном. Сели за столик.

- Всего много и повкуснее, пожалуйста! - потребовал я и, оглянувшись, отметил про себя, что посетителей в вагоне почти нет - лишь за дальним по диагонали от нас столиком сидела молодая парочка и о чем-то с жаром спорила, не обращая внимания ни на нас, ни на наши стриженые головы.

Мой сосед по нарам молчал до этих самых пор. А потом вдруг стал пялиться на буфетчицу, нести околесицу и смущаться невпопад. Он даже ел без радости. Ноздри его дрожали, словно старались выискать сквозь ресторанные и железнодорожные запахи запах буфетчицы. Оно и понятно - не видеть вблизи женщины вот уж двадцать лет.

Буфетчица, увидев интерес к себе, стала было жеманиться, стрелять в его сторону глазками.

Мы продолжали медленно, но уверенно поглощать чересчур уж свекольный борщ и чересчур уж хлебные котлеты. Еще были макароны в качестве гарнира и поносного цвета, но почему-то вкусный кисель. От вина и коньяка мы благоразумно отказались.

Буфетчица вдруг улыбаться перестала, широко распахнула ставшие вдруг такими красивыми глаза и, тихо ойкнув, опустилась на скамейку рядом со мной.

- Сейчас, сейчас, мужики... - сказала, не слушая нас. - Я сейчас... Сейчас... - потом обернулась к парочке и взвизгнула:

- Эй!.. Вы!.. Вам говорят! Закругляйтесь. Обед у нас.

Парочка обернулась. Мужчина сунул руку в карман, вынул деньги, положил на стол и, встав, подал даме руку.

- Хамло, - произнесла его пассия, когда проходила мимо нас.

Мой напарник по побегу открыл было рот, дабы достойно ответить, но я вдавил каблук ему в ногу - и он свое слово проглотил.

Женщина в фартуке потянулась к прилавку за нашей спиной, достала бутылку коньяка. Разлила его в стоящие на столе стаканы.

- Будем, - сказала. Опрокинула коньяк в рот, выдохнула, занюхала плотно сжатым кулаком, сказала деловито:

- Итак, мужики, из тюряги дернули?

- С чего это вы? - удивился я довольно искренне. - Мы ж из экспедиции.

- Из экспедиции - и без денег? - спросила она.

Напарник смотрел на меня пристально и молча. В его глазах я не видел совета.

- Откуда взяла?

- Вижу, - ответила она. - Не девочка. А только денег у вас нет. И документов тоже. Правильно я говорю?

- Правильно, - признался я.

И почувствовал облегчение.

- Что ж мне делать? Милицию вызывать? - продолжила она. - Не из своего же кармана за два ваших брюха платить?

Со стороны кухни выглянуло удивленное лицо женщины в белом кокошнике - официантка, должно быть.

- Ты что там сидишь? - спросила она. - Гони их к лешему...

Я замер. От того, как поступит сейчас буфетчица, зависело то, как поведу себя я: ударю ли ее и побегу сквозь состав или полностью доверюсь ей.

- Два бифштекса приготовь, - крикнула буфетчица. - А то мужики прямо с работы.

Официантка буркнула что-то - и исчезла.

Буфетчица медленно поднялась, вынула из кармана передника блокнотик, черканула в нем что-то и, не спеша, пошла туда, куда скрылась ее напарница.

Мой сосед по нарам сжался в комок, часто задышал.

- Сиди, - сказал я. - В крайнем случае, отобьемся. Не заметил, дверь наружную она на ключ закрыла?

- Нет, - выдавил он из себя.

- Тогда спрыгнем на ходу.

Мы молчали как раз до того момента, когда в зале опять появилась буфетчица с двумя тарелками в руках.

- Рискуешь, мать, - усмехнулся я, когда тарелки с бледными и жесткими бифштексами оказались на столе.

- Убийца? - спросила она, ставя на стол тарелку с хлебом.

Взгляд напарника стал выжидающим.

- Я - убийца, - согласился я и, взяв бифштекс пальцами, откусил кусок. - Он - нет.

Тут и напарник мой рот открыл.

- Ты... - робко начал он, но я его прервал:

- Его жена бросила. Он с горя напился - и на работе аварию сделал. Большой материальный ущерб нанес государству - на десять лет.

Женщина взглянула на моего соседа по нарам с жалостливым любопытством.

Желваки у того заходили буграми. Взгляд стал грозным.

- А не врешь? - спросила она. - Знаю я вашего брата.

- Зачем? - пожал я плечами. - Она потом, как узнала обо всем, отравилась от стыда. А он любил ее очень.

Мой напарник не выдержал. Резко вскочив со стула, он даже размахнулся, чтобы ударить меня, но женщина повисла на его плечах.

- Не надо, - простонала она. - Прошу вас, не надо. Он же не со зла.

Напарник мой застыл, не зная как поступить дальше, потрясенный не столько ее словами, сколько близостью их тел.

А я продолжил наступление:

- Я фотографию ее видел. На вас очень похожа, - и откусил второй кусок. - Вилок у вас нет что ли?

- Сейчас, сейчас... - встрепенулась она и бросилась за стойку. - Я мигом.

Напарник взирал на меня ошалело. Вдруг ноги его подогнулись - и он рухнул на стул, обмякнув всем телом.

Поезд медленно покачивало. За окном мелькали деревья лесополос, время отсчитывало секунды перестуком колес. Когда же остановка?

- Я не выдам вас... - произнесла она с заметным усилием в голосе, положив вилки и ножи перед нами. - Никогда. Это было бы вторым предательством... - И вдруг (все время у нее вдруг) участливо спросила: - Дети-то есть?

- Нет, - поспешил я на помощь вконец опешившему напарнику. - Она не могла рожать,

"Странная вещь - женская логика, - облегченно подумал я. - Хотел оттянуть время до ближайшей станции да сбежать. А тут видишь, как получилось. Глядишь - и возникнет новая ячейка общества".

Так и произошло в конце концов.

До Ташкента мы ютились в ее купе, спасаясь от контролеров и милиции, а потом и вовсе поселились в ее доме в Старом городе.

Кто был в Ташкенте до знаменитого землетрясения, тот знает, что такое Старый город: бесконечный лабиринт узеньких улочек, мазанки, дувалы, виноградники, тысячи закоулков и темных тупиков, неизвестных толком даже участковым милиционерам. В одном из таких тупичков жила наша буфетчица.

Десять дней я любовался их ласковыми переглядами и нежным воркованием, ел дыни, приносимые в подарок соседями-узбеками, виноград из всех окрестных садов, ибо почему-то был признан жителями квартала за великого ценителя этой южной ягоды и всевозможных сластей, названия которых не сумел ни как следует произнести, ни тем более запомнить. Потом надоело.

- Вам когда в следующую поездку? - спросил ее. - Нельзя нам вместе в одном месте быть - участковый по предписанию о Всесоюзном розыске так нас живо вычислит. Два лысых мужика в доме.

Она растерялась. Стала смотреть на меня с надеждой и страхом.

- Документы сможете достать? - продолжил я. - Хотя бы ему одному.

Она кивнула.

- Тогда побыстрей организуйте.

Она кивнула опять.

- А когда в поездку?

- Через три дня, - прошептала она.

- Успеете?

- Да, - решительно сказала она, и тут же принялась собираться.

Когда она ушла, мой бывший сосед по нарам спросил:

- Разве это возможно?

Бедняга жил все еще понятиями о порядках довоенной поры.

- В Ташкенте все возможно, - сказал я. - Лучше ответь: она тебе нравится?

Он смущенно улыбнулся.

- Значит, нравится, - продолжил я. - И жениться на ней - самое выгодное для тебя предприятие... Не перебивай. Думаю, она с этим тоже согласится. Так что, как паспорт достанет - идите сразу в ЗАГС. Пропишешься у нее. А чтобы соседи чего сдуру не сболтнули... - внимательно оглядел его и придумал: - Выбрей голову и надень тюбетейку. Будешь, как узбек. А главное - пока ее не будет, тебя все будут в ее доме видеть. Каждый день. Хоп? - закончил местным словечком, означающим в данный момент: "Договорились?"

- Хоп, - согласился он.

На следующий день документы для моего соседа по нарам были куплены и апробированы в паспортом столе, где за пятнадцать новых рублей поставили печать о прописке без излишней волынки. На документы для меня у буфетчицы денег не хватило.

- Очень хорошо, - сказал я. - Достану ксиву на земле предков. Вы по маршруту "Ташкент-Иркутск" едете? Вот и поеду с вами в Абакан. Провезете?

- Конечно, - обрадовалась она не тому, что скоро избавится от меня, а тому, что может хоть так отблагодарить меня за внезапно появившегося мужа.

В тот же день мы организовали-таки свадьбу. Посидели за столом, выпили; я дважды сказал: "Горько!" Смущенные молодожены однажды задели губами друг друга, а затем посмотрели на меня с укором.

Разговор незаметно перешел на обсуждение планов на будущее.

За время ее поездки, сказал я, мой друг должен устроиться в депо осмотрщиком вагонов по полученной вместе с фиктивным паспортом трудовой книжке и поступить в восьмой класс вечерне-сменной школы, ибо хоть и много читал он в тюрьме, но систематических знаний после семи довоенных классов так и не получил.

- Вот так, Сашок, - сказал он, когда мы остались одни. - Ты только не теряйся. Пиши, приезжай, как только устроишься, - смутился и прикрыл лицо ладонью. - Ох, и сволочь я! Ты - мне, а я...

- Чудак ты, - ответил я. - Главное помни: у тебя первая жена отравилась. Пока она верит тебе - ты жив. Всегда помни. Больше с тобой не будет ангела-хранителя.

Вошла она, и разговор, слава Богу, прервался.

Он проводил нас на поезд, долго прощался, обнимал то ее, то меня, хотел сказать что-то, но ком застревал в его горле, и он то хрипел, то капал слезами. А когда поезд пошел, он бежал до конца перрона и долго махал нам вслед, пока не исчез за углом задних вагонов - поезд поворачивал.

В камеру тихо вошел Витек, вежливо спросил, не хочет ли смертник на прогулку. Сегодня вполне приличная погода - ни прохладно, ни жарко, - посторонних во дворике не будет, время ограничено чуть ли не целым часом.

Смертник молча кивнул, стал собираться. Вытер перо ручки, разложил письменные принадлежности на столе в том порядке, какой ему казался наиболее удобным, взял листы последнего "осколка" и хотел было уже и их пристроить в правый дальний угол, как вдруг передумал, сложил их вчетверо и сунул в карман. Потом заложил руки назад, пошел впереди Витька.

Четверо суток до Ачинска я буквально упивался свободой и ощущением поездки в неизвестное. Перестук колес не убаюкивал, а будоражил меня. Бродяжья душа моя, истосковавшаяся за колючей проволокой по простору, изливалась песней - и я, чтобы не стеснять пассажиров, выходил в тамбур и громко, во всю глотку, пел что-то удалое, разухабистое, на ходу сочиняя слова и импровизируя музыку.

Кто-то принимал меня за пьяного или за наркомана, недобро поглядывал в мою сторону и спешно прошмыгивал между дверьми тамбура. Другие останавливались, слушали, пытались заговорить. Но я отмахивался от них и пел. Пел о том, что видел, что чувствовал, глядя в стекло двери.

Горы сменялись степями, степи пересекались реками, потом опять возникли горы, степь... и, наконец, тайга.

Радостный перестук колес аккомпанировал мне, напоминал, что я еду, дышу, живу, и ничто не в силах воспрепятствовать мне в моем движении сквозь пространство.

На стене вокзала станции Ачинск я увидел собственное изображение в фас и в профиль, описание примет и крупный красный шрифт заголовка над головой: "Их разыскивает милиция". Перед этим я только что помахал вслед поезду с женой человека, изображенного на фотографии рядом со мной, и шел к кассе прокомпостировать билет.

Оглянулся.

Милиционер стоял ко мне спиной, что-то втолковывал стильной девушке в юбке в обтяжку. Та весело улыбалась ему и, словно невзначай, подергивала бретельку на полуобнаженном плечике.

"Стерва!" - подумал я с восхищением.

И вдруг увидел, как из-за плаката с предупреждением о том, что переходить пути в неразрешенных местах опасно для жизни, вынырнула мальчишеская фигурка, заметила мильтона, юркнула назад.

"Эге! - понял я. - Нашелся и товарищ по несчастью. Вдвоем на нас внимания не обратят".

Спокойным шагом прошел за спиной слуги закона, остановился у плаката, обнаружил между ним и штакетником притаившегося пацана. Короткий волос на его голове был измазан чем-то вроде машинного масла.

- Так... - сказал я. - Прячемся, значит?

На меня глянула чумазая мордашка из "Путевки в жизнь". Что-то знакомое мелькнуло в ее чертах. И форменная черная одежда с белыми пуговицами и с молоточками на них...

- Ежков? - удивился я.

- Ага... - облегченно ответил он. - Я, Саша.

Мы подали друг другу руки, потом обнялись.

Весь план мой рухнул. Что может делать в Ачинске пацан, который сейчас должен находиться в трех тысячах километров отсюда в Джамбуле? Сбежал.

- Пойдем-ка со мной, - сказал я, когда он отлип наконец от меня. - Ты давно ел?

- Давно, - честно признался он.

- Пойдем. Сначала умоешься, а потом поешь.

Мыться пришлось в привокзальной платной душевой (не на всякой станции тогда были такие, но в Ачинске, слава Богу, оказалась), оттирать масляные потеки и с головы, и с шеи, сдирать грязную коросту по всему телу. Трусы и майку ("Нам кальсоны в прошлом году еще отменили!"- с гордостью сообщил он) пришлось выкинуть, у моей бельевой смены сократить резинку и напялить на Вовку. Форму, хоть и грязную, одели поверх, пришили новый подворотничок, сооруженный из моего носового платка - и выглядеть стал мальчишка вполне прилично.

Сидя за столом станционного буфета и уминая ватрушки с джемом, он поведал мне следующую историю...

Директор училища Караваев после скандального случая с побегом Ежкова и Гузея разрешил младшеклассникам не только ходить без строя в туалет, а даже, в исключительных случаях, обращаться лично к нему с жалобой на шефов. Новым шефом был назначен в их класс Сапарбаев Асет - боксер и мой бывший одноклассник, порядочная сволочь, надо признаться. Караваев, судя по всему, других людей в качестве шефов не признавал.

Асет сначала вел себя пристойно. Сам-то он, как большинство наших, детдомовцем не был, имел родителей где-то в Конезаводском поселке, а к нам попал потому, что была у стариков очень большая семья и не великий заработок - вот кто-то из родичей и походатайствовал, чтобы юношу к государственному котлу определить и профессии обучить. Не был он испорчен, надо сказать, детдомовщиной и тем, что в те времена называли "двором". А через месячишко-другой захотелось и ему над пацанами возвыситься, а потому ничего лучшего, как возродить традиции бывших до него шефов, он не придумал.

Мальчишки, опять превратившиеся в боксерские груши, и вспомнившие, что хлебные крошки из-под кожи на коленях лучше всего вырезать бритвой, а не ножиком, крепились не долго. Обещание директора защитить сделало их слабыми. Собрались они как-то в зарослях лопухов за футбольным полем и, проведя совещание, решили послать Ежкова в качестве парламентера к директору.

Как прореагировал Караваев?

Он собрал общеучилищную линейку и, выведя Ежкова перед шеренгами ребят, объявил его доносчиком.

- А ты? - спросил я Ежкова.

- А я сказал, что он - паскуда.

- Правильно сказал.

Дальше расспрашивать не было смысла. Не надо даже хорошо знать детдомовские и училищные законы, чтобы понять, что положение мальчика в коллективе стало невыносимым: каждому ситуацию не объяснить, а несколько сот пар презрительных глаз превращали само существование паренька в Ад.

Оставалось одно - сбежать куда глаза глядят.

- И куда ты собрался?

- На Кубу, - сказал мальчик.

Вот тут я восхитился пацаном. Потом какая-нибудь умная шушера обзовет этот поступок Ежкова словом "инфантилизм", объяснит его признаком умственной неполноценности и социальной недоразвитости. Но я никогда не соглашусь с подобным мнением. Инфантилизм - это, кроме всего прочего, боязнь совершить поступок, потребительское отношение к жизни. (С этой точки зрения инфантильна как раз та умная шушера, ибо это она, пороча на кухонных междусобойчиках советскую власть, служит ей и превозносит ее перед толпами). А здесь пацан бежал из Ада для того, чтобы где-то на другом краю земли бороться за счастье человечества. Человечества, черт подери! И это - после такой подлой истории...

- Саш, - спросил он, - а ты разве уже освободился? Тебе же пять лет дали.

- Да как тебе сказать...

- Значит, тоже сбежал, - вздохнул он, а потом даже обрадовался. - Поехали на Кубу вместе, а?

Эх, пацан, пацан... Мне бы его оптимизм. Я-то отдавал себе отчет в том, что это невозможно. У меня был и опыт побегов в детдомовские годы, и, как более взрослый, я понимал, что не сумеем мы перейти нашу закрытую "железным занавесом" границу; да и на какие средства сможем мы совершить это почти кругосветное путешествие? Как самому мне хотелось на Кубу! И пусть не командос, не барбудос стать там, а каким-нибудь обыкновенным мачетеро на плантации сахарного тростника, лишь бы оказаться на острове Свободы, недалеко от Фиделя, Камило, Эрнесто...

Но пацану нужна мать. Ему нужно учиться, не терять почвы под ногами, как это произошло со мной. Побег на Кубу - всего лишь авантюра (пусть и прекрасная), а учебный год уже начался. Елена Антоновна там, наверное, с ума сходит. Если Караваев ей все-таки сообщил о побеге пацана. А мог ведь не сообщить - с него станется.

- Товарищ лейтенант, - позвал я милиционера, гордо прохаживающегося по залу ожидания. - Подойдите, пожалуйста, сюда.

Я крепко взял мальчика за запястье и спросил подошедшего с удивленным видом лейтенанта:

- Вы не узнаете меня? Моя фотография висит на стене вокзала. Вот мы с этим мальчиком хотим сдаться властям. Это - мой однокашник по ремесленному.

Ежков вырывался, кричал, обзывал меня предателем и сволочью, сучонком, гадом и прочими не менее неприятными словами. Я же шел вслед за недоверчивым лейтенантом в транспортное отделение милиции и повторял про себя:

"Потом он поймет. Потом он поймет. Подрастет - и поймет".

В отделении мне пришлось очень долго объяснять уже капитану, кто мы такие с Ежковым, чего мы привязались к лейтенанту. Протокол писался более двух часов. Потом нас разъединили. На прощание я услышал от Ежкова:

- В училище все расскажу! Лучше больше не приезжай в Джамбул, сучонок!

"Пригрозил, - улыбнулся я. - А у меня еще три года прибавилось. Итого - двенадцать - почти столько же, сколько тебе лет сейчас".

Потом уже допрашивали меня одного. Все пытались узнать, куда делся мой напарник по побегу.

- Утонул, - отвечал я.

- Где утонул?

- Здесь где-то. В Сибири.

- В какой реке?

- А хрен ее знает, - пожимал я плечами. - Карты у нас не было, а на воде ни краской, ни вилами не написано. Он плавать почти не умел, а пока я ломал для него дерево, он и скрылся.

И все возвращалось на круги своя. Я врал - мне не верили. Я врал опять - и мне снова не верили.

Но я врал достоверно, свою брехню старательно запоминал, приукрашивал рассказ ничего не значащими подробностями, а на конкретные вопросы всегда отвечал: "Не знаю. Не помню. Не обратил внимания. Некогда было смотреть по сторонам". Попутно придумал пару мелких ограблений, чтобы объяснить наличие денег у меня в кармане и новой одежды.

- Лично я не верю тебе, - сказал уже следователь, пришедший ко мне в камеру и проговоривший со мной почти целый световой день. - Но брешешь ты складно.

- Собаки брешут, - схамил я.

- Хорошо, - сказал следователь. - Не буду так говорить. Но даже если твоя версия о смерти этого человека является правдой, он все равно еще три года будет во Всесоюзном розыске. Так что времени у нас для его поимки достаточно.

"Как знать, - подумал я. - Надеюсь, ума ему хватит долго носить тюбетейку на лысой голове".

- А тебя, - продолжил следователь, - приказано доставить в нашу ИТК спецрежима. Так что, как говорится, променял ты часы на трусы. На юге, небось, было теплее сидеть. Не повезло тебе.

- Опять как знать... - сказал Голос.

Я вспомнил, как били одного парня после того, как за свою попытку к побегу он отсидел в ШИЗО и вернулся к нам в барак. В ночь его побега нас подняли из теплых постелей, выгнали полураздетыми в нетопленный кинозал и продержали там три часа, пока беглеца все-таки поймали, а тревогу отменили. Не выспались зэки, а спустя два месяца ту злость и усталость сорвали на бедняге: подняли над бетонным полом и дважды ударили задницей об него. А охрану, чтобы отвезли его в санчасть, вызвали лишь через полчаса. Не хотелось бы мне оказаться на его месте. Другое дело - здешняя колония, где меня никто не знает и ни до кого мне самому дела нет. А ты, мой друг и спаситель, мой учитель, будь счастлив! И не делай глупостей в сытом городе Ташкенте хотя бы года три...

СКАЗКА МОЕМУ СОСЕДУ ПО НАРАМ

Любопытно, каково на вкус мясо ангела? Птичье? Дичье?

Ночью смертник встал, на ощупь отыскал стопку бумаги с последним осколком, порвал в мелкие клочки и принялся опускать мелкими порциями в унитаз.

- Ты что делаешь? - всполошился Голос. - Ведь это - твой шанс. Если члены Верховного Суда прочтут...

- Они не прочтут, - оборвал его смертник. - И никогда не найдут моего соседа по нарам.

- Думаешь, будут искать? А срок давности?

- Он мог быть не до конца со мной откровенным. А срок давности действует не по всем статьям.

Последняя партия оборвашек упала в унитаз и где-то в темноте закружилась в водовороте. Раздался последний хлюп - и на душе полегчало.

- Завтра утром будешь писать? - спросил Голос.

- Обязательно.

- Но срок подачи прошения прошел. Никто не будет читать.

- Это не важно, - ответил смертник. - Пишу не для того, чтобы читали, а потому что не могу не писать.

Осколок третий

По тайге бежал я так, что сердце готово было выскочить через горло наружу и билось где-то под языком. Ломило болью легкие, и дышал я не только носом и ртом, а даже порами. Металлом прожигало позвоночник и каждую косточку мою, мышцы деревенели, я изнемогал, и все чаще падал на землю лицом вниз, плакал и грыз зубами землю.

Дождь мелко сеял, промочил насквозь. Опавшая прелая хвоя лезла в глаза и в нос, под обшлага и за шиворот куртки. В груди хрипело и все чаще и чаще, отнимая руку ото рта, я видел на ней брызги крови.

Где-то позади надрывались собаки, охранники палили в белый свет-копеечку, начальство материло и их, и зэков, оправдывалось по телефону. Но я не слышал этого, я просто знал, что мне надо оторваться от погони либо умереть. Третьего не дано.

И бежал я по тайге, и переплывал какие-то реки, пробирался сквозь болота, опять бежал, полз, карабкался и опять вставал, чтобы бежать, карабкаться и ползти...

Вдруг - заимка. Приземистая рубленая избушка с одним окном и дверью, рядом - поленница дров. Дыма над трубой не видно.

"Зайду", - решил я. Тело разом обмякло, идти стало совсем невозможно, и до избушки я разве что дополз.

Замка на двери не оказалось. Ухватившись за косяк, я медленно подтянулся, вынул сторожок, отодвинул щеколду, ввалился в дом. Внутри избушки было холодно.

"Это хорошо, - подумал я. - Значит, здесь никто не живет. Надо только затопить печь".

Отсиделся, прислонясь спиной к стене, долго собирался, пока наконец не пересилил себя и медленно поднялся на ноги. Осмотрелся...

Типичные сени. У двери в другую комнату, служащую, должно быть, жильем, стоит прислоненный к стене топор, висит лучковая пила, в углу лежит оселок.

Сделал шаг не внутрь, а на улицу; вздохнул свежий воздух - и почувствовал, как закружилась пьяно голова....

Как оказался внутри заимки, внес дрова и затопил печь, не помню. Помню, сидел возле открытой дверцы, подбрасывал в огонь полено за поленом, думал, вспоминал, а мышцы расслаблялись, телу становилось теплее, и дышалось мне свободней, и кости уже не ломило, и хоть было и больно, но боль та была приятной, ибо тоска в костях предвещала жизнь, свободу и отдых.

- Здорово, паря, - услышал, как сквозь вату. - Кто такой будешь?

Открыл глаза: пожилой мужик. С ружьем. Собака у ноги. Язык вывалила, часто дышит, брыдла подергиваются, обнажают клыки.

- Зэк я, батя... Беглый.

Тело, словно бурдюк с жижей. Язык еле ворочается.

- Поня-атно, - сказал мужик. Отставил ружье, потрогал рукой мне лоб. - Не болен?

- Черт знает... Шесть дней не ел... Одни ягоды...

- Понятно, - повторил он. Наклонился, подхватил меня всего на руки, положил на топчан. Снял со стены шкуру, прикрыл. Помню, твердая была шкура, коробилась, местами грела, местами холодила...

- Ты узнал меня? - спросил Голос.

- Как сказать... - пожал плечами смертник. - Что-то промелькнуло...

- А потом?

- Потом я даже предположить не мог.

- Это был не я.

- Телом не ты, но вот...

Голос ждал продолжения, но не дождался.

- Чего "вот"?

- Погоди немного. Существо проблемы я чувствую, а вот словесного ее выражения не подберу.

- Ну, ну... Будем ждать.

- Эй, паря! - позвал кто-то. - Проснись давай. Есть будем.

На столе стояла миска с бульоном и двумя кусками мяса в нем. Пар и запах...

Доплелся до стола. Сел.

- Бери ложку, - сказал мужик. - Из одной миски хлебать будем. Больше нету.

Смотрю на бульон - и прямо ужас меня берет, что столько мяса съесть я должен. Ворохнул ложкой в бульоне, донес до рта, глотнул - и закашлялся. Рот обжег - с неба повисла кожа лохмотьями, в дыхалку попали горячие капли - запершило в горле.

Но почувствовал, что оживаю... Быстро загуляла ложка между ртом и миской. А как та опустела, схватил мясо рукой, вцепился в него зубами.

После чая мужик спросил:

- Полегчало?

Надо было бы хоть кивнуть, но уже повело меня, стал я квелый, едва не упал на пол прямо под стол, чтобы спать, спать, спать, сто лет не просыпаться...

Мужик сгреб со стола посуду, бросил на меня шкуру, приказал:

- Спи теперь. Здесь ложись.

Помог взобраться на стол, прикрыл фуфайкой...

- Зачем ты пишешь про это? - возмутился Голос. - Кому это нужно?

- Мне.

Проснулся поздно. В комнате светло, хотя за окном белеет какая-то муть.

"Ишь-ты... - подумал я. - Даже стекло в окне есть".

Приподнялся на локте, огляделся.

Заимка срублена из кедра, сложена добротно, мох в стыках сидит крепко, кое-где даже подновлен. Хозяйственный мужик... Стол подо мной, лавка в углу. Напротив - топчан, бумажные мешки, печь у входной двери. Открыта... Почему открыта? Непорядок...

Скинул ноющее тело на пол, обулся, подошел к двери и увидел еще одну комнату. Как вчера ее не заметил? Там тоже окно, стол во всю стену с аккуратно разложенными на нем кожами, болванками и различной формы приспособлениями неизвестного мне тогда назначения. На стене - вывернутые наизнанку шкурки зверьков, напротив стола - еще дверь. Как оказалось, опять в сени.

"Хитрая система, - оценил я планировку избушки. - И от непрошеного гостя, вроде медведя, например, оберегает".

Дверь распахнулась - и в сени ввалился охотник с охапкой дров в руках. Сбросил их у печки.

- Оклемался, парень? - спросил он.

- Спасибо, - ответил я. - Нормально все. Пойду теперь.

- Вот еще, - был ответ. - А есть кто будет?

Взял меня за плечи, повернул лицом к двери, подтолкнул вперед.

- Заходи, давай.

И уже за столом, хлебая все тот же мясной бульон, спросил:

- Чего бежал? На такие дела долго готовятся. А ты, я вижу, просто так, спонталыку.

Что было ответить? Прав мужик. Колония, из которой я бежал на этот раз, стояла на окраине таежного поселка, а работали мы на свежем воздухе - валили лес. В сравнении с литейкой в прошлой колонии - рай. Запахи такие бодрящие, что в работе входишь в какой-то особый азарт. И стен вокруг нет, и будто не зэк ты, а свободный. До того хорошо, что бежать хочется!

- Чего бежал-то? - спросил он, сбрасывая в тарелку объедки и кости.

- Не знаю, - ответил я. - Невмоготу стало.

Мужик промолчал, потом с понятием в голосе протянул:

- Быва-ает...

Снял с плиты чайник, заварил, опять спросил:

- А сколько еще оставалось?

- Одиннадцать лет... с половиной.

Почти двенадцать лет приходить из тайги, стоять перед воротами, позволяя обыскивать себя и дышать табачным перегаром в лицо, двенадцать лет обмывать сапоги или обметать валенки у порога, ожидая пинка охранника под зад, двенадцать лет входить в барак, отстаивать там свою независимость, нежелание утрясаться в иерархии уголовников, драться за это право...

И только нет больше друга рядом, того соседа по нарам, что скажет в нужное время мудрое слово, приглушит готовую вырваться злобу.

- Одиннадцать с половиной лет... - повторил за мною охотник. - Многовато. И за побег добавят?

- Три, - сказал я.

- А самому сейчас сколько?

- Двадцать два.

- Совсем пацан, - вздохнул мужик. - За что тебя?

Можно было соврать...

- Убийство, - признался я. - Потом в колонии убийство. Потом побег. Потом вот этот - второй.

Охотник промолчал, покрутил в руках кружку с чаем, отхлебнул из нее, спросил:

- Взаправду убийца?

- По закону - да.

Опять вспомнил зону. Колония считалась в МВД СССР образцовой. А вот библиотека была бедная. Зато художественная самодеятельность на высоте. Паханом здесь был вор-домушник, профессионал. По уму и повадкам - скот. Меня приказал поначалу не трогать. Приглядывался все, выжидал...

- Понятно, - в очередной раз сказал охотник. - А звать тебя как?

- Александром. Фамилия - Ярычев.

- Сам родом откуда?

- Абаканский. Потом в Ельце жили. Потом в Свердловской области, потом в Джамбуле.

- Где это?

- В Средней Азии.

В зоне я постоянно чувствовал на себе взгляд Пахана, всегда помнил, что это может значить, искал выхода - и не находил. Раз утром подошел к кедру, тронул кору рукой, вдохнул смолистый запах, и до того жить захотелось!.. Не смог стерпеть Свободу рядом...

- Далеко тебя бросало, паря, - сказал охотник. - А родители твои кто?

- Отец слесарем был. Мама так... по дому.

- Жив отец?

- В пятидесятом умер.

- И мать все одна?

Отвечать было больно.

- Она - в сорок девятом.

Охотник долго молчал. Отодвинул остывший чай, посмотрел мне в глаза.

- Детдомовский, что ли?

- Потом ремесленное. Потом... - пожал плечами и не закончил.

- Поня-атно, - протянул он. - А сел не из-за бабы?

- Да так... - я перестал быть сдержанным: - Целовалась она с одним, а я замахнулся. Он со страха и умер.

- Вправду? - удивился мужик.

Я взгляда не отвел.

- Поня-атно, - сказал он. - Как сейчас себя чувствуешь?

- Слабость... - ответил я и закашлялся.

- Будем лечить, - уверенно сказал охотник. - Сегодня вместо чаю будешь чагу пить.

Встал из-за стола, пошел к плите.

Мазал он меня в тот день каким-то жиром, заставлял пить прорву чая с медом, настой чаги, выносил за мной ведро, укутывал шубой и шкурами, ругал на чем свет стоит, если я не подчинялся, и говорил:

- Однако сначала надо простуду из тебя вытопить, а потом и легкими займемся. Кровью харкаешь в двадцать-то два года.

На прогулке смертник разговаривал с Голосом вслух.

Охрана с улыбкой переглядывалась, а Витек, с невозмутимым видом стоя у дверей, вслушивался в то, что говорил его поднадзорный, запоминал, чтобы пересказать затем начальнику.

- Ты вынуждаешь меня спорить с тобой, говорить слова благоразумия. Потому что за словами должны следовать поступки. Да только благоразумным я быть не хочу... - говорил смертник. - А ты не догадываешься?.. Врешь ведь. Ты нарочно стараешься внушить мне благоразумие. Потому что за ним прячется отчаяние. А я не боюсь смерти... Я даже хочу ее.

Ночью выпал снег. Следы замело, погони больше не могло быть. Лагерное начальство получит втык из МВД, номер зоны слетит с Доски Почета в Москве и с площади перед поссоветом, начальник колонии потеряет премию и надежду на досрочное повышение в звании и по службе, сорвет, сволочь, злость на солдатах, те - на зэках...

- Как сегодня? - спросил охотник.

- Железно, - весело ответил я. - Почти как огурчик, - и зашелся в кашле.

- Плохо твое дело, паря... - вздохнул охотник. - Легкие, однако, подморозил. Надо тебе назад, в тюрьму идти.

Я вылупился на него.

- Ночью я тут подумал, - продолжил он. - Не получается тебе здесь оставаться. Харчей на двоих не хватит до весны. Потом, там люди за тебя беспокоятся.

- Кому люди, а кому конвой, - отозвался я. - Нельзя мне назад - убьют.

Видно было, что мужик поверил мне, но зачем-то спросил:

- Взаправду?

- Да нет, понарошку, - криво улыбнулся я, потом продолжил уже серьезно: - Убьют, батя. Бывает, что и в чужом лагере находили и убивали за побеги. А уж в своем...

До полудня не разговаривали. Охотник чистил ружье, справлял снаряжение, а я отлеживался на топчане, пил топленый жир.

- Ладно, - сказал он под вечер. - Живи, однако, до весны. Соли хватит.

- Спасибо, батя. Я свое отработаю.

- Ружье вон возьми, - подал мне двустволку. - Твоя будет. Сам и ухаживай.

Дрогнуло что-то во мне. "Доверяет", - подумал с благодарностью.

И закашлялся.

И наступила вдруг хандра. Не хочется писать - и все тут. Будто и не для него та бумага на столе лежит, чернильница стоит. И воздух в камере показался затхлым, и тяжесть в теле, и мысли вразброс.

И если бы не ехидное замечание начальника тюрьмы, ни за что не продолжил бы он писанину свою.

- Дыхалки не хватило? - улыбнулся офицер.

Смертник хмуро взглянул на него, поднялся с нар, сбросил серое одеяло, сел за стол.

Две недели он лечил меня. Если уходил проверять плашки, то к вечеру возвращался обязательно. Хотя была у него в тайге и другая заимка, и он там, рассказывал, раньше частенько переночевывал. Длинными дремотными вечерами, потушив лампу, выключив приемник, мы переговаривались.

Странным мог показаться наш разговор со стороны: между фразами могла повиснуть и многоминутная пауза, а потом мы продолжали, как ни в чем ни бывало. А бывал и подобный разговор:

- У вас дети есть?

- Угм...

- Что "угм"? Есть "угм" или нет "угм"?

- Семья "угм".

Я уже порядком окреп, устал приставать к охотнику с нытьем о желании своем помочь ему, когда однажды утром он, поднявшись с постели позже меня и, глядя на то, как я хлопочу вокруг плиты, бросил:

- Понягу пора мастерить.

- Что? - не понял я.

- Понягу, говорю, пора делать. У меня крошни есть - вот и тебе надо.

Понягой оказалась широкая доска с полукруглыми вырезами сверху и снизу, с кожаными ремнями, как у рюкзака, и тесемками сзади. Очень удобное приспособление для переноски грузов, а особенно туш зверей и вообще забойного мяса. Крошни предназначены для того же, только там для легкости была приспособлена не доска, а металлический прут, согнутый буквой "П".

Потом была охота... Стреляли белку, куницу. Ставили плашки на соболя, кулемы, коробовые пасти, проскоки, петли, силки. Уходили за зверем на целые недели, спали под открытым небом на брошенном на снегу лапнике, собирали пойманных зверей, ошкуривали, частично съедали, а большей частью мясо выбрасывали. Чтобы не был я охотнику обузой, он учил меня, при том своеобразно.

- Там к северу ложок есть, - говорил он. - Я там наброды горностая видел. Пойди - черкаш поставь, - и подавал мне сооружение, похожее на арбалет. - Как заряжать - сам разберешься. Пару раз по пальцам стукнет - поймешь.

Как-то я предложил ему срубить баньку. Тело от грязи закорузло, дурно пахло и чесалось. А снегом как следует не вымоешься.

Он молча пожевал губами, подумал, во сколько времени и трудов обойдется это начинание, согласился:

- Только рубить будем в непогодь, - сказал он, - В буран, или еще когда. Все одно - рядом с домом...

В буран, в большую метель мы и так-то не ходили на промысел, валялись в заимке, а тут появилось дело: мы рубили деревья, ошкуривали их, ставили стены, делали накат из бревен, сооружали печь из камней, найденных под снегом, а порой и принесенных за несколько километров. Мерзлое дерево поддавалось плохо, глина не сохла, а смерзалась.

- Потечет ведь банька, - сказал я как-то. - Вот весна придет, снег подтает - и аминь. Надо бы посолиднее строить.

- Не твоя забота, - перебил он. - Я с этого участка ухожу. Пускай другой хозяин строит. Ты лучше скажи: отвар пил?

- Пил.

- А чагу?

- Пил.

- То-то... Я из тебя сделаю мужика. Забудешь про хвори.

И действительно, месяца через два я чувствовал уже, как легко и без хрипов дышится мне, как молодо стучит во мне сердце, как руки и спина наливаются силой. Даже ноги мои, некогда больные, вдруг стали обрастать мышцами и какими-то необычно крупными волосами.

Я был безгранично благодарен этому человеку, был готов за него равно как молиться, так и умереть...

Но что-то неуловимо скользкое, странное в поступках и словах (Как это: "Я с этого участка ухожу, пускай другой хозяин строит"), с его заботой обо мне как-то не согласовывалось, удивляло, не позволяло окончательно сблизиться.

- Хороших людей вообще нет и не бывает, - сказал он как-то в ответ на мою гневную тираду по поводу Караваева, обозвавшего Ежкова перед строем стукачом. - Потому на людях надо выделять те свои недостатки, что могут быть симпатичны им. Но отнюдь не достоинства. Если люди видят, что ты в чем-то лучше их, они тебя ненавидят больше, чем когда ты им чем-то насолишь.

Меня удивили и конструкция, и язык фразы, столь не похожие на речь мужичка-лесовичка, но напомнившие мне слова того самого попа из Абакана, который так своеобразно утешал отца моего во время похорон бабушки. Поп тогда мне показался похожим на Николу-Угодника. Я внимательно всмотрелся в лицо своего спасителя - и тотчас отметил некоторое сходство с лицом того попа и ликом на иконе.

В новогоднюю ночь в ответ на мой тост за дружбу он заявил:

- Это слово дураки выдумали. А человек по натуре - подлец. И это правильно. Избавляет от забот и бережет здоровье.

Будь это другой человек, я бы дал ему по морде за такие слова. А тут только удивился.

Выслушав мою историю о попытке самоубийства Ежкова Володи и об избиении мною шефа, он рассмеялся и произнес фразу, которую я признал в равной мере и мудрой, и подлой:

- Дураков не бьют - им льстят. Кто поступает так, тот живет богато.

Мое поведение на суде ему понравилось:

- Никогда не оправдывайся, - сказал он. - Уж тут-то тебе не поверят.

Я часто думал: кто он, откуда?

Не похоже, чтобы был он каким-то сельским жителем из охотсовхоза. И на интеллигента, позавидовавшего фарту охотников, не походил... А может, он - охотник сызмальства, но попал как-то в город, пожил там, а потом его опять потянуло в тайгу? А может, самообразование ему помогло говорить так и думать? Можно было придумать все, что угодно, - сам он о себе не рассказывал.

Дичи на участке почти не оставалось. К началу весны мы стали уходить ставить плашки в такую даль, что по несколько дней не возвращались к заимке. Но и там зверя почти не оставалось. Было ясно, что добиваем последних.

- Разве так можно? - спросил я наконец, ибо все, что касалось профессионального мастерства его, критике не подвергалось. - Ведь после нас тут пустыня будет. Надо же и воспроизводством заняться. Вот даже белок не осталось.

- Не твое дело, - огрызнулся он и пояснил. - Я же говорил уже: съезжаю с участка.

- Так что ж, после вас хоть потоп? - поразился я.

- После нас, - поправил он. - После нас. Понятно?

Словом, в тот вечер мы в первый раз поссорились. Наорались досыта, побряцали ружьями. После успокоились, конечно, признались в обоюдной неправоте, легли спать.

- Это бывает... - сказал он со своего топчана. - Как конец сезона, так нервы и начинают шалить. Кто парами ходит на охоту, те часто к концу сезона ссорятся. В селе друзьями по несколько лет живут, а после зимовничания - два врага на все лето.

- Вы уж извините меня, пожалуйста, - попросил я. - Больше такого не повторится.

- И ладно, - услышал в ответ. - Спи давай...

Проснулся - лежу связанный. Напротив сидит охотник. Оба ружья лежат на столе.

- Крепко спишь, паря, - сказал он с укоризной. - Боялся, что разбужу.

- Сво-лочь... - произнес я с чувством. Эмоции превысили желание выматериться.

- Может быть, - охотно согласился он. - Только сегодня должен быть вертолет.

"Господи! - билась в голове моей мысль. - Этого мне только не хватало! Они ж меня - в тюрьму!"

- Отпусти, - сказал я спокойным, насколько мог, голосом. - Я уйду.

- Нет, - покачал он головой. - Тут или ты меня, или я тебя...

- Сволочь! - повторил я.

Вспомнилась его фраза, сказанная им месяца за два до этого: "Мы все чужие в этом мире".

- Пусть сволочь, - согласился он. - Пусть даже еще кто. Кто-то из великих сказал: "Цель оправдывает средства".

И тут я понял. Понял, почему он выходил меня, зачем обучал ремеслу, зачем вообще он возился со мной и делился небогатым запасом соли и муки.

- Значит... - прошипел я. - Ты все это из-за шкурок? Из-за денег делал?

Хотелось плакать. "Господи, Боже мой! Продали, как барана, как раба. Использовали - и продали! Этот человек теперь заработает на мне уважение властей, доверие их и, быть может, даже получит что-то деньгами. Вот те шкурки, что лежат в соседней комнате, и есть истинная мне цена. Трупы без мяса. И пиши я самые гениальные сказки, будь чист душой и помыслами, но такие вот всегда окажутся наверху и с удовольствием ткнут лицом в парашу".

- Ты - убийца! - произнес он со смаком. Слишком долго он ждал этого момента, чтобы упустить его и не сказать мне это слово в глаза. - Ты - убийца. Твое место в тюрьме.

Я не стал спорить. Я замолчал и отвернул лицо к стене.

Когда летчики вошли в заимку и увидели меня, я крикнул им:

- Ребята! Уберите меня от этого гада!

- А ты кто? - удивился самый молодой из них.

- Я - убийца, - спокойно произнес я. - Но не сволочь...

- Не слушайте его! - заорал охотник. - Не слушайте! - затем обернулся ко мне: - Замолчи!

- Сдайте меня в ближайшее отделение милиции, ребята, - перекричал я его.

Охотник оторопел, а потом не то закричал, не то запричитал:

- В городе! В городе его сдайте! Не у нас в поселке!

Я хохотал, летчики удивленно переглядывались, переводя взгляды с меня на него и обратно.

- А ты как думал? - спросил Голос.

- Это был ты, - сказал Голосу смертник.

Надзиратель, только что поставивший перед ним принесенный из ресторана "Карату" судок с супом, опешил.

- Я?

- Да, ты, - ответил смертник, глядя мимо него на пустую кровать. Здесь, по его разумению, должен был находиться владелец Голоса.

- А что я? - спросил надзиратель.

- Все это... - ответил смертник и смахнул рукой со стола исписанные листки.

Надзиратель собрал бумагу. За пятнадцать лет службы в этой должности он привык ко всякому. Лет пять назад, например, сидел в этой самой камере курд - личный шофер директора фабрики местных промыслов "Унерпаз". Тут и коню было ясно, что шофера "пустили за паровозом", а настоящий преступник - свидетель обвинения грузин - завпроизводством, сумевший организовать подпольный трикотажный цех и присвоивший сто семнадцать тысяч рубликов. Малограмотный шофер рыдал, просил встречи с прокурором и, в конце концов, всем так надоел, что тюремный врач стал колоть ему какую-то медицинскую гадость. Шофер притих и в нужный момент пошел на бойню со спокойствием олимпийского чемпиона. Бывало, помнил надзиратель, что и с ума сходили смертники. Тут бы их, по закону, от расстрела избавить да препроводить в больницу, но за этим стоит такая бумажная возня, столько неприятностей и сутяжничества, что спешили процедуру ускорить и сообщить об исполнении приговора.

Хуже было, когда какого-нибудь хлюпика чересчур уж быстро забивали, а тут внезапно приходило помилование либо сообщение о судебной ошибке...

В начале службы, помнит он, бывало, что и суета начиналась, поиски виновных, отписки. А теперь хватали на базаре какого-нибудь шаромыгу, брили, умывали, кормили и в назначенный час выводили на двор за тот самый кирпичный угол, куда его лично и калачом не заманишь, даже посмотреть.

И вот теперь он просто не мог постичь, почему этот странный смертник стал ни с того, ни с сего принадлежать к касте тех, кто запрещает себя бить? Это был первый случай за пятнадцать лет. Как правило, люди состоятельные, по которым не то что пуля - петля плачет, до самой камеры не добирались - выкручивались и откупались такими суммами, о которых простому советскому человеку и мечтать запрещается. Они отбояривались большими сроками и даже еще в следственном изоляторе находились в отдельных и весьма приличных камерах с обслуживанием экстра-люкс. Слышал, правда, надзиратель и о том, что особых барыг, о деятельности которых было известно и на Западе, жизнь которых стоила гораздо меньше международного резонанса, к расстрелу приговаривали, официально сообщали об исполнении приговора, а потом...

Сам он однажды нос к носу встретился с одним из своих бывших подопечных на одном из черноморских пляжей. Как сообщили ему в местном отделении милиции, фамилия этого человека была иная, и был он домовладельцем неказистого сооружения в пять комнат, куда дикарей ни за какие деньги не пускал - и именно этот последний факт ему ставился в особую заслугу служителями охраны порядка.

А побить смертника надзирателю страсть как хотелось. И вовсе не от того, что он испытывал злость к преступнику и презрение - он даже не знал точно за что приговорили того к высшей мере. Он просто привык бить их, одетых в полосатую робу, бить ежедневно и помногу. Привык отрабатывать удары рукой и ногой, соизмерять их силу с физической конституцией заключенного.

Тот, на пляже, увидел его - и задрожал, как осиновый лист. Загорелая морда стала бледной, как сырое тесто. Задышал, не разевая рта, поспешил мимо так быстро, что жопастая жена его только махнула в отчаянии ручкой и заквохтала что-то недоуменное.

Надзиратель бросил взгляд на один из листков, прочитал: "Я - убийца"...

- Ты - убийца? - спросил зачем-то вслух и положил листки на стол.

- А ты? - спросил смертник.

Надзиратель поспешно ретировался.

СКАЗКА О ДЕНЬГАХ

Волшебник проигрался. В пух и прах. Банк взял человек молодой и грустный.

Денег было жалко.

- Вот что, - сказал Волшебник, - вы мне сейчас вернете все, что я проиграл. А я вам подарю три желания. Но с условием, что вы воспользуетесь ими точно так же, как вы воспользовались бы деньгами.

Молодой человек согласился и вернул Волшебнику его проигрыш.

- Первое мое желание, - сказал он, - чтобы у меня осталось два желания.

- Второе мое желание: хочу, чтобы у меня осталось одно желание...

- Третье мое желание: хочу чтобы был у меня пустяк.

И на столе возник пустяк.

Осколок четвертый

Пахан следующей моей колонии высматривать меня и определять мне цену не стал.

Едва я успел выбрать нары и положить на них постель, ко мне "подканали два фраера", осторожно взяли под локоточки и "сделали променад" в сторону самого теплого и умеренно освещенного угла барака. Там сидел интеллигентного вида зэк с умными, цепкими глазами, бледным лицом и холеными пальцами, которые весьма уютно примостились на вовсе уж незэковском брюшке.

- Сергей Трофимыч сказал, - произнес он бархатным голосом. - Сказал, что будешь на меня жить. Он от тебя устал. Уловил?

Стало ясно, что помощь, оказанная мне некогда Сергеем Трофимовичем в конфликте с Бароном, была вовсе не бескорыстной, и долг с меня требуют теперь.

- Ну? - спросил я.

И тут же получил в ухо от фраера справа.

- Не запряг, - пояснил Пахан причину неучтивого обращения с моей особой. - Учись разговору со старшими, сынок.

На вид ему было едва за сорок, тело имел еще крепкое, но уже готовое порыхлеть, кожа лица ухоженная, рот полон золота.

- Чего надо? - глухо сказал я и, получив оплеуху от фраера слева, сжал зубы.

- Очень ты непонятливый, - игриво произнес Пахан. - Не пошла тебе воля впрок - не воспитали тебя. Со старшими нужно говорить вежливо, словом волшебным пользоваться. Скажи его, Христа ради... А?.. Не слышу...

- Кончай выкобениваться, - сказал я. - Решил бить - бей.

Фраера заломили мне руки, согнули в спине. Противно-мягкая рука взялась за мой подбородок, приподняла мне голову. В пояснице моей хрустнуло, шея заныла.

Глаза наши встретились. В зрачках Пахана - удивление.

- Смелый или дурной? - спросил он с глубоким пониманием в голосе и презрительной улыбкой на устах. - Гордый?.. Или от жизни устал? - потом строго бросил фраерам: - Отпустите его. Не надо делать ему больно.

Я разогнулся. Поясницу ломило. Подбородок мой оставался все еще в его пясти.

"Как же так? - вертелось в моем мозгу. - Почему терплю? Почему не бью его? Неужто боюсь?"

- Хорош экземпляр! - произнес он.

Отпустил мое лицо, сильно ударил в грудь кулаком.

- Гудит!

Слышать было одновременно и лестно, и неприятно. Но я опять промолчал.

- Услугу помнишь? - спросил он. - Не мою - его! - показал пальцем вверх. - Дорогая услуга.

Я кивнул.

- Молодец, - удовлетворенно произнес он. - Хорошая память, - и неожиданно резким голосом спросил: - Жить хочешь?

Ответил я не сразу. Помолчал, чтобы не выдать испуга.

- Хочу, - сказал, после добавил: - Что делать-то?

Уж как тут расхохотался Пахан! Как ржал он, потрясая животом и брыдлами, каким довольным и счастливым казался он в этот момент, каким благодушным и добрым, словно он - и не Пахан в зоне, а добрый клоун на манеже.

И вдруг замолк, стал серьезным.

- Понятливый, - ласково сказал он. - Даже спешишь. Ничего пока не надо от тебя. Оклемайся сперва после свежего воздуха. Хорошо там - на свободе?

И вновь ответил я не сразу, искал что сказать, но бухнул от души. Вспомнил себя, лежащего связанным в заимке, и ответил:

- Паскудно.

И Пахан вновь зашелся в смехе, вновь трясся его живот и текли из глаз веселые слезы. И так же, как и до этого, успокоился резко, без перехода из одного состояния в другое, поднял палец вверх, произнес тоном учителя начальной школы:

- Вот верное слово! Только больше так не говори. Мы - люди заключенные, стало быть, интеллигентные. Мы бранных слов не терпим. Ясно?

Оставалось только кивнуть и подтвердить:

- Ясно.

- То-то. Там, на воле, миром правят курвы большевистские. Своих же корешей закладывают и к нам в зону отдают. Охотник с тобой, Ангел-из-подворотни, один хлеб ел...

Я вздрогнул. Так звал меня один лишь сосед по нарам.

- ... из одного котелка хлебал, - продолжал тем же учительским голосом пахан. - А потом сам же легавым и продал. Так?

- Так, - автоматически поддакнул я, а сам думал:

"Что же там с моим соседом по нарам? Откуда они знают, как он звал меня? Не поймали случайно там его?"

- А все потому, - наставнически говорил Пахан, - что ты со своими корешами в мире жить не хочешь. Гордый очень.

И тут я понял, что не знает он ничего о моем напарнике по побегу, да и вообще знает обо мне только в общих чертах.

Я принялся согласно кивать да поддакивать, чувствуя, как зреет внутри меня ненависть к этому ватнопузому садисту, растет желание воткнуть пятерню в его физиономию и сорвать все лицо, словно маску, увидеть костяной оскал черепа - его истинное лицо. Но присутствие двух великоразмерных фраеров предупреждало, что делать это рано.

- Сергей Трофимыч сказал, - продолжил Пахан уже совсем вареным голосом, - чтобы ты всегда знал, где твой дом и где твои друзья. А ты парень, сказал он, догадливый.

- Понял все, - сказал я твердо - и тут же почувствовал, как напряглись две фигуры по бокам. - Только откуда кликуху знаешь?

- Псевдоним, - поправил меня пахан. - Как у Ленина и у всех вождей. А теперь иди отдыхай.

Я вернулся к своим нарам, застелил их, лег, задумался.

То, что я теперь приобрел в зоне кличку - дело решенное. Имени у меня больше нет. Впереди - кошмарное число лет и волчье одиночество. Жить в этой зоне сам на сам мне не позволят. В лучшем случае, заставят работать на них, в худшем - поставят на одну доску с собой. В первом случае - это медленное тление и смерть; во втором - власть над себе подобными и медленное превращение в скотину. Ведь нет большей мерзости, чем существование за счет лишенцев.

- Представь себе, - сказал Голос. - Представь себя через год...

"Ангел! - зовет меня Пахан. - Покажи-ка вон тому козлу дорогу в рай".

Я подхожу к испуганному зэку, делаю ему больно.

"Ангел! - продолжает орать Пахан. - Ты слишком любишь его. Нажми крепче".

И я жму крепче.

Парень изнемогает в крике.

"Не спеши, Ангел, помедленнее, подольше. Пусть не кажется ему дорога в рай слишком легкой".

И парень падает без чувств.

"Полей теперь его, - требует Пахан. - Горяченьким".

Я расстегиваю штаны, мочусь прямо на беднягу. А вокруг стоят остальные зэки, смотрят на меня с ужасом...

Открыл глаза. О такой сцене мне рассказывал мой сосед по нарам. Только там был не Ангел, а Херувим - громадных размеров мужик, безбородый, с румяными щечками и писклявым голосом. От гада того сумели зэки избавиться - придавили его в шахте груженной вагонеткой. А каким образом избавятся от меня?

Где ж ты, мой сосед по нарам? Как трудно мне без тебя! Ведь после подобной сцены ни один порядочный зэк не согласится со мной рядом в одном сортире сесть. А как мне быть с Паханом?.. Уж лучше повеситься... И один в поле не воин...

"Интересно, - подумалось вдруг ни с того, ни с сего, - рискнул бы тот охотник продать меня, если бы не знал, какой я, в сущности, убийца? Ведь он верил мне, я это видел... Нет, я думаю, не рискнул бы. Зачем наживать ему врага в лице настоящего убийцы? А самому убить меня - кишка тонка. Впрочем, кто его знает?.. Может, и повезло мне, что он мне поверил: как-никак, а живой я. И без толку теперь обмусоливать произошедшее. Тут впереди неприятностей на все девять валов сразу".

Но день тянулся за днем, неделя за неделей, месяц шел за месяцем, а Пахан словно забыл обо мне.

Проходил мимо, отвечал на приветствия, холуев своих на меня не натравливал, но каким-то неуловимым для меня образом создавал вокруг меня вакуум, делал так, что никто со мной не общался. (Сам он положения своего в мире зэков не скрывал, но и не выпячивал. Но все зэки и без того знали номенклатуру зоны, многие имели возможность догадаться о ней - и потому относились к Пахану настороженно и с какой-то уж чересчур холодной предупредительностью; хотя в то же время холуев-телохранителей его все люто ненавидели.) Я ж не мог ни с кем ни заговорить, ни сблизиться. Все зэки старались увильнуть от какого-либо контакта со мной, поглядывали на меня с опаской, но без всякого интереса, будто знали обо мне даже больше, чем я сам о себе.

Я оказался в одиночестве в окружении себе подобных.

Вскоре я устал искать сотоварища и вновь пристрастился к книгам. Читал запоем, все без разбора, ночи напролет, без советов со стороны, выбирал порой книги из-за привлекательного названия, полузнакомой фамилии автора, а то и просто из-за обложки.

Какая была чудная жизнь! Я работал в каменоломне, взрывал, колол гранит днем, а ночью я становился и дАртаньяном, и Ришелье, и Ромео, и Джульеттой, и Бернадито-Одноглазым Дьяволом, и Пушкиным, и Кюхельбеккером, и Томом Сойером, и еще многими и многими другими, людьми всегда живыми, борющимися, поступающими. А утром - опять строй арестантских курток, вопли приказов, работа под дулами автоматов, безвкусная пища и бесконечное количество песен по вечерам: от великолепно-пошлых, вроде "Как-то по прашпекту с Манькой я гулял..." до прямо-таки гениальных:

Надену я черную шляпу,

Поеду я в город Анапу

И цельную жизнь пролежу

На соленом, как вобла, пляжу...

Боже, чего я тут только не услышал! Восходящая звезда Владимира Высоцкого, актера и шансонье всея Руси, заблистала над нашими лысинами раньше, чем распознали его талант в московских подворотнях и на интеллектуальных кухнях. Каждый сколь-нибудь "в законе" почитал за честь сбрехать, что лагерный кумир - его друг если не лучший, то из числа лучших, что он с ним тянул срок и на Колыме, и на Сахалине, и в Магадане, и в знаменитом Кузбасском руднике 25, и в киргизских радиоактивных шахтах, и прочее, и прочее, и прочее.

Информация, которой я тогда располагал, была иною. Я не очень-то верил, что "друг" подобных фраеров-дешевок мог быть столь талантлив. Во время одного из споров по поводу того, правильно ли сняли Хрущева с поста и действительно ли лысый дурак стучал в ООН ботинком по столу или это брехня оппозиции, ко мне подошел один из тех молчаливых детин, что кулаками владеют лучше, чем мозгами, и сквозь зубы процедил:

- Зовут тебя. Быстро.

Я растерялся. Мысли еще были заняты оценками Брежнева и Косыгина, рассуждениями об исчезновении Семичастного с поста руководителя КГБ, а тут вдруг хозяева колонии напористо напоминают о себе.

- Куда? - спросил я.

Сидящие вокруг меня спорщики вдруг исчезли.

- Туда, - мотнул верзила головой в сторону угла Пахана.

Пришлось идти.

- Завтра запишешься в оперотряд, - сказал мне Пахан вместо приветствия. - Сам скажешь замполиту, что хочешь туда.

- Нет, - уверенно возразил я скорее из чувства протеста, чем по зрелому размышлению. - Сучить не стану.

- Станешь, если я говорю.

- Нет, - повторил я, ибо и с детдомовских, и с училищных пор знал, что ниже, чем до уровня доносчика, человеку опуститься нельзя.

- А на конефас?

Последнее слово означало, что в наказание меня изнасилуют.

По законам тюрьмы я такого вовсе не заслужил, поэтому заявил:

- Не за что.

- Есть за что, - со снисходительной усмешкой сказал Пахан. - Сергей Трофимыч сказал, что не от твоей руки Барон стал мертвым. И какой ты в натуре убийца - мы тоже знаем. И как бегал ты, паскуда, а потом из-за тебя шмон по баракам делали, мастерские находили... Из-за тебя, сявки, Оберману вышак ломанулся. А он - не ты, гаденыш, он целое зубоврачебное кресло в зону пронес. И золота у него взяли целый пуд. Он Сергею Трофимычу такой процент платил, что тебя на него сто раз купить можно, а потом за ненадобностью выкинуть. Понял?

Я молчал. Злости почти не было. Наступило спокойствие, приличествующее драке.

- Не понял... - с деланным огорчением сказал за меня Пахан. - Неблагодарное ты животное, Ангел. Тебе бы только книжки читать, а не в колеса умным людям встревать. Жаль мне тебя.

Сзади стояли двое. Пахан оскаблился мне в лицо. Не успеешь пошевелиться - накинутся и, сняв штаны, войдут в тебя на глазах всего барака.

- Я бы тебя по кругу Машкой пустил, гаденыша, - продолжил Пахан. - Да Сергей Трофимыч сказал: рано. Люб ты ему чем-то, - затянулся папиросой, поднесенной со стороны чьей-то рукой, и дохнул дымом мне в лицо. - Словом, тебя не я, а Сергей Трофимыч в опера посылает. Свои люди везде нужны. А ты у нас - самый подходящий, - и гоготнул довольно. - Книгочей.

Быть своим не хотелось, Машкой - тем более. Где выход?

- Не возьмут, - нашелся я. - Два убийства, два побега - не возьмут.

Харя Пахана расплылась в улыбке:

- Возму-ут! - аж простонал он. - Сергей Трофимыч уже сказал - и возьмут. Считай, что ты уже там.

Выхода не было. Обкусав до крови губы, я сказал сквозь хрип и сдавленное горло:

- Согласен... П-пойду...

- Вот сволочь! - произнес Пахан с восхищением. - До последнего кобенился! А? - махнул бровью в сторону темного угла за нарами.

Оттуда послышался довольный незнакомый смешок.

- Спать иди, - приказал мне Пахан. - Завтра утром к командиру отряда пойдешь. Не зря книжки читаешь, - и загоготал дурным смехом.

Тут и холуи его подтренькнули согласно.

Улегшись на нары, я убрал книгу под подушку, прикрыл глаза рукой, задумался.

Должность дружинника в зоне подразумевает доносы в пользу начальства ИТК. А это, по моему глубокому убеждению, было паскудством во всех смыслах. Ибо сам я вот уже четыре года - зэк, вместе с зэками хлеб-кашу жую, зуботычины получаю и стучать на лишенцев не имею никакого права. Быть же шпионом среди стукачей от уголовников - тем более мерзость. Это и есть то, что бывает ниже простого стукача.

Ведь эти твари эксплуатируют простых зэков не меньше, чем власти предержащие краснопогонники и стоящий за их спинами Советский Союз.

Ведь там, за проволокой, живут люди, которым гнилье это, что внутри колючего забора ютится и дни до окончания срока считает, все равно, что нож в горле. Есть, конечно, и на воле разная дрянь - вроде Караваева Николая Михайловича, директора училища, например...

И если бы не... Вот это "если" и значит, что не будет больше мне ни счастья, ни права быть собой. Не выйти мне отсюда здоровым, молодым и сильным, не пить мне дивных девичьих губ, не петь мне песни, что рвутся прямо из сердца, не поклониться праху бабушки, не посетить могилку мамы, не побывать на Елецком кладбище у отца, не продолжить их род, наконец....

И стоит ли подобная ничтожная жизнь того, чтобы продлевать ее такой гадкой миссией, как шпионство в образе стукача? И нет ведь возможности поступить иначе... Я, конечно, не святой ни по прошлой своей жизни, ни по лагерной, но...

Поднялся, вышел на середину барака.

- Не делай этого! - потребовал Голос.

- Эй, Пахан! - крикнул я так, что даже чадящие анашой замолкли, уставились на меня тупым взглядом, а остальные в бараке просто онемели. - Тебе говорят, бухгалтерская рожа!

Барак застыл. Должность Пахана тайная, как-никак. Обнародовать ее - желать себе смерти.

- Эй, Поляков!- опять крикнул я. - Выходи на свет, сука! Пусть все видят, кто та сволочь, что и здесь сосет нашу кровь. Выходи, гад. Я тебя убивать буду.

Со свистом пронесся нож сквозь барак и больно ударил ручкой мне в грудь. Упал.

- Все это херня, - заявил я. - Сказано вслух, что ты - Пахан, а не бухгалтер. Пусть все знают. Выходи. Покажи, как подыхают деловые.

И Пахан вышел.

Прежнего благодушия не было на его лице. Были отчаяние и страх. В правой руке у Пахана был зажат не то заостренный железный прут, не то обрезок лома.

Барак затаился, как всегда затаивается волчья сволочь перед дракой вожаков. И это льстило.

Краем глаза я заметил брошенную в меня зэковскую куртку, успел поймать ее, отскочить от метнувшегося под ее прикрытием холуя с ножом в руке. Выдал ногой пинок в живот ему слева и, рванувшись всем телом, вырвал доску из-под матраса на верхних нарах.

- Убью-у-у!!! - взревел я.

Швырнул в Пахана доской и побежал к двери. Желание помереть пропало, я жаждал помощи. И был уже у двери, когда от удара сзади нога моя хрустнула, и я, весь изогнувшись, стал падать. В ладонь ударилось что-то металлическое.

"Лом!" - догадался я. Резко разогнулся и, стоя на одной ноге, схватил железяку.

Испуганные глаза Пахана.

Махнул с плеча.

Звук был хрястким, стон утробным. Один из пахановских телохранителей полетел в сторону. Взмах снизу-вверх и в бок - и его напарник с развороченной нижней частью лица полетел туда же.

Испуганные глаза Пахана, прижавшегося спиной к стояку нар - удар по ним... а потом вбиваю острие лома Пахану в грудь.

Шум за дверью, щелканье задвижки, удар мне в спину - лечу внутрь барака лицом в пол.

Последняя мысль:

"Теперь я настоящий убийца. И никаким Сергеям Трофимовичам меня не купить..."

Доверенное лицо, привезшее сто тысяч, выразило желание посетить хозяина денег и переговорить с ним тет-а-тет.

Начальник тюрьмы исполнил приказание со скоростью пассажирского экспресса, после чего вылетел из камеры вон, но остался тут же за дверью, перебирая в кармане хрустящие сотенные купюры: ".Раз, два, три, четыре... восемь... десять.." - и опять: " Раз, два, три... десять..."

Ему кажется, заявило смертнику доверенное лицо - маленький крепыш со свиными глазками, одетый в дорогой костюм, при галстуке-бабочке, - что смертник зря отказался от адвоката и пассивно вел себя на суде. Как следует из документов процесса, даже мало-мальски грамотный адвокат мог добиться десятилетнего срока вместо высшей меры. А хороший смог бы скосить срок раза в три. Ведь имеется масса не только смягчающих вину обстоятельств, но и явных доказательств, что обвиняемый попал в ситуацию безвыходную.

Здесь смертник прервал его, спросил, что лицу от него надо.

Посетитель представился.

- А-а-а-а... - протянул смертник. - А до меня не дошло. Думал, адвоката все-таки прислали.

Поднялся с нар, протянул руку

- Ну, что ж... - сказал. - Да свидания. Я раздумал.

Тогда доверенное лицо спросило: нет ли у него каких-нибудь просьб.

- Есть, - ответил смертник. - Я тут пишу. Думал, что Прошение. Если не трудно будет, прочитайте. Что успею, конечно... Хочется, знаете ли, чтобы хоть кто-то прочитал. Извините... - и опять сел.

Доверенное лицо настаивать не стало. Оно даже постаралось не выразить ни удивления, ни каких-либо других чувств внешне, когда смертник вдруг вскочил и бросился к столу. Попрощалось - и, выйдя из камеры, сказало начальнику тюрьмы, что договор о режиме содержания узника остается в силе.

СКАЗКА О ЩАХ

В некотором царстве, в некотором государстве, не на небе, на земле жил Царек в своем селе.

И было ему очень-очень скучно. Так скучно, что хоть волком вой, хоть в отставку подавай.

- Хочу того! - кричал Царек.

И ему несли то.

- Хочу этого!

И ему имелось это.

Но когда от скуки стало Царьку совсем невмоготу, не захотелось ему ни того, ни этого, ни разэтакого... ничего прочего.

Приуныли слуги, стали помаленьку к смерти готовиться.

День проходит, два, три...

Слышно вдруг, что создал Царек Произведение Искусства!

Собрались все поглазеть...

- Как прекрасно! - возопили холуи.

- Прелестно!

Кричат, а сами прислушиваются: этого Царек хочет?

- Штец бы хлебнуть, - сказал Царек.

И сварили ему щи.

- Где мораль? - спросил меня горожанин.

А во щах.

- А где Произведение Искусства?

Ох, уж эти мне горожане... покойные.

Осколок пятый

В тюремной больнице было чище и сытнее, чем в колонии. Разговоры здесь среди больных велись, по большей части, юридические, но приправленные медицинской терминологией. Врач попался почти культурный: матерился мало, рычал - того меньше, иногда позволял себе улыбнуться.

Нога моя срасталась быстро. Сняли гипс - начал ходить с палочкой.

Под зарешеченным окном цвела груша. Огромная, почти до четвертого этажа. Красивая, как невеста в день свадьбы. Любуясь ею, заметил, что два прута решетки подпилены.

Судя по всему, сделал это парень, выписанный за день до того из больницы. Парень кричал, возмущался, показывал язву на ноге, демонстративно хромал. Но главврач не слушал его, а лишь сделал знак двум краснопогонникам. Те, оторвав руки парня от койки, дали ему пару раз по шее и вышвырнули из палаты вон.

Целый день оберегал я решетку от постороннего глаза.

Вечером лег спать пораньше.

Встал среди ночи, переложил подушку на пустующей теперь койке так, чтобы часть окна не была видна в глазок надзирательский, подошел к решетке, взялся за прут. Уперся коленями в стену и с силой потянул прут на себя.

Железо медленно поддалось...

Через пару минут щель между решеткой и деревянным косяком оказалась достаточной, чтобы пролезть. Я протиснулся, присел на полоске кирпича за окном и приготовился прыгнуть.

- Счастливо тебе, хлопец! - услышал шепот со спины.

Прыгнул.

Ветви груши гнулись и ломались. Снежный вихрь лепестков сыпался на меня и со мной...

И это была Свобода.

Тюрьма спит. Слышно, как стрекочут цикады на воле, да кряхтит за дверью мучимый бессонницей надзиратель. В том крыле здания, где находится камеры смертников, и так-то стоит тишина, а ночью внутри и вовсе замирает все, словно замороженное. Даже в ушах от тишины не звенит. И потому храп надзирателей и скрип цикад кажутся смертнику всегда мнимыми, галлюцинаторными.

Прошлой ночью из соседней камеры уводили приговоренного. Трещали нары, гремела посуда, по-волчьи выл и глохнул в стоне человечий голос.

Тюрьма застыла... Сотни голов оторвались от "кичи", прислушиваясь к мату, стонам и проклятьям.

"Расстреливать ведут, - думал каждый. - Господи, как орет! Как орет! В последний раз орет... как хряк под зиму... Пусть орет. Пусть. Пусть будет страшно нам. Пусть - это нам урок... Господи, помилуй наши души!"

А человек кричал:

- Не трогайте!.. Не хватай-те!.. Не на-до!.. Ради Бога, не надо!.. Не моя очередь!.. Его!.. Он уже давно здесь! Книгу строчит!.. Не хочу... Его очередь! - в последний раз прокричал он, потом вдруг хрюкнул - и затих. Слышно было, как деловито застучали кованные сапоги вниз по железным ступеням.

Смертник проснулся от крика вместе со всеми. Поначалу рассердился, что разбудили не вовремя, сбили режим. А как сообразил, кто кричит и что, понял, что есть некто на этом свете, кто ему завидует - и от мысли этой задохнулся, стеснилась во вздохе грудь, сжалось комом сердце.

- М-да-а... - произнес Голос. - Как-то поведешь себя в этот момент ты?

- За что его?

- Ким это, - просто сказал Голос.

Смертник вспомнил...

Год назад он приезжал в Джамбул. Город обсуждал злодеяния некого двадцативосьмилетнего корейца, который уже однажды отсидел пару лет в местной тюрьме, поработал в ИТК, а потом вдруг досрочно освободился, хотя статьей, по которой проходил он, подобное милосердие государством не было предусмотрено. И с первого же дня выхода на свободу Ким стал грабить сберкассы и убивать женщин.

Нынешний смертник тогда стоял в очереди, растянувшейся от киоска с клубникой до доски объявлений со снимком этого самого Кима и надписью над ним: "Разыскивается особо опасный преступник". Плохая типографская печать еще больше безобразила скошенное влево лицо и совершенно стирала спрятанные в узкие щели глаза.

"Какой красивый мужчина!" - страстно произнесла юная особа, стоящая за ним.

Он принял эти слова по отношению к себе и слегка смутился, не смея обернуться и посмотреть, кому же он так понравился.

- Да, - отозвался другой женский голос. - Настоящий джентльмен. Я бы такому прямо на улице отдалась.

Он обернулся - и увидел двух весьма привлекательных девиц студенческого возраста, которые, не отрываясь, смотрели на плакат.

Через полчаса сапоги простучали наверх и затопали в сторону выхода. Сердце трепыхнулось слабой болью.

- Эй, сторож! - крикнул он. - Эй, Цербер, сын Тифона! Включи свет, старый хрыч! - и устало добавил. - Писать буду. Дело надо делать до конца.

БРОДЯГА

1967 - 1968 гг.

Осколок первый

После грозы пахло кедровой хвоей особенно сильно. И стылый влажный воздух мягко, словно смазанный, втекал в носоглотку, и даже жалко было его выдыхать. Тайга беззвучно спала, укутавшись покрывалом мрака, и лишь слабое потрескивание тухнущего костра в ногах и деловито бухтящие голоса двух мужчин не позволяли растечься по земле, растаять во влаге и просочиться вместе с соком земли к вершинам таежных великанов.

Я лежал в палатке и не спал. Прислушался...

- Я тебе, паря, за то говорю, что ты очень много понимать должен, - приятно журчал молодой баритон. - Есть такая русская поговорка: от сумы и тюрьмы не зарекайся. Понял?

- Понял, чем дед бабку донял, - довольно гоготнул голос потоньше и помоложе.

Баритон принадлежал рабочему экспедиции, прибывшему в нее, как "условно досрочно освобожденный из мест лишения свободы с зачетом срока работы в партии за счет отсидки". Собеседником его был механик-водитель нашего вездехода, сразу же после демобилизации решивший понюхать романтики в геологической партии. Того, первого, с баритоном, я где-то, кажется, встречал раньше, и голос его напоминал мне о чем-то неприятном...

- Ты знаешь, Кирюха, что такое семейка? - продолжил баритон.

- Да иди ты... - вяло отругнулся водитель и зевнул так, что слышно было, как хрустнули его челюсти. - Спать пошли. Семейка.

Но баритон желал высказаться до конца:

- Я вот в первой семейке был. Где лучшие люди.

- А на хрена мне это знать?

Баритон, тем не менее, продолжил:

- Ты слушай, слушай... Приходит, значит, осужденный в камеру. А там его уже ждут. "Со шконки, - спрашивают, - или на шконку?" Ты бы что сказал?

- А мне по фигу! - вновь гоготнул водитель.

- Не скажи... Со шконки - это значит, с верхних нар сам должен плашмя мордой падать. На цементный пол, - объяснил баритон.

- Тогда под шконку. Пойду я. Спать хочется.

- А под шконку если, - не унимался баритон, - то тебя под всеми нарами протащат и за дерьмо последнее будут считать. Трусы будешь стирать всей первой семейке.

- Ну уж фиг! - проняло тут водителя. - Я уж лучше сдохну, а пол-семейки вашей на тот свет отправлю.

Баритон аж захлебнулся смехом и застонал от удовольствия:

- Все... все так говорят... хе-хе-хе... все говорят...

- Ну и?

- Смиряются.

- Да пошел ты! - рявкнул водитель.

Было слышно, как он встал, матернулся. Потом уголья фыркнули от бьющей по ним струи, в нос ударил удушливый запах горячей мочи.

- Ты чего привязался? - спросил водитель уже испуганно.

- А то, - баритон уже звучал жестко, - что ты должен знать, с кем имеешь дело, падла. Ты думаешь, гад, я не знаю, почему меня на шурфы кинули? Ты, паскуда, начальнику накапал. Завтра же скажешь, чтобы он вернул меня к тебе. Ты понял?

- На хрен ты мне сдался? - постарался еще бороться водитель, но силы в его голосе я не услышал.

- Объясняю популярно, для дураков. У Хозяина есть три семейки: первая - Пахан и его люди, аристократы, словом; вторая - люди дела, те, кто деньги в зоне делают, золотые руки; третья - быдло. Понял?

- От-пусти... - прохрипел водитель.

- Понял?

Пауза.

- Понял, а? - со сладостной ноткой в голосе спросил баритон. - Не слышу. Повтори.

- П... понял, - чуть слышно прошелестел голос водителя.

- Громче. Не слышу.

- Понял, - ответил водитель обреченным голосом. - А этого куда девать?

- Молчуна? - усмешливо спросил баритон. - А на мое место. Пусть шурфы копает.

- Неловко как-то...

- Ты у меня поговори! - с блатной издевкой и будто даже жалея нервы на угрозу, сказал бывший зэк. - Иди, давай, подумай.

Ботинки водителя, гулко вбиваясь в землю, прошлись от моих пяток и до головы. Затем послышалось пыхтение, шелест брезента спальника, хруст веток под ними и растерянное сопение человека, пытающегося уснуть, но не могущего сделать это.

Условник вошел в палатку кошачьей мягкой поступью. Не раздеваясь, влез в мешок.

- Спокойно ночи, - ласково произнес он.

Водитель притаился.

- Спокойно ночи, - повторил условник.

- Угм... - прозвучало со стороны спальника с водителем.

- Что?

- Спокойной ночи... - отозвался водитель.

Условник повернулся в спальнике, и слышно стало, как даже затрещали под ним ветки от его беззвучного смеха.

- Спасибо, - произнес наконец он и тут же спросил: - А? Не слышу.

- Пожалуйста.

- То-то.

Интересно, чем он припугнул водителя? За глотку ли прижал, или ножиком поиграл? И где я все-таки видел его?

- Зачем тебе это? - недовольно спросил Голос.

Мысленно прокрутил перед глазами лица зэков из верхушек колоний, в которых побывал за эти годы. Именно тех зэков, которые в той или иной степени были близки к Паханам. Вспомнил даже окружение первого из них - кинодиректора. Н-нет... среди них его я не помню. Уж не по мою ли душеньку прислали его?

Хотя... прибыл-то он под конвоем. А о том, что я скрываюсь в геологической партии, не знает ни одна душа на свете. А вот обладатель красивого баритона был у меня в памяти...

Когда два месяца назад заглянули они в палатку начальника нашей партии, я даже остолбенел, увидев смутно знакомое лицо, высовывающее из-под плеча милицейского капитана длинный, острый, как у Буратино, нос.

- Вот, - сказал капитан начальнику, - двух только дали. Прошу любить и жаловать: Баев и Тонких. Оба условно освобожденные. А это - их документы, - и протянул пакет.

- Но я просил пятерых, - сказал начальник партии, беря документы.

Капитан рассмеялся:

- Пятерых нельзя. У нас ведь тоже свой план. Скажи спасибо, что этих двух нашли, - повернулся к условникам. - Слушайте, парни. Если будете вдвоем пахать так, словно вас пятеро, я вам такую бумагу напишу, что срок скостят. Слово даю. Слово офицера. Договорились?

- Ла-адно, - тягучим баритоном ответил тот, кого капитан назвал Баевым. - Ты, капитан, за нас не боись, - повернул голову в мою сторону: - Закурить есть?

Я не ответил. Смотрел на него - и никак не мог вспомнить, где же я его видел.

Капитан вновь обернулся к начальнику партии:

- А что - совсем с людьми плохо?

- Местные не идут, сами знаете, - ответил тот. - А из бичей одного только и добыл, - кивнул в мою сторону.

Я успел состроить тупую полупьяную улыбочку на роже за мгновение до того, как милиционер глянул в мою сторону.

Именно такую ряху напялил я на себя, когда полгода назад выбрел среди ночи на костер геоэкспедиции и предложил свои услуги в качестве рабочего. Мой задрипанный вид, заискивающий взгляд, неумение связно выражать свои мысли, но ярко выраженная готовность угождать всем и во всем, создали мне буквально через неделю репутацию блаженного.

"Молчун! - кричали все наперебой. - Подай лом. Принеси спички. Дай свои рукавицы".

И я подавал, приносил, отдавал. Мужики меня по-своему любили и даже жалели:

"Ты чего к Молчуну привязался? Сам свои носки стирай. Он и так на всех рубахи драит".

Начальником партии я был квалифицирован, как деклассированный элемент, именуемый в народе словом "бич" - бывший интеллигентный человек.

- Кто ты? - спросил меня милиционер.

- Я... - закивал я. - Я... - и по-дурацки гоготнул.

- Блаженный он, - сказал начальник партии. - Говорю же - бич.

- Документы есть?

- Откуда у него документы? - сказал мой начальник. - Я вот после сезона его думаю в интернат какой-нибудь сдать. Должны же быть для таких.

- Почему должны? - ответил милиционер. - Есть. В Красноярске, в Иркутске, в Чите, - и, обрадованный возможностью просветить грамотного человека, стал в ожидании чая и ста грамм с закуской рассказывать о системе психиатрических больниц и интернатов для умственно неполноценных.

Я, виновато улыбаясь, покинул палатку.

Где же я видел этого уголовника?.. Где?..

- И тогда ты увидел меня, - сказал Голос.

- Да, - согласился смертник. - Ночью я проснулся и вышел из палатки. Ты сидел у потухшего костра.

- И ты сазу понял, кто я.

- Да. Я сказал: "Здравствуй, враг мой".

- А я ответил: "Я - твой друг. Я твой единственный друг".

- Ты лгал, как всегда. И я тебе не поверил.

- Ты сказал: "Избавь меня Бог от таких друзей, а от врагов уж я сам избавлюсь".

- А ты засмеялся. Потому что именно Бог-то от тебя и не избавит.

- Ты понял это?

- Сразу же.

- А почему?

- Потому что это - закон природы и жизни, как таковой. Его ли победа, твоя ли - все равно смерть. Жизнь - это борьба вас обоих, добра и зла, света и тьмы.

- Но ты - мой.

- Ты чересчур самоуверен, - рассмеялся смертник. - А я покуда еще жив.

- Но ты боишься даже назвать меня.

- Вовсе нет, - ответил он Голосу. - Просто назвать тебя вслух... как-то смешно.

- Смешно?!

- Конечно... Ну, сам послушай: Сатана. Что за слово?

- Я - не слово. Я - сущность. Вселенская сущность. Я - Антибог!

Но смертник лишь рассмеялся:

- А как же слово "друг" из твоих уст? Ты снова лжешь. А что может быть потешнее лжеца?

- Вставай, Молчун! - рявкнул кто-то у меня под ухом. - Вставай, бичевская харя.

Открыл глаза - надо мной довольно улыбающаяся морда Баева.

- Вставай, сука! - радостно скалился он. - Тебя сегодня ждет приятный сюрприз.

Сломанную ногу я отлежал, нога ныла тупой, не прекращающейся болью. Поморщился. Во-первых, от вида этой гнусной хари; во-вторых, от мысли, что придется мне лезть в мокрую холодную яму со скользкими стенами, работать там весь световой день, бить ломом между ног и выдавать наверх ведра полные липкой жидкой грязи.

- Ты чего морщишься? Че морщишься? - зло зачастил Баев. - Ты че - не доволен? Тебе, может, еще и кофе в постель?

Чувствовалось, что, стоя над лежащим, ему доставляет удовольствие куражиться.

Я смежил веки, попытался успокоиться.

- Вставай, гад! - закричал он и пнул меня в бок.

В два движения я выскочил из мешка, встал перед ним, напряженный и готовый к бою. Сон пропал, мускулы напряглись, взглядом я впился в его глаза...

... и тут же узнал их.

Это они блудливо следили за мной из-под нар моего последнего места заключения, это он доносил Пахану о каждом моем шаге, это он в той моей последней в зоне драке, когда я убил его хозяина, не участвовал, не оказался тому в последний момент поддержкой - и именно он за это был наказан новыми своими хозяевами тем самым подлым образом, на какой только они и способны.

- Ша, Маша, - сказал я ласково. - Тебе ли права качать, товарищ педераст? - и, любуясь тем, как стало растеряно лицо его, с расстановкой продолжил: - Забыл, как тебя на хор пустили?

Баев рухнул на колени, стал смотреть на меня уже с животным ужасом.

- Снимай штаны, Маша, - заявил я. - На второй круг пойдешь...

Он тут же стал дрожащими пальцами расстегивать пуговицы.

Не бить его было нельзя - он понял бы это как слабость.

Отведя здоровую ногу назад, я со всей силы выкинул ее в сторону его подбородка. Глухой удар - сыпанули выбитые зубы - и кровавая маска, бывшая дотоле лицом, застыла на половом брезенте палатки.

Из спальных мешков удивленно и растерянно взирали на меня четыре пары глаз: Тонких, водителя, начальника партии и поварихи (остальные ребята спали в других палатках.)

Я схватил прислоненное к угловому колу палатки ружье, переломил его; увидел в стволах патроны, взвел курки. Потом снял с гвоздя в колу патронташ, повесил его себе на плечо, поднял портянки, сунул их в карман, взял под мышку первый попавшийся ватник, воткнул босые ноги в сапоги начальника партии. Все это я проделал спокойно, неторопливо, глядя на ребят со значением, держа ружье наперевес. После сказал:

- Простите, мужики, что понарыхал вас. Но больше срок мотать я не хочу. Ведь эта гадость... - кивнул в сторону Баева, - обязательно меня заложит. А убивать его - только руки пачкать. Эй, Тонких! - обратился ко второму условнику. - Скажи потом легавым, что Ангела, который из подворотни, видел. Живым, скажи, не дамся. А ты, шеф, - уже начальнику партии, - не поминай лихом. Полюбил было тебя. Да зря. Ты ж здесь рядом был, все слышал...

Постоял мгновение. Подумал было, что надо бы и водителю сказать о том, чтоб честь свою берег, да показался сам себе смешным.

Криво улыбнулся, махнул рукой, пошел вон.

Скрывшись из вида палаток, сел на землю, обмотал портянками ноги, обул сапоги, перезарядил оба ствола усиленными зарядами картечи. И двинулся на восток - там где-то должна быть река...

СКАЗКА О МЕСТЕ В ЖИЗНИ

Жил на свете Прихвостень. И не то, чтобы жил, и не то, чтобы был, а просто так... присутствовал.

И ни весело было Прихвостню, ни грустно, и даже ни скучно.

Но однажды у Прихвостня появился Хозяин.

Большой такой хозяин, толстый, руки загребущие, глотка луженая, зубы ядреные, глаза наглые, сердце каменное.

Как гаркнул он на Прихвостня! Как рявкнул он на беззаботного! Как вмазал ему по шее! Как крутанул его за ухо!

И ожил Прихвостень, заработал миленький, зашевелился. Стал дело делать, о больших людях заботиться, меньших наказывать...

Крупных чинов добился Прихвостень, во многих интригах преуспел, чешуей орденов грудь занавесил...

...и всю жизнь Хозяину голый зад лизал.

Очень уж это нравилось Хозяину...

Осколок второй

Велика тайга, да не много людей на ее просторах - всяк, как на ладони, виден: кто прошел, куда прошел, что делал. И если уж организована облава на тебя, если вывешены твои портреты и описание примет по селам, поселкам, деревням и городам Сибири, то будь ты хоть семи пядей во лбу, хоть зверем диким, хоть актером великим, хоть следопытом Монтигомо Ястребиным Когтем - все равно разыщут тебя, пошлют моторку за ближайшим участковым, а покуда запрут в старой деревянной баньке, привалят дверь снаружи бревном потяжелее и побегут толпой в сельсовет - сообщить в районное УВД о поимке особо опасного и жутко ужасного преступника, просить, чтобы за тобой прислали бронированный "черный ворон" и роту вооруженных мотоциклистов.

Мне повезло - дверь-то бревном они приперли, а охрану не поставили. Каждому хотелось постоять возле конторского телефона и послушать донос.

Сломать печь в бане - дело двух минут: только хорошенько двинул по каменно-кирпичной кладке доской от полка и разгреб посыпавшийся мусор. Затем вылез в дыру от трубы - и был таков...

- Ловок черт! - восхитился Голос и появился в камере во плоти.

- Не мешай, - отозвался смертник. - Надо успеть закончить осколок до отбоя.

- Сначала поешь, - кивнул гость в сторону заставленного остывшими блюдами стола. - Люди старались все-таки.

- Тюремщики, - возразил смертник.

- Жизнь так распорядилась... - вздохнул гость.

- А может и ты.

Сатана перекинул длинный с копьевидным наконечником хвост через колено.

- Зачем? - сказал он. - Разве мне мало мороки с тобой?

- Но ты не всемогущ, - улыбнулся смертник.

- Да, - согласился гость.

- И многолик.

- Конечно.

- И в прошлый раз мы убедились, что ты еще и лжец.

- Опять казуистика! - вздохнул Сатана и растаял в воздухе.

Велика тайга, красива и сытна, да город для таких, как я, безопасней. В тайге человек - редкость, ценность; в городе народу - как грязи. Канул в город - и словно растворился в нем, нет тебя уж. Оглянешься по сторонам: у всех одинаково озабоченные лица, все спешат, бегут в одном темпе. Все такие деловые, устремленные, будто и впрямь ежедневно совершают культурную да научно-техническую революции, а по сути, такие же ничтожные, как и их малогабаритные квартирки. И мысли у них лишь о том, чтобы приобрести в эти халупы мебель да добыть через знакомого завмага дефицитной жратвы. Равные все, с душой словно арестантская роба.

Главное - слиться с ними. Идешь, бывало, мимо милиционера, колышешься с толпой в едином ритме, взгляд состроишь озабоченный - нет тебя, не видит милиционер, ибо ты для него все равно, что в форме - нуль без палочки. Если ты, как все, то нет до тебя ему дела, скользит он взглядом, не интересуется, знает, что есть у тебя дом и семья, за которые ты держишься, дети, которых ты любишь, которых у тебя отнять ему - раз плюнуть, а значит, ты его и так боишься, а потому ему не интересен.

Хорошо если сыт. А если нет?... Если ты один среди сотен тысяч горожан пить хочешь, как европеец в пустыне, жрать - как славянин в фашисткой неволе, спать - как бывший секретарь обкома в НКВД на допросе? Если нет угла, где можно обогреться, лядащей женской попки под боком?

Идти на вокзал глупо. Здешних постояльцев милиция знает в лицо, шерстит по мере надобности. Новый бич здесь - как бельмо на глазу. И пусть завалены бичами да проезжими диваны вокзалов железнодорожных, автобусных и аэропортов - все равно человек, проспавший в одном помещении пару раз подряд, попадает под надзор МООП и МВД.

Спать в отопляемых подъездах рискованней во много раз - жители теплых квартир бродяг не любят: если в милицию не позвонят, то кипятком обольют или помоями; а влюбленные еще и побьют - чтоб не мешали им ворковать.

Ну, стащишь на базаре мелочь какую-нибудь, пакость, какую раньше бы и не заметил, не то, что сунул бы в рот. Так ведь сколько нервов на то изведешь! Сколько сил угробишь!

Что же делать бездомному? Как и где спать? Это ли не пытка - голодным быть и не спать?

И это слово: спа-ать... спа-ать...

И еще страх. Страх быть узнанным, страх быть пойманным, страх быть побитым... страх... страх... страх...

"Спать" и "страх" - два слова, два чувства, которые могут довести до сумасшествия и решения прийти в прокуратуру с повинной. Куда идти? Где спрятаться?

Вот на этот случай и существует у людей, закона боящихся, та самая товарищеская поддержка, против которой бессильна любая административная экспансия: ты - мне, я - тебе, ибо щедрому - воздастся, а скупому - отмстится.

Они узнают друг друга сразу, с полуслова, с полувзгляда. Они не спешат навстречу, рук не тянут, могут и не знакомиться; но сразу же спрашивают о главном: где живешь, где ночуешь? Ах, нигде? Тогда вот есть две секретные дыры к трубам в теплоцентрали; есть свободная яма на кирпичном заводе (обжигать начнут завтра в восемь утра - и надо не проспать, чтобы рабочие не сожгли заживо, ибо работают там такие люди, что лишний раз внутрь печи и не заглянут, и в прошлом году, например, вот так вот сожгли восемь бичей); есть хорошая кочегарка при общежитии педучилища, но только тамошний кочегар за ночевку полстакана вина просит - и это не так уж много, ибо в газовых котельнях надо за ночь платить целый стакан "Рубина".

Если очень понравишься, и вид у тебя достаточно интеллигентный, то можешь оказаться приглашенным на квартиру к какому-нибудь спившемуся наследнику апартаментов. Но тут пропуском должна служить полная бутылка вина, вина любого, но лучше самого дешевого, ядовитого; закуска не обязательна (тут уж, как говорится, чем Бог послал!), главное - выпить, поговорить, поспорить, пофилософствовать на темы социальные, политические, темы любовные, семейные, сексуальные, темы производственно-экономические, общественные, исторические.

И при этом собеседники обнаруживают перед тобой такую бездну знаний, такую глубину понимания текущих проблем страны, что ни одна газета, ни тем более "Правда" там, "Труд" или "Известия", и сотой доли процента не скажут и не поймут.

Есть среди этих людей и своя аристократия, и свой плебс, и прочие социальные уровни; есть люди нищие (в финансовом отношении - не духом), есть хорошо обеспеченные, есть даже персональные пенсионеры всех значений, вплоть до общесоюзного, есть воры, есть попрошайки, есть просто бездельники, живущие за счет подачек со стороны себе подобных, есть доморощенные последователи различных философских учений (как религиозных, так и буржуазных), есть псевдойоги, псевдоэкзистенциалисты, псевдогеваристы, прочие "псевдо", есть обиженные властью, есть обидевшие власть, есть злые, есть добрые, веселые и грустные - словом, такие же люди, как все вы, как большая часть тех, кто скопом в едином ритме идет мимо милиционера, не замеченный им.

Вот только бичей-то он и замечает. Ибо "бичи" - это особое общество (именно общество, а не сообщество), они не объединены, а разобщены, ибо общее у них только животное начало - "спать" и "страх", а разъединяет их эгоизм, неудовлетворенное самолюбие и то, что называют отсутствием гражданской совести.

Мужчины и женщины, подростки и взрослые, старики, высокообразованные люди и малограмотные, в целом мире со всеми его проблемами и болезнями, они умудряются интересоваться одним лишь предметом - собой, только собой и никем, кроме себя. Отсюда - их позерство, вечные жалобы на несправедливость. Они любят жизнь, мечтают о льготах и благах ее, они с трогательной заботой следят за малейшими изменениями в своем организме, наслаждаются малейшей возможностью вкусить запретных плодов и ничтожных радостей, ставят себя надо всеми прочими людьми, но... они же в минуты запоев, усталости, ипохондрий (им они подвержены особенно) вдруг начинают жаловаться на рок, на судьбу, на неудачливость, клянут жен, невест, матерей, клеймят позором не помогших им, позволивших им утонуть в житейских бурях...

- Послушай, - все это скучно, - сказал Голос. - Ни приключений, ни событий никаких. Прячешься, таишься, как шпион.

- Это - моя жизнь, - отрезал смертник и продолжил...

Хабаровск поглотил меня и не поперхнулся. Я растворился среди бичевского народа, прошел все ступени иерархии этого тайного и весьма преступного общества, да только не низвергался в нем, как большинство бичей, а все время стремительно возвышался.

Сначала я попал в низший разряд собирателей объедков. Ходил по столовым, дожидался, пока люди поедят, а потом брал со столов несъеденное ими - и тем был сыт. Скотская жизнь, ненадежная жизнь, опасная вниманием к тебе милицейской сволочи жизнь. Ибо охотятся за такими шаромыгами те служители порядка, которые больше ни на что и не годятся - тварь ест тварь.

Потом достиг положения мелкого мошенника и собирателя яиц и кусочков еды, оставленных на кладбищенских камнях будто бы для усопших. А еще стоял в толпе провожающих в последний путь покойника, подставлял послушно рот под протянутую старухой в черном платке кутью, просил добавки, а после похорон доедал из тарелки оставшийся сладкий рис с изюмом, ибо любителей той пищи на похоронах было всегда меньше, чем варили кутьи опечаленные родственники. Одна беда - кладбищенские сторожа да могильщики. Коли им не доставалось сверх положенного от устроителей похорон, могли и побить, и донести. Ибо народ сей - постоянно пьяный и в паскудстве превосходит даже рядовых мильтонов.

Довольно скоро вырос я до положения бича, имеющего право на ночевку в настоящих квартирах с разговорами и спорами о высоком, с правом бить мелких воришек, глотнувших лишнее из общей бутылки. Для этого пришлось пройтись после кладбища на дом к покойнику, помянуть его за общим столом и стащить бутылку водки. Водка дала мне право на недельное бесплатное проживание "на хазе", что позволило сделать заначку - и тратить ее уже на дешевое вино - бутылку в день за ночлег.

Подрабатывал довольно долго я сбором пустых бутылок, за которые в пункте приема стеклотары можно получить живые деньги. А бутылок было много в студенческих общежитиях, в купе проводников из вагонов, стоящих на запасных путях, в служебных помещениях всевозможных молодежных кафе и просто в помойных ящиках. Тут главное было - не попасться на глаза тому, кто считает бутылки своей ценностью, не взять с одного места бутылок столько, что пропажа их бросится в глаза, иметь в руках не крупноячеистую сетку, а матерчатую. Часть денег от продажи бутылок я сдавал на выпивку в нашей "блат-хате", часть тратил на еду, а остальные откладывал про запас.

На собранные таким образом рубли купил я, например, ботинки "прощай молодость" и теплый индийский свитер, совсем не лишние для дальневосточной зимы.

Жизнь мне показалась более пристойной, чем в первые недели после появления в Хабаровске. Я даже смог заговорить с человеком на улице, спросить у кутящего золотоискателя с прииска пять рублей "на дорогу к маме, живущей в селе неподалеку - деньги, понимаешь, сперли вот через эту дырку". Тот расчувствовался и стал всовывать мне в карман пачку червонцев. Брать такую сумму было опасно - наутро старатель мог протрезветь и обратиться в милицию - поэтому сошлись на десяти "красненьких" и, довольные друг другом расстались.

Если бы не ежевечерняя обязанность пьянствовать в ночлежке и выслушивать бесконечные исповеди полупьяных бездельников, я бы, наверное, посчитал такой образ жизни сносным и, переждав пару лет, вынырнул бы где-нибудь среди нормального человечества, не устающего искать меня и опознавать по милицейским афишам "Разыскивается особо опасный преступник".

Я ведь сознательно нырнул в бичи. Знакомых из моих колоний среди них быть не могло. Порядочный уголовник презирает этот сброд, ищет на Свободе иные способы и средства существования: вступает в банды, идет работать на "деловых", занимается частным воровством. Мелкое жулье, отсидев, тоже часто попадает в бичи, но народ сей становится при этом таким приниженным, занятым собой, своими мыслями, что узнать находящегося рядом грязного дебила, вспомнить, что тот числится в бегах из мест лишения свободы, набраться храбрости и донести. нет, на такое никто из них не способен. Да мне, признаюсь, и повезло - никого из бывших солагерников я в бичевский период своей жизни не встретил.

Ибо это только в рассказах Льва Шеина и ему подобных продажных писателишек зэк бежит в слезах за новым сроком к любвеобильному следователю - и получает его, как стахановец - орден. Я, во всяком случае, ни о чем подобном в своей жизни не слышал. Я делал карьеру в среде так называемых деклассированных элементов.

Однажды, когда я вылез на улицу Карла Маркса (от нее вниз по улице, название которой я забыл сейчас, до геодезического техникума был мой участок, определенный мне бичами) и на мгновение ослеп от яркого весеннего солнца, то не сразу заметил милиционера, спешащего от театра ко мне и сующего уж свисток в свой поганый рот. А когда заметил, дернулся было назад - да поздно: снизу спешили два дружинника. (Модно тогда было рабочим после смены таскаться по городу с красными повязками на рукавах и смотреть строгими взглядами прокуроров на идущих мимо людей.)

И мне так вдруг захотелось жить, просто жить, как все, кто мимо шел и даже внимания не обратил на эту троицу, не бояться всех и вся, не болтать псевдонаучный вздор о капитализме и социализме в чужих квартирах за бутылкой вермута, а иметь свой дом, жену, работу...

Я припал спиной к стене, приготовился к самому худшему.

Милиционер и дружинники приблизились. Темно-синяя форма старшины и светло-серые джемперы с выглядывающими из отворотов ковбойками заслонили от меня весь белый свет.

- Он? - спросил милиционер.

Один дружинник внимательно вгляделся в меня, в мое лицо, в мою одежду, в мою сетку с пустыми бутылками и отрицательно покачал головой.

- Точно не он? - переспросил милиционер.

- Не он, - сказал дружинник. - Роста такого же, но не он.

- Может, захватим на всякий случай? - предложил полный желания оказать услугу блюстителю правопорядка второй дружинник.

Но милиционер сказал:

- Чего возиться, если не он? Все равно через неделю-другую облаву будем делать. Куда денется? Весна...

И они ушли.

Этот непонятный эпизод бичи объяснили мне в тот же вечер.

По весне на всех бичей делают облаву, собирают в отделениях милиции, а после рассылают на принудительные работы в леспромхозы, геологические партии и прочие остро нуждающиеся в рабочей силе предприятия. Предварительно их всех, конечно, проверяют по картотекам: ищут бежавших из колоний, от алиментов, от сварливых жен и от долгов.

Один из бичей заявил, что ему пора линять в Среднюю Азию. Там, слышал он, бичей берут работать на луковых плантациях корейцы и дунгане, платят деньгами и вином, кормят порой даже мясом, к тому же сами берегут от милиции.

Ему возразил хозяин квартиры, бывший когда-то в тех краях ни кем иным, как заместителем председателя облисполкома, а ныне - владелец "хазы", где раз в месяц встречались теоретики демонизма и специалисты по оккультным наукам. Он сказал, что на луковые плантации корейцев милиция регулярно совершает налеты, собирает бичей, а потом, выбив из корейцев взятки, возвращает им работников. Назвал и цену: червонец за голову.

- Мала цена, - сказал я. - А кого же сегодня искали в городе?

Хозяин сделал морду топором и принялся раскладывать карточки с кабалистическими знаками по периметру стола. Потасканная женщина с обвисшей и тем не менее обнаженной до сосков грудью, закатив глаза, стала подвывать нечто декадентское, а бич, предложивший мне смыться с ним вместе на луковые плантации, вынул вторую колоду карт.

Уже под утро, когда все умаялись от этих нелепейших взрослых игр и легли спать кто куда, это самый бич мне и рассказал о том, что Хабаровск не зря разделен кланом сборщиков стеклопосуды на участки. Каждый бичевский аристократ, к каковым относился уже и я, довольствующийся указанными границами, здесь уважался и охранялся. Все, что он сумеет собрать с отведенной территории - его. Всякое покусительство со стороны карается.

Мой сосед по участку дважды ловил плебея в своих подъездах и мусорках, без спросу собирающего бутылки и отбросы. Оба раза хозяин хорошо побил новичка и предупредил, что грабеж чужого мусора опасен для жизни. В третий раз, ни слова не говоря, сосед ударил не унимающегося похитителя стеклотары бутылкой портвейна по голове. Не рассчитал силы удара - и убил.

Эта история не потрясла меня, но заставила задуматься о своей дальнейшей судьбе.

Территория пропитания, что числилась за мною, считалась одной из лучших в городе - и бояться смерти от удара бутылкой не приходилось. Однако пить в обществе, где кража ГОЛОДНЫМ человеком пригоршни мусора карается смертью, я больше не хотел. И жить в этой загаженной, проспиртованной квартире со спящими вповалку пьяными мужиками и бабами осточертело. Прямо сам диву даюсь, как я ухитрился за зиму не подхватить здесь дурной болезни.

Мысль о сифилисе, триппере и прочей дряни заставила меня думать в более определенном направлении.

Выше этой гнилой аристократии, называющей себя бичами, а, по сути, являющимися шаромыгами с жильем, находятся только настоящие бичи, именем которых прикрываются эти бездельники. Настоящие бичи - это те самые странные люди, что уходят от общества в сторону, отказываются от паспортов, вкалывают в портах, на лесоповалах, в экспедициях, зарабатывают на жизнь не очисткой мусорных бачков, а тяжелым физическим трудом, принципиально не завися от государства. К ним мне дорога была заказана - слишком уж они на виду у милиции и прокуратуры, потому что по-настоящему опасны для власти.

Оставалось последнее - утешитель вдов, как соломенных, так и настоящих. Эдакий брачный аферист в обличье бывшего бича или...

СКАЗКА О ГНОМИКЕ СВЕНСОНЕ,

воровавшем чужие письма

Да, да, именно воровавшем. А как иначе сказать о гномике, который по ночам пробирался на почту и изучал содержимое всех конвертов? Если кто захочет заступиться за него, сказать, что это была милая шутка, то я прошу вас повторить вслух те слова, которые вы говорите, находясь наедине с любимой. Согласных найдется мало. А наш гномик читал все письма.

Он прочитал про то, что С. Линдер любит Г. Андерсон, а О. Петерс украла у Н. Иогансен гуся, что судья М. Томпсон наложил на нее штраф в размере 100 крон, и еще про многое другое.

Когда я узнал, что гномик Свенсон читает чужие письма, я очень рассердился, сел за стол и написал своему другу и учителю Г. Х. Андерсену, что в одной из почтовых контор Дании хозяйничает некий гномик Свенсон и ворует чужие чувства.

С тех пор никто на почте не читает писем, в которых люди делятся между собой радостями, горестями и тайнами.

Нам с Г. Х. Андерсеном кажется, что последним письмом, которое прочитал нескромный гномик Свенсон, было мое.

А вам как кажется?

Вернувшись с прогулки, смертник обнаружил в своей камере тумбочку с цветным телевизором, ковер во весь пол, маленький холодильник, письменную машинку на столе и свежую постель на нарах.

В холодильнике стояли три бутылки армянского коньяка "Юбилейный", по одной молдавского "Белый аист" и французского "Камю". Лежали две коробки с иностранными шоколадными конфетами, были также минералка, банка черной икры, пяток банок красной, завернутые в целлофановые пакеты карбонат и сольдисон, литровая банка с солеными грибами, пачка творога и двухлитровая банка кипяченого молока с пенкой у самого горлышка.

- Хорошо, - услышал он за спиной. - Сами тюремщики так не живут.

Смертник обернулся. На его табурете у стола сидел обладатель Голоса.

- Откуда это? - спросил смертник. - Такого в Джамбуле днем с огнем не сыщешь. Только в Москве...

- Глупости болтаешь, аж уши вянут! - рассердился гость. - Джамбул ему не нравится. Да у вас тут такое творится, что никакой Москве не снилось.

- Каков поп, таков и приход, - парировал смертник и тут же переменил тему: - А хлеб где? Масло?

- Зачем?

- А как же икру есть?

- Ложкой, дурак. Чтобы охотку сбить. А потом можно и бутербродами баловаться.

Смертник последовал доброму совету: открыл банку с черной икрой, черпнул ее ложкой и отправил в рот.

Надзиратель, подглядывающий за ним в глазок, крякнул от зависти и, отойдя от двери, стал записывать в тетрадь наблюдений все, что услышал от человека, которому он сам вот только полчаса назад занес в камеру такое великолепие:

"Откуда это?.. Такого здесь днем с огнем не сыщешь. Только в Москве.. Каков поп, таков и приход.. А хлеб где? Масло? А как же икру есть?"

Записи эти внимательным образом проглядывал тюремный врач и всякий раз записывал свой вывод: "Галлюцинация. Бред. Патологические изменения в психике".

Самолично же посещал врач это крыло тюрьмы лишь в случаях попыток самоубийства.

Осколок третий

Костюм я себе все-таки нашел.

Услышал как-то в туалете пединститута, куда регулярно заходил справить нужду, разговор молодого преподавателя общественных наук со студентом о Жан-Поль Сартре, влез со своими замечаниями - и так увлек словесами недавнего выпускника Свердловского госуниверситета, что вынудил того пригласить к себе домой. Там познакомился с его рукописью об экзистенциалистах, которую преподаватель собирался опубликовать в местном издательстве, послушал с пластинки органную музыку сочинения Чурлениса вкупе с показом слайдов его картин, которые хозяин квартиры сделал сам, специально съездив для этого в Каунас и посетив знаменитый на весь мир музей.

Мама преподавателя оказалась заведующей отделом крайкома партии, поэтому пищи в двухкамерном холодильнике оказалось больше, чем вдоволь. Я пожирал все подряд и не стыдился аппетита. Ибо взамен давал хозяину нечто большее - возможность высказать самое сокровенное для него, ибо видел, что он ощущает меня равным себе по интеллекту и по объему знаний.

Но костюм есть вещь материальная и его не выменяешь на словесный понос. Просто так, за здорово живешь, молодой человек отдать бы его не смог. Зато он легко согласился расстаться со своей "тройкой" и галстуком за то, что я пообещал познакомить его с прочими тайными экзистенциалистами Хабаровска. Город хоть и был для него родным, но последние пять лет жил сей поклонник Сартра, Камю и Симоны де Бовуар не здесь, а в Свердловске, и бывших знакомых в столице Дальнего Востока успел подрастерять.

Две сорочки, две смены нательного белья и запонки были им обменены на пару бутылок вина "Южное", купленного за его же деньги, ибо самому отстоять в очереди за этой бурдой ему показалось покуда еще зазорным.

Всю купленную мной одежонку мы оставили на одной из полок его гардероба, а потом пошли в ту самую "хазу", где вислогрудая дама читала декадентские стихи, а хозяин ловко выведывал у посетителей их тайные желания, а затем публично обнародовал их, выдавая себя за провидца. Об экзистенциализме здесь говорили все. Но разбирались ли в его философской основе? Я до сих пор того не ведаю.

Но мой протеже вызвал здесь несомненный интерес, который закончился к вящей радости присутствующих стремительной атакой декольтированной дамочки и досрочным их ретированием в дальнюю комнату.

Восторженный преподаватель на следующий же день подарил мне свои старые часы и новые, слегка великоватые ему туфли. Взамен выдал мне четвертной и попросил купить на них пол-ящика "Южного".

Он пошел к своим новым друзьям, а я остался в его квартире, принял в его ванной душ, побрился его электробритвой, переоделся, сходил в парикмахерскую, постригся и отправился в театр.

В музкомедию. Там слез и смеха больше, зритель податливее, претензии у него ниже, чем у посетителя оперы да балета, к примеру, женщины там попроще и откровеннее.

Разговоры в партере, разговоры возле буфетных стоек, разговоры в фойе... Тут главное - показать себя, сообщить пару оригинальных сведений о предмете беседы, сумничать, что та или иная находка режиссера была в виденном тобою спектакле Стеллера, Плучека или Товстоногова. Улыбаться надо непременно обаятельно, быть внимательным и предупредительным с дамами, терпеливо выслушивать собеседницу, даже если она порет чушь, соглашаться с ней чаще, чем высказывать собственное мнение. Немножко стихов, чуть-чуть таинственности, неосторожной ласки и грубоватости увальня. Можно вскользь сказать о своем одиночестве, разрешить пожалеть себя.

Но главное - не мешать женщине самой обманываться. Мозгом-то она видит тебя насквозь, но вот сердцем... сердце ее хочет чего-то ей самой непонятного. А если ты еще осторожно пообещаешь ей быть заботливым...

Женщина верит, женщина дает приют, женщина кормит, женщина надеется. И так можно два-три месяца прожить у нее и за ее счет.

А когда появляются вопросы, рождаются первые споры, то главное - уйти первым. Не обидеть, не унизить, а самому обидеться, простить - и уйти.

Их много сейчас - свободных женщин. Равноправие они приняли не как право на ответственность за будущее человечества, а как право на свободу от обязанности быть хозяйкой и хранительницей домашнего очага. Они не полюбили ни детей, ни работу, ни мужа, ни любовника, а лишь самих себя - и тем самым стали походить на бичей.

Так думал я, когда шел в театр.

А получилось все прозаичней.

В антракте я подошел к стоящей у колонны даме...

- Вы мне нравитесь, - сказал без обиняков. - И вы, по-моему, одна.

- Что? - вздрогнула женщина. И испуганно забегала глазами по программке.

- Можно мне быть вашим кавалером в этот вечер? - продолжил я атаку и согнул руку в локте.

Она была лет на десять меня старше, но старательно молодила косметикой лицо и шею, втискивала талию в молодежного фасона платье и вовсе не выглядела переодетой Золушкой на королевском балу, какой себя все еще представляла.

- Я не понимаю вас... - пролепетала она, но руку все же подала, пошла за мной к буфету.

Там я взял на свои деньги четыре бутерброда с колбасой и по рюмочке коньяка. Мы сели за колченогий стол и, в конце концов, разговорились.

У нее были маленькая квартирка, больной папа и сын-подросток, который любит современную музыку и терпеть не может "чужих дядей", которые, если честно, иногда живут у нее.

Папа оказался на самом деле заслуженным участником гражданской еще войны, типичным репрессированным "врагом народа" и верным ленинцем, считающим КПСС самой передовой и демократической организацией мира, сын - высокорослым пятнадцатилетним балбесом с красными от постоянного онанизма глазами. Оба они довольно продолжительно благодарили меня за то, что я проводил их родственницу по ночному городу домой, но чересчур уж настойчиво напоминали о том, что время для гостей позднее, пора мне и честь знать.

Я оделся, попрощался и вышел на лестничную площадку. Хозяйка, запахнувшись в пуховый платок, выскочила следом - проводить.

- Может быть, у тебя встретимся? - спросила, уставившись жарким взглядом мне в глаза.

- Я от жены ушел. У товарища живу.

Как пришло такое в голову - сам не знаю. Сказал и сразу понял: попал в точку.

- Да?.. - растерялась она и тут же обрадовалась. - А где он живет?

- На Лермонтова, - назвал я первое попавшееся в голову имя.

- Далеко-о... - протянула она. - А у нас... сам знаешь.. Ты вот что... погоди минуту, - и скрылась за дверью.

Через минуту вышла с ключами в руках.

- Вот, - протянула их мне. - Прямо подо мной квартира. Хозяева к теще уехали. В Москву. Оставили мне сторожить.

Я взял.

- Придешь? - спросил.

Она зарделась, чуть заметно кивнула и исчезла за дверью.

Только тут я растерялся, почувствовал себя неуютно в теплом, плохо освещенном подъезде.

В пустой прихожей соседской квартиры не было ни пальто, ни шляп, ни обуви. В пышно обставленной гостиной с люстры светило множество ламп. У меня заболели глаза и появилось желание спрятаться куда-нибудь в комод. В чудесной и со вкусом обставленной спаленке целая стена представляла собой огромное зеркало, в котором отражалась каждая складка аккуратно заправленной постели, шкура белого медведя на полу, сам я, ошеломленный подобным великолепием, и вскоре появившаяся из-за моей спины мадам в наспех накинутом поверх халата пальто.

Наконец-то свершилось то, о чем мечтал я, казалось, всю жизнь. Я мог владеть телом чужого мне человека так, как я грезил о том в тишине детдомовских и училищных спален. В мерзко пахнущих тюремных бараках, в зимовке под храп спасшего меня охотника, в экспедиционных палатках и, конечно же, в "хазах", где каждую ночь рядом раздавался натужный хрип и счастливое повизгивание вперемежку со стонами, всхлипами и бормотаниями. Полными неги и прочих неведомых мне чувств.

И в тот же миг все ухнуло в бездну, превратилось в пошлый фарс: и картинный жест, с каким было сброшено пальто с плеч, и распахнувшийся тут же халат, и сдвинутая мной бретелька комбинации, и жаркий поцелуй с касаньем языков, и сладкий стон, и косой взгляд в сторону зеркала, где я расхристан весь, с лицом в красных пятнах, и она - податливая, как пластилин, с обвисшими грудями и со смазанной помадой вокруг рта.

Потом, когда она ушла, я остался один с ощущением помадной гадости во рту и липких отпечатков пальцев по телу. Внизу все было выпотрошено и походило на старый кошелек с прорванным дном. Хотелось вымыться и поскорее стошнить.

Стоя под душем, я думал: "Неужели все то, о чем так много говорилось в мужских компаниях, чего я так страстно ждал, о чем скорбела моя двадцатисемилетняя душа - и есть та остропахнущая хлябь, тот хлюп, которые сопровождали каждое движение тела? И манящая плоть - это то месиво грудей, переходящих в вязкость живота? Неужели ради этого стоит любить?"

Мысль о любви, о подлой Женьке, которая показала на суде, что будто бы не видела, ударил я ее кавалера или нет, перенеслась на парня - ту первую мою жертву, кого я не тронул даже, но умостил между наковальней желанного нам обоим женского тела и формой ремесленника, олицетворяющей угрозу всякому штатскому подростку...

А ведь до этого я даже ни разу не вспомнил об убитом мною человеке. Как-то сразу забыл, в душе почитая, что за смерть его получил наказание с лихвой. Не вспомнил даже так поразивших меня глаз мамы его - сухих, уже выплаканных, смотрящих на меня не с гневом, а безучастно, как смотрел перед тем, как потухнуть лампадке, Николай-Угодник с бабушкиной иконы. Той самой иконы, что висела в красном углу нашего далекого дома, когда были живы и бабушка, и мама, и вечно сердитый отец...

Мальчик тот, убитый мною, уже бы вернулся из армии, женился бы, принес бы в дом той женщине внуков... А Женька все равно вышла бы за другого. Не за меня, конечно, и не за него... Сейчас, должно быть, лежит под пьяным толстопузым мужиком, делает ему приятное и думает о том, как бы выжать из него деньги на новое пальто и сапоги.

- Ты - циник, - протянул Голос. - Какой ты все-таки Циник!

Смертник отпрянул от стола и оперся спиной о стену. Закрыв глаза, признался:

- Я это понял сам. Несколько, правда, погодя... Когда поимел опыт общения с ними... Тогда же вспоминал о ее теле, и подумал, что все было не правильно, вовсе не так, как должно было произойти... Что она просто хотела мне понравиться. Она играла страсть, она притворялась влюбленной, старалась удивить меня темпераментом и владением теми приемами, о которых был я наслышан немало, но ознакомиться с которыми пристало бы мне позже.

Десять рублей с мелочью еще оставались в моих карманах, но прожить на них можно было разве что пять дней, да и то с условием, что есть придется в столовке один раз в сутки. Для новой кобелячьей должности моей это означало бы полнейшее истощение организма и скорую смерть.

Все это я прекрасно понимал, как и тот факт, что моя первая пассия не в состоянии прокормить такого бугая, каким еще оставался я. Зато, без всякого сомнения, постарается высосать мои силы за как можно меньшее число дней.

Обмен был явно неравноценен. Поняв это, я следующим же утром бросил ключи от квартиры в почтовой ящик первой своей женщины и поспешил за билетом в театр оперы и балета.

Там, как я и ожидал, на крючок мне попалась закамуфлированная косметикой краля с копной крашеных волос, редкими усиками над верхней губой и низким прокуренным голосом. Для того, чтобы она догадалась, что я жажду ее тела, понадобилось сообщить ей несколько малоизвестных (я их выдумал на ходу) фактов из жизни Джакомо Пуччини в период его работы над оперой "Чио-Чио-сан" и пустить сплетню о прекрасной исполнительнице этой роли Марии Биешу.

До квартиры мы добирались не на такси, как после драматического театра, а пешком, рассуждая о поэзии, наперебой читая друг другу стихи и якобы незаметно дотрагиваясь до тех мест, до которых не всякий раз дотронутся и законные супруг или супруга.

А потом была ночь, похожая на сказку, ибо женщина оказалась настолько опытной, что сразу поняла неопытность мою, поняла и ненавязчиво стала учить тому, что вроде бы должен знать и я по животному своему естеству, что должен делать сам собой, без всякой указки, но почему-то не умел и то и дело совершал огрехи, нарушал ритм, болтал ересь, увлекался собственными ощущениями и забывал о партнерше.

Она смеялась подо мной, по-доброму шутила, ежечасно возбуждая меня, дразня, и в конце концов под утро сообщила, что еще ни разу ни с одним мужчиной у нее не получалось совершить за ночь "двенадцать вздохов пламенной души".

С восходом солнца мы уснули. И спали до тех пор, пока не позвонил какой-то ее бывший ухажер, которому моя усатая дама тут же сообщила, что завела себе любовника - полового гиганта, говорить с ним не может, потому что бежит на кухню готовить нечто феноменальное, способное возместить мои энергетические затраты прошлой ночи...

В предвкушении высококалорийных яств я возлежал на пышной постели и рассматривал богатую, но безвкусно обставленную и как-то уж чересчур неряшливую квартиру. Казалось, что здесь не убирались со "времен Очакова и покоренья Крыма", ибо даже пыль по углам и паутина спрессовались, и мухи бродили по ним без малейшей опаски за свою жизнь.

В ярко-красном халате с голубой ленточкой поперек талии выплыла хозяйка квартиры с подносом в руках. Пара гренок и чашка кофе были тем феноменальным завтраком, о котором она только что сообщила по телефону моему предшественнику.

Судьба Дон Жуана в СССР оказалась не столь уж приятной, как мне показалось в начале избранного пути.

Надо ли удивляться, что благодаря созданной ею рекламе и моей гастрономической привередливости случилось так, что в один прекрасный вечер я поссорился с ней в гостях и остался ночевать у ее подруги - бабенки вздорной и излишне болтливой, но кухарке преотменной и с солидным капиталом на сберкнижке. Работала она на какой-то фабрике, получала прилично, о моих доходах не беспокоилась, своих денег на меня не жалела, в качестве постельной принадлежности использовала регулярно, но насыщалась довольно скоро и более всего гордилась тем, что сумела отбить мужика у своей подруги еще по школьным годам. Потому что усатую любительницу итальянских опер всегда ставили ей в пример и родители, и учителя, и прочие знакомые.

Все бы ничего, да трепалась она обо мне на каждом шагу, рассказывала всем о каждом шаге моем, отвечала на все вопросы. И поэтому, когда кто-то спросил ее наконец, где же я все-таки работаю, она не преминула спросить об этом у меня, сопроводив таким комментарием:

- Это, конечно, не важно, я тебя и так прокормлю, только меня на работе все спрашивают: где ты работаешь?

Пришлось обидеться, собрать в балетку тот скарб, с каким пришел к ней, все тот же костюм-тройку, пару рубашек, двое трусов и маек, оставить то, что она успела купить для меня и... перейти на жительство к ее соседке по лестничной площадке - женщине одинокой, заходившей "на огонек" к нам ежевечерне, глядевшей при этом на меня полуодетого жадно, истекающей ферментами и откровенно заявляющей, что замуж не собирается, но иметь "своего мужика" не отказалась бы.

Работала она заведующей одним из гастрономов города, того самого, на крыше которого всю ночь горела реклама ацедофилина, якобы лучшего молочного продукта, чем даже варенец и кефир.

Квартира ее ломилась от яств и всевозможных безделушек в виде слоников, куколок, оленят, кошечек, еще какой-то чепухи. И еще у нее был настоящий балдахин над кроватью - точь-в-точь, как в иностранном кино.

Грудь была небольшая, тугая, с сосками вразброс, животик плоский и твердый, как мрамор, с капелькой завитка в качестве пупка. И лобок такой упругий, что скачешь, бывало, на нем, паришь над распростертым телом и ловишь дыхание поцелуя.

Она принялась меня кормить, как мать единственное свое дитя, одевать, как принца. О работе моей не спрашивала, таскала по гостям, по знакомым, по моднейшим и дефицитнейшим концертам, на закрытые кинопросмотры то в крайкинопрокате, то в полуподвале (в первом показывали фильмы до выхода их на экран, во втором - порнуху), представляла меня всем, млела от похвал по поводу моей внешности, моих манер (оказалось, что вести себя благородно - это делать все вопреки своим желаниям, своему нутру, то есть, по сути, существовать так, как живут уголовники), моих познаний в области истории, философии и искусства (опыт общения с бичами, между прочим, и результат разговоров с моим соседом по нарам, а также чтения необходимых книг в свободное от моей пассии время).

А однажды мы даже посетили тайный публичный дом, где ей назначил тайную встречу какой-то обкомовский шишкарь.

Пока они обсуждали проблемы усушки, утруски, мышиного едения товаров, о которых простой советский человек читал лишь в книгах про зарубежную жизнь, его любовница отвела меня в кабинет и, словно мимоходом, словно подарив пустяк, уступила мне кроху купленной партийным чиновником ласки. Факт этой кражи так увлек меня, что я тут же почувствовал прилив любовных чувств к ней и предложил свой член (то есть то единственное, чем я в действительно владел) взамен за ее верность мне и за отказ от похотливых притязаний товарища из крайкома партии.

Красавица потянулась, подняла с пола на пуфик ногу, хлопнула ладонью под низ курчавого и влажного еще островка:

- Пошел ты вот куда... - сказала, - альфонс.

Последнего слова я тогда не знал, но скрытый смысл его мне сразу стал понятен по тому, каким тоном он был произнесен и по тому, как не посмотрела она на меня больше ни разу, пока одевалась и аккуратно поглаживала на себе каждую складочку. Слегка подкрасилась перед зеркалом и сразу стала выглядеть такой невинной, такой недотрогой, как будто целка какая-нибудь, и в жизни не слышала ни слова великого русского мата.

И такая вот тварь презирала меня...

Что мог я сделать? Сорвать одежду и бросить на постель ее? Насытить разом восставшее естество свое клейменным телом? И выбросить потом в гостиную к ее законному владельцу под ноги: на, мол, остатки моей страсти подбери?

Но в подъезде дома сидит милиционер. Он получает деньги за то, чтобы в квартиру эту никто из посторонних не заходил, за то, чтобы посетители были спокойны и не нервничали. Он получает зарплату и за то, чтобы бежавший зэк Александр Иванович Ярычев 1942 года рождения по бл...им хатам не таскался, а сидел в тюрьме - и для этого у него под стеклом на столе лежит мой портрет с перечислением примет, а в кармане ждет работы пистолет с боевыми патронами.

Я сглотнул слюну и сказал:

- Еще хочу...

- Хочется - перехочется, - ответила она и, самодовольно улыбнувшись, все же смилостивилась. - Завтра у музея. Возле скелета кита. Знаешь?.. В три часа.

Я сглотнул слюну позвучней и кивнул.

- Что я - лучше твоей коровы? - спросила она, придя на следующий день к скелету кита и приведя затем меня к себе домой. - Или гордость решил потешить?

Я бросил ее на кровать, раздел, закинул ноги себе на плечи...

Потом, когда она курила и смотрела в потолок, вдруг рассказал, не зная сам зачем, как холила и нежила меня моя нынешняя хозяйка, как самолично раздевала и укладывал в постель, целовала в лоб и... убегала на свою кровать. К себе подпускала не чаще двух-трех раз в месяц (прочитала где-то идиотскую статейку в одном из популярных журналов, что такой режим - наиболее благоприятный для здоровья), но наличием собственного "кобелька" (ласковое прозвище, не правда ли?) гордилась до одурения. Даже всякой вонючей парфюмерией заставляла мазаться и самолично мыла меня в ванне каждый вечер.

- А ведь ты - бежавший зэк, - сказала вдруг крайкомовская бл..., пуская колечки дыма в потолок. - Я твою фотографию видела.

Я почему-то был готов к подобному заявлению и, быть может, даже ждал его. Поэтому не удивился, а как-то спокойно, без всякого нажима, спросил:

- Ты хочешь, чтобы я тебя убил?

- Хочу, - сказал она в тон, опустила голову и посмотрела мне в глаза. - Ты знаешь, почему я пригласила тебя сюда?

- Нет.

- Чтобы ты посмотрел, как я тут живу. Ведь это - моя квартира. И мебель моя. И жратву всякую привозят, и тряпки беру каждый месяц на базе - специально для меня уценяют или списывают. Поверишь - с членом Политбюро трахалась. Специально на самолете на Черное море каталась. Вот - подарил... - тронула серьги в ушах. - Бриллианты. По шесть карат.

Отвечать не было смысла.

- Я могу спасти тебя, - предложила она. - Могу тебе выправить документы. Хочешь быть Ивановым? Или Гагариным, Титовым?

- Нет, - ответил я.

Она отвернулась и, не меняя тона, заключила:

- Тебя разыщут и убьют.

- А тебя?

- А я закончу свой юрфак, стану депутатом, потом зампредом исполкома или судьей... Буду приговаривать таких, как ты... - повернулась ко мне, - к расстрелу.

- Что ж... - сказал я. - Добрый путь... - взял трубку телефона, протянул ей. - Звони. Ноль-один.

- Ноль-два, - улыбнулась она и вернула трубку на место.

Потом мы лежали, обнявшись, прижавшись щека к щеке. За окном скользила снежная шелуха и сквозь нее слабо проступали очертания строения сталинского стиля.

- Я люблю тебя, - сказал она.

Я дернулся, но она движением руки успокоила меня и продолжила:

- Ты же понимаешь: сучка не захочет - у кобеля не вскочит. Ты должен уйти от нее.

- К тебе?

Она помолчала, поглаживая меня по плечу. И все же ответила:

- Нет. Ты же не любишь меня. А нелюбимая женщина способна на такое!.. Лучше не говорить.

"А вдруг полюблю? - подумал я, и тут же сам себе возразил. - Нет, любовь - это, как стихия, как ураган. Или как землетрясение. Зачем прогнозировать страсть?"

- Меня нельзя любить, - сказала вдруг она. - Ты знаешь, когда я включаю телевизор и вижу тех, с кем я... Я вспоминаю их дряблые зады... микстуры эти всякие... - и пояснила: - Ну, для возбуждения, понял?.. Весь этот вонючий некрополь в Президиуме, то... - замолчала надолго, потом призналась: - Не знаю, что хочется... Только не жить...

В это время зазвонил телефон. Она бодрым голосом объявила, что будет готова через пять минут, машину можно за ней не присылать.

- Нет, нет... - сказала. - Хочу пройтись по свежему воздуху. А то заспанная что-то... - и, положив трубку, тут же стала одеваться.

- Да, - сказала, обернувшись ко мне, расправляя резинку трусиков. - Часов в двенадцать тебе надо исчезнуть. Сам понимаешь...

Я понимал. И хотя хотел ее в тот момент сильнее, чем когда-либо, не повалил на постель, не растерзал бюстгальтера, не иссинил поцелуями грудь и шею, не заставил ее остаться со мной, наплевав на работу, на то, что ей надо куда то там идти.

Потому что не любил. И здесь она была права...

Она кричала под ним, как пойманная в силки дикая кошка. Ногти впивались в его плоть. И он чувствовал, как естество его отзывалось на крики и движения ее, корежа тело, пронзая острой болью позвоночник, разливая сладкое ломотье от чресл до самой головы, ударяя в глаза и уши.

Рука сама сползала к бедру, трогала восставшую плоть - и словно электрический разряд пронзал его оттуда и вниз, и вверх.

Он стонал и просыпался.

Плохо пробеленный потолок, намордник на окне. Все это не столько видел он, сколько угадывал, вспоминал, ощущая присутствие предметов в камере.

" В доме, - поправил сам себя. - В последнем моем доме."

Вспоминал сны и думал, что все эти переживания ему ни к чему, что они мешают лишь работе, писанию.

Но откуда вдруг такие сны? Откуда ненужные желания?

"Перестали бить, - ответил сам себе. - Кормят калорийно, долгие прогулки. Да, в строгом режиме тюрьмы есть свой резон."

А может, воспоминания взбодрили?..

По дороге домой я встретил бывшего владельца своего костюма, преподавателя пединститута.

Он не узнал меня. Лишь скользнул взглядом и опять уставился в свою ладонь, где рядом со смятой рублевкой лежала считанная-пересчитанная мелочь.

- Сколько не хватает? - спросил я.

- Двадцать копеек, - ответил он и с надеждой посмотрел мне в глаза. Не узнал.

Я дал ему двугривенный. Мог бы и больше дать, да побоялся привлечь к себе внимание остальных людей, толпящихся перед закрытыми дверями винного магазина.

Окинул взглядом его помятый костюм, несвежую рубашку, порыжелые носочки туфель и поспешил прочь.

Дома же завмагши моей не оказалось. Зато лежала записка:

"Дорогой. Меня не будет пару дней. Надо срочно съездить в Уссурийск. Хотела тебя прихватить, а ты где-то блукаешь. Целую", - и подпись. Шикарная такая, с росчерком, словно на старинных казначейских билетах роспись управляющего банком.

Что ж, самый раз поесть в кафе и пройтись по парку над Амуром.

Там и встретил около павильона "Дальфильма" девятнадцатилетнюю самочку, поразившую меня тем, что была она в Женьку лупоглаза, курноса в мою завмагшу, веснушчата в одну из моих детдомовских одноклассниц, а ноги имела такие стройные и длинные, что казалось, что подол юбочки ее (в моду вошли уже "мини") треплется у самых моих зрачков.

Она бродила здесь в ожидании открытия какой-то рядом расположенной конторы, куда ей надо было отдать какую-то дурацкую справку, утверждающую, что документа под номером таким-то за такое-то число в организации такой-то не числится.

Девушка показалась мне восторженной и глупой ровно настолько, насколько было таковым письмо в ее руках. Я прочитал его, сунул в щель между створок двери конторы и начал плести турусы.

Сначала повел ее к музею, где показал ей памятную доску с фамилией Арсеньева, потом провел к пушкам и скелету кита, вывел к беседке над Амуром, обнял на ветру, приласкал и поцеловал в губы. Сказал глупость, услышал ей подобную, прижал к себе всем телом и вновь долго и с чувством поцеловал...

Пока темнело и воздух с Амура свежел, разговаривали...

Девичью невинность она потеряла где-то на рубеже четырнадцати-пятнадцати лет в пионерском лагере, где по кустам практиковался пионервожатыми свальный грех в часы, не использованные на идеологические мероприятия и бесконечные маршировки. В школе она запиралась в кабинете химии с мальчишками из своего класса и отдавалась им по очереди за конфеты и американскую жвачку. После десятого класса мальчишки разъехались - и она вдруг почувствовала себя одинокой. Стала на вокзалах знакомиться с командировочными и водить к себе домой.

- А родители? - спросил я.

- А что - родители? - удивилась она. - Передком своим уж я сама как-нибудь распоряжусь.

Что и говорить, передком она владела действительно свободно. По крайней мере, мне бы никогда не пришло в голову заниматься сексом прямо в той же самой беседке, где мы сидели. Но она не только предложила это, но и устроила все так, что случайно заглянувшая к нам парочка, мне кажется, ничего не заметила, посчитала нас за несчастных влюбленных, которым тоже негде встретиться - и поспешила исчезнуть.

После этого я пригласил ее в квартиру своей завмагши, ибо хоть зима была и на исходе, но оголяться на природе было все-таки не жарко.

Хабаровск - город большой, весь сплошь горбатый, переовраженный. Человеку потеряться в нем - что иголке в сене пропасть, а скрыто пройти от места до места - и того легче. Мы не только не привлекли внимания ехавшей с нами в одном автобусе продавщицы из гастронома моей пассии, но даже сумели проскользнуть мимо не уходящих до поздней ночи соседок, превративших единственную во дворе скамейку в наблюдательный пункт армии сплетниц.

Войдя в квартиру, тут же, в коридоре, сорвали одежду друг с друга и насладились прямо на полу. До утра измочалились так, что уже в восемь часов лежали на кровати, уставившись больными от перенапряжения глазами в потолок, положив руки друг другу на животы. А вокруг нас по всей квартире не осталось, казалось, квадратного сантиметра, которого бы не коснулись хотя бы раз наши потные тела во время любовных игр.

Усталость, в конце концов, смежила мне веки. Я провалился в какую-то бездну...

Это был стремительный, черный, как тушь, поток, совсем не звучащий и оттого еще более страшный, всесильный, и его ни с чем не сравнить. Меня несло, кружило в круговоротах, швыряло вверх, уносило в бездонную глубину и вновь выбрасывало в такую стремнину, что струи потоков рассекали меня на множество частей и затем собирали наново, перепутав, перемешав эти части так, что это был уже вовсе не я, а нечто другое - противное и страшное - от осознания чего в теле сама по себе возникала боль. Потом взрыв - и меня разнесло на куски. На песчинки, на атомы. Раскрыл глаза - и увидел разъяренное лицо завмагши с ярко-красной сумкой в вознесенной над головой руке.

- А-а... что? - только и произнес я спросонья.

Она ударила меня сумкой в лицо. Потом упала на кровать и разрыдалась, как может плакать только безмерно уставшая от жизни и неблагодарных мужчин женщина.

Спустя еще время, уже после капель валерьянки, иссушивающего уши воя, после душа и покойнического молчания, я узнал, как и что произошло.

Красная сумка, которую я не сразу узнал в ее руке, бьющей меня по голове, стояла в прихожей набитая золотым и прочим завмагшиным добром, когда она вошла в свою квартиру. Завмагша сразу же увидела в ней свое рубиновое ожерелье. Из ванной комнаты доносилось шуршание воды, влажные шлепки и мурлыканье женского голоса.

Она сняла пальто, поправила волосы перед трюмо и уже взялась за ручку двери в ванную, как дверь сама распахнулась и в проеме появилась голая девушка с бутылочкой привезенного из Японии шампуня в руках. И тогда завмагша ударила кулаком. Но не так, чтобы посадить синяк на лицо или выбить девушке зубы, а вскользь, чтобы бриллиант перстня распорол кожу лица и на всю жизнь обезобразил то, что с такой готовностью покупают мужчины - женскую грудь. Она вырвала из рук воровки шампунь, распахнув дверь и вышвырнула голую девушку на лестничную площадку. А следом - и сорванную с вешалки в прихожей женскую одежду.

Рассказав обо всем, завмагша успокоилась и сказала:

- Кобель - он и есть кобель. На один день нельзя оставить одного. Сервилатику вон поешь. Настоящий, венгерский, с обкомовского буфета.... - помолчала и добавила. - Интересно, какую она тебе гадость подсунула?

- Какую гадость? - не понял я.

- Ну, снотворное... На потенцию не действует?

Проверили - оказалось, что не действует.

Утром, когда завмагша ушла на работу, я собрал свои вещи, сложил в купленный ею мне на 23 февраля чемодан, оставил на видном месте ключ и захлопнул за собой дверь...

Обогнал, прыгая через две ступеньки, спускающийся с кем-то из соседей лифт, выскочил во двор.

Увидел весну - и вздохнул всей грудью.

"Хватит, - подумал. - Пора быть мужчиной, а не кобелем. Весна на дворе. Для граждан -сезон любви, а мне пора в экспедицию..."

- Ох, дурак!.. Ну и дурак!.. - простонал Голос.

Плюнул на ладонь, ударил по слюне ребром другой руки - большая часть плевка полетела вправо. Значит, идти в геологоуправление...

- Да... - протянул Голос. - Крутой поворот. У тебя-таки и характер.

- Судьба, - ответил смертник. - Просто судьба.

- Не понял.

- Кокетничаешь. Зачем? Ведь знаешь, что именно этот уход круто изменил всю мою жизнь.

Сидел на крыльце конторы геологического управления здоровенный лохматый парень, лузгал семечки, жмурился на солнце.

Звали его Вовкой, фамилию он имел Ежков, а знал я его, чертенка эдакого, чуть ли не целую жизнь.

- Слушай, - скажет он мне спустя весну, лето и часть осени. - Вот вчера через шефа передали, - показал мне измятую повестку из военкомата. - В армию призывают... - и пряча глаза, продолжил: - Помнишь, как лихо было мне в училище? И в армии опять мужики одни. Опять отношения сволочные. Я же не выдержал в ПТУ, к маме отпросился. И сюда смылся не для романтики. А чтобы от них, - кивнул на повестку, - смыться. Не выдержу я там... Понимаю, что гад я, что сволочь, что дрянь! Но, если честно, поджилки у меня трясутся... Если бы позади училища не было... я бы, может, и сумел... А так... Знаешь, по утрам, когда все спят еще в палатке, берешь лезвие бритвы и режешь сам себе колени... Чтобы сухари выковырять из под кожи. А то загниют. А мне было десять лет...

Я буду слушать его и не пойму сразу: зачем он рассказывает об этом? Сказал бы в училище, я бы заступился, избавил бы от пыток... Но зачем об этом болтать спустя столько лет?

- Что делать с ней? - продолжит он, шевеля в пальцах повестку. - Теперь, если смоюсь, скажут - дезертир. А ведь я чувствую... Прямо внутри сидит... Помру вот-вот... В армии, значит, и помру. К нам в училище после, как тебя уже в тюрьму забрали, штук десять похоронок пришло. Из Алжира даже. Ребята там минные поля обезвреживали. После ОАСовцев...

И я вдруг догадаюсь, что он от меня хочет.

Но не скажу об этом сам, а буду ждать, пока он не выговорится и не скажет то самое, чего уже буду ждать.

- Нет, ты пойми, - прежде еще скажет он. - Я не просто смерти боюсь. Вот если так - разминировать или людей спасать, то я согласен. Я учений всяких боюсь. Глупо все это... Старички-генералы засратые будут в солдатики играть, а я из-за них под пули лезть должен?.. Не оловянный я. Ну, что ты молчишь? Чего молчишь? Скажи хоть слово... Что делать мне? - станет он уже кричать и смотреть прямо в глаза. - Ты старше, ты умнее, ты опытней... Ты уже жизнь прожил, от государства только прячешься. А мне что делать? Я тоже хочу спрятаться... - и вдруг его будто озарит: - Может... ты? Вместо меня! - и тут же начнет атаку: - Пойди, а? Ты же - везунчик. Ты там выкрутишься. А я не умею... Я... Я не выживу там! Сорвусь... Помоги мне. Помоги, пожалуйста. А я тут за тебя...

Я молчал, давая ему возможность додуматься до главного аргумента, решающего.

- И в армии тебя искать не будут... - догадался, наконец, он.

Но этот разговор будет потом, спустя несколько месяцев.

А в тот момент я стоял перед крыльцом закрытой конторы геологоуправления, любовался жмурящимся на солнце пареньком, гордился своей решимостью порвать с жизнью сытой, но подлой, радовался за Вовку, такого довольного, по-кошачьи безмятежного...

... и неожиданно для самого себя взвизгнул по-индейски, вспрыгнул на крыльцо и вмазал Вовке подзатыльник.

- Сашка! - охнул он. - Ярычев, черт побери!

- Вот она - судьба...- сказал со вздохом Голос.

СКАЗКА О ГРИВЕННИКЕ

Жил на свете Гривенник. Вообще-то он родился копейкой, но рос, рос - и вырос до гривенника. Сам дорос, без блата.

Живет себе Гривенник, почивает на лаврах...

Пять копеек в рост пустил, три - в долг отдал, но блестеть продолжает не желто, а бело, словно и впрямь серебряный.

Ликует Гривенник, радуется, что никто его двухкопеечности не видит.

А тут Пятак удвоенным вернулся да по пути Трехкопеечника-неудачника прихватил. Глянул Гривенник - а он уж сам Пятиалтынный.

- Ага! - решил он. - Так, глядишь, и Двугривенным обернусь.

Послал Пятак опять в рост.

А сам в кабинете спрятался, чтобы не видел никто, что на месте Пятиалтынного Гривенник сидит.

Спустя время Пятак опять удвоенным вернулся - и стал Пятиалтынный Двугривенным.

Жить бы да жить ему Двугривенным, смерти начальства дожидаться, да перед пенсией в звании повыситься. Да хотелось ему поскорее Полтинником стать.

Вызвал к себе он Пятака, и послал было в новую командировку.

- Нет, шеф, - сказал тут Пятак. - Я - не дурак. Пора бы и мне хотя бы Гривенником стать.

- Хорошо, - согласился Двугривенный. - Назначаю тебя Гривенником, - и отдал ему еще один Пятак. - Но только возвращайся не удвоенным, а утроенным.

Вернулся Пятак учетверенным.

А тут авторитетная комиссия нагрянула:

- Где Двугривенный:

- Я, - ответил бывший Пятак.

- Но ведь я - Двугривенный! - возмутился бывший Двугривенный.

- Однако вы зазнались, - усмехнулась авторитетная комиссия. - Посмотритесь в зеркало.

Глянул Двугривенный - а в нем лишь рядовой Гривенник отражается, да и то потертый весь, толком и герба не разобрать...

Так и поменялись местами Пятак да Двугривенный.

А как же комиссия? Неужели не знали кто есть кто?

Знали. Но это - совсем другая сказка...

Лицо, принесшее сто тысяч рублей на содержание смертника, посетило начальника тюрьмы на дому.

- Все, что напишет он, - заявило лицо, - вы должны собрать и сохранить. И главное - дайте ему написать все, что он хочет. До конца.

- Кому это надо? - пожал плечами начальник тюрьмы. - Я читал. Мама умерла, бабушка умерла. Я такой бедный, такой несчастный.

- Собирайте все, - твердо повторило лицо. - Даже черновики. Следствие по его делу проведено поверхностно. Речь может идти о десятках миллионов.

Начальник тюрьмы похолодел: "Генеральная прокуратура СССР! - подумал он. - Сейчас тратят деньги мне на взятки, а потом за них же и посадят меня самого!"

Физиономия начальника передала все обуревающие его чувства.

- Нет, - сказало лицо. - Мы - не государственные служащие. Я представляю группу частных лиц.

У начальника тюрьмы отлегло от сердца.

- Мы слишком поздно узнали о случившемся, - продолжило лицо. - Он пропал из сферы нашего внимания. И вдруг - звонок.

- Да, - обрадовался возможности похвалиться начальник тюрьмы. - Он звонил из моего кабинета.

- Он позвонил потому, что вертухаи били его, - отрезало лицо. - Он пишет Прошение, а мы платим вам, чтобы вы не мешали ему.

- Может, лучше. побег? - предложил начальник тюрьмы.

- Нет. Думаю, он сам пока не хочет.

Лицо помолчало, словно предлагая начальнику тюрьмы найти новую тему разговора, не дождалось и спросило:

- О чем он пишет сейчас?

- Я. э-э-э. - залепетал начальник тюрьмы. - Не читал. Я сейчас. - бросился в прихожую, принес оставленный там под вешалкой портфель, раскрыл его, достал пачку листов.

Лицо взяло верхний, прочло вслух:

- "Бесконечны, бескрайни казахстанские степи."

ЗАЩИТНИК РОДИНЫ

1969 - 1970 гг.

Осколок первый

Бесконечны, бескрайни казахстанские степи. Ровным снежным саваном покрыты они. И ду-у-ует, ду-у-ет занудливый ветер, вынащивает снег, сгибает к нему сухие стебли боялыча.

Одинокий тополь у гарнизонной столовой так и стоит, наклонившись к востоку, словно указывает ветру, куда дуть. На добрые двести километров вокруг - это единственное высокое дерево. Остальные - полукустарник да саксаул. Тополь посадили вместе с десятком других черенков в дождливую весну сорок седьмого года, когда сюда пригнали несколько воинских частей и приказали солдатам построить военный городок с казармами для связистов, танкистов, радиометристов и гостиницей для изредка наезжающих сюда высоких чинов и гражданских из Москвы, желающих полюбоваться подземным атомным взрывом. За деревцами бережно ухаживали солдаты трех полков разного рода войск, поливали, обвязывали на зиму тряпками - но вот выжить выпало одному.

Старшина-сверхсрочник, единственный старослужащий в этой Богом забытой дыре, рассказывал новобранцам, что воду для полива деревьев солдаты носили из того самого ручейка под кручей, что каждую весну растекался до необозримых размеров, летом напрочь пересыхал и пылился легкой дымкой над голышами, а зимой промерзал до дна, и сквозь прозрачный лед можно было видеть невесть откуда взявшуюся вмерзшую рыбешку.

На высоком берегу стояла наша часть, обнесенная обязательным по такому случаю деревянным зеленым забором с аляповато намазанными через равные промежутки красными звездами; забор этот стерегли с большей тщательностью, чем наши пушки, танки и прочие секреты, ибо в безлесой степи хорошая доска ценится на вес золота, а здешние чабаны и казачата-мальчишки целыми сутками высматривали, как бы стащить зеленые доски. Высокие комиссии, прибывавшие сюда аж из Ташкента, где находился штаб Среднеазиатского военного округа, особенно тщательно осматривали именно забор. За сохранность его, за зеленость и повышенную краснозвездочность командира части хвалили особенно.

В полукилометре от нас бугрилось зимой сиротливыми сугробами, а летом пятнами зелени и кривыми крышами село. То было какое-то отделение зерносовхоза имени не помню какого из вождей, где доживали свой век обшарпанный со всех сторон и с вечно протекающей крышей саманный клуб, полулегальная старуха-самогонщица, вдова Настасья и прочие уж неинтересные солдатам достопримечательности.

В зябкие здесь и зимой, и летом ночи под казенными байковыми одеялами особенно нежно грезилось нам о сладкой сивухе и о жарких объятиях Насти. Ребята возвращались из увольнительных, рассказывали захватывающие истории об этих двух солдатских радостях, а я не хотел, не верил им, но грезил о возможности вырваться на свободу, вкусить сих запретных плодов и ходить потом вот таким же гоголем по казарме, ловя затаенно-завистливые взгляды из-под серых одеял.

"Глупец, - твердил я себе. - В их словах нет и доли правды. Одинокую женщину легко ошельмовать. А если легкодоступность ее и вправду имеет место, то благости в том нет, есть скотство, есть конвейер, где все мужчины поставлены на поток и, стало быть, уже и не люди".

"Глупец", - согласилась душа. И заплакала....

Ибо правом увольнительной пользовались все солдаты нашей части, за исключением меня.

- Ежков! - говорил мне командир батальона. - Если твою дурацкую рожу увидит кто за пределами забора - не миновать тебе дисбата. Марш на кухню!

Я торопливо орал: "Слушаюсь!" - и, сломя голову, несся к ножу и мешкам с картошкой. Спорить и протестовать не имело смысла. И причиной тому была следующая история...

Сразу после карантина я попал в учебную часть в городе Алма-Ате, где нас, новобранцев, научили тянуть носок по полчаса кряду, шлепать по асфальту плаца всей ступней, есть глазами начальство и задорно орать, проглатывая при этом часть звуков: "Слушсь!"... "Тктчно!" и "Эсть!".

Помимо этого, нас обучали политграмоте и радиотехнике.

Принимал я поначалу все эти "точки-тире" лучше всех в группе, поэтому лычки младшего сержанта мне светили первому. Одно мешало - часто во время политзанятий, например, отвлекался мыслями на свое и забывал свою новую фамилию, не откликался на нее, отчего и случались со мной всякого рода казусы: то забуду кого-нибудь из членов Политбюро по фамилии, то назову власть судебную властью карательной, то брякну, что Сталин - реализатор идей Троцкого. Получал за все это наряды от замполита - потому слыл парнем умным, но не по-советски настроенным. Но один случай разом изменил мое амплуа...

- Товарищ рядовой! - рявкнул кто-то у меня под ухом. - Почему не отдаете чести?

- Много чести, - автоматически брякнул я, ибо мне только что влепили два наряда на кухне за невнимательность при изучении "Трех источников и трех составных частей марксизма", и мое предвкушение кухонной работы было далеко не из приятных.

- ЧТ-О-О! - взревел голос.

Я поднял глаза и увидел... Батю - начальника учебной части, полковника и кавалера каких-то там медалей или даже орденов.

Отступать было поздно - и я решил хамить до конца:

- Честь одна у меня, товарищ полковник, на всех не напасешься.

Потом было много шума, всяких "охов" да "ахов", много разговоров "по душам" и примитивнейших истерик. Но я был непреклонен:

- Честь у человека одна. Отдашь - другую не одолжишь.

- Пойми ты, дурья голова, - внушали мне. - В данный момент это просто символ, вместо штатского "здравствуйте". Синоним то есть.

- Не, - отвечал я. - Мама мне говорила: "Береги честь смолоду". И в книжках я о том читал.

- В каких книжках?! - орал замполит учебки. - Кто такую херню в книжках будет писать?

- Пушкин, - отвечал я вполне серьезно. - Александр Сергеевич. В "Капитанской дочке".

- Тьфу-ты! - плевал он мне чуть ли не в лицо. - Ты то ли дурак, то ли притворяешься. Ты не про честь думай, когда говоришь, а вроде как про себя скажи: "Здравствуйте", - и под козырек сделай.

- Нельзя, - с серьезным лицом отвечал я. - Кабы я не знал, что честь отдаю, а то знаю.

- Правильно, - поддержал меня Голос. - Коси под идиота.

Бате многие говорили, что я дурачусь, но старый служака не верил.

- Не выдержал парень, - уверенно заявлял он. - Большие умственные нагрузки у нас в радиотехнических частях. Надо врачу показать.

Психиатр долго задавал мне вопросы, стучал блестящим молоточком с черной эбонитовой ручкой мне по ногам, заглядывал в рот, раскладывал пасьянс на столе, требовал спеть любимую песню (Спел я ему "По долинам и по взгорьям..." А почему бы и нет?), просил нарисовать ему кошку, собаку, распознать что-нибудь знакомое в чернильном пятне посреди белого листка бумаги... словом, вел себя, как избалованный ребенок.

В конце двухчасовой экзекуции дал он мне свой талон на комплексный обед в столовой поликлиники, справку, исписанную латынью, и устный диагноз: "ВОКС". Расшифровывать последнее слово он не посчитал мне нужным.

В справке Батя с трудом разыскал и прочитал название моей "болезни", соболезнующе вздохнул и хотел было послать меня на перекомиссию для списания из рядов Советской Армии, но я бухнулся ему в ноги и принялся слезно умолять не позорить меня и дать возможность дослужить честно и до конца.

Батя вторично прослезился, вспомнил вслух о том, что нынче служат уже не три года, а два, заявил, что "такое рвение к службе похвально", что я все-таки "не буйный, и греха не будет, если доверить мне работу на кухне".

Так до окончания учебки я чистил картошку, таскал помои свиньям, мыл полы в столовой, вызывая зависть солдат и высказанное вслух мнение: "А он и вправду идиот. Мог бы уже на гражданке жить, а он в армии остался."

Когда учеба кончилась, ребятам нацепили лычки младших сержантов, стали распределять по местам службы, а меня даже чуть не оставили дослуживать в учебке, в Алма-Ате. Батя сказал, что работа ему моя нравится, что он рад видеть, что "такого дурака армия тоже научила хоть чему-то".

Но замполит постращал его проверками из округа ("Ляпнет опять, что Буденный - каратель, греха не оберешься", - сказал он), и было решено послать меня в самую дальнюю и самую захудалую в Среднеазиатском военном округе часть. Дальнюю и захудалую настолько, что должность ротного там была возложена на старшину, питьевую воду летом привозили за сорок километров (колодцы села едва удовлетворяли нужды местных жителей), а кинофильмы показывали с опозданием на три-пять лет.

Не без помощи сопроводительного письма я оказался на кухне и в этой части. А спустя еще несколько дней всем офицерам и солдатам стала известна моя история в учебке. Не иначе, как сорока на хвосте принесла - мне ведь болтать о подобном не имело смысла. Нашлась тут же и кличка - "Швейк". Мне она понравилась.

- Комиссия едет! - объявлял комбат. - Чтобы в батальоне был порядок.

- А Швейк?

- Швейка спрятать. И немедленно.

В лопухах за дощатым туалетом ставилась раскладушка, при ней - недельный паек и ведро воды (зимой комиссии к нам не ездили). Потом приводили меня туда, приказывали:

- Сиди здесь, Швейк. И только попробуй высунуться.

Я согласно кивал, доставал книги, заранее набранные в гарнизонной библиотеке, ложился на раскладушку. Целыми днями загорал, читал, пил воду. Единственное неудобство состояло в том, что в туалет сбегать мог я только по ночам, а гадить рядом со спальным местом не хотел. И еще было холодно после захода солнца...

И во сне, и наяву я грезил Настей. Бывало, чищу картошку, бросаю ее в бак с водой, а за баком мерещится мне она.

Улыбается мило, подходит ближе, садится на колени, начинает расстегивать мне гимнастерку. Пальцы такие нежные, мягкие... теплые.

Ребятам моего призыва переносить воздержание было, мне кажется, легче. Лет им было до двадцати, большинство из них и запаха женского тела не знало, и солдатские скабрезности произносили они с угадываемой за ними неловкостью и тоской. Но мне-то было уже двадцать семь, и позади было много всякого...

Она расстегивала мне гимнастерку и ласкала то ледяными, то горячими, то мягкими, то шершавыми руками, трогала соски, нежно касалась их губами, спускалась к пупку, огибала талию и осыпала поцелуями поясницу... Глаза у нее были бездонные, зовущие, губы жадные, ненасытные, готовые проглотить меня целиком...

- Швейк! - кричал тут повар. - Ты что - спишь?

Я вздрагивал и просыпался.

Единственным человеком, кто называл меня не кличкой, а по фамилии, был ротный. Старшина относился ко мне пренебрежительно, и той заботы, что услышал я как-то от него, я раньше за ним не замечал.

- Хочешь в село сходить? - спросил он.

Я кивнул.

- Пойдем вместе, - сказал он. - И ты чтобы от меня ни на шаг.

Размышлять было некогда, терять нечего. Я опять кивнул.

- Тогда пойдем, - мотнул он головой в сторону выхода из кухни. - Увольнительную на тебя я уже выписал.

Сбегать в казарму и переодеться в парадную форму было делом нескольких минут, спустя которые я стоял у КПП, ожидал старшину.

Крупная, чуть сутуловатая фигура его появилась со стороны склада. Шел он обычным своим, чуть стесненным шагом. Но мне показалось, что он намеренно не спешит, и что слишком долго растет его фигура, ярче проглядывается седина в "ежике" и сияют Т-образные лычки на погонах.

- Ну, что рот разинул? - весело спросил он. - Пошли?

Так впервые я вышел за территорию гарнизона.

Широкая, просторная степь раскинулась перед нами. Зелень травы перемешалась с кровью маков, желтизной лютиков и суперицы. И все эти краски создавали тот неповторимый колорит, который присущ лишь влажной весенней степи, и ветер, всю зиму завывавший в трубах, а на воле сбивающий с ног даже рослых и крепконогих солдат, крутящий пургу да бураны, теперь лишь гладил теплыми и ласковыми язычками кожу лица и рук.

Ноги ступали со всхлюпом по влажной с маленькими лужицами земле, легкий, пьянящий запах цветов приятно щекотал ноздри и веселил сердце.

- Х-хо-ро-шо! - вырвалось у меня.

- И не говори... - согласился старшина. - Прямо жить так и хочется!

Вышли на дорогу, и я прямо всей кожей ощутил, до чего это приятно - идти просто так, без дела, просто потому, что сегодня хорошо поработал, перетаскал мешки с продуктами по складу, подмел, начистил обязательные ежедневно два котла картошки, а теперь могу позволить себе расслабиться, забыть на время об армейских пустяках, остаться наедине со своими мыслями и чувствами, попытаться оформить их в слова...

"Меня никто не ищет, - думалось мне. - Кому взбредет в голову искать меня в армии? А если и взбредет, то кому какое дело до придурка в этой Тьмутаракани? Искать будут среди хороших солдат."

- Я здесь с сорок седьмого служу, - начал ни с того, ни с чего старшина, - со дня основания части. Нас тогда вместе с братом призвали, вместе и сюда направили. Солдатами. Все тогда было новым, все сами делали: столбы ставили, забором обносились, красили. Леса здесь нет - его из наших краев, из Кемеровской области привозили. Я раз даже клеймо нашего леспромхоза видел. И казарму первую мы с ним построили, и пищеблок... - замолчал ненадолго, потом спросил: - Тебе интересно?

- Интересно.

- И деревья мы посадили. Черенки из самого Семипалатинска привезли. Да то ли по пути простудили их, то ли еще что, а принялся только один. Его Петр - брат мой - любил. Все говорил, что после демобилизации такой же дома посадит - чтобы высокий был, пирамидальный, каких у нас нет... Да не судьба... Умер Петр. Вот в этом селе его и убили...

Мы уже вошли в село, и я внезапно почувствовал себя чужим в нем. Окна домов были сплошь со ставнями, закрыты. Все до одного дома покосились фасадами на улицу, стояли словно набычившись, скаты имели широкие, окнами смотрели из-под них, словно исподлобья, по-блатному.

- Товарищ старшина, - сказал я. - Может, ну его, это село? Пойдем в степь.

Старшина улыбнулся:

- Славный ты все-таки парень, Ежков, хоть и прохиндей. Нет, нам надо сюда.

- Надо?

- Надо, - повторил тон. - Мне надо. А тебя я... - он замялся. - Ты извини... для смелости прихватил. Предложение собираюсь делать.

- Насте? - почему-то сразу понял я.

- Ей, - твердо произнес он, и лицо его вдруг стало злым. - Именно Насте. Чтобы не трепали вы, сволочи, ее имя.

- Зачем вы так?.. Я вас не обижал.

Старшина смешался, взгляд его стал растерянным, виноватым.

- Ты... это... - промямлил он. - Правильно, конечно... Потому тебя и пригласил.

Не люблю, когда мужики оправдываются, скулеж - дело бабье. Я срочно прервал его:

- Ладно. Где ее дом?

Прошли еще несколько шагов, встали у перекосившегося глиняного забора - дувала.

"Входим?" - подтолкнул я старшину взглядом.

И он толкнул калитку.

Во дворе сонной толпешкой бродили куры. Веселенькая дворняжка выскочила из конуры, взгавкнула приличия ради, подбежала к нам, обнюхала сапоги, завиляла хвостиком.

Старшина постучал в окно.

За окном мелькнуло женское лицо, потом загремели засовы, и на крыльцо вышла Настя.

Роста она оказалась среднего, полна в меру, плечами округла, грудаста, лицо веселое, ласковое. И глаза... глаза бездонные, влекущие, точно такие, какими я их представлял.

Озаряя нас белозубой улыбкой, она молча ожидала, когда мы скажем ей зачем пришли, но в дом не приглашала.

- Здравствуйте, Настя, - сказал я.

- Здравствуй, коли не шутишь, - ответила она.

Но смотрела при этом не на меня, а на старшину.

Ротный продолжал молчать, хотя даже на расстоянии ощущалось, как напрягся каждый мускул тела его и как волнуется он.

Припомнил тут я о своем таланте сводника и решил дать волю своему языку:

- Не пригласишь ли в дом гостей, хозяюшка? - зажурчал по-киношному. - Не введешь ли нас под руку? У нас к вам дело деликатное, дело важное...

Лицо Насти посуровело.

- Идите, - оборвала она. - Идите отсюда... Кобели... - тронула рукой дверь. - Не ожидала от вас, Иван Авдеич.

- Настя! - дохнул с запоздалой надеждой старшина, потянулся к ней, но даже пяток от земли не оторвал.

Я, как говорится, прибалдел. Разве у них не договорено? Хотя бы недомолвками...

- Послушайте, черт возьми! - тогда заявил я. - Можете лаяться между собой сколько хотите, но только при чем тут я?

Настя впервые взглянула на меня. Выжидающе взглянула.

- Вы вот друга моего по имени-отчеству зовете, - продолжил греметь мой голос. - Какие-то тайны промеж вас. А меня, даже не познакомившись, гоните.

Настя грустно улыбнулась, сказала усталым голосом:

- Сколько вас тут ходят. Всех не упомнишь. И у всех одно на уме. Сколько мужиков - и ни одного человека... Вот и вы...

- Да замолчи ты наконец! - рявкнул я, оттолкнул от себя растерявшегося и ухватившего меня за гимнастерку ротного, потребовал от хозяйки: - В дом вводи, говорю. Сват я.

Старшина растерялся. Он даже хотел повернуть к калитке, но тут уж я ухватил его под локоть и грозно произнес:

- Не суетись, старшина. Уважай бабу, - и тут же хозяйке прежним ором: - Так пустишь в дом?

На крыльце дома напротив появилась какая-то бабка.

Настя прикусила губу и кивнула.

Я сжал пальцами локоть старшины и подтолкнул его к двери.

Иван Авдеевич освободил руку, одернул китель и твердым шагом пошел к дому.

- Молодец! - одобрил меня Голос.

Собачка, наблюдавшая за нами на протяжении всей сцены наклонив голову набок и задрав одно ухо, вскочила на все четыре лапы, радостно залаяла. То ли по природе она была не брехлива, то ли духу у нее не хватило на долгий гвалт, но тут же смолкла.

Мы вошли в дом. Горница оказалась чистой и даже, на мой вкус, излишне нарядной: бесчисленные горшочки с цветами на подоконниках, всевозможные куколки, слоники, плюшевые мишки на шкафах и комоде, никелированные шары на кроватных спинках, белые крахмальные салфетки вдоль стола - все это создавало ощущение праздничности, вызывало где-то в закоулках памяти ответные нежные чувства.

- Дурак, - услышал я Голос. - Это же ты видел в Хабаровске у своих баб - и тебе не нравилось. Чем же умиляешься теперь?

"Тем, что только в армии я по-настоящему оценил - домашним уютом, балда", - ответил я.

- Красиво у вас, - сказал вслух.

Настя приятно порозовела.

- Что ж вы в дверях стоите? - засуетилась она. - Проходите. Не стесняйтесь.

Мы сделали шаг вперед и разом присмирели, сапоги наши грохнули по половицам так, что в комнате вроде бы даже сумрачно стало. Снимать обувь и благоухать портянками стало бы кощунством. Но и обутыми ступать по этой чистоте мы не смели.

- Да заходите вы, ради Бога! - рассмеялась Настя. - Какие вы странные все-таки.

Первым пересилил себя я и сделал обутым второй шаг, затем третий. Принял независимый вид, подошел к рамке на стене, залепленной многочисленными фотографиями всевозможных размеров и разного качества. Стал изучать по ним жизнь хозяйки.

Вот семейная фотография. Явно довоенная. На ней мужчина в форме железнодорожника. Стоит во весь рост. Рядом сидит молодая женщина с ребенком на коленях. Семья...

Потом шли ничего не говорящие мне лица.

И опять та же женщина, только значительно моложе лицом, совсем подросток, но одетая как-то мешковато, в платье не по возрасту.

"Война, - понял я. - И эта крошка выросла".

Дальше девушка уже стала взрослой, платье на ней было впору, расцветка веселая. А главное - видно теперь, что это Настя.

Еще незнакомые лица...

И свадебная фотография: Настя и мужчина в военной форме соприкоснулись головами и смотрят в объектив, сверху над их головами - два нарисованных целующихся голубка. Лицо у Насти печальное и счастливое одновременно. Глаза военного бесшабашно-веселые.

Еще фотография... еще... И последняя: черный гроб с покойником, присмиревшие люди вокруг, в головах - два военных с винтовками "на караул".

"Дурачок, - сказал я сам себе. - Ду-ра-чок. Зачем ты здесь? Что ты знаешь и понимаешь в происходящем? Пошли все к черту. Лучше уж заработай врага в лице старшины, но не торчи пугалом".

- Дурак, - коротко откликнулся Голос.

Оглянулся.

Хозяйки в горнице не было. Старшина сидел посреди комнаты на стуле так, что казалось, что его в стул тот вдавили.

Только теперь я увидел в нем не командира роты и даже не Ивана Авдеевича, а уже немолодого, усталого мужчину в офицерском кителе со старшинскими погонами, ухоженном так, что он казался парадным, в отутюженных галифе, в хромовых сапогах, с фуражкой на сгибе локтя, смотрящей козырьком и кокардой строго вперед. Было в его осанке нечто монументальное и в равной мере растерянное.

Я улыбнулся ему и расстегнул пуговицы на вороте своей гимнастерки. По шее побежал приятный холодок.

- Хозяйка! - крикнул я не очень-то и громко. - Что это ты от гостей сбежала?

За перегородкой, разделяющей горницу надвое, послышалось торопливое шуршание материи и приглушенный голос:

- Подождете. Я сейчас.

Старшина, услышав тот шум, вконец смутился. Пучил на меня глаза, багровел, как рак в кипятке, и ничего умнее сказать не смог, как:

- Пойдем покурим?

- Не курю, - ответил я. - И вам не советую. Вы бы лучше китель расстегнули - жарко ведь.

В доме действительно было не по погоде натоплено.

Старшина дважды колупнул пальцем по горлу - и крючки расстегнулись.

- Может, фотографии посмотрите? - предложил я.

Он отрицательно мотнул головой и вновь застыл в своей позе памятника. Даже смешно стало при мысли, что этот вот самый человек слывет там, за зеленым забором, служакой, не знающим проблем и сомнений.

Наконец, дверь распахнулась - и в горницу вошла... нет, вплыла Настасья... Черт! Забыл отчество. Вплыла в роскошной многоцветной шали, в сером строгом платье, с рубиновыми бусами на шее, в туфлях на высоких каблуках... Волосы уложены, губы подведены, глаза - в прищур и с озорством - не женщина, а сплошное кокетство, вкусна, но не приторна, вся словно горный родник.

- Хороша! - восхитился Голос.

Как огнем ожгло меня, аж слюной поперхнулся и закашлялся от восторга.

А старшина и вовсе сник, взглядом скис.

- Женишки, стало быть? - уколола она не столько смыслом, сколько тоном, и сильнее заблистала в улыбке жемчугом здоровых красивых зубов.

Тут я понял, что блефует она, храбрится для виду, а в сердце у нее заяц таится.

"Ах-та, такая-сякая, - подумал. - Комедию решила ломать? Того и гляди - увлечешься, выставишь нас с позором ради красного словца! А потом сама станешь на луну выть и подушку кусать".

- Жениха, - сказал, - привел к вам, Настасьюшка, самых, как говорится, кондовых кровей, мужика - что надо. Пьет и курит в меру, сам себя и солдат роты в чистоте и порядке блюдет, а главное, - как ни обидно, всегда с нами справедливый. Вот так.

А Настя, холера такая, чуть пообернулась, грудь по-особому выдвинула, плечиком повела и голосом таким ласковым спросила:

- А что ж он сам молчит? Или безъязычный? Так мне калеки не нужны. Здоровых хватает.

"Так я и знал, - подумал я. - Уже хамить начала".

Старшина сделал глотательное движение и стал раскрывать рот, но тут я его упредил:

- А не положено ему разговаривать. По русскому обычаю, сват должен все дела решать, а жениху до свадьбы следует только краснеть и смущаться, - и тут же, не давая ей опомниться, спросил: - Так да или нет?

Настя ответила не сразу. Глазом повела на Ивана Авдеевича, мягко улыбнулась, сказала:

- Я это ему одному скажу, без свидетелей.

"Ай да женщина! Ай да характер! - я даже прицокнул от восторга языком, - Ей мужа приводишь, а она колобродит".

- Стол готовь, - приказал тогда. - И чтобы вкусно все было. А то надоела казенная стряпня. Самый раз - проверить, что вы за хозяйка.

- Да ты... - начала было она возражать, но я взял ее за руку, провел по горнице в сторону печи и кухни, шепнул на ушко:

- Музыка хоть есть? Потанцуем в честь такого дела..

- Есть, - кивнула она. - Проигрыватель. В шкафу.

Я обернулся к старшине:

- Иван Авдеевич! Выдвигай стол. Сейчас жратву таскать будем. Бутылку не потерял? - и тут же, заметив, что он краснеет опять и лезет за бутылкой в галифе, обратился к ней: - Вы, Настасья, не очень-то старайтесь. Сыты мы. И я помогу. Все-таки специалист.

- Знаю, - улыбнулась она. - При кухне служишь.

- Откуда? - невольно удивился я.

- Так мы здесь все про вас и ваши секреты знаем. И про Швейка тоже. Ловко ты на службе пристроился, скажу тебе. Специалист.

И тут мне стало стыдно за свою кличку. Бабе ведь всего не объяснишь...

- Опять дурак, - сказал Голос. - Спасаешь жизнь собственную, а думаешь о мнении чужом.

"Брысь!" - ответил я.

Потом мы собирали на стол все, что нашлось у Насти в запасах, ели холодные свиные котлеты, вареную картошку с салом и луком, пили водку, балагурили.

Обстановка сама собой разрядилась, и все было бы прекрасно, но только нет-нет, а отводил я взгляд от молодых да спрашивал себя:

"Как же так? Почему я сразу не заметил, как стал хлюздить? Как я вообще посмел позорить чужую фамилию? Вовка Ежков поступил, безусловно, не правильно, дурно, доверив мне свой паспорт и свое приписное свидетельство. Но я-то! Я-то сам! Я принял на себя обязанность беречь его честь. И не сберег..."

А Голос отвечал:

- В солдатиков любят играть пацаны да генералы. А ты - взрослый человек, тебе привычней выживать, чем выслуживаться.

- Пойду, - сказал я через некоторое время. - Увольнительная кончается.

- Да, пора... - с сожалением сказал старшина. - Спасибо за ужин, Настенька. Нам пора идти.

Настя ласково смотрела на него и улыбалась. Проводила до скособоченной калитки, вделанной в глинобитную стену ограды когда-то накрепко, а теперь висящей лишь на честном слове, поцеловала нас обоих в щеки. Пока целовала, в кармане моем появилось нечто увесистое и теплое.

"Котлеты", - понял я.

Потом мы возвращались в часть. Месяц светил вполгляда, все норовил за тучку спрятаться, лиц потому друг у друга мы не видели. Шли спокойно, не торопясь. Дорога подсохла, не хлюпала под ногами.

Ротный рассказывал свою историю...

Тогда еще, в сорок седьмом, встретили два Авдеевича, Иван и Петр, волоокую дивчину Настю и влюбились в нее без ума оба.

Петр по натуре более непосредственный и откровенный, любить мог так, что видели его чувства все жители села, все офицеры и солдаты части. Иван же столь откровенно своих чувств высказывать не умел.

Насте был по нраву говорун и хохотун Петр, который мог и на гармони сыграть, и песню спеть, и в пляс пуститься по кругу.

"Лихой мужик, - говорили о нем кержаки, - да плохо кончит". Вспоминали, что в роду Настином бабам никогда не везло: прабабкин муж умер при столыпинском еще переселении, деда убили на японской, отец погиб на стройке Турксиба, мать померла во время войны от странной для этих мест болезни. Худеет род, словом, под конец сошел.

Петр рассказы те слышал, но отмахивался от них да все похохатывал. Когда же совсем становилось невмоготу от досужих разговоров, ругался с Настей и шел жаловаться к старшему брату. Иван материл его, шел к Насте, чтобы помирить их. Самым родным был для обоих. И Настасья если и догадывалась о его чувствах, то предпочитала о догадке своей молчать.

Люди перешептывались и гадали: уедут молодые после окончания Петром службы в Сибирь или останутся здесь? Время было трудное, на новом месте приживались люди плохо...

Так и жили они в этой бестолковщине, пока Петр не демобилизовался, женился на Насте и остался жить в казахстанских степях.

Перед самой свадьбой братья рассорились: кто-то шепнул Петру, что Иван не просто был посредником между ним и Настей, а оказался более близким ей родственником. Иван, поспешивший к тому времени написать рапорт с просьбой оставить его в части на сверхсрочную, на свадьбу приглашен не был и лишь слышал праздничный гул, доносящийся со стороны села.

Года два братья не встречались, не разговаривали. Петр Авдеевич работал мотористом в МТС, зарабатывал по тем временам много, имел приварок на стороне, ибо действительно был мастером на все руки, пил в меру. И мечтал о сыне.

Незадолго до ссоры братьев Настя призналась Ивану, что сгульнула как-то девчонкой, забеременела, позвала на помощь бабку. Та плод ей выковыряла, но что-то внутри спицей повредила - и с тех пор у Насти не могло быть детей. Петру об этом сообщить она так и не решилась, потому была даже немного рада отчуждению братьев, хотя при случае иной раз и попрекала мужа за нелюбовь того к Ивану.

Однажды братья все-таки встретились. Они столкнулись нос к носу на крыльце сельсовета во время выборов в какой-то очередной Верховный Совет на глазах солдат, офицеров и крестьян. Пройти мимо было нельзя.

- Здоров, - сказал Петр. - Все служишь?

- Служу. Подавал рапорты о переводе в другую часть - не отпускают. А ты как?

- Живу, - хмуро произнес Петр, видя, что разговор затягивается. - Закурить есть?

Иван протянул пачку "Беломора". Закурили. Спустились с крыльца, пошли вдоль улицы. Обоим хотелось сказать что-то важное, но слов не находилось.

Наконец Петр не выдержал:

- Зайдем ко мне. Брат все же.

Иван ответил не сразу:

- Некогда. Исполняю обязанности командира взвода. Должен проследить, чтобы все солдаты проголосовали.

- Ну, как знаешь... Мое дело - пригласить, твое - отказаться.

- Спасибо на добром слове.

Петр взъярился:

- А ты давай без усмешек. А то знаешь что?.. Не посмотрю, что ты - комвзвода. Будешь лететь, свистеть и радоваться! Тоже мне... по-орядочный. Не был бы мне братом - убил бы на хрен!

- Почему? - искренне удивился Иван.

- Спортил бабу - и спрашиваешь? Бл... мне подсунул бездетную...

Петр не договорил. Кулак Ивана вбился ему в рот, выворотил зараз шесть зубов.

Было много шуму потом, много разговоров. Командир части грозил передать дело в трибунал. Петр обещал подать заявление в суд. Солдаты переживали за старшину. Кержаки радовались драке среди пришлых. Все судили, рядили, выспрашивали о причине ссоры братьев, сплетничали.

Но кляузные дела длились лишь до весны, а там началась посевная - и заботы в совхозе и у военных появились иные.

Братья разругались вконец. При встречах отворачивались друг от друга, в разговорах не упоминали имен, и даже в письмах на родину сообщали только о себе. Лишь изредка кто-нибудь из особенно доверенных мальчишек передавал Ивану пирожки домашнего печения "от тети Насти" да сообщал на словах, что, мол, "живем помаленьку".

Таким образом прожили эти три человека пятнадцать лет. Иван совсем прижился в части, стал ее неотъемлемой деталью, подобной тополю и пищеблоку, давно перестал писать рапорты с просьбой о переводе, все реже и реже бывал в селе и о смерти брата в прошлом году узнал одним из последних.

Петр увидел двух дерущихся перед клубом юнцов и бросился разнимать их. Они отшвырнули его - и Петр, падая, ударился виском о ручку стоящего рядом мотоцикла...

Похороны были торжественными. Трое суток у изголовья Петра стоял почетный караул. Много правильных и общественно полезных слов было сказано над могилой.

И лишь Иван Авдеевич словно и не слышал ничего и сам не говорил. Он молча проводил брата в последний путь и сказал себе, что был в отношениях с братом не прав.

- Понимаешь... - сказал он. - Я был старше его на два года. И должен был не бить его тогда, а воспитать. А получилось, что он меня воспитал. Своей смертью.

- Армейская косточка, - съехидничал при этих словах Голос. - Школа молодого бойца. Воспитатель.

"Брысь!"

Умер Петр более года назад, а старшина решился прийти к Настасье только сейчас. На сороковины и на годовщину смерти она сама его не пригласила - боялась, должно быть, укора соседей. Он еще больше обиделся. Напился в те дни в гарнизонной своей каморке - и вдруг решил, что когда-нибудь все-таки наберется мужества, поговорит с Настей по душам, объяснит, что счастье двоих важнее шепота бабьих языков.

- Вот сегодня и собрался... - сказал он. - И тебя пригласил. Для обороны, так сказать... А с женитьбой в последний момент с языка у меня слетело - когда ты спросил не к Насте ли мы идем... - подумал и продолжил: - А может и не тогда. Где-то внутри, наверное, по-всякому думалось. А вот откровенно - только после того, как ты в степь уйти предложил, мимо ее дома. Согласись я тогда по степи прогуляться - ни за что второй бы раз не решился к ней пойти...

- Понятно, - произнес я. - А почему вы взяли именно меня? Не другого кого?

- Молодые они все, - ответил он почти сразу. - А ты по уму - так всех их старше, хоть и числишься Швейком.

Помолчал, глядя на багровый, как при пожаре, заход солнца, внезапно спросил:

- Слушай, ты - дурак или прикидываешься? Раз тумбочки в казарме проверял, в твоей тетрадь нашел. Думал дневник - не положено ведь солдату. Прочитал. Оказалось сказки. Очень умные сказки.

- Это я так... - сконфузился я. - Из одной книжки выписал.

- Кому ты лапшу на уши вешаешь? - спросил Голос.

"Не твое дело", - ответил я.

Солдат на КПП взял под козырек, и мы вошли на территорию части.

И опять вокруг одни мужские лица, опять громыханье сапог, матерки, команды и скабрезности.

О Насте больше гадостей в части не говорили.

- Мужики, - объяснился я в тот же вечер в казарме. - Настя - женщина святая. И тот, кто скажет о ней плохо, помирать будет долго. Это я вам точно говорю.

Репутация полусумасшедшего сыграла здесь определенную роль.

- Прибьет - сказал кто-то. - А его даже судить не будут.

К тому же все, кто говорил до этого о Насте пошлости, сами знали, что лгали, а мое заявление только позволило им побыстрее заткнуться.

Через неделю старшина отпраздновал с Настей свадьбу, и вопрос о ее моральном облике перестал быть темой дискуссий. Лишь мне нет-нет, а думалось: имел ли я право одергивать хамящих солдат? Ведь они тянули солдатскую лямку на всю катушку, а я мухлевал.

- Дебил ты все-таки, - подвел под мои сомнения резюме свое Голос. - Привык бороться, драться, воевать, а чуть пристроился, зажил спокойно - так и скис. Волк ты,а не Ангел. Волк-одиночка.

На свадьбу старшины комбат меня не отпустил.

- Швейк он Швейк и есть, - сказал капитан. - Пусть в роте сидит - спокойней будет.

СКАЗКА НА ТЕМЫ

известных басен

Соловей кукарекал.

Вылупился в соловьином гнезде, вырос до величины соловьиной, второе маховое перо имел длиннее четвертого, верхние кроющие перья хвоста оливковые - на основании этого был признан орнитологами соловьем и рекомендован местному лесу в качестве музыкального дарования.

Известному Ослу пенье Соловья очинно нравилось. Квартет, руководимый небезызвестным Козлом, занимал на вселесных смотрах только первые места. Старые знакомые Петух и Кукушка трезвонили в прессе о лесных талантах. И все были счастливы.

Лишь известная Свинья обижалась:

- Почему всю эту братию Муравей зовет Свиньей под дубом?

Витек и Жандарм поссорились на каком-то дне рождения, отмечавшемся в Пригородном совхозе со всей широтой русских празднеств: с водкой рекой, песнями до утра, с молодеческими баталиями. Мало поссорились - подрались. И Витек сломал своему корешу два ребра.

Дело житейское. Подрались - помирились. Выпили бы после выздоровления бутылку-другую, поговорили за жизнь - и дело с концом.

Да вот только жена Жандарма не захотела прощать Витьку поражение мужа - и накатала жалобу в Генпрокуратуру СССР, вспомнив все его служебные огрехи и особенно то, что муж ее не имеет от приговоренного к смерти богача приварка к зарплате, а Витек с начальником тюрьмы имеют от смертника неизвестно за какие услуги большие деньги.

Письмо получилось бестолковое, невразумительное - и потому не могло не вызвать у московских чиновников доверия.

Да и вообще в Генпрокуратуре кляузникам верят. Вовсе не потому, что блюдут честь мундира и достоинство работников охраны правопорядка и МВД, а потому, что твердо знают, что не бывает дыма без огня, и если кто-то из низших чинов поживился, то должен поделиться с начальством либо оказаться снятым с должности и сесть на скамью подсудимых за мздоимство.

Словом, в день, когда смертник описал историю со сватовством, в Джамбул прибыла столь высокая комиссия, что членов ее пришлось поселить в гостинице обкома партии, расположенной в трехэтажном особняке за высоким зеленым забором на улице Ленина.

Отведав в компании прокурора области и других "шишек" шашлыка и бешбармака из свежезарезанного барашка, выпив полагающееся количество водки, комиссия приступила к служебному расследованию.

Пока еще москвичи знакомились с бумагами, читали уголовное дело и беседовали с испугавшейся их появления женой Жандарма, смертник успел написать заключительную историю из армейского своего периода жизни.

Осколок второй

По снежной пороше черной цепочкой тянутся мокрые следы. Мои следы...

Редкие снежинки падают на руки и тут же тают. Лишь одна зацепилась между ремешком и корпусом часов, дрожит на ветру, не отрывается. Примерзла, наверное. Воздух влажный, дышать зябко.

Вот и окончилась моя армейская жизнь. Сижу посреди прикрытого ранним снегом перрона, жду поезда. Из Семипалатинска мне приказано ехать в Хабаровск.

Но прежде я поеду в поселок Ванино, верну Вовке Ежкову его документы. Пусть оформит в Хабаровске паспорт. А мне надо подумать, как жить дальше...

Без документов могу быть только бичом. И только бичом. Не в брачные же аферисты возвращаться...

В зале ожидания мои "фас-профиль" все еще висят. Не устала разыскивать родная власть, если она вообще когда устает. Зауважал я даже себя. Паспорт что ли у кого-нибудь стибрить? Или Вовке документы отдать, а самому вернуться в часть и сказать, что бумаги потерял? Не скоро забудется Швейк, а значит это, что дубликат военного билета - у меня в кармане...

Хотя... паспортная система, как и всякая бюрократия, стоит у нас в стране на высоте... Вовку сразу засвечу...

Эх, лишенько, лишенько... Что делать? Как дальше жить?.. Без бумажки ты - какашка, а с бумажкой - человек...

Тюремный быт с его жестким распорядком и малым пространством вокруг одинокого тела превращает жизнь заключенного в тот тихий ад, из которого один выход - медленное сумасшествие, когда каждый день представляет собой ступень деградации того сошествия вниз, где разума в человеке остается все меньше, а животные инстинкты и главный из них - жажда жизни - овладевает всем существом.

Но более всего мучает малоподвижность тела. Ежедневные прогулки из угла в угол камеры, выгулы в тюремном дворике, физические упражнения становились все короче и короче. И смертник замечал это. Сбрасывал с себя одурь, отставлял писанину свою в сторону и начинал то интенсивно отжиматься от пола, то застывал в статических позах древнеримских легионеров или индийских йогов.

Он думал, что жизнь его, по сути, - стечение всевозможных неприятных обстоятельств, из которых приходилось ему выкручиваться с той или иной степенью потери достоинства. Потому что не раны на теле, не приобретенные болезни есть плата за факт бытия, а ежедневное, ежечасное самопоругание, потеря в себе того, что делает тебя отличным от остального человеческого стада.

- Может, тебя куда-нибудь на пляж сунуть? Или в сауну? - предложил Голос.

Смертнику вспомнился вчерашний душ, где под присмотром дебильного охранника он елозил резиновой мочалкой по собственной спине, норовя достать до свербящего межплечевого пространства.

- А ты можешь? - удивился он.

- Я все могу. Так куда?

Искушение было велико. Как словно бы пришел к нему сейчас Некто и предложил: "Давай, найдем всех тех, кто перековеркал тебе жизнь. Найдем - и отомстим. Прижмем к ногтю и Караваева, и охотника, и паханов".

- А это - мысль! - восторгнулся Голос. - Ты хочешь этого? Так я готов.

- Я подумаю, - ответил смертник. И включил телевизор.

На экране возникло печальное толстое лицо и титры под ним: "Политический обозреватель газеты "Известия" Бовин". Лицо рассказывало о страданиях палестинского арабского населения под игом израильтян.

Смертник думал о словах начальника тюрьмы, заходившего к нему в камеру по понедельникам, средам и пятницам ровно в девять часов утра. Этот самый майор сказал, что любой охранник знает свою невеликую цену и с удовольствием окажет услугу в организации побега. И при этом добавил совершенно лишнее: "Все надзиратели всех трех смен считают тебя невиновным и остро переживают несправедливость приговора".

Последнее сообщение лишало искушение побегом всей прелести. Ибо верить в эту галиматью можно только недоумку с двумя классами образования и выкуренным в туалете букварем.

Начальник тюрьмы рассказал как-то смертнику, что прошение его вызвало в облпрокуратуре смех - и только. Но потом было приказано перепечатать первые двадцать пять страниц на машинке и отправить по назначению - в Верховный суд СССР, раз смертник не желает протянуть время и попереписываться с Верховным судом Казахской ССР. Все были уверены, что привыкшие ко всему москвичи покуражатся над выдумкой смертника и пришлют разрешение на расстрел. Но в Верховном Суде почему-то заинтересовались белибердой о сундуках со сказками и потребовали прислать всякую исписанную рукой смертника бумажку.

Хорошо было Иисусу и Святому Антонию. Искушению подвергались их беспорочные души. А вот каково ему, грешному-прегрешному?! Сбежать и отомстить? Как какой-нибудь граф Монте-Кристо. Или совершить побег хотя бы потому, что это очень скучно - знать дату последнего своего дня жизни, ибо им, он был уверен, станет день написания последней строчки прошения. Уж после этого никому не будет до него дела. И останется лишь последний маршрут к пресловутой стенке.

Вечером привели женщину.

На вид ей было лет около двадцати. Стройная, с каким-то особо приятным переходом от линии талии к линии бедра, вызывающим сладкую негу в теле и прилив слюны во рту. Стройные и в меру полные ноги завершали экстерьер, полностью гармонирующий с милой мордашкой, где венчик губ бросал вызов бездне глаз.

Она сказала, что пришла к нему скрасить его одиночество. И повела себя столь непринужденно, будто знакомы они были уже лет так .надцать. Осмотрела камеру, заглянула в холодильник, опробовала на мягкость постель на нарах.

И вдруг кто-то постучал в дверь.

Вошедшему надзирателю она заявила, что держать женщину в помещении без зеркала бестактно. Потом забралась на постель с ногами, сбросила уже оттуда туфли и позвала взглядом смертника к себе.

Оторопелый надзиратель вышел.

И тут смертник сплоховал: заелозил пальцами по пуговицам, сорвал с себя одежду, потом стал мять ее блузку, почему-то засопел, как мальчишка, и почувствовал в теле ту юношескую дрожь, что охватывала его при всяком прикосновении к той, что чуть не стала первой его женщиной - к Жене.

Женщина улыбнулась, помогла ему: притянула его ладонь к своему лицу и, закрыв глаза, поцеловала палец за пальцем.

Он подумал, что пора бы ему взять себя в руки и показать, что мужчина и хозяин здесь он, что это только он решает, брать ее или не брать. Но почувствовал лишь нежность и благодарность тела своего и истосковавшейся по ласке души.

Привлек ее к себе и поцеловал так крепко, как, казалось, никогда не целовал никого.

Она шепнула что-то неразборчивое, а он ее прервал и стал говорить, говорить, захлебываясь словами. какая она красивая, какая приятная у нее кожа, какой возбуждающий запах у ее волос.

И она льнула к нему всем телом, раскрывала объятья своих ног.

Он вошел в ее недра с силой и страстью дикого зверя, захлебнулся криком и стоном и. тут же низвергнул накопленное за долгие месяцы воздержания семя.

И вялость в чреслах, и боль, и стыд, и слезы - все смешалось - и он, откинувшись на спину, почувствовал себя уже раздавленным, сломленным навеки, готовым к смерти сейчас же, ибо всем существом ощутил старческую немощь и неспособность далее быть силой, которая могла бы повергнуть то слабое существо, что, выскользнув из-под него, завернулось в пододеяльник и смотрело уже сбоку.

. на его нервно бьющуюся щеку, на капельку слезы, ползущую медленно-медленно вдоль носа, к уголку губ и дальше к подбородку, чтобы у кадыка затеряться среди капелек пота в ожидании следующей слезы, только лишь наворачивающейся в уголке второго глаза.

Рука ее легла ему на грудь, губы тронули слезную дорожку. Прикосновение было нежным, легким, как дыхание, таким добрым, что он сравнил бы его с материнским, если бы не понимал, что звучит оно кощунственно по отношению к той, кто много лет тому назад подходила к нему спящему и вот так же касалась губами его щеки и поправляла лоскутное одеяло.

Эта женщина понимала все. Она не жалела, а терпеливо ожидала его оздоровления, помогала ему поверить в себя, поверить и доказать, что есть еще порох в пороховницах - тот самый, что делает мужчину самцом, владетелем и защитником прекраснейшего и слабейшего из всех земных существ.

Он поверил ей, расслабился и уснул.

Поезд молотит по рельсам, пейзажи за окном скачут назад, грохочут мосты, поглощают и выплевывают тоннели; дорога стелется под колеса, и все ближе, ближе к Дальнему Востоку, все дальше от милых сердцу казахстанских степей...

Вспомнил, как ехал призывником в обратном направлении, ибо для того, чтобы попасть в армию, пришлось мне приехать в Джамбул, там явиться в военкомат за повесткой на имя Ежкова Владимира.

Мать Вовки узнала меня, очень обрадовалась нашему с ее сыном договору - и повестку мне отдала. А в военкомате не смотрели ни на документы, ни в лицо. Считали нас по стриженным головами, материли и, промариновав на раскаленном плацу пару дней, погнали строем в сторону железнодорожного вокзала.

Погрузили в какие-то негостеприимные вагоны и погнали, не сказав куда, хотя за деньги сопровождающий выдавал военную тайну: едем мы в Алма-Ату.

Все призывники были пьяны. Я тоже. Знакомились друг с другом по несколько раз, но в пьяном угаре тут же забывали имена и тут же шли или блевать, или выяснять отношения.

На одном из полустанков нам приказали выйти из вагонов. С вещами.

Вышли.

Офицеры быстро обыскали нас, отобрали всю выпивку, вплоть до лосьонов и одеколонов, и разбили бутылки и флаконы прямо у нас на глазах о телеграфные столбы. Потом капитан гаркнул:

"По ваго-онам!"

И мы на ходу полезли в поезд.

Я протрезвел одним из первых. Долго лежал на своей полке, припоминая кому и под каким именем представился - Сашей ли, Вовой ли, - но запутался вконец и опять заснул...

Вот и теперь, кто я: Ярычев Александр, двадцативосьмилетний осужденный, находящийся в бегах, или Ежков - двадцатилетний демобилизованный солдат?

А от Вовки не было мне писем вот уже полгода...

- Товарищ рядовой! Почему не чествуете старших по званию? - раздалось за моей спиной.

Я сфокусировал взгляд на отражении в стекле - лицо офицера было веселым, как и голос.

- Глаз на затылке нет, - ответил.

Отражение рассмеялось:

- Все такой же. ВОКС есть ВОКС.

Я обернулся.

Передо мной стоял тот самый капитан медицинской службы, что проверял меня два года назад на предмет психической полноценности.

Обнялись.

Через час мы с ним напились в вагоне-ресторане, и капитан поведал мне, что устный диагноз его ВОКС означает не что иное, как: "Врожденное Отвращение К Службе". Себе он ставил (по крайней мере, в подпитии) точно такой же диагноз.

У кого вот только ВОКС: у Ярычева или у Ежкова? Этого я у капитана спросить не мог... И Голос безмолвствовал.

Женщина лежала, упершись виском в ладонь и локтем в подушку.

"Что снится ему? - думала она. - Почему он улыбается?"

Сутки назад она сидела в шестом ряду театра на Таганке в Москве и следила за игрой Высоцкого в спектакле "Пугачев". Рядом сидел Валерка К., или "Дядька", как звали его в определенных кругах. Она знала, что он только что развелся и пригласил ее сюда по контрамарке не для того, чтобы очаровать модным спектаклем, а дабы дать ей понять, что тоже не лыком шит и потому может рассчитывать на пользование ее прелестями, до которых охочи люди ох-какие-высокие!..

Парню не повезло. Как раз после спектакля, возле самой раздевалки к ней подошел дядя с длинным и невозмутимым, как у Соломенцева, лицом, сунул ей под нос красное удостоверение с золотым тисненым гербом и, извинившись перед Валеркой, вывел ее на улицу, посадил в поджидавшую на углу улицы Радищева черную "Волгу". Отвез прямо к трапу самолета.

В Хабаровске, не заходя в военкомат, пересел на поезд, идущий в Совгавань. Грязная, порушенная тайга, вросшие в землю рубленые дома, покосившиеся ворота - вид из окна. И опять бередят душу воспоминания...

- Эй, молодой! - кричит мне с постели сержант в день моего приезда в учебную часть. - Сегодня будешь чистить ты, - и бросает в мою сторону грязные сапоги.

Он - старослужащий, в армии уже второй год, и потому считает себя вправе помыкать новичками.

"Пацан, - думаю про себя. - Я ж тебя лет на семь старше", - и отвечаю:

- Поищи других холуев. А мой дед не для того революцию делал, чтобы всякая сволочь мной помыкала.

Лицо старослужащего вытягивается.

- Ого! - радуется он. - Кто-то хочет получить больно?

Он медленно поднимается с кровати, начинает наматывать ремень на кисть.

- Подойди-ка сюда, молодой. Научись разговаривать с дедушками.

Я подхожу.

Бояться ремня мне не пристало: училищные драки происходили сплошь ремнями "ТР", а здесь была бляха не белая, а желтая да чуть побольше наших - и только.

Медленно, словно нехотя, размахивается Дед ремнем - и вдруг с силой выбрасывает ремень вперед.

Я уклоняюсь, перехватываю его руку у кисти, дергаю парня на себя и тут же встречаю падающее туловище пинком в пах. Сторонюсь - и бью ребром ладони в основание шеи.

Паренек хрюкает, дергается и мякнет. У упершегося в пол лица растекается лужица крови.

Перепрыгиваю через поверженного Деда, встаю спиной к тумбочке, принимаю оборонительную позицию.

Вовремя. Ибо ко мне сразу направляется шесть старослужащих - из числа тех, кто весь срок свой служит в учебке и "воспитывает" новобранцев. Двое быстро поднимают побитого сержанта и относят к кровати. Остальные молча снимают с поясов ремни.

"Все правильно, - понимаю я. - Не уважающих законы нужно не перевоспитывать, а переучивать", - от мысли этой улыбаюсь и чувствую, что мне очень спокойно, ибо предстоит лишь драка, возбуждение мне может только помешать.

Резко бросаюсь вперед и, проскользнув между двух старослужащих, вбиваю кулак в солнечное сплетение левого из них. У противоположной стороны быстро оборачиваюсь и успеваю увернуться от удара пряжкой в лицо. Пинок между ног в отместку - и еще одним противником меньше.

Но делаю последний удар зря - отвлекаюсь и не успеваю среагировать на удар слева.

В голове бухает, в глазах темно, и я рушусь на чье-то тело.

Меня тут же начинают пинать и лупить ремнями.

- Стой, гады! - взревел, помню, я. - А то убью эту парашу!

Глаз в глаз смотрим мы с солдатом, извивающимся подо мной и хрипящим в моих пальцах на его горле.

Удары прекращаются.

Изо рта парня идет пена, язык вываливается, глаза лезут под лоб.

- Отойдите все в угол, - приказываю я.

Громыхание сапог перемещается в дальний угол. Ребята не хотят получать срок вместе со мной.

Я чуть ослабляю хватку на шее солдата, бью ладонью по морде, даю ему вздохнуть разок, переставляю ступню парню на шею, медленно поднимаюсь на ноги, чувствуя даже сквозь подметку сапога, как судорожно колеблется его кадык.

- Слушайте, падлы вонючие, - говорю тогда. - Если кто из вас попробует унизить хоть кого из молодых - я того сам убью. Мне терять нечего. А у вас, сволочей, скоро дембель. Жить-то хочется... Понятно я говорю?

Молчание.

- Не слышу, - говорю я. - Понятно? - и чуть припадаю на ногу.

От пола слышится истошный хрип.

- Понятно, - нестройным хором отвечают Деды.

- А меня если кто убьет - всю вашу шайку-лейку судить будут. И групповую пришьют. Понятно я говорю?

- Понятно.

- Бог троицу любит... - подсказывает Голос. - Скажи им еще что-нибудь.

- И масло у молодых в столовой больше не отбирайте, - говорю я. - Понятно говорю?

- Понятно.

Я снимаю ногу с горла Деда, говорю в заключение, не глядя на него:

- Живи, пацан. В следующий раз захочешь кому-нибудь сделать больно - вспомни эти минуты.

Лицо поднявшегося на карачки сержанта бледное, глаза в ужасе вытаращены.

Сейчас, стоя в тамбуре вагона, я чувствовал к себе скорее омерзение, нежели гордость за то мое поведение. Как-то надо было иначе поступить, не по-тюремному, проще, добрее... Но сделанного не воротишь, и чувства гадливости к себе мне еще долго не изжить.

Разумеется, только что принявшие присягу новобранцы превознесли меня до небес, обозвали героем. Многие даже стали подражать моей походке и манере речи.

Я смотрел на себя, размножившегося в десятках лиц - и ужасался. Любя литературу, сам сказочник, внешне я выглядел, оказывается, эдаким нагловатым суперменом из американских комиксов с постоянной маской брезгливости на лице. А язык мой! Язык! Боже мой! Как гнусно произносил я звуки, как много пакостных слов было в моем словаре! Десятки, сотни, тысячи раз я вздрагивал от бранных слов, произнесенных чуть ли не моим голосом...

Я испугался себя многоликого - и поспешил закуклиться в оболочку мизантропа. В этот момент как раз и наткнулся я на Батю и не пожелал отдавать ему чести...

Начальник тюрьмы, узнав о московской комиссии, чуть не умер от страха. Растерялся настолько, что поперся туда, куда как раз и не должен был идти - в камеру к смертнику.

- Ну и что? - пожал тот плечами, выслушав сбивчивый рассказ взяточника. - Ну, посадят тебя. Отправят куда-нибудь под Нижний Тагил. Там зона для вашего брата. Отсидишь - вернешься, станешь учителем.

Начальник тюрьмы понял, что с вершины судьбы приговоренного к смерти его проблемы - сущий пустяк, и расплакался.

Смертник долго и молча смотрел на него, потом спросил:

- Думаешь, если тебя возьмут, то мне не дадут дописать вот это? - кивнул на стол с бумагой.

- Да! - обрадовался начальник тюрьмы. - Не дадут!

Смертник презрительно усмехнулся.

- Ну, тогда, - сказал он, - спроси совета у того, кто платит тебе деньги. Он еще не уехал?

Начальник тюрьмы не знал. Но мысль, подсказанная смертником, показалась ему спасительной. Не попрощавшись и не поблагодарив, он выскочил из камеры вон.

А смертник сделал двадцать пять приседаний, отжался десять раз, помассировал мышцы, потом сел за стол, продолжил Прошение.

В Ванино я схожу. Здесь в лесхозе работает вальщиком настоящий Ежков...

Володя умер.

Спьяну работал полураздетым на лесосеке, простыл, к врачу не обратился (Да и какой здесь врач? Пьяница-фельдшер.)

Выпил по совету других вальщиков водки с перцем - и на следующий день был уже без сознания.

Пока дождались лесовоза, погрузили в кабину, довезли от лесосеки до Ванино, нашли больницу, уговорили в приемном покое, дав на бутылку "Сучка", принять парня без документов, Володя умер. Диагноз: крупозное воспаление легких.

В последнее время Ежков письма получал, рассказали мне, но не читал их, а тут же рвал. Лицо его при этом было особенно злым.

Похоронили его на городском кладбище. Вбили в изголовье кол с табличкой и помянули всяким словом, кто добрым, кто не особенно.

Я постоял у могилки, почитал надпись на жестянке, вздохнул, надел фуражку и пошел прочь.

На табличке было красной краской от руки выведено:

ЯРЫЧЕВ АЛЕКСАНДР

ИВАНОВИЧ

1942 - 1970 гг.

Мое имя и мои даты жизни...

Обладатель Голоса явился ко мне как полагается - во сне.

Запахло химией - и посреди комнаты возникло кресло с уютно развалившимся в нем человеком... нет, скорее существом... Впрочем, тот, кого я видел в кресле, мало походил на мессира Воланда... скорее, даже был его полной противоположностью, ибо был какой-то чересчур многоликий и в то же время столь ординарный, что непроизвольно возникало чувство брезгливости.

Конкретно он не выглядел никак: то вдруг возникал длинный серый хвост с когтем на конце, то тут же пропадал; то лысая голова обрастала плотной черной шерстью с двумя стальными бугорочками над лобной костью, то бугорки эти начинали расти и достигали величины козьих, а волос становился рыжим; лицо корчилось в бесчисленных гримасах; ноги же суетно перебирали коленками и из-под брюк-шаровар-шотландской юбки-панталон мельтешили то странного вида ступни, то постоянно деформирующиеся копыта с изредка наращиваемыми пальцами.

"Коровьевские штучки", - улыбнулся я про себя, ибо в армии попался мне журнал "Москва" со становящейся знаменитой повестью М. Булгакова.

- Я вам не нравлюсь? - спросил он; Голос его на этот раз был усталый, густой. - Или удивляю?

- Нет, почему же? - пожал я плечами. - Как вам угодно, так и выглядите себе.

- А хамишь ты зря, - сказал он. - Я же могу и не выполнить твоей просьбы.

- А выполнишь - буду я счастлив?

- Счастлив лишь медицинский кретин. Да и то, если сыт.

Голова моя загудела от вороха идей.

- Глупость, - заявил он по поводу первой. - Войны были и будут всегда.

О второй сказал так, словно он - лектор за кафедрой:

- Капитализм прежде должен сам прогнить, а гибель его, как известно, неизбежна... как, впрочем, и социализма...

Третья вызвала презрительный смех:

- Дурачина ты, братец! Величие человека как раз в его многоликости и единственности одновременно...

Но тут ему надоело копаться в моих мыслях, и он пояснил:

- Можешь желать только то, что касается лично тебя, Сашок.

Я мгновенно подумал о своей новой фамилии.

- Хорошо, - сказал он. - Будет исполнено.

Я понял, что все получится даже лучше, чем я мог пожелать. Осталось только спросить:

- Где договор?

- Договор? - удивился он. - Договор! Ха-ха-ха! - поднялся с кресла, и во весь мир разрыдался смехом: - ХА! ХА! ХА!

Медленно растаял, оставив после себя лишь отголоски смеха:

- Ха-ха-ха!

И едва я понял, что душа моя давно продана, смех затих...

Проснулся от тишины.

Солнце наяривало сквозь гостиничные окна, и утренние лучи мягко ласкали кожу лица.

- Экий ты лжец, братец! - рассмеялся Голос. - Все было не так.

- Ну и что? - пожал плечами смертник. - Дословно, может быть, и не так, а по существу очень верно.

- Но я тебе могу все пересказать дословно - только записывай.

- Зачем? Чтобы стало ясно, что мы с тобой знаем друг друга давно, что сказки мои - правда?

В военкомате Совгавани я сказал девушке, выписывающей справку мне в паспортный стол:

- Напишите, пожалуйста, не Ежков, а Ёжиков. Это - фамилия моих родителей. Просто при заполнении военного билета два года назад одну букву мне пропустили, - и протянул ей коробку шоколадных конфет.

В моем военном билете кроме слова "рядовой" не было записано даже кода, тайн никаких я не знал - и это было понятно кадровичке с одного взгляда.

Она взяла коробку, подержала ее на весу, положила в стол.

Потом перо в руке девушки черкнуло два лишних крючочка - и на свете появился новый человек с веселой фамилией Ёжиков".

Утром следующего дня вся тюрьма узнала, что надзиратель Витек умер.

Шел пьяным по пешеходному мосту через железнодорожные линии. Почувствовал дурноту, перегнулся через перила, чтобы стошнить, не удержал равновесия - и рухнул прямо под колеса маневрового тепловоза, тащившего куда-то на запасной путь какой-то там товарный вагон.

Тюрьма ликовала.

Витька на посту в крыле для смертников сменил Жандарм.

Он открыл окошечко в двери, окликнул склонившегося над столом с бумагами смертника, сказал:

- А в твоем делеПрошения о помиловании нету.

Смертник улыбнулся:

- Значит, кто-то читает.

- Комиссия из Генеральной прокуратуры приехала, - не унимался Жандарм. - Могут ускорить исполнение приговора.

- Значит, судьба. - пожал плечами смертник и склонился к столу.

СКАЗКА ПО ПОВОДУ

- Здравствуйте, - сказал Ангел, - тут ворон не пролетал? Черный такой, с горящим взором.

- Пролетал.

Ангел опечалился:

- Опять опередил...

Шевельнул крыльями, и улетел.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ