Валерий Куклин - ОШИБЛИСЬ АДРЕСОМ

Совремнный русский водевиль в пяти актах с прологом и эпилогом

Важно не то, что о тебе думают окружающие, а то, что ты сам о себе знаешь и как себя оцениваешь.

Сия еретическая для людей ханжеской культуры мысль сформулировалась в моей голове во время размышлений о том, принимать ли заявку припершегося ко мне по предварительной договоренности в один из берлинских ресторанов немолодого уж толстогубого и носатого мецената с предложением написать текст водевиля для бенефиса очередной русскоязычной кокотки, возомнившей себя великой актрисой.

- Хорошо заплачу, - заявил он прямым текстом. - Я хочу, чтобы эта блядь затмила всех российских курв, как солнце - звезды. Сценарий - (он так и сказал: сценарий), - должен быть написан на нее. А партнера ей я хоть какого обеспечу. Пусть даже Шварцнеггера.

Заработать лишние несколько тысяч евро было бы для моей семейной кассы неплохо, можно было бы и со всеми взаимодавцами разом рассчитаться, и штрафы по судам раздать, и зятю машину отремонтировать, и жене с детьми что-нибудь купить. Но писать пьесу в жанре мне по духу несвойственном, да еще водевиль с Шварценнегром в главной роли, сразу же показалось мне идеей из разряда тупых голливудских ужастиков. Да и стихов я сроду не писал, хотя поэзию люблю и именно поэтому отношусь к истинным стихотворцам с пиететом и не смею перебегать им дорогу.

Я так и ответил недавно еще фиксатому, а теперь искусственно белозубому заказчику со слегка заметным местечковым акцентом, с массивным золотым перстнем на волосатом среднем пальце и с тремя отсидками в советские времена. Хозяину современной жизни, словом.

Мешок долларов понимающе кивнул - и тут же увеличил гонорар мой втрое и посоветовал пригласить на треть гонорара такого поэта, какой устроит лично меня. Сам же он - от широты души, так сказать, - может подыскать под хорошие стихи российского композитора.

Я сообщил столь щедрому заказчику, что, если судить по нынешнему российскому кино, то композиторы в России повывелись напрочь, как птицы дронты на Мадагаскаре, как стеллеровы коровы в Мировом океане, как бригадиры бригад коммунистического труда на территории бывшего СССР, а уехавших за рубежи нашей несчастной общей Отчизны музыкальных мэтров надо оплачивать не по российским грошовым меркам, а, как минимум, по-западноевропейским расценкам.

Заказчик закусил удила - и заявил, что он и мне, и композитору, и моему соавтору-поэту будет платить по западноевропейским расценкам и не в рублях, а в евро, если мы напишем "вещь" (его термин), в которой его нынешняя пассия будет блистать, как Сарра Бернар (именно так почему-то) или пусть даже как Сухаревская.

Упоминанием последнего имени он меня сразил наповал. Я-то думал, что эту гениальную советскую актрису все забыли ввиду ее нееврейскости, а тут - на тебе: помнит какой-то там новорусский навороченный бизнесменн с золотым пудовым перстнем на пальце, всю жизнь занимавшийся деланием бабла всевозможными способами и пользующийся в разговоре со мной словами из криминального жаргона, как истинный знаток уголовного мира и системы взамотношений в нем, да еще и упоминает имя сие в качестве аргумента.

Я спросил, а видел ли он великую Сухаревскую живьем на сцене - и услышал, что да - "в какой-то там пьеске о французской певице-инвалиде, у которой муж был мировым боксером" (все это звучало именно так дословно), где эта актриса пела песеню из фильма "Семнадцать мгновений весны" (именно так, тоже дословно).

Я сказал, что фильма этого многосерийного, но, судя по прочитанной мною книге, фальшивого, не видел[1], что сам впервые увидел Сухаревскую на сцене театра имени Маяковского именно в том же в спектакле "На балу удачи" в роли великой певицы Эдит Пиаф, певшей во время войны для заключенных в фашистских конлагерях, - и понимаю, почему заказчик считает великую драматическую актрису Сухаревскую актрисой опереты.

Меценат понимающе улыбнулся. И мне ясно стало, что даром ассоциативного мышления мой собеседник не обделен.

Еще я понял, что такому "знатоку театра" можно впарить под видом водевиля текст обычной опереты, которую в случае неудачи в прокате легко объяснить плохой работой режиссера, глупостью неудобных заказчику актрис, но еще легче - объявить приглашенного самим миллионером композитора полной бездерностью. Так поступают в театральном мире повсеместно и всегда, во всем мире без перерывов, а в России - с перерывом на советский период, когда композитору достаточно было посетить синагогу, чтобы получить звание талантливого и даже великого.

Знаменитое "Театр начинается с вешалки" Станиславского - замечание театрального комивияжера, но не зрителя. Для Константина Сергеевича, наследника староверческих купеческих миллионов, важно было создать рекламу своему детищу - Московскому Художественному Театру - и привлечь зрителя не только оригинальным репертуаром, но и хорошо работающим гардеробом, где никто не сопрёт ничего и ни у кого, а также большим выбором деликатесов в театральном буфете, а уж потом думать о том, что за великие открытия ему припишут ученики, а также бесплатно наевшиеся в театре критики и напившаяся шампанским публика. Экономически - то есть "с вешалки" - проект изначально не удался, МХТ погорел в купеческой Москве, скучающей на пьесах А. Чехова, брезгующей персонажей пьес М. Горького, ждущей от театра голых сисек в свете прожекторов и задранных к колосникам дамских ножек в черных ажурных чулках. Не пополнили театральную кассу даже нудные бормотания героев Ибсена и Метерлинка. Зато на рубеже 19-20 веков родилась новая театральная педагогика, то бишь наука для лиц, не признающих никаких наук (я имею ввиду актеров и актрис), называемая системой К. Станиславского и ныне совсем неизвестной большинству виденных мною по спутниковому телевидению новых русских артистов.

Криминальному моему заказчику - в отличие от великого театрального педагога Константина Сергеевича, обнищавщего в царское время и фактически разорившегося, но оставшегося искренним служителем Мельпомены до самой смерти - важно было пустить пыль в глаза своим недавним "браткам", ставшим зваться московским бомондом, нарядив свою временную постельную принадлежность спектаклем с музыкой, словами, песнями, танцами, световыми прибамбасами и - ГЛАВНОЕ! - зрительным залом с доброй тысячей завистников и завистниц, которые будут говорить и писать о спектакле и его любовнице совсем не то, что они о них думают, то есть исключительно хвалебное и восторженное. Потом с этими мнениями и рецензиями он обратится к кому надо, сунет кому сколько надо - и актрисулька получит звание заслуженной артистки России, затем плутократ выделит толику украденных им у нации деньжат на какую-нибудь там премию - и та, кого сам денежный мешок назвал блядью, станет лауреаткой чего-нибудь там звучного, а, если не перескочит по обычной бабьей дури в другую постель, то может стать и телевизионной любимицей миллионов сексуально озабоченных российских идиотов.

- Ибо публика - дура, - говорил, словно цитировал, он. - Её легко обмануть и легко повести толпой хоть на массовое самозаклание, хоть на самосожжение, хоть на щенячий восторг талантами бездарных шлюх и халтурщиков-литераторов

Слушая доводы заказчика, я с аппетитом поедал весьма вкусное овоще-мясное блюдо с замысловатым немецким названием и размышлял о своем. Например, о том, что "не продается вдохновенье, но можно рукопись продать" - это звучит красиво, но... красиво по-своему. Пушкин писал так о судьбе уже готовой рукописи, а не о той, которую следует писать, заранее обрекая ее на судьбу быть преданной, то есть фактически проданной в рабство до рождения.

И таким образом, поневоле приходил к мысли, что единственное, чем я могу помешать возрождению литературного рабства в России, унижающей русское театральное искусство, - это принять предложение новорусского носатого плутократа и написать по-настоящему хорошую пьесу, а потом бороться за то, чтобы написаны были к ней по-настоящему хорошие стихи, а в качестве композитора был бы приглашен замечательный композитор, известный мне еще с советских времен. Был у меня на заметке и московский режиссер - не из нынешних гомосексуалистов ельцинского набора, а вполне адекватный, традиционный, талантливый и опытный профессионал. Да и прекрасный театральный художник был на примете, хоть и провинциал, но гений.

Их имена я назвал заказчику - и тот, неожданно для меня - ответил, что в этом он нихрена не пониамет, а потому собрать команду для этой пьесы - мое дело, он берет на себя лишь финансовую сторону проекта и на днях вручит мне юную актрису на роль примы, умеющую бесподобно танцевать и петь, голосом обладающей чарующим, пластикой замечательной, опытом небольшим, но все-таки с двумя главными драматическими ролями в классических произведениях - и назвал их. Имени театрального педагода своей протеже он припомнить не смог, зато название театрального ВУЗ-а, ею оконченного, назвал точно.

Я пожал плечами, сказал, что попробую - и мы расстались.

Водевиль состряпался в две недели. В стиле "театра представления" и в жанре комедии положений с персонажами-масками: молодые люди любят друг друга, а взрослые имеют на них иные виды, случается куча недоразумений - но, в конце концов, недоразуменя разрешаются, сам собой случается хэпи-эндовый апофеоз, жаркий поцелуй и подтанцовка девочек из кордебалета. Точнее, накатал я не саму пьесу, а болванку оной, на которую можно наложить более подробные диалоги, учитывающие актерские способности приглашенных в труппу актеров и актрис, а также слова текстов песен. Затем в процессе репетиций весь этот словесный понос следовало утрамбовать в единую ритмику повествования, что уже в свою очередь позволит композитору уложить спектакль в его видение звукового фона истории фальшивой любви фальшивых героев на фоне фальшивых чувств и переживаний. Был придуман и оригинальный сюжетный ход, который позволит критикам обозвать пьесу гениальной, отмечена перчинка в образе главной героини и даже придуманы ей два наряда, две прически и два стиля поведения. Словом, словно речь шла о роли Лизы Дуклитл из пьесы Бернанда Шоу "Пигмалион"... но не на базе мифа о Пигмалионе. Словом, еще чуть-чуть - и я стал бы работой своей гордиться.

Выслушав по телефону краткий пересказ моей болванки, заказчик пришел в восторг и захотел услышать хотя бы пару песен к водевилю.

- Аванс тебе привезет сама... - сказал он. И назвал полные имя и фамилию кокотки. - А ты, Куклин, молодец! - заключил "олигарх" перед прощанием, дыша в трубку глубоко и громко, словно паровоз на стоянке под водозабором. - Мастер, словом. Я тебя лауреатом слелаю. Какой хочешь, премии. Пусть даже презилентской. У меня они все схвачены.

Но тут вышла накладка с поэтом. Приглашеннный мною профессионал отказался работать на любовника будущей "звезды", пусть даже и за хороший гонорар. Поэт оказался в каком-то конфликте с "богатеньким Буратино", случившемся в болоте московского бомондеа не то год, не то два тому назад. Или то была обычная отговорка творческой личности, привыкшей писать "по вдохновенью", а не зарабатывать свой хлеб ремеслом. Да и пить стал мужик по-черному, жена от него ушла, дети стали от папы шарахаться, внука от него стали прятать. В состоянии депрессии веселых куплетиков о страстной любви юных и чистых душ не напишешь, а обещать и не выполнять обещанное поэт еще не научился.

Я не только понял поэта, но и простил, пообещал к следующей нашей встрече привезти ему из Германии пару бутылок настоящего "бурбона".

А он ответил мне сочиненным тут же стихотворным экспромптом о том, какой я все-таки хороший человек, хотя далеко не все это понимают.

Пришлось приглашать знакомую поэта-москвичку, пишущую по заказу легко и весело, хоть про любовь, хоть про разлуку, хоть про Пегаса, хоть про осла, и всегда профессионально. Но и с ней вышла неувязка: женщина решила "слегка переменить" предложенный ей сюжет водевиля: вместо юных душ главными персонажами стали 50 летняя московская дама с еврейским именем и ее 35-летний любовник-араб. В письме московская поэтэсса объясненила мне почему это - типичная современная история любви типичных современных москвичей и поему любви у современной русской молодежи нет и быть не может.

Я опупел - и пробомотал нечто невразумительное.

В ответ поэтесса завалила меня новыми персонажами все время переделываемого и дополняемого сюжета, которые выглядели, на мой вкус, пошло, но были, по словами поэтэсы, "на самом деле другими" - а какими это другими, догадаться и описать их настоящими предлагалось мне, знающего накоротке всего лишь одного араба, да еще давно, лет так сорок тому назад, да еще и революционера, приговоренного королем Хусейном к смертной казни через повешение. Представить избежавшего двух покушений агентами ЦРУ Мухамеда Харба персонажем русского водевиля не смог бы и сам Николай Арсеньевич Коровкин или даже единственный в истории мирового водевиля академик Скриб.

Все метаморфозы предлагаемых поэтэссой образов превращали водевиль сначала в психологическую драму, потом - в попытку состряпать трагедию с нелепыми в этом жанре куплетами, а там и вовсе превратили лирическую по сути своей историю в балаган и буффонаду. Житейские коллизии и проблемы сексуальной неудовлетворенности трех дам четырех национальностей с их пятью молодыми любовниками и с десятком всё время разводящихся из-за супружеских измен и вновь сходящихся из-за их же "высоких чувств" детей стали превальировать над простым сюжетом и главной мыслью моего водевиля о торжестве всепобеждающей любви над практическим смыслом бытия. Если сказать образно, то я видел у картошки лишь цветущие вершки, а поэтэсса возжелала отведать картофельные клубни в виде отварного и хорошо взбитого картофельного пюре с молоком, жаренным луком, с маслом и с набором специй. Да и еще и политом сладким вишневым соусом.

Я заскучал. Ибо понял: водевильная ситуация в лишенной поэтического очарования "демократической" Руси невозможна. Ибо жизнь в РФ много печальней, чем видится она из Германии. Какая может быть чистая и светлая любовь в новорусском обществе, где обсуждается широко и всенародно тема того, как составить до свадьбы брачный контракт таким образом, чтобы побольше денег и недвижимости оттяпать у своего партнера при разводе? Или: где можно найти любовь в обществе, где женщина ищет партнера-иностранца с надеждой на его богатство и на то, что она в замужестве будет иметь свободу блудить направо и налево? Какая может быть классическая схема любви юноши и девушки в обществе, рекламирующем гомосексуализм, как норму половых взаимоотношений? И уж тем паче к кому обращаться со словами любви в обществе, где поэты бывают закадычными друзьями-врагами меценатов от уголовного мира? И наконец... какая может быть любовь в обществе, где нанимают в банду ... меня?..

И без того фальшивый сюжет водевиля стал в глазах моих выглядеть еще более фальшиваым, а роль прижизненного классика, отведенная мне в будущей сценической жизни пьесы уголовным авторитетом предстала предо мной особенно смердливой. Рукопись желала быть проданной, а душа стремилась последовать примеру Гоголя и рукопись ту сжечь.

Я б напился по такому поводу, если бы точно знал, что это поможет от безумно разболевшейся совести.

Но я знал, что в борьбе со стыдом водка - не помощница. Да и водка нынче дрянь. Ибо, если уж травить себя, то, по крайней мере, получать следует от подобного процесса наслаждение. Но дрянью не насладишься - и я остался трезв, мучим одновременно надеждой на получение крупного гонорара и осознанием невостребованности моими современниками моего недюжинного драматического дарования. Новой России не нужны русские Шекспиры и даже Скрибы, ей не "Пушкина и Гоголя, а Милорда глупого" сегодня подавай.

А ведь мне, как и всякому нормальному русскому писателю, всегда хотелось писать так, чтобы по завершении каждой работы над рукописью можно было, подобно Пушкину, скакать по комнате, хлопать себя ладонями по ляжкам и кричать: "Ай, да Куклин! Ай, да сукин сын!"

Из состояния раздвоенности вывел меня звонок в дверь.

На пороге стояла виденная мною где-то и как-то на экране телевизора типичнвя современная среднестатическая вненациональная глиста-красотка с силиконовыми губами, смотрящая на меня вызывающе не столько своими огромными, как у лани в зоопарке, глазами, сколько еще большим вырезом кофточки с чрезмерным обилием выпирающих оттуда грудей. Казалось, их не две, а все четыре или шесть. Дав время на то, чтобы я обозрел ее от шикарной прически через узкую талию до стройных ног и дико дорогих с виду туфель, спросила:

- Нет, - ответил я, и сделал шаг навстречу, выходя в коридор.

- Все ясно, - решила она, раскрывая сумочку и одновременно смотря на меня, а не внутрь нее. - Жена дома.

- Нет, - ответил я. - Просто мой дом - не для вас.

Краем глаза я узрел внутри сумочки пачку бледно-зеленых, как кал больного дезинтерией, двухсотевровых купюр.

- Боишься, что ли? - удивилась она, распахивая сумочки еще шире. И назвалась.

- Я знаю, - ответил я. - Вы - та самая вещь, что принадлежит такому-то, - и назвал губасто-носатого заказчика моего водевиля по его погонялу.

- Ты что, одурел?! - вылупила она и без того огромные свои зенки, все еще держа сумочку открытой. - Какая я тебе вещь?

- Не мне - ему, - поправил я, назвав ее перезрелого любовника его настояшей фамилией, доставшейся ему от педков, и коротко кивнул. - Прощайте.

- Коля! - истерически взвизгнула многогрудая красотка, и захлопнула сумочку.

По лестнице прогрохотали неспешные, но весомые, шаги.

Из-за кабины лифта вынырнул славянской внешности обритый наголо верзила со сломанным боксерским носом и с широкой полосой бровей под невыском лбом. Не жующий жвачки, но все равно со взглядом, показавшимся мне в тот момент тупым и угрожающим.

- Чё? - прогудел он с некоторой хрипотцой в голосе, но без злости в нем. - Проблемы?

Верзила вскользь улыбнулся и, отвернувшись от нас, нажал на кнопку вызова лифта.

Теперь он мне нравился. Во-первых, мимолетная улыбка его была открытой и доброй, а во-вторых, потому что он правильно понял меня и правильно оценил обстановку. Как говорится, с таким бы парнем я бы и в разведку пошел, и дрался бы, стоя спиной к спине, насмерть.

Лицо же грудастой блудницы перекосилось и пошло пятнами.

- Ты пожж-жалееш-шь! - прошипела она, и прошмыгнула под мышкой верзилы в лифт. Не попрощалась.

Железные двери сомкнулись, кабина, унося постанывающие и поскрипыващие звуки, заскользила вниз.

Я отвернулся от лифта и нажал конпку звонка в свою квартиру.

Дверь открыла жена. В халате, в тапочках, без макияжа, с горячим утюгом в руке - я оторвал ее от глажки.

- Да, так, - ответил я. - Ошиблись адресом, - и вошел вслед за ней в прихожую.

В тот же день пришла очередная бумага из суда, в которой власти Германии всё ещё грозили мне тюрьмой за то, что я не плачу двух штрафов.

А не платил я их за то, что 6 лет тому назад общепризнанного в России губастого бандита с российским, израильским и молдаским подданствами и со сломанным, как у телохранителя грудастой куртизанки, носом назвал в русской прессе и на русском языке бандитом, а германский суд в составе ажник трех судей, не знающих по-русски ни слова, посчитал, что я не прав. То есть в качестве гражданина ФРГ я называть бандита бандитом даже в бандитской России не имею по германским законам права. Миллионы неграждан Германии называть так бандита имеют возможность хоть устно, хоть письменно,хоть даже про себя, а гражданин Германии обязан пред всяким гражданином Израиля чувствовать свою вину за Холокост и за "сотни тысяч заживо сожжпенных..." Даже те граждане ФРГ, чьи родители воевали против фашистов и освобождали заключенных Освенцима, - даже мы обязаны каяться в грехах, совершенных нашими недругами.

А судили меня - бесправного русского эмигранта, являющегося гражданином ФРГ и русским писателем, за одно однвжды напечатанное в российском профсоюзном журнале "Журналист" итальянское слово "банлит" дважды. Потому что Германия - демократическая страна. Потому что настоящая демократическая корупция начинается со слияния криминала с судебной властью. Потому что Германия, предав Конституцию, написанную отцами-основателями ФРГ, посоучаствовала в уничтожении Югославии и тотчас резко поправела, стала мелким подобием России ельцнской поры и... водевилей здесь тоже никто не пишет.

Но я оплачивать мафию не собираюсь. От очередного, 126-го по счету, осознания такой простой мысли на душе моей вновь потеплело.

Жена же, читая это 126-е письмо-угрозу репрессий, опять стенала, опять советовала мне начать выплаты бандиту за ущерб его несуществующего достоинства.

- Хотя бы по двадцать евро в месяц, - попросила она.

Оказывается, у нее нет хороших туфель. Придет зима, а у нее опять не будет теплого пальто. Лето прошло, а внучку на юга мы так и не свозили. Месяц наисходе, до пенсии моей еще три дня жить, а денег на продукты осталось всего на одну покупку, да и то, если покупать в дешевом магазине и по сокращенному списку. А хочется чего-нибудь вкусненького порой и для себя, и для той же нучки. Брюки еще мне надо приличные купить... еще что-то там крайне необходимое...

Я, сидя на диване, смотрел на жену сбоку, любовался родным профилем, слушал ее не лишенные здравого смысла слова, но пропускал их мимо ушей.

Я вспоминал о толстой пачке похожих на дезинтерийный кал денег в сумочке блудницы и чувствовал умиротворение.

- Какая ты красивая сейчас... - процитировал я вслух главные слова из только что сожженого мной на балконе собственного водевиля. - Я так тебя люблю!

[1] Понимаю, что признанием этим навлекаю на себя гнев множества поклонников шпионского кино, но продолжаю считать "17 мгновений весны" фильмом фальшивым, оскорбляющим память тех советских разведчиков, которые на самом деле участвовали в настоящей операции по разоблачению сговора верхушки германских фашистов и руководства США в 1945 году.