Про Это....

(притча из сборника "Плевочки-жемчужины")

Когда на улице слякоть и мир за окном кажется непроницаемым и пустым, когда дела домашние превращаются в пытку и ты остаешься наедине со спутанными от неизвестной тоски мыслями, нет ничего приятней, как пододвинуть стул к окну, положить ноги на горячую батарею и смотреть сквозь мокрое стекло во тьму с тем, чтобы увидеть вдруг мир невиданный, непознанный, неуловимый и привлекательный, мир, где добро побеждает зло, и где всегда торжествует справедливость, мир, рожденный фантазией нашего детства и поступками странных, необычных людей...

Старинные фонари не в силах осветить центра площади, они лишь радужно тлеют, словно вершины невидимого треугольника, ибо четвертый фонарь не горит.

Но днем было видно, что в центре площади стоит новенькая чугунная тумба, огороженная красно-белыми полосатыми щитами. Там же лежит и свежеструганный деревянный ящик...

В нем памятник. Памятник хорошо мне известному человеку. Доктору.

Площадь совсем недавно назвали его именем, и к юбилею Доктора решили возвести ему монумент. Но из-за непогоды строительные работы не были завершены - и потому памятник остался лежать в ящике рядом с тумбой и кучей мусора...

Он лежит в соломе и смотрит сквозь щель на серый скучный дождь, монотонно пощипывающий асфальт.

Дождь за окном мелкий, частый, холодный.

Памятнику не может быть холодно. Просто он знает, что такой дождь не любим людьми, и они, глядя на него из окна, зябко передергивают плечами и с тоской думают о солнце.

Памятнику тоже хочется зябко пошевелить плечами и сделаться грустным. Но он не может сделать этого, ибо скульптор, который вылепил его из глины, а потом отлил в бронзе, придал памятнику позу "сосредоточенного раздумья".

Скульптор, когда работал над памятником, писал в одном серьезном журнале, что Доктор - это в первую очередь мыслитель, а потому памятник должен крепко стоять на ногах и, скрестив руки на груди, дерзко смотреть поверх людских голов куда-то в даль, в незнаемое.

Тяжка и неудобна эта поза. Но Памятник знает, что изменить ее он может лишь однажды, лишь раз в своей новой - бронзовой - жизни.

Лишь раз со дня отливки и до дня своего разрушения памятники имеют свободной целую ночь. Они так её и называют: Ночь Свободы. В такую ночь памятник волен делать все, что ему заблагорассудится: петь, плясать, бесноваться, сводить старые счеты.

Но только одну ночь...

С рассветом памятник должен вернуться на свое место - и больше никогда... никогда ему нельзя будет сойти с постамента.

Все памятники знают об этом, знают со дня своей отливки. Это совсем необъяснимое чувство знания... Едва памятник успевает наполнить форму и начинает остывать, он уже знает эту Великую Тайну Бронзовых Памятников.

Редко какой памятник решался покинуть свой постамент. И виной тому было одно только слово...

НИ... КО... ГДА...

Будучи живыми, они редко задумывались над его значением. Было некогда.

Но потом, когда впереди оказалась чуть ли не вечность, памятники осознали всю глубину его...

... НИ ... КО ... ГДА... НИ... КО... ГДА... НИ... КО.. ГДА...

Страшное в бездонной своей глубине и отчаянии слово...

Ибо каждый из бесконечной череды мгновений момент мог быть первым и последним...

Памятники стояли на своих постаментах, смотрели на окружающий их мир, видели с высоты своей то, что не замечали живые, знали лучше, что надо делать и как поступить... но стояли.

Смотрели. Переживали. Сочувствовали...

... и стояли.

Ибо думали, что не сейчас, не данный момент является главным в их теперешней жизни, что когда-нибудь свершится что-то такое, что заставит их пожалеть, что они поспешили, ибо в следующий раз найдется дело и поважнее.

И они ждут...

Они ждут главной Минуты Вечности...

А есть и другие памятники. Те стоят потому, что горды. Они всю жизнь мечтали о Славе, о Почестях, о Памятниках. Работали не покладая рук - во имя зла ли, добра - безразлично - они зарабатывали на памятник.

И вот они в металле...

Теперь можно гордо взирать со своего пьедестала на снующих внизу людишек и их презирать. Сойти с пьедестала - это, значит, уравнять себя с остальными, опровергнуть смысл своей допамятниковой жизни.

И они стоят.

Для них ведь не существует ЭТОГО...

... ЭТОГО МИЛОГО СТАРОГО ДОМА...

... ЭТОЙ ТИХОЙ УЗКОЙ УЛОЧКИ...

... ЭТОГО ЛЕГКОГО СУМРАКА ЛЕТНЕГО ВЕЧЕРА...

... ЭТОЙ ЛУННОЙ ДОРОЖКИ В ФОНТАНЕ...

... ЭТОЙ ГРУСТНОЙ ТИШИНЫ НОЧИ...

... ЭТОГО СЛИЯНИЯ ДУШ С НАМИ, С ЖИВЫМИ...

- этого у них не было и нет.

Есть и третьи памятники. Говорят, что однажды памятник Пушкину сошел с постамента для того, чтобы поговорить с тогда ещё живым Маяковским. Говорят...

О чем думает сейчас Доктор? Должно быть, смотрит на почти готовый постамент, на две таблички, лежащие рядом с ним: одна с его именем и датами жизни, другая - с именами скульптора и архитектора. Скрещенные руки, напряженный поворот шеи, уставленный в пространство взгляд...

А дождь все льёт и льёт, всё такой же нудный и до тошноты однообразный.

Ящик хоть и стоит на боку, но внутри него сухо. Сделали его добротным, ибо "Государственный заказ" - не шутка. Тут же лежит и белая ткань, которой его покроют в день открытия, чтобы было, что снимать с Доктора и чему рукоплескать. Уютно памятнику в ящике, стылая бронза лишь чуть припотела, стала матовой.

Учеба, работа, люди, их лица встают перед глазами Доктора, и уходят, оставляя после себя чувство неосознанной тоски и благодарности...

И памятнику хочется улыбнуться.

Но теперь даже улыбка стала ЭТИМ...

Но он все равно улыбается. Улыбается мысленно, про себя. Ибо какой может быть Доктор без улыбки?..

И вдруг он видит собаку.

Маленькая, тощая с большим бочкообразным животом, словно готовым оторваться от иссохшегося гребня спины.

Она беременна...

Мало того, чувствуется, что она должна вот-вот ощениться...

... поэтому уже должна была найти укромное место для этого...

Ведь Рождение - тоже ЭТО...

Но, по-видимому, злые люди выгнали ее. И вот она беспомощная, мокрая, готовая с минуты на минуту родить, бредёт по ночной улице в поисках сухого и теплого места...

Она, должно быть, всей своей собачьей душой понимает. что тепло нужно не столько ей, сколько её детям - чтобы мир не показался им таким безобразным и мокрым, как сейчас. Она-то знает, что бывает и солнце, и сытость, и хочет, всем сердцем желает, чтобы хоть сейчас, хоть в первое время их жизни они не подозревали о болезнях, холоде и несправедливости.

Мне тоже жалко собаку. Я не прочь ей помочь, уложить на половичок в углу своей комнаты, покормить остатками супа...

Но на улице мокро, темно... Бродячих собак на свете так много...

Но что это?

Памятник шевелится, поддевает плечом крышку ящика... и та медленно, вместе с гвоздями, отходит от корпуса...

Осторожно придерживая крышку за края. Доктор опускает её на землю, и вылезает из ящика.

Собака поджимает хвост и, привалясь к столбу, жалобно воет.

Памятник раздвигает полосатые щиты ограды, полуприседает и протягивает к ней руку. Капли звонко стучат по металлу, собираются в ладони озерком и вытекают из нее тремя ручейками.

- Глупая... - говорит он ласково. - Иди ко мне. Здесь тепло и сухо. Как тебя зовут? Жучка? Найда? Иди ко мне, бедняжка...

Собака поджимает хвост и, подвывая, пятится...

Собаки, как и люди, боятся необъяснимого.

"Не подойдет..." - понимает Памятник. Поднимается с корточек и, обойдя собаку сзади, начинает медленно приближаться к ней, норовя хоть таким образом загнать ее в ящик.

Но та, все также подвывая и пятясь, огибает ящик, и опять приваливается боком к столбу. Ей ужасно тяжело, но страх пересиливает даже ЭТО...

- Да-а... - с грустью произносит он. - Здорово же тебя обидели... Ну что ж... может зайдешь без меня?

И уходит.

Свет фонарей уже не радужный, а желтый. Три расплывчатых пятна почти совсем исчезают за плотной завесой сгустившегося дождя.

Становится скучно...

Яркий свет люстры, полированная мебель и хрусталь, потушенный экран телевизора... Я люблю эту комнату, в ней какой-то особенный, торжественный уют, и называю я ее потому старинным словом: зала. Я - хозяин этой залы, других комнат этой квартиры, а еще и машины, гаража, дачи. У меня есть даже совсем мне ненужный велосипед и солидная должность, большая зарплата.

Но нет жены и детей

Звонок. Но не телефонный. Звонят в дверь.

Кого еще принесло в столь поздний час и в такую непогоду? Соседи уже выключили телевизор. Как не хочется снимать с батареи ноги, обувать тапочки и тащиться к двери!

- Кто?

Молчание.

Накидываю цепочку и открываю дверь...

На площадке перед моей квартирой стоит Памятник.

- Простите, - говорит он. - Мой визит к вам может показаться несколько странным.

- Д... да, - заикаюсь я, - И даже очень.

- Вы всё видели. Вам легче воспринимать факт моего бытия. У меня мало времени, и я пришел пригласить вас составить мне компанию на эту ночь.

- Э-э-э... - лишь блею я в ответ.

- Если я буду один, то у встречных буду вызывать чересчур уж сильные отрицательные эмоции, - объясняет он. - А если пойдем вместе, то они ещё и улыбнутся - подумают, что это маскарад.

Отказать? Благодарю покорно. На той неделе я видел по телевизору "Каменного гостя".

- Вы согласны?

В голосе его слышна просьба.

Но я не могу сразу ответить. Ибо именно в этот момент замечаю, что при разговоре рот его не раскрывается.

И все-таки звук идет... из Памятника. Живой, знакомый с детства голос.

- Хорошо, - киваю я, - Но мне надо прежде одеться.

Снимаю с двери цепочку, говорю:

- Заходите, пожалуйста.

- Нет, - улыбается он. - Я лучше подожду вас внизу.

Захлопнув дверь, я поворачиваюсь и прислоняюсь к ней спиной. Сердце гулко стучит в грудной клетке, хочется пить и проснуться.

Но это не сон: я слышу, как по бетону ступенек за дверью гулко ступают бронзовые ноги.

- Да прекратите вы это! - раздается женский крик из соседней квартиры, - Сколько можно! Людям завтра на работу!...

Крик перерастает в визг, слышно, как падает тело.

Открываю дверь.

Из полуоткрытых дверей, разбросанных вдоль стен лестничной площадки смотрят соседи. На меня. В глазах их укор.

- Стыдно, гражданин, - говорит соседка слева (она переехала в наш дом недавно и еще не всех знает по имени). - Раз видели, то идите. Чего другим из-за вас страдать?

- Так, значит... и вы видели?

- Видели-не видели... Какое ваше дело? - подал голос сосед справа; он одной рукой поддерживал бледную жену, другой сжимал ружье за ствол. - Вам сказали, вы и идите.

Спорить бессмысленно. Иду одеваться.

Через пять минут выхожу на крыльцо.

Памятник стоит на улице и, кажется, радуется дождю.

- Спасибо, - говорит он. - Я бы, откровенно говоря, мог бы на вашем месте и не решиться.

- Не выношу женского визга, - признаюсь я.

- Не обращайте внимания. Большая часть женский истерик - игра, камуфляж. Сила слабого пола в том, что мы верим в их слабость...

- Вы уже наметили маршрут? - спросил я.

- Нет, - ответил он с легкой улыбкой в голосе. - Но мы с вами пойдем туда, куда велит нам идти сердце. Вы согласны?

Я киваю.

И мы идем через проходные дворы к Главной улице.

- Вон в том окне живет она? - спросил внезапно памятник.

- Вы... знаете? - вздрагиваю я.

Мальчишкой я выцарапал ее имя на стене подъезда. Юношей клал каждое утро цветы на её подоконник (девятый этаж), писал стихи и мечтал стать космонавтом.

- Ты был тогда чудесным парнем, - сказал Памятник.

Зачем он так? Что ему от меня надо?

- А у вас голос помолодел, - говорю я.

- Говорю, был чудесным парнем.

Однажды я обидел ЕЁ... предал... И сумел о том позабыть...

В окне появляются мужская фигура. потом женская. Целуются.

- У них уже двое детей, - говорю я.

- А старший - твой тезка.

Я знаю...

- Я стал другим, - говорю, - Я повзрослел.

- Ты просто сдался.

Почему?... По какому праву?... Да что он ко мне привязался?! Я нужен ему - не он мне.

- И я нужен тебе, - замечает Доктор. - Памятник - это ведь от слова "память".

Я не знаю уж куда деться... Я хочу убежать... Я знаю такие разговоры... Они будоражат чувства, заставляют сомневаться, думать о том, о чем можно и не думать никогда.

Из подворотни появляются три классические фигуры: долговязые, сутулые, безликие, головы утоплены в плечи, руки - в карманах.

- Закурить есть?

- Нет, - отвечает Памятник.

- А это мы посмотрим... - шутит одна из фигур.

Фигуры двигаются вперед...

Но вдруг левая куда-то пропадает... средняя падает, а третья, истерически взвизгнув, даёт деру.

Жженый кирпич падает на то место, где только что стояли фигуры, и рассыпается от удара об асфальт. Звук смачный, словно прерванный поцелуй.

Свет промчавшейся мимо машины проблеснул в широко раскрытых глазах лежащего на тротуаре парня . и опять стало темно.

- Спасибо, дом, - говорит Памятник.

И дом отвечает...

Это старый, заслуженный дом. Он хорошо помнит Доктора еще мальчиком в коротких штанишках, школьником с синяком под глазом, зачитывающимся стихами студентом, молодым, влюбленным в медицину и старшую медсестру врачом, учёным с мировым именем и вытянутым неподвижным телом, выносимым на панихиду в чёрном гробу.

- Доброй ночи! - говорит дом.

Мы уходим. А сзади - шёпот фигур: продолжающей лежать на асфальте и вылезшей из канализационного люка:

- Что это такое, а?

- Гипнотизеры, наверное... Или эти... престидижитаторы.

А это просто Памятник.

- Тихо, - просит он меня. - Давайте поприветствуем начало новых суток.

Главные часы города отбивают полночь:

Раз... Два... Три...

Четыре... Пять... Шесть...

Семь... Восемь... Девять.

Десять... Одиннадцать... Двенадцать...

* * *

И вот мы идем по Главной улице, встречаем дома, в которые вызывали Доктора к больным, и он здоровается с ними, советует заботиться о себе и почаще напоминать людям о своих болезнях.

Дома отвечают на его приветствия, желают ему Доброго пути и Счастливой ночи, ибо они знают, что означает эта ночь для него. Потому что сами они - тоже Архитектурные Сооружения, только без права хоть один раз куда-то пойти...

А он, идя по городу, радуется тому, что мало что изменилось здесь после его смерти, а это значит, что он не так уж и одинок в этом мире.

- Отпустите мою руку, - прошу я - Пожалуйста.

Он глядит на меня, улыбается, словно наплавляя на лицо много малых бронзовых волн-морщинок, и разжимает руку.

- Я не убегу.

- Верю, - отвечает он

Перед нами - Университет. Перед ним тоже Памятник.

- Это - мой профессор, - говорит Доктор. - Чудесный старик! И работать умел, и отдыхал, как никто.

Поза Профессора величественна и обыденна одновременно. Будто он только что пришел домой, одернул костюм, заглянул на кухню - узнать, когда будет готов ужин, - присел на кресло, положил на подбородок сомкнутые руки, задумался... и так вдруг застыл на веки вечные.

Старик вдруг отрывает голову от рук, поворачивает ее, и смотрит на нас.

- Здравствуйте, - говорит он. - Рад вас видеть.

- Профессор! - восклицает мой Памятник. - Это МОЯ ночь!

- И моя тоже... - отвечает Профессор. - Лучшей мне уж не дождаться. Что может быть лучше, чем приход любимого ученика?

- Любимого? - в голосе Доктора послышалось мне сомнение.

- Не притворяйся. Ты ведь тоже был особенно требовательным к любимым ученикам.

- Профессор, я только хотел сказать...

- Не надо лишних слов. Ночь коротка - а у тебя ещё уйма дел. Иди.

Короткие, размеренные фразы еще висят в воздухе, а Профессор уже застывает в своей первоначальной позе.

- Профессор! - спрашиваю я. - Разве вы не пойдете с нами?

- Нет, - отвечает он, даже не пошевелившись при этом. - У меня тут мелькнула одна замечательная мысль. Разговаривал тут с одним физиком (он - тоже Памятник)... Он сказал... Нет, я пока ещё не могу разглашать того, что он мне сообщил...

- Но ваше время! - кричу я. - Время вашей Ночи!

Часы бьют один раз:

БАМ-М!!!..

- Счастливого пути! - слышится затухающий голос Профессора. - Вы ещё молоды, у вас еще остались живые друзья... - и через некоторое время уже совсем тихо. - Ты был когда-то чудесным парнем...

"Чудесным парнем... - продолжаю еще слышать я, - Чудесным парнем... Чудесным парнем..."

Спрашиваю Доктора:

- Разве мы с ним знакомы? Я родился уже после смерти его.

- Но ты снял с него воздушного змея. Помнишь?

- Но это пустяк.

- Пустяк? - Памятник удивленно приподнял бронзовые брови. - За этот пустяк тебя взяли стражи порядка.

Я смотрю, как он поднимается по ступеням своего Университета, как ласково прикасается руками к колонам, прислоняется к ним щекой, и что-то говорит неслышное мне, тихое и, наверное, очень важное.

Здание молчит, здание не отвечает. Ночь Свободы Университета прошла в тот год, когда толпа негодяев ворвалась в его аудитории и лаборатории, превращая оборудование в хлам, плод многолетних исследований - в мусор. Здание тогда путало негодяев в лабиринтах своих коридоров и переходов, заклинивало двери, прятало учёных, сберегало рукописи от огня и суетно мечущихся рук. Университет этот очень старый, и недвижим уже давно.

Доктор медленно сходит по ступеням, приближается ко мне и спрашивает:

- Теперь куда?

- К Поэту, - отвечаю я, и сам удивляюсь своему решению. Давным-давно, когда каждое пробуждение свое я ощущал, как праздник, я читал ЕЙ стихи Поэта и мечтал быть похожим на него. Полузабытое чувство взволновало меня, и я повторил, - К Поэту.

И мы пошли к Поэту...

* * *

Дождь становится всё более редким, улицы насквозь пустынны, и лишь огоньки светофора, мигающие невдалеке, напоминают о вдруг такой далекой размеренной жизни.

Площадь имени Поэта ярко освещена фонарями. Сам Поэт - лупоглазый, толстогубый, с большим бантом на груди и с тощей от постоянного недоедания фигурой - стоит на высоченном пьедестале, и длинные ноги его попирают камень, словно врастая в него.

Едва первый фонарь обдал нас светом, Поэт спрыгивает на землю, испугав кошку.

- Мо-Ав! -ур-р-р!!! - и только хвост трубой, и след двух зеленых точек из-под ног его и в сторону.

- Привет! - говорит Поэт, - А здорово я ее, а?! Каждую ночь, понимаешь, приходит под мой постамент писать. Подмочу мочой кошачьей поэта медный постамент! - продекламировал он и добавил озорно. - Ну, как вам мой экспромт?

Но по всему было видно, что на экспромт ему свой глубоко наплевать, а просто хочется потрепаться от избытка чувств. Ведь он такой юный..

- А мне ваш Учитель сказал, что вы ко мне направляетесь. Смотрю - и, правда, ко мне. Чего, думаю, тоже не пройтись в честной компании? И что дождь - хорошо. Ни пыли тебе, ни воробьев, ни голубей всяких.

Говорит он громко, размахивает руками, то и дело потягивается с наслаждением.

- Ух, до чего невзлюбил я птиц!.. Тут давеча один поэтишка ко мне подошел, стал стихи свои читать. Облака, птички у него разные... Так я едва с постамента не сошёл. Уж больно кулаки чесались, ей-Богу!

- Здравствуйте, - влез в паузу я.

- Ага, - ответил он. - Кроме ржавчины этой зеленой, - ткнул себе в плечо с пятном патины, - ничего не мешает. И птичек этих... Усядутся на плечи, голову, руки, даже на уши подчас. И сидят, словно на насесте... - замолкает на секунду, и добавляет с грустью. . Гадят, галдят... И дворники... Нет, чтобы помыть. Куда там. Длинный больно, говорят, струя из шланга не достает. Лентяи.

Из-за постамента Поэта выбирается пьяный мужчина. Идет он тяжело, ступает твердо и, немного покачиваясь, также твердо ставит следующую ногу.

- Уж эти мне... ак...селераты... . произносит, почти не запинаясь. - Что: папа богатенький, да? А мы, значит, рожей не вышли?

- Иди, иди, батя, - обрывает его Поэт. - Жена, небось, заждалась, скалку греет.

- И пойду... ик! - соглашается пьяный и, чуть наклонив голову, протискивается между ног поэта, - И л...ладно... - слышится его удаляющийся голос. - Тоже мне... фон-барон... И поговорить не хочешь... ак... ак...селерат, твою мать!

- А ты был чудесным парнем! - восклицает Поэт.

- Кто - пьяный? - спрашиваю я.

- Ты. Но был - не значит есть. Пошли к Инженеру.

- К Инженеру? - встрепенулся Доктор. - А ведь точно! Стоящий мужик! Ведь это он нашу плотину построил. А та еще в Нулевом цикле захотела Свободы. Ночь была, буря...

- Перемычку прорвало, - вставляет Поэт.

И оба, наперебой, повествуют:

- ... вода прямо прёт в котлован...

- ... а кран-то, кран помнишь?..

- ... там машины, люди...

- ... как даст вал...

- ... а щель всё больше...

- ... Инженер вскочил в машину с бетонными кубами...

- ... и закупорил машиной брешь...

- ... чуть сам не погиб...

- ... потом уж и другие за ним...

- ... только, правда, стали одни кубы сбрасывать, без машин...

- Да-а... погуляла плотина!.. - восклицает Поэт не то мечтательно, не то восхищенно. - Почитай, на каждом цикле строительства выкобеливалась наша красавица.

И блаженные улыбки на бронзовых лицах Доктора и Поэта мне не нравятся.

- Плотина - не памятник, не дом, - говорю я, - ей стоять надо.

Короткая пауза - и заявление Поэта:

- Нет, не он это.

- А что? - спрашивает Доктор. . Встречался раньше?

- Был случай... - отвечает Поэт, - Лет десять назад. Как раз познакомился я с ПОЭТОМ. Историю он мне рассказал.

- С ПОЭТОМ? - удивляюсь я. - Так его памятника нет у нас в городе.

- В других городах есть.

Мы переходим улицу, переступаем тротуар и спускаемся к набережной.

Поэт рассказывает:

- В городе одном Памятник ПОЭТУ такой: стоит человек, упершись грудью о перила, прямо на набережной, без постамента... худенький телом, пиджачок на нем потёртый, лицо совсем не вдохновенное, а грустное, усталое... и будто хочется ему в ту речку плюнуть, да посмотреть: как он растает - его плевок. Что надо памятник. Я бы про него поэму накатал, кабы жив был...

- И о чем ПОЭТ рассказал? - прерывает его Доктор.

Часы бьют два раза.

- О чем? - выходит из задумчивости Поэт. - Влюбленные возле него назначают встречи. Так один из них ждал-ждал, а после взял бумажку - и приклеил к ПОЭТ-ову заду: "Ждал, - написал, - с такой-то минуты по такую-то, умей ценить чужое время". Я так понял, что это был он, - кивнул Поэт в мою сторону.

- Да, - признаюсь я. - Десять лет тому назад. Она училась в том городе. А я приехал туда в командировку.

Памятники останавливаются.

- Вы? - спрашивает у меня Доктор. - Зачем?

- Любил, наверное.

- А другого места не нашлось?

- Это было самым заметным.

Памятники смеются. И, слыша наш разговор, смеются памятники ученым и военным, торговцам и композиторам, смеются памятники сказочным и литературным героям, смеются дома, улицы, смеются целые кварталы, деревни, села и поселки, города малые, средние и города-гиганты, смеются древние пирамиды и новый фабричные корпуса, станции метро и саманные сакли, смеются хижины из тростника и раззолоченные дворцы, смеется Баальбекская веранда и фундамент где-то строящегося вот уже пятнадцать лет общественного туалета, смеётся сам ПОЭТ...

- Ух... - переводит дух Поэт. - В Латинской Америке два маленьких землетрясения, а у Эйфелевой башни прогнулась одна из перетяжек. Жертв нет.

- Разве что этот... - замечает Доктор.

Одно из уродливых гипсовых чудовищ, символизирующих какой-то вид спорта возле входа в метро, рассыпается от безудержного смеха на грязно-белые кусочки.

- Она прочитала? - спрашивает Доктор.

- Нет, - отвечает Поэт.

- Да... - совершенно невпопад заявляет Доктор. - А как там наша собака?

- А что ей? - говорю я. - Пойдем проверять - побеспокоим только.

Доктор соглашается.

Набережная утыкана фонарями. Дождь прекратился - и свет как-то особенно ярко отблескивает в лужах.

- Тебе привет от ПОЭТа, - говорит мне Поэт. - Он говорит, что на тебя не в обиде - ведь смеялись над шуткой, а не над ним.

- Спасибо, - смущённо лепечу я. - Ему от меня тоже привет.

- Разумеется. Говорит, что рад такому слову: привет. Знали бы вы, живые, как приторны все эти ваши торжественные причитания во время открытий памятников и в дни юбилеев. А то рифмач какой-нибудь припрётся к пьедесталу - и ну чушь нести. Или вдруг чиновники торжество какое-нибудь особое выдумают, площадь тряпьём да цитатами унавешают. Тотчас птички... . спохватывается. - Впрочем, об этом я уже говорил...

- Простите, - спрашиваю я. - Это очень трудно?

- Что?

- Ну, так... разговаривать друг с другом на расстоянии?

- С памятниками? . понял Поэт. - Да нет - пустяки. Быстро учишься. Постоишь вот так вот, дурак-дураком, хуже пугала огородного. То хоть для дела поставлено, птиц пугать... Стоишь вот так, ни пошевельнуться тебе, ни посмотреть по сторонам... Делать-то нечего - вот и лезет в голову всякая чушь. А тут кто-нибудь из соседей возьмёт да и влезет в твои мысли. Раз, другой поболтаешь, глянь - и сам уже по чужим мыслям лазаешь, как по своим.

- И по живым?

- Нет. Только с памятниками. Хотя и с людьми можно. Да как-то не принято у нас. Разве что во сне...

- И не во сне тоже... - с сомнением произносит Доктор, - Ведь он, - показывает на меня, - всё видел, всё понимал.

- Неужели? - спрашивает Поэт, и смотрит на меня с сомнением. - Но ты уже не тот хороший парень...

А Доктор продолжает:

- Значит, мне сейчас можно побеседовать с учениками. Они продолжают мою работу, и могут, знаете ли, уйти в сторону... Я перед смертью записей вести не мог, а мысль у меня появилась одна... - последние слова он говорит уже тихо, словно нехотя, про себя, так же, как говорил с нами Профессор при расставании. - Так что разрешите откланяться...

Сутулая спина его в последний раз блестит под фонарем и скрывается в тени парка.

- Куда теперь? - спрашиваю. Без Доктора мне становится неуютно.

- К Инженеру, разумеется, - отвечает Поэт- - Вон где его место - за углом.

Но пьедестал за углом пуст.

- Це-це-це! - удивленно цокает Поэт . Прямо-таки Ночь сошедших памятников. Куда Инженер-то подевался?

- Может... ремонт? - вслух думаю я.

- Нет, не похоже. Да и какой у Памятника ремонт?

- Может он, как Доктор, - поработать решил?

- Не должно. Плотина бы об этом мне сказала.

- А может... - вновь разражаюсь я предположениями. Но Поэт прерывает:

- Погоди. Завод говорит.

Проходит несколько секунд, и лицо Поэта перекашивается от гнева.

- Подонки! - ревёт он. - Сволочи! Ублюдки, мать их так!.. Да как они посмели! - и, перепрыгивая через несколько ступеней зараз, несется вверх по лестнице.

Взяв спринтерский ритм, мчусь за ним и я...

***

Мимо змеятся полосы света, визжат автопокрышки, бьёт в спину резкая свирель свистка. впереди размеренно бухают металлические ноги.

Резкий поворот - и мы у завода.

Я чуть не врезаюсь в бронзовое тело Поэта.

- Переплавить собрались Инженера, сволочи! - громко возмущается он. - Генерала какого-то решили водрузить на его место. А ведь знают все: этот Генерал на войне не себя, а солдат своих не жалел. Всякая медаль на его груди - это сотни и тысячи жизней. А Инженер... - но на полуслове обрывает речь и, бросив мне. - Жди здесь, - перескакивает через ворота.

Я слышу, как звонко стучат его бронзовые ноги о камни заводского двора, как удаляются шаги, затухают на мгновение в ночной тиши...

... и вновь возникают, словно снимок на фотобумаге в проявителе. Вот Поэт уже у ворот, вот вновь перепрыгивает через них. Лицо у него грозное.

- Убили... - говорит усталым голосом. - Тёмной ночью убили. Сволочи! Такого человека - и на металлолом.

- Распилили? - слышится голос сбоку.

Смотрю туда - ещё один памятник. Незнакомый.

- Я . Учитель. - говорит он. - А это... - показывает на появившуюся из-за угла могучую бронзовую фигуру в гимнастерке. - Неизвестный солдат. И еще с нами Лесовод.

- А где он? - спрашиваю я, не видя Лесовода.

- Он здесь, - отвечает Неизвестный солдат и проводит рукой вокруг себя. - В этом сквере, в том вон парке, в лесу за рекой. Его не лепят из глины, не льют из металла, но он всегда рядом.

С дерева спрыгивает рысь.

- И это тоже он, - говорит Учитель, и протягивает открытую ладонь зверю.

Рысь лижет ему пальцы.

Из темноты под свет вылезшей из-за туч луны выходят всё новые и новые памятники: рабочим, крестьянам, солдатам, интеллигентам, писателям, композиторам, врачам, космонавтам, и даже собаке. Стоят они молча, но вид у всех решительный.

- Друзья! - обращается к ним Поэт. - Мы все пришли сюда, чтобы почтить память нашего товарища. Здесь мы не потому, что стала очевидной наша невечность, а потому, что мы любили нашего Инженера, мы...

Похоже, он решил говорить долго и банально. И я обрываю его:

- Какие у тебя конкретные предложения?

- Демонстрацию протеста! - кричит кто-то из памятников.

- Разрушить плотину!

- Вернуть Инженера на место!

И еще много неожиданных предложений со всех сторон.

- Зачем? - вдруг раздается знакомый голос.

Это Доктор. Он, по-видимому, только что подошёл.

- Это их жизнь, жизнь нового поколения, не наша, - продолжает он. - Разве мы мало сделали глупостей в своей жизни? Или позволяли кому-то жить за нас?

Памятники слушают его и молчат.

- Пусть нынешние люди сами решают: кого им чтить, а кого забывать. И несут ответственность за свои поступки.

Часы на городской башне бьют три раза. Горизонт над крышами домов остаётся черным, но слабая роса на металлических телах памятников предупреждает о близком рассвете.

- Эта ночь стала для нас для всех главной, - вздыхает Доктор. - И осталось слишком мало времени, чтобы тратить её на свары, демонстрации и доказательства своей правоты силой.

И памятники соглашаются с ним, расходятся, спешат по своим делам.

Я остаюсь один.

***

Длинная аллея, тянущаяся от ворот завода, стала пустынной, и уже ничего не говорит о том, что несколько минут назад здесь стояло много возмущённых памятников. Мне вдруг подумалось о том одиночестве, что ощущали они многие и многие годы будучи оторванными от семей и от друзей.

Я не нужен им сейчас. И не обижаюсь на это. Потому что знаю, что на самом деле мне повезло: я увидел сразу, хотя и на один миг, всех тех людей, что я особо ценил и уважал, что именно с их помощью я вспомнил о девушке, которую любил, но покинул, глупо обидевшись на неё.

Нет, я не пойду к ней, не разрушу её семью, не потребую от её вернуться ко мне. Просто с этой ночи я буду знать, что потерял свою Главную любовь по глупости своей, а не по недоразумению. Потому что много лет спустя я узнал, что на свидание со мной она не пришла потому, что спасала в этот час упавшую в реку пятилетнюю девочку. А я обиделся на её . и ушёл навсегда.

А главное, именно в эту ночь я понял, что человек рождается на свет только для того, чтобы помогать кому-то и кого-то спасать. Если ты не спас никого и никому не помог . ты и не жил вовсе.

Поэтому я перелезаю через забор и оказываюсь на территории завода. Там, перед краном, который поднимает металлолом над жерлом плавильной печи, лежит в кузове большого грузовика памятник Инженеру.

Я спрашиваю его:

- Вам страшно?

Он отвечает:

- Нет. Так будет даже лучше.

- Я пришёл спасти вас.

- Зачем? . удивляется он. - Это лучше, чем стоять не на своём месте.

Я залезаю в кабину и завожу мотор, переключаю коробку передач на задний ход.

Машина рвёт с места и сильным ударом выбивает ворота, как пробку из бутылки шампанского. На улице я разворачиваю грузовик и мчусь прочь от завода, где уже визжат свистки стражей порядка, носятся выскочившие из цеха рабочие ночной смены, кто-то кричит проклятия в телефон, а кто-то весело смеётся.

Я знаю, что делаю, я знаю, где настоящее место памятнику Инженеру, который свою Главную ночь потратил в прошлом году на вторичное спасение нашего города. В ту ночь он открыл шлюзы отводного канала перед плотиной . и чрезмерно накопившаяся в водохранилище вода не разнесла грандиозное гидросооружение в клочья. Люди не заметили этого подвига памятника, но я теперь знаю о нём...

***

Поэтому я пригнал машину именно к плотине. Въезжаю задом по бугорку наверх, а потом включаю гидросистему . и кузов медленно поднимается...

... Памятник скользит ногами вниз . и плотно встаёт точно в центр той самой бетонной площадки, которую начальник этой плотины использовал в качестве стоянки для своего персонального автомобиля. Я съезжаю с бугра, оставляю грузовик на обочине дороги и возвращаюсь к Инженеру.

- Вот и всё, - говорю. . Так будет лучше.

Памятник Инженеру стоит ногами на одном уровне с моими ногами, словно такой же человек, как и я, только размерами больше. Он смотрит на своё беспокойное детище, вслушивается в размеренный гул работающих в чреве плотины турбин и генераторов, улыбается про себя, довольный и счастливый.

- Спасибо, - говорит он. - Теперь я на своём месте. А ты... ты всё ещё остаёшься хорошим парнем.

Времени на разговоры не остаётся . из-за серо-голубой глади водохранилища вот-вот должно появиться солнце.

Я прощаюсь с Инженером и поворачиваюсь лицом к городу. Бежать мне предстоит два часа...

***

Открытие памятника Доктору состоялось с запозданием . люди сначала ждали, когда кончит крапать дождь, потом долго собирались на площади, потом ждали того человека, который должен был торжественно и официально открыть новую архитектурную достопримечательность города. И болтали, конечно...

- Непонятно, кто этой ночью установил памятник, - говорил прораб, отвечавший именно за установку Доктора на пьедестале. . Рабочие утром пришли . а Доктор уж на постаменте стоит. И ткань поверх надета, и ленточка, как положено, завязана. Чудеса.

- Пить меньше надо, - объясняли ему. . Вы вчера ещё памятник поставили, а потом выпили . и забыли. Бывает.

И прораб, хоть и нехотя, но согласился с этой версией. Он и с утра-то был не очень трезв. Что же было думать о вчерашнем вечере?

Один я из всех стоящих в толпе людей знаю истину: Доктор задержался у постели мечущегося в бреду ребёнка . и чуть не прозевал рассвет. Он примчался на площадь своего имени бегом, вынул белое полотно из ящика, вскочил на пьедестал и накрылся этим покрывалом. В тот же момент над крышами домов засияли первые лучи солнца.

Через пару часов пришла дворничиха, завязала ленточку, поправила складки ткани, спускающиеся до самой земли, и вымела площадь чисто-чисто.

Ни её, ни рабочих, соорудивших постамент, ни учеников, ни друзей Доктора, ни скульптора с архитектором . авторов памятника . в президиум на помост рядом с памятником не пригласили. Там выстроилась орава толсторожих, богато одетых людей, которые переговариваются, не обращая на нас внимания, то и дело приподнимаются на цыпочки и поглядывают в сторону Главной улицы, откуда должно появиться Самое важное лицо, которое, как всегда, опаздывает.

- И зачем только я сюда пришёл? . говорит кто-то за моей спиной. . Думал, здесь после открытия хороший стол будет, вино бесплатное дадут.

- Ага, догонят . и ещё дадут, - слышу другой голос. . Сегодня начальству не до праздников. С завода памятник Инженеру спёрли.

- Да, ну?

- Вот тебе и ну. Цветной металл. За него на приёмном пункте знаешь какие бабки дадут? А может уже и заплатили воры начальству. Самый-самый главный себе решил из Инженера памятник отлить.

- Так он же ещё живой.

- Потому и спешит. Помрёт . кто будет ему памятник возводить? Вот теперь и рыщут стражи порядка по городу. Пока не найдут . и памятника Доктору не откроют. Может ещё Доктора придётся на переплавку пустить.

- Да-а... кто знает, кто знает... Начальству виднее.

Я понимаю, что толпа может и рассосаться, и торжественного открытия не произойдёт, а без открытия памятника могут Доктора и впрямь перелить в лицо сегодня самое важное в городе, но всем неприятное. Поэтому решительно расталкиваю плечом стоящих впереди меня людей и иду к памятнику.

- Ты куда, мужик? Тебе что . больше других надо? . слышу со всех сторон.

Толсторожие тоже тупо пялятся на меня, пытаясь понять, что мне надо.

Но я иду не к ним, я подхожу к постаменту Доктора, поднимаю руку вверх и... дёргаю за конец красной ленты.

Толпа ахает не то от ужаса, не то от восторга, толсторылые зеленеют, а ткань медленно и величественно скользит по бронзовой голове, по плечам, по телу, отчего кажется, что это сам Доктор вырастает из белоснежной пены... Совсем другой Доктор.... ничуть не похожий на того скрестившего руки и смотрящего вдаль, чуждого нам учёного, образ которого утвердили эти стоящие на трибуне толсторожие начальники.

Это мой Доктор, каким я его знал всегда: с ласковой, доброй улыбкой на устах, не в костюме, а в рабочем халате, из кармана которого торчит стетоскоп. И руки он протянул к нам, такие хорошие, дарившие всю жизнь добро людям руки...

Но вот ткань сползла и памятника, и с постамента окончательно, и, раскинувшись на земле, открыла нашему взору лежащую на камнях у подножия худую, измождённую бродячую собаку с гордо поднятой головой. В соски её уткнулись мордочками, повернувшись к нам дрожащими хвостиками, семь щенят.

А поверх этой группы прямо на новом постаменте корявыми детскими буквами кто-то . по-видимому, уже давно . накарябал мелом семь букв:

Д О Б Р О Т А

Краснорылые начальники бледнели, зеленели и беззвучно разевали гневные рты. А толпа рукоплескала, швыряла цветы Доктору, собаке, и почему-то мне...

Copyright (c) "Русский переплет"