Роман с продолжением
05 февраля 2007 года

ДРУГ ГИТЛЕРА[1]

История, написанная в ожидании берлинской тюрьмы Моабит, в дни нахождения в оной и после

Доброй памяти тружеников тыла,

которые в период Великой Отечественной войны

защищали нашу Родину,

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Об убийстве безногого Ивана Степановича Кривули и намерении казаков бить ссыльных немцев услышал Иван Петрович Головня на подъезде к Сакмарскому городку в морозный вечер 17 октября 1943 года, куда уполномоченный НКВД возвращался из Кувандыка после сдачи в тамошнее управление внутренних дел квартального отчета о состоянии криминальной обстановки на подведомственном ему участке, состоящем из двух колхозов - "Сакмарский труженник" и имени Карла Маркса, одного совхоза - имени Лазаря Кагановича, пяти деревень-отделений и тридцати одного хутора с проживающими там оставшимися без ушедших на войну мужиков бабами и детьми, которые дома имели без замков на дверях, работали добросовестно и звали уполномоченного на помощь лишь в случаях потравы чужим скотом огородов, для передела межи или в случае очередной драки несовершеннолетних парней за благосклонный взгляд местной красавицы Нюшки Скоробогатовой. Дела эти обычно Головня разрешал на месте, в течение нескольких минут, самое многое полутора часов, после чего люди мирились, раскланивались с Иваном Петровичем, желали ему дай Бог здоровья, благодарили за науку. Бывало, и не раз, что звали Головню после перемирия в гости, угощали, чем Бог послал, просили ради Бога протокол не составлять - и на том обязанности его милицейские кончались.

Ибо всякий раз в дом заведшей к себе уполномоченного вдовы либо солдатки врывалась разъяренная Фурия (ударение на "у"), как звали на селе слабую половину семьи Головней с татарским именем Фрулия (ударение на "я"), кричала диким голосом на бабу, грозила ей кулаками, но не била, а вдруг бросалась перед мужем на колени, и с воем, с плачем, со стенаниями молила Ивана Петровича не бросать ее, а после случившихся в августе родов еще и не сиротить их сыночка Ванечку, не уходить от Фрулюшки, такой нежной, такой любящей, к подлой разлучнице... Определения Фрулией морального облика заведших к себе участкового вдов и солдаток были столь звучными и столь оскорбительными, что те редко сдерживались от желания вцепиться в волосы Фрулии. Старшему сержанту приходилось вмешиваться в драку баб, растаскивать их в стороны, хватать жену в охапку и тащить ее из гостеприимного дома вон. Оказавшись в объятиях мужа, Фурия тут же превращалась в Фрулюшку-душечку, млела, устраивалась на крепких руках Ивана Петровича поудобнее, обвивала руками мощную шею его, и таким образом доставлялась до дома, служащего одновременно и конторой уполномоченного. Сразу же за калиткой Фрулия спрыгивала с рук мужа на землю, и неслась через всегда ухоженный и чистый двор, взлетала легкой поступью по крыльцу, чтобы распахнуть перед хозяином дверь и весело произнести всякий раз одни и те же слова:

- Милости прошу. Заждалась.

Когда же Иван Петрович уезжал с отчетом в Кувандык, Фрулия не сопротивлялась этим отлучкам. Понимала, что жалование мужу платят за то, чтобы был он у начальства на виду. Сама собирала в торбочку еду на дорогу, совала туда хлеб, соль, лук, бутылку с козьим молоком, иногда шматок соленого сала. Губы подставляла для последнего перед дорогой поцелуя во дворе, когда он уже сидел верхом на Моте и, опершись правой рукой на луку казенного седла, наклонялся к ней. Затем шла за ворота, держась рукой за стремя, по улице Ленинской до самого выезда из села, шепча наговоры путешествующему так, чтобы Иван Петрович не слышал их. Останавливалась у последней околицы, отпускала стремя, крестила спину так и не оглянувшемуся на нее мужу, после долго стояла там, сложив руки на груди, глядя, как поднимается удаляющийся всадник в военной форме на Тютюхин бугор, а после медленно исчезает за ним, словно погружаясь в землю сначала с лошадью, потом плечами и, наконец, головой. Лишь после полного исчезновения фуражки уполномоченного возвращалась Фрулия домой, а с 23 августа - к сыну. Жены милицейские, если они кормящие матери, от работы в колхозе были освобождены от двух недель до ожидаемых родов вплоть до исполнения младенцу полугода. А Ванечке в октябре сорок третьего года шел всего лишь третий месяц.

Встречала Фрулия мужа в заранее обговоренный день в один и тот же удобный им обоим час - в 16-00, как солидно называл его время Головня. В вечера 15 и 16 октября 1943 года Фрулия дважды просила соседку-инвалидку, попавшую в сорок первом под лобогрейку и с трудом выхоженную фельдшером-чеченцем Ибрагимом, посидеть часок-другой с Ванечкой, отправлялась в обычное для встречи время к ветхому заборчику бывшего дома Синициных, уехавших в сороковом году в Медногорск, а в сорок первом переданного семье ссыльных немцев Боппе. Там и стояла, пялясь на горбатый большак, что ведет в сторону Кувандыка. Два вечера подряд, по целому часу выглядывала она мужа, томясь сердцем, ожидая момента, когда можно будет ей броситься Ивану навстречу и, подбежав, прижаться щекой к правому сапогу, держась левой рукой за подпругу, а другой, гладя его колено и ногу выше, до самой кобуры. Иван Петрович должен был всегда наклониться, поцеловать жену в прикрытую платком макушку и сказать что-нибудь нежное, важное лишь им обоим. Всякий раз после подобной встречи двигались они по главной улице села - Ленинской - в сторону центра, где между клубом и сельсоветом стоял дом уполномоченного НКВД, построенный для предыдущего участкового Макара Григорьевича Глушко всем селом в одну ночь общинной толокой на месте сожженного в тридцать третьем году правления колхоза "Сакмарский трудовик". Иван Петрович ехал верхом, Фрулия шла рядом, ступая с Мотей шаг в шаг, все трое словно слитые в единый организм, молчащие и оттого кажущиеся следящим за их встречей сакмарцам величественными.

В тот раз, спешивший домой в начале пути из Кувандыка, Иван Петрович к селу подъезжал уже не спеша, поглядывая на часы, дабы подняться на холм в обычное время. Трясся на каурой кобыле Моте, переданной по выбраковке в милицию из башкирского конезавода имени Семена Михайловича Буденного, даже не глядя вперед, ибо и без того знал, что выйдет Фрулия встречать его к четырем, ни раньше, ни позже, понимал, что хочет жена видеть мужа появляющимися на Тютюшкином холме постепенно, вроде даже не спешащим, а после, перевалив холм, устремляющимся к дому, все убыстряя и убыстряя ход кобылы, но не пуская Мотю вскачь, а просто заставляя животное идти с каждым шагом шибче, чтобы вдруг, когда Фрулия бросится от плетня навстречу мужу, чуть придержать вожжи, вовремя остановить кобылу, дать жене прижаться лицом к сапогу и услышать заветное:

- Дождалась-таки... Вернулся...

Ибо более всего, знал он, Фрулия боится, что однажды не вернется старший сержант НКВД в село, останется в районной милиции, окажется в той самой кутузке, в которой оказался незадолго до войны предыдущий участковый - дядя Макар Григорьевич Глушко, казак матерый, бравший в былые годы настоящих бандитов голыми руками, а в Гражданскую даже справившийся с пятью дутовцами зараз. Такого вот богатыря с Орденом Боевого Красного Знамени на груди подкосили люди с голубыми петлицами, что уж говорить о всего лишь двадцатипятилетнем Иване Петровиче Головне, не призывавшемся даже в Красную Армию в мирные годы из-за плоскостопия, не взятого и на войну по той же причине. Оттого и кричит Фрулия на все село, не стыдясь людской молвы о своем кликушестве, что кажется бабе, будто для всего света, как для нее, свет клином сошелся на участковом уполномоченном Головне, всяк норовит украсть у нее Ивана, всяк хочет лишить Ванечку кормильца. И мысль об этой истовой любви Фрулии грела сердце старшему сержанту так, что он порой сам пугался дум своих о том, что и сам он любит ненаглядную женушку свою посильнее, пожалуй, чем любить положено товарища Сталина и все советское правительство.

Мотя поднималась на промерзший, но все еще бесснежный, с голыми кустами ивняка, словно натыканными вдоль большака, Тютюшкин холм спокойно, зная заранее, что хозяйка стоит уже у первого сакмарогородского плетня, держась за гнилой тополевый столбик левой рукой, а правую ладонь приставив к горлу, всматриваясь в вершину холма, видя на фоне ярко-красного в легкий степной морозец заходящего солнца сначала серо-зеленую фуражку с синим околышем и с просвечивающими под ней замерзшими ушами, потом поочередно: голову с плохо различимым ей лицом, широкие ровные плечи со свисающей вниз серой, покрытой плотной изморозью шинелью с большими желтыми, обиндевелыми пуговицами, лохматую и белую от инея морду самой Моти и, наконец, всего всадника, похожего на двигающийся памятник самому себе.

Фрулия всегда ждала их появления на Тютюшкином холме полностью - от фуражки до копыт, - чтобы самой сделать первый, второй и так далее шаги навстречу всаднику, дабы дать мужу время на то, чтобы Иван легонько шлепнул ладонью по шее и без того знающую свою роль в этом семейном спектакле кобылу, а та ускорила шаг - и участковый с женой могли встретиться на обычном для них месте - возле обомшелого серого валуна с гладким, вытертым штанами сакмарогородцев верхом, имеющим даже имя свое - Емелин камень...

Но 17 октября 1943 года под вечер увидел Головня жену много раньше обычного. Иван Петрович еще только начал подниматься из Сорокина лога на Тютюшкин холм, а навстречу Ивану Петровичу уже бежала с холма вниз, словно горохом ссыпалась, растрепанная, в распахнутом потертом овчинном полушубке, со сбитым на затылок клетчатым городским платком, с красными от слез глазами Фрулия, и кричала:

- Ваня! Беда! Убийство! Поспешай в село! Беда! Казаки хотят немцев бить!

Как уж удалось ей прокричать все это на бегу и одним махом, одному Богу известно.

"Раз только еще хотят бить, то не бьют, - резонно рассудил участковый, и разом успокоился, погонять Мотю не стал. - Наш народ дерется не по рассудку. Спьяну либо от взрыва страстей - пожалуйста. А долго собираться, строить планы битья наши не станут. Покричат, посудачат, да и успокоятся. Такой народ..."

Уполномоченный устроился на Моте поудобнее, на ходу распахивая правую полу шинели, оголяя колено и сапог, к которому следует прижаться Фрулие щекой...

* * *

Сакмарский городок, не в пример большинству других сел Оренбургщины, имел почти точную дату своего основания - поздняя осень 1614 года. Именно на втором году царствования Михаила Федоровича Романова случилось Государю всея Руси послать войско во главе с князем Прозоровским на мятежную Астрахань, захваченную казачьим атаманом Иваном Мартыновичем Заруцким, его полюбовницей Мариной Мнишек и четырехлетним Иваном Дмитриевичем - сыном бывшей московской царицы от самозванного царя Богданки, прозванного Тушинским вором[2]. Войско царское Астрахань взяло, Заруцкий с полюбовницей и пасынком ушли на реку Яик. Но вскоре мятежники были преданы казаками, схвачены, переданы связанными князю-воеводе Прозоровскому в обмен на обещанные волю и на право вернуться на Терек. Остальные же казаки, что предавать атамана и царевича Ивана Дмитриевича не захотели, но справиться с изменой не смогли, ушли на Сакмару - приток Яика, прошли от устья вверх две сотни верст, осели на левом берегу большой речной луки, сначала на зимовку, а потом уж и навсегда. Заруцкого полгода спустя в Москве посадили на кол, Маринку-ведьму сгноили в монастыре, а пятилетнего царевича повесили на потеху первому царю Романову на Серпуховских, кажется, воротах Москвы.

Лет через полтораста после основания Старой Сакмарской станицы (не путать с Новой Сакмарой, расположенной в полусотне километров к северу от Оренбурга) императрица Елизавета Петровна, присоединившая земли киргиз-кайсаков к российской короне по прошению хана Синей Орды Аблая, дабы оберечь несчастный степной народ от набегов джунгар-калмыков, повелела построить внутри старого села глинобитные крепостные стены, поселить там гарнизон из пяти солдат во главе с капитаном, и назвала оное место громко - Сакмарским городком. А до этого сакмарцы жили обычным казачьим селом на ничейных землях между державой московской и Младшим Жузом киргиз-кайсацким, то есть не столько охраняли русские границы - да и какие могут быть в степи границы? - сколько были местом хлебопашным да центром торговым. Степняки пригоняли в Сакмарскую станицу табуны коней, отары овец, а со стороны Бузулука прибывали конные караваны да челны с тканями льняными, лыком, зерном ржаным, порохом камским, свинцом тульскими, от реки Белой везли мед, воск, пушнину, из Царицына - ткани бумажные да шерстяные, серебро и другие нужные киргизам вещи. На краю села, возле того самого обомшелого, тогда еще безымянного камня, где впоследствии встречались Иван Петрович Головня и жена его Фрулия, шел обмен и торг, вот и вся граница. А польза от всего этого у сакмарцев была своя, особая: никому из православных, кроме них, не дозволялось торговать на этой ярмарке просом и житом, особо почитаемыми степным народом злаками, ценимыми кайсаками дороже хлеба. И еще никто из русских не имел права привозить в Сакмарскую станицу на торг муку. Потому и степняки, и бузулукцы, и бугульминцы, и царицынцы, и уфимцы, и другие купцы, привезя или купив дорогое в те годы пшеничное зерно, отдавали его на помол сакмарцам, имеющим на реке три водяных мельницы и на здешних кручах две ветряных, а уж потом та мука шла в торговлю.

Когда ж Малая Орда вошла в состав России, право торговать с кайсаками житом и просом, молоть муку было императрицей у сакмарцев отобрано, доход сей изрядный, делавший здешних жителей богатыми на зависть всем прочим яицким казакам, иссяк. Стала торговая станица обычным военным поселением, а жители приобрели государеву повинность быть готовыми к отражению врагов, которых и впрямь появилось в этих краях с этого времени немало, а также участвовать в строительстве и поддерживании порядка государевой крепости. В оставшееся свободным от государевых обязанностей время могли сакмарцы пахать землю, сеять зерно, снимать урожай обильной здесь пшеницы и, заплатив поборы да мзду императрице, губернатору, урядникам и прочим не имеющим числа нахлебникам, искать новые места обменов с киргиз-кайсаками - тайные, ибо ярмарки с тех пор оказались под контролем Санкт-Петербурга, главные торговые пути переместились в другие города. Через двадцать лет из пяти сакмарских мельниц осталась одна - ветряная, остальные порушили за ненадобностью. Люди стали покидать обжитое место: семей пятнадцать сакмарских ушло на север, а там и за Каменный пояс в земли сибирские, семей десять ушло в Хорезмское ханство, а кто-то отправился в Астрахань, оттуда - на Терек к тамошним вольным казакам, воюющим с чеченцами да басурманами. Понемногу сокращалось некогда богатое и вольное селение, оставалось лишь название одно - Сакмарский городок...

Надо ли удивляться, что потомки казаков Заруцкого вольною волей примкнули к восставшим яицким казакам Емельяна Пугачева? Оттого неистовый Емельян Иванович и не порушил Сакмарогордскую крепость, как случилось со многими прочими мелкими крепостями Оренбургского генерал-губернаторства, оттого и не было в Сакмарском городке казней, описанных Александром Сергеевичем Пушкиным в "Капитанской дочке", да и сам Пугач был внутри саманных стен с одной пушкой однажды лишь. Там самозванец подивился смуглости, раскосости и колченогости местных православных мужиков, похожих более на татар, чем на русских, выпил поднесенную ему чару зелена вина, закусил, чем Бог послал, посидел на обомшелом камне, бывшем некогда центром большого торга, осудил с него киргиза-конокрада, повелев всыпать поганцу полсотни батогов по спине и ниже, простил солдат крепости за верную их службу царице Екатерине, названной им изменницей и блудницей, да и отправился по своим якобы царским делам в земли башкирские.

Часть мужиков ушла с воровским войском на Уфу, потом на Волгу, полегла под стенами Симбирска, а оставшиеся сакмарогородцы долго судили да рядили: кем себя им признавать? Потомки коренных русичей в течение полутораста лет женившиеся на киргизках, татарках, башкирках, внешне и впрямь не походили на коренастого, светлобородого Петра Третьего, каким представлялся на Яике казакам Пугачев, зато чувствовали себя в душе русскими, только русскими и никем иным, кроме русских. На том и порешили - будем русскими. А для закрепления за собой этого звания заложили в стороне от старой обветшалой церквушки Ивана Воина новую церковь, получившую впоследствии звание храма Николы Мирликийского.

Когда Александр Васильевич Суворов войско Пугачева разбил, а после по повелению Государыни Екатерины отрубили на Болотной площади в Москве Емельяну Ивановичу голову, солдаты оренбургского немца-губернатора Иоганна Рейнсдорпа прошлись с плетями да виселицами по всему яицкому краю, ставшему с тех пор зваться уральским, то лишь сакмарогородцев не тронули. Посчитали в Оренбурге, что церковь новую в Сакмарском городке заложил местный люд в честь победы войска суворовских чудо-богатырей над самозванцем. Прислали для укрепления гарнизона еще пятерых солдат, капрала, сержанта да попа Савватия для правления оным служб в новой церкви. И первую службу провел тот поп в храме Николы Мирликийского в честь и во славу русской немки-императрицы, прозванной по случаю победы генералиссимуса Суворова над русскими мужиками Екатериной Великой. А камень за околицей Сакмарского городка получил имя Емелина.

Лет через пятьдесят захиревший Сакмарский городок был высочайшим Указом императора Александра Первого признан в числе прочих оскудевших поселений державы просто селом без перемены, впрочем, названия. Крепость от времени обвалилась и оплыла от дождей и снега, превратилась в поросший сизой лебедой, синим колючим мордовником да репьем холм, из недр которого сакмарогородцы долгие годы уносили в ведрах и на тачках саман для строительства хлевов и других построек внутри дворов с постоянно подновляемыми, но редко уж строящимися домами. Однако, то ли кровь да семя солдат былой крепости тому причиной, то ли изредка наезжающие сюда русские купцы были слишком любвеобильны, то ли оренбургские гости и гостьи слишком часто ночевали в сакмарских домах по пути в степь и обратно - сказать трудно, - но к концу девятнадцатого века и ноги у сакмарцев выпрямились, и лица обрусели. Только волосы остались у всех черными и волнистыми, даже с сизоватым отливом. Так и говорили о таких волосах на Руси: "сакмарская масть".

В Яицком казачьем войске в то время числились все местные жители мужского пола, которые служили, проливая кровь за Бога, царя и Отечество честно, возвращаясь с турецких, кавказских, балканских и прочих войн кавалерами боевых орденов и медалей. Один из предков Ивана Петровича Головни, прадед по материнской линии Артемий Федотович Марков, к примеру, вернулся из Болгарии героем Шипки и кавалером сразу трех Георгиевских крестов. Дед Фрулии Федот Трофимович Матвеев пришел с японской на костыле и с двумя "Егориями". Синицын Фрол Петрович в германскую стал первым на селе полным Георгиевским кавалером, а бывший уполномоченный НКВД Глушко Макар Григорьевич - первым советским орденоносцем.

Незадолго до германской войны прибыли в здешние хлеборобные места малороссы из Полтавщины. Прибыли на земли якобы целинные, неухоженные, будучи направленными сюда по распоряжению петербургских властей, никогда и ничего не знающих о подвластных народах, но истово исполняющих приказы Столыпина - тогдашнего главы кабинета министров России. Прибыли - и осели, сначала на зиму, а потом и навсегда.

А как же иначе? Не прогонять же было сакмарогородцам тридцать четыре православные семьи в мороз да в буранную степь. Не бывает такого в Степи ни среди русских, ни среди магометян, искони повелось здесь помогать путникам, обогревать, кормить их, предоставлять ночлег: кайсаки да башкиры с татарами так поступали с русскими, русские - со степняками. Отчего же было не помочь народу с Полтавщины? Потеснились казаки в домах своих на зиму, поделились запасами, а к весне сдружились с новоселами, вместе вышли степь пахать, летом общесельскими толоками соорудили хохлам по очереди тридцать четыре глинобитных хаты с камышовыми кровлями, к осени сыграли пять общих свадеб - и стало село вновь походить на Сакмарский городок. Забурлила вновь на берегах Сакмары жизнь, запели девки чудные русско-украинские песни по вечерам, то там, то тут в речи казацкой стало слышаться:

- Мабудь, не дурак я тоби. Панимаю.

Или:

- Шкирка дюже гарна у дитяти, красна, як у девицы! - это о новорожденном.

А хохлы, в свою очередь, стали забывать свою мову, то и дело переходили на русский язык... или на тот говор, который почитали на Уральщине русским.

Гражданская война все перемешала. Погибло много и казаков, и хохлов. Первые ушли с Дутовым сначала на Бугульму, Уральск, потом отправились в Туркестан, оказались в Китае, да там и сгинули. Вторые разбежались по белым да красным армиям, рассеялись по весям России от Одессы и Питера до Владивостока и Охотска. Конные отряды всех цветов радуги с семнадцатого по двадцатый годы проходили по обезмужиному Сакамарскому городку, как по постельному полигону, оставляя в подвешенных к потолкам русско-украинских хат колыбельках безотцовщину, грабя казачек, проливая порой и кровь.

В те же годы, невесть каким образом, набрело в село и осело множество чужеродных людей, порой из таких мест, о которых ранее сакмаогородцы и не слышали. Бабка Фрулии Анна Фоминмична Киуру, к примеру, была из рода чуди белоглазой[3], как она сама себя называла. Высокая, русокосая красавица с ярко-синими до глубокой старости глазами, статная, сильная, она совсем не подходила к тем словам, которые о себе говорила.

- Какая ты чудь? - говорил, бывало, дед Федот Трофимович. - Ты у меня - чудо!

Красавицу-дочь Анны Фоминичны и Федота Трофимовича Настасью Федотовну ссильничал в злой 1919-й год татарский мурза Харис Мамлютов, после связал, погрузил на двугорбого верблюда и увез с собой в дальний кайсацкий аул Акчи, назвал там ее женой своей младшей, шестой и любимой.

В двадцать первом году басмаческий отряд курбаши Мамлютова разгромили кокчетавские ЧОН-овцы, вдов-татарок убитого ими разбойника оставили жить в юртах в степи, а харкающую кровью светловолосую и голубоглазую женщину с грудным дитем на руках отправили за государственный счет домой, в Сакмарский городок.

Старики приняли дочь с внучкой с радостью. Они уж и не чаяли увидеть свою Настену. Кареглазую и черноволосую малышку Фрулию выходили, а сама дочка "чуди белоглазой", промаявшись от кровохаркания, которое заработала за полтора года жизни в юрте, тихо скончалась года через три после возвращения под родительский кров.

Иван Головня и Фрулия Мамлютова (Настасья Федотовна до самой смерти настаивала не менять имени и фамилии девочки) росли вместе. Иван был старше будущей жены своей на два с лишним года, но помнил девочку эту всегда, с момента, казалось бы, рождения своего. Иван едва хорошо ходить начал, как появилось ее светлое личико с глазками-вишенками в куче тряпья на руках изможденной светловолосой женщины, ставшей жить у соседних деда с бабкой, то есть не жить даже, а чахнуть день ото дня. Было ему пять лет, возраст по сельским меркам солидный, в коий полагалось пасти гусей на разливных лугах по правому берегу Сакмары, когда умерла светловолосая мать поздно начавшей ходить Фрулюшки.

В тот день велели подросшему Ване приглядеть за кареокой девочкой, покуда взрослые простятся с усопшей. А он и рад был ощутить себя способным заботиться не только о гусях, но и о настоящем человечке. Те три дня совместной возни на полу уцелевшей в Гражданской войне Петра Ивановича Головни избы сблизили детей так, что на четвертое утро Фрулька сама нашла дырку в дедовском плетне, пролезла сквозь нее и заковыляла на слабых еще ножках вслед за погоняющим прутиком птиц вдоль пыльной будущей улице Ленинской Иванкой. Догнала мальчика, пошла рядом, стараясь шагать с ним в ногу, да вдруг упала. Тут Иванка поднял ее, поставил, взял за руку.

Так и прошли вдвоем сквозь все село до спуска к речке. И ходили вместе пасти гусей с тех пор каждый день. Зиму проводили тоже вместе: то в доме Матвеевых, то в доме Головни, а то и возясь в снегу на улице. А как в школу Иванка отправился в двадцать шестом (в двадцать пятом первый класс в Сакмарском городке не набирали, ибо на все село Иван один был восемнадцатого года рождения, все остальные будущие однокашники его родились в девятнадцатом и двадцатом), так Фрулюшка стала каждое утро провожать его до школьного крыльца, и каждый день встречать после уроков. И никто на селе не смеялся над ними. А может, и смеялись, да не запомнились Ивану те обиды.

Когда же Фрулие исполнилось семь лет, стали они ходить на учебу и уходить из школы по домам вместе. И учились напоказ друг другу: только на отлично. Все село звало их с малых лет женихом и невестой. Без насмешек, с пониманием...

По окончании семилетки Иван стал работать трактористом, ждать дня, когда пора будет попросить руку и сердце Фрулии. Но два года спустя подросшая, похорошевшая пятнадцатилетняя Фрулия сказала ему:

- Поезжай в город, Ваня. Учись. Я тебя ждать буду.

Он попереживал, пораздумал, да и согласился. Взял у председателя колхоза направление в Оренбургское ФЗО, чтобы учиться, по совету рассудительной Фрулии, на слесаря по ремонту автомобилей и тракторов. Ибо в степи в те годы появилось уже много "железных коней" СТЗ и ЧТЗ, которым требовались не только джигиты-трактористы, каковых стало много в степи, но и умелые коноводы-ремонтники, которых не хватало, и ценились которые повсеместно высоко. Взял и открепительную справку у председателя сельсовета Гарифулина Мустафы Ибрагимовича, стал вольным человеком.

Однако в дороге намерения Ивана Головни изменились. Случилось это уже в самом Оренбурге, куда он добирался по объездной железной дороге от Кувандыка, а не по старинке - по реке.

Пинал на привокзальной площади какого-то скорчившегося на тротуаре замурзанного парня взрослый мужик с растрепанной бородой, в полосатой поддевке, полосатых брюках и в сбитом на ухо сером картузе. Другой мужик - помоложе да пожиже телом, с золотой фиксой в смеющемся рту - похвалялся перед толпящимися вокруг драки растерянными зеваками сверкающим на солнце ножом и кричал:

- Всем стоять! Кому сказал? Стоять! Не ваше дело!

Заметивший драку еще с подножки вагона Иван соскочил на перрон, бросился к хулиганам. Ударом ноги он выбил нож из руки фиксатого, сбил с ног бородача, а потом с помощью пришедших на помощь пассажиров скрутил обоих хулиганов, уложив мордами в брусчатку улицы. В милиции, куда Ивану помогли люди сдать арестованных, оказалось, что повязанные Головней хулиганы - известные харьковские бандиты, разыскиваемые чуть ли не два года по всему СССР.

Ивана в отделении похвалили, напоили чаем, расспросили и, узнав, что прибыл Головня в столицу Южного Урала на учебу, предложили ему поступить в только что открывшуюся Оренбургскую школу младших командиров милиции. Сказали, что будет там ему и кошт, и форма бесплатные, и обучат его ловить разбойников да бандитов. Не дармовые еда да одежда привлекли Ивана, а слово командир, хоть и младший. Так в 1936 году восемнадцатилетний уроженец села Сакмарский городок Иван Петрович Головня стал курсантом милицейского училища младших командиров, а по окончанию его в 1939-ом, совпавшему с амнистией лиц, пострадавших от ежовщины, был отправлен в звании младшего сержанта в город Орск для несения патрульной службы в этом задымленном и закопченном металлургическим комбинатом городе.

Жил Иван Петрович в Орске на квартире, у старушки - матери врага народа, отбывающего свой срок за антисоветскую агитацию в одном из шахтерских городков возле Воркуты. Жилье оплачивало НКВД - по двадцать рублей в месяц, и старушка была довольна. К тому же жилец был человеком от власти, воры и прочие лиходеи страшились дом ее трогать, можно было и на собаке сэкономить. А уж про то, что Иван казенными карточками пользовался, которые отоваривал в Новотроицком милицейском ОРС-е, и говорить не приходилось: сама бы бабка ни круп хороших, ни консервов да конфет, до которых была страсть как охоча, не попробовала бы на старости лет. Она даже понемногу подворовывала из запасов постояльца что-нибудь повкуснее. Младший сержант хоть и замечал эти хищения, но помалкивал - мать врага народа ему было жалко, сам не знал, почему.

Ездил Головня по грязному, прокопченному городу с ухабистыми летом и расквашенными в дожди улицами вдоль корявых, обшарпанных одно- да двухэтажных домов, сидя на облучке конной милицейской брички синего цвета с красной долевой полосой на борту по десять часов в день. Летом в гимнастерке с синими петлицам и синими шевронами, весной и осенью в короткой шинели, а зимой в тулупе и в собачьего меха шапке. Вечером сдавал безымянного одра и бричку в конюшню районного управления НКВД, шел на квартиру, тоскуя по Сакмарскому городку, по родителям и, разумеется, по Фрулие. Обязанностью младшего сержанта было следить за порядком в городе металлургов, обращая особое внимание на ярко раскрашенные пивные ларьки райпотребсоюза и трактиры ОРС-ов железнодорожников, металлургов и народного образования, куда рабочий люд по вечерам ломился толпами, где играли блатари в тайных комнатках в азартные игры, торговали кокаином, опиумом и прочей наркотической дурью. В местах тех порой дрались, изредка убивали, но всегда старались сделать это тихо, скрытно, так, чтобы никто не вызвал милицию.

У Ивана Петровича оказался дар, который у сыщиков зовется нюхом. Шума нет, внешне спокойно в кабаке ином, а Головня, проезжая мимо, уж знает: там что-то случилось. Идет в кабак, находит... труп, например, или избитого до посинения кузнеца какого-нибудь, а то и литейщика. Составляет протокол, вызывает следственную группу, карету скорой помощи. Все, как положено, все честь по чести. За два года службы в Орске одних трупов более двадцати обнаружил Иван, драк сорок разогнал, не говоря о мелких происшествиях. Через год после окончания школы младших командиров стал Головня сержантом, еще через год - старшим сержантом.

Именно этим и оказался начальнику Орского горуправления внутренних дел, Губерману не мил. Не любит начальство, когда имя им подчиненного человека более высокое начальство лучше их собственного знает, не любит, когда талантливый подчиненный быстро в чинах и званиях растет. Потому сразу по получению Иваном Петровичем в очередной раз внеочередного звания начальник управления НКВД спросил у Головни в лоб:

- Уходить от нас не собираешься?

- Откуда знаете, товарищ капитан? - удивился новоявленный старший сержант. - Я хотел попросить, да не знал: можно ли?

- Можно, - разрешил Губерман.

- Домой хочу. В Сакмарский городок, - и признался. - Любовь у меня там. Хотим пожениться, да все никак: из села ее не отпускают, а я тут нахожусь. Да и в дом к хозяйке моей ее не введешь: своенравны обе, не уживутся.

Все эти годы - с лета тридцать шестого до ранней весны сорок первого мотался во всякий свободный день в Покровку, как тогда называли Кувандык, то из Оренбурга, то из Орска на поезде, а оттуда на попутных перекладных в родное село Иван Петрович того лишь ради, чтобы встретиться не с родителями даже, а с ненаглядной своей Фрулией, с надеждой пусть даже часок-полчаса видеть ее, в присутствии даже посторонних посидеть рядом, услышать голос любимой, узнать о радостях девушки, о печалях ее, сообщить о своих новостях. Но всякий раз приходилось после радостных встреч этих мчаться назад, в постылый город с его дымом в небе, с его постоянно пьяными работягами, с бандитами, убивающими по ночам даже женщин и детей, - в мир, совсем не похожий на тот, что был в Сакмарском городке на всей памяти его.

- Это какой Сакмарский? - переспросил старшего сержанта начальник управления, с трудом сдерживая радость человека, узнавшего, что можно так легко избавиться от опостылевшего своей удачливостью подчиненного. - Возле Кувындыка который? - сделал вид, что задумался, а потом сказал. - Что ж... Участок там большой. Можно устроить.

Как Губерман "устроил" перевод его на должность участкового в Сакмарский городок, понял Иван Петрович через неделю после того, как был переведен из города в район и занял внезапно освободившееся в родном селе место участкового милиции. Узнал от соседа - участкового совхоза "Заветы Ильича", Ильи Ефимовича Поварова, бывшего всего лишь сержантом, но в возрасте едва ли не преклонном - за пятьдесят. Поваров сказал Головне после совещания в Кувандыке, когда они вдвоем возвращались по домам, сидя верхом на полученных ими милицейских меринах, что арестован прежний сакмарогородский участковый Макар Григорьевич Глушко, как враг народа и изменник Родины, пособник мировой буржуазии и шпион иностранной разведки.

Десятки людей, облыжно обвиненных при Ежове точно такими же словами, прошли перед Иваном Петровичем в тридцать девятом, когда выпустил товарищ Сталин миллион зэков из лагерей на волю по аминистии, а сотрудники местный отделений НКВД, и Головня в том числе, устраивали оказавшихся невиновными бывших шпионов и врагов народа на работу, объяснялись за сломанных людей с серыми лицами в отделах кадров орских предприятий и контор, доказывали их начальникам, что принять им бывших зэков на работу надо, говорили всякий раз про ошибки следствия и про преступный сговор сотрудников НКВД времен ежовщины с врагами советской власти. Много раз слышал Иван Петрович рассказы бывших зэков о том, как избавлялись от них зарвавшиеся да заворовавшиеся начальники, как друзья-товарищи писали ложные доносы, чтобы занять их должности, как из-за ласкового взора какой-нибудь красотки вспыхивали такие страсти, что оба воздыхателя оказывались в одной камере на одних нарах с одинаковой статьей номер пятьдесят восемь УПК РСФСР...

Словом, через неделю после вступления в новую должность узнал Иван Петрович от Поварова, что герой Гражданской войны Глушко вовсе не был переведен на новое место работы, как сказали ему в Орске, а просто вызвал Макара Григорьевича к себе в кабинет Губерман, и уже там, в кабинете, арестовал, отправил в тюрьму. По обвинению в троцкизме и шпионаже в пользу германской разведки.

- Почему германской? - спросил Иван у капитана, оказавшись по случаю перевоза своих вещей в Орске. - Что интересного немцам в Сакмарском городке?

- Вот когда сам окажешься на нарах - узнаешь, - ухмыльнулся Губерман.

Головня понял намек правильно, спорить не стал. Вернулся домой хмурый, на вопросы односельчан о судьбе Макара Григорьевича (слух об аресте Глушко обогнал участкового, достиг Сакмарского городка раньше, да и жене дяди Макара вместе с детьми и внуками было велено покинуть служебное помещение, отдать его новому участковому) отвечал односложно:

- Разбираются.

Сыграл Головня свадьбу 2 июня 1941 гола без радости, с чувством вины и стыда за случившееся. Собрался ехать в Чкалов[4] к самому генерал-майору, начальнику областного управления НКВД Штокману, чтобы рассказать тому правду о характере перемен в Сакмарском городке, защитить лейтенанта Глушко, которого знал Иван Петрович с детства и звал дядей Макаром. Но грянула война - и все подобного рода проблемы ушли на второй план. Не успевшего оказаться осужденным бывшего лейтенанта милиции Глушко отправили прямо из тюрьмы на фронт рядовым 6-го Орского стрелкового батальона 112 Чкаловской пехотной дивизии, а плоскостопного Ивана Петровича, подавшего рапорт с просьбой отправить его в действующую армию, оставили участковым. Начальника же Орского горуправления внутренних дел Губермана 23 июня 1941 года повысили в звании, а 27 июня перевели на более высокую должность в Кызыл-Орду. Замполитом облуправления НКВД.

В начале осени сорок первого года привезли в кузовах двух полуторок в Сакмарский городок немцев. Не германских, а наших - высланных по сталинскому августовскому Указу из сел Немецкой автономной области, что располагалась до ликвидации оной на левом берегу Волги ниже Саратова. Двенадцать семей из трех сел. Всего вещей у немцев было - что на них самих да в чемоданах, корзинах, торбочках - по числу рук на каждого. Спустя неделю, на подводах прибыло еще двадцать семь семей. Всего добавилось в участке Ивана Петровича 211 душ, из коих женщин было 133.

Разместил их Головня по хатам сакмарогородцев и жителей сел да хуторов своего участка справедливо: те семьи, где были дети до двенадцати лет, стали жить в самом Сакмарском городке, чтобы не было им в тягость ходить в школу и в детский сад, семьи с более старшими детьми, способными проходить за знаниями километры и отстоять себя при встрече с волками зимой, поселил в отделениях и в ближних к селу хуторах, а людей одиноких да бездетных отправил на дальние окраины участка. Однофамильца великого полярника Шмидта, например, оказавшегося бобылем, поселил у Авдотьи Кашкиной - бабы шмидтовского возраста, вдовы с хозяйством когда-то крепким, но после смерти Артемия Гавриловича Кашкина запущенным. Хутор Кашкинский был самым дальним от Сакмарского городка - располагался за тридцать два километра, на границе с заветоильичевскими землями, но раз в неделю и туда добирался из Сакмарского городка почтальон, привозил то на подводе, то на велосипеде заказанный Авдотьей товар из сельмага и, за неимением у той переписки, передавал приветы от знакомых и от дальней родни, разносил сплетни.

- Авось и слюбятся, - заметила Фрулия, когда Иван Петрович рассказал ей о своем решении. - Не век же Авдотье одной куковать. Да и Шмидту этому - отрада.

Дома, будучи с мужем наедине, Фрулия держала себя спокойно, скорее даже покорно, была покладистой, совсем не походила на ту растрепанную, кричащую Фурию, которую порой видели местные бабы у себя в домах и на улице.

Иван Петрович вслух с женой соглашался. Но в душе сомневался, что слюбятся немец и русская. Вдовы - народ, конечно, податливый, рассуждал он, но даже в тоске по ласке мужской ждут от мужика активности. А Шмидт угрюм по натуре своей, сам первым к бабе за лаской обратиться и не догадается. При распределении на постой никак не реагировал на происходящее, даже слова ни одного не произнес. Сказали с кем и куда идти ему - он и пошел покорной овцой следом за Авдотьей. Да и не до Кашкина хутора было в сорок первом участковому. Стал Иван Петрович с октября 1941 года зваться не участковым, как прежде, а уполномоченным НКВД, с прибавкой к прежнему жалованью двадцати рублей и увеличением продовольственного пайка, за которыми ездил в Орск с месячными отчетами. В отчетах, кроме сообщений о криминальной обстановке на участке, надо было подробно и обстоятельно писать о том, как и чем живут высланные в Сакмарский городок поволжские немцы, а также следить за тем, чтобы немцам не было никакого ущемления от сакмарогородоцев, дабы не случалось побегов и межнациональных эксцессов.

- Будьте немцам няньками, - сказал уполномоченным, на участках которых поселили ссыльные семьи, представитель областного управления НКВД. - За немцев с вас круче спросится, чем за своих. Утройте бдительность. По полученным военной разведкой сведениям, Гитлер наших немцев всех поголовно признает гражданами Германии и призывает ихних мужчин в армию, воевать против СССР. Известны случаи побегов немцев с мест поселения, перехода ими линии фронта и сдачи в плен гитлеровцам. Информация эта - секретная. Во избежание конфликтов населения, никто из вас не должен разглашать данной военной тайны. Но знать вам ее следует. Чтобы все вы понимали особую ответственность свою в новых условиях. Немцы эти - советские, наши, но и среди них попадаются изменники. И ваш долг - изменников тех выявить.

Проблем у участкового с прибытием плохо понимающей русский язык оравы прибавилось и впрямь основательно. Ранее в Сакмарском городке тоже жили ссыльные советской властью люди: одна семья ингерманландцев, одна семья вепсов, две семьи калмыков - потомков тех самых джунгар, от которых защищали когда-то земли Руси и киргиз-кайсаков предки сакмарогородцев. А также жили прежде здесь восемь мужчин из числа бывших политических врагов советской власти: три троцкиста, один бывший белый офицер и четверо анархистов. Все политические отсидели свои сроки в лагерях, после были отправлены сюда на поселение. Почти все политические так в Сакмарском городке и остались. Кроме бывшего белогвардейца, работавшего в местной школе учителем немецкого и французского языков, а по окончанию ссылки отбывшего в Москву. Оставшиеся семь врагов советской власти прижились в Сакмарском городке, женились на местных вдовах и молодайках, у каждого родилось по двое-трое детей, прослыли быстро своими, все семеро ушли в июле сорок первого на фронт добровольцами. А вот немцы...

Не почитали немцы себя и через два года совместной жизни на Урале сакмарогородцев своими. Во всем дистанцировались от местных жителей. И взрослые немцы, и дети. И вовсе не потому, что считали себя несправедливо обиженными, обокраденными государством и без вины наказанными, как следовало бы ожидать, а просто потому, что так принято у них издревле: кто не немец, тот чужак. Залюбуется иной молодец с украинской либо русской фамилией на немецкую дивчину, а родители ее уже с жалобой к Ивану Петровичу бегут, защиты просят, грозят письмами Чкалов и Москву завалить: мол, есть у дивчины жених из своих, настоящий немец, и покладистый, и работящий, не чета русскому пьянице и лодырю. А коли немец молодой да холостой глаз положит на ту же Нюшку Скоробогатову, то быть ему битым отцом да матерью, а то и братьями старшими: не водись с русскими свиньями.

Впервые намешанные множеством кровей сакмарогородцы узнали, что такое нация и что такое национальные обиды.

Ударил в школе первоклассник-карапуз другого - тут же бабий крик:

- Русские немца пьют! - и летит разгневанная орда родительниц к участковому:

- Расперись, Иван Петропич! Упьют русские нас.

На проверку всегда оказывается одно и то же: ударивший немчонка малыш - и не русский вовсе, а башкир, да и удара, как такового, не было, поразмялись ребятишки на перемене по обычаю стародавнему мужскому - "всего и делов", как говорили до войны. Дети уже помирятся, вместе одну шанежку поровну поделят и съедят, а языки бабьи по участку метут, никак не успокоятся:

- Немцам нато тершаться вместе. Если не путем тержаться вместе, попьют нас русские, насмерть попьют.

Случись любой скандал по любому мало-мальскому поводу между женщинами в поле либо на ферме, на скотном дворе, в доме между немкой и сакмарогородкой, тотчас повторялась та же фраза:

- Тержаться немцам вместе нато, не то русские попьют.

Впечатление было у Ивана Петровича, что кто-то нарочно баламутит именно немецких баб, подсказывает им эти слова. Ведь не могут же сразу сто тридцать три немецких женщин и девки быть такими дурами. Мужики и парни немецкие работают для фронта, для победы добросовестно и в поле, и в коровниках, с сакмарогородцами не ссорятся, а в ремонтных мастерских ими вообще не нарадуются: Коли случался спор между немцами и казаками, или даже конфликт, то всегда только по мелочам, до скандалов не доходил. Фото двоих немцев на колхозной Доске Почета еще с 5 декабря 1941-го, со дня Сталинской Конституции висят. Праздники в Сакмарском городке все вместе гуляют: пасхи вон хоть и запрещены, а празднуют их сакмарцы да немцы по весне и по-русски, и по-мусульмански, и по-немецки. На свадьбах все обычаи перемешивают. Были бы евреи ссыльными, праздновали бы в Сакмарском городке пасху и по-еврейски. Почему бы и нет? В "Заветах Ильича" на две тысячи жителей один еврей, да и тот главбух, - так заветоильичевские казаки еврейские праздники всем людом, как свои, празднуют, а главбуху прощают, что сам он православные обряды не блюдет - иудей ведь, чего с жида взять?

Народу уральскому с устатку хоть какая причина по сердцу придется, если ведет она к пьянке. Только вот о пьянках этих писать Ивану Петровичу в месячных отчетах нельзя - могут за такое казаков и под суд отдать, признать за вредительство в военное время. А рук мужских в селе и без того почти не осталось, все на бабах держится... да на немцах. Всех взрослых да нестарых коренных сакмарцев к осени сорок третьего выела война, высосала повестками, да восьмерых уж вернула похоронками. Остались в селе из матерых мужиков лишь калеки, старик-председатель сельсовета Гарифулин, зять его - председатель колхоза "Сакмарский труженик" тоже Гарифулин, только Шамиль Калметович, да еще он - Иван Петрович Головня, уполномоченный НКВД. А немцев на войну не брали. Многие немцы обижались, говорили участковому:

- Госутарство наше пролетарское, мы - как есть пролетарии, нам и впрямь терять нечего, кроме оков. Ничего не осталось. Любой сакмарец погаче нас. И гимн у нас общий - "Интернационал". И граждане мы СССР. Так почему нас не пускают на фронт? Почему не тают воевать против Гитлера? Что мы - хуже русских с этим справимся? Или хуже башкир? Почему нам советская власть не товеряет? Потому что претков наших в Россию царица Екатерина пригласила помогать вам целину поднимать? За это, та?

Что было ответить Ивану Петровичу? Правильно говорили немцы. Уполномоченный с ними был согласен целиком и полностью, но только про себя. Ведь не Головня решал судьбу поволжских немцев - правительство, а долг уполномоченного приказы не обсуждать, а исполнять. Потому на главный вопрос немцев он не отвечал, а говорил о маловажном:

- Вы, мужики, лишний раз про Екатерину не болтайте. Не любят на Урале Катьку. Она ведь Емельяну Ивановичу голову велела отсечь. И вообще срамная баба. С жеребцом, говорят, совокуплялась. А блядей сакмарцы не любят. Лучше говорите, что ваших предков Петр Первый в Россию пригласил, уму-разуму нас дураков учить. Это нашим казакам любо.

Ибо начальник Кувандыкского управления внутренних дел Артур Каренович Саакянц еще в октябре 1941-го прочитал уполномоченным секретный циркуляр НКВД, приказывающий разговоры о праве высланных немцев защищать Родину пресекать, на разносчиков подобных настроений заводить уголовные дела и передавать их в трибуналы. Какому уполномоченному такое занятие придется по душе? Разве уж садисту.

В Бугульминском районе, говорят, нашелся подонок-лейтенант, который отдал под суд троих немецких болтунов, пожелавших немцев бить и просящихся в Красную Армию. А более ни одного подобного дела по всей области ни один уполномоченный не завел. Кстати, потом того лейтенанта нашли в проруби. Поначалу решили: напился-де, поскользнулся, да не удачно нырнул - и вывод сделали: "Бог наказал". А на самом деле, отчего утонул? Оттого, что и без того обезмуженных баб сразу без троих молодых мужиков, пусть хоть даже немцев, на селе оставил. В том и повинились две женщины, не совладав с муками совести, пришли сами к Бугульминскому прокурору с повинной. Осудили дур, дали по пять лет, отправили на лесозаготовки за Урал. На всю область прогремело дело о немцах, рвущихся на войну с Гитлером. За шум этот чуть первого секретаря обкома партии с поста не сняли.

Еще была забота у Ивана Петровича - толоки организовывать, то есть всем селом зараз в один день по одному дому для немцев строить: от фундамента до крыши. Немцы сами из камня, в обилии валяющегося вдоль берегов Сакмары, клали по вечерам фундаменты, рыли глину во все том же холме, бывшем когда-то елизаветинской крепостью, мешали ее с выданной колхозом соломой, лепили и сушили саманные кирпичи, добывали дерево, а уж потом собирался народ - и с утра до темна сооружал дом без кровли, которую хозяин сам потом подшаманивал, а также складывал печь, крыл камышом крышу. Пусть и с земляными, натертыми коровьим навозом полами, но мазанки те были отапливаемыми, белеными известью снаружи и внутри, имели порой и по две даже комнаты. И участок при каждом доме полагался в 12 соток - подарок сельсовета новоселу. Не дело ведь - жить по две-три чужих семьи под одной казацкой крышей. Дети в таких жилищах чего угодно могут увидеть и услышать. Да и человек при своем доме уже не чувствует себя чужаком на селе, становится во всем остальном равным коренным жителям. А равный человек зря воду не мутит, слов дурных о соседях не говорит, в этом был Иван Петрович твердо уверен. А главное, знал: именно в том, чтобы люди жили на его участке мирно и работали для фронта и победы хорошо, и состоит его обязанность уполномоченного НКВД.

- Глупый ты у меня, - сказала ласково Фрулия, когда он как-то летом 1942-года, вернувшись результатами проверки причин потрав зерновых (не справился двенадцатилетний подпасок со стадом, испугался быка - и поперли за вожаком коровы в вызревшую пшеницу, пришлось десятку людей их на водопой гнать, а потом гонять кругами по чистому полю, чтобы утробы их не разбарабанило воздухом) стал объяснять жене, зачем помогает немцам приживаться в Сакмарском городке. - Уж волос седой в висок лезет, а ты - как юный пионер. Люди - звери, им грызть друг друга в удовольствие. Немцы твои - народ неблагодарный, о нас, о русских, такие страсти друг другу рассказывают, что от услышанного с ума сойдешь.

- Это ты-то - русская? - рассмеялся он. - Чудь кареглазая, - ибо глаза Фрулии, внучки голубоглазой ижорки, и впрямь были отцовские - карие, огромные, яркие, словно перезрелые вишни, отсвечивающие на солнце. - Иди сюда, поцелую.

- Ты вот не веришь мне, да? - сказала Фрулия, подставляя щеку под губы мужа. - А тебе надо к женщинам прислушиваться больше. Бабы порой такое между делом говорят, о чем мужику и в страшном сне не приснится.

- И о чем же они говорят?

- О многом, - капризно поджала она губки. - Только тебе неинтересно, я и не буду говорить... - и дернула плечиком.

- А если мне интересно? - игривым голосом спросил он.

- Нет, - топнула она ножкой. - Я вижу, что неинтересно.

- А я говорю: интересно! - радостно воскликнул он, чувствуя, как возбуждается от этой игры.

- А я говорю: неинтересно.

Иван схватил жену в охапку и повалил на кровать со словами, что ему все интересно, что интересно ей и даже больше интересно то, что скрывает она у себя внутри...

А когда отпал на спину от Фрулии, тяжело дыша и радуясь тому, как все важное между мужем и женой хорошо произошло, услышал сказанное серьезным, спокойным голосом:

- Сегодня на току во время обеденного перерыва немки между собой разговаривали... - прокашлялась, - по-своему...

Иван прислушался. Он знал, что после любовных утех Фрулия не успокаивается быстро, всегда еще некоторое время нежится, словно оставаясь мыслями в произошедшем, но, если вдруг говорит в подобный момент серьезно, значит, хочет сказать что-то действительно важное. К тому же, знал он, немецкий язык жена его знает изрядно - в год, когда Иван уехал на учебу, в Сакмарский городок прибыл тот самый ссыльный бывший колчаковский офицер, ставший учителем немецкого и французского языков, сумевший увлечь старшеклассников своими предметами. Фрулия оказалась очень способной, в два года выучила немецкий так, что читала привезенные этим учителем книги на этом языке. И когда срок ссылки - как раз накануне войны - у учителя кончился, он подарил Фрулие томик стихов Генриха Гейне с надписью: "Моей самой прилежной ученице".

- Немки говорят, будто в наши края скоро десант из Берлина забросят, - продолжила Фрулия. - Потому всем немцам следует сшить себе красно-белые повязки. По ним будут десантники определять, кого им не убивать.

- Чего городишь? - возмутился Головня, откинув послелюбовную одурь окончательно и резко садясь в постели. - Ты понимаешь, что говоришь?

- А что? - пожала плечами Фрулия. - Я уж сшила такие повязки: тебе, мне, моим старикам, и твоим. Да сегодня, почитай, весь Сакмарский городок такие повязки в карманах носит, - потянула руку к комоду, выдвинула ящик и достала из него комок матерчатых красно-белых полосок с тесемками. - Как десант прилетит, мы их и наденем. А как наши их выбьют, снимем.

Иван Петрович уж и не помнит, что он проорал в тот момент жене, как быстро оделся и выскочил из дома, проклиная глупую бабу, не сообщившую ему о провокации сразу. Одна мысль билась в голове его: гитлеровцы взяли Киев и Харьков, идут на Сталинград - бывший Царицын, от которого до реки Урал пять дней пути, а тут свои немцы повязки шьют, к встрече Гитлера готовятся! Бросился к висящему напротив дома его еще с тех пор, когда тут сельсовет был, пожарному колоколу, стал звонить, колотя в безъязыкого лентяя обрезком проржавленной трубы столь сильно и столь истово, что колокол не зазвенел и не загудел даже, а завыл, словно от боли.

Повалил народ, примчались, как миленькие. На звон колокола пожарного бежали сакмарогородцы всегда, со времен первопоселенческих, с баграми и топорами, с ведрами, полными воды. Больше баб, конечно, оказалось тут, мужиков всего-то десятка полтора. Даже председателей сельсовета и колхоза Гарифулиных не было - уехали на дальние отгоны еще накануне. Но все равно добрая полусотня сакмарогородцев и немцев оказались ни в поле, ни в коровнике, а в домах, теперь же - перед участковым. Встали толпой вокруг Ивана Петровича, уставились на взлохмаченного, стоящего враскоряк с незастегнутыми штанами и в расстегнутой на шее пропыленной гимнастерке с распахнутым, черным от пота подворотничком участкового уполномоченного.

- Никак рехнулся наш Петрович? - прозвучал высокий насмешливый голосок Эльзы Кох, когда колокол перестал рычать, продолжая лишь печально, затухающе гудеть.

- Рехнулся, - ответил Головня с надрывом в горле. - С вами, товарищи, поневоле рехнешься. Целое село уродов... - передохнул, ожидая возражений и обид, не дождался, продолжил. - Вы, братцы, совсем ополоумели? Какой-то провокатор пустил слух про десант - и вы поверили. Наготовили, суки такие, повязок, чтобы уцелеть.... - шум прошелестел по толпе, но тут же затих от взмаха руки участкового. - Нашили! - рявкнул он. - Как иуды! Как предатели! - и тут же сам себя обрубил. - Но это потом - когда мужья да сыны ваши с фронта вернутся, объясните, как предали их. Сейчас важнее вас, дурачье, от беды спасти.

- Ты чего, Иван? - стали спрашивать люди. - Какая беда? Объясни.

- А такая, дураки вы безмозглые, - продолжил Иван Петрович. - Обманул вас враг. Заставил вас эти самые тряпочки нашить, а сам уж донос в НКВД написал: немцев-де ждут в Сакмарском городке, все поголовно хотят сдаться Гитлеру, а не верите - проверьте: у них по карманам красно-белые повязки припрятаны. Понятно говорю? Всех вас за эти повязки повяжут! Отошлют уже подальше, если не расстреляют. Скажут, что друзья Гитлера - вот вы кто. Понятно?

Большая часть сакмарогородской допризывной молодежи была в тот день со стадами и отарами на дальних выпасах, другая в поле, сюда прибежало больше немок и немцев, чем собственно сакмарогородцев: те мужики, что работали в мастерских да те женщины, что чистили, мыли шерсть, а потом по вечерам сучили из нее нити, чтобы зимой вязать для фронта теплые носки да варежки. Лето стояло жаркое, как раз кончили стрижку на выпасах, привезли на телегах шерсть на совхозную шерстомойку. Народ от слов уполномоченного оторопел. Какой-то из вездесущих малолетков, стоящий рядом с раззявившим рот и пускающим слюну Шмидтом, крикнул звонким голосом:

- Ты, участковый, не бойся! Мы тебя в обиду не дадим.

Безногий фронтовик Иван Степанович Кривуля, приехавший на тушение пожара на деревянной тележке на подшипниках и с пустым ведром, поставленным на культяшки, оборвал согласно-растерянный шум односельчан, рявкнув командирским голосом так, что заглушил всех:

- Кыш, дурак! - а потом спросил у уполномоченного:

- Разрешите расходиться, товарищ старший сержант?

Сам Кривуля служил на фронте старшиной, то есть по званию был выше Ивана Петровича, да и по возрасту годился ему в отцы, но всегда на людях обращался к уполномоченному с почтением, как к старшему, называл только по званию, объяснив это свое поведение как-то Головне наедине: "Везде нужен командир. И чтобы подчиненные его уважали. Без порядка - конец. Сегодня ты на селе командир. Не давай слабину. А я тебе помогу". Вот и помогал таким образом.

- Можно. - отмахнулся Головня, разом успокоившись и ощутив усталость в членах. - Пусть каждый поступает, как знает.

Толпа расходилась медленно. Люди недоуменно поглядывали на сидящего в пыли под замолкшим колоколом уполномоченного, переговаривались:

- Больно открыто Иван Петрович сказал про повязки.

- Не к добру. Пойдет вслед за Глушко.

А дурачок Шмидт скакал козлом вокруг уполномоченного, распевая старинную детскую считалку на придуманном кем-то языке:

- Ламца, драмца, ни-ца-ца,

Швабр, мабр, ни-ца-ца! - и весело смеялся, прерывая порой себя выкриками. - Ванька дурак! Дурак! - потом упал в пыль, протянул вперед руку и проныл. - Есть хочу! Есть хочу!

Вышедшая вслед за мужем из дома Фрулия наклонилась над юродивым, молча положила в ладонь его кусок пресной лепешки, погладила по голове. Шмидт сунул подаяние за пазуху, резко вскочил на ноги и помчался козлом от колокола прочь, крича во всю силу легких:

- Я - Дедушка Голодный! Голодный! Голодный!

Фрулия подала руку Ивану Петровичу, помогла ему подняться с земли. Пошли в сторону распахнутой калитки во двор...

Спустя два часа прибыла из Кувандыка в Сакмарский городок полуторка "АМО" с кузовом, полным солдат НКВД с винтовками и с сидящим в кабине начальником управления Саакянцем. Обыск в домах сакмарогородцев и их одежды не дал ожидаемых результатов - ни у кого и нигде в селе бело-красных повязок обнаружено не было. Уезжая, Артур Каренович сказал Головне громко, так, что услышали его слова и солдаты, и сакмарогородцы:

- Ты мне, старший сержант, за ложный вызов ответишь. Не найдешь провокатора - пойдешь под трибунал сам!

Так в дни переноса Гитлером направления главного удара на Северный Кавказ узнали в Сакмарском городке, что в глубоком тылу СССР, в их окружении поселился враг, которого народная молва, правильно поняв речь уполномоченного возле пожарного колокола, тут же нарекла Другом Гитлера. И все село принялось думать: как помочь Ивану Петровичу, спасшему их всех от репрессий НКВД, как задобрить грозного Кувандыкского начальника с орлиным носом и с пугающе огромными глазами, рассердившегося на уполномоченного за то, что тот позволил врагу покуражиться над НКВД?

Послали в Кувандык подводу с провизией и с поклоном от всего сельсовета. Сам Мустафа Ибрагимович Гарифулин поехал вместе с подарком этим в райуправление внутренних дел. Не принял старика высокий начальник. А продукты с подводы велел передать в Медногорский детский дом.

Вернулся председатель сельсовета в Сакмарский городок довольный, сказал людям:

- Не будет НКВД наказывать нашего Ваню. Не такой человек - Артур Каренович. Раз взятку нашу передал сиротам, значит, правильно все понимает. Городской начальник НКВД был другим, - и рассказал, как капитан из Орска Губерман, по приказу которого арестовали Макара Григорьевича, взятку за Глушко у Мустафы Ибрагимовича взял, а на волю бывшего участкового так и не выпустил. - Надо было мне тот подарок не в Орск везти, а в Кувандык. Артур Каренович бы помог Макару.

И сакмарогородцы согласились с председателем своего сельсовета. Все, как один, даже немцы. Только дурачок Шмидт пропел:

- Во сату ли в охороте

Пегала сопачка

Маленькая такая,

Такая сопачка... - сморщил нос и протянул с наслаждением в голосе. - Навоня-а-ала!

После чего упал в грязь и забился в корчах. Люди бросились к Шмидту, прижали плечи его к земле, дали блаженному воды, даже сахарок в рот сунули. Тем и успокоили.

Саакянц сказал Головне на следующем совещании:

- Хороший у тебя участок, сержант. И люди тебя любят. Цени это. У нас из пяти участков только у тебя с ссыльными немцами спокойно. В других то одно случится, то другое. В прошлом месяце в "Заветах Ильича", например, кража случилась. Нашли у немца. Тот: "Подкинули!" А как докажет? Сажать надо. А он - лучший кузнец в хозяйстве. И участкового там не шибко жалуют, - старый служака, участник борьбы с дашнаками, потом лет десять воевавший на Дальнем Востоке с семеновцами, не любил слова "уполномоченный", часто пользовался милицейским термином. - А тебя вон сакмарогородцы сами защищают, выкуп за твою голову присылают. Это хорошо. Только поверь мне: если случилось на участке одно ЧП один раз, жди следующего. Будь бдительнее. Тот враг, что задумал народы между собой стравить да тебя подставить, - враг умный, потому опасный особо. Немного переждет, да и опять напакостит. Найди гада. Очень прошу тебя.

Хорошо сказал капитан. Да только, как наказ его выполнишь, коли образования у Головни всего семь классов и два с половиной года учебы в школе младших милицейских командиров? Да и опыта криминального с гулькин нос - всего лишь два года поиска пьяных дебоширов в орских шинках. Даже про знаменитого сыщика Шерлока Холмса Иван Петрович только три рассказа сумел найти в библиотеке оренбургского ДК железнодорожников имени Лазаря Кагановича.

Еще прочитал он "Собаку Баскервиллей", оказавшуюся в списке книг, подлежащих описи, когда еще в ту пору стажеру Глушко пришлось участвовать в реквизиции имущества одного оренбургского расхитителя государственной собственности. Книгу эту после суда Иван выкупил на общегородской распродаже имущества осужденного. Правда, в середине "Собаки" кто-то четыре страницы вырвал, но все равно было все понятно - ведь Шерлок Холмс в конце истории все заново пересказал, все тайны объяснил. И еще понял Головня, что в Англии работать сыщиком легко: земли на их острове мало, людей много, народ плотно живет. И полиция всегда рядом. А каково быть сыщиком на территории большей, чем иное английское графство? Быть не сыщиком даже, а просто представителем закона, с управлением, расположенным в шестидесяти километрах от места жительства твоего, до которого добираться следует по древнему большаку, размокающему порой так, что конь не в силах вытянуть ног из грязи? Для того, чтобы советскому Шерлоку Холмсу найти тайного врага, которого по законам военного времени следует признавать шпионом, надо не дедуктивным методом владеть, а носиться по всему участку с высунутым языком и расспрашивать, расспрашивать. То есть надо Ивану Петровичу за всеми подопечными своими проследить, каждого оценить и о каждом иметь твердое мнение: может быть такой-то врагом или не может?

Шутка сказать - проследить. Площадь участка у Ивана Петровича Головни - четыреста тридцать семь тысяч двести шестнадцать гектаров. Это - и степь дикая, и предгорья, и угодья пашенные да сенокосные, и четыре гари, и два болота, и три леса государственных, и пять малых лесов колхозных, и две тысячи семьсот сорок семь строений. А еще река Сакмара с заросшими камышом, ивой, джидой, тополем да осиной берегами, с протоками, со старицами, схоронами, сооруженными здесь еще при царе Горохе. И три границы: с Гослесфондом, с "Заветами Ильича" да с Башкирией. Только у Самсоновского колхоза имени Карла Маркса все границы были внутри участка Головни. На всех границах идут бесконечные тяжбы из-за потрав и беззаконных покосов, самовольных вырубок и прочего браконьерства. И на все это - одна лишь пара милицейских глаз, его собственных глаз - Ивана Петровича Головни. И никакого доктора Ватсона рядом. Не с кем словом перемолвиться, о подозрениях своих поговорить.

Уполномоченный НКВД, добыв из старого отцовского сундука толстую, дореволюционных еще пор тетрадь, уложил ее вместе с тремя остро отточенными карандашами в планшет и отправился в долгий обход сакмарогородского участка...

В последующий месяц им были обследованы все берега реки Сакмары, произведена опись всех проживающих на территории трех сельсоветов людей и строений, занесены эти сведения в старую тетрадь. У кагановических и у самсоновских все было в ажуре. А вот в Сакмарогородском сельсовете народу фактически оказалось подушно на двенадцать единиц больше, чем было отмечено в сельсоветской книге. Ибо секретарем Сакмарогородского сельсовета служила гарифулинская малограмотная невестка Гульфира, которая за порядком в бумагах следила плохо, забывала заносить в списки имена умерших, новорожденных, а при внесении фамилий немецких путала и переиначивала русские буквы, называя, к примеру, Икеса - Иксом, Райзера - Ризаером, Гиммера - Гимлером, Альберта - Аблертом, и так далее.

- Вы не обижайтесь, Мустафа Ибрагимович, - сказал председателю сельсовета уполномоченный, - но по закону должны мы с вами за допущенную вашей невесткой халатность отдать ее под суд. Потому лучше будет, если она сама напишет заявление, что не может исполнять обязанность секретаря сельсовета по состоянию здоровья и из-за наличия девятерых детей и шести внуков. Еще пусть отметит в заявлении, что два сына у нее на фронте. Ты согласен, дядя Мустафа?

Старик-сельсоветчик был мудр, все понял правильно - и сам предложил на хлебное место проштрафившейся невестки назначить Марию Густавовну Гофман, бывшую до войны директором одной из сельских школ Немецкой автономии, а теперь работающую то на шерстомойке, то на погрузке и вывозе навоза из коровников, то занимающейся тем же делом в колхозном свинарнике, то в саду, то в консервном цехе - как все сакмарогородские и немецкие женщины, словом. Послали документы Марии Густавовны в райисполком - там новую секретаря сельсовета утвердили без разговоров. Зампредисполкома Гусев Петра Александрович даже сказал Мустафе Ибрагимовичу:

- Правильно делаешь, товарищ Гарифулин, что немцев выдвигаешь на руководящую работу. А то развел тут, понимаешь, семейственность: зять - председатель колхоза, невестка - секретарь сельсовета. А в это время образованная женщина коровам хвосты крутит. Правильно понимаешь текущий момент, товарищ Гарифулин. Благодарю за службу. И трудовых тебе успехов.

Мария Густавовна вместе с уполномоченным две недели просидела над толстенными амбарными книгами сельсовета, наводя порядок в них, соотнеся все данные с тетрадью Ивана Петровича. Новая секретарь так увлеклась своими изысканиями, что к началу зимы 1942 года уже по собственной инициативе провела ревизию колхозной документации и обнаружила ряд скрытых бухгалтерскими хитростями хищений со счетов колхоза "Сакмарский труженик". О чем и доложила сержанту Глушко, все еще озабоченному поиском Друга Гитлера.

Пришлось Ивану Петровичу заводить дело на главбуха Иосифа Тадеушевича Смушкевича. Человек сей прибыл на Урал в октябре 1939 года вместе с польскими солдатами, сдавшимися в плен советским войскам и отказавшимися возвращаться в немецкую зону оккупации. Попал Иосиф Смушкевич в Сакмарский городок на поселение еще в сороковом году, работал сначала десятником на стройке овчарен на дальних отгонах, а потом как-то незаметно перебрался в контору, стал счетоводом. В 1941-ом на фронт Смушкевич не попал по причине отсутствия у него советского гражданства, а после ухода на войну главбуха Савелия Макаровича Никитина, стал главным бухгалтером колхоза.. Прижился пан Иоська, как его называли в Сакмарском городке, на уральских просторах, подженился (по-настоящему расписываться не стал, ибо признавал брак лишь совершенным по католическому обряду - а где найти римского попа либо ксендза на Оренбургщине?) на бобылке Ангелине Кузьминичне Стремяковой, жил скромно, не высовывался. А оказалось - воровал.

Пришлось Ивану Петровичу арестовывать Смушкевича, сажать главбуха в погреб своего дома, вызывать из Орска экспертов и следователя по особым делам, передавать арестованного прибывшему вместе с ними конвою для отправки на станцию Кувандык, а уж оттуда - в городскую тюрьму, размещать членов ревизионной комиссии по хатам. Следователь обнаружил не только подчистки и подмены в отчетности Смушкевича, но и факты присвоения главбухом крупных денежных сумм. Конвой также разыскал спрятанные в подполе и в выгребной яме нужника при доме Стремяковой драгоценности на общую сумму в девятьсот семнадцать тысяч триста двадцать шесть довоенных советских рублей.

Деньги, по здравой логике, следовало вернуть в колхозную кассу, откуда они были похищены, дабы раздать обворованным колхозникам. Но следователь выступил на общем собрании колхозников, созванном по этому случаю, призвал сакмарогородцев быть сознательными - и подавляющим числом голосов было решено отправить найденную НКВД почти миллионную сумму в бухгалтерию Челябинского тракторного завода на оплату танка "Сакмарский труженик".

Против этого решения голосовали только двое: Ангелина Кузьминична Стремякова, объявившая себя прямо на собрании вдовой еще не расстрелянного Смушкевича, и дурачок с героической фамилией Шмидт. Последний при словах следователя:

- Кто против? - не только поднял руку, но даже подпрыгнул в своем углу, опрокинул стул и наделал изрядно шума этим и своим криком:

- Низя!.. Низя тюрьму! Йося хоросий! Йося дает!

Всем в селе было известно, что Смушкевич и впрямь больше всех сакмарцев заботился о деревенском дурачке: то яблоко ему подсунет, то кусок хлеба, когда тот даже не попросит, а просто окажется у главбуха на пути, а в зиму 1941-42 годов главбух даже отдал Шмидту свой старенький овчинный тулупчик.

- Прямо, как Пугачу дал заячий тулуп Гринев, - шутили по этому поводу сакмарогородцы, знавшие с пеленок все о Пугачеве доподлинно.

Все это объяснили растерявшемуся от столь бурной отрицательной реакции Шмидта на его речь следователю - и тот успокоился. Ибо сам вырос в деревне на Орловщине, с детства встречал там блаженных и дурачков, понимал, что без таковых в сельской местности на Руси не обойтись. Но в протоколе попросил отметить, что голосовал против передачи колхозных денег на танк только один человек - вдова арестованного расхитителя колхозно-кооперативной собственности А. К. Стремякова, доярка. Так и записали. Потому что с дурака спрашивать без толку.

Деньги и драгоценности вместе с протоколом вложили в сундучок, опечатали его взятым на почте рыжим сургучом, проштемпелевав опять-таки почтовой железной и сельсоветовской резиновой гербовой печатями, передали "вещдоки" следователю и экспертам в руки, и лишь после этого, отправив нежеланных гостей назад в Орск, сакмарогородцы облегченно вздохнули. Вернулись к прежней жизни - от сообщения по радио сводок Совинформбюро, заставляющих сердца всех биться учащенно и в едином ритме, до следующих сводок. Всех мучил вопрос: удержат наши Северный Кавказ, побьют ли рвущиеся к бакинской нефти немецкие танки? Изредка люди спрашивали у Головни: как там дела у Смушкевича и скоро ли будет готов их танк?

Боевая машина пехоты "Сакмарский труженик" была выпущена Челябинским тракторным заводом через месяц после передачи следователю колхозных денег. Мустафу Ибрагимовича руководство завода пригласило на торжество по случаю отправки танков и БМП на фронт. Старик отправился туда на своем знаменитом на весь район рыдване, запряженном колхозным жеребцом Орленком, расцеловал на заводском дворе членов экипажа "Сакмарского труженника", сказал положенные по такому случаю слова. Ту речь напечатали в челябинской и златоустовской газетах. Обе многотиражки председатель сельсовета привез в Сакмарский городок, но вывесил под стеклом на Доске объявлений возле клуба лишь челябинскую, а златоустовскую припрятал дома. Председатель колхоза, старший зять Мустафы Ибрагимовича Шамиль Калметович Гарифулин, который хоть и завидовал незаслуженной, по его мнению, славе тестя (деньги на танк отдали все-таки колхозные, а не сельсоветские), но ни поездке старика в Челябинск, ни похвальбе его помех не чинил. Потому что и должностью своей, и броней, освобождающей его от фронта, обязан был своему рассудительному тестю, а освобождением от подозрений в соучастии в совершении преступления совместно с главбухом - уполномоченному Головне. Это ведь Иван Петрович убедил следователя по особым делам в том, что подписи председателя колхоза на фальшивых счетах, обнаруженных Марией Густавовной, поддельные.

Суд над главбухом прошел только в апреле 1943 года, уже после разгрома немецко-фашистских войск под Сталинградом и, после окружения двадцати двух дивизий и взятия в плен фельдмаршала Паулюса, после получения Гарифулиными сообщения о гибели экипажа "Самарского труженика", сожженного фашистским танком. Суд был показательным, открытым. Проводили его на сцене Чкаловского областного драматического театра. Уловленное в Сакмарском городке словосочетание "Друг Гитлера" так понравилось следователю, что он, выступая на процессе в качестве свидетеля обвинения, назвал Смушкевича этими словами - и, странное дело: дотоле со всеми обвинениями согласный, покорный и безучастный к судьбе своей Иосиф Тадеушевич вскочил со стула и, схватившись побелевшими от напряжения руками за дощатую перекладину фанерной перегородки скамьи подсудимых, сооруженной с правой стороны сцены, закричал, мешая русские и польские слова:

- Вы не смеете! Вы не смеете меня так называть! Я - жертва Гитлера и Сталина! Это они захватили мою страну! Это они лишили меня Родины! Я - жертва! И Гитлера! И Сталина!

Зал ахнул. Слова польские так походили на русские, что все поняли буквально все, что услышали, поняли даже лучше, чем, если бы подсудимый произнес их только по-русски. Уж слишком кощунственно звучали они в тот момент. Только что гитлеровцев впервые по-настоящему разгромили именно под городом, носящим имя великого Сталина, уравняв имя Предсовнаркома СССР едва ли не с именем Божьим, как вдруг объявляется человек, который вслух, на людях объявляет советского вождя врагом своим, ставит Иосифа Виссарионовича рядом с Гитлером! Вопль возмущения прогремел под сводами театра:

- Смерть! Казнить предателя! Расстрелять! - кричали люди.

Из-за кулис выскочили солдаты НКВД с винтовками наперевес, направленными дулами в качнувшуюся к сцене толпу.

Судья громко объявил о закрытии заседания и переносе продолжения его на следующий день.

Но на утро пришедшей к зданию театра многотысячной толпе было объявлено, что уголовное дело бывшего гражданина Речи Посполитой Смушкевича Иосифа Тадеушевича передано на доследование в связи с обнаружением прокуратурой новых фактов его преступления. И люди разошлись, недовольно ворча на судейские проволочки, защищающие преступников от справедливого народного гнева.

Начальник Кувандыкского управления НКВД Артур Каренович Сакянц, получив секретное предписание из Чкалова, довел до сведения личного состава, что дело Смушкевича из раздела уголовных переведено в состав политических, потому решением знаменитой тройки сакмарогородский главбух приговорен по статье 58-прим к десяти годам исправительных работ без права переписки. Старшему сержанту Головне было разрешено передать эту информацию сожительнице Смушкевича Ангелине Кузьминичне Стремяковой, а также первым руководителям колхозов и совхоза с тем, чтобы они довели до сведения остальных жителей полученные ими сведения удобным для них способом, не мешающим производству.

- Вот и не стало у тебя на участке Друга Гитлера, - сказал Саакянц Ивану Петровичу на прощание и уже наедине.

По понимающей, доброй улыбке капитана было Головне ясно, что капитан знал о том давнем событии с бело-красными повязками гораздо больше, чем думалось ему. Сержант густо покраснел, пробормотал в ответ нечто невразумительное и поспешил из кабинета Артура Кареновича вон. Уже на крыльце управления, глубоко вздохнув, он вдруг понял:

"Ошибается товарищ капитан. Не Смушкевич - Друг Гитлера. Это - кто-то другой"

По дороге домой, трясясь верхом на Моте, оглядывая мокрую от талого снега и покрытую молодой зеленой травкой с желтыми пятнышками ранних лютиков степь, на малые куртинки белоствольных, сиреневатых от распускающихся почек берез, на оживающие после зимней спячки темные полосы, тянущихся вдоль горизонта небольших в этих краях лесов, сержант размышлял о том, что заставило его не согласиться с мнением капитана - и находил один только ответ: слова Фрулии, сказавшей мужу после собрания с голосованием о передаче денег на строительство танка. Она долго не могла в тот вечер успокоить жившего внутри нее ребенка, регулярно напоминавшего о себе то изжогой, то тупыми, но болезненными ударами в живот, а потом, когда малыш все-таки успокоился, стала укладываться рядом с уже засыпающим мужем, и сказала словно невпопад:

- Бабы говорят, не Смушкевич - Друг Гитлера

Он согласно промычал и, обняв ее, прижал к себе. Взыграло ретивое - и враз забыл Иван и о словах жены, и об изжоге с беременностью ее, и о пропавшем в миг сне...

А вот теперь, глядя на волглую нежно-бирюзовую степь, которая через три-четыре недели станет темно-зеленой и красной, словно политой кровью огромных ярких тюльпанов, потом алой от маков, вспомнил Иван Петрович те слова жены и, оттолкнувшись от той давней не им рожденной мысли, принялся рассуждать:

"Для Смушкевича товарищ Сталин и фашист Гитлер - одно и то же, немцы с русскими - одно и то же. Не станет Йоська подличать против нас, чтобы помогать фашистам. И к нам главбух все-таки относиться должен лучше, чем к гитлеровцам. Немцы у него всю семью уничтожили. А наши сначала польских солдат интернировали, а потом по всей стране расселили, теперь, пишут в газетах, собирают из них отдельную Армию польскую для войны с Гитлером. И положение Смушкевич занимал у нас хорошее. Главбух - это фигура на селе. Да и не только на селе. В любом городе главбух - фигура. А раз фигура - значит, люди уважают. А раз тебя уважают, значит, волей-неволей сам понемногу начинаешь относиться с уважением к тем, с кем рядом живешь... - и сам уже сделал тот же самый вывод, что сделали до него зимой деревенские бабы. - Не Смушкевич - Друг Гитлера. Ошибся товарищ капитан".

А раз ошибся Саакянц, то значит это, что враг в Сакмарском городке все еще живет. Притаился, сволочь, выжидает, смотрит, с какой стороны ударить, поразить тыл истекающей кровью страны. И врага этого надо Ивану Петровичу найти и обезвредить. Это - и долг Головни, как гражданина великой Советской страны, так и простая служебная обязанность старшего сержанта и уполномоченного НКВД.

Лето и осень 1943 года случились сложными и на фронтах, и в тылу. Немцев разбили в кровопролитных боях и на Северном Кавказе, и под Курском. Но и потерь советские войска понесли немало. Одних похоронок в Сакмарский городок пришло в сорок втором году двадцать шесть, а вслед за ними и пошли письма из госпиталей, появились на селе инвалиды. Без левой руки вернулся домой Гришанин Михаил Афанасьевич, бывший когда-то плотником, да теперь неплохо владеющий топором, только быстро устающий. С деревянной тележкой вместо ног прибыл на милицейской телеге уполномоченного Иван Степанович Кривуля, побывав перед этим в Московском аж госпитале. Без правой ноги, на костылях приковылял по выжженной солнцем степи Антон Павлович Гаврюшин, ставший мотористом при сельской дизельной электростанции. Обоженный, с лицом, похожим на один сплошной шрам и с подергивающейся головой вернулся в дом свой бывший красавец, любимец всей округи Тимофей Воронин, прозванный на селе Ястребом за веселый и озорной нрав, а теперь человек сломленный, пьющий без меры и ни на что не годный. Теперь он - ремонтник сельхозмашин, молчаливый и замкнутый, часто выпивающий и не поющий совсем. А первый сакмарогородский тракторист Федор Никитич Авдеев, став калекой невесть каким, и вовсе не стал возвращаться в родное село, написал жене прощальное письмо из госпиталя, чтобы почитала себя вдовой, искала другого мужа, ибо быть обузой ей он не желает, исчезает на просторах Руси. Но детей, написал, чтоб она сберегла, на ноги поставила...

- Сукин сын! - сказала о нем Наталья Павловна Авдеева и, перекрестившись, отправилась на работу.

Сотни эшелонов с ранеными ползли на Восток, продвигаясь мимо городов с переполненными госпиталями, отказывающимися брать новых пациентов. На городских кладбищах рыли огромные ямы под братские могилы. Дезертиры собирались в банды, нападали на поезда, грабили их, убивали людей. В городах расплодилось ворье. На станциях оказывались забитыми все пути. Не хватало для раненных не только лекарств и еды, но порой даже питьевой воды. То и дело вспыхивали бунты измученных дорогой и бестолковщиной людей, на успокоение которых всякий раз бросались войска НКВД, солдат в которых не хватало. Начальники конвоев и железнодорожных станций висели на телефонах, требовали подкреплений.

Потому все лето Иван Петрович был чаще на железнодорожных станциях области, нежели в Сакмарской городке, стоял в оцеплениях, стрелял в воздух из карабина, гонял на машинах за продовольствием и водой, хоронил умерших от ран. Однажды даже участвовал в расстреле бандитов, напавших на санитарный поезд и убивших всех тамошних врачей и медицинских сестер, отказавшихся выдать им опий.

Забот было у Ивана Петровича столько, что о Друге Гитлера вспоминал он лишь перед сном, да и то не каждый вечер, когда валился обессиленный на тюфяк либо на ворох соломы, а лишь когда мог себе позволить снять хотя бы сапоги перед сном. Вспоминал об оставленной им на попечение матери беременной Фрулюшке, о младшем брате Петре, призванном как раз в дни Курской битвы и ушедшем на войну, не успев проститься со старшим братом, об инвалиде-деде с бабушкой жены, которые горбатились в колхозе от зари до зари, о сестрах, боящихся брата-энкавэдэшника и потому почти не общающихся с ним. А может и не боялись они Ивана Петровича, а завидовали. Тому, например, что их мужья ушли на фронт, так и не оставив их беременными. Вспоминал уполномоченный и о своем отце Петре Ивановиче Головне, ушедшем-таки в это лето вместе с младшим сыном на фронт, хотя по возрасту был лицом непризывным. Попал старик на Северный флот, но не на корабль или подводную лодку, а на береговой склад боеприпасов. Во время одного из немецких авианалетов был ранен, оказался в Мурманском госпитале. Писал оттуда на адрес Кувандыкского управления НКВД хорошие, теплые письма сыну, всякий раз спрашивая: "Поймал, сынок, ты ДГ?" - так называл Петр Федорович зловещего Друга Гитлера, не смея писать ненавистную кличку полно, ибо за слова такие могла военная цензура и наказать солдата. Отцовы письма, а также сводки Совинформбюро, ежедневно звучащие из уличных и перронных репродукторов, и заставляли сердце Ивана Петровича учащенно биться, чувствовать укоры совести:

- Красная Армия бьется с врагом насмерть, а ты никак не разоблачишь Друга Гитлера, помогаешь, стало быть, его тайной войне с СССР, - не раз говорил он сам себе.

В изредка выпадающие свободные от службы минутки доставал Головня из планшетки заветную тетрадь со списком подведомственных ему людей, угодий и строений, перечитывал ее, отмечая галочкой имена тех, кого, по его мнению, в сторонники немецко-фашистских захватчиков включать нельзя. Без объяснений каких-либо исключал из подозреваемых в измене, а просто так - потому что люди они хорошие, быть сочувствующими оккупантам, о которых в газетах писали самые, что ни на есть, зловещие истории, не могут. Такими оказались, на удивление самому Ивану Петровичу, все коренные сакмарогородцы: и русские, и украинцы, и татары, и казахи, и башкиры, и две мордовские семьи, и пять калмыцких, и обе вепских. И среди немцев большинство было людей хороших, хоть и недружелюбных, любящих доносить друг на друга и на местных.

Подозрительными казались Головне лишь пятеро.

Первыми следовало признать подозрительными целую семью: не знающего русского языка и не желающего на нем говорить, угрюмого скотника Адольфа Шумахера с вечно слезливой, жалующейся на всякие болезни и плохо работающей женой его Кларой. А также следовало подозревать и их девятилетнюю дочерь Тоню, которая в детской непосредственности своей не раз высказывалась вслух и о советской власти и о советском народе зло, оскорбительно. Повторяла, должно быть, слова взрослых.

Четвертым был Антон Готлибович Штольц, имевший в прошлом судимость за участие в кулацком восстании и соучастии в убийстве председателя немецкого колхоза.

Пятой подозрительной следовало признать беременную красавицу тридцати одного года Эльзу Яковлевну Кох - ту самую, что смеялась над уполномоченным, когда она собирал сакмарогородцев возле колокола. По поводу возможного предательства последней у Головни, у которого жена тоже ждала ребенка, были изрядные сомнения. Быть Другом Гитлера, по мнению его, Эльза... почти не могла. Ибо брюхатая баба о каком-либо зле думать не должна - так говорили в Сакмарском городке издревле. Но, может, у немцев нет такого поверья? Может, у них все наоборот: чтобы женщина родила здорового и счастливого малыша, должна она принести как можно больше зла окружающим? Иначе, отчего это случился так потрясший воображение советских людей Бабий Яр с десятью тысячами расстрелянных там евреев и прочих киевлян всех возрастов и полов? Отчего пишут в газетах о сжигании фашистами заживо жителей целых деревень? Пишут и о существовании в зоне оккупации многочисленных фабрик смерти, где людей заживо сжигают, из кожи людской делают абажуры, волосами людскими набивают матрасы... Зверей таких надо было еще до Гитлера воспитать, нормальный человек не станет творить подобное. В фильме Эйзенштейна "Александр Невский" немецкие псы-рыцари живыми бросают плачущих младенцев в пламя. Значит, немцы еще тогда - столетия назад - были такими жестокими. И беременная Эльза, как это ни неприятно осознавать Головне, должна попасть под подозрение. За злой язык свой:

- Русские не способны быть хорошими хозяевами, - не раз говорила она на чистом русском языке без акцента. - Они - как татары, живут тем, что Бог им подаст, сами ничего, как следует, делать не умеют. У нас на Волге дома, как картинки, были. А здесь как были халупы до войны, так халупами и после войны останутся.

О словах таких и подобных этим доносили Ивану Петровичу сами немцы едва ли не каждый день. Следовало бы арестовать бабу на пару дней. Но не поднималась рука у Головни на беременную женщину, да еще готовую родить первого немецкого ребенка в селе. Не должна быть столь значительная фигура в истории Сакмарского городка сторонницей Гитлера. Или все-таки могла?..

Не принимала душа Ивана Петровича поданной ему газетами и радио, словно на блюде, простой мысли: всяк немец - злодей и преступник. Бесили его слова то и дело повторяющего из репродуктора Ильи Эренбурга слова:

- Убей немца! - будто все немцы - не люди.

Вспоминал уполномоченный Питера Фрицевича Майера, бросившегося летом 1942 гола в одиночку тушить вспыхнувшее от удара молнии пшеничное колхозное поле. Сам обгорел основательно, а хлеб народный спас. Теперь ходит с ожогами на лице, словно фронтовик-танкист. Сельсовет представил его к медали "За отвагу на пожаре". Разве Майер может быть заодно с фашистами? Или та же Мария Густавовна, обнаружившая хищения, совершенные Смушкевичем, разве может быть Другом Гитлера? Или Адам Яковлевич Дерцапф, глава семьи из пяти душ, отдавший построенный ему согласно очереди толокой дом молодой семье Копп, стоявшей в очереди последней по причине из бездетности. Отчего так поступил Адам? Оттого, что женившиеся 14 июня сорок первого года Хельга и Вальдемар Коппы так и не вкусили сладости медового месяца из-за случившейся через неделю войны и совершенного в августе-месяце выселения из родного их поволжского села Фридрихсдорф на Урал. И сами Коппы, работающие всегда по-стахановски, дотоле не знавшие русского языка совсем, но как-то быстро и незаметно выучившие его, говорящие теперь с основательным акцентом, но все равно сакмарогородцам понятно, решили завести ребенка. Хельга, которую сакмарогородские зовут Ольгой, уже на третьем месяце беременности, лицо Вальдемара-Володи круглые сути светится от счастья. Нет, такие и подобные им люди не могут быть Другом Гитлера.

И беременная Эльза Кох, по большому счету, не должна быть врагом Советского Союза. Горластая, злоязыкая баба говорила по-русски хорошо, лишь изредка, в раже скандального вопля, вместо "д" вставляла "т", кляла, на чем свет стоит, судьбу своего несчастного народа, оказавшегося по вине германских немцев ссыльными, нищими и лишенными даже права поездки в какой-нибудь там Орск, тогда как ей нужны витамины, скоро будет нужна детская одежда, а также не дурацкая русская дедовских пор колыбель, которую ей предлагают сакмарогородцы бесплатно, а настоящая немецкая люлька с полукруглой перемычкой внизу между ножек, которую можно тихо покачивать ногой во время сучения, например, пряжи, или при вязании спицами шерстяных носок. Ничего по отдельности не было вздорным в ее словах, а в совокупности все сказанное звучало обидно, оскорблением для советской власти. Сколько раз уж Эльзу увещевали и сакмарогородские бабы, и сами немцы, сколько раз стыдил Эльзу за поносные слова уполномоченный, объясняя, что за подобные выражения следует ему отправить ее под арест в Орск, где за нее возьмутся следователи - а с Эльзы, как с гуся вода. Выпятит свой огромный, острый живот и кричит намеренно с акцентом, хотя обычно говорит чисто:

- Советская власть топрая. Она тетей любит. Пуская таже не ротившихся. Репенок в чем виноват? В том, что мать его правту говорит? Так касните ее. Вместе с плотом касните!

Махал в ответ рукой Иван Петрович, порой плевался в сердцах, словно отгонял нечистого. Ибо понимал, что не от ненависти к советской власти голосит баба, а от страха и от изнеможенности своей. Тяжко быть беременной, а когда одна живешь, то страшнее вдвойне. Мужа Эльзы Теодора Коха взяли в конце сорок второго в трудовую армию, отправили в Орск жить в бараке-общежитии, а работать на металлургическом комбинате. Ибо всех вспомогательных рабочих - тех, кто не был литейщиком, формовщиком, сталеваром или другим специалистом - отправили на фронт. Комбинату нужны были мужские руки - и их нашли среди высланных в эти края немцев. Перевели ссыльного Теодора Адольфовича Коппа, получается, из одного места в другое, разлучив с женой и дочерью, а режим содержания оставили прежним: без права ухода с места поселения далее пяти километров. За нарушение - трибунал, а там - как суду будет угодно, время военное. Нет власти дела до семейных проблем Кохов...

По здравому размышлению, хоть и ругала Эльза уполномоченного вслух по-разному, но в глубине души должна была быть ему благодарной. За то, например, что старший сержант был единственной ниточкой, связывающий ее с мужем. Ибо всякую свою поездку в город Головня заходил на металлургический комбинат, встречался там с Теодором, называемым в Орске просто Федей, передавал ему от жены письма и кое-что из деревенской снеди, а ей потом привозил письма он мужа и всякие мелочи для хозяйства и для женской красоты.

Следовало бы выкинуть Эльзу из списка подозреваемых, но рука уполномоченного не поднималась ставить рядом с именем ее галочку. Ничем не мог объяснить себе Иван Петрович этого предубеждения, просто чуял - неспроста баба шельмует сославшее немцев советское правительство и выпячивает вперед живот свой, как щит. Жена Головни отяжелела в те же декабрьские дни 1942 года, что и Эльза, так же трудно носила дитя. Только подействовала беременность на двух женщин по-разному. Фрулия с обретением ребенка внутри почти перестала орать на зазвавших к себе уполномоченного сакмарогородских баб, работала в колхозе рядом с Эльзой плечо к плечу, также, по сути, безмужняя почти весь сорок третий год, когда Головня был в командировках. И никогда не требовала себе льгот, как Эльза, не прикрывалась животом.

Был еще один человек, странный человек... непонятный. Был он менее подозрительный, чем даже Эльза Кох, а потому помеченный уполномоченным в тетради не птичкой, как большая часть его надежных подопечных, а вопросительным знаком. Дурачок Шмидт - тот самый, с Кашкинского хутора - по прозвищу Дедушка Голодный. Звали в селах блаженного так за глупую песенку, которую пел этот вовсе не старик, таскаясь по домам сакмарогородцев, выпрашивая у них милостыню:

Я - дедушка голодный, без роду, без племени...

Подайте несчастному вознаграждение:

Хлеба кусочек, картошечку...

Молока глоток и лепёшечку...

Морковку, фасоль, творожок,

Яйцо, чесночок и лучок,

Можно, конечно, муку и сырок,

А не жалко - сальца малый кусок...[5]

Жалостливо всегда пел Шмидт, руку дрожащую протягивал осторожно, словно боялся, что по ней ударят, голос его, гулкий и солидный по натуре своей, в пении превращался в дребезжащий козлетон, глазки Шмидта щурились, казались слезливыми, под носом блестела полоска от наспех стертой сопли. Таким несчастным казался во время пения Дедушка Голодный, таким беспомощным, что при виде его слезы выступали на бабьих глазах. Губы Дедушки Голодного обмякшие, расквашенные, слюна с угла рта капает. Бредет по улице - ноги заплетаются. С виду - мужик сильный, в теле, а пробегающий мимо мальчишка толкнет его в плечо - Шмидт и валится в пыль да в грязь, сворачивается клубком, голову руками прикрывает, дрожит телом мелко-мелко и голосит:

- Не бейте Дедушку Голодного! Хлебца дайте! Хлебца!

И сердобольные бабы сакмарогородские, бабы немецкие бегут на помощь Шмидту, по пути успев дать затрещину обидчику Дедушки Голодного, поднимают нищего на ноги, стряхивают с него грязь и пыль, ведут под руки к дому, почивают, успокаивают не перестающего хныкать и жаловаться Шмидта. Порой и на ночь в доме оставят, но чаще насуют в висящую за плечами его котомку снеди всякой: хлеба ли, картошки, а то и чего повкуснее, да и проводят за калитку. После стоят, глядя жалостливо на сгорбленную спину уходящего мужика, уперев подобородок в кулачок, а локоть положа на живот, вздыхают, словно думают при этом: "Нет мужиков на селе - и этот не мужик".

Шмидт ни в колхозах, ни в совхозе не работал. Тем пропитался, что промышлял нищенством да мелким воровством. Раз пятнадцать ловили его бабы за этим промыслом, таскали к уполномоченному за шиворот, но после сами же жалели убогого, просили простить Дедушку Голодного, не отдавать дурачка под суд. Не будь войны, такого беспутного нахлебника давно бы определили в какой-ни-то дом призрения: для инвалидов ли, для сумасшедших или для стариков. А во время войны терпели.

Иван Петрович пытался пристроить на государственный кошт дурака, но в этом углу Чкаловской области подобных приютов до войны не завели, а в самом Чкалове побывал уполномоченный с начала войны всего пару раз, да и то по столь важным делам, что найти там службу соцобеспечения не было ни времени, ни сил. Хотя желание пристроить сумасшедшего побирушку на государственный пенсион было. Особенно в стужно-вьюжную осень-зиму 1941-го года, когда казалось Головне, что живущий на Кашкином хуторе нахлебником у бестолковой и едва сводящей концы с концами вдовы Артемия Гавриловича Дедушка Голодный и впрямь не выживет, умрет с голода и холода. Иван Петрович хозяйке хутора как-то раз сказал:

- Вы там, Авдотья Парфеновна, за убогим-то приглядите, пожалуйста. А потом мы его в дом для престарелых оформим.

На что та ответила:

- Ты, Ваня, прямо со мной, как со зверем каким говоришь. Иль у меня сердца нет? Коли приютила юродивого, то и прокормлю. Да и не помеха он мне. Все-таки живой человек. Дурак или нет - не то важно. Спокойней в доме не одной-то.

Вот так-то вот - заботами Авдотьи Кашкиной и доброй милостью сакмарцев (к немцам в дома Дедушка Голодный не заходил никогда, милости у них не просил, брал у соплеменников, если кто сунет что-нибудь ему на улице, поданное молча, не благодарил, глаза прятал) - и прожил до лета 1943 года немецкий блаженный Шмидт в русской деревне на Уральской стороне. Выжил два года - и то радостно.

Из двухсот одиннадцати прибывших на Сакмарский участок поволжских немцев в первую зиму умерло по разным причинам девять человек. Старик Шульц, например, умер от тоски по потерянной Родине, а две женщины - старая Мария Копп и Гаценбиллер Ирэн - от крупозного воспаления легких. Тридцатилетний Беккер Иоганн летом сорок второго сверзился с воза с сеном, которое воровал ночью на колхозном поле, чтобы сменять его у заветоильичевских на две бутыли самогона. Упал так неудачно, что сломал себе шею. Люди утром пришли на поле - а парень не дышит. Старуха Дерцапф еще умерла. Ночью, во сне. Все село говорило: хорошо ушла, как святая. Еще двое немчат - Яша Херц и Матеус Кённиг - решили из места ссылки сбежать. Куда - не совсем понятно. Молодые ребята, по пятнадцать лет. Люди говорили: мальцы на фронт рвались, с фашистами драться. По-русски говорили чисто, потому решили, должно быть, что сойдут за русских подростков. Вышли тайком с запасом сухарей в теплый зимний вечер из села по дороге на все тот же Кувандык, а ночью задуло, случился буран. Так и нашли ребят по утру сидящими на обочине дороги на корточках, прижавшимися друг к другу, застывшими. Отправились с зимовки два чабана в село за хлебом - и наткнулись на трупы. Хорошо, что волки не нашли мальцов первыми - а то не было бы кого хоронить. Еще трое немцев - часть семьи Шульцев - угорели в доме вместе со всей семьей Ерошиных - людей безалаберных, на селе не уважаемых, любящих выпить и работавших всегда спустя рукава (как до колхозов были Ерошины непришейпристебаями, так и в колхозе били баклуши и горлопанили на собраниях о правах, дарованных сталинской Конституцией). В тот вечер погуляли оба взрослых Ерошиных с их сыном, с невесткой, в тремя внуками и с жившей по соседству от них семьей немцев (бабушка, мать и дочь, все трое ленивые, никогда трудодней не вырабатывающие, но до самогона охочие точно также, как и Ерошины) по случаю дня рождения младшего Ерошина - Ефрема Матвеевича, не взятого на фронт из-за грыжи, но, как люди замечали, шастающего по ночам к соседкам-немкам. Напились самогона (еще одной головной боли уполномоченного, обязанного пресекать самогоноварение, но не делавшего это, дабы не озлоблять людей на советскую власть) да и уснули все в одном доме при закрытой печной вьюшке. Не проснулся утром никто...

А вот Дедушка Голодный выжил. И мордой оставался все время гладок. Вот, что удивительно. До тех пор, пока Иван Петрович тетрадь не завел, о каждом вписанной в нее человеке не поразмышлял, Шмидт его мало интересовал - думал только о том, как жителей Сакмарского городка от захребетника избавить, как пристроить Дедушку Голодного в переполненный Чкаловский инвалидный дом. Ибо подушный военный налог колхоз "Сакмарский трудовик" платил в казну и за Шмидта, то есть брал главбух деньги на налог тот из колхозной кассы, из заработка колхозников. А еще платить за Дедушку Голодного приходилось новый налог - за бездетность, шесть процентов от заработка. Странное получалось дело: дохода у нахлебника нет, а платить с него надо. Вот и списывали с общеколхозного фонда заработной платы какие-то крохи государству. Мелочь, а все же для жидкого дохода колхозника потеря. Так что при внимательном размышлении оказывалось, что не так уж он и прост да безобиден - этот дармоед Дедушка Голодный...

Во-первых, какой он дедушка, если ни детей, ни внуков у Шмидта нет? Да и возраста на вид он не более пятидесяти пяти лет, то есть во все времена признанного на деревне самым мужицким, о котором говорят: в самом соку. Такие "дедушки" в дореволюционные годы кобелили до остервенения, девок портили десятками, а те казаки, кто побогаче, ездили в Оренбург, а то и в Казань, гуляли в тамошних кабаках с целыми хороводами молодых красавиц, словно празднично прощаясь с уходящей молодостью. Легенды Сакмарского городка полны подобными историями. Один из прапрадедов Ивана Петровича Серафим Никанорыч Головня чего стоил: пятнадцать башкирок и казашек в дом ввел, всех обрюхатил, каждой в наследство по дому отписал, а умер, возлежа на собственной венчанной жене Анастасии Ивановне в возрасте шестидесяти двух лет от роду. Внуков к пятидесяти пяти годам считают деревенские мужики десятками - не чета худодельным городским, но почитать себя в миру дедушками не желают. Точнее, желают почитаться оными для собственных лишь внуков, а для людей со стороны они - кровь с молоком, жеребцы! Им квасить губы, как делает это Шмидт, не по чину, они головы несут гордо, вышагивают царями. У них ведь звания "мужик матерый" времени нести совсем немного - до шестидесяти трех лет всего. А уж потом - как эти годы стукнут, начинают выматерившие казаки зваться стариками, то есть людьми мудрейшими. Как дед, к примеру, Фрулии - Федор Трофимович, как отец Ивана Петровича, которому как раз в сорок третьем стукнуло шестьдесят три.

Петр Иванович Головня в гражданскую и от белых, и от красных бегал, воевать отказывался, а с июня сорок первого затиранил военкомат просьбами взять его на войну, заставил-таки призвать его в Красную Армию - теперь вот из госпиталя письма пишет, обещает сбежать опять на фронт, домой до самой победы не возвращаться. Рядом с Петром Ивановичем Головней и Федором Трофимовичем Матвеевым самозванный Дедушка Голодный - сопляк, не более того. Только вид один чего стоит: волосы нечесанные, торчат врастопыр из-под шапки либо кепелюхи седыми клочьями, морда никогда не бритая, но и без бороды всегда, нос грязный, рот постоянно раззявлен, вместо глаз - щелки.

Во-вторых, странный Шмидт сей и впрямь не любил посещать дома, в которых жили немцы. Ибо дурак-дурак, а умный: чуял для себя в тех домах какую-то опасность. Вопрос: какую? До тех пор, пока не завел тетрадь Иван Петрович, задумываться ему об этом не приходилось. А вот поставил вопрос перед фамилией Шмидт - и тотчас ответ сам собой пришел: опасается Шмидт, что немцы разоблачат его. Но что с дурака взять? Вот то-то и оно, что нечего, кроме анализов. А главный анализ - это услышать могут немцы, как Дедушка Голодный по-немецки говорит. У немцев ведь язык не у всех одинаковый. Фрулия рассказывала Ивану Петровичу про диалекты: берлинский, швабский, саксонский, еще какие-то. И у сосланных немцев, говорила она, произношения разные, совсем не похожие на хох-дойч, который преподавал им в школе ссыльный учитель. Немецкие старики, с которыми Фрулия сдружилась на основе взаимного восхищения поэзией Генриха Гейне, которого она называла Хайнрихом Хайне, сказали ей, что российские немцы говорят по-стародавнему, как на Руси, к примеру, говорили при Петре Первом, то есть по-старогермански. И при этом даже в российском старонемецком языке оставались различные говоры. Шестнадцать семей менонитов, к примеру, говорили совсем не так, как, говорили католики, а последние - не так, как лютеране. Менониты - это какая-то секта, неизвестная Ивану Петровичу, а лютеране - это что-то вроде католических раскольников, считал он.

Все немцы в Сакмарском городке были людьми верующими и делились между собой строго по религиям, а вот жаловались и доносили друг на друга уполномоченному от веры независимо. Но почему от веры зависит произношение их, Головня понять не мог. Да и некогда было заниматься этим. Достаточно закрывать глаза на то, что старики-немцы по вечерам в воскресенье собираются в трех разных домах для совместных молитв. Не положено, конечно, уполномоченному потворствовать религиозным заблуждениям своих подопечных, но Иван Петрович считал: отняли у людей родные пепелища и землю, так пусть хоть веру в душах сберегут, нельзя людей всего лишать. Тем более - за то лишь, что родились немцами...

Юродивый Шмидт не бывал на молениях ни у менонитов, ни у лютеран, ни у католиков. И не говорил на людях по-немецки.

Хотя язык сей знал. Это замечали бабы сакмарогородские и бабы немецкие. По мелким каким-то деталям замечали, которые и объяснить, как следует, не могли, ибо не все взрослые немцы сакмарогородские знали русский язык хорошо, а были даже такие, что и не знали его и вовсе, пользовались помощью переводчиков. Лишь дети и подростки, и в автономиии-то учившиеся по-русски, быстро вошли в языковую среду Сакмарского городка и затараторили по-русски порой так, что не отличишь: сакмарогородец то или немец болтает на вечерних посиделках возле дома Скоробогатовых - того самого, где живет шестнадцатилетняя красавица Нюшка. В драках тамошних молодые немцы не участвовали, но глаза на девку пялили, вызывая ревность у невзрачных немочек. Устающие от колхозной работы взрослые бабы на юную вертихвостку внимания обращали мало. А вот о Дедушке Голодном говорили:

- Дурачок-то наш по-немецки разумеет. Стало быть, и впрямь немец он.

Отчего вот только Иван Петрович не обращал внимания на эту фразу раньше? Говорила она о том, что немцы в своем кругу обсуждали вопрос: а немец ли Дедушка Голодный? Сами они не только трех вер были люди, но и прибыли в Чкалов, в Кувандык, а потом и в Сакмарский городок из трех поволжских сел: колхоза имени Сталина, Мюллеровка и Фридрихсдорф. И во всех трех группах немцы друг друга знали, получается, задолго до высылки. В смысле: знали друг друга внутри религиозных групп. Хотя бы визуально. Как знает каждый сакмарогородец всех остальных сакмарогородцев, да и не только их, а всех жителей в округе на добрых полсотни километров. А казахи, татары и башкиры - даже и за сотни километров от Сакмарского городка знают имена людей, которых порой и в глаза не видели. Но раз обсуждали немцы этот вопрос меж собой, то значит это, что для всех них блаженный Шмидт - чужак.

Других объяснений бабьи разговоры дать не могли уполномоченному. А раз так, то надо узнать Ивану Петровичу: был ли Шмидт раньше сумасшедшим? Или Шмидт тронулся рассудком от случившегося с ним переживания во время переселения?

Наверняка ведь не спокойно происходило это выселение, наверняка прибывали в немецкие села колонны автомашин с автоматчиками НКВД, стоял вой над Волгой, крик, плач, раздавались проклятия, а то и выстрелы. Гнали людей из родных домов без жалости, как гнали, оказывается, царски войска и жандармы российских немцев в начале Первой мировой из приграничных с Австро-Венгрией сел в Сибирь. Не всякая психика выносит насилие и бесправное состояние свое. Надо узнать: был ли здоров и в рассудке Шмидт раньше или от рождения был дураком?

И потому уполномоченный прямо со станции Чапаевская, где проходила его служба летом 1943 года, послал запрос в Чкаловский областной эвакопункт НКВД с просьбой предоставить в Кувандыкское управление на его имя копии списков всех лиц, которые были отправлены в село Сакмарский городок в октябре 1941 года с указанием прежних мест жительства немцев и их гражданского состояния. Объяснение своему запросу Головня нашел для властей основательное: дабы помешать возможным случаям нарушения Кодекса семьи и брака в виде двоеженства на подведомственном ему участке. Хотя дело было, конечно, в другом - в знаке вопроса перед фамилией Шмидт.

Одно слово Шмидт, без имени и отчества - и это было тоже подозрительно.

Но времени на поиск врага у Головни не хватало катастрофически. Он чуть было не пропустил родов собственной жены. Помог случай, а точнее - то кажущееся ему уже давним дело по разоблачению хищений, совершенных Смушкевичем из казны колхоза "Сакмарский трудовик". В августе, за неделю до схваток у Фрулии, на станцию Чапаевскую, где в это время стоял Иван Петрович в оцеплении вагонов с румынскими военнопленными, пришло на имя сержанта Глушко И. П. распоряжение генерала Штокмана срочно явиться в город Чкалов в помещение областного управления НКВД в комнату номер 232 к подполковнику Т. И. Монастырскому. Иван Петрович получил командировочное удостоверение в комендатуре, сухой паек на неделю и незамедлительно отправился по указанному адресу.

Оказалось, что за разоблачение врага в тылу советской армии в дни решительного перелома военной кампании под городом Сталинградом сержанта Головню И. П. и капитана Саакянца А. К. Указом Верховного Совета СССР наградили Орденами Боевого Красного Знамени, а секретаря Сакмарогородского сельсовета М. Г. Гофман - Орденом Знак Почета. Офицерам вручил ордена секретарь обкома КПСС Морозов, а орден Марии Густавовны был передан уполномоченному НКВД с поручением отвезти награду в Сакмарский городок, дабы уже на месте в торжественной обстановке местный представитель советской власти мог вручить награду верной защитнице социалистической собственности, ссыльнопоселенке Гофман М. Г.

- Жаль, что она немка, - сказал второй секретарь. - Была бы русской, мы бы ее к Ордену Трудового Красного Знамени представили.

Да, действительно жаль. За Орден Знак Почета полагалась доплата к жалованию секретаря сельсовета пятьдесят рублей в месяц, а за Орден Трудового Красного Знамени - все сто. И так - до конца жизни. Иван Петрович почему-то подумал именно об этом, а не о том, что за свой орден ему теперь полагается доплата ежемесячная в размере ста пятидесяти рублей. Ему было обидно за женщину, которая сделала основную работу для выявления совершенных Смушкевичем хищений, и одновременно с этим странно знать, что имеющей менее всего отношение к этому делу Саакянц получил высокую награду тоже.

Начальник Кувандыкского управления НКВД правильно понял причину смурного выражения лица своего подчиненного - и объяснил ему ситуацию за столом в привокзальном ресторане, где они вдвоем обмывали свои ордена:

- Всегда вот так: работают одни, а награды получают другие. Думаю, что Штокман за дело Смушкевича получил Красную Звезду, а то и Отечественной войны Первой степени. Я представления о награждении нам не выписывал - это уже в отделе кадров облуправления додумались выставить область перед правительством боевой и бдительной. Представили, небось, в Кремль документы, что разоблачен целый заговор, шпионско-диверсионный центр, расположенный за линией фронта. Кстати, генерал вчера подписал приказ о присвоении тебе офицерского звания. Жди к ноябрьским праздникам погоны младшего лейтенанта... - встал со стула и пожал, перегнувшись через стол, старшему сержанту руку. - Поздравляю, - сел и, приставив палец к губам, предупредил. - Но покуда - молчок. Нельзя за одно дело поощрять дважды. Так что придется тебе месяца три-четыре подождать.

Сообщение капитана было и лестно Ивану Петровичу, и как нельзя кстати. С появлением через неделю нового человечка в семье Головни возникнут трудности финансового характера, на решение которых дополнительных ста пятидесяти ежемесячных рублей за орден на первых порах Фрулие хватит, конечно, но потом, когда малыш начнет расти, важной станет и доплата к ставке уполномоченного за звездочку. К тому же офицер, пусть даже самый младший, - это уже фигура не только на селе, но даже в Орске или, например, в Оренбурге. А младший лейтенант НКВД - это все равно, что старший лейтенант общевойсковой. О малом старшесержантском окладе, меньшем даже жалования директора совхоза имени Кагановича, Ивану Петровичу не раз говорила Фрулия, объясняя мужу, что на должности своей Иван может просидеть до конца жизни, останется старшим сержантом или, в крайнем случае, старшиной и после войны. А потому, считала она, следует Ивану после окончательной победы над Гитлером демобилизоваться, занять место уже совсем дряхлого Мустафы Ибрагимовича.

- Почему бы и нет? - объясняла она. - Народ тебя уважает, любит. Немцы за тебя - горой. Если что - поддержат. Станешь председателем сельсовета, а там - даст Бог - и в Кувандык переберешься, а то и в Оренбург. "Молодым везде у нас дорога".

Но Иван Петровичу не хотелось ни в Кувандык, ни Орск, ни в Оренбург. Он хотел жить в Сакмарском городке. Или в городе Токмаке, что находится где-то возле города Фрунзе, куда уехал его школьный друг, сельский киномеханник на кинопередвижке Миколка Горобец еще в 1939 году. Микола писал, что в Киргизии тепло и сытно, как в книге "Ташкент - город хлебный", только очень пыльно и шумно от постоянно орущих ишаков, а фруктов в Токмаке столько, сколько и в сказках не пишут и не рассказывают. Вишню, писал он, там продают ведрами, яблоки тазиками - и все за такие скромные цены, что и называть неловко. В сорок втором Микола чуть было не отправился на фронт, но в последний момент их ускоренные офицерские курсы перевели на полное обучение - и теперь Микола ждет выпуска аж в марте сорок четвертого года, учится науке воевать по-настоящему. Надеется вернуться с войны героем, жить возле гор в Средней Азии, а не в степи на реке Сакмаре, надеется, что и Иван вместе с женой переберется к нему в Токмак. Чтобы Головня увидел настоящие персики, поел настоящих арбузов и дынь, попробовал виноград и хурму, которые в благословенных краях киргизских дешевле воды и воздуха, ешь - не хочу.

Охмелев, Головня честно и рассказал Саакянцу о своих планах на будущее. Тот молча выслушал старшего сержанта, покачал головой и молвил:

- Хороший ты парень, Ванька, да дурак - дураком. Как и твоя жена. Хорошая баба, да дура. Кто тебя, на хрен, отпустит из НКВД? От нас только один выход - в каталажку, либо к стенке. И не заикайся больше о демобилизации. После войны дел у нас будет еще больше, чем сейчас. Ведь в войну мы делаем чистку всякой нечисти поверхностно, не каждого дезертира вылавливаем, не каждого вора, жирующего на беде народной, ловим да ставим к стенке. А как мир наступит - тут и придет пора перетрясывать все спальное белье наново, клопов да гнид на солнце вываливать будем, уничтожать. Нынче мы вон не имеем сил да времени даже разыскать на твоем участке Друга Гитлера, а он, гнида, делает свое черное дело, баламутит твоих немцев. А уже завтра нам подонка этого надо и найти, и обезвредить. Не найдем - кранты и стране нашей, и советской власти, и всему советскому народу. Ибо друзья Гитлера пострашней будут самого Гитлера.

Ох, не прост оказался Артур Каренович, ох, не прост! Знал, оказывается, доподлинно о том, что не изловил Головня Друга Гитлера, знал, но ни на одном совещании об этом прилюдно не заявил, не выставил Ивана Петровича перед товарищами на посмешище, верил в уполномоченного, в то, что ищет старший сержант Головня тайного врага, но не мешал ему при этом, не торопил.

Что было сказать в ответ Ивану Петровичу? Покраснел лишь, да опустил пьяную голову к столу. А Саакянц тут и спросил:

- С чего думаешь начать расследование?

- Так ведь... - промямлил Головня, не отрывая взгляда от грязного пятна на когда-то белой скатерти, - я в командировке. Должен ехать назад - в часть...

- Какой умник нашелся, - проворчал начальник управления, - В часть он собрался. Это уж не тебе решать. Мне твоя Фрулия голову отвернет, если тебя при ней во время родов не будет, - улыбнулся и заключил. - Поезжай домой, балбес. И смотри - чтобы родился сын. Защитник Родины.

Вернулся в Сакмарский городок Иван Петрович из Чкалова через Орск. Там он, сидя в приемной начальствующего над капитаном Саакянцем капитана Гуридзе в ожидании подписи его на распоряжении о возвращении старшего сержанта Глушко И. П. по месту постоянного прохождения службы (для увязывания этого документа пришлось капитану звонить и в Чкалов, и на станцию Чапаевскую, а связь работала плохо, приходилось ему кричать так, что слышен был его голос даже в коридоре, времени разговоры занимали много), глянул Иван Петрович краем глаза на кучу писем, пришедших к начальнику НКВД по почте, да и обратил внимание на знакомый почерк на одном из конвертов. Руку Гарифулина Мустафы Ибрагимовича сразу узнал: "Тов. Гуридзе лично", - было написано на конверте. Тотчас все определилось, понял старший сержант, откуда знает Саакянц про Друга Гитлера.

Стало на душе пакостно, как всегда бывало у Ивана Петровича при встречах со стукачами в годы работы его в Орске. Понимал уполномоченный, что доносчики - люди НКВД необходимые, но при этом ненавидел, презирал их. Но если раньше сволочь эту он встречал только среди интеллигентных евреев и русских шаромыг, людей, по сути, чужих ему, не сакмарогородцев, то теперь стукачом оказался свой - тот самый дядя Мустафа, что в молодости спас тонущую в Сакмаре юную Галинку Горобец, будущую маму Ивана Петровича, двоюродную тетю Миколки Горобца. За это ли, за многое ли другое, но всю жизнь свою испытывал Головня непроизвольную симпатию к старику, почитал почти что родственником. А оказалось, Мустафа Ибрагимович - стукач, тайно следит за деятельностью уполномоченного НКВД, доносит о не сообщенных Головней фактах его начальству. Бдит, одним словом. Как бдил учитель литературы и русского языка Самсон Иосифович Гольдман, донесший в 1939-м еще году начальнику Орского райуправления НКВД Губерману на исполняющего обязанности директора школы, учителя химии Андрея Григорьевича Харитонова, спьяну заявившего, что войны с немцами Советскому Союзу не избежать, сколько бы Молотов не лизал башмаки Риббентропу. Харитонов получил за слова свои пять лет зоны, а Гольдман - кресло директора Орской средней школы номер три имени наркома Кагановича Лазаря Моисеевича, которого на железной дороге все называли Молисеевичем. Но в деле Гольдман-Харитонов была заметна скрытая логика, которую сразу бы обнаружил великий Шерлок Холмс, - борьба за директорское место, позволяющее распоряжаться бюджетными деньгами. Гольдмана в конце сорок первого поймали на расхищении соцсобственности и расстреляли по законам военного времени, а Харитонов ушел из зоны на фронт, стал рядовым штрафной роты и погиб с честью, оставив вдову с пенсией. Так что справедливость, в конце концов, восторжествовала. А какой толк председателю сельсовета стучать на уполномоченного НКВД?

Ответ мог быть только один - служебный. И на душе Ивана Петровича от понимания этого стало еще более гадко.

Вернувшись в Сакмарский городок, Головня первым делом расспросил жену о произошедших на участке в его отсутствие событиях, выделив из них лишь случай со скотником Адольфом Шнайдером, который, заменив свою в очередной раз заболевшую жену на ее рабочем месте, отдоил за утро пятьдесят три коровы, так как в тот день расхворались еще две немки. Это был рекорд! Ни одна доярка не выдаивала зараз более двадцати буренок. Когда председатель колхоза назначил Адольфа дояром, тот в течение месяца ежедневно - утром и вечером - стал выдаивать по пятьдесят коров за смену. Фотографией Адольфа Шнайдера украсилась колхозная Доска Почета, а жена его, помаявшись женским кровотечением, умерла, став десятой жертвой ссыльных в Сакмарский городок немцев. Остальные новости были маловажными в понимании уполномоченного: две драки подростков все из-за все той же вертихвостки Нюшки Скорбогатовой с тремя выбитыми зубами и одной трещиной в ребре, поломка комбайна и изготовление какой-то супердефицитной детали для него колхозным кузнецом Иоганном Боппе, о золотых руках которого ходили по округе легенды. Для фотографии Боппе не находилось места на Доске Почета до тех пор, пока в отсутствие уполномоченного не ушел на фронт тракторист Терентий Головня - троюродный брат Ивана Петровича. Теперь на Доске Почета красовалось целых пять фотографий немцев - из десяти.

В деле о Друге Гитлера в результате всех этих перемещений фотографий произошел важный сдвиг: Клару Шнайдер, болевшую, оказывается, еще на Волге по-женски, но стесняющуюся гинекологов, потому так до смерти ни одному врачу не показавшуюся, уполномоченный перенес в список умерших подозреваемых, а самого Адольфа Генриховича отметил галочкой благонадежности.

Остались, таким образом, к середине августа 1943 года в в Сакмарскогородском участке только три подозреваемых уполномоченным человека - Тоня Шумахер, Антон Готлибович Штольц , Эльза Яковлевна Кох - и один полуподозреваемый дурак.

Роды у Фрулии прошли удачно. Покричала дуроматом пять часов в осажденном бабами доме уполномоченного НКВД, да и разрешилась младенцем мужского пола, которого тут же нарекли Иваном - в честь деда Ивана Петровича - Головни Ивана Петровича, погибшего в Гражданскую войну вместе с казачьим разъездом где-то в башкирских степях от сабель знаменитых чапаевцев. Память о себе казачий старшина оставил на Родине хорошую, да и по традиции стародавней, идущей в семействе Головней от времен атамана Смутных времен Ивана Заруцкого, в роду сем всяк первенец мужского пола получал имя либо Иван, либо Петр. Когда в столыпинские годы прибыли в Сакмарский городок хохлы из Полтавщины - те самые, что впоследствии остались здесь и перемешались с коренными сакмарогородцами, - они и семнадцать здешних семей Головней признали за украинцев. Но не тут-то было. Иван Петрович Головня, войсковой казачий старшина, сказал, что род его русский, произошел от того самого пошехонца Петра Акимовича Головни, что пришел в войско Заруцкого, когда великий воин сей стоял с ратью казачьей под стенами захваченной поляками Москвы, оберегал святую Русь православную от католиков, и был Петр Акимович верен Ивану Мартыновичу до того последнего дня, когда теркские казаки изменой схватили атамана и передали в руки царю Михаилу Федоровичу. В те времена, сказал еще войсковой старшина, не было и слов таких - Малороссия и хохлы - была Русь единая, воистину святая, а прозвище Головня почиталось сугубо русским. Вот в память этого мудрого предка и назвал Иван Петрович сына своим Иваном, Иван Ивановичем то есть.

Дочь Эльзы Кох назвали Анной - в честь бабушки Фрулии, принимавшей роды у одинокой немки, случившиеся, как водится, совсем не вовремя - в августовский зной на току, где работали одни молодые и заполошные дуры, растерявшиеся от вида упавшей в зерно и заоравшей роженицы. Девки подняли визг и помчались прочь с криками о помощи. Лишь старуха-весовщица Анна Фоминична, оставившая себе и после замужества родную финскую фамилию Киуру, оказалась на высоте: отволокла на брезентовом пологе бьющуюся головой о землю Эльзу под навес, там и приняла ребенка в собственное исподнее, снятое по такому случаю с тела, как в самое чистое из всех окружающих ее тряпок. И мать осталась жива, и девочка.

Прибывший с отпущенным по приказу начальника Орского управления НКВД с завода на будто бы консультацию в важном расследовании в Сакмарский городок муж Эльзы Федя Кох нашел жену уже дома, улыбающуюся, счастливую. Пробыл рядом с родными один лишь день и одну ночь - и вернулся в сопровождении Ивана Петровича на завод - страна нуждалась и в металле для войны, и в людях, этот металл выплавляющих. Эльза же, вышедшая на работу через две недели после родов, встретив на улице уполномоченного, сказала ему с улыбкой на устах:

- Блаженный ты у нас, Иван Петрович. Люди так называют Дедушку Голодного, а на само деле, это - ты.

Чем привела Головню, надо признать, в недоумение. О встрече той и о странных словах Эльзы он тут же рассказал жене. Фрулия, не долго думая, объяснила ему суть слов немки:

- Быть может, это и не от мужа у нее сын. Вон сколько лет Эльза с Федей вместе жила - пять, кажется, - а детей не завела. Это в мирное-то время, когда и дом у них был свой, и хозяйство. А как муж уехал - так и забеременела? Не бывает так без помощи со стороны. Эльзе теперь видеть счастливого мужа - одно мучение и стыд. Она тебе о том и сказала.

Поистине изворотливости бабьего ума нет границ! До такого простого объяснения Иван Петрович никогда бы не додумался. Он так растерялся, что лишь спросил:

- А как же Лина, дочка их? Ей десять лет.

- Так ты что - не знаешь? - удивилась Фрулия, - Лина нагулянная, - объяснила она. - Эльза невесть от кого ее родила. Баба она и сейчас видная, а в девичьем возрасте, говорят, вообще была - как живой цветок. Все мужики от одного взгляда на нее с ног падали. А она - как королева ходила, ни кому руки не отдавала. Кто уж подсластился к ней, так и не узнали на селе, да только и после родов за ней увивалось много кого. Для блядства только, конечно. Из самого Саратова начальство приезжало, говорят. А Теодор предложил жениться. И девочку удочерил. И любит, как родную.

Как только понял Головня суть отношений в семье Кохов, так сразу стал думать: кто же этот мерзавец, что обрюхатил замужнюю женщину и не признался в том? Ни Фрулия, ни сарафанное радио не дали ему подсказки, а своего ума и знания характера взаимоотношений в немецкой части Сакмарского городка, которую уже звали на селе Немецкой слободой, не хватало. К тому же, проблема эта ни в какой мере не касалась Друга Гитлера, полагал он, а трогала сердце тем лишь, что хорошему, правильному мужику Феде Коху наставила рога подлая злоязыкая баба, но сообщать Коху о случившемся нельзя.

Помнил Иван Петрович, как, возвращаясь в Орск, Теодор всю дорогу не умолкал, восхищаясь новорожденной, гордясь собой и тем, что малышка появилась на свет такой здоровой и красивой.

- Ну, вылитая моя бабушка! - восклицал Федя. - На нее до самой старости все село смотрело, как на икону! Эльза моя - красавица писанная, а и та бабушке моей уступала. Только сравнить их было нельзя - бабушка умерла, когда Эльзе было лет десять. Такая еще была, - показал крохотное расстояние между большим и указательным пальцами, - глиста-переросток. На нее без содрогания смотреть было нельзя: руки - спицы, ноги - и того тоньше, нос - как шило. Только я именно тогда ее приметил. Бабушка подсказала: "Смотри, Тео, говорит, вот из кого вырастет настоящая красавица. Только будет не девка - беда! Возомнит о себе больше нужного, пока не поломает гордыню ее жизнь, не растреплет всю красоту ее по ветру". Так и случилось. И красавицей стала Эльза, и горда до неприличия. Только я покамест ее сберег. Прошу тебя, Иван Петрович, поглядывай за ней, сбереги до конца войны.

Как после таких слов и откровений сообщать хорошему человеку дурные вести? Не мог на это повернуться у Ивана Петровича язык.

Да и дел с рождением Иванки прибавилось у Головни. Не по дому - там бабушка Аня помогала Фрулие возиться с дитем, учила первородку, как мыть ребенка, как и чем протирать опрелости, присыпать сыпь и прочим женским премудростям, а бездетная соседка-инвалидка Матрена Тимофеевна и вовсе готова была дневать да ночевать в доме уполномоченного. За скотом и птицей Головней следил дед Фрулии Федот Трофимович. Да и мать Ивана Петровича - Галина Антоновна, обзаведясь первым внуком, то и дело норовила "зайти на минуточку", да и пробыть в доме дотемна. Заходили к уполномоченному и обе сестры его - Елена и Мария, ставшие солдатками, обе бездетные.

Проблема была в неуемных языках бабьих. Вроде все делал Головня по законам державным и человеческим, со всеми мирно жил, всем, как мог, помогал, а как родились Анечка у Эльзы да Иванка у Фрулии, так и начались по селу пересуды:

- Эльза вон две недели после родов в доме пролежала, потом ее в поле погнали, работать заставили, а жене уполномоченного по закону можно целых шесть месяцев после родов с ребенком сидеть - это что, справедливо? - говорили люди.

Вспомнили бабы и о том, что Эльза родила на току, под навесом весовой, а Фрулия разрешилась в доме. Словно забыли, что у Эльзы случились схватки преждевременно, а так бы и немка могла перед родами по закону неделю пожить без работы, подготовиться к родам, иметь рядом с собой опытную бабку-повитуху. Забыли и о том, что роды у Эльзы приняла и жизнь ей спасла именно бабушка Фрулии, а куча немецких девок от криков роженицы разбежались с тока. Ни одна немка не помогла старухе дотащить здоровущую бабу от горы зерна до навеса. А главное, не напомнишь обо всем этом болтливым бабам, не станешь оправдываться.

Ивану Петровичу деревенские кумушки даже стали в укор ставить, что привез он в Сакмарский городок Теодора Коха всего лишь раз и только на день, а в Кувандык ведь мотается он с отчетами своими каждый месяц.

- Мог бы завернуть в Орск, второй раз к Эльзе мужа привезти, - говорили они. - Да и не на один денек, а на неделю-другую. Сам-то с женой своей, небось, балуется под простынями, а бедная Эльза живет одна-одинешенька.

Хотя, конечно, Немецкая слобода в полном составе своем помогала первой немке, родившей в ссылке, выхаживать ребенка. Спорили только: в какую веру крестить Анну? Теодор был католиком, Эльза - лютеранкой. До возвращения Феди было решено: ребенка не крестить, ждать на то согласия отца. Потому что настоящего католического священника, знающего латынь и умеющего вести службу по католическому обряду исправно, в Немецкой слободе не было, службу католики там вели по книгам да по памяти, а вот лютеранский пастор, да еще и окончивший до революции особую санкт-петербургскую семинарию, имелся. Был им все тот же кузнец-золотые руки Иоганн Боппе. Он-то и вынес решающий вердикт: ждать возвращения Теодора. Ибо ссылка для немцев, понимали все, будет долгой.

Все эти пересуды и прочие мелкие проблемы отвлекали внимание Ивана Петровича от основного дела - поиска Друга Гитлера. А если честно признать, то Головня просто не знал, где и по каким приметам искать ему врага. Все три не отмеченных им галочками подозрительных немца при ближайшем рассмотрении оказались безопасными для советского государства, а документов, по которым можно было бы узнать о прошлом дурака, из Чкалова, несмотря на запрос, все еще не было.

Девятилетняя дочь Шумахеров с русским именем Антонина оказалась очень прилежной ученицей, о которой учителя были самого высокого мнения, говорили, что по исполнению ей десяти лет Тоня бесспорно будет одной из первых пионерок в классе, а может быть и даже председателем Совета отряда. Девочка очень любит товарища Сталина, у нее дома над кроватью висят портреты советских вождей: товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича и Калинина. Такая девочка, понял Иван Петрович, не может быть Другом Гитлера. Потому когда-то ляпнутые девочкой дурные слова о колхозах могли быть повторением слов, сказанных медленно умирающей от кровотечения Клары. Покойная мать Тони, как оказалось на проверку, происходила из кулацкой семьи Циль, но не была выселена в 1933 году на Север, а осталась жить в родном селе Фридрисхоф. Потому что вышла замуж за середняка Адольфа Шумахера, и под графу "кулачка" не попадала. А вот злобу против советской власти, оказывается, таила, голову девочке словами о грехе коллективизации затуманивала. Перевоспитывать ребенка теперь должны педагоги. А Иван Петрович возле имени Тони Шумахер поставил галочку.

Оставались Антон Готлибович Штольц и Эльза Робертовна Кох.

Штольц сам сообщил Ивану Петровичу и о своем участии в кулацком восстании в 1931 году, и о судимости, и о трех годах работы на лесоповале в одном из североуральских леспромхозов. Там Штольц сильно простудился во время сплавов плотов по реке Туре, случилось у него воспаление простаты, с ней - мужское бессилие, потому Антон Готлибович по возвращению в родной совхоз имени Сталина не женился, стал жить бобылем. В Сакмарском городке вместо дома, построенного толокой, обзавелся землянкой, своими руками выкопанной и оборудованной малой печью. Уполномоченному блажь свою Штольц объяснил так:

- Все равно для меня ваш Сакмарский городок - это не дом. Сколько Бог даст прожить, буду жить здесь временно. А как волю нам товарищ Сталин вернет, так сразу же отправлюсь на Волгу. Там мой дом, там и стану отстраиваться. Я это еще на зоне понял: Родина - одна.

Кажется, все условия для того, чтобы посчитать Штольца Другом Гитлера налицо: и осужден, и с кулаками вместе против советской власти воевал, и Сакмарский городок за чуждый себе мир почитает, и держится с уполномоченным нагло, и живет не по-людски. Но Иван Петрович перед Антоном Глебовичем поставил галочку. Потому что понял: Штольц искренен.

А Друг Гитлера быть искренним быть не может.

Что же касается Эльзы Кох, то даже если бы та и была Другом Гитлера раньше, то с рождением ребенка воевать с советской властью ей просто некогда. Надо ведь и о дите думать, и о кормлении девочки, и о постирушках всяких, и о том, чтобы молоко было в груди. А еще и работу колхозную надо исполнять, которой, несмотря на то, что перевели ее в легкотрудницы, у Эльзы хватало: стала красавица уборщицей при школе и сельсовете. А это - добрых полгектара деревянных, крашенных еще летом сорокового года, а потому изрядно обшарпанных полов и двадцать семь остекленных окон с двойными створками, которые надо промывать как минимум раз в неделю. Времени на злодеяния у злоязыкой бабы просто нет. А то, что она Фрулие завидует, а потому бабам Немецкой слободы головы дурными словами о жене уполномоченного задуривает, так это от зависти. Можно и перетерпеть - месяца через три Фрулия выйдет на работу тоже. Иван Петрович ей уж и занятие нашел.

Была Фрулия при всех прочих ее достоинствах еще и хорошей швеей. От бабушки Ани в подарок на свадьбу получила она швейную машинку Подольского завода: с литого чугуна столешницей и с качающейся педалью внизу. Можно было ею шить, покачивая педаль ногой, а материю удерживать и направлять под иглу сразу обеими руками. Одна такая чудесная машинка была едва ли не на весь район, все остальные швеи одной рукой крутили, а другой направляли ткань. Оттого и строчка шла у жены Головни ровнее, и качество пошива было превосходным, Потому с довоенных еще пор шел народ с тряпками сначала к Анне Фоминичне Киуру, но уже с 3 августа 1941 года направились к Фрулие. Все сакмарогородские женщины и девушки переместились к дверям дома-конторы уполномоченного с просьбами к его жене чего-то там ушить, чего-то перекроить, а кому-то даже сшить новое платье, не обращая внимания на недовольный вид Головни и ворчание его по поводу того, что казенная квартира превратилась в проходной двор. В результате Фрулия наловчилась портновскому ремеслу, шила так хорошо, что хоть собственное ателье открывай. К концу сорок первого года народ сакмарогородский совсем обеднел, стал обращаться к Фрулие с просьбами лишь перешить или подшить старье - и она все это делала, никому не отказывала. Бесплатно, конечно. Лишь изредка бросала клич по селу: нитки кончились - и находила наутро на пороге дома одну, а то и две катушки. Иван Петрович и не расследовал дел об этих чудесах, понимал: нитки для обороны Родины - вещь серьезная не менее, чем броня танковая.

И вот во время дежурства Головни на станции Чапаевская по охране румынских военнопленных, которых там перепроверяли, сортировали и рассылали по разным направлениям работать на нужды фронта и на восстановление порушенного войной народного хозяйства, обнаружили солдаты в одном из станционных тупиков два незарегистрированных нигде вагона. Сначала предположили, что вагоны сюда доставили диверсанты для совершения террористического акта на железнодорожной станции стратегического значения. Пригласили саперов. Когда после тысяч предостороженностей двери пульманов отперли, вагоны оказались доверху набитыми тюками яркого пестрого ситца. Словно тысячи солнц брызгами ударили в глаза одетым в грязные серо-зеленые шинели и пилотки саперам, напомнив о кажущихся такими давними мирных годах и о времени женщин с веселыми лицами, звонко стучащих каблучками по городской мостовой, легко переставляющих стройные ножки, выглядывающие из-под подолов развевающихся на ветере легких, словно воздушных платьев. Вздох восхищения вырвался из грудей не только саперов, но и следящих из-за укрытий за ним солдат и офицеров НКВД. Пришлось начальнику станции выставлять возле странного в военное время груза охрану, вызывать милицию, телеграфировать в Мордовское и Чкаловское облуправления НКВД о находке откуда-то похищенного и куда-то отправляемого контрабандного товара.

В результате произведенного расследования выяснилось, что вагоны следовали в июне сорок первого еще года самым законным образом из города Иваново, где этот ситец соткали, в город Коканд, откуда был послан сначала в город Озеры хлопок, а потом на Верхнюю Волгу пряжа. 23 июня 1941 года из НКПС был разослан во все концы страны приказ, подписанный лично наркомом Кагановичем, с требованием немедленно убрать с магистральных железнодорожных путей все вагоны и эшелоны с грузами второй и третьей степени важности, пропускать только поезда военного назначения и литерные. Ситец посчитали в тот момент грузом двадцать третьей важности, не скоропортящимся, потому сунули на дальний тупик, да и забыли о нем. За два года даже не нашлось кому сбить пломбы с дверей и разворовать дефицитный груз.

Виновников случившейся неразберихи обнаружить не удалось даже следователям местного НКВД и прокуратуры - одних начальников станции за это время сменилось девять человек, не говоря уже об осмотрщиках вагонов и диспетчерах, большая часть которых, избавившись от брони, давно уж отправилась на фронт. Так как груз все-таки оказался цел, то решили закрыть открытое было уголовное дела. Голова у чапаевского начальства заболела о другом - что делать с ситцем? Посылать его по месту назначения в Коканд не хотелось - больно товар хорош, а узбеки о нем не плачут. Из Саранска тоже не шло никаких распоряжений. Оттого, быть может, что начальник станции уверял энкавэдэшников, что два добротных пульмановских вагона ой-как пригодятся железной дороге именно здесь, а вот в тыловом Коканде вагоны наверняка застрянут до конца войны, никому пользы не принесут.

Доводов, словом, за то, чтобы не посылать ситец в Коканд, было достаточно, но как поступить с неучтенным товаром, никто не знал. Если отдать ткань в мордовский облпотребсоюз для продажи населению - возникнет конфликт с облтекстильторгом и облпромторгом, а там сидит народ ушлый, враз разворуют ситец, а по бумагам будет у них все шито-крыто. Выдавать тканью вместо зарплаты на предприятиях - начнут продавать люди ситец на базарах, вспыхнет спекулятивный ажиотаж, усилится криминогенная обстановка не только в Мордовской автономии и в Чкаловской области, но и в соседних регионах. Был ведь такой случай в Свердловской области: выдали в 1938 году ложками и вилками часть зарплаты рабочим Уралмаша, так потом полгода все рынки Свердловской, Пермской, Курганской, Читинской областей и даже Татарской АССР лихорадило. Доходило до того, что в Тюмени цену на хлеб называли не в рублях, а в ложках. Других идей в головы высокого оренбургского начальства не приходило. Хоть собирай ситец в гору да поджигай его.

Выход нашел старший сержант НКВД Иван Петрович Головня. Он предложил отвезти ситец в Кувандык и складировать его в бывших конюшнях, принадлежавших до революции одному из тамошних инженеров, руководившего строительством объездной железнодорожной ветки еще в 1915 году, впоследствии приставшему к Колчаку и сгинувшему где-то в Манчжурии, поставить охрану, а склад подчинить районному управлению НКВД. С этого склада женщины района, имеющие дома швейные машинки, могут получать для изготовления товаров народного потребления ситец, а реализовать продукцию можно будет в ОРС-овских ларьках исключительно для лиц трудящихся. Так можно занять делом женщин, не могущих заменить мужчин на их рабочих местах по причине плохого здоровья или отсутствия у них должной квалификации, а также использовать стоящий в бездействии швейномашинный парк населения.

Начальство оторопело от такой смелой идеи. Были раньше в Чкаловской области надомницы, но они вязали, в основном, знаменитые оренбургские пуховые платки из козьей шерсти, сдавали их на реализацию в облпотребсоюз, но чтобы надомницы были швеями - подобного еще не случалось.

- А что вы будете шить? - спросил председатель Мордовского облпотребсоюза, который хотел весь ситец прибрать к своим рукам и предложению Головни был не рад. - Занавесочки? - добавил ехидным голосом.

- Подштанники, - ответил Головня.

Присутствующие грохнули общим смехом, а ничуть не удивившийся этой реакции Иван Петрович, дождавшись тишины, объяснил:

- Подштанников под брюками не видно, потому раскрашены они в цветочек либо просто белые, никому не важно. Главное, чтобы тело грели и от пота одежду защищали. Не нравится вам солдат в подштанниках в цветочек видеть, можно шить трусы. Не нравятся трусы - можно детские рубашки. Тут одни мужики сидят, нам и в голову не может придти, до чего женщины додумаются. Надо просто предложить им шить то, что нужно для фронта и для тыла. Ведь народ - посмотрите в окно - чуть ли не в лохмотьях ходит. Им любая одежка по душе придется. А красивая - и тем более.

Последний довод Ивана Петровича, как ни странно, оказался самым действенным. Высокое начальство в лице того самого секретаря Оренбургского обкома партии Морозова, который спустя несколько недель вручит Головне Орден Красного Знамени, а тогда совершенно случайно оказавшееся на совещании в Чапаевской, вынесло решение:

- Отправить обнаруженный гражданского пользования груз в сопровождении солдат НКВД на станцию Кувандык автомобильным транспортом. Вагоны передать в распоряжение начальника станции Чапаевская. Обязать начальника Кувандыкского управления НКВД Саакянца организовать охрану склада стратегического сырья. После окончания командировки старший сержант... Как ваша фамилия?.. Старший сержант НКВД Головня организует швей-надомниц района для пошива ими товаров народного потребления. Благодарю вас, товарищи, можно расходиться.

Решение дурацкое, ибо проще и быстрее было бы пригнать вагоны с ситцем по железной дороге до станции Кувандык. Но с грозным начальством никто не осмелился спорить. Секретарь обкома партии - это фигура!

И вот, пока Фрулия рожала, пока кормила Головню-младшего, старая полуторка, прикрепленная к Кувандыкскому управлению НКВД, в свободное от основных обязанностей и от ремонтов время возила с далекой станции Чапаевская в Кувандык тюки ситца и спящего на них солдата-охранника, а уполномоченные района вызнавали на своих участках имена женщин, имеющих собственные швейные машинки и умеющих шить если не солдатские подштанники, так что-нибудь еще, полезное людям. В Сакмарском городке швей и таких машинок оказалось три, в совхозе имени Кагановича - одна, всего на весь участок Головни - четыре. Вот для своих швей и привез Иван Петрович из Кувандыка большой сверток белого ситца с красными и синими цветочками. Разделил материал между надомницами поровну, попросил их подумать, прежде, чем начать кроить и шить.

Но оправившаяся от родов Фрулия, пропустив слова мужа мимо ушей, первым делом добыла из сундука старые газетные выкройки лифчиков и, разложив на ситце, принялась обрисовывать на нем мелом контуры..

- Ты что делаешь? - возмутился Иван Петрович. - Ситец - стратегический материал. Что - нечего больше шить, чем сиськины домики?

- А ты попробовал бы походить с таким вот весом, - ответила она, подставляя под налитые молоком груди ладони, словно взвешивая их, - по-другому бы заговорил. Телепаются. Начнем шить лифчики - отбоя не будет от покупательниц. Вот увидишь.

Так и случилось. Сто пять лифчиков различных размеров, которые привез в набитый беженцами Кувандык старший сержант Головня, разлетелись с прилавка энкавэдэшского ОРС-а в течение одного часа. А к концу дня уже весь Кувандык говорил, что чекистам завезли женские лифчики и те спекулируют ими на рынке, продавая втридорога. Пришлось Саакянцу объяснять пришедшей к управлению толпе истинное положение вещей и просить помочь чекистам выполнить задание партии: найти швейные машинки и желающих работать надомницами женщин.

- Пусть обращаются к нам - и всем швеям будет выдан ситец, - закончил свою речь Артур Каренович. - Оплата труда - по результатам работы.

Ивану Петровичу же, вручив пришедший из Чкалова пакет на имя уполномоченного Сакмарогородского участка Головни, начальник управления НКВД сказал:

- Умница у тебя жена. Так ей и передай. Будет возможность, обязательно выпишу ей премиальные. За смекалку.

Бумаги из пакета просмотрел Иван Петрович только на остановке по пути из Орска в Сакмарский городок. И вскоре уже знал... или почти что знал... точнее, на девяносто девять процентов был уверен, что знает настоящее имя Друга Гитлера. Потому первым делом, решил он, надо по прибытии в Сакмарский городок арестовать гада.

Но, поднимаясь на Тютюшкин холм, неожиданно увидел бегущую ему навстречу жену и услышал ее слова:

- Ваня! Беда! Убийство! Поспешай в село! Беда! Казаки хотят немцев бить!

* * *

Труп безногого мужчины лежал посреди горницы. Из головы, проломленной углом табурета, теперь валяющегося возле беленой, с осыпающимся боком печи, натекло совсем немного крови, уже застывшей, потемневшей и совсем не отсвечивающей пламени фитилей керосиновых ламп, которые держали в руках две хлюпающих носами и пожевывающие кончики платков женщины. Они освещали место преступления, затоптанное множеством ног, пришедших сюда с раскисшей после вчерашнего дождя улицы людей, а Иван Петрович молча смотрел на мертвого дядю Ваню, которого знал, кажется, с рождения своего, бывшего, казалось, таким обычным и таким малонеобходимым приложением к Сакмарскому городку, как любой из жителей его, как сам Иван Петрович, как не пришедшая сюда Фрулия, как растущий во дворе Кривули огромный раскидистый осокорь, из-под которого в старину, говорят, бил настоящий родник с холодной до ломоты в зубах водой, как видимый в сумерках кусок перемешанной ногами и конским да скотскими копытами грязной улицы, петляющей вдоль кособоких заборов. Забор Кривули был не лучше прочих, его вернувшийся с войны инвалид все обещал жене подправить, да так и не сумел привести в божеский вид.

Мертвый человек уже не был дядей Ваней Кривулей, и никогда больше не будет им. Останется осокорь, останется улица, останется уполномоченный Головня с сакмарогородцами, а того странного мужика, что в тридцать третьем году сказал на всю область:

- Церкви рушить - грех, потому как их наши предки строили, - больше по Сакмарскому городку на своей сбитой из дощечек и поставленной на ржавые паровозные подшипники тележке не проедет никогда.

Кривулю за те слова арестовали и отправили в Оренбург, чтобы провести там показательный суд над смутьяном. А потом почему-то решили простить болтуна и даже вернули домой, привезя на настоящей машине, бывшей в то время чудом из чудес в зауральской глубинке. И церковь Николы Мирликийского сносить власти не стали. Даже крестов не сорвали ни с колокольни, ни с основного купола. Объявили памятником народного зодчества, о чем сообщили на прибитой рядом с входом в храм бронзовой плите с сообщением о том, что в церкви сей венчался со своей женой Ульяной крестьянский вождь Емельян Иванович Пугачев. Все сакмарогородцы знали, что это брехня, но оспаривать решение властей не стали. Так и остался храм единственным на всю округу - от Уфы до Орска - действующим местом "исполнения религиозного культа", как называли его "Орский рабочий", "Оренбургская правда", "Медногорский комбинат" и другие газеты области. Даже настоятель был в Сакмарской церкви настоящий - батюшка Иоанн, умерший буквально накануне войны. С тех пор церковь была, а служб в ней не велось - некому стало вести их. Но все сакмарогоррдцы при этом знали: спаситель храма - Иван Степанович Кривуля, более никто, оттого и ключи от церкви хранились в его доме, висели на стене у входа прямо над рукомойником. Даже когда был Иван Степанович на войне, висели там. Нужно было кому поставить свечу в церкви либо положить гроб с покойником перед аналоем на ночь, приходили, брали ключ, а после возвращали на место.

Иван Петрович перевел взгляд на стену над кроватью. Ключей там не было. Удивился. Но промолчал. К чему взбаламученный и без того народ беспокоить? Скажут ведь, что это иноверцы грех сотворили. А иноверцы кто? Немцы с их тремя неправославными верами да мусульмане.

Накануне православной пасхи, бывало до войны, дома всех сакмарогородцев были заполнены прибывшими сюда на Святой праздник людьми. Но дядя Ваня в церковь не ходил. Объяснял любопытным:

- Скучно мне там. Все о смерти, о смерти долдонят. А я покуда живой.

Даже вернувшись с войны без ног, или, как назвала его жена, обрубком, не изменил себе дядя Ваня, не пошел в церковь ставить Богу свечку за то, что тот его живым оставил. А на увещевания супруги своей, прихожанки прилежной, заявил:

- Кабы ты видела, Клава, то, что мне довелось, тогда бы Бога такого, что допустил все это, славить перестала. Иди в храм одна, благодари за то, что живешь в тылу, не ведаешь, каков он - ад немецкий.

Но ключи от церкви председателю сельсовета не передал. Сказал старику:

- Ты, Мустафа, человек хороший. Но все-таки хоть и коммунист, а в душе мусульманин. Я вот тоже коммунист, а крещен в веру православную. Вот в этой самой церкви. Так что лучше будет, если ключи будут у меня. Правильно говорю? - а сакмарогордцам объявил. - Пускай в моем доме висят. Будет новый батюшка - ему ключи и передам.

Став калекой, Иван Степанович не бездельничал. Он соорудил себе высокий стул с ремнями, подтягивался на нем и, оказавшись в сидении над установленным в сарае столом, столярничал, чинил хомуты и прочую конскую сбрую. А также паял, скручивал что-то, сбивал. Ибо наделен был Кривуля талантом рукодельным: все мог починить, довести до состояния почти что нового. Только вот ничего по-настоящему нового соорудить не умел: мастерил табурет - тот получался колченогим, сооруженные им бочки текли безбожно, простая рама оконная не влезала в заготовленный для нее проем. А вот привести старую раму в порядок - это, пожалуйста. Так порой исправит иную вещь, что хоть в магазин неси, продавай, как новую. Странное свойство рук своих дядя Ваня объяснял просто:

- Ума мне не хватает, фантазии. Чтобы что-то новое сделать, надо сначала представить, как бы увидеть эту вещь в голове, а уж потом изготовлять согласно этой мысли. Этого я не могу. Зато как только увижу сделанное - так мне сразу ясно: как и что в нем надо доработать, что исправить. Ремонтник я, словом, а не умелец.

Теперь вот ремонтировать старые вещи в Сакмарском городке будет некому. И тазы, и ведра, и самовары понесут сакмарогородцы для лужения и пайки к кузнецу Иоганну Боппе, другу дяди Вани Кривули, а порой и собутыльнику. Иоганн и так завален работой - продохнуть некогда, а будет чинить и паять. Ибо куда денется? Народ попросит.

Вот о чем думал уполномоченный, глядя на мертвое тело человека, которого знал, кажется, всю жизнь, а как не стало человека, так и оказалось вдруг, что не знал его совсем. Ибо на главный вопрос: у кого могла подняться рука на дядю Ваню? - ответа у Ивана Петровича не было. Он даже забыл о Друге Гитлера, когда услышал от жены о смерти безногого калеки. Так удивило его то, что может существовать на свете злодей, способный поднять руку на инвалида, что горло у уполномоченного пересохло, и голос засипел. Все село знало, что Иван Степанович Кривуля пробыл более полугода в немецком лагере для военнопленных, бежал оттуда, потеряв в пути двух товарищей по побегу. А ноги потерял оттого, что брел зимой через болото, бывшее линией фронта, после два часа полз по снегу к своим - и отморозил все, что ниже пояса. Перестал быть мужчиной Иван Степанович с тех пор, хоть и выжил в полевом госпитале, а потом в санитарном поезде и далее - в специализированной московской больнице известного еще до войны профессора Вишневского. Оттого и сердилась на Ивана Степановича, ругала мужа его жена тетя Клава, что на зависть вдовам и солдаткам с виду при живом муже жила, а на деле без мужской ласки перебивалась, как и они. К тому же обихаживать ей приходилось безногого, не только варить ему, но и обстирывать, в бане мыть. Обо всем этом перешептывались наполнившие убогую избенку Кривули люди.

Были тут и сакмарцы, и немцы, никто ни на кого косо не смотрел, слов дурных о нациях не говорил. Значит, спутала что-то Фрулия, не так поняла. И это удивительно. Ибо в первый раз жена уполномоченного передала мужу неправильную информацию о происходящих на селе событиях. А такого быть не могло. Просто не может быть потому, что не может быть. Выдумать мысль о том, что русские мужики собираются немцев бить, Фрулия не могла себе позволить. Такое мог сказать только...

"Друг Гитлера!" - вдруг понял Иван Петрович. И вскинул голову.

Люди, следящие за уставившимся на труп с отсутствующим видом уполномоченного, оживились: Иван Петрович что-то увидел, не видимое им раньше, решили они, сейчас разверзнет уста и назовет имя убийцы.

Но Головня обвел глазами присутствующих и спросил:

- Кто первым обнаружил тело?

Вышла из-за спин столпившихся вокруг тела людей жена, а теперь уже вдова дяди Вани тетя Клавдия Харитоновна. Лицо ее было серым, осунувшимся, глаза сухие, без слез, но словно провалившиеся.

- Отмучался, - сказала она каким-то уж очень безжизненным голосом. - Гитлер не добил, так нашлись тут...

И вдруг гримаса боли перекорежила тети Клавино лицо, шагнула она вперед, ухватила Головню за карманы гимнастерки, вцепилась пальцами в сукно, словно желая вытрясти из уполномоченного душу, но тут же обвисла, стала оседать на пол, прося свистящим шепотом:

- Ты его найди... Найди, Ваня...

Упала лицом на культяшки мертвого и забилась в судорогах неслышного уху отчаянного плача:

- Прости... Прости...

Иван Петрович знал, что ему надо теперь делать. Еще раз осмотрел присутствующих, одни из которых косили в его сторону, но не злобно, а скорее с жалостью, другие пялились на плачущую вдову. Никто не опустился вслед за тетей Клавой, дабы успокоить ее, никто не спросил взглядом уполномоченного: "Помощь нужна?"

- Подозреваются все, - сказал Головня голосом сухим, властным, прокашлялся и продолжил уже по-деловому. - Каждый из присутствующих должен завтра утром рассказать мне, как он узнал о случившемся и почему оказался здесь. Я всех запомнил. В семь часов будьте возле моего дома. Постарайтесь вспомнить все подробности сегодняшнего дня - и рассказать мне. Мужчины пусть поднимут тело и уложат его, как положено. Женщины пусть переоденут дядю Ваню и всякое такое. Судебно-медицинского вскрытия не будет. Но следователя вызвать надо, - встретился глазами с младшим Гарифулиным - директором колхоза. - Вам, Шамиль Калметович, следует послать нарочного с сообщением в Кагановича. Срочно.

Совхоз имени Лазаря Кагановичова был единственным на участке Головни пунктом, в котором имелся телефон и не вполне надежная, но все-таки связь с Кувандыком. Телефонную линию провели туда как раз накануне войны, потому что совхоз числился подсобным хозяйством НКПС и поставлял сельхозпродукцию управлению железной дороги для последующего распространения ее среди работников этой системы, а потому был в большом фаворе у начальства: захотел директор телефон - ему и провели. Только вот работала связь с Кувандыкской телефонной станцией странно: бывало, что несколько дней не шумело в трубке, хоть о стенку ее бей - не добьешься ни звука. А бывало, что после недельного перерыва работал аппарат отлично несколько дней подряд, после чего вдруг в самый, казалось, важный момент вдруг замолкал на день-два-три, чтобы вновь заработать в самый неожиданный час. Мастера с телефонной станции в сорок первом и в начале сорок второго года четыре раза проверили всю линию, да все без толку: обнаружили новый родник, протекающий сквозь подземный тоннель с кабелем в пяти километрах от Кувандыка, ликвидировали два случая короткого замыкания, устроенного сорванцами-мальчишками, забрасывающими камни с привязанной к ним проволокой на натянутые меж столбами провода - а связь, как была бестолковой, так и осталась. К весне сорок второго года квалифицированных монтеров связи в Кувандыке не осталось совсем, а молоденьких девчонок, исполняющих эти обязанности, посылать в степь на проверку линии связи смысла не было. Потому работал телефон в совхозе Кагановича, как Бог ему на душу положит.

- Дозвонится пусть, - продолжил Иван Петрович. - Хоть сутки, хоть двое пускай на телефоне сидит, а звонит. Все равно будет быстрее, чем ехать в город.

Ибо Мотя с дороги устала, и Иван Петрович не желал, чтобы какой-нибудь малец загнал его кобылу ради того, чтобы в половину суток добраться до Кувандыка, а потом в те же десять-двенадцать часов добирался назад. Толку от следователя и экспертов, ясно видел, он, тут будет немного: причины смерти ясны, следы преступника затоптаны, свидетели слишком возбуждены, чтобы что-то конкретное сказать сейчас, а через полтора-двое суток, когда прибудет следственная бригада, многие уже и не вспомнят в деталях, что произошло накануне убийства. А главное - мысль о том, что смерть инвалида - дело рук Друга Гитлера, уже крепко засела в голове Ивана Петровича. Старший сержант думал о том, как найти доказательства своей догадке.

- Он быстро дозвонится, - сказал председатель колхоза. - Телефон в Кагановичах теперь будет работать всегда.

И на удивленный вопрос Головни:

- С чего это вдруг? - поведал уполномоченному историю о том, как в день отъезда Ивана Петровича в Кувандык послал он - Шамиль Калметович - в совхоз имени Кагановича все того же кузнеца Боппе с приказом помочь тамошним безруким слесарям наладить динамо-машину, дающую электричество всей центральной усадьбе целый вечер, а для конторы и для фермы с мастерскими еще и днем. Потому как привыкшие к электродойкам кагановические доярки падали от усталости, не выдаивая и по пятнадцать коров в смену. Иоганн поехал, динамо-машину починил, а заодно и обнаружил причину столь странной работы телефонного аппарата в конторе совхоза. Все дело в том, что провода, входящие в "гусак" с улицы, были не натянуты, а изрядно обвисли и, если форточку в окне конторы открывали, они задевали друг друга, коротились, так сказать. В случае мокрой погоды коротили провода дольше, в сухую погоду - короче. Кузнец натянул провода и обмотал их изолентой возле "гусака", только и всего. За это администрация совхоза наградила Иоганна Боппе целой кабаньей тушей. Кузнец оставил себе два окорока, чтобы засолить их и потом прокоптить по немецкому рецепту на стружках и ветках яблоневых да вишневых, остальное мясо передал в колхозную столовую.

- Думали, к празднику свининку в погребе приберечь, чтобы общеколхозный борщ приготовить, - сказал Шамиль Калметович. - На Седьмое Ноября для русских и немцев. А получается - для поминок дяди Вани.

У сакмарогородских татар, башкир и казахов отношение к свинине было, мягко говоря, странным: в Аллаха они не верили, молиться по-мусульмански не умели, водку и вино пили не меньше православных, а на людях свинину есть всегда отказывались. Втайне друг от друга, доверяя лишь русским, ели вареное свиное мясо, конечно, и особенно любили закусывать водку засоленным в тузлуке, а потом присыпанным чесночком и вылежавшим на тряпочке салом. Но на людях все они, глядя друг на друга широко распахнутыми честными глазами, утверждали, что свинья - животное грязное, запретное для приема в пищу. Вот и сейчас, от имени всех якобы мусульман председатель колхоза объявил, что мясо, добытое умельцем Боппе, будут есть на 7 Ноября лишь немцы и русские, а остальные сакмарцы в праздник попостятся либо помажут губы, чем Аллах пошлет. В другое время Иван Петрович поговорил бы с председателем на эту тему, чтобы согласиться, в конце концов, на принесение в жертву общему столу барана из колхозной отары и не писать в отчете в Орск о расхищении колхозно-кооперативной собственности, но сейчас было не до дипломатии. Он лишь сказал:

- Пусть будет борщ. А пока пусть какой-нибудь парень доскачет до Кагановича и дозвонится в Кувандык, капитану Саакянцу. Скажет: "Убийство. Сержант Головня просит выслать следственно-разыскную группу". И больше ничего не говорит. Вам ясно?

Председатель колхоза кивнул. Шамиль Калметович был неглупым человеком, понимал, что сейчас уполномоченному не до овцы и не до барана. Можно об осенней выбраковке скота и после поговорить, время терпит. Гарифулин ушел, спеша найти шестнадцатилетнего сына своего Адиля, который не будет в совхозе имени Кагановича ничего лишнего говорить, передаст по телефону слова Головни слово в слово, а на остальные вопросы из города прекрасно разговаривающий по-русски юноша будет тупо отвечать: "Моя твоя не понимай". Ибо знал председатель колхоза, что в деле об убийстве человека, тем более инвалида войны, фронтовика, всю ответственность должен брать на себя уполномоченный, и никто не имеет права мешать ему.

А Ивану Петровичу в этот момент очень хотелось есть. Снедь, собранная Фрулией дома, кончилась в Кувандыке два дня тому назад. Пришлось задержаться из-за наплыва к управлению НКВД местных женщин, в основном беженок из Москвы и Ленинграда, возжелавших получить сатин бесплатно на пошив лифчиков. Из добрых полутораста жаждущих стать надомницами дам всех возрастов, лишь у троих оказались дома швейные машинки, лишь одна из них умела шить, ибо до высылки в эти края в качестве жены врага народа служила закройщицей в ленинградском ателье высшего разряда. Даме той - Леонтьевой Евгении Сергеевне - и предложил Головня передать бразды правления цехом надомниц при управлении НКВД. Саакянцу решение такое понравилась:

- Правильно понимаешь текущее положение, товарищ Головня, - сказал он. - Женским делом должны заниматься женщины, мужским - мужчины. Леонтьева эта на станции осмотрщицей вагонов работает. Какой от нее там толк? А здесь будет на своем месте. Ты тоже на своем, - и подписал распоряжение о снятии с Евгении Сергеевны статуса ссыльнопоселенки, выписал на ее имя справку для паспортного стола о выдаче документа гражданки СССР, а также направление в женское общежитие для работников НКВД и требование в райисполком о выдаче начальнику цеха ширпотреба офицерских хлебных карточек с постановкой ее на учет в ОРС НКВД.

Головне при этом передал Саакянц положенный ему, как командировочному, единовременный талон на питание в рабочей столовой ОРС-а железнодорожников при вагонном депо станции Кувандык. В депо Иван Петрович поел так называемых свекольных щей, представляющих собой разваренные листья красной свеклы в крепко посоленном кипятке, заправленном поджаренным на вонючем тюленьем жире луком, закусил таким же образом воняющими морковными котлетами и, запив все это пахнущим пережаренным сахаром чаем, положил в карман почти триста грамм добротного ситного хлеба - в подарок Фрулие.

Ночевал Головня в мужском трехкомнатном общежитии для командировочных, где никому дела не было до того, сыт сакмарогородокский уполномоченный или нет. Проснулся в начале седьмого утра, сдал постель заспанной кастелянше, спустился в задубелый от мороза и инея двор. Там с трудом разбудил сторожа конюшни, где застоялась и заждалась его парящая ноздрями верная Мотя. Час ушел на то, чтобы протереть пуком соломы лошадь, напоить ее перед дорогой, оседлать. Сена в яслях было довольно, значит, Мотя сыта. С тем и отправился Иван Петрович домой, положа пакет оренбургский в приседельную торбу.

Остановился один лишь раз - на отвороте от большака, ведущего на Сакмарский городок, в сторону совхоза имени Кагановича. Там, напротив развилки стоял старинный, дореволюционных еще пор постройки двухэтажный трактир с воротами посредине стены, с конюшнями на заднем дворе, с двумя полутемными залами на первом этаже и с жилыми комнатами для приезжих наверху. До революции тут гуляли купцы да воры, после Гражданской и вплоть до Отечественной этот трактир использовали кувандыкские, кагановические и сакмарогородские начальник для тайных утех и гуляний, для поселения там высокого начальства, ежели то решало нагрянуть с комиссиями или еще с какими бедами. В декабре сорок первого года здание и все постройки за высоким кирпичным забором перешли в ведение военных, которые содержали там молоденьких курсантов, обучая их неизвестно чему, выдавая им каждые полгода офицерские погоны и заменяя следующими. Вот там, возле распахнутых ворот со стоящим возле них солдатиком с длинной винтовкой Мосина, и остановился старший сержант, пораженный надписью на борту основательно нагруженного, прикрытого сверху брезентом грузовичка: ДГ 19-41.

Цифры напомнили Головне о годе начала войны с фашистами и о приезде в Сакмарский городок советских немцев, а буквы... Они означали, что машина приписана к Астраханской области (в Чкаловской все машины носили аббревиатуру БД, в Актюбинской - ЧЗ), а также полностью совпадали с той записью в тетради из планшета Головни, которой он отметил там Друга Гитлера. Сейчас же, глядя на красиво выведенные белой краской на грязном серо-зеленом борту буквы "Д и "Г", Иван Петрович расшифровал их неожиданно для самого себя по-новому: Дедушка Голодный.

Подумал так - и все стало на свои места. Стало сразу окончательно ясно, кто и каким образом мутил умы немецким женщинам, кто стравливал немцев и русских в Сакмарском городке, кто устроил пожар, спалив изрядное количество колхозного сена осенью 1942 года, кто пустил слух о немецком десанте и предложил всем сакмарцам нашить красно-белых повязок для встречи немецкого десанта, кто, наконец, был настоящим отцом дочери Теодора Коха, обманутого Эльзой.

Потому что на колхозном поле за час до пожара видели люди именно Шмидта, но никто, даже сам уполномоченный, не придал этому значения.

Потому что в час приезда в Сакмарский городок капитана Саакянца на машине, забитой доверху солдатами НКВД, именно Шмидт вертелся у энкавэдэшников под ногами, что-то бессвязное бормоча, не то обвиняя кого-то, не то защищая, заходил с солдатами в каждый дом, словно желая собственноглазно удостовериться в том, что красно-белые повязки сакмарогородцы нашили.

Потому что люди, да и сам сержант, не раз видели, как зазывала к себе псевдоюродивого Эльза Кох, - и тот к ней шел, хотя к другим немцам не заходил никогда. Люди подшучивали: дурак, дурак, а красоту бабью ценит.

И еще потому, что видел однажды Иван Петрович Дедушку Голодного на дороге за селом не ссутулившимся и с шаркающей походкой, а со спиной прямой, шагающего широко, размашисто. Старший сержант даже удивился: как похоже на Шмидта одет чужой человек? Но что-то отвлекло его внимание - и одетый в тряпье сильный, здоровый мужчина исчез за кустами, сразу выпав из сознания уполномоченного. А теперь вдруг тот давний эпизод вспомнился.

Головня остановил Мотю, опустил поводья, перекинул планшет на колено, достал из торбы полученный накануне из Чкалова пакет. Сделал это машинально, просто от растерянности, случившейся из-за совершенного открытия. Пакеты он обычно распаковывал и прочитывал их содержимое только дома, выложив их на рабочий стол, чтобы жена видела, что занят ее Иван делом государственным, важным, требующим тишины в доме и почтения к представителю советской власти, а не разговоров то об огороде невскопанном, то о вдруг протекшей крыше сарая, то о чаде из печи. На этот раз Головня не разрезал пакет аккуратно ножичком, как он ранее открывал все прочие пакеты, получаемые им в управлении НКВД, а просто надорвал пальцами бок и вынул из драной дыры стопку отпечатанных под копирку бумаг со списками. Сразу понял, что прислали ему из Чкалова давно уж запрошенные им документы на высланных в Сакмарский городок немцев. Иван Петрович не стал перечитывать все имена, он тотчас стал искать ненавистную ему в этот момент фамилию.

Никакого Шмидта в списках высланных в Сакмарский городок советских немцев не было....

* * *

Выйдя из дома покойного Кривули, подумал Иван Петрович о том, как бы поесть. Фрулия по дороге от Емелина камня успела сказать ему, что еще два дня назад приготовила десяток оладьей на постном масле, который они выдавили сами этим летом из хорошо вызревших на их личном участке подсолнухов. Подсохли теперь оладьи, конечно, холодные давно, а все-таки должны быть вкусными. Если со сметанкой. И со стопочкой малиновой наливочки, которую Фрулия делать мастерица.

Но вот Шмидт... Где сейчас этот паскудник? В селе у Эльзы? Или сбежал на Кашкинский хутор под крылышко к вдове? Эту сволочь следует в первую очередь брать под микитки, а уж потом заняться расследованием убийства Ивана Степановича? Или наоборот?

Ответ был один: сначала поесть, потом поспать, а утро будет вечера мудренее.

* * *

Лечь спать Ивану Петровичу в тот вечер, однако, не удалось. А все потому, что во время ужина, макая окаменевшие оладьи в сметану и отправляя их в рот, сладко благоухающий малиновой наливкой, разомлевший в тепле, окруженный знакомыми запахами и обстановкой Иван Петрович спросил жену:

- С чего ты взяла, что наши мужики собираются бить немцев?

Фрулия, укладывающая в колыбель успокоившегося после отцовских объятий и щекотания щетиной сына, ответила, не оглядываясь:

- Потому что, говорят, раньше у нас никто никого не убивал. С самой Гражданской. Даже кулаками никого не признали и не выслали. Везде кулаков выбирали всем миром, а у нас сказали: нет таких. И председателем сельсовета как избрали в двадцатом дядю Мустафу, так и по сей день он им ходит, - выпрямилась, повернулась к мужу, косо поглядывая в сторону люльки с посапывающим Иванкой, продолжила. - Люди говорят: это немцы Ивана Степановича убили, больше некому. Чужих в округе не было. К тому же, чувствуется мужская рука. У бабы поднять такую табуретищу да с размаху грохнуть ей по голове сил не хватит. Да и духу. Чтобы такое сделать, у нас говорят, надо иметь опыт, раньше убивать, чтобы приходилось. А среди наших лиходеев нет. Фронтовики - сами инвалиды все. Они друг за дружку крепко держатся.

Доводы людской молвы показались Ивану Петровичу резонными. Точно так рассуждал бы на месте сакмарогородцев и Шерлок Холмс. Потому Головня решил на себя взять в этом разговоре роль Ватсона, спросил:

- Ну, говорят - и пусть говорят. А с чего это вдруг бить немцев собрались?

- Да не всех ведь. Одного только, - ответила Фрулия, вновь глядя на Ванюшу и покачивая подвешенную к притолоке люльку. - Остальных, говорят, бить будем, если немцы заступаться за своего начнут.

Это уже походило на правду. Сакмарогородские мужики и бабы проводили в старые времена подобные самосуды: признавали всем миром кого-либо виновным - и били его также всем миром, кому сколько заблагорассудится. Выживал человек - значит, вины его перед людьми было немного, умирал - туда ему и дорога. Поминали всем селом убитого, да и забывали о нем. Последний такой самосуд случился в двадцать девятом году над Горобцом Федором Панкратовичем, двоюродным дядей Миколы Горобца. Иван Петрович тогда мальчишкой был, в избивании не участвовал, стоял в стороне, смотрел издали. Панкратыча люди били за то, что тот, гоняя по пьяному делу жену по двору, в азарте дурном пропорол ее вилами насквозь. Умерла бедолага в муках. А вслед за ней представился от перенесенных побоев и муж ее. Прибывший из Орска милиционер искал зачинщика самосуда, искал, да не нашел, вернулся в город. Потом прибыл из Оренбурга человек в очках без дужек, но с висюлькой, называемых пенсне. Был он при двух солдатах, те - при винтовках. Прочитал опенснённый чекист в клубе доклад о том, что такое законность и кому позволено вершить суд над преступниками. И тоже потребовал предъявить ему зачинщика самосуда над Панкратычем. Уехали эти трое злыми, не пожелавши даже переночевать в домах сакмарогородцев, не поевши в селе, не попивши, грозные, как икона Спаса в силах, висящая в храме Николы Мирликийского.

Следом могли приехать и солдаты в синих буденовках с красными звездами, но сакмарогородцев спасла от наказания случившаяся в тот год массовая коллективизация. Они всем селом, всеми окружающими деревнями и хуторами вступили в колхоз, став первыми в стране стопроцентными колхозниками, ибо с давних пор и без этого названия жили общинно, пахали степь сообща, имели общее стадо коров, общие отары овец, делили по осени все нажитое без ссор, почти что поровну: лентяям давали поменьше, чтобы лишь выживали те, работящим семьям - побольше, ну и болезных, конечно, не обделяли - люд православный завсегда о несчастных пекся. О сакмарогородцах стали писать в газетах, из Москвы приехали люди с киноаппаратом, сняли на пленку, как сакмарогородцы вместе в поле и в новопостроенном коровнике работают, и укатили назад. Через полгода в Саккмарский городок прибыла кинопередвижка с немыми киножурналами в жестяных круглых коробках - и жители села увидели на растянутом между двух топольков белом полотне себя - дергающихся, двигающихся бестолково, словно ненастоящих. Шуму случилось больше, чем даже когда предки жителей Сакмарского городка построили церковь Николы Мирликийского. Двести лет тому назад за храм тот простили поддержку вора Пугачева, а в 1929 году - за поголовное вступление в колхоз простили самосуд над пьяным дураком. Разрешили даже разобрать по семьям трех детей невинноубиенных Горобцов.

"На то она и власть, чтобы то карать, то миловать", - порешили казаки.

Но случись самосуд в 1943 году, да еще по национальному признаку, прощения сакмарогородцам ждать будет неоткуда. Это Иван Петрович понял сразу, едва только услышал объяснение жены и чуть не подавился оладьем от ее слов.

- Кого будете бить? - спросил он, откашлявшись после постукиваний легким кулачком Фрулии по его спине. - И когда?

- Дедушку Голодного, - ответила Фрулия голосом спокойным, словно сообщала о том, что надо принести воды из колодца. - Как увидим, так и побьем. Он, кажется, у Эльзы Кох прячется, у любовницы своей.

- У любовницы? - поразился Иван Петрович словам жены, которой сам собирался сообщить о своей догадке. - Откуда знаешь?

- Так уж все знают. Как Теодор уехал с тобой в Орск, так этот Голодный и зачастил в дом к Кохам. Раньше втихую шастал, будто за милостыней, а теперь в открытую в дом ее полез. Эвелинку к покойнику Ивану Степановичу, бывало, отошлют, а сами вдвоем милуются. Втроем то есть - с дитем ихним.

- Ты что, за ноги их держала? - рассердился Иван Петрович не то на Теодорову жену, не то на себя, столь рассеянного, два месяца не замечавшего то, что видели, оказывается, все на селе. - И какая такая Эвелинка?

- Так то - Линка, дочь Кохова! - пожала плечами и развела руками Фрулия. - Эвелина - это ее полное имя, а Лина - это, как у нас Саша от Александра. Ты что, не знал?

Этого Иван Петрович действительно не знал, но ответил:

- Да, нет. Забыл просто, - и тут же спросил. - Так, значит, Лина у дяди Вани сегодня была?

- И сегодня, и в час, когда убивали Ивана Степановича, - ответила Фрулия все, кажется знающая о том, что происходит на селе, хотя весь день сидела с дитем и, казалось, носа не высовывала на улицу, ни с кем не успевала словом перемолвиться. - Эвелинка видела все.

- Господи! - воскликнул уполномоченный. - Бедная девочка... - и отодвинул от себя оладьи.

- То-то и оно, - согласилась печальным голосом Фрулия, садясь на лавку рядом с мужем и укладывая руки на стол. - На Эвелину от увиденного словно столбняк напал. Глаза таращит, молчит. Фельдшерица, жена Ибрагима, к себе забрала ее, велела мне, чтобы я Эльзе передала, чтобы та за дочь не беспокоилась. Только... - начала Фрулия новую мысль, но тут же оборвала себя. - Ладно, глупость говорю, - и встала с места.

- Нет, - сказал Иван Петрович, взяв ее за руку, и силой усаживая жену рядом с собой. - Говори, раз начала. Что значит: только?

- Да глупость это, - смутилась Фрулия. - Подумалось с устатку. Скажу сейчас - а потом стыдно будет.

- Ничего. Между своими можно, - улыбнулся жене Иван Петрович, и положил вторую руку рядом с первой, а потом перехватил Фрулию за плечи и придвинул к себе. Поцеловал в шею под ухом, почувствовал ответный трепет тела ее, спросил. - Скажи, пока время есть.

Она прижалась к нему, и тут же отодвинулась.

- Мужик, одно слово, - сказала с легким жеманством в голосе. - Только бы кобелить... - но плеч из рук его не вывернула, помолчала мгновение, продолжила. - Думается мне, нет дома Эльзы. Ушла она.

- Куда? - удивился Иван Петрович. - Она же ссыльная.

Немцам дальше пяти километров от границ совхоза "Сакмарский труженик" уходить без спросу запрещалось - нарушение этого запрета признавалось Административным кодексом РСФСР за побег. Беглянку, если Эльза Кох и впрямь ушла из села, уполномоченный НКВД обязан объявить в розыск. И еще подумалось ему вслух:

- Что ж, она и детей бросила? Лину, в смысле, Эвелину. И Анечку.

- Вот и я о том же, - поддакнула мужу Фрулия. - С грудной девочкой убежала, а старшее дитя здесь оставила. Отчего так баба поступает? - и сама ответила. - От любви. Или от отчаяния. То есть убежала Эльза с этим самым Дедушкой Голодным - вот тебе и весь сказ. Так что ехать тебе, Иван, надо на Кашкинский хутор, там Эльзу искать. А как Эвелина из ступора - так чеченец это назвал - выйдет, так сразу и скажет: кто убил и как убил Ивана Степановича.

Здравомыслие и несвойственная этому чувству безмятежность вполне уживались в сознании Фрулии, которая оказалась искренне удивлена, когда муж закричал ей:

- Какой хутор? Ты что думаешь - Шмидт будет ждать нас там? Искать надо!

- Вот и ищи, - обиделась она, и поджала губы. - Тебе за это платят, - вырвалась из полуобъятий мужа, резко встала, пошла к ребенку, который от крика отца заворочался, стал попискивать во сне. - А. А. А. - отчетливо произнесла она, качнув разок-другой люльку. - Ты, Ванюша, папу не бойся. Это он сгоряча, - и, не оборачиваясь к Ивану Петровичу, сказала, как бы между прочим. - Там в печи за заслонкой молоко топленное. Попей перед дорогой.

Фулия вновь была права. Как ни лень было вставать Ивану Петровичу из-за стола, а пришлось самому достать из печи крынку, которую в Сакмарском городке звали по-украински макитрой, снять пальцем сверху и отправить в рот желтую ароматную пенку, которую Фрулия почему-то не любила, а Головня обожал, после чего выдуть теплое, душистое молоко до дна и, оставив посуду на столе не прибранной, наскоро поцеловав жену, помчаться в дом Кохов, рассуждая по дороге: отчего это не любит Фрулия сельского фельдшера Ибрагима Мамедова, чеченца родом, живущего в Сакмарском городке с двадцать первого года, и его русскую жену Аглаю Тихоновну?

В Немецкую слободу к Кохам зашел уполномоченный только для того, как оказалось, чтобы убедиться в том, что Эльзы там действительно нет. Да и никого там не было, лишь носился голодный пес Трезор на цепи да пялил с плетня зеленые плошки глаз соседский кот Мурзик. В соседних домах не было света в окнах, в них стояла какая-то особая, ощутимая даже сквозь тулуп кожей настороженная тишина. Немцы ожидали погрома...

Тогда Иван Петрович решил заскочить к фельдшеру-чеченцу. Аглая Тихоновна Мамедова, урожденная Кашкина, свояченица Авдотьи с Кашкинского хутора, прозванная на селе фельдшерицей, только уложила Эвелину спать, а потому не позволила уполномоченному будить девочку. Ни она, ни муж ее не знали, когда Эвелина придет в себя, да и придет ли вообще. Стояли в дверях дома Мамедовы полуодеты, неулыбчивы, только что ордера на обыск не требовали. Грамотные люди. Такие не любят власть.

Отправился Иван Петрович на колхозный двор в конюшню.

- Лошадь нужна. Свежая. Хочу Кашкин хутор проведать и к утру назад успеть, - объяснил он конюху, хотя по должности имел право ничего ему не объяснять, реквизировать какое угодно колхозное животное.

Сторож спорить не стал. Вывел из темноты оседланного кого-то, буркнул что-то и запер ворота.

Иван Петрович нащупал ногой стремя, легко вскочил в седло, размышляя о том, почему это народ крестьянский не ценит хорошего распоряжения к себе. Заори он на сторожа сейчас, помаши револьвером перед мордой этого ленивого хама, и лампу бы тот зажег, и коня бы выбрал уполномоченному самого лучшего, и спину бы подставил, чтобы удобно было Головне на коня сесть, и до самого большака бы довел, держа скотину под узды, и после бы не один день рассказывал односельчанам о подвиге своем, о соучастии в деле поимки Друга Гитлера. Но Головня не мог орать на людей и пугать их оружием. К тому же сторож был тем самым Григорием Фомичем Глушко, отцом Макара Григорьевича, на место которого был поставлен Иван Петрович. Не было вины уполномоченного в случившемся, а все же при всякой встрече со стариком кошки на душе скребли, власть в голосе пропадала.

Выехав на Ленинскую улицу, свернул Иван Петрович не вправо, в сторону выезда из села на хутора, в пограничные с заветоильичевскими землями, а влево. Потому что раздражение от перенесенного при разговоре с Фрулией унижения улеглось, и Головня понял, что ему теперь следует делать и как поступать.

* * *

Ехать следовало Ивану Петровичу не к Авдотье Кашкиной, как посоветовала уполномоченному его жена, а в совхоз имени Кагановича, где был телефон, имелась связь с внешним миром, а главное - с капитаном Саакянцем, человеком многоопытным, мудрым. По пути можно и поразмышлять. Все-таки добираться до совхоза никак не менее двух часов, если верхом. Хотя можно, конечно, ехать и дольше: сначала добраться до бывшего трактира, ставшего военной школой, а потом свернуть вправо, но... дорогу выбрал не уполномоченный, а мерин. Григорий Фомич Глушко отобрал для заместившего сына уполномоченного из двадцати шести колхозных лошадей всеми колхозниками нелюбимого мерина Лешку - существо спокойное, терпеливое, но переставляющее копыта свои, повинуясь не приказам седока, а в согласии лишь с собственной волей, чаще всего не спеша, не обращая внимания ни на крики, ни на удары плеткой, с видом задумчивым, отрешенным. Бывали случаи, когда Лешка пускался в аллюр, но тоже по собственному желанию, и всегда было не понять, по какой причине находила на него подобная блажь. Тогда седок либо ухватывался за гривастую шею мерина обеими руками, бросая уздечку, отдавшись полностью во власть Лешке, либо летел задницей вверх с широкой, совсем не потертой спины животного, рискуя сломать себе шею или разбить о землю голову.

На этот раз Лешка шел под уполномоченным хорошо, словно строевой жеребец, легко переставляя ноги, поднимая при этом колени высоко, словно на выездке на ипподроме, гордо держа голову, будто любуясь собой со стороны, понимая важность дела, из-за которого его вывели из теплой конюшни в бесснежную, но промерзшую насквозь, продуваемую ветром степь с ярко-оранжевой луной на темно-синем, чистом, без облачка, небе, с яркими, мигающими звездами, и с тишиной, разом обрушившейся на Ивана Петровича после спуска в Сорокин лог. Смолк собачий протяжный вой, заломило до боли уши, мороз защипал кончик носа, приятно похолодил глаза.

Головня вспомнил, как в детстве вот в такое же морозное предзимье пошел он на затянутую льдом Сакмару, чтобы пробить полынью и поймать налима. Нес в руке мешок с топором и конского волоса лесу с кованым крючком с надетым уж на него куском вареного мяса, украденным из родительского погреба. Всему причиной был якобы живущий под кручей песчаного Мирошникова утеса десятипудовый налим, легендами о котором пугали в долгие зимние вечера детвору бабки-сказочницы. На полпути к месту, где собрался соорудить полынью, провалился Иван в воду. Хорошо, что не под утесом случилось это, где были ямы, до дна которых не достигали ныряющие туда летом взрослые казаки, а на отмели. Провалился Иванка по пояс, постоял с полминуты, удивляясь тому, что жив и что ногам его тепло, потом стал карабкаться на ледовую кромку. В конце концов, выбрался на припой, исцарапав руки в кровь, а там - и на берег вышел, побежал домой. Заскочил в не совсем еще остывшую баньку, скинул на пол одежду и мокрые валенки, окатился парой шаек горячей воды и, как был голышом, помчался в дом, юркнул незамеченным взрослыми в хату, залез на печь и тут же сомлел...

Никому не рассказал Иванка о том своем приключении, а вскоре и вовсе забыл о нем. Теперь вот вспомнил. С чего бы это? Или к чему? И кто нашел его мокрую одежду, высушил ее? Как сушили мокрые валенки? Ничего из этого не помнил уполномоченный. А вот то удивление от ощущения тепла ниже пояса и холодной полосы у живота и поясницы осталось, оказывается...

Без воя сакмарогородских собак, чувствующих в доме покойника, и от осознания, что не так далеко от укрывшего его от звуков Сорокина лога мертвец этот безногий все-таки есть, стало на душе Ивана Петровича тревожно, будто это не Тютюшкин холм прятал звуки от него, а Сакмарский городок оглох от осознания случившегося в нем злодейства. Оглох точно так же, как замолчала от произошедшего у нее на глазах убийства девятилетняя девочка с красивым именем Эвелина, как замолчал вжавший шею в воротник казенного полушубка уполномоченный Головня, обязанный найти убийцу и покарать его.

Мерин знал дорогу к кагановическим конюшням хорошо. Он без подергивания поводка свернул по логу вправо, мягко ступая неподкованными копытами по старой неширокой тропе, бывшей в давние годы дорогой и хранящей на себе следы едва ли не миллионов ног, копыт и колес, прошедших по ней от Сакмарсакого городка в Копелево, как раньше назывался совхоз имени Кагановича, и назад. Левый склон лога в свете луны приобрел серо-серебристый цвет с темными пятнами и полосами теней, тянущимися от редкого еще здесь блескуче-серебрянного кустарника, словно показывая Лешке направление к пологому откосу, по которому следует подняться наверх и, оставив сзади Сорокин лог, идти по прямой через сакмарогородские поля с покрытыми инеем зеленями озимой пшеницы, семена которой привез в эти края пять лет тому назад младший зять Мустафы Ибрагимовича, и был выбран за это председателем колхоза - всходы сорта этого в такую вот ненормальную погоду не вымерзали, мороз держали.

За полями с озимыми начинался черный пар, перепаханный по осени сакмарогородскими бабами и немцами, ибо всех русских мужиков унесла война, а молодые сильные руки не призванных пока еще на фронт парней были нужны в других местах. Даже с дороги было видно, что отвалы лежат неровно, некоторые пласты придется весной разбивать мотыгами прежде, чем посылать сюда тракторы для пахоты под яровые.

Небольшая осиново-березовая рощица, продуваемая сейчас насквозь стылым, гонящим на Сакмару снег со стороны Башкирии "Уфимкой", была когда-то, по стародавним преданиям, сохранявшимся в памяти сакмарогородских баб, дремучим лесом с озером, в котором во времена пугачевские не серо-зеленая вонючая грязь покоилась, а жили своей таинственной жизнью глубокие темные воды с русалками, карасями и прочей озерной рыбой. Роща остались слева от Лешки с сидящим на нем, укутавшимся в тулуп и не держащимся за уздечку уполномоченным. Мерин и всадник даже не взглянули в сторону этого пониклого остатка былого великолепия лесостепи. Не мог там прятаться Друг Гитлера. Потому что место это было поганым, звалось Кащеевым болотом, о нем в Сакмарском городке и в Копелеве рассказывали детям жуткие истории и сказки, а взрослые даже в страду не прятались от солнца под эту вроде бы спасительную тень с прохладой от топи и надоедливо зумящими комарами. Зимой в этой роще не встречали забредавшие сюда охотники даже заячьих следов, да и степные лисы-корсаки не мышковали тут. Проклятое, словом, место. Только историю того проклятья, слышанного в далеком детстве, Иван Петрович забыл. Не могло быть Друга Гитлера на Кащеевом болоте - уполномоченный и не смотрел в сторону рощи.

Далее путь им преградила балка, бывшая до 1935 года оврагом, а потом совместными усилиями сакмарогородцев и только что ставших кагановическими копелевцев засыпанная каменными и глиняными водоотводами, засаженная ивами, вязами да тополями. За восемь лет деревья вымахали метров на десять в высоту, склоны основательно задернились, превратившаяся в тропу дорога словно ныряла под прозрачные обезлиствленные кроны карагачей, посыпая мусором коры и гнилыми листьями и землю и голову мерина, обметая их путанными линиями черных теней, словно негативом морозных узоров. Балка эта носила название Засорокинской и служила границей земель совхоза и колхоза, никаких споров за нее между руководством этих хозяйств не было. Скот гнать сюда далеко и из Сакмарского городца, и из Копелева, а мимо хлебных полей и опасно из-за потрав, деревья здешние рубить пока рано. Так что ссор следовало ждать уполномоченному не ранее, чем лет так через пять-восемь, когда тополя потребуются на строительство.

Поднявшись на другой берег балки, увидели Лешка с Иваном Петровичем совхозные пары. И опять черные. Ибо зеленых паров у Кагановических не было в этом году - все семена люцерны прошедшей весной велено было Наркоматом путей сообщения передать в единый общесоюзный наркомовский фонд. Зачем - не понятно. Но кагановические приказу подчинились, семена бобовых сдали, решили обойтись навозом. Дорога здесь казалась еще серебристей, чем на сакмарогородских полях. Потому что пахота совхозная была лучше колхозной, качественней, без особо больших увалов земли, притягивающих сырость и мороз - и на фоне этого яркого в свете луны серебра утоптанная тропа выглядела ярче. Мерин, пару раз ступивший в незаметные в обманном лунном свете выбоины, замедлил шаг. Мерно покачивающийся в колхозном, то есть в чужом, а потому неудобном седле, уполномоченный, чтобы не заснуть, стал перебирать в уме известные ему факты, касающиеся убийства инвалида...

В горнице с мертвым телом дяди Вани, окруженном двумя десятками любопытных, непонятно каким образом уместившихся здесь, в свете двух керосиновых ламп заметил Головня краем глаза стоящую посреди стола большую глиняную чашку с тремя деревянными ложками, брошенными рядом. В чашке была красная, похожая на кровь жидкость с плавающими в ней темно-зелеными листьями. То было подобие борща, имевшее в Сакмарском городке название "красный суп" - обычная едва в голодные военные годы, но особо почитаемая в семье Кривули. В тот раз, заметив этот остаток общей трапезы на троих, Иван Петрович отметил в своем сознании это лишь, как факт. Теперь вспомнил рассказ Фрулии о том, что у безногих мужчин, оказывается, из-за отсутствия движения ногами и, соответственно, желудочно-кишечного тракта, очень часты запоры, а это, в свою очередь, ведет к поражению предстательной железы и импотенции. Бабы сакмарогородские обсуждали и эту причину главного несчастья Клавдии Кривули, жившей при муже и без мужской ласки. Потому, говорили они, и был "красный суп", приготавливаемый по осени из ботвы буряка, каждодневным блюдом в этой семье, растившей красную свеклу на доброй половине огорода и укрывшей корнеплоды в большой яме, выкопанной во дворе и заполненной песком. "От буряка, - говорили уральские казачки, - человек поносит, зато сила мужская крепнет". Но Головня знал, что Кривуле никакая свекла не помогла бы: слишком перемерз дядя Ваня прошедшей зимой, когда бежал из фашистского лагеря смерти, слишком перемерз...

Ивану Петровичу всегда казался "красный суп" блюдом свежей крови, эдаким свидетельством принесения человеческой жертвы. Он даже запах красной свеклы плохо переносил, просил Фрулию никогда и ничего не готовить ему из буряков. Потому в мирное время, когда часты были борщи и винегреты в других домах, в доме у родителей Головни и в доме уполномоченного блюд этих не случалось даже по праздникам. Заметил чашку с недоеденным какими-то тремя людьми красным супом старший сержант еще и потому, что учуял запах свеклы сквозь запахи множества одетых в оттаивающую овчину людей. И теперь, сидя на Лешке, задумался об этой маленькой и такой с виду неважной детали, которая, согласно методики сыщика Шерлока Холмса, может оказаться решающей в разрешении тайны смерти дяди Вани Кривули, в которой народная молва уже обвинила Друга Гитлера по прозвищу Дедушка Голодный.

От воспоминания о буряке почувствовал уполномоченный приближение тошноты, словно ему и вправду поднесли к губам чашу, полную человеческой крови. Передернувшись от омерзения, Головня оглянулся. Все та же вспаханная до горизонта бесснежная степь, облитая светом цвета замороженного молока, ни огонька, ни кустика. Впереди виднелась гряда невысоких холмов, за которой, словно за крепостной стеной, прятался совхоз имени наркома железных дорого и члена Политбюро ЦК ВКП(б) Лазаря Моисеевича Кагановича.

Село Копелево в старину и впрямь было крепостью, а на Копелевской гряде и по сей день можно встретить остатки то ли башен боевых, то ли наблюдательных пунктов, с которых следили ратники за грозной и беспощадной степью с живущими на ее бескрайных просторах любящими кровь человеческую и набеги кочевниками. Копелевские казаки с сакмарогородскими в давние годы жили недружно, завидовали благополучию и довольству своих оборотистых соседей, владеющих ярмаркой, называли их порой даже предателями за то, что те вели торговлю с киргиз-кайсаками. Но помощь сакмарцев часто принимали, почитали за честь сродниться с ними. После присоединения Малой Орды к России и запрещения сакмарской ярмарки исчезла и основная причина непрязни, оба села зажили одинаково, только теперь Сакмарский городок почитаться форпостом, а Копелево - тыловой крепостью с одинаковыми гарнизонами в виде пяти солдат, капитана, капрала и старой пушки в каждом. И вымирали сёла до Столыпинской реформы одинаково. Также под зиму, как и случилось это в Сакмарском городке, прибыли в Копелево сорок пять семей малороссов, также остались здесь жить и перероднились с сакмарогородцами. Тех же Головней жило в Копелево до революции пять родов, а уж после Гражданской осталось два: Головни-козопасы да Головни-яликовы - так различали их по деревенским кличкам.

Только в тридцать четвертом году села перестали быть одинаковыми: Копелево стал совхозом НКПС имени Лазаря Кагановича, колхозники стали называться рабочими, получать ежемесячное жалованье деньгами, а Сакмарский городок так и остался колхозом с зачетом трудодней колхозникам и с выплатой заработанного ими в конце года натурой. То есть кагановические стали жить богаче сакмарогородских, задрали носы, а потомки бывших владетелей ярмарки продолжили тянуть крестьянскую лямку по-прежнему.

Директор совхоза месяц тому назад предложил Ивану Петровичу переехать в совхоз, пообещал и дом уполномоченному построить, чтобы все видели: власть в Копелеве сидит, а к жалованью государственному, намекнул, можно совхозное довольство прибавить. Но Головня отказался. Подумал не о том, что люди скажут, а о том, что расчет директора верен, но пойдет в ущерб родному Сакмарскому городку и авторитету колхоза в районе. И потом... вернувшись после блужданий молодых лет в Сакмарский городок, Иван Петрович вдруг почувствовал себя на месте. Показалось сразу ему, будто и не жил он с тех пор, как уехал в Оренбург учиться и служить в Орске. Особенно было приятно сознавать, что имеешь возможность видеть родителей, младшего брата, обеих сестер в любой час, когда есть на то желание. Можно старикам нет-нет, а помочь, пообщаться с ними, послушать рассказы отца о временах давних. С появлением младшего Ванюши даже долго обижавшаяся на старшего сына за нелюбезность его с сестрами мать зачастила в дом уполномоченного, словно осветила его добавочным светом чистой своей души. Даже вдова прежнего уполномоченного дяди Макара Глушко перестала с момента появления Головни-младшего вызывать у Ивана Петровича чувство вины при встрече.

Однажды мать, пришедшая помочь занеможившей месячными Фрулие со стиркой, да так и оставшаяся у сына до позднего вечера, сказала уполномоченному, что вот-де Эльза Кох к вам почему-то не ходит, хотя на селе издавна заведено между бабами дружить родившим в одно время, особенно первородкам, вместе обсуждать своих малышей и проблемы забот о них.

- А вот в доме Кривули бывает Эльза каждый день, - заключила она неожиданно для Ивана Петровича. - Анечка у Эльзы страдает запорами. Эльза ведь дома готовить ленится без мужа-то, - объяснила далее мать, - а у Ивана Степановича всегда красный суп на столе. Эльза у Кривулей ест, а у Анечки через молоко ее облегчение происходит. Немцы это знают, а Фрулия наша понимать не хочет: что она ест - тем и Ванечка наш пропитается. Ты, Иван, скажи жене, чтобы ела она побольше зелени, не одну только картошку. В зелени эти водятся... Как их?.. Витамины, - щегольнула ученым словом, услышанным еще до войны от изредка наезжавшего на село лектора из города. - При хороших витаминах и зубки хорошо прорежутся, и глазки Ванечкины будут видеть лучше.

Тогда внимание Ивана Петровича было приковано к словам матери, касающимся здоровья его сына, теперь же, сидя в седле, пошевеливая плечами, которые начинали зябнуть под стоящим колом тулупом, уполномоченный вдруг подумал об Эльзе. Красавица-немка могла быть одной из участниц последней трапезы Ивана Степановича. Вспомнил и о том, что у самой Эльзы на участке красной свеклы не росло, да и вообще участок Кохов был наполовину не вскопан, а вскопанная часть огорода была все лето покрыта сплошным ковром сорняка-мокрицы. Никто не осуждал Эльзу, каждый понимал, что бабе одной да беременной огородом заниматься некогда, не по силам, всякий кивал в сторону огорода уполномоченного, где большую часть работы делал Иван Петрович, а Фрулия выходила туда изредка, разве что огурчик свеженький сорвать:

- Уполномочихе хорошо - муж под боком, да еще и работящий.

Могла, конечно, Эльза попросить у соседей той же самой свекольной ботвы, но в Немецкой слободе, знали все в Сакмарском городке, не принято делиться с посторонними ничем, а если, кто и поделится, так потом об этом не раз вспомнит, при случае обязательно потребует расчета. Вот и ходила потому Эльза к дяде Ване за красным супом, а не к своим.

"Стало быть, свидетельница у нас есть, - продолжил размышления свои Иван Петрович. - Сама она поднять такую тяжелую табуретку над головой не могла бы и двумя руками. А, судя по пролому головы, удар был нанесен сверху и справу, то есть табуретку убийца держал в одной руке. С такой силой удар нанесен, что нужен был размах. Стало быть, бил мужчина..."

О том, что это мог быть именно Друг Гитлера, думать хотелось по-прежнему, но Иван Петрович старательно гнал эту мысль. "Нельзя следователю попадать под власть и обаяние догадки", - говорил им лектор по теории криминалистики на курсах младших командиров милиции. Да и было о чем думать в этот момент еще: например о том, что на столе возле чашки лежало только три ложки, мастером по изготовлению которых был сам Иван Степанович, резавший их из липовых баклуш, которые пилили ему, а потом кололи сельские мальчишки. Это значит, что едоков в доме Кривули в момент убийства хозяина дома было три: он сам, впавшая в ступор Эвелина Кох и ее мать Эльза, исчезнувшая из колхоза сразу после случившегося преступления. Или это была не Эльза? Или это все-таки красавица-немка убила своего благодетеля?

Иван Петрович подумал о том, что все село следило за тем, как Эльза с дитем на руках ходила ежедневно к Кривулям есть красный суп, беседовать с Иваном Степановичем о жизни. Следили люди - и не подозревали, чем все эти трапезы кончатся. Совместные застолья ведь сближают людей покрепче совместной работы. Потому и пиры закатывали в старину великие князья своим дружинникам, потому всей деревней гуляют люди на свадьбах и в престольные праздники. Оттого и после случившейся ссоры люди мирятся за общим столом, с бутылкой хмельного и с закуской. Потому и о доме, где вкушал ты пищу, не положено, по обычаю русскому стародавнему, говорить дурных слов. По обычаю же тому же в дом вводят чужого человека и за стол усаживают с тем, чтобы оказать доверие ему.

Но, быть может, у немцев это все не так? Может, немцы не знают русских обычаев? Может, они вообще лишены чувства благодарности? Иван Петрович не знал никого из немцев накоротке, не мог ответить на этот вопрос однозначно.

"Тогда, получается, - решил уполномоченный, - убийцей Ивана Степановича должен быть немец. И только мужчина".

Это значит, что, если убийца - не ложный Шмидт, а кто-то другой, то четвертая ложка могла в сутолоке, случившейся после прихода в дом народа, упасть на пол и оказаться не замеченной уполномоченным...

Или Эльзы совсем не было в этот момент в доме потерпевшего, был кто-то другой...

Оба этих предположения вновь возвращали Ивана Петровича к мысли о том, что убийство инвалида было совершено все-таки руками Дедушки Голодного.

"Гитлер не убил, - переиначил старший сержант слова тети Клавы, вдовы Ивана Петровича, произнесенные вдовой над трупом, - так Друг Гитлера добил".

Но доказательств того, что убийцей мог быть фальшивый юродивый, прячущийся под фальшивой фамилией Шмидт, у Головни не было. Можно лишь с весьма малой долей вероятности предположить, что во время случившегося за столом разговора промелькнуло или вполне отчетливо было произнесено дядей Ваней нечто, что могло разоблачить истинное лицо Дедушки Голодного - и тот в пылу гнева и от страха разоблачения совершил убийство на глазах девочки и, возможно, своей возлюбленной.

Но... в школе младших командиров милиции тот же лектор по теории криминалистики утверждал, что самая простая и очевидная мысль приходит в голову следователя первой и, как правило, не бывает верной. Ее следует со всех сторон внимательно изучить, обдумать, найти в ней противоречия и несоответствия известным фактам, а затем... приняться за изучение следующей версии. Однако следующей версии в голове Ивана Петровича не было.

Поиск противоречий и несоответствий известных уполномоченному НКВД фактов ни к чему не привел за все время пути его от Засорокинской балки вплоть до подъема на Копелевскую гряду, с гребня которой открылась перед глазами его панорама залитой все тем же лунным светом и сверкающей серебром степи и длинная, косо дымящяся из-за "Уфимки" трубами темная полоса вытянувшегося вдоль гряды холмов совхоза имени Кагановича. В том месте, где располагалась контора, ярко светились окна.

* * *

Директор совхоза имени Лазаря Моисеевича Кагановича носил ту же фамилию Гарифулин, что и председатель колхоза "Сакмарский труженник". Ее перенял он от жены - одной из многочисленных родственниц председателя Сакмарского сельсовета Мустафы Ибрагимовича, будучи то ли от роду, то ли по партийной кличке Троцким Илией Соломоновичем, а после женитьбы став Гарифулиным Ильей Семеновичем. Ибо носить фамилию, подобную псевдониму вождя внутренней контрреволюции, в конце двадцатых годов, когда Илия Соломонович служил в большой должности где-то в Петросовете, стало опасно. В Копелево попал он в качестве очередного столичного проверяющего госпоставок зерна, встретил здесь красавицу-башкирку Алию, влюбился в нее, сделал предложение, получил согласие и, на удивление всей округе, решил не только фамилию сменить, но и остаться в Копелево, тогда как все были уверены, что увезет черноокий красавец длиннокосую Алию в северную столицу. Прижился бывший Троцкий среди уральских казаков легко, стал отцом восьмерых детей за четырнадцать лет, первым председателем Копелевского колхоза имени Климента Ефремовича Ворошилова, а потом и директором совхоза имени Кагановича. Кстати, люди говорили, что это благодаря усилиям Ильи Семеновича, имевшего множество друзей и знакомых в Москве и Ленинграде, а также родственников в таинственном городе Бердичеве, Копелево стало селом привилегированным, подчиненным напрямую наркому путей сообщения, чье имя стало носить хозяйство, перейдя в ранг государственного.

Именно благодаря усилиям Ильи Семеновича в Копелево прибыли первые на Южном Урале трактора, сеялки и комбайны, полученные колхозом имени К. Ворошилова бесплатно, а также бумажные мешки со странными белыми гранулами под названием суперфосфат, которыми целых два года перед войной посыпали уральскую землю перед пахотой вместо навоза. Дельный был мужик, умный, а главное - образованный и справедливый. Ничего лишнего, знали все, из хозяйства директор в дом свой не нес, как случалось это повсеместно, жил у всех на виду, как все, расхитителей же государственной собственности отдавал под суд без сожаления. Так, например, в начале войны передал он дело о выявленных им приписках, сотворенных главным бухгалтером совхоза Грищуком Федором Матвеевичем, хотя и был Грищуку закадычным другом с 1923 года. Люди обсуждали случившееся, качали головами - не по-христиански, говорили, поступил Семёныч, - но правоту Ильи Семеновича признавали: не будешь строгим - все хозяйство растащат. Наш народ такой - так и норовит взять то, что плохо лежит.

Иван Петрович об этом деле знал лишь по рассказам кагановических, сочувствующих Грищуку. Спросить у Саакянца о сути обвинений, предъявленных Федору Матвеевичу, который когда-то давно был сакмарогородцем и знаменитейшим на всю округу плясуном, не имело смысла: делом кагановического главбуха в сорок первом году занимался сам начальник Орского райуправления НКВД Губерман. А того уж след давно простыл, лютует, говорят в Кзыл-Орде, ловит тамошних дезертиров, прячущихся в зарослях тростника на берегах реки Сыр-Дарья. Но дядю Федю было Ивану Петровичу жалко. И это была еще одной причиной, из-за которой Головня отказался от переезда из Сакмарского городка в совхоз имени Лазаря Кагановича. О ней он и сообщил жене, обрадовавшейся представившейся возможностью жить в селе более богатом и почетном, добавив:

- Глушко, говорят, был против ареста Грищука. А чем все кончилось? И главбух оказался в тюрьме, и участковый. Ты хочешь, чтобы и я оказался под Семенычем?

Довод оказался решающим. Целый месяц уж прошел, а Фрулия ни словом не обмолвилась о предложении кагановического Гарифулина перенести контору уполномоченного в Копелево.

А Ивану Петровичу приходится теперь обращаться за помощью к необиженному им, а все-таки обиженному Гарифулину, да еще надо будет просить директора выйти из его же собственного кабинета, чтобы наедине обговорить по телефону создавшуюся на его участке обстановку с товарищем Саакянцем.

* * *

Директор виду не показал, что обиделся, сказал, что все понимает правильно, что он сам, когда работал в Ленинграде, вел важные конфиденциальные разговоры по телефону с государственными людьми, то всегда это делал без свидетелей. С этими словами и вышел.

Головня рассказал начальнику управления о произошедшем в Сакмарском городке убийстве, о принятых им мерах, о людской молве по поводу имени убийцы и о своих подозрениях, подтверждающих молву.

- Но у меня нет конкретных фактов, подтверждающих наши подозрения, - признался Иван Петрович. - Я не имею права арестовывать Шмидта на основании того лишь, что имя его не значится в списке прибывших к нам ссыльнопоселенцев. Бардак тогда на пересылках такой был - целые села то появлялись, то исчезали. Могли бумаги Шмидта затеряться, не туда оказаться направленными. В крайнем случае, это может оказаться административным нарушением со стороны сумасшедшего, и только. А у меня - убийство.

- Товарищ старший сержант! - оборвал его сухим властным голосом начальник управления НКВД. - Прекратите играть в демократию. Идет война, на фронтах гибнут тысячи лучших людей страны, а у вас в селе действует враг, который старается ударить в спину нашей Родине. А вы миндальничаете. Найдите этого вашего Дедушку Голодного и арестуйте. Допросите, как следует - и доложите о результатах.

- Я бы рад арестовать, - признался Иван Петрович, отвечая совсем не по Уставу, - да где его теперь найти? Потому и звоню вам. В розыск надо подать... - и тут же перечислил приметы Шмидта и Эльзы Кох, особо отметив, что женщина ушла с места ссылки с грудным ребенком на руках.

- Она - тоже сумасшедшая? - заинтересованным голосом спросил Саакянц. - Твоего Дедушку Голодного я видел, а вот Бабушку Голодную что-то не встречал.

- Нет, - ответил Иван Петрович. - Нормальная женщина. Еще и красавица.

- Так что, она уже после убийства свихнулась? - продолжил ехидничать Саакянц из трубки. - Без документов, с грудным ребенком на руках, в такую погоду, куда она денется? Либо прячется у кого-то из знакомых, либо убежать уже давно готовилась, заранее припасла документы или схорон. Ищи в этих направлениях. А я велю остальным уполномоченным района поискать Эльзу Кох на их участках. У тебя все?.. До завтра.

Иван Петрович понял, что за ближайшие двенадцать часов, то есть до приезда следственной группы во главе с самим капитаном Саакянцем, он должен, хоть кровь из носу, а найти беглецов и убийцу Ивана Степановича. Позвал в кабинет Илью Семеновича, рассказал ему обо всем, что знал. Ибо скрывать от директора совхоза все равно было нечего.

Илья Семенович позвонил в маленький бронзовый звоночек, стоящий у него на покрытом зеленым сукном столе возле беломраморной чернильницы с двумя вырезанными из камня львами. Вошла молодая красивая татарка Гульнар опять-таки из рода вездесущих Гарифулиных, работающая секретаршей директора совхоза и одновременно секретарем сельсовета, по-прежнему называемому Копелевским. В руках у Гульнар был черный, расписанный красными цветами поднос с бело-синими казахскими пиалами, с сахарницей с сахаром-песком и с парящим заварным чайником необычно больших размеров. Держала она эту громоздкую и горячую конструкцию легко, изящно, словно циркачка на выступлении. По всему было видно, что к обслуживанию директора совхоза она привыкла, знала, что подать и когда подать к столу.

Илья Семенович взглядом показал ей, куда поставить поднос и куда сесть самой. Секретарша устроилась за столом поудобнее, стала разливать чай. Директор внезапно спросил у нее:

- У тебя никто документов в последнее время не выписывал?

- Каких документов? - изумилась Гульнар, явно фальшивя и голосом, и выражением лица. Рука ее с пиалой в этот момент дрогнула - и часть горячей жидкости плеснула на пальцы. Истинная дочь степей даже не вскрикнула. Она аккуратно поставила пиалу на поднос и, взяв лежащую сбоку белую матерчатую салфетку, аккуратно промокнула ею ладонь и желтое пятнышко на столе. Потом долила чай в пиалу и передала ее в руки Ивану Петровичу.

- Значит, выписывала, - понял директор. - Кому?

- Такой, понимаешь, дело, Илья Семеныч, - сразу же стала говорить с акцентом секретарша. - Человек пришел. Сказал: женщина надо помочь, больной женщина...

- Сколько дал? - оборвал ее директор. - Рублей пятьсот?

Она покачала головой.

- Меньше?

Гульнар вздохнула и, опустила голову, вновь покачала головой.

- Сколько?

- Тыщу, - пролепетала Гульнар.

- Ну, у тебя и такса! - вырвалось у уполномоченного. - Пять справок - и дом можно купить.

- Пять нельзя, - вполне серьезно ответила Гульнар. - Пять - заметно.

- Как это? - не понял Иван Петрович. - Одну отпустить можно, а пять - заметно?

- У тебя, Петрович, один немис лишний есть, - ответила она, обращаясь к уполномоченному. - Государство все равно: женщина лишний, мужчина лишний. Человек - баран. Женщина и мужчина у нас равный.

- Как овцы в отаре, - продолжил за нее мысль Головня. - Странная логика. Но неправильная: в отаре, кроме овец, бараны, валухи есть, козел во главе стада.

- Вот, - кивнула она. - В отара - все правильно. В село - нет. Тебе, Петрович, все равно: сколько немис приехал, столько уехал. А женщина надо уйти. Лечиться надо.

- И ты выписала справку для Эльзы Кох, - сказал Головня.

- Ты знаешь? - спросила Гульнар, в удивлении вытаращив глаза на него так, что они словно заняли половину ее смуглого лица с красивой чистой кожей. Подведенные басмой брови поднялись дугами вверх, едва не скрывшись под кокетливой челочкой.

- Я все знаю, - солидным голосом ответил уполномоченный, ибо после подтверждения секретаршей его догадки важнее было узнать о более сейчас важном, а для этого надо казаться в глазах ее вездесущим. - Какие имя и фамилию вписала ты в справку?

- Ой-бой! - воскликнула Гульнар. - Ты все знаешь. Ты - уполномоченный.

- Что ж... Не хочешь отвечать по-хорошему, придется действовать по-плохому, - понял Иван Петрович, что пора менять тактику, и обернулся к директору совхоза. - Свидетель отказывается помогать следствию. У вас есть какое-нибудь закрытое помещение без окон с дверью на замке?

- Зачем? - сделал вид, что удивился, Илья Семенович. - Хотя, есть, конечно. Амбар.

- Найдите, пожалуйста, ключи, мы запрем в амбаре арестованную, а утром продолжим допрос. Будет амбар ваш тюрьмой.

- Ай! - взвизгнула Гульнар так пронзительно, что у мужчин заложило уши. - Зачем турма? Я все скажу. Сейчас.

Мужчины переглянулись, пряча друг от друга улыбки.

- Иванова, я написал, Наташа Ивановна.

- Так и написала: Наташа?

- Да, - кивнула Гульнар.

- Не Наталия Ивановна, а именно Наташа? - уточнил уполномоченный.

Секретарша кивнула.

- Ну, что ж... - сказал Головня. - Тогда, пожалуй, от тюрьмы тебя еще можно спасти. Но вот должность свою тебе придется оставить. И чем скорее, тем лучше, - обернулся к директору совхоза. - Сегодня же отправьте, Илья Семенович, дуру эту на заготовку камыша. И пусть там сидит безвылазно. До самой весны.

- Почему? - удивилась Гульнар. - Я все сказал, - заявила, забыв от растерянности, что в русском языке есть родовые окончания.

Заготавливали камыш кагановические на расположенном где-то на севере области мелководном, промерзающем в морозы до дна озере Кара-Коль. Там тростник рубили длинными острыми ножами, после вязали в снопы и выносили на берег, складировали и вывозили на двухколесных казахских арбах в село. В Копелево, под навесами вязали из камыша маты всю зиму, а из мат сооружали линии снегозадержания на полях, крыли матами крыши на овчарнях, как колхозных, так и частных. Работа на Кара-Коле полезная, важная, но трудоемкая, все время приходится заготовщикам находиться на холоде, греясь лишь в маленькой мазанке, где не было печи, лишь горел посреди единственной комнатки разложенный на земляном полу костер, а дым выходил в дыру под стрехой, которую после хорошей топки затыкали тряпками. Протопив таким образом хижину, заготовщики ложились кучей на кошму и спали, грея друг друга дыханием да телами, кутаясь в свои тулупы. Место это, словом, было не для изнеженной красавицы с бархатной кожей и красными ногтями

- Что призналась - это хорошо, - ответил уполномоченный. - Но если ты будешь у черта на рогах, то, глядишь, и вправду никто тебя не арестует. Знаешь, сколько тебе полагается за пособничество уголовным преступникам? Восемь лет в военное время.

- Какой преступник? Ты чего, эй?.. Петрович!.. Я - честный женщин. Я - секретарь!

- Дура ты, а не секретарь, - вздохнул Илья Семенович. - До сих пор не поняла, что натворила? Эта твоя Наташа Ивановна вместе с хахалем своим человека убила. А ты помогла им сбежать. Теперь поняла?

- Я нет! - вскричала Гульнар. - Я не помогал! - из глаз ее хлынули слезы. - Я не знал! - и вдруг бросилась на колени перед уполномоченным. - Спаси меня, Петрович! НКВД спаси!.. Ты знаешь... Я не виноват. Я деньги дам... Все дам. Больше дам. У меня много... Спаси... - и, повалившись лицом на пол, забилась в рыданиях, перейдя уже на татарский язык. - Несчастная я женщина!. Вай-вай-вай!

Иван Петрович осторожно отодвинул ногу, о которую бился лоб Гульнар, глянул на директора с вопросом в глазах: как быть? Тот махнул рукой, скривив губы: не обращай, мол, внимания, бабьи слезы - вода, повоет - и сама успокоится. Налил вторую пиалу чая и протянул ее уполномоченному.

- Когда твое начальство приедет? - спросил он, заметно повышая голос, чтобы перекрыть им вой катающейся по полу секретарши.

- Завтра, - ответил Головня. - Скорее всего, утром.

- Значит, ехать ей надо сегодня?

- Пускай сначала приказ отпечатает, - посоветовал Иван Петрович. - Будто уволили вы ее еще вчера. За разгильдяйство. А выезжает из села прямо сейчас. Чтобы к утру все село знало - нет Гульнар в Копелево. А утром чтобы здесь сидела другая секретарша. Найдется?

- А то как же! - улыбнулся директор и легонько пнул стоящую на четвереньках женщину ногой в широкий зад. - Кош, кыз![6] Беги домой, переодевайся, собирай вещи и жди арбу. Сегодня ночью уедешь.

Та проворно вскочила на ноги и, согнувшись едва ли не так, чтобы касаться земли лицом, выскользнула в двери кабинета тихо и так стремительно, что Головне на мгновение показалось, что Гульнар вообще не было в этом помещении, разговор с ней только померещился ему. А директор тут же спросил:

- Остальное берешь на себя?

- Раскатали губу, Илья Семенович, - покачал головой уполномоченный. - Внимание отвлеку, а прикрывать не стану. Беглецов мы поймаем. Не впервой. Но если не убийцы они, то уж прости - все внимание будет приковано к бумаге, которую выписала Гульнар. Тут уж надеяться ей только на удачу.

- Да, - вздохнул Гарифулин, - новый начальник НКВД взяток не берет.

Иван Петрович понял, что собеседник говорит о Саакянце. Мелькнула мысль о том, что предыдущий начальник Кувандыкского управления мог брать взятки, но Головня тут же отбросил ее - не дело старшего сержанта оценивать поведение и судить поступки капитана. Да и важнее было сейчас решить другие вопросы.

- Можно от вас позвонить в "Заветы Ильича"? - спросил он. Ибо знал, что в тамошнем хозяйстве есть телефон, там тоже по вечерам сидит дежурный возле черного ящичка с эбонитовой ручкой и трубкой, клюет носом в ожидании звонка. Ибо вся страна знает, что не спит товарищ Сталин, держит руку на пульсе страны, такой большой, что большая часть ее только просыпается, когда Москва начинает укладываться спать, а вместе с вождем не спят его наркомы, секретари обкомов и райкомов, другие важные люди, которым в любой момент может понадобиться узнать: что сделал колхоз "Заветы Ильича" для фронта и для победы? И дежурный по конторе "Зачеты Ильича", обложенный кучей бумаг и отчетов, четко и правильно ответит на любой заданный ему по телефону вопрос.

- Отчего нельзя? - ответил Илья Семенович скисшим голосом. - Звони. Ты - власть, тебе решать... - ибо почувствовал внезапно нахлынувшую обиду на уполномоченного, отказавшегося заступиться за него перед грозным капитаном Саакянцем, хотя и понимал, что старший сержант не в силах защитить непосредственного руководителя совершившей должностное преступление секретарши от карающей, но справедливой руки НКВД. Благодарности к представителю НКВД Илья Семенович уже не чувствовал.

Головня спорить и объясняться с директором не стал. Он пододвинул к себе аппарат, покрутил ручку и громко произнес в трубку:

- Барышня? Это говорит уполномоченный по Сакмарогородскому участку старший сержант Головня. Мой кодовый номер 16 дробь 394. Немедленно соедините меня с конторой колхоза "Заветы Ильича" по закрытой линии...

Спустя полчаса он уже знал, что уполномоченным по Заветоильичевскому участку Поваровым Ильей Ефимовичем были обнаружены на дороге от хутора Кашинский и взяты под стражу два подозрительных человека: мужчина и женщина. Внешний вид последней схож по описанию с Эльзой Кох, у которой обнаружены при себе документы на имя Ивановой Наташи Ивановной 1914 года рождения, жительницы Копелевского сельсовета, отпущенной, согласно справки, в город Эмбу Актюбинской области по месту проживания и работы на нефтедобыче мужа ее, Иванова Ивана Ивановича. Мужчина имел паспорт на имя Иванова И. И., 1903 года рождения, прописанного в городе Эмба. На фотографии в документе Иванов выглядит гораздо моложе 37 лет, когда был выдан паспорт, это и послужило причиной задержания. Больше никаких документов, подтверждающих личность подозрительной пары и личность младенца женского пола, который оказался на руках у задержанных, не оказалось. При аресте мужчина оказал сопротивление. В возникшей схватке уполномоченного НКВД и подоспевших ему на помощь колхозников с семьей Ивановых два человека получили травмы и госпитализированы в местный фельдшерский пункт. Младенец женского пола, бывший на руках задержанной Ивановой Н. И., оказался убит задержанным Ивановым И. И. в процессе схватки. Судя по всему, убита была девочка намеренно. Пришлось Поварову оглушить названного Иванова И. И. ударом доски по голове и связать. Задержанная Иванова Н. И. после гибели ребенка пребывает в состоянии шока, но тоже связанной. Сообщение о происшедшем было тотчас передано Заветоильичевским уполномоченным НКВД Поваровым Ильей Ефимовичем в Кувандык. Получен приказ капитана Саакянца немедленно погрузить в телегу задержанных и мертвое тело ребенка, доставить всех троих в Сакмарский городок, где к утру будет находиться следственная группа управления во главе с самим капитаном Саакянцем. В настоящий момент заветоильичевский уполномоченный сержант НКВД Поваров И. Е. занят подготовкой коня, телеги и конвоя для перевозки задержанных в назначенное место. Передал дежурный по Заветоильичевскому сельсовету Сабит Иманалиев.

- Кошмар какой-то! - прокомментировал случившееся прислушивавшийся к этому разговору Илья Семенович. - Как в Гражданскую войну.

Согласно положению о сотрудниках и руководителях подразделений стратегического НКПС, директор спецсовхоза имел доступ к информации группы 3, полученной уполномоченным по телефону, потому никакого должностного нарушения Головня не совершил, позволив Гарифулину присутствовать при служебном разговоре, но, тем не менее, сказал положенные по такому случаю слова:

- Информация для служебного пользования.

- А какой смысл? - спросил директор совхоза. - К завтрашнему утру вся степь будет говорить об этом - до самого Семипалатинска и до самой Волги. Такое не скрыть: отец собственное дитя убил.

- И Ивана Степановича, и Анечку... - кивнул Иван Петрович с отрешенным видом. - Красивая девочка... была.

Вспомнились вдруг погоны младшего лейтенанта, лежащие в сейфе у Саакянца, которые не видать ему теперь, как своих ушей, слова счастливой Фрулии, взвизгнувшей от восторга так, что испугала спящего в колыбельке Ивана:

- Вот здорово! Теперь я буду офицерской женой!

Все пошло прахом: и карьера, и налаженный быт. Теперь его - старшего сержанта Головню могут и разжаловать, и отдать под трибунал. За то, что не разглядел врага, упустил Друга Гитлера. А звездочку его передадут уполномоченному из "Заветов Ильича".

- И правильно, - сказал Иван Петрович вслух. - Так и надо.

- Ты чего? - удивился директор совхоза. - Что значит: надо? - и тут же, не дав уполномоченному ответить, продолжил, воодушевляясь от своих слов. - Хотя ты прав. Надо сделать процесс гласным. Чтобы все на нем присутствовали, все видели Друга Гитлера, которого ты разоблачил. У нас клуб больше вашего. Поэтому процесс проведем у нас. Показательный. Как когда судили троцкистов. И с прессой. Враг не дремлет! Враг вредит нам в тылу! Надо быть бдительными!

Головня не слушал Илью Семеновича. Перед глазами его стояли ясные глазенки-вишенки девочки, которую в шутку называли невестой его Иванки, но которая теперь не станет ничьей ни невестой, ни женой, лицо красавицы Эльзы, которой уготованы либо тюрьма, либо сумасшедший дом. А вот лица Друга Гитлера припомнить не мог. И назвать его Дедушкой Голодным не поворачивался язык. Припомнил лишь откормленную, сытую ряшку Шмидта, вечно грязную, не бывавшую никогда ни с бородой, ни бритой, всегда щетинистую, со слезящимися глазами-щелками - и все. Побрейся, подстригись, причешись Друг Гитлера - и не узнал бы его Головня, даже если встретился бы с ним лицом к лицу. Но примета все-таки у Друга Гитлера Шмидта была - обрубленный по вторую фалангу указательный палец правой руки. Важная примета, бросающаяся в глаза именно в военные годы, - покалечен именно тот палец, что предназначен для спускового крючка винтовки.

- Как ты понял, где искать их? - оборвал мысли уполномоченного голос сменившего тему директора совхоза. - Почему именно в "Заветах Ильича"?

Головня пожал плечами, но ответил:

- А куда им еще идти? На севере ближе ста километров больших сел и городов, чтобы затеряться в них, нет. А на носу - зима. Идти им по морозу с ребенком на руках. На севере и северо-западе - Башкирия. Там все: либо свои, либо чужие. Враз выдадут. На востоке - дорога в Гай, а там и в Орск с комендатурами. На юге на пути военная школа, охрана, курсанты марш-броски делают, у всех документы требуют. На восток идти - одни хутора да степь на сотни километров, всякий новый человек на виду. Остается идти на юго-запад, а потом резко свернуть на юг. Там недалеко и республика другая - Казахстан, и порядки слегка иные. Главное было им сквозь заветоильичевские земли пройти, там - через Урал, через еще один участок - и уже Актюбинскаая область. А это - и другой наркомат, и другое ЦК, и участковые подчиняются не Москве, а Алма-Ате, и слово Наташа казахам более понятно, чем Наталия, и рабочие руки нужны. Некуда было им больше идти.

- Смотри-ка, - покачал головой Илья Семенович. - Оказывается, и в вашем деле головой надо работать. А я раньше думал: вы - просто власть...

* * *

Процесс над Другом Гитлера и его пособниками состоялся 18 ноября 1943 года, ровно через месяц после поимки Шмидта, оказавшегося вовсе и не Шмидтом, а Вольфгангом Кохом 1906 года рождения, уроженцем города Сучава Румынского королевства. Шел суд в помещении клуба совхоза имени Лазаря Моисеевича Кагановича под председательством начальника областного управления НКВД генерал-майора Штокмана Михаила Исаковича и двух заседателей: начальника Кувандыкского управления майора НКВД Артура Кареновича Саакянца и специального уполномоченного аппарата наркомата внутренних дел полковника Шувалова Андрея Максимовича. Все три офицера щеголяли новой формой, похожей на дореволюционную военную, золотыми погонами с голубыми просветами, только что введенных вместе прежних кубиков, ромбов и прочей геометрии на петлицах. У каждого из судей на груди рядом с орденскими планками сияли значки "Почетный чекист". В качестве адвоката присутствовал Леонид Максимович Левин - безгубый старичок-коротышка в основательно испачканном вертикально-полосатом серо-белом костюме, при маленьких круглых очках, с помятым галстуком на цыплячьей шее и с толстым портфелем под мышкой. От имени обвинения выступал прокурор области - громадного роста толстяк Михаил Иосифович Сванидзе, одетый тоже в новую форму, тоже с золотыми погонами и звездами полковника, но совсем без правительственных наград.

Рядом с Дедушкой Голодным, побритым, причесанным, одетым на этот раз в добротный двубортный костюм, сразу омолодивший его лет на двадцать, на скамье подсудимых, сооруженной специально для этого мероприятия плотниками совхоза имени Кагановича, сидели: поникшая и поседевшая от горя Эльза Яковлевна Кох 1912 года рождения и в старой гимнастерке без погон и без ремня бывший уполномоченный НКВД по Сакмарогородскому району Головня Иван Петрович, 1918 года рождения. Зал был полон. Люди стояли и в коридоре за распахнутыми дверьми, и на улице вокруг клуба. Слушали, а после передавали задним шепотом увиденное и услышанное.

Первым давал показания Друг Гитлера.

- Я, Вольфганг Кох, младший лейтенант германской военной разведки Абвер. Был заброшен на территорию Немецкой автономной республики в середине августа 1941 года с целью организации национально-освободительного движения российских немцев против советской власти, - сообщил он, держа голову вверх, смотря на присутствующих в набитом до отказа зале клуба дерзко, с вызовом. - Мне было поручено командованием вермахта сформировать верные фюреру военные подразделения, которые могли бы в решающий момент ударить в тыл советским войскам...

Зал возмущенно ахнул, но председатель суда генерал-майор НКВД Штокман позвонил в бронзовый звоночек, взятый из кабинета сидящего в первом ряду директора совхоза имени Кагановича, потребовал тишины, пригрозив при этом публике, что в противном случае выведет всех из зала - и крестьяне, пряча глаза, замолчали. Друг Гитлера продолжил:

- Я должен был организовать на территории Немецкой автономии места для сброса вооружения и формы для моих будущих соратников, подготовить площадки для приема германского десанта. После чего мои обязанности должны были считаться законченными, и я должен был перейти в подчинение офицера, руководящего операцией.

Генерал Штокман в ожидании вопля народного возмущения поднял руку с колокольчиком, но звонить в него надобности не случилось. Зал слушал Друга Гитлера, затаив дыхание. Все присутствующие понимали, что Шмидт лжет, что так спокойно и так отрепетировано может говорить только человек, которого подготовили органы к публичному выступлению. Так говорили до войны руководители партии большевиков Зиновьев, Рыков, Каменев и другие, сидевшие на скамьях подсудимых в Москве, обливающие себя грязью, признававшиеся в службе иностранным разведкам. Все услышанное в этом зале суда было людям до боли знакомо, вызывало недоверие к словам Дедушки Голодного, обвиняющего теперь весь советско-немецкий народ в измене Родины, но одновременно и будоражило сомнение к своим собственным чувствам. Ибо стоящий за перегородкой скамьи подсудимых Дедушка Голодный действительно убил собственными руками инвалида и действительно размозжил голову собственному трехмесячному ребенку, поступив точно так же, как поступали фашисты в кино и в историях, описанных в газетах, рассказываемых по радио.

Потому-то внимание присутствующих на процессе крестьян, которым официально было приказано в этот день не выходить на работу, а идти в кагановический клуб, было приковано к Другу Гитлера, которого два года почитали они Дедушкой Голодным, подкармливали, заботились в меру своих сил, как о несчастном и блаженном, а он оказался и детоубийцей, и шпионом.

- Совершить злодеяния против советского народа было порученные мне германским командованием, - продолжил лже-Шмидт. - Но я не успел совершить свои зловещие преступления. На второй день после моего прибытия в село Фридрихсхайм вышло Постановление Советского правительстве о ликвидации Немецкой автономной области и произошло выселении русских немцев с Волги в Сибирь, на Урал и в Казахстан. Так я оказался вместе с поволжскими немцами в одном эшелоне, а потом и одном селе, не совершив преступлений, не сделав вреда советской власти и всему советскому народе...

О притворстве своем и том, как жил под личиной Дедушки Голодного два года в Сакмарском городке, убийца Ивана Степановича Кривули распространяться не стал, перешел сразу к событиям октября 1943 года:

- Решил я уехать с полюбившейся мне красавицей Эльзой из места нашей ссылки, - заявил он. - Чтобы жить семьей подальше от этих мест, числиться ей и ребенку моему не немцами, а русскими, людьми свободными, строить новую жизнь свободного советского человека.

- То есть вы оба решили сбежать, - сказал Саакянц, сидящий от Штокмана по правую руку.

Звание майора Саакянц получил как раз накануне суда, потому даже стеснялся его, равно как и неловко себя чувствовал в новом кителе и погонах, точными копиями тех, что срывал он в 1917 году с офицеров бывшей царской армии. Присутствовать на процессе велел ему командировочный из НКВД Морозов, хотя у самого начальника Кувандыского управления желания судить Головню не было. Пришлось приказу подчинится, и вот теперь он даже не смотрел в сторону подсудимых, чтобы не дай Бог встретиться глазами с недавним своим любимцем. Младшелейтенантские погоны, приготовленные для сакмарогородского уполномоченного, так и лежали в сейфе Саакянца, не имеющего сил вынуть их оттуда, а вот теперь обязанного выглядеть невозмутимым и справедливым, зная при этом, что продает... друга все-таки. Ибо никого ближе Ивана Петровича, как понял майор именно сейчас, у него не было в этих краях. Семья в Армении, друзья погибли или на фронте. Один только глупыш Головня...

- Да, гражданин заседатель, - согласился Друг Гитлера, - мы с Эльзой решили сбежать. Мы понимали, что нарушаем закон о ссылке, - и тут же повысил голос, сказал с патетикой в голосе. - Но мы любили друг друга! Мы хотели быть счастливыми.

По залу прокатился негромкий шумок, который генерал тут же прервал звоном колокольчика.

Друг Гитлера продолжил свой рассказ, сообщив, что будто бы выкрал он из сейфа кагановического сельсовета справку на имя Ивановой Наташи Ивановны. Для этого он выставил стекло в кабинете секретаря сельсовета и залез туда под покровом ночи.

Директор совхоза Илья Семенович Гарифулин, встав со своего места, подтвердил, что действительно факт взлома сейфа в Копелевском сельсовете имел место. Он был обнаружен 6 сентября 1943 года, о чем им лично - Ильей Семеновичем - было подано заявление уполномоченному НКВД Головне И. П. О результатах расследования директору совхоза ничего неизвестно, секретарь сельсовета за проявленную халатность снята с должности и отправлена для исполнения трудовой повинности на озеро Кара-Коль, расположенное в ста тридцати трех километрах от настоящего места. Если суду будет угодно, Илья Семенович может вызвать гражданку Гарифулину для дачи ею показаний. При этом директор совхоза смотрел в глаза председателю суда, а на бывшего уполномоченного НКВД показывал пальцем, даже не глядя на Ивана Петровича.

Судьям тянуть время для опроса еще одной свидетельницы было неугодно. Суд велел Другу Гитлера продолжить рассказ.

Лже-Шмидт, он же Вольфганг Кох, признался, что руководство Абвера снабдило его советскими документами сразу на несколько русских фамилий с его фотографиями. Один из таких паспортов Кох сумел сохранить - на имя Иванова Ивана Ивановича. Потому и Эльзе решил выправить справку на ту же фамилию. Ибо почитал Эльзу своей законной женой. Да и вообще решил германский шпион жить по-новому, стать настоящим советским гражданином...

- Подсудимый! - прервал его председатель суда и постучал карандашом по стоящему перед ним графину с водой. - Не позорь высокого звания гражданина Советского Союза! Ты - гражданин фашистской Германии, шпион иностранного государства, с которым советская страна находится в состоянии войны. Нам такие сограждане, как ты, не нужны.

Зал прогудел согласно. В переполненном помещении было уж давно жарко, люди поснимали тулупы и полушубки, положили их на колени да на пол, обмахивались шапками.

Попытка Друга Гитлера увести процесс в сторону от факта убийства им дяди Вани вызвало неудовольствие у публики. Все хотели знать: как произошло преступление?

Друг Гитлера косо глянул в сторону Штокмана, но сказал голосом покорным, приниженным:

- Извините, гражданин генерал. Я хотел, чтобы показания мои прозвучали честно. Мы с Эльзой решили стать русскими - и все. Договорились тихонько уйти из села в ночь с семнадцатого на восемнадцатого октября. Пока хватятся нас, рассчитал я, пройдет два-три дня, не меньше. За это время мы уже пройдем и проедем сквозь весь юг Оренбургской области и окажемся в Казахстане. В городе Эмба я надеялся устроиться либо на нефтедобычу, либо на железнодорожную станцию. А Эльза с нашей дочерью жили бы рядом со мной. Комнаты в бараках, знаю я, и на дороге, и на нефти дают семейным рабочим сразу...

Друг Гитлера не стал рассказывать крестьянскому быдлу, каковым он почитал сакмарцев и кагановических крестьян, о том, о чем пришлось ему сообщить в НКВД: деньги у него были, большие деньги. Шестьдесят тысяч советских довоенных рублей он закопал недалеко от места приземления, сто сотенных ассигнаций зашил в подклад пальто, в котором проходил, не снимая, все эти два года. Эти семьдесят тысяч выделило ему немецкое командование перед десантированием на советскую территорию. Друг Гитлера тратил деньги осторожно, на территории только заветоильичевского участка, который изредка посещал, одевшись в приличную одежду и с паспортом все того же Иванова, будто бы прибывшего в район по государственному делу. С тамошним уполномоченным Поваровым ему за два года так и не довелось встретиться. А остальным заветоильичевским до очередного командировочного было мало дела.

Потому оставшихся восьми с половиной тысяч рублей, зашитых в подклад, должно было хватить ему с Эльзой в Эмбе года на два. Война, надеялся он, к тому времени окончится, можно будет в мирное время съездить на Волгу за оставшимися деньгами, а уж с таким богатством можно потом податься и в Москву. Без Эльзы, конечно. И без дочери.

Но сообщать о своих планах этому быдлу, пялящемуся на него из зала? Вольфганг Кох был не дурак. От таких сумм у полунищих колхозников и рабочих совхоза, как говорится, крыша бы поехала. А Другу Гитлера хотелось выглядеть в глазах тех, кто его подкармливал два года, достойно. Потому Дедушка Голодный тут же перешел к рассказу о совершенном им преступлении.

Пришел Дедушка Голодный в дом Эльзы Кох днем, а не, как договаривались, вечером. Потому, что захотелось ему проверить: правильно ли соумышленница его собралась в дорогу, нужные ли вещи взяла или всякими бабскими побрякушками набила баул, а ему его потом тащить, чтобы по дороге бросить. Но в доме Теодора Коха не оказалось ни Эльзы, ни Лины. Друг Гитлера понял, что возлюбленная его вновь отправилась к безногому Кривуле поесть в последний раз дармового красного супа. Надо было бы Дедушке Голодному подождать возлюбленную свою - и ничего бы не случилось, план бы побега его сработал. Но нервы Друг Гитлера были в тот момент чересчур напряжены, подумалось ему вдруг, что Эльза может передумать, отказаться от побега, застрянет надолго в доме Кривули будто бы ненароком, а то и вовсе не вернется домой.

И Друг Гитлера отправился к Ивану Степановичу.

Тихо поднялся на крыльцо, толкнул дверь - та бесшумно отворилась. Прошел в сени. Слева была холодная комната для летнего проживания, прямо - проход к корове и курам, справа - дверь в зимние, теплые комнаты. Встал у правой двери, прислушался. В доме шла беседа. Говорили громко, но не кричали, а доказывали. Точнее, на повышенных тонах высказывалась Эльза, а Иван Степанович лишь изредка и без нажима в голосе возражал ей.

- Зачем Линке хорошо учиться? - спрашивала Эльза. - Чтобы хвосты коровам крутить? Мы - немцы! Понимаешь, немцы! Нам в этой стране не жить. Победит Гитлер или Сталин, все равно не жить. Эта страна против нас. Потому что мы - немцы!

* * *

Друг Гитлера тотчас признал в сказанном Эльзой свои слова. Только он говорил ей подобное не для того, чтобы глупая женщина передавала русскому мужику донесенные до куриных ее мозгов умные мысли. Эльза должна была эти слова и эти мысли доносить до сознания немецких женщин и мужчин. Чтобы те копили ненависть к стране, выславшей их с Волги в эти негостеприимные степи. В этом видел Друг Гитлера свое предназначение, свой долг перед Фатерляндом и фюрером. Раз не удалось ему создать армию из поволжских немцев, которая ударила бы в тыл советским войскам в сорок втором году, когда между берегом с Немецкой автономией и зажатыми в Сталинграде остатками Красной Армии оставалась лишь одна Волга с русскими понтонными переправами, то хотя бы здесь, в тылу Красной Армии, следовало лже-Шмидту оставаться верным присяге и фюреру. Он хорошо помнил слова, которые сказал офицерам разведки адмирал Канарис перед отправкой отряда особого назначения Абвера в глубокий советский тыл:

- Диверсионные действия в тылу красных крайне полезны для вермахта. Но еще важнее для нашей армии и Германии идеологическая обработка сознания так называемых вольга-дойче. Советские немцы - наша "пятая колонна" на территории России. Они - вовсе не истинные арийцы, с этим надо согласиться, они - выродки германской нации. Их предки покинули Германию в тяжелое для нашей Отчизны время, они сами и их потомки в любой момент предадут и Россию, и Германию. Измена - у них в крови. Мы должны опасаться их, но использовать. Но этого им не следует знать. Главное, чтобы вольга-дойче поверили, что Германия считает их истинными арийцами, что мы ставим их выше остального советского сброда. Агитация, агитация и агитация - вот основная ваша задача. Отбор на территории Немецкой республики самых верных и самых проверенных немецких мужчин из числа лишь в совершенстве знающих немецкий язык волонтеров производить только после хорошей и планомерной обработки сознания всего населения Немецкой автономии и признания большинством советских немцев своей национальной исключительности. Чем больше вольга-дойче вы озлобите против советской власти, тем больше принесете пользы идее национал-социализма и лично Адольфу Гитлеру!

Вольфганг Кох помнил, как при этих словах адмирала ноги его сами вытянулись, заставив тело вскочить, а правую руку выкинулась вперед и вверх. Из груди его сам по себе вырвался звук восторга и вопль, слившийся с криком присутствующих на встрече с адмиралом истинных арийцев:

- Хайль Гитлер! Хайль! Хайль!

В тот момент Друг Гитлера, бывший гражданин СССР, а до того - подданный румынского короля, проучившийся в Одессе четыре года в институте бесплатно, как жертва румынского фашизма, мечтавший даже стать сотрудником Коминтерна, ощутил дотоле незнакомый ему прилив особых сил, живущих в нем, гордость за оказанное ему адмиралом доверие, уверенность в победе германского оружия над советской Россией, которую фюрер назвал колосом на глиняных ногах, в свою удачу, благодаря которой он - сын простого немецкого бондаря из Сучава - получит во владение прекрасные черноземные земли Украины или Южной России, множество рабов-славян, которыми семья румынских Кохов будет повелевать хорошо, потому что Вольфганг прекрасно знает не только русский язык, но и понимает темную русскую душу. Адмирал Канарис выбрал правильного кандидата для выполнения столь важной миссии, как создание зондер-команд СС в тылу Красной Армии именно его - так называемого бессарабского немца, а не это поволжское быдло, служившее в Гражданскую войну и красным, и белым, и зеленым, и вообще знаменам всех цветов радуги.

Какому знамени служить и какой идее, советским немцам было совершенно безразлично - в этом Друг Гитлера был абсолютно уверен. Прячась под личиной Дедушки Голодного, он слышал и видел то, что было недоступно ушам и глазам не только дурака-уполномоченного НКВД, на глазах которого ловкие немцы ежедневно таскали дошитые чуть ли не до земли полные карманы советской пшеницей по своим сусекам, но и знал то, что было сокровенной тайной ссыльных с Повольжья: немцы презирали сакмарогородцев, почитали их намешанным различными кровями диким народом, себя же почитали по-настоящему избранными, потомками дружинников великого Зигфрида. Не зная подчас ни языка русского, ни русской грамоты, они прекрасно владели старонемецкой грамотой, писали нелепым даже для настоящих германцев готическим шрифтом, презирали советскую власть, объявившую их равными с русским быдлом, и одновременно гордились тем, что первым маршалом Советского Союза был Блюхер, немец по крови. Они гордились даже немецкой фамилией Герцена, ибо не ведали, что это был псевдоним русского писателя-революционера. Они были готовым материалом для внедрения в их доморощенное сознание идей национал-социализма. В этом Друг Гитлера был уверен. Ибо сам был таков...

Румынский немец Вольфганг Кох, перешедший румыно-советскую границу в 1937 году, был раздражен тем, что СССР в тридцать девятом присоединила к себе Бессарабию и Буковину, сделав миллионы бывших его земляков равноправными с ним. Да и комсомольская карьера Коха не задалась - иностранцев в руководители советских молодежных организаций не выдвигали. В Коминтерн же брали только тех, кто пострадал от фашистской диктатуры, а Кох не побывал ни в застенках сигуранцы, ни на первомайских демонстрациях не то, что в Бухаресте, но даже в Яссах или в Галаце.

22 июня 1941 года стал для Вольфганга Коха решающим днем. Просчитавшийся с перспективами на политическую карьеру в СССР эмигрант из Румынии ушел добровольцем в Красную Армию сразу в этот же день. Чтобы в первом же бою 27 июня 1941 года сдаться доблестным германским войскам в плен, сходу удивив румынского офицера, командовавшего колонной советских военнопленных, совершенным знанием немецкого языка и категорическим требованием будущего Дедушки Голодного немедленно отправить его в распоряжение руководства военной разведки.

Коху повезло - в штабе румынских войск он попал не к тупому солдафону, какими полна любая армия, а к личному представителю адмирала Канариса подполковнику Дитрихсу с прекрасным старонемецким именем Вильгельм. После часового разговора с подполковником румынского немца Вольфганга Коха переправили на самолете в Берлин. А еще спустя пару месяцев истинный ариец Вольфганг Кох уже в звании лейтенанта Абвера был сброшен в составе спецгруппы диверсантов на территорию Немецкой А. О.

- Выходить на связь, - говорил им инструктор перед выброской, - следует не чаще, чем раз в две недели. Рацией пользоваться лишь для передачи сообщений. В начале операции от вас требуется только информация о состоянии настроения населения Немецкой автономии, оценка благонадежности к великой Германии населения тех районов автономии, которые могут дать фюреру солдат, а также и мест, где местное население слишком заражено большевизмом. Как только будете готовы собрать отряд верных фюреру вольга-дойч хотя бы в сто человек, сообщите об этом на специальной частоте. Вам назначат время и место сброса оружия, провианта и формы солдат вермахта, сообщат о времени приема вами настоящего десанта. Это может случиться не скоро, потому что вольга-дойче нужны нам в то время, когда войска фюрера подойдут к Волге. А пока что от вас требуется агитация и сбор информации. В случае получения сведений стратегического характера разрешено выходить в эфир на запасной, постоянной волне. Но только если сведения эти будут действительно стратегического значения.

На поляне с тремя горящими кострами, куда сбросили с фоке-вульфа пятерых немецких диверсантов-пропагандистов, их ждали пять мужчин вольга-дойч, имевших, по-видимому, давние контакты с германской разведкой, еще, быть может, со времен империалистической войны и интервенции австро-венгерскими и германскими войсками Украины. Во всяком случае, тот вольга-дойч, под крышей дома которого провел всего одну ночь новоявленный лейтенант Вольфганг Кох, успел рассказать агенту Абвера, что в Гражданскую войну служил он в армиях Пилсудского и Скоропадского, воевал против красных и Махно. Не ушел вольга-дойч в 1919 голу в Германию только потому, что оказался раненым в одном из боев немецкого полка с дивизией Пархоменко, попал в плен к красным. Попал вольга-дойч в лазарет, из которого выписался в начале 1920-го лишь, переболев там еще и тифом, вернулся на Волгу, в родное село менонитов. И с тех пор ждал возвращения германской армии в Россию.

- Двадцать два года! - восклицал вольга-дойч по-немецки. - Цвай унд цванциг йар вартен! Двадцать два года ждать! Еден Таг! Еден Штунде! Каждый день! Каждый час!

А на следующее утро после выброски Коха и четырех его коллег на левый берег Волги прибыли в менонитское село грузовики с солдатами НКВД и с приказом всем советским немцам собрать вещи и через два часа собраться в колонну, готовую идти пешком в сторону Саратова. Двух из десантированных с Вольфгангом агентов Абвера, вздумавших заняться пропагандой в показавшееся им столь удобным время, сдали сами вольга-дойче молоденькому лейтенанту, командовавшему отрядом НКВД. Их тут же, как провокаторов, расстреляли. Два агента решили незаметно покинуть село, но солдаты их заметили, приказали вернуться, глупцы стали отстреливаться - их забросали гранатами. Таким образом, из всего немецкого десанта, сброшенного на территорию Немецкой поволжской автономной области 19 августа 1941 года, уже 20 августа 1941 года остался один Вольфганг Кох.

Детей, стариков и инвалидов повезли в Саратов на подводах. Не подчинившихся приказу немцев, объявил молоденький, звонкоголосый и нервный лейтенант, он вправе по законам военного времени расстреливать. Женщины заголосили, скот замычал, кто-то закричал истошно, пронзительно, как по покойнику в доме. Шум поднялся над селом, пыль. Заклацали затворы винтовок, грянул залп поверх голов - и толпа мигом успокоилась, выстроилась в длинную извилистую колонну, поплелась по пыльной, лишь местами асфальтированной дороге, тянущейся вдоль Волги к Саратову.

Таким образом, Кох, назвавшийся на перекличке Шмидтом, не успел не только заняться диверсионно-пропагандистской деятельностью на земле заклятых врагов фюрера, но и даже организовать сопротивление советским войскам силами немецкого поволжского крестьянства. Все вольга-дойче оказались слишком ошарашены приказом еще вчера столь любимого ими товарища Сталина, головы их оказались забитыми лишь мыслями о том, как бы взять им самое нужное и ценное в дорогу, не забыть важных документов. Глаза их были наполнены не гневом к Сталину и советской власти, как ожидал Друг Гитлера, а тоской при виде бросаемого на произвол судьбы имущества, наживаемого годами непосильных трудов их самих и их предков, сохраненного в годы Гражданской войны и коллективизации от обысков и реквизиций, а теперь практически отдаваемого в руки всякого рода русских грабителей, которые обязательно налетят на эти земли, как шакалы на падаль, разворуют, растащат, не столько приобретут, сколько испортят, испоганят даром полученное так, что когда доведется вольга-дойчам вернуться на родные земли, ничего своего у них тут не останется, все надо будет возрождать и восстанавливать заново. Растерянные, взбаламученные сообщением лейтенанта НКВД вольга-дойчи, видел Вольфганг Кох, думали только об этом, а не о совместном отпоре советским войскам и помощи вермахту.

Даже бывший скоропадовец и многолетний агент германской разведки, приютивший офицера Абвера на одну ночь, думал именно так, не слушал Коха, предлагавшего ему спрятаться вместе где-нибудь, переждать, пока солдаты угонят вольга-дойче по дороге на Саратов, чтобы потом организовать партизанский отряд и бороться с Советами. Скоропадовец собирал вещи, грузил баулы на телегу, в которую усадил невестку с внуками, шептал молитвы по-немецки, прося у Бога милости, Вольфганга Коха не слышал и не замечал.

Предателя этого Кох убил по дороге в Саратов. Задушил гада, когда тот отошел в придорожные кусты, чтобы справить нужду. Лейтенанту НКВД, обнаружившему труп, будущий Дедушка Голодный объяснил, что вот он - коммунист Шмидт - хотел остановить попытку побега ссыльного немца, но не рассчитал сил. Лейтенант лишь покачал головой, но старшим над группой ссыльных, как надеялся Вольфганг Кох, его не назначил. Поэтому в толчее многотысячной массы немцев, образовавшейся на платформах и в пакгаузах товарной станции Саратова, Друг Гитлера решил окончательно сокрыться среди вольга-дойче, к которым испытывал инстинктивное презрение, остаться до поры, до времени Шмидтом, в толпе затеряться.

Судьба словно ворожила Вольфгангу Коху: во время прыжка с немецкого самолета на территорию противника он от страха поседел, за время пути до Саратова сменял на съестное хорошую одежду с себя, оставшись лишь в замызганном пальто, в подкладе которого были защиты десять тысяч рублей, оброс так, что дети стали звать его по-немецки "Ора", то есть "Дедушка" - из-за седых косм, наверное, и клочковатой седины. Потому стал Фольфганг Кох откликаться на Шмидта и жаться к старикам, не знающим русского языка, резонно рассудив, что если советская контрразведка станет разыскивать пятого из группы немецко-фашистских десантников, сброшенных на территорию Немецкой автономии, то не среди дряхлой части покидающего родные места народа. Прибился Вольфганг Кох сначала к группе высланных из села Мюллеровка, потом перешел к грюнвальдским немцам, к Гроттам, пока не оказался под опекой фридрисхаймовского старейшины сначала в качестве немого, ибо боялся, что бессарабско-немецкий акцент выдаст его, а потом уже в качестве блаженного дурака. Расчет Вольфганга Коха был на то, что немому сердобольные люди могут и дать поесть, а могут и не дать. Еще и заставят делать какую-нибудь работу. А с дурака, как говорят русские, взятки гладки.

В таком вот дурацком виде и добрался Лже-Шмидт в пульмановском товарном вагоне вместе с мюллеровцами до Оренбурга, переименованного большевиками в Чкалов, потом с грюнвальдцами до Орска, оттуда - в переполненном пассажирском вагоне с фридрихсхаймовскими до Кувандыка, и, наконец, с ними же до Сакмарского городка на телеге, чтобы отправиться с Авдотьей пешком до хутора Кашкинского. Там, в тридцати двух километрах от центральной усадьбы колхоза, и прожил Друг Гитлера без особых забот под крылом вдовы Кашкиной, оказавшейся и впрямь поддатливой, согласной жить не только под одной крышей, но и в одной постели с мужиком, лишь притворяющимся дураком, кормящей Дедушку Голодного отменно, ничего не имеющей против его регулярных отлучек за подаяниями по сакмарогородскому и заветоильичевскому участкам.

Вне хутора Друг Гитлера вел ту самую диверсионно-пропагандистскую агитацию, которую приказал ему вести среди русских немцев шеф военной разведки Германии адмирал Канарис.

- Немцы скоро забросят десант на Урал, - говорил Дедушка Голодный одиноким бабам. - Видение мне было. Надо быть готовыми к встрече избавителей от русского рабства...

* * *

Притаившийся за дверью в доме Ивана Степановича Друг Гитлера услышал слова Кривули, ответившего на гневную тираду Эльзы о трагической судьбе поволжских немцев спокойно и даже с лаской в голосе:

- Ты, Эльза, на советскую власть не обижайся. Власть она на то и власть, чтобы людей тиранить. Власть Гитлера в Германии - тоже не в радость немцам. Власть Сталина и нам тяжела. Но мы верим в то, что детям нашим станет легче жить. А для этого они должны учиться. У Эвелинки твоей голова светлая. Не мешай ей.

Эльза возразила не сразу. И эта запинка насторожила прислушивавшегося к разговору Жльзы с инвалидом Друга Гитлера. Он знал свою возлюбленную достаточно хорошо, чтобы понять: слова русского инвалида задели важные струны души женщины. Дочь старшая ее, хоть и рожденная от нелюбимого ею человека, от насильника, воспользовавшегося непривыкшей еще тогда к человеческой подлости девочкой, была Эльзе все-таки плотью от плоти, выращенной на собственных руках, надеждой и опорой в будущем. Сколь ни крепко сидела в голове Эльзы усвоенная от лже-Шмидта мысль о том, что у вольга-дойчев нет будущего на русской земле, если не поможет им Гитлер, а все-таки здравый смысл не покинул бабу.

Но она, выждав, все-таки ответила инвалиду по-другогитлеровски. Но сказала чересчур открыто, как не следует отвечать умной немке русскому дураку. Слишком уж откровенно, человечно высказалась Эльза:

- Ты, дядя Ваня, не знаешь, каково это - оказаться без Родины. Я вот по ночам, бывало, проснусь - и смотрю в потолок. А там - Волга! Широкая! И пароходы... Плывут медленно, величаво... Гудят при встрече. У каждого парохода свой голос. И воды много, много! Больше, чем во всей вашей степи. И берега Волги не выгорают летом, как у вас, трава до самого снега остается зеленой, бархатной. Козы у нас молока дают больше, чем ваши коровы. А коровы в нашем селе давали молока столько, сколько по вашей Сакмаре воды не течет...

Сам задушевный голос Эльзы, сменивший ее раздраженный полукрик, показался Дедушке Голодному опасным. Еще немного - и растрогается глупая баба, проболтается Кривуле про готовый уж побег - и тогда конец. Конец и Другу Гитлера, и Вольфгангу Коху, и деньгам, которые остались в схороне, устроенном парашютистами в трех километрах от берега Волги, и рации, которая позволит агенту Абвера связаться с самим адмиралом Канарисом, и докладу его о готовности продолжить борьбу с большевикам, о своей верности фюреру.

- А рыба какая у нас! - продолжила Эльза, словно стараясь еще более разозлить Дедушку Голодного. - Разве вы тут видели настоящую рыбу? У меня отец привозил осетров больше вот этого стола. Мы черную икру ведрами засаливали, целый год ели. А мясо у осетра знаете какое? Мы его на палочки, как шашлык, нанизывали - и пекли над угольями. Жир стекал, приходилось водой поливать жар - а то жир, бывало, как полыхнет! Аж до неба!.. - и тут, словно в подтверждение мысли Дедушки Голодного о том, что все бабы - дуры, Эльза сказала то, что, даже хорошо поев и расслабившись от воспоминаний, говорить нельзя вольга-дойче. - Хорошо бы туда вернуться. А приходится ехать на какую-то Эмбу.

- Какую Эмбу? - удивился Иван Степанович. - Которая в Казахстане, что ль?

Наступила пауза. Друг Гитлера даже сквозь дверь увидел оторопь на лице разом понявшей, что проболталась, Эльзы.

- Мама, ты мне не говорила, - подала голос и находившаяся, оказывается, в доме Кривули Лина, о необходимости хорошей учебы которой как раз и шел подслушанный Другом Гитлера разговор инвалида с Эльзой. И тотчас прозвучал радостный вопрос девочки - Когда мы поедем? Нас что, уже отпустили? Совсем? Вот здорово!

За дверью послышалось шевеление, шум, натужное верещание разбуженной испуганным вскриком Лины малютки и голос Эльзы, напряженный, торопливый:

- Ладно. Пойду я. Перепеленать Аню пора.

- Постой, - сказал Иван Степанович твердо. - Ты что-то темнишь. Сбежать собралась? С кем? Одна бы ты на такое не решилась. Кто он?

- Ладно, дядя Ваня, глупость сказала. Помечтала только. Пустите. Потом поговорим.

- Нет. Скажи сейчас. Мужика нового нашла? Федя знает?

- Да пусти ты, говорю! - взвизгнула Эльза. - Тебе какое дело? Сейчас закричу - будешь знать. Пусти, сказал!.. - и в дверь изнутри дома что-то с силой ударило.

- Мама! - закричала Лина. - Ты что, мама? Зачем?

Ударом ноги Друг Гитлера распахнул дверь. Увидел сброшенного с тележки и спешащего вновь взобраться на нее безногого инвалида, справа - Эльзу с детским свертком на руках. Краем глаза отметил прижавшуюся спиной к подоконнику и смотрящую на ворвавшегося в дом Дедушку Голодного со страхом в глазах Лину.

"Сейчас бы пистолет - и достаточно", - подумал Друг Гитлера.

- А, это ты, сука! - вскричал Иван Степанович, узнав Дедушку Голодного. - Погань фашистская! Прятал личину, гад! Вот, кто Друг Гитлера! Ну, теперь ты у меня... - и уперся ладонями в пол, чтобы вместе с коляской прокатиться к двери и, ударив под ноги Друга Гитлера, повалить его, а уж там и справится с ним своими мощными, мускулистыми руками.

Ни договорить угрозы, ни совершить броска Иван Степанович не успел. Друг Гитлера быстро нагнулся, схватил стоящий зачем-то у дверей табурета за ножку, резко вознес его к потолку, а затем с силой обрушил на голову инвалида.

Крик ужаса вырвался из груди Эльзы, Анечка заплакала. Прижавшаяся к окну спиной Эвелина застыла, не расслышав короткого, отрывистого приказа Дедушки Голодного:

- А ну, бегом! Бегом все отсюда!

Друг Гитлера как-то машинально, совсем без особой мысли, сорвал ключи, висемвшие над умывальником у двери, сунул их карман, другую протянул к закряхтевшей Анечке.

- Дай сюда, - велел он. - И бегом!

Оторопевшая от произошедшего на ее глазах убийства Эльза, не сопротивляясь, отдала сверток с младенцем Другу Гитлеру и покорно пошла за ним.

Со двора они направились не на улицу, а на зады, в огород, там проскользнули сквозь приоткрытую в эту пору года заднюю калитку и, не спеша, чтобы не обращать на себя внимания изредка поглядывающих кв задние окна домов сакмарогородцев, двинулись в сторону кленовой рощицы, где и просидели до наступивших часа два спустя сумерек. Про Эвелину оба они в тот момент словно забыли. Сидели молча, не разговаривали, пожевывая ягоды прибитой морозами рябины, обильно растущей здесь, заедая горькую ягоду хлебом, добытым из торбочки Дедушки Голодного. Изредка всхлипывала Анечка, тогда Эльза доставала грудь из-за перевязанного крест-накрест платка, кормила ребенка. Менять пеленки девочке было негде и не на что.

Убийца поискал по карманам - и обнаружил ключи. Рассмотрел - узнал: от церкви Николы Мирликийского. Усмехнулся и швырнул за спину - в роще их никто искать не будет.

- Пути назад нет, - сказал он, когда силуэты домов Сакмарского городка стали расплываться в сизоватых сумерках. - Ты - соучастница убийства.

Эльза кивнула, но не заплакала, как ожидал Вольфганг Кох, не стала причитать о покинутой старшей дочери, о смерти своего благодетеля, а ответила просто:

- Значит, судьба такая.

И они отправились в колхоз "Заветы Ильича", где их, как думал лже-Шмидт, искать никто не догадается...

* * *

Так все произошло в доме Кривули на самом деле. Но поведать истину о том, как убили инвалида и почему, могли только три человека...

Первым свидетелем могла быть так и не пришедшая в себя, отправленная на лечение в областную психиатрическую больницу Эвелина Теодоровна Кох 1934 года рождения, ученица третьего класса. Фельдшер-чеченец, вылечивший за двадцать с лишним лет жизни своей в Сакмарском городке сотни людей, так и не смог справиться с нервной болезнью, случившейся у девятилетней девочки, оказавшейся свидетельницей убийства безногого Кривули[7].

Вторым свидетелем могла быть потерявшая от рук Друга Гитлера ребенка и потому не имевшая права давать показания в деле убийства Кривули И.С., обвиняемая лишь в попытке побега ссыльнопоселенка Эльза Кох 1912 года рождения. Это была уже не веселая, полная сил и озорства красавица в расцвете сил, а иссушенная горем, почерневшая, старуха с обвисшими плечами и потухшим взором.

Третьим свидетелем убийства был сам Друг Гитлера, не скрывавший факта совершения убийства, а также того, что в течение двух лет он дурил головы сакмарогородцам, притворяясь сумасшедшим Дедушкой Голодным, будучи на самом деле человеком не только в здравом рассудке, но и грамотным, имевшим диплом инженера-кораблестроителя. Ему рассказывать на суде правду резона не было.

- Я не хотел работать в колхозе не по специальности, - нагло заявил лже-Шмидт на суде. - Я, Вольфганг Кох, лейтенант германской военной разведки, до войны служил инженером на верфях Гамбурга.

Так лгал Друг Гитлера, чтобы скрыть свое советское гражданство и измену присяге, за которую по законам военного времени полагалась ему высшая мера наказания в виде расстрела. Признавался Друг Гитлера в убийствах инвалида и ребенка, чтобы суд увидел в нем не советского уголовного преступника, а немецкого военнопленного, которого, в согласии с международными законами, следует наказывать за совершенные убийства более гуманно, чем гражданских лиц собственной страны. Друг Гитлера признался, что должен, согласно приказу адмирала Канариса, стать диверсантом на территории СССР, но тут же обращал внимание суда на то, что не сделал этого. Но не потому что не успел и не получил от вермахта ни задания, ни взрывчатки, ни оружия, а:

- Потому что гений товарища Сталина, - торжественно заявил лже-Шмидт, обращаясь не в зал, а к судьям, - предвосхитил решение Абвера и пресек всякую попытку создания в тылу доблестной Красной Армии вражеского воинского соединения. Высылкой поволжских немцев на Урал великий Сталин спас от захвата фельдмаршалом Паулюсом славного города Сталинграда и обеспечил тыл Красной Армии добросовестно работающими людьми.

Это был ловкий ход. От слов таких часть морщин на лице грозного председателя суда генерал-майора Штокмана разгладилась, московский гость полковник Шувалов улыбнулся подсудимому, лишь майор Саакянц нахмурился, уловив в словах Друга Гитлера издевку и попытку вести профашистскую пропаганду в среде поволжских немцев даже на суде. Но он не знал полной правды о задании адмирала Канариса Вольфгангу Коху, потому промолчал.

И еще Друг Гитлера не рассказал ни судьям, ни следователям о том, что в течение двух лет жизни в Сакмарском городке лейтенант Абвера Вольфганг Кох вел антисоветскую пропаганду с целью возмущения умов высланных сюда немцев.

Все это вызывало, как ни странно, доверие со стороны членов суда к словам Друга Гитлера, каким его называли во время процесса сакмарогородцы, то и дело выкрикивающие эти слова из зала, из коридора и даже с улицы гневные слова:

- Расстрелять шпиона!.. Смерть предателю!.. Чего жалеть эту сволочь?

* * *

Убийство Ивана Семеновича описал Вольфганг Кох по-своему: так, как было выгодно ему представить свою роль в этом деле.

По словам Друга Гитлера, он будто бы зашел в дом Кривули лишь для того, чтобы найти там женщину, которую любил, которой не очень-то доверял, как нельзя доверять вообще тем женщинам, которые изменяют мужьям, а потому ревновал.

- Я очень любил Эльзу, граждане судьи! - торжественно объявил Друг Гитлера, даже не глядя в сторону своей бывшей подруги. - Если вас хоть раз в жизни посещало это чувство, вы меня поймете. - и принялся лгать:

Толкнув дверь в дом Кривули, лже-Шмидт якобы увидел, как любимая им женщина лежит на полу, сбитая инвалидом с ног, с кричащим ребенком в руках, а пьяный дядя Ваня с расстегнутыми штанами, сидя на полу, тянет вверх дрожащие руки свои к забравшейся на подоконник Эвелине и кричит злым голосом: "Все равно будешь моей! Будешь моей, немецкая сука!"

Друг Гитлера замолчал. Затих и зал, насторожившись, перестав дышать. Люди больше не верили Дедушке Голодному, но что-то мешало им прервать рассказ Друга Гитлера. Хотелось всем знать: как соврет?

- Тут Анечка как закричит, - продолжил Друг Гитлера. - У меня сердце так и оборвалось. Не помню уж, как схватил табурет да как дам этому гаду по башке. Дочь - на руки, Эльзу - за локоть - и бегом. На ходу кричу Лине: "Беги следом!" - передохнул, наслаждаясь произведенным на оторопевший зал эффектом, как актер на сцене, продолжил. - И, как на грех, тут же забыл о девочке. Виноват, товарищи, бросил Эвелину.

Ложь о спасении Другом Гитлера девочки от рук насильника подействовали на публику по-разному. Большинство людей не поверило Дедушке Голодному, зная хотя бы про половую немочь инвалида, про великую доброту покойного и видя перед собой долгое время обманывавшего их убийцу. Но кое-у-кого из немецких баб на глазах навернулись слезы. Слишком уж сильно подействовало на них слово: любовь.

Судьи тоже знали о том, что иметь половое влечение Иван Степанович не мог, но...

Во-первых, свидетельница убийства неинтересного высоким чинам какого-то там старшины в отставке Кривули, все время допроса Друга Гитлера молчала, уставив взгляд в пол, никак не выражая несогласия своего с услышанным от Друга Гитлера, или даже согласия. Во-вторых, налицо было чистосердечное признание обвиняемого в совершении им двух убийств. Признавался Вольфганг Кох даже в том, что является гражданином воюющих с СССР государств, да еще и шпионом одного из них.

В-третьих, не Друг Гитлера был главным обвиняемым на этом процессе. Присутствующий здесь в качестве судебного заседателя специальный представитель Москвы полковник Шувалов А. М. имел конкретное предписание лично от наркома НКВД товарища Берии: перевести уголовное дело, возбужденное против сотрудника управления внутренних дел, в разряд политических, сделать процесс показательным не в качестве суда над преступником, совершившим убийство на бытовой почве, а делом о выявленном в советском тылу изменнике Родины, затесавшегося органы внутренних дел, разоблаченного органами правопорядка.

- Так того требует политическая обстановка в стране, товарищ полковник, - сказал Лаврентий Павлович, глядя на Шувалова сквозь знаменитые свои круглые очки сурово. - Считайте это поручением партии.

* * *

Бывший старший сержант и бывший уполномоченный НКВД по Сакмарогородскому участку Иван Петрович Головня был признан военным и политическим преступником еще до начала процесса. Майор Саакянц и генерал Штокман ничем не могли помочь своему любимцу. Они всем сердцем желали удачи обвиняемому, равной, пожалуй, лишь чуду. Ибо приговор, составленный еще до начала процесса, был уже подписан всеми тремя судьями. После завершения спектакля судопроизводства председателю следовало зачитать решение суда на публике, запечатать его в конверт, поставить пять штампов на тыльной стороне и передать в руки лично Шувалова А. М., который, в свою очередь, отвезет конверт в Москву и передаст Лаврентию Павловичу. Так того требовал регламент.

Мнение старшего сержанта Головни о показаниях Друга Гитлера никто из судей и прокурор не спросили. Адвокат изначально полагался лишь иностранцу Вольфгангу Коху. Потому положение мужа Фрулии, сидящей в глубине зала в черном платье и в черном платке, было, как сразу поняли это все сакмарогородцы и копелевцы, враз переставшие почитать себя кагановическими, безнадежным. Впрочем, знали сакмарогородские об этом еще до суда. Председатель заранее отправил деда с бабушкой Фрулии, мать Ивана Петровича с маленьким Ваней на дальние выпасы в кошары к зимовщикам, где пользы от них не было никакой, зато стыда на суде они не ощутят. Уважали стариков в роде Гарифулиных. Сестры Ивана Петровича хоть и пришли в Копелево, но в зал не вошли, стояли на улице, слушали пересказанное людьми, сморкались в концы пуховых шалей, старались не плакать.

Все попытки Ивана Петровича возразить то Другу Гитлера, то прокурору прерывались угрозами председателя суда вовсе лишить обвиняемого слова. Даже когда Головня крикнул:

- Ты младенца убил, сволочь!

Прокурор рявкнул:

- Заткнись, враг народа!

На все вопросы обвинителя полагалось бывшему уполномоченному НКВД отвечать лишь "да" или "нет". Вопросы прокурором формулировались так, что при любом ответе подсудимого - положительном ли, отрицательном ли - они служили лишь свидетельством подтверждения предъявленных ему обвинений.

- Видел ли подсудимый возле сгоревшей скирды второго обвиняемого по кличке Дедушка Голодный? - спрашивал, к примеру, прокурор.

- Да, - ответил Иван Петрович. - Но я должен...

- Подсудимый подтверждает, что видел преступника на месте преступления, но мер по задержанию не произвел, - обрывал Головню прокурор. - Прошу секретаря занести признание обвиняемого в протокол.

Головня был обречен. Это быстро поняли все - даже те, для кого места не хватило ни в клубе, ни в коридоре, и кто слышал лишь то, что им передавали через пять-десять уст на улицу.

Понял это и Друг Гитлера. Глядя на Ивана Петровича с насмешкой и нескрываемым презрением, Вольфганг Кох заявил во всеуслышанье:

- Прошу отметить в протоколе: свои преступления против советской власти я не смог бы совершить без активной и намеренной поддержки уполномоченного по Сакмарогородскому участку НКВД старшего сержанта Головни, присутствующего на этом процессе.

Иван Петрович рванулся к наглецу, имея явное намерение задушить Друга Гитлера, но был сбит конвоирами с ног, а потом ударом приклада винтовки оглушен. Бывшему уполномоченному связали ремнем руки за спиной и усадили на скамью подсудимых подальше от Вольфганга Коха, разделив их безучастной ко всему происходящему Эльзой Кох. В таком виде и просидел Иван Петрович до конца заседания и оглашения приговора. Он был так обескуражен несправедливостью, что чуть не пропустил мимо ушей заявление Друга Гитлера о том, что:

- Красно-белые повязки были нашиты всеми сакмарогородцами для встречи немецкого десанта в прошлом году. Это Головня предупредил своих односельчан о том, что НКВД знает об их предательстве. Уполномоченный приказал эти повязки уничтожить. И когда машина с солдатами прибыла, повязок ни у кого не оказалось.

Вольфганг Кох, говоря это с места подсудимых, выглядел победителем. Он смотрел орлом на застывших и взирающих на него с ужасом сакмарогородцев¸ понявших, что Дедушка Голодный обрекает этими словами их всех на то место, где сидит сам и где находится безвинный уполномоченный НКВД. Оторопел и прокурор. Нахмурился Саакянц. Шувалов спросил строго:

- Какие такие повязки? В деле нет никаких сведений о повязках.

Саакянц уже открыл рот для объяснений, но что он хотел сказать грозному московскому начальнику, так никто и не узнал, ибо Иван Петрович заявил со своего места громко, отчетливо, прозвучав в тишине застывших зала, коридора и улицы авторитетно и непререкаемо:

- А шпион не брешет. Это я хотел нашить повязок, - объявил Головня, вспомнив мысль, подсказанную ему Фрулией сразу после инцидента с поиском солдатами НКВД следов предательства сакмагородцев. - Красные - для стахановцев, белые - для бездельников. Только материала не нашлось. А Друг Гитлера услышал об этом - да и переиначил по-своему.

Разбираться со вновь возникшими фактами, да еще с повязками, которых никто, кроме подсудимого Вольфганга Коха, не видел, Шувалову не хотелось. Знал старый чекист по опыту, что во всяком деле, если копнуть поглубже, находятся столько оправдывающих и обеляющих обвиняемого деталей, что иного с виду злодея порой хоть в Святцы заноси. А тут сидит на скамье чекист-орденоносец, о котором все говорят только хорошее, даже непосредственный начальник отзывается самым восторженным образом. Разберешься с этими разноцветными тряпками, какими Шувалов назвал про себя повязки, и окажешься на глазах этой вот тупой толпы полным дураком, вынужден будешь оправдать Головню. А приказ Лаврентия Павловича был недвусмысленным:

- Надо наказать работника нашей системы. И раструбить об этом в газетах и по радио. Очень надо. Потому что очень много злоупотреблений в войсках внутренних дел во время войны. А наказанный по закону представитель власти - это свидетельство беспорочности самой власти. Ты понял меня, полковник?

Шувалов понял наркома правильно. Потому решил смотреть не на застывший от ужаса зал, а на Друга Гитлера.

- Шпион брешет, - согласился он и, переглянувшись с согласно кивнувшими членами суда, продолжил. - А красные повязки стахановцам... - замолчал, подумал, и разродился мыслью для всех неожиданной, - это - самоуправство уполномоченного. Эдак каждый захочет стахановцем выглядеть. А звание высокое надо заслужить, - перевел взгляд на прокурора. - Продолжайте.

Зал с облегчением выдохнул - и до сцены с судьями донесся теплый ветер.

Уже совершенно безучастный ко всему происходящему и к собственной судьбе, глядя лишь на не отрывающую от него тоскливо-безнадежного взгляда Фрулию, сидящий связанным Иван Петрович на остальные вопросы прокурора отвечал лишь "да" и "нет". В глазах жены он не прочитал укора - и это укрепляло его дух.

Он даже стал вслушиваться в выступление председателя Сакмарогородского сельсовета Мустафы Ибрагимовича Гарифулина. Старик сообщил суду, что не раз обращал внимание уполномоченного НКВД на подозрительное поведение Дедушки Голодного, но старший сержант Головня никак не реагировал на замечания представителя советской власти.

- Я думаю, товарищи судьи, случилось у товарища Головни...

- У гражданина Головни, - поправил генерал.

- ... у гражданина Головни, - тотчас согласился Мустафа Ибрагимович, - случилось, как говорил наш вождь товарищ Сталин, головокружение от успехов. Тов... гражданин Головня переоценил свои силы, не послушал советов старших товарищей - и прозевал преступника в нашем селе, прозевал Друга Гитлера.

После этих слов, грозящих прервать размеренный ход процесса, ибо вывали они недовольный шум из коридора и со стороны улицы, Саакянц посоветовал Мустафе Ибрагимовичу не высказывать собственных суждений, а лишь отвечать на вопросы суда кратко и четко: "да" или "нет".

- Считаете ли вы, товарищ Гарифулин, что старший сержант Головня периодически совершал должностные преступления? - спросил прокурор.

- Да, - твердо ответил старик, когда-то спасший жизнь мамы Ивана Петровича.

Документов, косвенно подтверждающих обвинение Головне Ивану Петровичу в сотрудничестве с шпионом германской разведки младшим лейтенантом Вольфгангом Кохом, собралось на столе прокурора множество. В основном, это были объяснительные и доносы сакмарогородцев, кагановических и карлмарксовских крестьян уполномоченному друг на друга и по поводу сличавшихся в этих селах происшествий. Оказалось, что в них постоянно фигурировал Дедушка Голодный в качестве то свидетеля, то подозреваемого в случавшихся мелких происшествиях на территории подведомственного Головне участка. Но уполномоченный ни разу не принял мер по отношению к Другу Гитлера, ни разу не наказал. Именно эта странная для работника НКВД мягкотелость и эти бумажки, написанные, как правило, каракулями и хранившиеся у Головни дома, где и были реквизированы, оказались признанными судом документальным подтверждением совместных преступных действий уполномоченного Головко и германского шпиона Коха.

По словам прокурора, два этих лица в течение двух лет были заняты вредительством и даже диверсиями на Сакмарогородском участке:

- поджигали колхозные и совхозные скирды сена и соломы;

- оставляли без замка двери амбаров, чтобы несознательные колхозники и рабочие совхоза крали из них общественное зерно для личных нужд и торговли;

- подбросили старый напильник в мотовилы комбайна, чем едва не сорвали осеннюю страду 1943 года:

- спровоцировали в жару и сухость лета 1942 года прорыв насыпной дамбы на территории пруда колхоза имени Карла Маркса;

- испугали быка, за которым бросились коровы на поле пшеницы и потравили оную: но уполномоченный не принял мер, то есть не возбудил уголовного дела против подпаска, допустившего потраву;

- и многие другие пакости.

Во всех доносах, написанных в большей части, как оказалось, ссыльными немцами, фигурировал Дедушка Голодный в качестве ими подозреваемого вредителя. Все авторы представленных обвинением материалов - и русские и немцы, - были людьми малограмотными, писали кляузы свои коряво, невнятно. Но прокурор прочитал их с редакционными поправками, громко, четко.

Свидетели вставали со своих мест в зале и подтверждали: я такой-то писал Головне о том-то, прочитанное товарищем прокурором письмо действительно написано мной. Если кто из свидетелей пытался что-нибудь добавить или возразить, прокурор обрывал его грозным голосом и требовал не мешать ведению судопроизводства. И тогда всем присутствующим становилось еще более понятно: Иван Петрович обречен.

* * *

Из лагеря изменник Родины Головня вышел в декабре 1952 года по амнистии для орденоносцев, объявленной Сталиным в честь тридцатипятилетия Великого Октября, не досидев года до положенного ему десятилетнего срока и не сообщив близким об оказанной ему государством милости заранее. В Сакмарский городок прибыл незадолго до Нового 1953 года на автобусе, который стал после войны ходить от Кувандыка и далее вдоль по Сакмаре на север области по одному разу в день. Сошел на площадке перед новым сельсоветом, построенном на месте дома уполномоченного НКВД напротив все того же безъязыкового колокола, в который когда-то Иван Петрович бил, чтобы сообщить односельчанам о провокации, устроенной Другом Гитлера. Красивый получился сельсовет: просторный, окна большие, светлые, в две рамы, и флаг красный на коньке крыши делал здание праздничным, веселым. В солнечный морозный день, по крайней мере, вскоре после дня Сталинской Конституции выглядел сакмарогородский сельсовет словно сошедшим с обложки журнала "Огонек".

Возле сельсовета заметил Головня некогда кряжистого, теперь телом оплывшего, изрядно поседевшего Шамиля Калметовича Гарифулина, топчущего красивыми белыми ичигами снег и о чем-то спорящего с обступившими его сельчанами, среди которых узнал Иван Петрович и нескольких немцев из числа тех, кто на суде давал показания против него. Понял Головня, что председатель колхоза заменил тестя на более спокойном месте, а ссыльные немцы уже прижились в Сакмарском городке настолько, что могут не только спорить с представителем советской власти, но и требовать от него исполнения чего-то для них важного. В военное время немцы против председателя сельсовета и пикнуть не смели.

Иван Петрович натянул пониже обшарпанный козырек серого, потрепанного треуха, обмененного им в зоне еще у оставшегося товарища на свою новую шапку, которую выдали вертухаи амнистированному, вжал голову в плечи, плечи - в фуфайку с заплатами на локтях, пошел, держа в руке самодельный, фанерный чемоданчик, к дому родительскому...

- Пантит приехал, - услышал в спину сказанные с немецким акцентом слова. - Нато тома запирать. А то упьет.

Фрулия ждала мужа честно. Мать Ивана Петровича, умершую в сорок седьмом, так и не дождавшуюся с войны пропавшего без вести мужа, и своих дедушку с бабушкой, ушедших чуть ли не следом за свояченицей, похоронила по очереди без пышности, но с почтением. Справила поминки по каждому, отметила каждому и девять и сорок дней, по исполнению годовщины смерти каждого собирала сельских стариков и поминала. Растила сына.

Увидела Фрулия из окна стоящего у калитки мужчину в старой фуфайке и заплатанных выцветших штанах. Переминался мужчина с ноги на ногу на неутоптанной свежей пороше, не решался толкнуть створку. Чужой человек. Чего ему надо?

Поднял мужчина голову, глянул в окно...

Мгновенно узнала Фрулия мужа, затарабанила высохшими за безмужние годы кулачками в стекло, плача и смеясь одновременно, крича что-то ему неслышное.

Иван Петрович коротко кивнул, вновь наклонил голову и, так вот склонившись, вошел во двор...

...Иванка сначала дичился отца, потом привык, стал тенью его, все свободное от школы и работы в помощь колхозу время проводил либо на ферме, где Иван Петрович устроился скотником, либо вместе с ним дома. А когда в 1953 году родилась у Фрулии девочка, названная в честь бабушки своей Анны Фоминичны Киуру Аней, мальчик и вовсе стал домоседом, помощником матери. Даже в кино, которое с сорок девятого года стали привозить в новый клуб по два раза в неделю, настоящее, звуковое кино, какого до войны никто в Сакмарском городке не видел, ходил редко. Со сверстниками Иванка особо не дружил - не мог простить им давней клички "Враг народа", сразу же по возвращении отца из речи сакмарогородцев исчезнувшей.

В 1956 году выдали колхозникам паспорта, а немцев реабилитировали, сняли с учета в комендатуре, позволив им жить на всем пространстве СССР, кроме бывшего Немецкого Поволжья, заселенного в войну и после войны новыми людьми и народами, частично затопленного новыми рукотворными Сталинградским и Саратовским морями, с берегами, обросшими новыми городами с живущими в них строителями морей. Часть немцев стала разъезжаться по стране, но большая часть все-таки осталась в Сакмарском городке, что вызывало пересуды на селе: правильно ли поступают уезжающие?

И вдруг в том же 1956-ом объявил о продаже родительского и тестевского домов Иван Петрович Головня, живший со дня возвращения из лагеря тихо, незаметно, словно в стороне от односельчан, упорно не здоровавшийся ни с кем из тех, кто выступал против него на давнем 1943 года суде, но и не споривший с ними, ни ругавшийся. Новый председатель колхоза Гарифулин Адиль Шамильевич, сын Шамиля Калметовича, ставшего председателем сельсовета, тотчас поспешил к бывшему уполномоченному в дом с требованием объяснений.

- Ты, Шамильич, меня знаешь, - ответил ему Головня. - Раз так решил, значит так и сделаю. Не мешай. Закон теперь на моей стороне.

- Так вы что - до сих пор не можете им простить? - удивился Адиль Шамильевич, который в 1943 году был еще школьником, человеком нелюбопытным, а потому на суде над Головней не присутствовал. Он знал о произошедшем в кагановическом клубе только по рассказам деда, да и то невнятным. - Вы что, не помните, какое время было? Если бы они тогда вас не обвинили, знаете, что началось бы?

Но скотник прервал председателя:

- Они меня пособником Друга Гитлера выставили, - сказал Иван Петрович с горечью в голосе. - А я их два года спасал, - и добавил. - От всего.

Это было правдой. Пришедший на смену Головне уполномоченный Сакмарогородского участка уже не НКВД, а МВД сержант Гнесин тут же перебрался в Копелево. За оставшиеся до конца войны два года Гнесин отправил по этапу по различным обвинениям 21 немца, 31 кагановического и 16 коренных сакмарогородцев, заставил председателя сельсовета Гарифулина Мустафу Ибрагимовича подать заявление о желании выйти на пенсию. В тот же день случился у старика инфаркт, а через неделю бессменный председатель сельсовета, бывший в этой должности с 1918 года, умер. После войны Гнесин посадил в тюрьму еще восемь человек: двоих немцев, одного кагановического, одного карлмарксовского и пятерых сакмарогородцев. Его стараниями знаменитый на всю округу умелец-золотые руки Иоганн Боппе был в 1948 году арестован и выслан вместе с семьей в Казахстан, как служитель религиозного культа, пропагандирующий опиум для народа среди немецкого населения Сакмарского городка.

Поняли сакмарогородцы истинную цену бывшего уполномоченного НКВД Головни, говорили Ивану Петровичу после уже его возвращения из лагеря:

- Хороший человек ты, Петрович. Только не повезло тебе.

Головня всякий раз в ответ на подобные слова отмалчивался. Он стал нелюдим, не общался даже с сестрами, их мужьями и детьми. На толоки приходил, но с последующих застолий исчезал. В память родительскую и в память брата, погибшего в 1945 под Берлином, выпивал стопочку вдвоем с Фрулией, а больше спиртного в рот не брал, даже на дни рождения свои, жены и детей не поднимал тостов.

Теперь вот сказал новому председателю колхоза:

- Они меня пособником Друга Гитлера выставили. А я их два года спасал. От всего.

Адиль Шамильевич понял: прилежный и непьющий скотник не остается в колхозе "Сакмарский трудовик". Ибо ничто не проходит бесследно: ни плохое дело, ни хорошее.

- В Токмак поедете? - спросил председатель. - К Миколе Горобцу?

Старший лейтенант Николай Николаевич Горобец в 1946 году после выхода из госпиталя, куда попал в апреле 1945-го сразу с двумя ранениями, демобилизовался, но в Токмак не вернулся, отправился в киргизский город Кара-Балты, где и прожил, учительствуя, до июля 1952 года. В то лето его вновь призвали в армию, отправили служить на киргизскую границу с Китаем в должности заместителя начальника заставы по политической части.

- Нет, - ответил Иван Петрович, и назвал первое пришедшее на ум название города. - В Джамбул.

- В Джамбул? - переспросил Адиль Шамильевич, припоминая, есть ли там у его покойного деда, виновного перед Головней, кто-нибудь из многочисленных родственников; вспомнил, что есть, сказал, - Ну, и правильно, и тут же продолжил. - Я вам адрес дам. Зайдете - вам помогут.

Семье Ивана Петровича и впрямь помог на новом месте дальний родственник Адиля Шамильевича и Шамиля Калметовтича, оказавшийся начальником Киргизской межреспубликанской торговой базы, расположенной на территории Казахстана. Человек этот приютил приезжих на месяц в своем огромном доме, похожем на гостиницу, нашел в городе по сходной цене домик на улице Наманганской, устроил Ивана Петровича слесарем в тепловозное депо, сына определил в школу номер 16 имени Т. Шевченко, где служила завучем его племянница Гарифулина Фариза Алиевна, имевшая дочь Фаину. На Фаине Гарифулиной спустя восемь лет, уже после возвращения из армии, Иван, сын Ивана Петровича Головни и женился.

Сам Иван Петрович погиб в 1963 году от руки пьяного хулигана, пугавшего обнаженным ножом толпу на джамбулском перроне точно так же, как это делал в далеком 1936 году харьковский бандит на площади возле Оренбургского вокзала. Иван Петрович бросился отбирать у хулигана нож - и, не совладав с молодой, сильной рукой, напоролся животом на острие. По совершенно невероятной случайности фамилия убийцы бывшего уполномоченного НКВД и развенчателя Дедушки Голодного была Кох...

Вольфганг Кох, он же Дедушка Голодный, оказавшийся Другом Гитлера, был приговорен в 1943 году на том же процессе к тем же десяти годам лагерей, что и участковый уполномоченный Иван Петрович Головня. Но, оказавшись в Чкаловской пересылке, сей убийца Ивана Степановича Кривули воспользовался знанием румынского языка - и оказался команде румынских военнопленных, взятых в плен под Сталинградом, то и дело перебрасываемых с одного участка с нехваткой рабочих рук на другой. Таким образом, Друг Гитлера перешел из разряда шпионов, которых отправляли отсюда лишь в Кузбасс, известный обилием катастроф в шахтах и массовой гибелью заключенных шахтеров в военнопленные. Группу румынских военнопленных отправили в Свердловскую область в район города Новая Ляля для работы в тамошнем леспромхозе. Там Вольфганг Кох встретил опять вольга-дойче, работавших на тех же лесосоеках, что и румыны, но без конвоя. Это называлось трудовой армией для советских немцев. Друг Гитлера написал на хорошем русском языке рапорт начальнику районного управления трудовой армии и одновременно начальнику лагеря для военнопленных и, как человек грамотный, образованный инженер, был назначен в 1944 году десятником, в начале 1945-ого переведен в бригадиры, в конце года - в начальники верхнего склада с выделением отдельной комнаты в общежитии, ибо на поселение к нему приехала в сорок пятом добровольно та самая Авдотья Кашкина, на хуторе которой лже-Шмидт прожил два года нахлебником.

В пятидесятом, когда пришло из Москвы распоряжение Советского Правительства начать отправку немецких военнопленных в Германию, Друг Гитлера вдруг вспомнил, что он - пленный офицер вермахта Вольфганг Кох, и сообщил об этом Новолялинскому уполномоченному. Тот перепроверил бумаги, убедился в правильности предоставленной Кохом информации, передал документы в Свердловское облуправление МВД. Спустя два месяца Друг Гитлера отбыл с очередным эшелоном бывших немецких военнопленных в уже ставшую суверенным государством Германскую Демократическую Республику. Без Авдотьи Кашкиной, разумеется...

Через год Вольфганг Кох жил уже в ФРГ. Там он предложил свои услуги организации Геллена, но БНД после проверки биографии бывшего офицера Абвера приняло решение: в разведку Друга Гитлера не брать. Спецслужбы помогли Дедушке Голодному устроиться в сборочный цех восстановленного к тому времени завода БМВ слесарем, где Друг Гитлера получал жалованье не столько за труд, сколько за то, что следил за политическими настроениями германских рабочих, писал отчеты о подслушанных разговорах, тайно консультировал администрацию концерна, просматривая списки лиц, подлежащих увольнению. В конце концов, рабочие вычислили стукача, и в один из летних дней 1956 года сорвавшаяся с кран-балки трехсотпятидесятикилограммовая литая заготовка автомобильной рамы упала прямо на череп Друга Гитлера, подведя черту под жизнью и деятельностью убийцы Ивана Степановича Кривули и крохотной девочки Анечки Кох...

Эльза, как соучастница преступлений, совершенных Другом Гитлера, получила те же самые десять лет лагерей, что и два соседа ее по скамье подсудимых. Повесилась Эльза в Орском СИЗО, куда ее перевели после суда в колхозе имени Лазаря Кагановича, чтобы отправить в Чкаловскую пересылку...

В том же СИЗО, только спустя восемь лет, был зарезан уголовниками за неуплату карточного долга попавшийся на систематических хищениях государственной собственности директор совхоза имени Кагановича Гарифулин Илья Семенович Гарифулин. Оказалось, что в Ленинграде у него имелась другая (то есть первая и основная) семья, вывезенная им в начале войны в Алма-Ату, но сразу после снятия блокады города-героя, вернувшаяся на родные пепелища и потребовавшая от главы семьи больших денег на восстановление порушенного войной благополучия: на ремонт и обстановку отдельной пятикомнатной квартиры, на покупку у все еще голодных ленинградцев оставшихся в их собственности картин и предметов роскоши, на дачу в Комарово для детей и на дачу в Бологом для взрослых, на кое-какие женские драгоценные побрякушки и закупку продовольствия в магазинах, предназначенных исключительно для работников иностранного дипкорпуса. Ну, еще надо было оплачивать Илье Семеновичу репетиторов для двух ленинградских его детей, ежегодные поездки семьи на Южный берег Крыма и на съем там дач, на прочие бытовые мелочи. Словом, следствие успело обнаружить исчезновение из кассы совхоза, начиная с октября 1941 года до 1951 года, когда бывший директор оказался в тюрьме, суммы в размере шести миллионов рублей с семьсот с чем-то тысячами. Но на самом пике расследования следствие было прекращено. Ввиду смерти главного обвиняемого.

Интересна судьба Антона Готлибовича Штольца - того самого, что жил на краю Сакмарского городка в землянке и не захотел переезжать в дом, который ему построили односельчане. Упрямец так и прожил в своем временном жилище до самой реабилитации в 1956 году. Получил паспорт и тут же уехал на Родину, в Поволжье, женился на русской вдове с тремя детьми, провел остаток жизни в родном селе, ставшем именоваться колхозом имени М. Калинина. Умер в 1963-ем, сидя на берегу Волги, глядя с берега на неспешно текущие мимо него воды великой русской реки. Там его и нашел старший из трех его приемных сынов, застывшего, сидящего на родной земле плотно, словно памятник потерявшему Родину немецкому народу.

Отмеченная в тетради уполномоченного, в конце концов, галочкой Шумахер Тоня, как и предсказывали учителя, стала первой пионеркой класса, потом первой комсомолкой, секретарем комсомольской организации школы. В 1956 году переехала вместе с родителями в Восточный Казахстан, вышла замуж, взяла русскую фамилию мужа, работала инструктором райкома партии, закончила Усть-Каменогорский педагогический институт, стала расти в должностях: завуч средней школы, директор, заведующая райОНО, член бюро райкома КПСС. Перед выходом на пенсию в 1989 году получила звание заслуженного учителя Казахской ССР и Почетную грамоту Президиума Верховного Совета Казахской СССР, что автоматически сделало ее персональной пенсионеркой республиканского значения. К оставшемуся в Сакмарском городке Адольфу Шумахеру приезжала строго по расписанию: раз в пять лет, потому перед выездом в Германию попрощаться с отцом не смогла - шел лишь четвертый год с момента ее последнего посещения места ссылки. Так и уехала на чужбину без отцовского благословения.

А вот Нюшка Скоробогатова кончила плохо. Крутила хвостом перед сакмарогородскими да немецкими парнями, крутила, а попала под приезжего мужика из Чкалова, явившегося сразу после войны в эти места в качестве проверяющего от ОблОНО. Забеременела, поехала к возлюбленному в город, а мужик оказался женатым, да еще на большой начальнице из обкома партии. Бросилась Нюшка в больницу - там в ответ: "Рожай. Стране после войны нужны дети. Не станешь рожать - пойдешь под суд", - и вписали фамилию ее в особый журнал. Мол, через шесть месяцев посмотрим: родила или нет? В отчаянии бросилась Нюшка к бабке-повитухе, известной своим умением на весь Кувандык помогать "залетевшим бабам". Та стала спицей выковыривать плод, да стара стала, дрогнула рука, попала спица не туда - так и изошла Нюшка кровью. Пока прибыла "Скорая помощь", первая красавица Сакмарского городка и скончалась.

Обо всем этом рассказали люди Фрулие Харисовне, которую по-прежнему называли в Сакмарском городке Фурией, но уже с лаской в голосе. Ибо вернулась вдова Ивана Петровича в родное село уже в конце перестройки в возрасте старом, хоть и не дряхлой, во главе двадцати девяти потомков Ивана Петровича Головни. Приехали с ней: сын Ивана Иванович с женой, с детьми, невестками, зятьями и восемью внуками, дочь Анна Ивановна с мужем, сыном, невесткой и четырьмя внуками, рожденными в Джамбуле. Потому что стали не нужны в Казахстане русские, начался оттуда их исход...

В Казахстане жил клан Гарифулиных, родственный клану южноуральскому. Именно они выжили из Джамбула сына Фрулии Харисовны - начальника цеха завода двойного суперфосфата Ивана Ивановича Головню. Понравилось месторасположения его дома внуку того Гарифулина, что помог Ивану Петровичу когда-то пристроиться в этом городе и наладить новую жизнь. Пришел этот человек в дом сына бывшего уполномоченного НКВД, предложил за пятикомнатный особняк со всеми удобствами, с огородом в восемь соток и с хорошим поливом полторы тысячи долларов.

- А не то, - сказал, - с работы тебя уволят, детей тоже. Внукам в школе плохо придется. Еще и изнасилуют внучек. Пойми, Иван, добра тебе желаю. Уезжай. Ты здесь - чужой. Это - моя земля, моя страна. Тут не место русским. Советской власти теперь нет. Ваше время ушло. Полторы тысячи долларов тебе на дорогу хватит...

Тяжко пришлось на первых порах в Сакмарском городке прибывшим из Джамбула новоселам. Время толок прошло, люди уже не помогали друг другу не только строиться, но даже и куском хлеба отучились делиться. С развитием перестройки зависть и жадность поселилась в людских сердцах. Потому обе казахстанские семьи Головней, получивших деревенское прозвище Уполномоченные (потомки Ивана Ивановича) и Тюльпеки (потомки Анны Ивановны), дабы отличить их от остальных 105 Головней села, поселились на первых порах в брошенной еще в семидесятых годах хате Синицыных. В тот же 1989 год заложили сразу четыре фундамента, и в три года построили на оплывших саманных развалинах бывшей Немецкой слободы четыре высоких пятиоконных дома под черепичными крышами. Большая часть оставшихся здесь после реабилитации поволжских немцев как раз в те годы сбежала от горбачевских нововведений в ФРГ.

Из двух сотен сакмарогородских вольга-дойче остался на селе один лишь сосед новоселов Уполномоченных и Тюльпеков - древний, едва ли не столетний Адольф Шумахер, отказавшийся отправиться вместе со всем живущим в Казахстане потомством своим и дочерью Антониной в Германию, куда широко для всех немцев мира открыл двери канцлер ФРГ Гельмут Коль. Старый Адольф, знающий теперь русский язык основательно, но так и не научившийся писать, продиктовал письмо свое внукам и правнукам:

- Второй Родины не бывает. Равно как и не бывает Родины предков. Родина - это то, что ты защищал, во что ты вложил свой труд. Помните, рассказывал я вам про Друга Гитлера? Вот у него не было Родины: ни в Румынии, ни на Волге, ни здесь, ни в Германии. Не осталось у безродного и потомства. Придет время - и вы вернетесь на Урал. Хорошие люди всегда возвращаются.

Больше велел ничего не писать, проследил за тем, чтобы письмо это при нем вложили в концерт, запечатали, написав адрес, дали ему в руки. Сам и отнес на почту, бросил в ящик.

Узнав о приезде Фрулии Харисовны с детьми и внуками, старик приковылял, опираясь на кривую, высохшую до звона вязовую клюку, к дому Синицыных, постучался в калитку, опираясь свободной рукой на штакетник, увидел вдову бывшего уполномоченного НКВД, расцвел в улыбке, и вместо "Здравствуйте" прошамкал, выговаривая по-русски слова без акцента, но с натугой:

- Явилась? Ну, и как там, на чужбине? Не сладко? То-то и оно... На Родину обижаться нельзя. Муж твой обиделся - и помер. А человек был настоящий. Лучше нынешних-то. Если бы тогда не его, а всю банду Гарифулиных посадили, мы бы сейчас все при коммунизме жили... - чмокнул вставной челюстью и добавил. - М-да...

Гарифулины и впрямь захватили в собственность и скупили едва ли не все лучшие земли Южного Урала, Среднего Поволжья, Башкирии и Татарстана, а также предприятия и центры развлечений: от кинотеатров до Дворцов спорта и Дворцов культуры. Один из двоюродных внуков покойного Мустафы Ибрагимовича, выйдя из тюрьмы, куда он попадал в советское время за хранение и сбыт наркотиков три раза, стал во главе какой-то особо опасной и уважаемой в России криминальной группировки, депутатом сразу трех областных советов и мультимиллионером в долларовом исчислении. Сакмарский городок бандит не забыл: оплатил за счет "общака" сооружение памятника своим землякам, погибшим в Великой Отечественной войне, включив туда и имена умерших здесь и арестованных уполномоченным МВД Гнесиным немцев, а также имена Ивана Степановича Кривули и Ивана Петровича Головни, который, как узнали сакмарогородцы, дважды спасал семью Гарифулиных от репрессий.

- Гарифулины ничего не забывают: ни плохого, ни хорошего, - сказал сияющий на солнце золотой цепью на жирной груди "спонсор" памятника. - Убил Ивана Петровича не какой-то там сукин сын в Джамбуле, а Дедушка Голодный - здесь. По закону он и Иван Степанович погибли не на фронте, а по понятиям - на самом, что ни на есть передке.

Вот и получилось: уехал Головня Иван Иванович из-под власти Гарифулиных, чтобы попасть под власть опять-таки Гарифулиных. Ибо ни сельсовета, ни колхоза в Сакмарском городке уже не было. Большая часть бывших колхозных полей заросла сорняками, коровники разломали и растащили по домам ставшие свободными сакмарогородцы, свинарник остался без свиней и ни с того, ни с сего в одну ночь сгорел. Больше половины жителей села уехала после августа 1991 года кто куда, иные, говорят, даже до самой Америки добрались. А то, что еще чего-то стоило и значило на Сакмарогородской земле, стало принадлежать опять-таки внучатому племяннику Мустафы Ибрагимовича Гарифулина, хотя и носило звание акционерного крестьянского хозяйства. Во главе этой пародии на колхоз бандит поставил сына бывшего уполномоченного НКВД сразу же на пире, посвященном открытию памятника.

- Смотри-ка, - сказал матери после возвращения с пьянки Иван Иванович Головня, сам уж седой и дедушка четырех внуков, - Друг Гитлера опять нас всех обманул.

На что Фрулия Харисовна ответила печальным голосом, словно объясняя мудрость народную не сыну, а, как в давние военные годы, простодушному мужу:

- Это все временно, Ваня. А пока что надо жить...

КОНЕЦ[8]

Декабрь 2006 - январь 2007

г. Берлин

Copyright (c) "Русский переплет"