Валерий Куклин

(продолжение 34-е)

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ЧУЖАКИ

О том, как нелегка доля чужеземца на Руси, коли пришел он не с миром, а с войной

1

К Погорелому городищу войско короля Речи Посполитой Сигизмунда Третьего Вазы прибыло из села Федоровского, где двухтысячная польско-немецкая рать простояла более месяца, проев не только большую часть захваченной из Смоленска снеди, но и прихватив кое-чего из возов, нагруженных еще в Польше продуктами, заготовленными королевскими маркитантами для сидящих в Москве ратников Струся.

А простояла польско-немецкая рать в Федоровском долго потому, во-первых, что пришла весть в войско, будто все польское воинство, засевшее в Москве, вымерло от голода. Вот и послал Сигизмунд верных людей во главе с боярским сыном Енгильдеевым вперед, на разведку, а войско расположил в крестьянских избах этого села.

- Отчего вы поверили слухам, ваше величество? - удивился Владислав. - Надо поспешать на Москву.

- Оттого, ваше высочество, - ответил король сыну, - что неправильно все в этом походе началось и неправильно все получается едва ни каждый день. Сначала мост рухнул, потом послы нас не встретили в Вязьме. Неправильно это.

- Какие послы? - не понял недоросль.

- А такие, - ответил король - Русские. Коли ждут вас, будущего Государя всея Руси, то в Вязьме должны были дожидаться нас с вами русские послы с богатыми подарками и с чествованием. А мы уж от Вязьмы до этого Федоровского добрались, а послов все нет. Странно это. Неправильно.

Стали ждать вестей от начальника разведывательного отряда боярского сына Енгильдеева, одного из салтыковских еще послов, присягнувшего на верность не Владиславу даже, а самому Сигизмунду. Ну, и принялось польско-немецкое воинство бражничать, конечно. А что делать-то? Без хмельного да игр в кости - одна тоска ратнику на постое.

По пьяному делу кто-то вскрыл пару-другую бочек с солониной, предназначенной для московского гарнизона. Солонина оказалась, во-первых, свиной, во-вторых, чрезмерно жирной, а в-третьих, со странной кислинкой, отчего у всех попробовавших ее случился понос, уложивший в постели буквально треть королевского войска и самого Сигизмунда в придачу.

Немецкие ратники взроптали, потребовали от каптенармусов ответа. Те вину взвалили на королевских маркитантов, последние - на польских жидов, продавших им ту свинину в Варшаве.

- Жиды свинины не едят, - объясняли при этом маркитанты. - Ничего не понимают во вкусе оной - потому и случилась оказия.

Все бы так и сошло с рук и маркитантам, и жидам, ибо в Польше народ издавна боялся спорить лишний раз с иудеями.

- Лучше уж пропоносить месяц, чем всю жизнь сутяжничать с племенем жидовским, - говорили в войске. - Крепки в вере своей иудеи, в защите друг друга зело премудры.

Так бы и сошла маркитантам их вина, если бы не попробовал той дряной свининки и король. И тут же замаялся животом. А уж этого прощать нельзя. Даже жидам.

Послал озверевший от резей в животе Сигизмунд только что догнавшего королевский двор краковского дворцового маршалка пана Адама Пикульского в Варшаву. Велел провести следствие: кто и зачем отправил гнилое мясо в Москву?

- Виновных найти - и повесить, - добавил король, лежа в просторной протопленной старорусской избе, ожидая новой порции рвотного, клизм и прочих сопутствующих лечению процедур...

В две недели похудел король вдвое. Лицом стал желто-сер, щеки провалились, седая щетина торчала из щек во все стороны, как иглы из ежа. Пятилетний мальчишка, сын хозяина дома, живущего теперь в хлеве, увидел случайно короля, от страха завопил:

- Кощей! К нам Кощей пришел! - и дал тягу.

Так, сказали королю, и сгинул малец в лесу.

Сигизмунд, конечно, не поверил этой басне, но спорить не стал. Малец - чего с него возьмешь? Да и сил не было у Сигизмунда спорить. На докторов своих смотрел волком: лечат, лечат, а все без толку...

Все чаще снился сон королю со все тем же смоленским Успенским собором, с каменной ракой с мощами святого Меркурия, расколотой вдоль и строго пополам, слышал слова, произнесенные невесть кем ему, как наяву:

"Проклят ты, Сигизмунд... проклят... И царствия тебе московского не будет... не будет..."

"Ну, не и будет, - соглашался мысленно король. - Велика важность. Не очень-то и нужно мне Государство русское. Пусть сын в Москве сидит, а я - в Варшаве... И довольно мне..."

Про Владислава он даже не спрашивал во время болезни. Сказали Сигизмунду как-то, что Бог королевича миловал - не пострадал Владислав от солонины, ибо не любит он свинины, ест только постное мясо. Этого и было довольно Сигизмунду. Что зря думать о недоросле, когда самому от боли в брюхе невмоготу?

А однажды король увидел мышь. Серая, толстая. Не прошмыгнула, как следует вести мышам, а прошествовала шагом степенным от сундука до поддувала печи. Не юркнула, а медленно протиснулась в щель между стенкой и березовым чурбаном. Будто не пялился на нее властелин половины Европы, желающий не то, чтобы убить ее, а хотя бы швырнуть в мышь хоть чем-нибудь, да сил даже на это не имеющий.

Ночью как-то проснулся Сигизмунд. Ноги дрожат, грудь ходуном ходит... Приподнялся на локте, осмотрел комнату.

Обычная деревенская русская хата. Сам король на лежанке протопленной печи распростерся, а лекари - десять штук, все германцы, лишь один поляк - на расставленных вдоль стены лавках сидят, спят. При свете двух толстых восковых свечей ("По двадцать злотых за штуку", - отметил тут же про себя cкаредный король) дрыхнут!

И понял король, что помощи ждать ему не от кого. Разве что от Бога...

- Иже еси, на небеси... - начал он молиться почему-то по-русски. - да святится имя твое... - и так далее, до слов, - ... и избави нас от лукавого. Аминь, - а потом опять-таки по-русски попросил. - Боже! Помоги мне. Не дай умереть от дрисни. Не позорь меня, Господи!

И, легши лицом в подушки, горько заплакал.

2

Сейчас, на виду малых крепостных стен и земляного рва вокруг Погорелого городища, из которого родом, говорили королю, тот самый Молчанов, который едва не стал вторым Лжедмитрием, обманувшим Ивана Болотникова[1], думал Сигизмунд не о том, как вести ему переговоры со спрятавшимся за этими стенами воеводой Шаховским (Григорием, Егорием, Юрием, как назвали королю имя сего князя), а о том, как и почему случилось ему в недавно покинутом сельце Фёдоровском выздороветь. Ибо все было странно и в болезни той, и в лечении...

Прочитал "Отче наш" по-русски польский король, попросил опять-таки по-русски вслух Господа спасти от смерти - и вдруг откуда-то из темного угла, куда свет от свечей не попадал, появилась, словно из ничего возникла, малая горбатая бабья тень. Пошла медленным шагом к печи, оказавшись согнутой годами в три погибели старухой в черном платке и в лохмотьях. Неслышно подошла к лежанке и, глядя на печь снизу вверх, прошамкала:

- Взмолился, ирод? Ужо проняло тебя, душа грешная. Всю, кажись, дурь выдристал - голова и посвежела.

От слов таких оторопел Сигизмунд больше, чем от чудесного появления старухи. Закричать хотел, да голос пропал.

- Но ужо, так и быть, помогу болезному, - продолжила, между тем, старуха; опустила голову к полу, уперлась в бок печи рукой, стала медленно садиться на пол. - Не как королю, а как христианину.

Села, отодвинула ногой березовое полено, лежащее у поддувала, возле которого пролезла давешняя виденная в полубреду Сигизмундом толстая мышь, сунула в дыру руку, порыскала там, добыла что-то, и стала медленно, скрипя всеми своими костямии суставами, подниматься.

А доктора спят. Будто не видят и не знают, что в избе на глазах их короля происходит. Сигизимунд подумал было:

"А не закричать ли? Позвать на помощь?" - и тут же устыдился мысли. Услышит охрана, вбежит из сеней в избу, а там - куча мужиков и одна согбенная годами бабка. То-то потеха будет потом на всю Речь Посполитую и на всю Европу. В Париже новый король Луи, вставший на Престол после убийства Анри Четвертого, от хохота каким-нибудь тортом подавится. Анекдот о том, как испугала короля величайшей державы мира бабка немощная, тридцать три раза перевернут, покажут Сигизмунда таким смешным, таким мелким, что все подвиги его во славу святой римской церкви в ничто превратятся. Еще и обиженные королем польские жиды помогут - уж они-то мастера на то, чтобы всякое дело великое в смех превращать, все благородное на фу-фу разменивать.

Нет уж, пусть бабка делает, что хочет, а на помощь позвать всегда успеется...

Старуха тем временем все-таки на ноги поднялась, хотя в поясе и не сумела разогнуться - так и осталось в позе навроде русской буквы "глаголь": до пояса вверх стоит, а от пояса - вдоль пола все тело протянула. Как уж не падала при этом - непонятно. В руках у бабки - небольшая глиняная макитра, прикрытая такой же глиняной крышкой.

- Вот тебе снадобье от поноса, лиходей, - сказала она. - Поставлю на стол. Утром встанешь - вели разбавить кипяченой водой. Пусть остынет - тогда и пей. Да не забудь: не для тебя одного снадобье - для всего воинства твоего. Все-таки тоже христианские души, хотя и ироды. Латиняне, словом. Здесь снадобья - на два ушата воды. Разбавишь. Пить каждому по десять глотков. Потом отдыхать. А тогда уж можно и сушеной черемухи пожевать. Через день добрый человек выздоровеет, а дурной сдохнет. Всем об этом скажи, ирод.

Сказала так бабка - и ушла в темный угол, словно в темноте растаяла.

"Подожду рассвета, - решил король. - Увижу, где бабка прячется. Не баба Яга же она, в самом деле. Русские сказки - они ведь сказки только, выдумка одна. Ничего волшебного не бывает в обычной жизни. Это только для толпы, для дури народной придумано. В германских землях вон на кострах красивых баб жгут. В Испании да в Голландии тоже с ведьмами борются. А Речь Посполитая - держава просвещенная, у нас колдовства нет и быть не может..."

Думал так Сигизмунд, думал, да и заснул...

А проснулся от голосов лекарей:

- Ты, старая, откуда взялась? Кто тебе велел здесь быть?

А им в ответ дребезжащий голос:

- Изыдьте, окаянные! Прохвосты, иродово племя. Не к вам пришла - к королю вашему. Чуть не уморили болезного. Кабы по-русски-то не помолился, так бы и сдох с вашей помощью, как собака бездомная, от усеру.

Открыл глаза Сигизмунд, приподнялся с подушек, посмотрел вниз.

Там ночная старуха, упершись задом в бревна стены, держала в руках корявый посох, словно пистолет, в вытянутой руке, тыкала им в лица боящихся подступиться к ней лекарей.

- Вон и ирод проснулся, - сказала тут бабка и ткнула палкой в сторону короля. - Скажи им, лиходей, пускай отстанут.

Лекари разом, словно по команде, глянули на печногй лежак.

- Да, да... - тихим голос произнес король. - Не трогайте ее, - перевел взгляд на стоящую на столе макитру, продолжил. - Нагреть воды... Нет, прежде вскипятить. Побольше. Принести сюда.

- Зачем сюда-то? - перебила его бабка. - Пар лишний в доме ни к чему. Пусть во дворе поставят. И кипятком варево мое зальют. Там - на морозце - остынет пойло быстрее.

- Слышали? - спросил король у разинувших рты лекарей. - Выполнять! Живо!

Тех вместе с макитрой, словно корова языком слизала. Даже удивительно, как сумели они так быстро в одну дверь выскочить. Остались Сигизмунд с бабкой одни.

- Как пройти смогла-то? - спросил король. - Охрана же кругом.

- Так ведь дрыхнут все, - ответила старуха. - И стража, и лекаря. С усеру да с устатку спится всегда крепко. Вот я и вошла. Дом-то этот - моего внука. Я в нем все ходы знаю. Сперва снадобье-то свое сюда пронесла, мышкой проскользнула. Потомилось оно в подпечье семь дней. А потом и во второй раз пришла - тебе о нем сказать. Если, конечно, прочтешь молитву по-христиански. Ты и прочел.

- Врешь ты, бабка... - сказал Сигизмунд.

Но сил продолжать разговор у короля уже не было. Закрыл глаза, и провалился в забытье.

Снились ему то толстая мышь с лицом бабки, то скрюченная бабка с мышиной мордой, то рухнувший в крепостной ров мост, то Владислав с красными от слез глазами.

А проснулся король оттого, что в рот ему вливают какое-то приятно пахнущее пойло. Сделал один глоток, второй, третий... закашлялся, открыл глаза.

Над ним стоит лекарь пан Цыбульский с кружкой глиняной в руке, поддерживая другой рукой голову короля.

- Пейте, Государь, - сказал Цыбульский. - Еще семь глотков.

Сигизмунд покорно кивнул, выпил положенное, и лишь потом вспомнил:

"Бабка! - и тут же следом. - Ведьма! Отравить хочет!"

Хотел это прокричать вслух, да вовремя одумался - жив еще, стало быть, не отравлен. И питье приятное, легко внутрь прошло. Такой отравы не бывает. Рассказывали Сигизмунду, как мучаются люди от приема яда. После смерти смотреть на них страшно. А от этого снадобья даже дышать стало легче.

Король сполз головой с ладони пана Цыбульского на подушку, и вновь провалился в сон...

Проснулся от чувства голода. Открыл глаза, увидел лица всех десятерых лекарей, столпившихся уже не у печи, а возле полати деревянной, куда короля успели перенести вместе с пуховой спальной утварью.

- Есть хочу... - сказал Сигизмунд почти здоровым голосом.

- Нельзя вам есть, ваше величество, - услышал в ответ. - Бабка велела пока только настой черемухи пить. А поесть вам дадут к вечеру.

Сигизмунд согласно кивнул. Первый долг Государя - по мелочам не перечить слугам в тех делах, в которых они разумеют лучше своего хозяина. Ибо так можно поставить себя в положение смешное. Почти не ел две недели, можно перетерпеть и еще несколько часов...

А на следующий день ел Сигизмунд уже не лежа, а сидя за столом. И узнал, что прежде, чем дать ему старухино пойло, испробовали лекари бабкино лекарство на десятерых испоносившихся так же, как и Государь, жолнерах. Убедились, что не отрава - пойло русское - дали и королю.

- А где бабка? - спросил Сигизмунд. - Наградить надо.

- Так ушла она, - ответил все тот же пан Цыбульский. - Домой, сказала, надо вернуться, в Погорелое городище.

Вот в этот, стало быть, городок-крепость, запертый изнутри и готовый драться с поляками так же решительно и отважно, как простоял два почти года против Сигизмунда Смоленск, ушла спасительница короля...

Да и не только короля ведь старуха спасла. Сотни три жолнеров и гусар излечило ее варево. А ведь около сотни немцев да поляков так и остались лежать в общей скуделице на окраине Федоровского - кто на дерьмо изошел, а кого все те же русские шиши в слабости обнаружили да придушили. Рассказывали королю, что, пока он болен был, то и дело пропадали больные животом ратники. Выйдут на зады дворов по нужде, и не возвращаются. Потом обнаруживали их задушенными. Кто-то сзади подкрадывался к присевшим со снятыми штанами полякам да немцам, веревку на шею набрасывал, и петлю затягивал.

Спасшиеся благодаря снадобью бабки ратники идти на Москву уже не хотели. Роптали в войске, как докладывали Сигизмунду, говорили:

"Мост рухнул в Смоленске - то был знак нам: не ходите на Русь, не ведите на Престол московский Владислава с Сигизмундом. Не то беда случится. Второй знак: бабка русская спасла нас от смерти, которую нам в Польше жиды заготовили. Чтобы видел король: с русскими полякам надо в мире жить".

А когда в войске паникерские разговоры идут, надо королю либо казнить виновных, либо заигрывать с войском. А где виновные-то? Попробуй найти. Не рассказывать же войску о донесении пана Адама, узнавшего, почему развалился мост в Смоленске...

Накануне выхода войска в поход лопнула цепь запорной железной решетки на воротах Княжьих. Рухнула, да по самым концам мостовых бревен и рубанула. Цепь заменили, решетку подняли, а на то, что держащие мост бревна от удара лопнули, внимания никто не обратил. Почему? Потому что до того момента, когда Сигизмунд именно сквозь Княжьи ворота верхом проехал, думали все, что будет выходить войско из Смоленска совсем другим путем.

Вот и пришлось Сигизмунду заигрывать с войском:

- Идти нам надо до Погорелого городища. Бабка, спасительница наша, живет там - вот ее и наградим.

А город встретил войско польское запертыми воротами и направленными на поляков пушками.

3

Дернуло же старуху-колдунью жить в городе именно с таким малоприличным названием. Стоит войско королевское вокруг деревянной крепостишки с неглубоким полуобвалившимся рвом и оплывшей насыпью. которая, Дряная крепость конечно же, падет под первым же ударом польско-немецких ратников. А может и не падет... Простоит возле нее королевское войско день, другой, неделю, месяц - сколько у русских упрямцов терпения хватит. Против двух-то тысяч всего рейтаров да полутысячи гусар едва ли меньше жителей Погорелого городища сидят. Возьмет крепость Сигизмунд, положит под ней и в ней сотню-другую людей. Во имя чего?

- Погорело городище... - проворчал Владислав, словно в поддержку отцу. - Объявишь о победе над крепостью с таким названием - все государи Европы нас, ваше величество, засмеют. Раз погорелое оно, так, значит, и нет его. Да еще и не город вовсе, а городище какое-то. А мы его воевать хотим.

Недоросль за время болезни отца обнаглел основательно. То и дело перечил королю. Только теперь не капризничал, как случалось прежде, а отвечал отцу на все сказанное королем поперек, нагло, со злинкой в голосе. Лекари сказали, что это у королевича возрастная пора, года через два пройдет дурацкое упрямство, недоросли всегда с родителями в ссоре, всегда без причины обижают отцов своих либо сами обижаются. Теперь вот умничает...

- Не о том думаете, ваше высочество, - ответил король сыну. - Крепость - она на то и крепость, чтобы перед иноземным войском закрытой быть. Но крепость, закрытая перед своим монархом, - это уже бунт, ратош. Как Государь земли русской, вы, ваше высочество, должны подавить бунт, уничтожить мятежников.

- Но я - еще не Государь! - вскричал юноша.

"И не будешь им, - вдруг подумал Сигизмунд, почувствовав неожиданную для самого себя жалость к сыну, не понимающему, что быть королем - это не право, а долг, что сомневаться в своем праве повелевать миллионами Государю не должно. - Какой из тебя царь - с сопливым носом?"

Не обращая внимания на прислушивающихся к их разговору придворных, сдерживая накапливающийся в душе гнев, король стал объяснять сыну:

- Вы - Государь, вы - властелин Московии, ваше высочество. Вас призвали русские бояре на царство для того, чтобы прекратили вы, и именно вы, смуту на этой земле. Народ русский увлекся ратошем. Ваш долг, долг Государя всея Руси, вразумить неразумных. Вы должны сообщить сидящему в этом городе воеводе, что перед ним стоит его Государь. Ибо воевода может и не знать, кто подошел к Погорелому городищу. Он видит со стен крепости своей немецких рейтар и польские знамена. Поэтому надо...

Здесь король намеренно замолчал, ожидая, что сын продолжит за него мысль.

- Посла! - закричал мальчишка; и тут же радостно зачастил. - Я понял! Надо послать в город человека. С белым флагом. Пусть он скажет воеводе, что к городу подошел я. Меня надо встречать. С хлебом и солью! С музыкой!

"Все-таки, хоть и дурак, а не дурак, - подумал о сыне с облегчением в душе Сигизмунд. - Понемногу научится и царством управлять... если московский Престол ему бояре все-таки доверят".

Ибо смурно было на душе у короля. Понимал он, что так просто, без причин крепости перед войском не закрывают. Воеводе тамошнему уже, наверное, донесли дознаи, и кто идет к Погорелому городищу, и зачем. Переговоры с этим самым воеводой нужны сейчас для того лишь, чтобы приводные не начали шушукаться: "А королевич-то наш - болван". Пока пройдут выборы королевского парламентера, пока продлится встреча его с воеводой, пока вернется парламентер с сообщением, время-то и пройдет. Как раз и хватит на то, чтобы по войску слух прошел о разумной мысли, рожденной будто бы самим королевичем: в крепости не знают, что к стенам ее подошел властелин всея Руси, потому и не открывают ворот. А уж как ответит парламентеру воевода - от того и будет ясно, как поступить с этим дурацким Погорелым городищем.

- Кто там воеводой? - спросил Сигизмунд у главы походного тайного сыска графа Смолянского. - В городке этом...

Как ни странно, а граф имя русского воеводы знал.

- Князь Шаховской, - сказал. - Из захудалых. При самозванцах обоих в больших чинах ходил. После гибели Богданки перебежал в Москву, был посажен на это место Салтыковым.

- Наш, стало быть, - ухмыльнулся Сигизмунд.

- Не уверен, ваше величество, - честно признался Смолянский. - Шаховской почитается на Руси главным заводчиком нынешней смуты. Он первым из именитых русичей Молчанова за царя Дмитрия признал. А первому самозванцу помогал крепости брать еще при Годунове. Вместе с Болотниковым против Шуйского воевал. Такому веры нет ни в чем. Боюсь, ответит отказом отворить ворота. Почему - и сам не могу сказать. Чувствую.

Недовольный ответом главного своего дозная король промолчал, решив попенять графу уже после возвращения парламентера, коим быть захотел сам Владислав, а придворные хором от такой глупости королевича отговаривали.

- Ничего, - прервал придворных король. - Пускай сходит, проветрится под пулями, - сказал. - Зато никто не скажет никогда, что Вазы - трусы. Пусть вместе... - оглядел придворных, остановил взгляд на Смолянском, - ... с графом идет. Сам пусть и переговаривается с русским воеводой. Как Государь всея Руси.

Увидел побледневшее разом лицо сына, подумал:

"А ты как думал? Назвался грибом - полезай в кузовок".

4

Поле между лесом с укрытым в нем войском королевским и первым валом, окольцовывающим Погорелое городище, было небольшим, но открытым, то есть простреливаемым основательно. Если кому-то из сидящих внутри крепостных стен вздумалось бы пальнуть в парламентеров из мушкета или пустить стрелу из арбалета - промаха бы не случилось.

Но Владислав и пан Смолянский шли - два поляка, одетые, как на параде, во все новое, чистое, красивое. Особенно ярко выглядел желтый с серебряными позументами жупан королевича, обутого, к тому же в ярко начищенные и хорошо смазанные салом яловые сапоги с тоже серебряными шпорами. Ростом он догнал одетого серо и неброско Смолянского, был с ним вровень, но телом казался рядом с ним тщедушным. Владислав шел петушиным шагом, держа правую руку на эфесе сабли, висящей на левом бедре. Напарник его нес надетый на ровную палку, вырезанную из ствола молодой ивы, белый флаг.

Не доходя пяти шагов до вала, парламентеры остановились.

Сверху на них пялилась добрая сотня пар глаз, белозубо сияли улыбки:

- Глянь, какие крали к нам пожаловали! - кричали при этом.

- Крали - это бабы ихние, балда. А это - паны посольские. Вишь, как разодеты...

- Ага, это они, чтобы после грязь наша на них лучше видна была!.. Га-га-га!

Смолянский поднял руку, требуя тишины.

- Помолчите, панове! - сказал при этом.

В ответ - самый настоящий ор:

- Паны! Ну, уморил, собака! Я - пан! Минька, ты - пан! Паны, едрены моталки! Обхезаться можно!

Тогда Владислав взвился:

- Молча-ать! - закричал он. - Я - царь! Царь ваш! Молчать!

- Во - блин, еще один царь! - раздалось в ответ. - Кукушонок ощипанный! Царь он. В гробу мы таких царей видали! Не царь ты, а псарь!

И дальше бы потешался городской люд, да тут на стене появилось новое лицо - немолодой уж муж с усталым взглядом, одетый хоть и побогаче остальных, но не броско: шуба хоть и медвежья, но старая, шапка на голове не бобровая, а обычный треух, борода нечесаная. При появлении его, стоящие на стене замолчали, но морды при этом у них оставались глумливыми.

- Эти, что ли? - спросил сей муж у толпы и, не дожидаясь ответа, перевел взгляд на парламентеров. - Кто такие будете?

- Спускайся вниз, тут и поговорим, - ответил пан Смолянский. - Мы - от короля Речи Посполитой Сигизмунда.

- Я - царь! - закричал тут Владислав. - Я - ваш Государь!

И сорвал голос - только писк один остался.

- Что? - переспросил воевода, приложив руку к уху. - Не слышу. Что ты сказал?

- Спускайся вниз, Шаховской, - ответил, прикрывая Владислава, пан Смолянский. - Поговорить надо.

- А мне не надо, - ответил князь. - Мне и здесь хорошо.

- Это - и вправду ваш царь, - сказал тогда усталым негромким голосом пан Смолянский, поняв, что просто одной просьбой уговорить Шаховского спуститься со стены не удастся, а говорить снизу вверх казалось ему позорным. - Владислав, сын Сигизмунда Вазы.

Толпа ахнула:

- Поди ж ты!... Сам Владислав! Царек боярский!.. Не было у бабы забот - купила порося... Да, князь, тебе надо спуститься... Поговори с болезным... Пошли его на... Га-га-га! Самое ему место там, короленышу.

- Не врешь, пан? - попытался перекричать толпу Шаховской.

- Слово графа Смолянского!

Князь влез в плетенную ивовую корзину, и в ней съехал по основательно политому водой и хорошо промороженному ледяному откосу.

- Ну, здрав будь, королевич, - сказал Шаховской, протягивая руку Владиславу, словно ровне, не кланяясь и не высказывая уважения. - Молодец, что сам пришел. Герой.

Владислав только прошипел в ответ.

- Охрип? - спросил Шаховской. - Глотку надорвал?.. Ничего. Это бывает. Ты молока на ночь горячего попей - к завтрему пройдет. Так что помолчи пока, а мы с паном графом побеседуем. Правильно ведь, граф?

От унижения такого на глазах Владислава выступили слезы. Но что он мог сказать? Только прошипел по-гусиному.

Шаховской внимательно осмотрел Смолянского.

- Новый царь, говоришь? - кивнул в сторону таращащегося на них Владислава. - Еще один приперся на нашу голову.

- То - выбранный русским народом московский царь... - солидным голосом возразил Смолянский.

Но Шаховской его не слушал:

- Народ и бояре - звери разные, - сказал. - Бояре выбрали Владислава, а народ не захотел его. Ужель не слышал о том, князь? Дмитрий Михайлович Пожарский с войском земцев Москву взял, Китай-город от польской погани освободил. Одни твои сотоварищи в Кремле только и остались. Так там и сдохнут.

- Как это сдохнут? - растерялся Смолянский, не ожидающий такого поворота разговора.

- А вот как... - ответил Шаховской. - Посидят еще месячишко в осаде, начнут друг друга жрать. А Пожарскому спешить некуда. Будет ждать. Как последний людоед живым останется, так князь в Кремль войдет и самого прожорливого поляка на крюк и подвесит.

- Ты что болтаешь, князь?! - возмутился Смолянский. - Зачем помойные слова на славных шляхтичей насылаешь? Король Сигизмунд на помощь идет Москве. Ударим по Пожарскому - и гнать будем до самой Волги!

- Вот ты и проговорился, граф, - рассмеялся Шаховской. - Не с миром идет ваше войско на Русь, а с войной. Только вот знаешь, что говорят у нас о таких, как ты? "Не хвались едучи на рать, не то придется сильно с...ть". Ну, сколько у твоего короля войска? Две тысячи. А у князя Пожарского - все пятьдесят тысяч будет. И еще я у вас в тылу останусь, если мимо Погорелого городища пройдете. Могу и в спину ударить. Уяснил расклад?

Королевич что-то протестующе зашипел, но князь только глянул в его сторону мимолетно - и Владислав смолк.

- Королю, чтобы дальше к Москве поспешать, надо часть войска возле нашей крепости оставить, - продолжил Шаховской. - Не то вдруг я в спину вам ударю. А сколько еще таких крепостей и острожков по пути к белокаменной? Ты знаешь, граф?

Потрясенный услышанным пан Смолянский сначала кивнул утвердительно, потом мотнул головой отрицательно и, наконец, сказал:

- Владислав - избранный русской Боярской Думой Государь всея Руси. И ты, князь, должен подчиняться воле Думы.

- Эх, милый! - рассмеялся Шаховской. - За свою жизнь я столько раз перечил Думе и ослушивался решений ее, что одним разом больше ослушаюсь - ничего не изменится. Сегодня, быть может, я впервые поступаю правильно, как долг мне велит. Ранее ведь я все иноземцев на Русь звал, а теперь Землю русскую от вас - нечисти латинянской - охраняю. Ибо такова доля княжеская - быть защитником святой Руси.

- Пес ты, а не князь! - вскипел пан Смолянский.

- И это я тебе прощаю, поляк, - с лаской в голосе сообщил графу Шаховской. - Что остается шляхтичу делать, коли он весь и во всем проиграл? Только лаять. А мы, погорелгородищенцы, христолюбивы, люди милосердные, прощаем лай, коли он идет не от силы, а от слабости. Так что, добрые люди, ступайте от нашего града с Богом. Чтобы мы вас больше не видели, - и, не прощаясь, шагнул к своей корзине.

Тут голос Владислава на мгновение прорвался, королевич сквозь сип и кашель провопил:

- Собака! У нас двадцать тысяч ратников! Настоящих! А у Пожарского... - тут голос у королевича вновь пропал, и юноша, растопырив руку, показал пять пальцев.

Шаховской обернулся. Покачал головой, сказал укоризненно, словно детям малым:

- Глупо баете, поляки. Все-то мне про вас ведомо. Потому и смешно вас слушать. Унижаете сами себя, панове. Какой ты царь после этого, Владислав, коли врешь, не краснея? Две тысячи гусар у вас вместе с жолнерами и пахоликами. Это - без малого. А ты знаешь, королевич, откуда мне ведомо это?

Любопытство главы польских дознаев взяло верх над обычной для пана Смолянского осторожностью:

- Не бабка ли эта, согбенная, тебе донесла?

- Она, - кивнул Шаховской, устанавливая на снегу корзину поудобнее. - Шибко умная старуха. Я ее и сам побаиваюсь. Поверишь - нет, настоящая колдунья. Бывало, в глаза кому-нибудь посмотрит, велит спать - тот и спит. А потом, что ни прикажет она, то спящий и делает: один петухом кричит, другой левой ногой правое ухо чешет. Умора!

- Значит, ты послал ее в Федоровское, чтобы короля извести? - вскричал Смолянский, хватаясь за саблю.

- Остынь, - ухмыльнулся князь, указав пальцем вверх, где на крепостной стене стояло не менее двадцати человек с мушкетами и более полусотни с луками и стрелами. - Тебе царевича надо беречь... - Устроился в ивовой люльке поудобнее, продолжил. - Я-то послал ее действительно для смертоубийства. Ну, чтобы Сигизмунда вашего извела... А бабка короля от поноса излечила. И все войско от дрисни спасла, христолюбивая душа. Хоть и ведьма.

Владислав вновь захотел что-то сказать, но зашипел и закашлялся.

- Домой вернешься - молока горячего попей, - напомнил недорослю Шаховской. - И с медом. И помолчи пару дней - тогда и оклемаешься, - и вновь продолжил, обращаясь к графу. - Бабка-то наша все про вашу рать вызнала. Не хотят ратники ваши на Москву идти. А земцы князя Пожарского побить вас очень даже желают. Так что, граф, сам посуди: стоит королю с королевичем на Москву поспешать? Или лучше вам назад повернуть, в Польшу?

Поднял князь руку, крикнул:

- Давай тяни! Наверх!

* * *

Пройдет совсем немного лет - и новоявленные романовские хронисты сведут переговоры польского претендента на русский Престол с извечно мятежным князем к откровенно фальшивой фразе:

- Иди король, под Москву, - будто бы сказал Шаховской Сигизмунду. - Будет Москва за тобой если, то и мы все будем.

Только вот не вошло войско польско-немецкое не только в Москву, но даже и в Погорелое городище, даже сухой корочкой хлеба не разжились тут ратники Речи Посполитой. А оставил король возле не взятой им крепости малый конный разъезд в пятнадцать человек, велев им следить за тем, чтобы из города не вышел воинский отряд, а если таковой выйдет, немедленно скакать вслед польскому войску и сообщить об угрозе удара в спину.

Но пропал разъезд, будто и не было никогда пятнадцати польских гусар на белом свете. А сто семь человек погорелгородищенцев из крепости все-таки вышли и, догнав поляков под Волоком Ламским, ударили им по тылам как раз в тот день, когда король Сигизмунд, отчаявшись дождаться русских послов с богатыми подарками, решил взять штурмом этот старинный русский город.

Кто знает: мужество защитников этой крепости, тамошних стрельцов да казаков, простых горожан и собравшихся из ближайших деревень крестьян или умелые действия небольшого отряда князя Шаховского в тылу рати польского короля сыграли решающую роль в той давней битве. Волок Ламский - населенный пункт во все времена для Руси стратегически особо важный, а в те дни оказался основным во всей военной компании Речи Посполитой против безвластной еще Московии. Хронистам да историкам куда более важной казалась жизнь московская. Так уж искони повелось на Руси...

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

КНЯЖЕСКИЙ СУД

О том, как жила Москва после освобождения от польского ига, и как король Сигизмунд окончательно потерял царство русское

1

"Странную жизнь веду я в русской неволе, дорогая моя Ядвига, - писал жене полковник Струсь, которому велением князя Пожарского позволили жить хоть и в неволе, но в отдельной монашеской келии, теплой и сухой, кормиться вдоволь по три раза в день, и даже иметь чернила, песок, по два листа бумаги и по два гусиных пера каждый день, которыми он и водил по белым, шероховатым листам, аккуратно, словно писарь, выводя каждую польскую буквочку аккуратно, с любовью. - Будто я и не враг этих московских людей вовсе, а добрый их товарищ. За все время, что сижу здесь, ни разу никто меня по роже не ударил, ни накричал никто. Все спрашивают: доволен ли? Не ущемлен ли в чем? Нет ли жалоб? А жалуюсь - слушают внимательно, кивают, но... ничего не меняют. Все идет, как по-накатанному, день походит на другой. Только вот новости узнаю такие, что пленному знать не положено. Очень глупы эти земские люди: рассказывают все, о чем ни спрошу...

Давеча рассказали мне, что к князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, главному воеводе войска, пленившего меня и моих жолнеров да гусар, пришел навет от доброй дюжины дьяков и больших людей с жалобой на Козьму Захаровича Минина, который будто бы содержал на средства общинные все русское войско нечестно. Писали чернильные суки в ябеде своей, что нижегородский говядарь-де, объедает слуг княжеских, не додает им жалованья, а недоданное присваивает, шлет в Нижний Новгород в свою усадьбу. Более того, об извете том глашатаи прокричали на Пожаре - месте торговом, где сообщают все городские новости для быдла.

Что было князю делать? Своим одним повелением прекратить это глумление над человеком, собравшим и вооружившим эту рать? Так должно поступать лишь Государю. Но Дмитрий Михайлович - не Государь по натуре своей. Он раздумчив чересчур, решение принимает без совета, самостоятельно. И вот тут он поступил по-своему, не спросясь своих бояр и прочего знатного люда. Объявил сбор всего воинства своего, вышел перед ними, взял медный рупор в руки, да и прокричал:

"Кто из простых ратников не доволен жалованием своим? Кого из тех, кто кровь проливал за святую Русь, обидел хоть раз Козьма Захарович Минин? Пусть выйдут сюда такие, и подтвердят навет дьяков".

Затих Пожар. Тысяч пятьдесят народу стояло там - никто не шелохнулся, не сказал ни слова против Минина.

"А коли нет таких среди ратников, - сказал Пожарский, - то значит, навет на Козьму Захаровича ложный. А потому за ложь ту должен судить изветчиков народ".

Тут вывели посеревших от страха связанных дьяков, что подписали донос на Минина, толкнули в толпу...

Надо ли писать тебе, милая, что русские люди сделали с теми, кто решил охаять Минина? Мне рассказывали, что потом не нашли клочка от тех людей. Будто бы их и не было никогда.

А бояре да думские дворяне, которые возле Пожарского кормятся, хвосты так поджали, что стали не как прежде, через губу, разговаривать с нижегородским говядарем, а при встрече в пояс принялись кланяться, по имени-отчеству лишь величать, о здоровье по сотне раз на дню справляться. Хорошая наука. Думаю вот, коли у нас было бы такое дружное воинство, выдержали бы мы осаду? Уверен, что да. Да только было бы такое воинство у поляков, не пошло бы оно на чужие земли с войной...

Видишь, дорогая Ядвижка, как изменился я? Думаю уже не как прежде - не о славе воинской своей, не о том, что польское рыцарство выше во всем русских ратников. Разумею я теперь, что дворяне да вояки всех наций только тещатся своими подвигами, похваляются героизмом, а всему основа - не они, а простой люд. Вот когда народ шевельнется, когда ему блошиные укусы героев надоедят, хватит он по дворянам да дьякам своим кулачищем - тогда и наступает конец всякому беспорядку в стране.

Будешь читать это письмо, дорогая моя козочка, отцу моих слов не передавай. Пан воевода того, что я тебе сейчас написал, не поймет. Еще и обидится на меня, а вместе со мной пострадаешь от него и ты. Пусть думает, что мучусь я в неволе, сухие хлебные крошки глодаю, мерзну и молюсь о спасении от смерти. Сама же знай, что бояться мне гибели от рук русских уже не приходится. Кончилась для меня война. Наступила пора просветления. Коли бы не было тебя у меня, моя милая Ядвижка, да нашего дитяти, которое появилось без меня и которого я еще не видел, то принял бы я монашеский чин и ушел бы в монастырь грехи свои замаливать. Ибо много бед я принес на эту землю, этим людям. Помолись и ты за них, дорогая моя Ядвижка. И пусть Бог простит меня за все, что я сотворил с ними и с тобой, моя горемычная, вдова при живом муже..."

Струсь отложил измочаленное перо. Теперь его надо чинить, но узникам ножей не полагается. Надо стучать в дверь, звать стрельца и просить того строгануть по кончику пера, расщепить, чтобы можно стало продолжить дальше. Но сегодня дежурит стрелец, точить хорошо перья не умеющий. В прошлый раз он три раза черканул ножом по перу, прежде, чем получился хоть чуть-чуть годный для письма конец. Еще и отругал Струся за то, что спать полковник ему мешает. Но и предложил чару медовухи, сказав, что в хмельном состоянии узилище переносится лучше - это он по себе знает.

"Интересно, - подумал полковник, - откуда стражник хорошо понимает состояние узника? Неужто князь Пожарский в стрельцах Тайного Приказа держит бывших разбойников и татей?"

- Эй! - крикнул Струсь в маленькое окошко железной двери, которой запиралась его келья. - Ты - бывший разбойник?

- Нет, - услышал в ответ. - Я по государеву слову в Пыточной башне сидел. В той самой, что сейчас Водовзводной зовется.

- Государю своему изменил?

- Получается, что так, - согласился стрелец, не открывая, однако, окна струсевской темницы. - Давно это было. При Годунове еще.

- Расскажи.

- Почему нет? Все не скучно...

И стрелец поведал Струсю историю о том, как незадолго до появления в Северских землях царя Димитрия, которого ныне все зовут первым Лжедмитрием, случилось ему, дворовому человеку бояр Романовых, вызнать, что братья Никитичи совместно готовят волшебное варево из колдовских корней и трав, которыми хотят отравить избранного русским народом Государя всея Руси Бориса Федоровича. Вызнал про это дворянин - и донес в Тайный Приказ, самому Годунову Семену Никитичу. За то получил награду землею и людьми, ему пожалованными.

- А, вспомнил! - воскликнул Струсь. - Ты - Бартенев! Бартенев Второй. Так тебя зовут.

- Правильно молвишь, поляк, - услышал спокойный ответ. - Дворянин Бартенев сторожит тебя, поляк, стрелец ополчения говядаря Минина и князя Пожарского.

- Чего ж ты, дворянин, не высоко так взлетел? Обычно доносчики становятся воеводами.

- Правильно баешь, - услышал полковник в ответ. - Однако, ябедникам лишь тогда почет, когда за ними стоит настоящая сила. Была сила и за мной, пока жив был Государь Борис Федорович, Царствие ему небесное!

И далее рассказал Бартенев, как вольно и хорошо жилось ему почти пять лет после того, как по доносу его было разорено родовое гнездо братьев Никитичей на Варварке. Сослал царь Борис всех Романовых по дальним местам. Кого-то уморили приставы голодом, кого-то поломали, кто-то сам духовно обессилел. Одному Федору Никитичу повезло - остригли его в монахи и отправили в дальний северный Антониев-Сийский монастырь на реке Двине. Стал он там зваться Филаретом. И слышно было о нем в Москве, что монах-де Филарет шибко безобразничает в монастыре том, похабничает и хлещет хмельное, постов не соблюдает, обета безбрачия не блюдет, живет с тамошними срамными девками и похваляется тем, что старшая сестра его-покойница была первой женой Государя Ивана Васильевича - первого русского царя.

Обо всем этом узнавал Бартенев от писаря Илейки - тоже бывшего дворового человека Романовых, ставшего ярыжкой на Пожаре. Вместе они перемалывали косточки своему бывшему барину, пили по праздничным и выходным дням хмельное, пели неприличные песни, да так и не заметили, как появился на Москве царь Димитрий. Точнее, Илейка почуял приближающуюся беду и тотчас исчез из столицы[2]. А Бартенев не поверил в силу самозванца, остался. И горько пожалел об этом...

- Димитрий Иванович оказался совсем не Димитрий Иванович, - сказал Бартенев. - Я сам видел его. В день, когда венчали нового царя на царство. В двух соборах: Архангельском и Благовещенском. Много было народу - меня и не приметили. А я рядом с новым Государем стоял. Не царь то был.

- А кто?

- Вестимо кто, - вздохнул Бартенев. - Юшка. Гришка Отрепьев то есть. Григорий ведь тоже из дворян при боярах Романовых. Я его, вот как тебя, полковник, раз по десять на дню видел в те поры, когда он в романовском подворье жил. Это Юшка меня признать не мог: в бороде я был, да в богатом платье на чествовании нового царя московского, а раньше-то он видел меня в обносках всяких и с мордой скобленной - нравилось такое польское обличье у русских людей Романовым. А Юшка-то молод еще был, ему и на морде-то скоблить было нечего. Так - рыжая шерстка одна. Потому узнал я его сразу.

- За это и попал в Водовзводную башню? - спросил Струсь.

- Кабы за это - меня бы живым перед тобой сейчас не было, - ответил стрелец. - Взяли меня по государеву слову и делу по навету мниха Филарета Романова, когда того Юшка Отрепьев, бывший дворянинишко романовский, в чин ростовского митрополита ввел. Как уж меня отыскал чернорясый, не ведаю, только пришли два монаха убивать меня в доме моем, да наткнулись там на двух дознаев Тайного Приказа, которых Петр Басманов прислал для описи имущества моего и для передачи его в Дворцовый Приказ. Что делать монахам? - спросил стрелец. - Они возьми - и объяви: мол, слово и дело имеют. Будто бы дворянин Бартенев, я, то есть, решил колдовством извести царя Димитрия. Ума-то на большее не хватило, вот и повторили то, что когда-то я сказал об их хозяине. Ну, а коли есть донос, то и взяли меня. Отправили в Водовзводную башню...

Пытали Бартенева царские каты подолгу, но не часто. Говорили дьяки, допрашивающие дворянина, что царь-де Димитрий Иванович милостив к своему отравителю, велит не замучивать до смерти, а вызнать лишь состав зелья, которым хотел его отравить Бартенев, а потом приказано, мол, Бартенева отпустить.

- Я был рад был им дать состав, - признался стрелец. - да только откуда мне знать его? Так девять месяцев и пробыл в башне: то на дыбе висел, то на соломе валялся, отходил от мук...

А выпустил Бартенева новый царь Василий Шуйский уже после того, как Лжедмитрия убили, и стерво его закопали за городскими воротами. Просто выпускали всех, кто при самозванце сидел по государеву слову и делу. Велел таких Государь Василий Иванович чествовать, как мучеников за православную веру и добрых христиан.

- Только я не поверил новому царю. Он-то в деле возведения на Престол ложного Димитрия был тоже замешан. Если даже я узнал в самозванце Юшку, то Василий Иванович-то тем более знал, кому присягал. Пока всех нас коштом выпускал Шуйский, то и не заметил меня, а как на глаза ему попадусь - так сразу поймет, какая от меня беда грозит. Оттого и дернул я из Москвы на Волгу-матушку. А уж там и дело свое завел - две скорняжные мастерские купил, люди в них на меня работают, а я лишь товару ищу покупателя. А как Козьма Захарович народ на Москву позвал - я так сразу и пошел.

- Почему пошел? - спросил Струсь. - Вдруг как именно Романовых на Престол и поставят. Тогда тебе несдобровать.

- Это мне без разницы: кого посадят в цари. Лишь бы не латинянина и не басурманина. Пусть бы даже и Романова. Не для царя шел я на смертный бой с тобой, поляк, а за Русь святую. Устали жить мы в смуте. А надо будет пострадать - так мы же и не против. Все равно когда-нибудь помирать. Так, что от чьей руки - от романовской ли, от струсевской - мне все равно.

- Странный ты человек, - промолвил Струсь. - Непонятный.

- Вот то и хорошо, что такие, как я, непонятны полякам. Ясно, стало быть, что вашему Владиславу быть над Русью не должно. Как будет править он страной, коего народа он понять не в силах?

- А ты - софист.

- Я - грамотный человек, пан полковник, - ответил Бартенев. - И софистику изучал прилежно. Но то, что я сказал тебе, сказано не от излишнего умничанья, как это делается у софистов, а по зову души. Потому как христиане мы, не латиняне. Вам нас не понять...

Тут раздался лязг отпираемой двери, разговор прервался. Это привели гулящую девку для пана полковника. Раз в неделю обязательно приводили ее к Струсю. Платил за это удовольствие сам князь Пожарский из своей личной казны, ибо почитал воздержание молодому мужчине вредным, говоря:

- Я волен содержать в плену врага своего, но не казнить его без суда.

Нашел вот блудницу, согласившуюся за деньгу ублажать Струся...

2

Со срамной девицей этой Струсь и передавал те письма к жене своей, которые предназначались не для чужого глаза. Основные-то письма, знал он, будут людьми Пожарского внимательно перечитываться, прежде, чем их отправят с ямской гоньбой либо с оказией в Смоленск, передадут их тестю Струся пану Якобу Потоцкому. А вот те записки, что передавал полковник через блудницу, предназначались только для ее светлых глаз.

Не знал Струсь, да и предположить не мог, что гулящая девка, на глазах его прячущая по утрам письма его в места женские, сокровенные, обещающая отправить их с ближайшей оказией во все тот же Смоленск, где за это гонцу и ей самой будет выдано хорошее вознаграждение, тотчас же после выхода из Чудова монастыря, где содержался пан полковник, отправлялась в Тайный Приказ к князю Щербатову. Там и отдавала те секретные письма Струся, не получая ни вознаграждения за это, ни даже доброго слова в награду. Ибо делала она это только потому, что тоже по-своему чтила и любила святую Русь, мстила полякам за погубленную жизнь свою.

Князь Щербатов, старинный друг князя Пожарского и верный его сотоварищ еще в совместные годы молодечества, знал польскую грамоту основательно. Потому сам прочитывал письма Струся, отправляя далее в Смоленск только некоторые из них. Но раздумывал над каждым. Вот и сейчас прочитал сообщение полковника о том, как едва не случился суд над Мининым, усмехнулся в усы довольно.

Ибо мысль о том, чтобы отдать ябедников на суд толпы, подал князю Дмитрию Михайловичу именно князь Щербатов. А самого Минина, чтобы не мешал ретивый говядарь святой казни, отправил в Вязники по малой нужде приказом все того же князя Пожарского. И вот теперь, прочитав письмо Струся, убедился глава Тайного Приказа, что поступил он правильно и умно: вон даже слухи, дошедшие до узника в Чудовом монастыре, не переиначились, люди не перевернули их с ног на голову, а передали случившееся почти точно.

Да и откуда было знать тому же стрельцу из охраны, который рассказал о случившемся Струсю, что ябед-дьяков стрельцы Тайного Приказа повязали и допросили по приказу князя Щербатова заранее, заранее и привезли их в крытой кибитке на Пожар. И рты им кляпами заткнули, когда бросали под ноги толпе. Хорошо поработали, словом. Теперь если и разболтается кто-то из стрельцов, никто не поверит ему. Тайный Приказ он потому и тайный, что о явном в нем можно болтать все, что вздумается, но точно о том, что происходит внутри него, не может знать никто.

3

О князе Щербатове, между тем, разговаривали два русских человека на польской службе, отправленные в Москву самим Сигизмундом с письмом к князю Пожарскому, в котором властелин Речи Посполитой требовал от земского ополчения безусловно подчинения себе и принятия присяги на верность.

- Это нехорошо для нас, что Щербатов служит у Пожарского, - говорил князь Даниил Мезецкий дьяку Ивану Тарасаовичу Грамотину. - Я их обоих хорошо знаю. Они всегда вместе были, всегда друг другу помогали. Чуть ли не с детства. Даже когда князь Дмитрий Михайлович главой Ямского Приказа служил, а Щербатов под Василием Ивановичем Шуйским в Пыточном Приказе обитал, после в Разбойный перешел, всегда они друг другу помогали. Ямская гоньба-то и прибыльна, и по всей Руси раскидана. Гонцов Разбойного Приказа ямщики Пожарского завсегда в первую очередь с собой брали. И когда случалось ямщику какому скурвиться, либо случайно от разбойников пострадать, Щербатов по просьбе Пожарского всегда помогал.

- Известно дело, - солидно подтвердил едущий рядом с князем верхом дьяк, - рука руку моет. Исстари так повелось.

Мезецкого от этих слов передернуло - и он замолчал.

А дьяк, не понявший причины неожиданного охлаждения к себе князя, занялся своими рассуждениями вслух:

- У нас вот в Дворцовом Приказе дело было. Дознай польский завелся. Кто такой - не знаем. А только то одна бумага важная исчезнет, то другой расчет, то вообще однажды два каравана с хлебом, посланных с Северщины, пропали. А дело было в голодные годы. Те - помнишь, князь? - когда в конце лета на коньках по прудам катались по льду, урожай был только на ячмень, даже рожь вымерзала два года подряд. Два каравана зерна - это, почитай, пудов сто тысяч пропало. И думаешь, кто-нибудь Государю Борису Федоровичу о том донес? Да не в жисть. Потому как у тех, кто при Дворцовом Приказе числился, хлеб всегда был, даже дармовой, многие торговали для себя царским хлебом. А те два каравана, что пропали по дороге, мы будто и не заметили. И знаешь почему?

Князь молча пожал плечами. Слушать речь дьяка было и противно, и интересно, показывать же любопытство показалось ему постыдным. Грамотин же продолжил:

- Потому как сообщи кто царю о потере - тут же начнется розыск. Караваны найдут ли, нет ли, бабка еще надвое сказала, а вот покражи наши враз вылезут наружу. И тогда такой устроится розыск, такой правеж! Стало быть, каждый знал, что дознай польский в Приказе - державе русской убыток, но всякий и понимал, что ловить того дозная нам нельзя - себе станет дороже. Вот и получается, что мыли мы руки полякам, а они - нам. И теперь вот верно служим королю польскому Сигизмунду мы с тобой, князь, а не царю московскому Владиславу. Ибо не венчан шапкой Мономаха по сию пору Владислав, а без того и царем быть нам не может. Правильно я говорю?

- Помолчи, - буркнул Мезецкий. Ему стало вдруг тошно от слов дьяка.

Вспомнилось, как пришлось князю Даниилу Ивановичу согласиться на участие в посольстве от правительства Салтыкова к королю Сигизмунду. Все Филарет, Патриарх беззаконный.

- Не пойдешь в посольство, князь, - сказал Романов, - будет не тебе худо - семье твоей. Род Мезецких так и вымрет. Это я тебе честно говорю. Велю своим людям перерезать и жену, и детей твоих, и сестер обеих. Братьев-то у тебя нет, некому будет передать вотчину. Вот я ее под себя и приму. После твоей смерти. Ты меня знаешь, слов я на ветер не бросаю. Должны быть князья Мезецкие в посольстве русском. Ибо кто не с нами, князь, тот против нас. А за нами, ты знаешь, сила.

И ведь не лгал подлец. Знал князь Мезецкий, что за спиной братьев Романовых стоит сила настоящая, не выдуманная, к тому же сила таинственная, какой нет более ни за кем на Руси. Ибо в молодости князь Даниил Иванович впал в латинянскую ересь, вместе с таким же тогда юным Федором Никитичем польский язык да латынь изучал, книги разные нерусские читал, богохульствовал на собраниях. А потом вдруг случайно узнал, что учит боярскую молодежь всем иноземным премудростям и таким интересным разговорам солдат тайного римского Ордена иезуитов. Испугался князь, бросился вон из Москвы, и года три жил в такой дальней дали, что когда вернулся в столицу, то его и не узнали поначалу в Москве.

"Говорят, будто ты умер", - говорили люди при встрече.

Романовы в то время в опале оказались у Государя Федора Ивановича. Так что тайные сборища прежние, на которых бывал Мезецкий, прекратились в романовских Палатах, никто из общих знакомых не вспоминал о давней молодеческой глупости. Из страха вдруг встретиться с иезуитом Мезецкий даже не согласился идти на службу в Посольский Приказ, сказав, что забыл язык польский, да и знал когда-то его весьма худо.

И вдруг по подначке Салтыкова Филарет князю Мезецкому и про польский язык напомнил, и про то, как дурачились они вместе, одеваясь в чертей, как пели вдвоем латинские богохульные тексты. Словом, велел бывший боярин Федор Никитич стольнику Даниилу Ивановичу присягнуть на верность польскому королевичу и отправиться вместе с собой и Салтыковым за помощью военной к Сигизмунду - и князь Мезецкий покорился.

Теперь вот Филарет почитается в Речи Посполитой законным Патриархом всея Руси, живет в почетном плену в замке под Варшавой, ждет, когда Владислав въедет с почетом в Москву и вызовет Патриарха для того, чтобы тот венчал его на царство по законам русским. А Мезецкий трясется верхом на коне по зимней дороге во главе отряда в половину тысячи немецких рейтар, которых велено королем Сигизмундом звать тысячей польских гусар - для солидности. Чудны дела твои, Господи! На всякую пакость распространяешь милость свою, а людей добрых и порядочных норовишь унизить и изломать.

Мороз не опускал уже пятый день. Казалось, даже крепчал, а по утрам казался вообще лютым. Снег более не шел, а прежняя крупа, упавшая на лед, местами к нему придубенела, местами сдулась ветром, отчего копыта коней то и дело скользили. Ехать верхом было и несподручно, на норовящем рухнуть животном, и безопасней, ибо пешим идти в такую стужу, держась за подпругу, было хоть и теплее, но страшней. Третьего дня заскользили ноги коня у одного из гусар, ведущий его в поводу рейтар не успел отскочить - и рухнула скотина прямо на него. Только один вскрик от рейтара и остался - раздавила напрочь его коняга. Кишки изо рта немца вылезли. Даже похоронить не пришлось - о мерзлую землю только сабли затупишь, а каждую минуту может случиться бой. Так и бросили бедолагу на обочине - волкам на радость.

"Волья сыть... - подумалось князь при воспоминании о том мертвом рейтаре. - Все мы - сыть для волков да ворон. Падаль мы..."

А дьяк тем временем увлекся рассказами о своем житье-бытье в Кремлевских Палатах при царях различных: при Иване Васильевиче, Федоре Ивановиче, Борисе Федоровиче, Дмитрии Ивановиче, Василии Ивановиче:

- Слышь-ко, Даниил Иванович... посчитай... Получается, при пятерых царях я жил. Всех видел. Вот как тебя. Со всеми говорил. А кто я таков? Ничто, пыль рядом с ними. Всего и достоинств у меня, что грамотен я зело: на шести языках говорить, читать да писать умею, счет разумею, Псалтирь знаю. А сам я - из холопов царских, из земель Подмосковных. А вот, поди ж ты - пятерых царей пережил. Еще и Владиславу вместе с тобой крест целовал. Так что будет Владислав Сигизмундович у меня шестым царем. Молод он, а я уж в годах. Так что седьмого царя мне уже на Руси не видать. Да и того довольно.

Мезецкий промычал нечто невразумительное и согласное, принялся думать свое:

"А мне мнится, что будет еще и седьмой у тебя, дьяк Грамотин, Государь. Ибо число семь - священное число, на нем должна и смута остановиться. Владиславу царствовать народ русский не даст. Не знаю уж, почему так случится и как, но уверен, что будет так, а не иначе".

Мысли князя прервал рассказ дьяка о том, как довелось ему топить любимую кошку Ксении Годуновой:

- Гадила, паскуда, где ни попадя. Ей ящички с песком ставят, а она все мимо них норовит проскочить, да навалить на самом виду в царских Палатах. Сколько раз, бывало, сам Государь в дерьмо вляпывался! Прибить бы заразу - да нельзя, любимица Ксении, Мурочка. Дворня уж криком кричала - а ничего поделать не могли. Кошка нагадит - а девок дворовых на двор волокут, пороть за то, что не углядели. Жену мою покойницу пять раз пороли. Ну, так я и удумал. Сунул тело Мурки в мешок, только морду оставил снаружи. А потом мордой этой - в воду. Поверишь-нет, князь, три раза вынимал - жива была. А уж, как брыкалась, я тебе скажу! Сквозь три мешка исцарапала руки. Но все-таки сдохла. Потом мы с женой ее подвесили на ветерке и мух отгоняли. Как высохла Мурка, мы ее причесали, да подле постели Ксениной ночью и положили. А уж утром сколько слез было! Сколько разговоров о благородстве кошачьем. Будто Мурка так Ксению любила, что попрощаться к ней перед смертью пришла - да так и сдохла.

Глупый рассказ этот был мало интересен Мезецкому. Но он знал, что беседы рейтаров были и того глупее. Дьяк хоть рассказывает о том, что с ним в действительности было, а рейтары все брешут про то, как много они выпили в тот или иной день, как подрались, кому кто морду набил и потом сколько выпили за замирение. Каждый рассказ у них на все предыдущие похож, разнятся только в числе выбитых зубов да в количестве выпитого пива и шнапса.

В первый день пути на Москву ехал князь с одним таким вот немецким болтуном - так чуть не пристрелил его: сам рейтар рассказывал о своих пьяных похождениях и сам же от них помирал с хохоту. И князю приходилось улыбаться вслед за ним. Целый день.

Рейтар все Мещецкого курфюстом дразнил, говорил, что в первый раз в жизни рядом с живым курфюстом бок и бок ездит. У него в Пруссии курфюсты высоко сидят, до них простому рейтару - как до Бога. А вот в Московии довелось рейтару Густаву видеть и говорить уже с двенадцатью курфюстами.

- Очень много в вашей стране курфюстов, - говорил рейтар Густав. - Оттого и бунтует народ. Чтобы мирно жить вам, надо курфюста одного иметь. Но в такой большой стране, как ваша, один курфюст с делами державы не управится. Надо Русь разделить на несколько держав - тогда и в каждой порядок будет. Впрочем... - задумался рейтар, - тогда курфюсты опять войну начнут. Станут воевать друг с другом. А сейчас у вас все ясно: русские вместе - и поляки вместе. Кто победит, тот и будет царем на Москве.

Простая мысль, сказанная глупым немецким наемником, вдруг прозвучала в голове князя Мезецкого самым настоящим откровением. Кончилась смута русская, началась войны русского народа против пришлых на Русь поляков. И никакой, получается, Владислав не царь московский, и крестоцелование Мезецкого ему есть пустой звук.

Все стало ясно для князя, все встало на свои места. Он - князь Мезецкий Даниил Иванович - изменник Государю своему и Отечеству, должен во искуплении вины своей бросить это иноземное войско, с коим вместе идет на Москву, и отправиться к князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому с просьбой о милости и прощении за совершенный грех измены.

Только вот как незаметно исчезнуть князю из немецкого войска? Дорога торная одна, кругом - леса, покрытые тонким льдом да снегом болота. Ни свернуть, ни объехать. Судьба словно наказывала князя за то, что так поздно спохватился он служить Родине, подставив рядом и соглядатая в лице Грамотина, все вещующего и вещующего о том, как сладко будет жить им двоим с князем при дворе царя Владислава, который мятежных Пожарского да Минина накажет лютой смертью, велит доставить ему Заруцкого с Маринкой и с воренком, и казнит их еще лютее, заведет на дикой Руси новые порядки, такие же, как и в Польше, чтобы лучшие люди по Москве ходили в бархате и золоте, а всякая грязь да голытьба чтобы ютилась далеко за посадами, даже дальше, чем Земляной вал.

- Пошто так жестко-то - спросил, едва сдерживая гнев, Мезецкий. - Кто ж за родовитыми ухаживать будет, служить им? Ты, что ли?

Ловко кольнул, не в бровь, а в глаз. Не родовит дьяк Грамотин, а потому судьба ему - быть со всеми, кого он хочет за Земляной вал отослать, там же оказаться. Ибо никакие заслуги перед Владиславом безродным выскочкам не помогут.

Услышал такое дьяк - потемнел лицом.

- Не гоже тебе говорить такое, князюшко, - сказал голосом жестким, словно к равному обратился. - Али ты не знаешь, кому вместе с тобой мы служим? Или думаешь, что один ты возвысишься при новом царе? Господин наш Федор Никитич правильно судил о тебе: не верен ты Ордену, все лукавишь, все норовишь в сторону уйти.

"Вот так-так! - понял Даниил Иванович. - Все мы - из одной помойки! Только князь Пожарский да говядарь Минин и остались верными Руси".

- Не след болтать пустое в дороге, - сказал князь, щелкнул плеткой коня по крупу и поехал побыстрее, чтобы до самого конца пути более не встречаться с Грамотиным даже глазами.

4

А еще через четыре дня достигли они маленькой деревушки с именем Сходня, где и застряли, остановленные конным разъездом земской рати.

- Побить вы нас десятерых своей оравою побьете, - сказал им глава русского разъезда, невысокого роста крепыш, сидящий на коне неуклюже, но кулаки имеющий отменные. - Это беспорно. Но только тогда вам придется идти войной на всю общую рать земцев да казаков. А у князя Дмитрия Михайловича таких, как мы, более пятидесяти тысяч будет. Разметут вас по кустикам - ничего не останется.

- Нам надо в Москву, - торопливо сказал Грамотин. - Пошли гонца к князю Пожарскому, вели сказать, что к нему прибыли послы от царя Владислава, которому присягнула на верность Земля русская.

- Ты, я вижу, русских кровей будешь? - спросил крепыш. - И говоришь по-нашему ладно. А того не разумеешь, что Земля русская Владиславу креста не целовала. Бояре-изменники с Салтыковым да Филаретом во главе присягали королевичу, а народ - нет. Мы царя выбирать еще будем. А покуда безцарские мы. Под князем Дмитрием Михайловичем Пожарским ходим.

- И под говядарем Мининым, - не преминул съехидничать Грамотин.

- И под Кузьмой Захаровичем тоже, - спокойно согласился глава разъезда. - Потому как на них двоих стоит ныне русская земля. А Владислав ваш - нам не указ.

- Так ты что ж, не пошлешь гонца? - вскричал Грамотин.

- Пошлю, - ответил крепыш. - Отчего ж не послать? А вас покуда поселю по домам. Вон там - у речки - видите пять хаток? В них и переночуете. Сколько вас тут? Сотен пять?

- Тысяча.

- Ну. Тысяча, так тысяча, - согласился глава разъезда. - Все равно вам пяти домов не хватит. Поезжайте по тем вон тропам - там будут еще малые деревеньки. Постучитесь вежливо, скажите, Еремей Голованов вас прислал, попросил на недельку пригреть. Вас и поселят. Но учтите: станете баловать - отпишу князю, пришлет он рать свою - и мигом вас усмирит. А виновных повесит.

- Так что ж, нам здесь оставаться, что ли? - спросил Мещерский.

- Отчего же? - подал плечами Голованов. - С пяток выбранных могут с гонцом нашим в Москву съездить, с князем поговорить. Только зря вы это. Не станет Дмитрий Михайлович вас слушать. Да и рать не позволит ему с вами в игры играть. Не нужен ваш королевич русскому народу - вот и весь сказ.

Мезецкий был согласен с Головановым, не нужен русским польский королевич, надо возвращаться рейтарам назад. Но что толку от его согласия? Власти на то, чтобы повернуть отряд рейтар, у него нет, а без окончания переговоров немцы возвращаться к королю Сигизмунду не станут. Таков народ: сказано сделать так, он и будет делать так, а не иначе.

- Я поеду в Москву. Один, - сказал князь. - И со мной трое рейтар. Более не надо.

- И я поеду, - сказал Грамотин.

Что толку спорить князю с дьяком? Еще и скажет вслух про Орден иезуитов, будь он проклят!

- Хорошо, - сказал Мезецкий. - Выезжаем тотчас.

5

Москва встретила князя и дьяка гомоном людским и запахами гнили, обнаружившейся разом с пришедшим после ночного ветра потеплением и хмарью в небе. Снег под копытами коней сразу зачавкал, ехать приходилось все время супротив течения людского, ибо с утра народ шел вон из Москвы, неся на носилках и везя на возах всякого рода падаль, обнаруженную в Кремле и в Китай-городе, теперь уж основательно завонявшую. Ссыпали всю эту дрянь в дальних оврагах за Земляным валом. И потому народ был сплошь пьяным.

- Вот они - русские твои, князь, - сказал Грамотин. - Пьяны больше, чем в Польше. Потому как дикий народ, палка ему нужна и крепкие вожжи.

Мезецкий молчал. Не хотелось объяснять этому человеку, что выдержать вонь, грузя трупы и всякое прочее гнилое и погорелое добро в сани да в волокуши без принятия хмельного невозможно. Тут едешь мимо - и то в нос бьет гадость такая, что вот-вот с коня свалишься. А каково с нею возиться целый день?

Но Голованов, услышавший Грамотина, ответил за князя:

- Да, это - наш русский народ. Таков он и есть. А ты, случаем, не от собаки родился? Отчего собственный народ хаешь?

- То - не твое дело, мужик, - ответил с гонором дьяк. - Не слышишь - с князем разговариваю.

- Ты-то разговариваешь, а князь тебя не слышит, я вижу, - ухмыльнулся крепыш, решивший сам быть тем самым гонцом, который проводит послов королевича Владислава до князя Пожарского. - Ты бы, Иван Тарасович, гонор свой поунял. Не ровен час - осерчаю, да голову тебе и срублю. Мне до того, что ты там посол польский, дела нет. Я - человек простой. Со мной по-хорошему - и я по-хорошему, со мной по-плохому - и я тем же самым да по тому же месту.

Едущие следом за ним два ратника из отряда Голованова добродушным смехом поддержали своего главу.

- Придем к Пожарскому - я попрошу у князя, чтобы он велел отрубить тебе голову, смерд, - заявил Грамотин.

В тот же миг сабля выскользнула из ножен и, сверкнув в руке Голованова, зависла над головой дьяка. Тот дико завизжал и прижался лицом к гриве коня. Хотел дать шенкеля, но перед ним стояла боком телега, которую уже объехал и стоял с противоположной стороны Мезецкий.

- Молись, сука! - прошипел Голованов.

Окружающие их люди смотрели на дьяка и крепыша с интересом во взглядах, никто не осуждал земца за то, что тот хочет убить какого-то там богато одетого человека. Хочет зарубить - пусть рубит. Только вот труп пусть вывозит за город сам.

Мысль эту не произнес никто, но толпа прочувствовала и продумала ее так общо, так соединенно, что Грамотин ее ощутил всею кожей своей.

- Не надо! - взвизгнул дьяк. - Не бей! Не буду!

- Вот так-то и впредь поступай, - довольно произнес Голованов и вернул саблю на место. - Чуть лишний грех на душу из-за тебя, падаль, не взял. Живи покуда. Но знай: жизнь твоя, пока ты в Москве, на ниточке висит. То-оненькой такой, тоньше волоса. Потому как не люб ты мне. Поганый ты человечишко.

И они продолжили путь дальше.

6

В новопостроенной посреди Ивановской площади избе, срубленной нарочно для того, чтобы там ведал князь Пожарский делами судебными, разбирался с жалобами ратников своего войска, Дмитрий Михайлович слушал ябеду...

Поссорились два ратника (один из Великих Лук, другой аж из Каргополя) из-за срамной бабы. Заплатили оба за ласки ее с лихвой, а она, курва, излукавилась так, что в один день у нее оба побывали, хотя и платил каждый за целый день по отдельности. Вот и требовали ратники от бабы возврата половины залога за день непотребства. А та опротивилась, да еще пожаловалась на ратников сотнику каргопольскому. Тот, не долго думая, передал дело главному воеводе войска. Ибо, как выяснилось, сам не раз захаживал к сей бабе.

Как было разрешить этот вопрос Пожарскому? Проще всего было бы сказать, что пусть баба отработает завтра оба полученных от ратников задатка - и дело с концом. Да только ратники, озлобленные на донос бабы, ни в какую не желают теперь иметь с ней дело. И баба уж в рев:

- Теперь, после этой бучи, никто ко мне не ходит. Все бегут от меня, как от болезной. Пальцем показывают.

Народу в избе не много, от силы полтора десятка человек, зато на площади собралось человек так с две сотни. Не работают, собаки, не восстанавливают города, как поручено было и великолужским ратникам, и каргопольским. Все болеют за своих товарищей. Еще и с ними головная боль у главного воеводы...

- Что ж... - сказал князь Дмитрий Михайлович. - Дело решить это можно. По справедливости поступим. Как царь Соломон решал такое в Древней Иудее. За бабу обоими уплачено. Так?

- Так, - ответили хором ратники.

- Ну, коли так, то оба ее и получите. Берите каждый ее за руку со своей стороны и тяните.

Ратники ухватились за руки бабы, дернули разок-другой, оглянулись на главного воеводу: правильно ли, мол, делаем? А Пожарский им в ответ:

- Сильнее тяните, как можно сильно.

- Так ведь порвем же, - сказал каргополец.

- И хорошо, - кивнул князь. - Кому большая часть достанется, тот и будет более противника своего доволен. Только делайте это на площади. А меня другие дела ждут. Поспешайте вон из избы.

Баба заголосила. Бросилась перед Пожарским на колени:

- Помилуй, батюшка! Не казни! Все отдам окаянным. И своего приплачу. Только не казни смертью лютой.

- Ну, это уже не ко мне, - ответил князь. - Сами меж собой решайте. И уходите. Меня дела ждут.

Баба тут подхватила подол руками - да ходу в дверь. А в спину ей улюлюканье и смех. Оба ратника поспешили следом.

А князь отпил из глечика теплого травяного настоя от кашля (простыл малость, когда по Замоскворечью ездил, оставшиеся целыми строения просматривал и вместе с Мининым решал, куда какой полк определять на постой. Ибо пришел слух, что идет из Смоленска на Москву Сигизмунд-король с ратью великой), велел войти следующим кляузникам.

- Кто такой? - спросил у низкорослого, но крепкого мужика, стоящего впереди двух одетых побогаче.

- Ратник твой, князь-воевода. Голованов Еремей, Петров сын, - ответил мужик. - В дозоре на Сходне стоял - а тут польская рать навстречу. В ней все - немцы, да двое русских всего. Вот привел их тебе. А немцев по селам да по деревенькам раскидал. Пусть отдохнут, отогреются. А там уж - как ты решишь: хочешь - темной ночью всех вырежем спящими, хочешь - с почетом домой отправим. Только в Москву их не впустим. Ты уж извини, Дмитрий Михайлович, а такова воля наша. Народа то есть. Войско ихнее от Владислава к нам пришло. Бают, что тысяча ратников там, но, мне думается, раза в два меньше будет.

- Кто такое говорил? Про тысячу человек? - спросил князь.

- Так вот этот самый, - ткнул Голованов пальцем в Грамотина. - Он и сказал. А второй промолчал. Лгать не хотел, должно быть.

Пожарский пригляделся к расплывающимся в полусумраке избы лицам гостей, узнал Мезецкого:

- Ты, что ли, князь Даниил Иванович? - спросил. - Жив, значит.

- Так вот... - смутился Мезецкий, - жив, однако. А что, слышал ты, Дмитрий Михайлович, что убили меня?

- Может, и слышал, - ответил Пожарский. - Да теперь забыл. Ты чего пришел-то? Вправду от Владислава?

- От него, Дмитрий Михайлович, - ответил Мезецкий, опуская долу голову. - Вели казнить, если что не так.

- Почему ж казнить?

Тут и Грамотин свое вставил:

- Послов от государя своего не казнят, им почет оказывают.

Вот тут-то Мезецкий и не удержался - слева, без размаху, влепил кулаком в левый глаз дьяку - тот прямо в угол, сверкая пятками, так и полетел. Обернулся Даниил Иванович вновь к Пожарскому, сказал:

- Прости дурака за поступок сей, Дмитрий Михайлович. Но долго руки чесались. Всю дорогу донимал пес.

- Значит, с нами хочешь? - спросил Пожарский.

- С тобой, князь, с народом русским, - ответил Мезецкий. - А велишь казни предать - не опротивлюсь. Казни, коли заслужил, - сказал так, и опустился на колени перед главным воеводой земцев.

- Ну, что ж... - ответил Пожарский, немного подумав. - Верю тебе. Куда поставить - подумаю. А пока скажи, с чем тебя и этого... - кивнул на продолжающего лежать в углу Грамотина, - король Сигизмунд прислал.

Наклонился Мезецкий над лежащим в беспамятстве Грамотиным, взял из руки его шапку, порыскал в ней, добыл письмо короля Пожарскому, передал главному воеводе.

Писал король Дмитрию Михайловичу по-польски и по-русски одно и то же: мол, идет владетель Речи Посполитой с силой могучей на Москву, дабы привести к повиновению отложившиеся от царя московского Владислава земли, наказать виновных в нынешней русской сумятице и навести порядок в Москве. Еще что-то писал Сигизмунд, но Пожарский на половине письма читать перестал, выпустил его из рук - и полетело письмо белой пташкой на грязный, истоптанный множеством ног пол.

- Ведомо тебе, князь, что пишет король? - спросил Дмитрий Михайлович Мезецкого.

Даниил Иванович ответил согласно. И добавил еще:

- Лжет король. Войска у него менее двух тысяч, да и из тех более половина немцы, которым король заплатил только до конца декабря. Коли не подойдет он с войском своим к Москве еще две-три недели, то и воевать против тебя, князь Дмитрий Михайлович, будут чуть более пятисот поляков Ходкевича. А у тебя, слышал я, рать силой не мерянной. Более, чем ранее у царя Бориса Федоровича рать была.

- Стало быть, думаешь ты, князь Даниил Иванович, не пойдет Сигизмунд на Москву?

- Не глуп король, я думаю. Не захочет к тебе в плен попасть. Не пойдет.

- Зачем же послал тебя с целым войском сюда? - спросил Пожарский.

- Из гонора шляхтичского, - ответил Мезецкий. - Знает король, что битву он проиграл, еще и не начав ее. Вот и решил нас сюда послать на устрашение да на уничтожение. А потом, когда вернется, будет говорить, что до Москвы самой дошел, да сила оказалась на твоей стороне, князь. Побил, мол, ты нас - не его. С честью хочет вернуться в Варшаву Сигизмунд. Вот мой ответ. Ибо проигравшему войну королю Сейм денег на новый поход даст, а просто так бесславно ушедшему... вряд ли.

- Мудро рассуждаешь, князь, - сказал Пожарский. - Кабы изменником ты был, такого бы не говорил... - перевел взгляд на севшего на полу, оторопело пялящегося на князей, Грамотина. - А дьяк твой - гнида. Выдаст он тебя.

- Выдаст, - согласился Мезецкий. - И король меня не помилует. Однако ж, идти мне назад в Волок Ламской с войском все равно надо. Одного его посылать... - кивнул в сторону дьяка, - все одно нельзя.

- Слышишь, гнида? - обратился Пожарский к Грамотину. - Одного тебя посылать нельзя. Так что поедешь с князем Даниилом Ивановичем назад, передашь письмо королю. И сделай все так, чтобы князь не пострадал, жив остался. Ибо если предашь Даниила Ивановича, быть не тебе убитым, а детушкам твоим. У меня они останутся, в заложниках... - хлопнул в ладоши - тотчас появились за спиной Пожарского два невзрачных человека. - Детей дьяка Грамотина, что из Дворцового Приказа, отыскать, взять под замок, держать на хлебе и воде.

- Будет исполнено, князь-батюшка... - ответили невзрачные, и тотчас выскочили из избы в дверь.

- Правильно назвал я тебя, пес? - спросил тут дьяка Пожарский. - Видишь, память еще есть. Помню тебя хорошо. И Разрядной книги читать не надо. Ибо более не дьяк ты Дворцового Приказа, вычеркнем мы тебя оттуда, впишем другого человека, более будущему Государю земли русской угодного.

- Уж не себя ли мнишь на место сие поставить, князь? - нагло усмехнулся в колючие свои усы Грамотин.

- Не стою я такого звания, - ответил Пожарский. - Власть царская должна от Бога быть данной. А если мне ее вручат, то будет она получена с мечом в руке да с пролитием крови. Негоже мне быть Государем. Так всем и говорю. Так и тебе говорю, пес. Так скажи и королю Сигизмунду. Ни я, ни сын его не станем на Руси царствовать, а тот на Престол московский взойдет, кого Русь сама изберет. И никто более.

7

Ни лгал Пожарский, не юродствовал и не скоморошничал. В те дни и впрямь в Москву собрались выбранные люди с полусотни городов и уездов русских, чтобы избрать нового царя для всей Руси.

Сидели выборные на длинных пахнущих свежеструганным деревом лавках в Грановитой Палате Кремля московского, смотрели на изрубленные польскими саблями лики святых, на соскобы на тех углах столбов, что были ранее озолочены, на мокрое пятно в том углу, где провалилась во время осады крыша, налилась вода и, замерзнув в морозы, разорвала потолок. Слушали родовитых, предлагающих каждый своего человека в цари, то спорили ожесточенно, напоминая, как тот либо этот боярин изменял Земле русской, то застывали в раздумье, понимая, что принимать им решение придется лишь однажды и уже навсегда.

Князя Голицына нельзя выкликать в цари потому, что изменами своими частыми запятнал Василий Васильевич славное имя рода своего. Да и в Польше он сейчас, на харчах королевских отсиживается с остальными послами салтыковскими.

Что касается князя Мстиславского, то уж этот и вовсе главный виновник того, что поляки вошли в Москву без единого выстрела, на погибель людям русским. Избирать его - все равно, что признавать над собой всеми уже отвергнутого Владислава польского.

Старший в роду боярском Романовых в чине монашеском, к тому же в звании патриаршем, данном ему вторым Лжедмитрием. Клятвопреступник этот Федор Никитич, он же Филарет, хоть и брат родной покойной царицы, брат двоюродный покойного царя Федора Ивановича.

Из родных братьев Филарета один Иван Никитич в живых остался, да только не нужен он никому. Здоровьем слаб. Помрет ненароком без детей - опять царя нового выбирать.

Бояре Салтыковы все замараны, бояре Морозовы тоже, Мещерские князья, Ростовские, Суздальские, Шуйские, Шаховские... Кого ни назови - все кровью русской окрашены. Кого не выкликнут в цари - тут же находятся из выборных такие, кто вспоминает о претенденте что-либо поносное.

На что уж Шереметьев хорош, первый помощник покойного Михаила Скопина-Шуйского, а и тот плох тем оказался, что верно служил первому Лжедмитрию. Что касается князя Хворостинина, то хоть и сохранил он Астрахань да земли Терские за Русью, а все же плох тем оказался, что охальника Илейку Муромца, назвавшегося царским племянником, царевичем признал, пропустил его орду казацкую на Русь.

Дошло до того, что кто-то выкликнул в цари даже Минина Козьму Захаровича, озлобив тем самым и без того обиженных на говядаря знатных русских людей.

- Не было такого на Руси, и не будет никогда, чтобы безродные правили державой нашей, - заявил князь Трубецкой, которого никто так и не выкликнул в цари, хотя вне Грановитой Палаты много об этом говорили. - Пусть уж лучше тогда худородный Пожарский нами правит.

Тут уж такой гам поднялся, что дело до рукоприкладства дошло. Боярского чина мужи потаскали друг друга за бороды, выборные побили морды кое-кому и помяли бока, один из дьяков другому выколол глаз гусиным пером, а два ярыжки выхватили ножи и пополосовали друг дружке рожи. Повеселились, словом, всласть.

- Всё! Довыбирались, - сказал пришедший после побоища в Грановитую Палату Пожарский. - Вы - словно поляки в Сейме. Негоже так выбирать Государя московского. Получается, что не совет вы земли русской, а толпа. Потому решение такое...

Затихли все: ужель Пожарский сейчас скажет давно всеми ожидаемое, объявит себя царем? Только рот открой он сейчас, скажи подобное - и десятки тысяч ратников тотчас возопят: "Ура!" - и признают Дмитрия Михайловича Государем всея Руси. А с ними вместе и все города, все веси Московии. Никто не усомнится в праве главного воеводы Земли русской встать во главе страны. Сразу станут не нужными все выборные люди, никто уж не спросит согласия на то бояр и думских дворян. Вот он - главный момент, который подведет черту под всеми их спорами, сомнениями, с ожиданием: решение Пожарского... Сейчас скажет он...

- Отправляйтесь-ка вы все по домам, - сказал князь Дмитрий Михайлович. - Подумайте основательно, посоветуйтесь с людьми, вас выбравшими, обсудите имя будущего царя здраво, без драк и без зуботычин. Как люди взрослые, разумные. Вот тогда-то приедете в конце марта в Москву - и каждый из вас скажет, что решил народ русский.

Ахнула долгобородая толпа, еще более растерялась, а потом вдруг загомонили все разом:

- Голова Дмитрий Михайлович!.. Во как разумно рассудил!.. Прежде малые советы надо по всей земле собрать, а потом уж общий.. Поспорим, подеремся на местах, а в Москве чинно все обсудим...

- Чего уж обсуждать-то? - перекрыл всех голос подьячего Гречишкина. - Сами видите: разумом князь Дмитрий Михайлович вас всех выше. Его и избирать в Государи, - и поклонился Пожарскому в пояс. - Будь Государем нашим, Дмитрий Михайлович.

Тотчас все выборные, а за ними думские дворяне и бояре, кто с охотой, а кто и нехотя, иные и совсем через силу, склонились перед Пожарским, говоря в лад друг другу:

- Прими Престол Государства Российского, Дмитрий Михайлович! Будь царем нашим!.. Не сироти русский народ.

Смотрел на них Пожарский, слушал, а потом ответил:

- Не девка вам я юная, чтобы всякий раз слово мое менять. Не вам сейчас решать, кого на царство избирать. Сказано же: не можете вы этого покуда решить, раз зуботычинами друг другу свое мнение доказываете. Езжайте по домам, там подеритесь, а уж потом вновь поговорим: и вы все, и выборные из других городов да уездов. Русь большая, каждый уезд должен слово свое сказать. Не на один московский Престол будем мы царя сажать, а на царства Астраханское, Казанское, Сибирское и прочая, прочая, прочая. Из всех земель будут выборные. В марте, стало быть, соберемся все - и решим: кому быть владетелем Земли русской, нашим хозяином и судьей.

* * *

Так уж получилось, что двое выборных от Осташково детей боярских - Семен Булатов и Владимир Ровнин - попали в плен пану Александру Гонсевскому, вышедшему к Волоку Ламскому на помощь королю и королевичу, второй уж месяц стоящим под той малой крепостью. После пыток и прижиганий каленым железом пяток оба пленных сообщили одно и то же:

- Москва ныне многолюдна и вельми богата припасами съестными и пороховыми. Орудий в войске много, рати казачьи стоят теперь за Москву против ляхов.

И еще стало известно пану Гонсовскому, что польское войско Самунда Зборовского и Андрея Молоцкого, посланное вслед и на помощь князю Мезецкому и дьяку Грамотину, встретило отряд Еремея Голованова и, не вступая в бой, повернуло назад к Волоку Ламскому.

А еще сказали пленные:

- Народ русский не желает Владислава на русское царство. Будет совет земли русской решать, кому править державой московской. И случится это 23 марта.

Не пожелали пленные дети боярские подчиниться пану Александру, не стали крест целовать на верность Владиславу. Что оставалось делать пану Гонсевскому? Не возить же с собой в обозе не нужных более, изломанных и умирающих от пыток русских патриотов. Порубили поляки Семена Булатова и Владимира Ровнина саблями...

Двинул войско свое невеликое - от силы две тысячи человек - пан Александр Гонсевский к Волоку Ламскому, а навстречу ему сам король с остатками войска своего (едва ли полторы тысячи гусар да жолнеров с пахоликами). А вслед ему песня невесть кем придуманная, но едва ли не всей Русью уже спетая:

Ты, бляжий сын, король с королевою!

Не дошедши Москвы ты похваляться стал,

Я силу твою конем потопчу,

Кольчужников да латников всех в полон возьму...[3]

И вслед за ней другая песня русская:

За досаду королю показалося.

Взволновался король, сам боем пошел,

Да на силу король сам-третий ушел.

Бегучи, король заклинал сам себе:

"Не дай Боже ходить на Святую Русь

Ни мне, королю, ни брату мому!"

И еще этим король обесчестил сам себя...[4]

В Москве же, по свидетельствам летописцев, тем временем одни отстраивались, возя из дальних лесов (ближние все за время осады напрочь вырубили) лес, другие (казаки, в основном, донские да запорожские) бражничали, устраивали свары и драки. День и ночь в станах их гремели бандуры да цимбалы, сурьмы, кобзы, гусли, плясали срамные девки голыми перед казаками, собирали денежную дань с них. То и дело вспыхивали драки и поножовщина. В день по десятку раз приходилось князю Щербатову посылать отряды стрельцов для усмирения шкодников.

Вдруг однажды окружили войска земцев такие вот "веселые городки" и объявили, что по повелению князя Дмитрия Михайловича Пожарского пьянка в лагерях возле Москвы отменяется, всем служившим прежде в войске против поляков надлежит записаться в работные полки и заняться восстановлением Москвы. А не желающие подчиниться княжескому указу могут в три дня уйти из лагерей по домам, ибо с четвертого дня будет князь со всякого буяна и бездельника строго спрашивать.

- А князь наш Дмитрий Михайлович судит строго, но справедливо... - говорили ратники...

7121 ГДЪ от С.М 1613 год от Р.Х.

ВОКРУГ ШАПКИ МОНОМАХА

О том, как Русь царя себе искала, и как был избран Государь московский и прочая, прочая, прочая

1

Думал Грамотин Иван Тарасович, что король с собой его возьмет, в Варшаву. Уж прикидывал, какую бы должностишку выпросить у властителя Речи Посполитой где-нибудь поближе к дворцу, ибо знание шести языков и шести грамот у любого монарха должно в почете быть. Придумывал планы, как семью вызволить из московского плена, вывезти если не жену, то хотя бы двоих сынов.

Но Сигизмунд решил иначе. Велел слугам да придворным выйти из избы, где третий месяц уж ночевал король, ожидая, когда рейтары его возьмут крепость Волока Ламского, либо сами осажденные сдадутся.

Остался с дьяком наедине. Спросил напрямик:

- Солдат Ордена Иисуса ты, Иван Тарасович?

Побледнел Грамотин. Негоже о подобном вслух говорить. Замялся, не зная, что ответить, ибо признаться в службе иезуитам вслух не смел, а лгать королю опаснее вдвойне.

- Видишь, ответил, - усмехнулся король. - Это хорошо, что врать мне не стал. Прочим ври, не мигая: нет, не солдат, мол, Ордена, и ничего не знаю, ничего не ведаю. Потому что остаешься ты в Московитии.

Сжалось сердце дьяка от недоброго предчувствия, но вновь промолчал он, только склонил согласно голову, показывая, что готов слушать дальше. Ибо ясно же, что не для того, чтобы разоблачить в русском дьяке иезуитского соглядатая, остался с ним наедине его величество. И не для того, чтобы бросить Грамотина на произвол судьбы. Что-то надо королю, чтобы сделал дьяк на Руси.

- Хороший ты холоп. Такого слугу я бы в Польше держал в неге и в холе, - продолжил король. - Но ты мне нужен не там, а здесь, - и далее объяснил. - Завтра снимаем осаду и уходим домой. А ты сегодня ночью отправишься в Москву... или в Троицу... Не знаю куда. Важно, чтобы ты хорошо знал про все, что делается на Руси, и про все увиденное и услышанное мне отписывал... - помолчал немного, повторил. - Обо всем, что происходит на Руси. Понял?

- Как не понять? - ответил Грамотин, чувствуя разочарование и радость одновременно. Ибо оставаться в Московии не хотелось, но быть личным слухачом короля показалось лестным и обещало быть делом доходным. - Буду писать тебе по одному листу в неделю. Только вот как отсылать?

- Это не твоя забота. Будет при тебе человек, который у тебя письма будет брать, и передавать тем, кто передаст их дальше. Главное, ставь на письме этот знак... - сказал король, протягивая дьяку медное широкое кольцо.

Грамотин в руках повертел шершавую безделушку, нащупал спил в одном месте, пригляделся к нему - и обнаружил мелкий выпуклый рисунок: трезубец с линией поперек, словно крест трехглавый.

- Все правильно, - кивнул король. - Этим знаком и отмечай письма свои.

- А кто будет?.. Человек этот... - спросил дьяк. - Как узнаем друг друга?

- Вот выйдешь отсюда - он к тебе сам и подойдет. А ночью вместе выйдете, - ответил король. - Немой он. И глухой. Очень удобный тебе человек. Будет тебе гонцом. И... - вновь ухмыльнулся, - ... казначеем. Деньги дам ему, а он будет выдавать тебе по заслугам. А с виду чтобы все было так, словно слуга он твой, и ты его содержишь. Будет и охранять тебя. Ибо главный среди вас все-таки ты.

"Сомнительная власть у меня над слугой, однако, - подумал Грамотин. - Деньги у него, связь с королем у него. Даже следить будет за мной он. И при этом я - главный".

- О чем велишь писать, Государь? - спросил дьяк.

- Обо всем, что почитаешь важным, Ивуан Тарасович, - ответил король усталым голосом. - Признаюсь, кабы не был ты иезуитом, не доверил бы этого дела тебе. Но надо знать мне доподлинно, что происходит на Руси без меня на самом деле. Не сплетни, не ложь, а чтобы все было честно и подробно. Пусть даже обидно для меня, пусть даже страшно. Но без лжи.

Грамотин кивнул. Ибо чего уж тут говорить - все и так ясно: хочет король иметь собственного дознаная на Руси, да толкового, чтобы знать обо всем, чем живет Московия, не только глазами и ушами, но и головой. Добрая служба для того, кто живет незаметно и тайно, опасная для дьяка, о ком всякий на Руси знает, что служил он королю польскому. Оттого, стало быть, и соглядатай к Грамотину приставлен глухонемой. Добро бы жалованье положил король за службу хорошее. Но вряд ли. Солдаты Ордена служат не за деньги, а единственно для пользы святой римской церкви, будь она трижды неладна.

Ибо чего уж лукавить перед самим собой - не столь уж истовый католик Иван Тарасович. По расчету в тайное братство иезуитов русских вступил, по наущению тогда еще боярина Федора Никитича, а ныне ложного Патриарха всея Руси Филарета...

- Вижу, слушать умеешь, - продолжил король. - Не спешишь с вопросами. Это хорошо. Вопросы лишь туманят голову самому себе и тому, кто тебе о чем-то рассказывает. Всегда так себя веди: больше слушай, чем говоришь сам. И смотри в оба...

"Все об одном и том же... - с тоской в душе подумал Грамотин. - Соглядатай..."

- Теперь о деньгах тебе за службу. Платить будет мой человек в начале каждых трех месяцев по пятнадцати рублей.

Грамотин едва не присвистнул. Оклад положил ему король на треть выше того, что был у дьяка в войске королевском, а ведь и там оклад его был выше на треть того, что платил ему король за службу в Польше. Получается, что Сигизмунд чествует своих дознаев в два раза выше, чем тех, кто служит ему явно. Это хорошо. И улыбка сама по себе тронула губы дьяка.

- Вижу, по нраву тебе сумма, - заметил король. - И служить будешь мне честно.

- Постараюсь, ваше величество, - ответил Грамотин дрогнувшим голосом. - Костьми лягу за святую римскую церковь.

- Костьми не надо. Мне нужен живой слуга. И верный, - сказал король. - И не только мне. Потому слушай меня внимательно...

Сказал король эти слова почти что шепотом, потому пришлось дьяку шагнуть вперед и наклониться, чтобы все услышать правильно:

- Писать будешь по латыни. Ни польской мовы, ни русского языка чтобы не было. Только по латыни, - сказал король. - Буковками махонькими. Не более одного листа зараз. Потому что если будут мельче буквы, больше сообщишь. Никаких других пометок, никаких вторых бумаг. Только одну бумагу пишешь - и тут же отдаешь глухонемому. Если что-то понадобится от тебя - передадут приказ через него.

- Как это? - не понял дьяк. - Он же немой. Как мне скажет?

- Он знает как, - ответил король.

2

И вот Грамотин в сопровождении угрюмого глухонемого человека роста средлнего, внешности малоприметной, одетого во все серое и поношенное, вновь едет по той же самой дороге, что и полтора месяца тому назад добирался вместе с князем Мезецким в сторону Москвы. Только снега стало больше, прежней стужи нет, сам шлях наезжен, вылизан полозьями возов, волокуш и саней, утоптан множеством конских ног и подков. Небо хмарное, даже тучи не ворочаются, а лежат ровным слоем в небе, солнце сквозь них едва проглядывает мутным серо-белым пятном. Вдоль дороги на оставшихся здесь ольхах да осинах сидят нахохлившиеся галки да вороны, изредка слетают по несколько штук на обочины, клюют свежий конский навоз за прошедшими санями либо конными отрядами да торопливо вспархивают при виде следующих коней. Пуганная птица. Говорят, в эту зиму в некоторых деревнях на ворон, гавлок и даже на воробьев мужики охоту устраивали - до того оголодала Русь за время Смуты и мародерства, устьраиваемых жолнерами, пахолками да гусарами войска Сигизмунда.

Грамотин вспомнил обед свой последний у короля. Не шибко богатый, если не сказать скудный стол. Так едали русские цари в постные дни, но не владетель Великой Польши искони славящийся своим чревоугодием и умением обставить свою жизнь пышно. Стало быть, припасы, взятые из Варшавы, ратники повыели, от шестидесяти трех бочонков с порченой иудеями соленой свининой пришлось отказаться еще под Погорелым городищем, новой снеди раздобыть в разоренных русских деревнях маркитантам тоже не удалось.

Да и где они - нынешние деревни? Вымерли. Или ушел русский народ от торной дороги прочь, узнав о приближении королевского войска, сокрылся глубоко в лесах, схоронился в тамошних землянках да зимовьях, снег да ветер замел их следы - и с концом, не найти теперь их никому, кроме Бога одного.

"И Бог, стало быть, тоже встал против поляков, - думал с печалью в душе Грамотин. - Один я за них. И этот... - покосился в сторону едущего рядом глухонемого. - И еще какие-то, которых знает лишь немтырь сей. Да и те могут короля да меня предать, как предал нас Мезецкий".

Князь Мезецкий исчез из отряда, возвращающегося к королю с письмом князя Пожарского, на середине пути от Москвы до Волока Ламского. Подъехал к отряду какой-то невзрачный мужичонка на кляче, спросил князя, отъехали они вдвоем в сторону, махнули руками - еще догонят, мол, - а потом исчезли, словно их и не было. Час спустя, бросились искать Мезецкого, а того и след простыл. Подумали было, что взял тот мужичишко в плен Даниила Ивановича либо убил, но времени терять на поиски тела не стали, поехали дальше. Вот тогда-то и решил про себя дьяк, что князь сам утек либо напросился в плен тому мужичку.

А когда доложили о случившемся с князем королю, то его величество отнесся к этому сообщению спокойно, сказав лишь:

- Одним изменником в войске меньше - уже хорошо. Хуже было бы, сели бы князь доглядаем у нас остался.

И более ни слова о князе Мезецком не упоминал в королевском войске никто. Будто приказ такой все получили - молчать о Данииле Ивановиче. Странно все это...

А еще был у Грамотина секретный разговор с паном Смолянским. Пан сказал условные слова иезуитов русскому дьяку, а потом сообщил, что передает Андрею Георгиевичу приказ от самого генерала Ордена Иисуса. Но о приказе том даже вспоминать было Грамотину сейчас страшно. Посылал, получается, его генерал на верную погибель. А во имя чего? Разве не достаточно Ивану Тарасовичу того дела, что поручил ему король, о котором знает и Смолянский, и тот самый мажордом Самборского замка, который и есть генерал иезуитов? Получаетс, генерал через короля велит одно делать, а через Смолянского другое - и кому правильнее угождать, а кого послать, должен решать сам Грамотин.

Странно все это... и страшно... Дело тайного дозная опасное, требует основательной учебы, подготовки. В Речи Посполитой этому искусству годами обучают иезуиты в монастырях бенедиктинцев людей молодых, сильных, здоровых. Об этом все на свете знают. Их много таких. Да, видать, все обученные польские дознаи у генерала Ордена закончились, раз шлет он старого, усталого и немощного русского дьяка на подвиг во имя святой римской церкви.

Ибо, какой из Грамотина в самом деле иезуит? Так - слово одно. На русском безрыбье для римской веры - и бывший дьяк Дворцового Приказа рыба.

"Только зря ты меня сделал бывшим дьяком, Дмитрий Михайлович, - подумал с раздражением о Пожарском опальный дьяк. - Ужо попомнишь ты меня, да горько пожалеешь. За мной сила стоит, да только ты про нее не знаешь, князь. И сила та не желает тебя на московском Престоле иметь. А как станет на Москве Филарет со своим отродьем либо Голицин Василь Василич, так и все указы твои в ничто превратятся, меня новый царь в Кремль возьмет, а тебя, стародубского князя, в опалу отправит".

Ибо не столь важно, что тайный дознай и иезуит из Грамотина никакой, а то, что Гримотин - и дознай тайный, и иезуит не явный. Вот сегодня же вечером сядет дьяк за стол, да и напишет письмо... Нет, не на имя Пожарского... И не королю Сигизмунду... А князю Голицыну Василию Васильевичу, в польском плену томящемуся. И будет письмо то будто бы от Шереметьева... По-русски написано. Но так, что королю Сигизмунду будет любо прочитать его и передать Голицыну...

Представив лицо Шереметьева, верного соратника Скопина-Шуйского, которому людская молва тоже предлагала русский Престол, узнающего, что говорят о нем на Москве, будто сношается перепиской он с пленным изменником князем Василием Васильевичем, успокоился Грамотин. Не быть Шереметьеву царем. Ох, не быть! Ибо в государственном деле князья да бояре - помеха одна; все решает бумага. А бумагу кто пишет, кто указы царские составляет? Дьяки да ярыжки безродные. Что ярыжка по подсказке дьяка напишет, то и будет произнесено на Пожаре от царского имени. И какими словами мысль царскую обставит, так и будет народом понято. Потому-то истинная власть - не Шереметьев с Мстиславским, а те самые дьяки, что с Грамотиным еще при Борисе Федоровиче, Государе покойном, в Дворцовом Приказе служили. Они-то подсказку Грамотина правильно поймут. А после, как царь новый на Престол сядет, еще и благодарны Грамотину будут. Ему только - и никому больше. А он - им. Потому как в единстве - сила.

Снег по-прежнему недобро хрустел под копытами коней, серое низкое небо давило на плечи, молчание королевского наветчика тяготило дьяко, а все же стало с пришедшей ему на ум подлой мыслью на душе у Грамотина полегче.

"Вон за тем ельничком поворот - и через пару верст будет брошенное село, - подумал он, вспоминая прежний путь свою сюда. - Там и заночуем".

Ельник был молодой - от силы пятилетний, рос возле дороги на месте вырубки годуновских, пожалуй, пор. Вот из ельника-то как раз и появились вдруг человек десять вооруженных вилами да косами бородатых мужиков, одетых, как на подбор, в новые зипуны, перетянутые в поясе веревками, обутых в лыковые лапти. Скакать на них, бить их плеткой, доставать пистолет из седельной кобуры, чтобы успеть лишь раз один выстрелить, себе дороже. На ходу, не мешкая, вилы в бок коню воткнут, остро отточенной косой полоснут по телу всадника - и прощай шестьдесят рублей годового королевского жалованья, трое сынов, жена и месть Пожарскому...

Остановили коней путники. Глухонемой оглянулся на Грамотина, промычал.

- Здоровы будьте, странники, - весело произнес один из мужиков, держащий в руках косу, приделанной к ручке так, словно она копье, то есть острием вперед. - Куда путь держите? Откуда?

У Ивана Тарасовича разом отлегло от сердца. Не бросились на них шиши сразу, не стали отбирать коней и то, что есть у него с немым в суммах, поболтать поначалу решили. А уж в этом-то деле дьяк любого мужика переборет.

- От князя-воеводы Дмитрия Михайловича Пожарского к королю Сигизмунду Польскому и обратно с письмом, - ответил Грамотин, почти не лукавя. - Гонцы мы. Я - дьяк дворцового Приказа Иван Тарасович Грамотин, это - мой слуга Яким. Глухонемой.

- Ну, дела! - восторженно произнес шиш. - Неужто впрямь московские послы?

- Веди к старосте вашему, - солидно произнес бывший дьяк. - С ним хочу говорить.

- Так ведь... - растерянно произнес все тот же мужик. - У нас старостиха. Старосту поляки повесили. За то, что хлеба ляхам не дал.

Грамотин снял с головы шапку, и чинно, по-православному перекрестился:

- Пусть будет земля пухом доброму человеку, - сказал при этом. - И добрая память людская.

Немой, глядя на бывшего дьяка, тоже снял шапку и перекрестился. Мужики последовали за ними. После заговорили:

- Вестимо так, добрый человек был наш староста. И вы - люди хорошие. От самого князя Пожарского гонцы. Пойдемте с нами. У нас и переночуете.

А мужик, что заговорил с Гамотиным первым, добавил:

- Глаз завязывать не станем. Коли чужаки вы, мы вас дома зарежем. Коли наши люди, то нас полякам не выдадите.

- Нет поляков больше, - сказал тут Грамотин и вовсе для всех неожиданное. - Прочитали грамоту князя Дмитрия Михайловича, убоялися, и ушли от Волока Ламского назад в Польшу. Вчера еще...

Вот тут-то мужики ему по-настоящему поверили. Устроили восторженный ор, сдернули обоих гонцов с коней, подхватили на руки, подкинули по несколько раз, потом принялись обнимать, расспрашивать: как это произошло, как далеко ушли поляки от Волока Ламского, можно ли возвращаться им в деревню свою?

Глухонемой умиленно мычал, пуская слезу, Грамотин отвечал на все вопросы легко и охотно, ибо знал, что все, что ни скажет хорошего сейчас, все будет впопад. Ибо главное для иезуита - нравиться людям, а уж потом, когда их рядом нет, можно и подумать, как любовь эту людскую против этих же олухов и направить...

3

Старостиха оказалась бабой лет тридцати пяти, одетой по обычаю деревенскому, то есть в шубе, в валенках и в сером пуховом платке. Она молча выслушала Грамотина, попросила показать ей письмо Сигизмунда князю Пожарскому, внимательно осмотрела свиток, но вскрывать печать не стала.

- Ответ, стало быть... - сказала она. - А чего ж ответ король не с ратью послал, как в прошлый раз, когда вы толпой по нашей дороге на Москву ездили, а всего лишь вдвоем вас отправил?

- Того не ведаю, Анастасья Павловна, - ответил Грамотин. - Не хозяин я сам себе. Велено было мне князем-воеводой митрием Михайловуичем ехать с письмом в польское войско в Волок Ламской, а после королем велено отправиться вдвоем в Москву. А что и почему - это уж не мое право решать. Я - человек маленький.

- Дьяк Дворцового Приказа - человек маленький, - покачала головой старостиха. - Что же тогда о нас говорить, сирых да убогих? Ты вон, небось, белые кренделя в Москве ешь, а мы тут ржаной мукой с корой сосновой перебиваемся... - вздохнула. - Ну, да ладно об этом. О главном надо беседу везти. Не гоже вам вот так вот - вдвоем - на Москву добираться, Лихих людишек ныне - тьма. Прижучат, не спросясь, отчего и почему вы на дороге оказались.

- Это да... - согласился Грамотин от чистого сердца, - Ехать без охраны страшно. Да долг велит.

- Потому побудьте у меня еще день. Оба. Мужики наши в Волок смотаются. Если вправду Сигизмунд ушел, то мы в село наше возвращаемся, а ты, гонец, отправишься дальше. И возьмешь с собою пятерых мужиков. Доведут они тебя до Москвы, да и назад вернутся. Согласен, гонец?

- Благодарен буду, - поправил ее Грамотин ласковым голосом и со смиренным видом поклонился. - Жив останусь - свечу поставлю.

И в ответ осветилось лицо старостихи, сделав ее сразу моложе на добрых десять лет.

Накормили послов. Хлеб оказался и впрямь с сосновой корой вперемежку, да еще не ржаной даже, а ячменный - все зерно этой осенью выбрали из амбаров крестьянских польские маркитанты, нагрянувшие в их село с полусотней гусар. Староста бросился ругаться с командиром отряда, назвал ляхов иродами и христопродавцами, в скандальном раже том пригрозил скорым приходом рати Минина и Пожарского - и его тотчас повесили.

- В назиданье нам, - печально вздохнула старостиха. - Поляки ушли. Мы Федора моего похоронили, да и скрылись из села. С тех пор здесь и живем.

Жили шиши и впрямь не весло - по десятеро в одной землянке, а всего землянок четырнадцать. Домов же в селе было, сказали они, двадцать семь. Большое, стало быть, село. С церковью.

- А где ваш батюшка? - спросил Грамотин.

- Умер, - ответила старостиха. - Прошлой весной еще. Пан Лисовский тут по деревням нашим со своей сворой гулял, побил много нашего народа. А попов на всю округу оставалось двое. Надо же кому-то убитых соборовать. Вот отец Серафим и ходил из деревни в деревню. Где-то в пути ноги промочил, простудился - и слег. Так и похоронили его в той деревне, не в нашей. Теперь мы без батюшки. А что - есть какой на примете? Будешь в Москве, скажи нужным людям - пусть пришлют. А мы уж его не обидим. В приходе нашем попы всегда хорошо жили. Дом поправим, огород вскопаем. Будет холостой - жену найдем. У нас нынче баб вдовых много... - вздохнула. - Да и молодые девки вон подрастают. Выбирай любую.

Сама старостиха, как узнал на следующий день Грамотин, жила с вдвовым мужиком, потерявшим жену прошедшим летом. Змея-гадюка на покосе укусила бабу, оставив его с двумя ребятишками. У старостихи был только один сын. Слюбились вдовец с вдовицей, а вот обвенчаться не смогли - попа нет.

- У нас таких семей в округе, почитай, штук сто будет, - попечалился по этому поводу Грамотину сам вдовец. - Ранее думал, что поп и не нужен в деревне вовсе. А сейчас гляжу: нужен, стало быть. Потому как без попа живу, во грехе, а при этом не грешу совсем. С Анастасьей Павловной живем в любви и в согласии. Будь ласков, Иван Тарасович, сделай так, чтобы поп у нас был. Пусть не постоянный, а так - приехал, обвенчал, окрестил народ - и дальше поехал. Понимаю ведь, что обнищала держава наша священническим сословием. Нехватка в попах. А нехорошо это, надо, чтобы Русь по-настоящему была святой, чтобы супруги не в грехе жили, дети чтобы крещенные были. Праздники чтобы святые народ чтил. Да мало ли всякого прочего. Без попа в деревне, видишь, никак нельзя.

Странным показался Грамотину этот разговор. Подумал, как передать его Сигизмунду - и понял, что о таком писать королю и генералу Ордена нельзя. Почтут за предателя, если станет дьяк печаловаться о том, что оскудела Русь православным священничеством. И про то, как ограбили поляки село, оставив умирать крестьян от голода, нет смысла сообщать. Все это - не важно для тех, кто послал Грамотина сюда.

Когда к вечеру вернулись из Волока посланные Анастасией Павловной гонцы с вестью, что Сигизимунд со своим войском ушел от города на запад, в землянках на радостях немного погуляли - выдала им старостиха жбан браги на всех и велела запечь запасенной на зиму дикой кабанятины. Хлеб же по-прежнему велела делить по числу едоков поровну.

Народ пил хмельное с удовольствием, но без веселья. Хвалили Грамотина с глухонемым за добрую весть, сочувствовали убогому слуге дьяческому, спрашивали от роду он такой несчастный или случилось с ним что. Ивану Тарасовичу приходилось отвечать, что слуга его от роду глух, а потому и нем, что пить браги сам он не желает и слуге своему не велит, ибо путь предстоит им долгий, а на морозце с похмелья пробивает озноб. Словом, все были в тот вечер довольны, но и не шибко рады победе. Ибо предстояло людям новое кочевье, уже в родные избы, брошенные и выстуженные за половину зимы, без запасенных дров. Оказалось, что большую часть скотины, припрятанной в лесу, крестьяне съели. Теперь вот рассуждали, как быть им весной: на чем пахать, к примеру, кого доить, с чего барину недоимки за прошедшие годы платить? Думы, словом, мирные, а не веселье...

А утром Грамотин и глухонемой вместе с пятью мужиками отправились в Москву...

4

Так оказался Иван Тарасович, сам того не желая, не поблизости где-нибудь от столицы, а в самом городе. И тут уж узнал все, что происходит в первопрестольной, доподлинно...

"...Житие в Москве и вправду не скудное. Денег у ратников, которые получают оклады от Минина, достаточно, чтобы за еду платить, потому везут в Москву со всей Руси хлеб и прочую снедь огромными караванами, - писал Грамотин королю. - Доподлинно знаю, что часть тех казаков, что в работные полки не записались и к себе в теплые степи да в леса не ушли, занялись изрядно доходным промыслом - провожать купцов с товарами для безопасности их от разбойников и прочих лихих людей, которых в иных местах преизбыточно, а в иных и вовсе нет.

Особенно много снеди везут со стороны Ярославля и по санным путям по рекам: от Оки по Москве-реке и до столицы. К весне обещают из Ростова Великого да Суздаля доставлять в Москву множество всяких овощей. Мясо сейчас здесь дешево, но к весне, как водится, будет в большой цене. Мало птицы, совсем нет свинины, все больше коровятина да бычатина. Потому как много сена жрет, а сена в прошедшее лето заготовили в Замосковье мало...

... А еще люди спорят о том, кого царем выбирать. Перебрали уж всех родовитых, да ни на ком не остановились. Всем сладка власть царская, но всем и памятна участь последних царей русских. Как ты повелел, Государь, сказал и я слово о Романовых. Мол, ближе них к роду покойных царей Рюриковичей никого нет. А меня москвичи на смех подняли. Ужо, говорят, родственнички царские Романовы - через женскую м...нду. А тут вдруг слышу: сам Шереметьев, соратник Михаила Скопина-Шуйского, что Богданку-вора прочь от Москвы отогнал, сказал, что надо бы Мишу Романова сажать на Престол. И с ним будто бы то же самое говорил изменник тебе, Государь, князь Мезецкий Даниила Иванович: "Надо избрать на трон московский Михаила Федоровича, сына Филарета..."

Не знай Грамотин доподлинно, что князь Даниил Иванович Ордену Иисуса изменил, за что должен быть казнен солдатами Христова воинства, подумал бы, что Мезецкий разговоры свои ведет о выборе в цари недоросля романовского по приказу самборского мажордома. Уж очень все речи князя походили на те слова, что говорили Андрею Георгиевичу король Сигизмунд и пан Смолянский.

- Михаил Федорович ныне стал старшим в романовском роду, - объяснял людям Мезецкий. - Отец его принял схиму, дядья померли при Годунове, один Иван Никитич остался - хилый после Сибири, грудью слабыйй, вот-вот помрет. По крови Минька Романов - двоюродный брат царю Даниловичу последнему - и Федору Ивановичу. Что не по мужской, а по женской линии он родич истинным царям, не наша забота. Других у нас ныне нет. К тому ж, отец его хоть и ложный, а все-таки Патриарх, то бишь Государь наш духовный. Ибо без нового царя не объявишь и нового Патриарха, а без Патриарха нового царя на Престол не венчаешь.

- Как же не венчаешь, - возражали люди князю. - Митрополиты есть. Но... - соглашались тут же, - все же Миша другого Патриарха на место отца своего не поставит. И то уж хорошо. Склок не будет в Кремле.

Этого Грамотин королю и мажордому тоже не стал писать. Такое и без него, знал он, до ушей повелителя Речи Посполитой дойдет. А бывшему дьяку надо отрабатывать пожалованные королем деньги...

Поселился Иван Тарасович в отдельной комнатке у старого своего знакомого Лешки Петухова, владевшего с незапамятных времен в Китай-городе каменным полуподвалом, в котором содержал он попеременно то кабак, то мертвецкую для скуделиц, то баню, а то опять кабак. Плату взял с бывшего дьяка старый друг немалую - полтину в месяц, что даст ему доход с Ивана Тарасовича в шесть рублей в год. Зато и рот держал на замке о том, что в его хоромах прячется изменник Грамотин, которого сам князь Пожарский звания дьяческого лишил.

- Дмитрию Михайловичу не долго властвовать, - объяснил кабатчик бывшему дьяку, почему он так поступает. - А у любого нового царя ты, Иван Тарасович, будешь в чести. Не потому, что шесть языков и столько же грамот знаешь, а потому, что ты самому Сигизмунду служил. Справные люди ближе к себе ценят справных людей, какой бы речью они не пользовались, богатый доверяет богатому, нищий - нищему, царь - королю. Кому Сигизмунд доверял, тому и новый русский царь будет доверять. Поверь мне. Всегда так было и всегда так будет. А Минины и Пожарские приходят и уходят. Они - как былинные богатыри: на время нужны, а потом от них одна помеха. Государям всегда ближе те, кто нужны им постоянно.

Мудрый человек этот кабатчик Петухов. Уже борода седая, а все Лешкой зовется. Все кричат на него, помыкают, а того не ведают, что у Лешки во время осады в доме всегда было что поесть. Не на продажу, конечно, снедь была, однако семья его все два года не голодала. И вот только осаду сняли - тут же в его кабаке всякой снеди оказалось большое количество, всякого хмельного зелья - море разливное. И - охрана от самого князя Пожарского. Чуть кто забуянит - два стрельца тут, как тут: под микитки его, и вон на улицу.

Еще до приказа князя убрать из Москвы "веселые городки" с пьяными казаками и гулящими девками самым спокойным местом в Москве был кабак Лешки Петухова. Оттого-то здесь ели-пили люди достойные с тех самых пор и по сию пору. Люди эти знали обо всем, что происходит на Руси доподлинно, рассуждали об увиденном и услышанном серьезно, со знанием дела. И внимания на посторонних обращали мало - в кабаке у Лешки кого попало ведь не встретишь.

А Грамотин слушал... И на ус наматывал...

О Мише Романове говорили все чаще и чаще. Умно говорили. Не как на Пожаре...

- Отрок - он чем сам по себе хорош? Не успел еще нашкодить, - говорили люди. - Опять же, Михаил Федорович ныне в годах отроческих, а во главе целого рода стоит. Всего и грехов, что вместе с поляками внутри Москвы более года пробыл. Так и не по своей воле - мать принудила. Она всем известная ведьма.

- Типун тебе на язык. Инокиня она все-таки.

- Ну, так в монастыре она и инокиня. А в миру - ведьма.

- Ты погоди, вот станет Михаил Федорович Государем, тебе за эти слова язык отрежут.

- Тем и докажут, что она и вправду ведьма. Ха-ха-ха!

Еще в кабаке у Лешки говорили о том, что порядок Москве понемногу налаживается. В ночь более трех христиан уже не убивают. И пьяных по вечерам меньше стало. Люди за день на ремонтах да постройках так уматываются, что едят, да сразу спать ложатся. Кому очень надо побеситься - едут за город, в пригородные села, куда перебрались "веселые городки" с вечно пьяными казаками и срамными девками. Отстраиваются в Кремле новые просторные дома, в которых будут жить выборные со всей земли русской.

- Среди выборных - вот чудо-то! - будут люди всех сословий. Крестьяне даже.

Эта новость удивляла и восхищала людей низкого звания особенно. Купцы и дворяне относились к ней сдержано, улыбались в усы снисходительно: ничего, мол, страшного, всего-то будет крестьян не то два, не то пять человек, можно и потесниться на недельку-другую, пока не выберем царя. И об этом писал Грамотин королю.

"Все чаще говорят о Михаиле Федоровиче Романове, как о будущем царе русском, - сообщал он в одном из своих еженедельных писем. - И доводов в его пользу все больше и больше. Следует, мне думается, переслать мною написанное от имени Федора Ивановича Шереметьева письмо князю Голицыну. Пусть прочтет Василий Васильевич, потешится..."

Письмо то было дорожной задумкой Грамотина, решившего по пути в Москву еще поиздеваться над пленным Филаретом, который во время совместного участия их в посольстве Салтыкова к Сигизмунду хлестнул раз дьяка по роже плеткой за то, что тот испортил воздух в его присутствии. Месть ту Андрей Георгиевич задумал по дороге из Волока Ламского в Москву. А тут - такая удобная оказия. Пусть поплачет старый...

Послал Сигизмунду в тот раз Грамотин сообщение о том, что прибывают выборные люди со всей Земли русской в Москву на месяц раньше договоренного, а заодно и писульку от имени князя Шереметьева князю Голицыну передал. В писульке сообщал Иван Тарасович, что будто бы большие люди решили выбрать в цари Мишу Романова потому, что тот невозможно глуп. Так о Мише, мол, и отец его, Федор Иванович, Патриарх вслух не однажды говорил, так и все на Руси считают. Ибо нужен на Престоле московском совсем уж дурак, которым умные люди будут руководить. Тогда, мол, и убедит он - Шереметьев - нового царя пойти войной на Речь Посполитую, дабы освободить из плена и отца, и князя Василия Васильевича Голицына, которому трон московский с тех пор будет принадлежать по праву...

Хорошее получилось письмо. Сигизмунд будет доволен. Ибо написано оно только с виду для Голицына. А прочтет его Филарет. Вот то-то будет беситься ложный Патриарх! Вся радость от того, что кровь от крови его, плоть от плоти может оказаться царем московским, в ничто превратится. Будет горевать и бояться, что сына его, последнюю кровиночку его, могут в любой момент прирезать в кремлевских переходах. Спать перестанет ложный Патриарх, есть не будет. Вот это - месть! Настоящая. По-грамотински.

Бывший дьяк за составлением писульки этой как-то и не обратил внимания на то, что народу в кабаке у Лешки стало бывать с каждым днем все больше и больше. А однажды Грамотина опознали.

Чтобы выйти в нужник, надо было пройти сквозь всю питейную комнату. А Грамотину вдруг по-настоящему приспичило - прямо невмоготу. Вышел он из своей каморки, поспешил, не глядя по сторонам, наклонив голову, к выходу, а прямо посредине комнаты чуть не споткнулся о чью-то ногу. Поднял голову, встретился с глазами владельца ноги - и обомлел: тот самый крепыш, что встречал его посольство с князем Мезецким от Сигизмунда под Москвой. Грамотин даже имя его вспомнил - Еремей Петрович, по фамилии Голованов.

- Дьяк! - воскликнул крепыш; и тут же вскочил со скамьи. - Ты откуда здесь? Ты же - у Сигизмунда в товарищах.

В кабаке сразу стало тихо. Все уставились на Грамотина. Выражения лиц казались недобрыми.

- Как и князь Мезецкий... - пролепетеал Иван Тарасович. - Вместе мы... Ушли от короля.

Хотел пройти дальше, но Еремей Петрович загородил ему проход своими широкими плечами, едва умещающимися в старенькой сиреневой ферязи.

- Так ведь князь сразу хотел в Москве остаться, а ты к хозяину побежал. И князь Дмитрий Михайлович тебя чина дьяческого лишил. Али не так?

Пьяному возражать - дело бесполезное. Это Грамотин всегда знал. Потому сказал:

- Виноват, Еремей Иванович. Бес попутал. Теперь каюсь. Позволь пройти.

- Петрович я, - ответил Голованов, и сделал шаг в сторону. - Иди. А то навалишь в штаны - вонять будет на весь кабак. Но чтобы из сральни - сразу сюда.

Плюхнулся Еремей Петрович на скамью напротив кружки с медовухой, а Грамотин ринулся к двери...

И не слышал дьяк, как Голованов сообщил соседям по столу причину своей неприязни к Ивану Тарасовичу:

- Обманул меня, сукин кот. Сам королю польскому служил, а мне сказал, что по приказу Пожарского гонцом в Москву спешит. Я, дурак, и поверил, отпустил засранца. А после мне пленный поляк рассказал, что Грамотин этот - самый что ни на есть вернывй слуга Сигизмундов Его даже гусары ихние боялись. Сух даже был что иезуит он.

5

Ушел в ту ночь из Москвы Иван Тарасович. И увел с собой глухонемого, который все это время тихо и незаметно жил вместе с Грамотиным в той же самой комнатушке на задах кабака Лехиного, что и бывший дьяк. Иногда уходил по своим делам, возвращался всегда не поздно, всегда при деньгах. Никогда не просил ничего, не обижался, ел, что дают, когда ставили хмельное - пил с удовольствием, но не помногу. Мычал, качал головой, если настаивали, показывал знаками, что от перепоя болит голова у него - и люди отставали. Хорошо, словом, жили Грамотин с глухонемым в Москве, а вот пришлось из-за встречи этой дурацкой с Головановым спешко покидать насиженное место, уходить в неизвестное. Потому как быть опознанным королевским шишом а Москве - смерть верная неминучая.

Накануне самого ответственного дня они из Москвы прочь и потопали - в ночь ушли, таясь, как волки...

В то утро стоял величальный звон всех церквей московских, объявляющий о том, что с момента сего по всей Руси весь православный люд должен принять на себя епитимью полного трехдневного поста, то есть не есть ничего, пить лишь воду и молиться Господу Богу нашему о прощении грехов всему русскому народу, об избавлении от латинянской и польской пагубы земли нашей и о помощи избранникам в выборе нового Государя всея Руси. Гул колоколов стоял такой, что слышал его Грамотин аж в Коломенском, где на берегу Москвы-реки он с глухим и схоронились в одном из множества грязных убогих домишек, рассыпанных по белу снегу в посаде, приткнувшегося к бывшему царскому подворью.

Ибо бежать в торжественные да благолепные дни из Москвы - только внимание на себя обращать. Все пялились в сторону белокаменной, все крестились и шептали молитвы. А главное, все русские люди и в самом деле постились. То есть ни дыма нигде не было видно, ни запаха съестного ниоткуда не доносилось. Лишь обезумевшие от голода и ничего не понимающие псы подтявкивали и визжали удивленно, да дети хныкали:

- Матка, дай поесть... Есть хочу...

Матери же им в ответ:

- Потерпи, мой хороший... Три дня всего не кушать... Уже тогда будем с царем-батюшкой. А пока видишь - всем миром не едим. А ведь все есть хотят...

Немой тоже, словно понял о чем идет речь, не просил пищи. Из халупки, которую снял им у старика-рыбака Грамотин за алтын в неделю (почитай, раз в двадцать дороже каморки московской), бывший дьяк и его слуга почти не выходили. То сидели на полатях, слушая бесконечные истории рыбака о прошлом житье-бытье, когда еще царь Иван Васильевич был жив, устраивал в этих вот местах пирушки да гульбища для своей челяди, то спали. Лишь утром да вечером уходил их халупки дедовой Грамотин в Нагатино - и там вслушивался в рассказы людей о том, как происходит всерусский пост.

Ибо не ели в те три дня все русские люди. Только грудным младенцам позволено было сосать титьку либо нажеванный мамашей хлеб. И никто не ослушался решения этого. Рассказывали люди, что некоторые иноземцы, оказавшиеся откуда-то в Москве, и те, по примеру русских, не ели ничего - тоже хотелось им обретения покоя для русской земли. Ибо без покоя не бывает торговли хорошей. Даже татары - не крещенные, а которые нехристи, и те не ели три дня, по пять раз на день молились своему Аллаху: "Пусть будет хороший царь на русской земле"

Писать об этом Сигизмунду тоже не стал Грамотин. Ибо что королю польскому да мажордому самборскому до того, что вся Русь (и все село Коломенское тоже) служила в те дни молебны, что люди просили Бога вразумить выборных и по-мудрому руководить столь важным для всей державы делом. Хотел народ, чтобы избрание царя свершилось по указанию свыше, чтобы совесть выборных была спокойна, чтобы потом и народ знал да верил, что повинуется он персту Божьему, а не человеческому измышлению.

Три дня не ела и не пила вся Русь...

На четвертый день пришли в Коломенское слухи... Но сначала прекратился звон. Наступила та особая чарующая душу тишина, когда вдруг кажется, что тело готово воспарить, не то, что душа.

И тут же стали говорить, что из Новгорода прибыл в эти дни Богдан Дубровский - посланец от генерала Делагарди - того самого француза, который был генералом в войске Михаила Скопина-Шуйского, разбил войско Богданки-самозванца, а после перешел на службу к шведскому королю и взял приступом Господин Великий Новгород. Дубровский передал выборным людям, что новый шведский король, исполняя просьбу земского войска, писавшего ему год тому назад из Ярославля, что народ русский желает Густава на московский Престол, отправился в путь дабы возглавить державу русскую.

- И знаете, что ответили выборные? - спрашивал рассказчик распахнувшим в удивлении рты коломенцам. - "У нас, - сказали, - и на уме того нет, чтобы нам взять иноземца на Московское государство. А что мы с вами ссылались из Ярославля, так это мы делали для того, чтобы вы нам в те годы не помешали и не пошли на наши морские города. Теперь же Бог Московское государство от поляков очистил, и мы рады с Божьей помощью идти биться за очищение и Новгородского государства".

То-то было смеху, то-то было хохоту после слов этих в Коломенском. Народ буквально закатывался, повторяя их. По земле валялись многие мужики, а бабы утирали кончиками платков глаза и довольно улыбались, часто кивая и шепча:

"Вот оно счастье-то... И все рады... Благодать..."

Грамотин смеялся вместе со всеми, думая про себя при этом:

"Чего ржать-то? Кабы, что вправду смешное сказали москвичи. А так - одно непотребство. Сдвинули шведского короля с места, поблазнили царством - и в кусты. А как обидется, как двинет король войско на вас? Ужо, тогда иначе запоете! Вновь в перелеты наладитесь. Как при Богданке-то".

Сказал об этом и старику-рыбаку. А в ответ услышал:

- Не прав ты, Иван Тарасович. К Богданке-то кто перелетал? Так - пена одна. Та пена, которая вон у берега всегда кругами ходит, к ней всякий мусор пристает, щепочки да веточки всякие. Пена-то и видна только у берега, в стремнине ее не бывает. Там вода чистая, свежая. Так-то и Русь-матушка наша. Бояре да дворяне - они всегда наверху крутятся, вроде пены, норовят к любой заднице пристать, а народ - он на стремнине, он на стрежне завсегда чистый. Затянуло со смутой Русь всяким мусором, а потом с благословения Козьмы Захарыча вода-то чистая стремнину прорвала - и понеслась вперед. Удержу ей нет. Примчит какой-ни-то шведский король - и его чистая вода снесет. Коли швед этот умный, то должен понять сие, не соваться на русские земли. А коли он Сигизмунд какой, то получит, как варшавский король, по рылу. Кончилось на Руси время иноземщины. Это я тебе точно говорю.

Слова те старика Грамотин отписал королю и передал письмо немому. Тот сунул бумагу в шапку, да и вышел.

"Интересно, как он будет искать своих людей теперь? - подумал бывший дьяк, глядя немому в спину - И сколько времени на это потратит? День, два, неделю?"

Но немой вернулся быстро - и дня не прошло.

"Значит, людей у иезуитов тут много, - понял Грамотин. - Правильно поступает генерал. Чем больше дознаев иезуитских возле Москвы и внутри нее, тем мы сильнее, тем более выгодного Риму царя изберут".

Мысль о том, кого же назовут выборные люди царем московским, занимала помыслы Грамотина все это время. Он вспомнил разговор свой с королем, в котором Сигизмунд сказал, что будто бы сам пан Александр Гонсевский говорил на Сейме, что из всех больших людей Московского государства самыми достойными на звание царское должно почитать Василия Васильевича Голицына и младшего Романова по имени Михаил Федорович.

- Голицын ныне у меня в плену обитает, - сказал тогда король. - А Миша Романов - сын человека нашего. Велят в Риме корону Мише отдать - отдам с восторгом и с благодарностью. Потому как мать-церковь наша, царица небесная, помудрей меня будет, государя земного.

Грамотин же тогда еще подумал:

"Дурак ты, ваше величество. Кто ж добровольно от такой власти и такого богатства откажется? Даже ради святой римской церкви, до которой на Руси никому дела нет и быть не может. А Миша... Чем Миша от отца зависел в своей жизни? Почитай, лет десять с лишним без отца рос. Так, встречались от случая к случаю, отец потиранит сына - и расстаются опять на годы. Не сын Филарету Михаил Федорович ни по духу, ни по воспитанию".

Сейчас же, размышляя о том, назовут ли выборные Романова царем, менее всего заботило Грамотина то, что и польскому королю важно иметь на время царем московским Михаила Федоровича. Бывший дьяк вдруг вспомнил, что царей на Руси по смерти Годунова сажают на Престол нахрапом. За кем силы военной больше, тот и становится царем. А уж после находят объяснения праву поставленного человека одевать мономахову шапку.

Словно в подтверждении его мыслям сказал старик-рыбак:

- Думаю я, выкликнут Мишу Романова... - и, так как никто его не переспросил, продолжил уже сам. - Потому как вдруг много в наших краях казаков собралось. У них - сила, они орать могут, кому хочешь рот заткнут. Сейчас самая власть у них, а не у земцев. Потому как весна на носу, пора к севу готовиться. Страна большая - кто из ополченцев жалование за службу получил и воевать далее не собирается, те из Москвы давно ушли. А казаки Трубецкого возле Москвы остались. Поначалу в нашем Коломенском тысячи две их на постое было; а ныне где они? В Москве. Там и кологтят.

- Почему ты думаешь, старик, что будут казаки шуметь за Михаила Федоровича? - спросил Грамотин.

- А потому что они здесь только о Романове и кричали. Да и потом, сам посуди... Каков из Миши царь? Видимость одна. Силы за ним никакой, одно звание родовое. А станет царем - будет на казаков опираться, не на земцев. Потому как казаки - люди к войне привычные. И подчиняться царю им сподручней, чем Пожарскому, к примеру.

- Почему? - еще более удивился Грамотин.

- Почему да почему... Сам не понимаешь, что ли? - проворчал дед. - Пожарский сам управляется хорошо с войском. А казацкое воинство желает царем управлять. Потому как взбунтуется если войско, то случится с Мишей то, что было с царем Димитрием Ивановичем - кончат его.

- То не Дмитрий, то Гришка Отрепьев был, - не удержался сказать Грамотин.

- Пусть Отрепьев. Какая разница? Царь - он царь и есть, как его ни назови. Царь ведь на Руси - не король польский. Это у поляков король верхом на коне по зимним дорогам с войском малым шастает. У нас царь, как ребенок: сам даже встать со скамьи не имеет прав. Должны его под руки два слуги поддерживать. Я-то навидался тут в Коломенском этих царей... Жизнь у них такая, что не приведи мне такую, Господи! Ни блуда совершить, ни лишнего глотка киселя выпить. Все за тебя ближние люди решают. А по всей Руси возвещают: то - воля царская.

- Так, значит, заставят казаки выборных выкликнуть Михаила Федоровича? - спросил уверенный уже в ответе Грамотин.

- Что об одном языком молотить? - вздохнул дед. - Я уже все сказал.

Поднялся со скамьи, на которой сидел перед пустой теперь уж чашкой из-под каши, пошел к дверям.

"Значит, вновь будет казацкий царь, - подумал с неожиданной для себя тоской Грамотин. - Значит, вновь не надолго. Чего это так не везет Руси? Отчего это так сильно казачество? Кто бы искоренил их совсем? Дабы успокоилась держава русская..."

6

Следующий день принес из Москвы свежие новости. Будто бы толпа дворян да казацких атаманов пришла в Богоявленский монастырь к келарю Троицкому Авраамию Палицыну, который был когда-то князем и добрым другом молодых лет Филарету, и принесла ему челобитную. При этом казаки кланялись келарю и просили передать ту челобитную выборным людям Освященного собора.

В грамоте той-де была слезная просьбы народа русского объявить царем Михаила Федоровича Романова.

Новость сию тут же разрушила другая новость: будто бы Авраамий Палицын сам состряпал такого рода бумагу от имени многих русских людей, отдал ее казакам с требованием, чтобы они собрали побольше вооруженного народа, и пришли сначала в монастырь Богоявленский на Троицком подворье, а потом к Палатам, в коих выбирал Освященный собор нового русского царя.

- Пусть видят, что за сила стоит за Михаилом Федоровичем, - сказал-де келарь. - Земцев в Москве осталось мало. Теперь ваша сила, казаки. И Пожарский вам более не указ.

А еще день спустя рассказывали, как выборные люди Освещенного собора с трудом и под большой охраной выходили из Палат, брели усталые, а казаки и прочий люд стыдил их, бросал в них грязью и всякими отбросами, требовал Романовых на царство. Кому-то гнилым яблоком в лицо попали, а с головы старика Морозова какой-то ловкач сбил поленом боярскую шапку под радостный гогот обнаружившей под шапкой лысину толпы. Стража бросилась ловить обидчика боярского, а того и след простыл. Толпа же хорошо помяла стражников, одному даже руку сломала, другому - ребро...

"Хорошо иезуиты поработали, - думал Грамотин, слушая эти рассказы. - Они всегда были мастера баламутить народ. Стало быть, писать королю об этом не надо. Не моя заслуга - чего ж зря других хвалить? Думаю я, Миньку Романова все-таки выберут. Иначе начнутся в Москве и пожары, и бунты. Коли вновь казаки в городе в ослушание приказа Пожарского оказались, коли старинные боярские роды они бесчестят, идти против них выборные не станут. Царя-то выбирают нынче не навек, на время только, пока более достойный не отыщется либо пока Рим нам своего человека не пришлет. Все понимают это. Вся эта выборная глупость - игра лишь. Чтобы холопов успокоить. Главное сейчас иезуитам - Пожарского свергнуть, Мишу во галве Москвы поставить, Русь делать понемногу своей".

Сел Иван Остапович писать королю о том, что Москва бурлит по-своему, а за Москвой народ он спокоен. Все и без того знают, что выберут недолетка Романова Михаила Федоровича. Потому как народ недоросля сего совсем не знает, а про род Романовский говорят, что после Годунова род сей захудал совсем, будет благодарен людям русским за доверие, а потому зря тиранить никого не станет. Добавил Грамотин ке своим суждениям и про то, что казаки будто бы сами шумят за Романова, но народ считает, что это Шереметьев с князем Мезецким из казны своей платят казакам за шум и угрозы выборным.

Не писать же Сигизмунду, что дьяк сам догадался, откуда берутся деньги на пропой казаков в эти дни - из той же казны глухонемого шиша польского, из какой платят Грамотину по пятнадцать рублей каждые три месяца. Ибо давно уж понял дьяк, что глухонемой иезуит есть фигура в деле выборов царя московского более значительная, чем все выборные Освященного собора вместе взятые. Потому как денег у немтыря оказалось немеряно, а многие из выборных и одежду имеют скромную, и обозы со снедью имеют при себе бедные, спят не в шатрах своих, не в новопостроенных Палатах, а в общих комнатах при китайгородских кабаках. Голоса таких выборных ничего не значат. А особо голосистых из них били по ночам, а по ночам и резали спящих. Из Калуги двух выборных в Москве-реке утопили, из костромских вотчин Романовых трем выборным ноги переломали, головы пробили. А пошехонские выборные, побыв в Москве два дня, объявили, что то не выборы царя - а обман, собрали обоз, сели на коней и отправились вон из Москвы.

Передал Иван Тарасович письмо глухонемому, показал знаками, что надо срочно отвезти писанину дальше.

- Не спеши, - услышал вдруг в ответ из уст вот уже два с лишним месяца молчащего человека. - Самого главного еще не случилось.

Были они в избе вдвоем, без особенно заботливого об убогом немтыре старика, который отправился к кому-то из коломенских в гости.

- Ты - не немой? - поразился бывший дьяк.

- Не твой, не твой, - ухмыльнулся иезуит по-русски, но тут же перешел на латинский язык. - Это ты - мой. Проверить тебя велел генерал - и ты проверку выдержал. Верный ты солдат Ордена, потому тебе будет особая честь.

- Какая? - спросил тоже по латыни все еще пораженный преображением глухонемого Грамотин.

- То узнаешь сразу после того, как свершится избрание Михаила Федоровича на Московское царство, - ответил бывший слуга бывшему дьяку опять по-русски. - Путь тебе предстоит неблизкий, дело опасное. А более твои письма не нужны ни королю, ни в Самборе.

- И ты... покинешь меня?.. - спросил Грамотин, более думая о том, что теряет шестьдесят рублей жалования годовых, нежели о близкой разлуке со слугой, который оказался вовсе не слугой.

Недавний глухонемой развел руками и вновь невнятно, но громко промычал, пяля тупые глаза в бывшего дьяка, словно говоря ими:

"Не трожь дурака. Не моя вина, что Бог у меня язык и слух отнял..."

Так до прихода старика они весь день и прромолчали.

7

Весть о том, что из Северских земель - с тех самых, откуда началась Смута, откуда пришли два самозванца и Болотников - прибыл в Коломенское купец именем Федор Смирной уже не особенно заинтересовала Грамотина. И без того было ясно дьяку, что гость сей торговый, ходивший с товарами в Польшу еще при царе Борисе, подослан иезуитами с письмом, в котором народ северский умоляет Освященный собор избрать на царство Михаила Федоровича Романова, о котором в северских землях до тех пор никто и слыхом не слышал, а уж тем более которого никто не видел.

"Хорошо работают со стадом русских баранов римские прелагатаи, - думал Грамотин, глядя на бывшего глухонемого, который по-прежнему молчал да пялился тупо в одну точку в углу под столом. - Казаки в Москве, говорят, совсем обнаглели, только что морды не бьют выборным. И против Романова если кто вякает, сразу бьют. Другого имени уже и не слышно, говорят, по Москве. Оно и правильно: кто громче кричит - тот и прав. Мстиславского вон нет, Голицына нет, одна мелочь среди выборных осталась, она и держит сейчас голову вверх, чтобы потом всем говорить: я-де выбирал царя. А того не понимают, недоумки, что царя уже выбрали без вас. Я это знаю, немой вот этот знает, казаки догадываются..."

Мысль о казаках Грамотина неожиданно смутила:

"Казаки... Отчего я думаю, что казаки будут Москвой править?.. Нет, если и будут, то не долго. Не может такого быть, чтобы Сигизмунд либо какой другой король на свете хотел бы в Москве дуроватых казаков держать, с ними посольствами обмениваться, союзы заключать. Будет на Руси новый царь - станут прелагатаи польские да латиняне тайные от казаков Москву избавлять. Перессорят дураков - казаки и начнут усобицу. А где усобица - там и кара. По повелнию ими же выкрикнутого Миньки Романова. Ибо несть такого Государя, который верен слову своему был, который умел бы быть благодарным. Государь - он превыше всего человеческого, что в нем живет. За все хорошее длдя него сделанное еще и на плаху отправит. А то и велит своему войску казнить всё казацкое войско. Куда казакам бежать тогда?.. - и сам себе ответил. - Опять на Дон... в Запорожье... к Заруцкому... на Волгу..."

В тот же день пришла еще дна весть из Москвы. Сказал прибывший к рыбаку коломескому брат младший, что сына Маринкиного, хоть он и царских кровей, ибо сама Маринка была венчана на царство в двух соборах московских, признавать царем русским Освященный собор не станет. Так решили все выборные люди Земли русской, так объявили о том на Пожаре всему народу московскому. Следом явились другие москвичи - и подтвердили слова рыбакова брата.

"Бедный мальчик... - подумал Грамотин. - Убьют его. И защитить теперь ребенка никому. Кроме, как Ивану Мартыновичу".

Сказал об этом глухонемому, когда они остались одни. И тот ответил. По-русски:

- Твоя какая печаль? Мало ли детей русских в смуту полегло? Всех не пережалеешь. Этот хоть пожил с рождения по-царски, а ты вот никогда так не жил.

- Дите все-таки, - вздохнул Грамотин. - Ангельская душа.

- Не твоя забота. Пускай Миша Романов грех на душу берет. Наше с тобой дело - ждать, когда можно будет уйти отсюда.

- Со мной пойдешь? - встрепенулся Грамотин.

Лицо бывшего слуги вновь стало тупым, а взгляд уставился в ту же точку под столом, что и давеча.

8

- Хороший ты человек, Иван Тарасович, - сказал старик-рыбак в первый день первой недели Великого поста, сняв лапти и раскрутив онучи, чтобы просушить те и другие, оставшись босиком. - Убогого пригрел. Только, мню я, не очень он и глухой. Раз я видел, как от стука дятла вздрогнул он. Не замечал?

- Замечал, - ответил Грамотин как можно беззаботней, ибо понял, что надо спасать римского прелагатая. - Он от резкого звука иной раз аж кричит, как от боли, по земле катается. Как в падучей. А внятная речь для него - все равно, едва различимое шгипение.

- Да, - вздохнул дед, - много всяких хворей на свете. У меня вон на ногах смотри что... - и задрал штанину портов, показывая вздувшиеся, переплетенные синией сетью вены. - А болят - сил нет терпеть. Тоже порой кричу да плачу. А тут - уши.

Далее принялся старик рассказывать, какими травами он лечится летом, как следует их заготавливать на зиму, жаловаться на то, что запас этого года обнаружил у него какой-тьо казак Трубецкого, всемешочки из-под стрехи собрал да и унес. А казак тот был в этом доме на постое все время, пока Полжарский держал войско Трубецкого вне стен Москвы..

- Сволочь какая-то нарочно казаков в Москву вернула, - подытожил свою историю старик. - А то без казачества кого надо врагам Отечества нашего, того не изберут в цари. Помню, как Годунова избирали. Тогда стрельцы московские опорой были у Бориса Федоровича. Трижды отказывался от трона Годунов для куражу и по обычаям нашим - и трижды народ вверял ему себя в руки. А стрельцы тем временем по всему Кремлю и по всему Китай-городу наготове стояли - вдруг как в толпе кто другое имя выкрикнет. Не крикнул никто. Потому как покой был в державе, людям было что терять. А ныне что хочешь крикнут. Ни у кого, окромя бояр, ничего при себе нет - все смута повыела. Теперь кто погорластей, кто кого перекричит, тот и будет прав. А казаки к крику на своих коло привычные, им кричать - удовольствие, а уж за деньги глотку драть - и вдвойне приятнее.

- Какие такие деньги? - вскинул брови Грамотин, удивившись скорее тому, что народ про подкуп казаков знает, нежели тому, что деньги глухонемого текут не только к нему в кошель, но и в кошели казацкие.

- Известно какие... - пожал плечами рыбак, осторожно водя указательным пальцем по венам ног. - Третьего дня вот тут, у той вон березы, - указал пальцем другой руки на склоненное к самой воде дерево, - атаманам малым да полковникам сам князь Трубецкой из кожаной сумы выдавал кошели с серебром. Тяжелые. Говорил, что для всех казаков эти деньги, что задаток это, а остальное казаки после выборов царя получат. Почитай, все Коломенское раздачу видело. И слышало. Кто сам не видел и не слышал, тому уж соеседи да родичи донесли. Как я тебе сейчас. Так что быть сегодня на Москве казаком прибыльно, а нам случится узнать имя нового Государя московского.

Тут в избу сунул голову малец лет десяти и прокричал, что вновь прибыл из Москвы кто-то, собирает народ у родника, что течет по Дьяковскому оврагу, хочет сообщить что-то важное.

- Вот и дождались, - вздохнул старик и опустил концы портов долу. - С сего дня с царем будем.

Грамотин с рыбаком вышли из избы. Вокруг двигались и растерянно переговаривались люди, призывая друг друга послушать рассказ московского очевидца того, как сегодня утром объявили царем Миньку Романова.

- Вот нам и новая напасть... - слышалось то оттуда, то отсюда:

- Романовы издавна в жидовской ереси обитали, теперь и нас охмурять начнут...

- В латинянстве они - не в жидовской вере...

- Так ведь это одно и то же для русского человека...

- Да хрен с ней, с верой. То - забота поповская. Как страной управлять недоросль будет?..

- Кабы умный недоросль - то и ладно. А вот как дурак будеть нами властвовать?..

- А то - и вправду дурак?

- Век по монастырям бабьим жил, материным умом от мира спасался - откуда ему умным-то быть?

- Так ведь, говорят, в осаде он с поляками вместе больше года просидел...

- Так ведь и в осаде за мамкиной юбкой прятался...

- Да, дела... Чем провинились мы пред Господом?

Старик и Грамотин поспешили сквозь этот гомонящий рой и оказались у родника хоть и не в первом, но все же близком к воде ряду.

Прекраснолицкий стройный отрок лет пятнадцати, с покрытым светлым, курчавым пушком подбородком, гордясь своей особой и статью, стоял на обломке вяза, уложенного торцами на покрытые светлым зеленым мохом берега ручейка и, не торопяился, чувствуя особую значимость всего ему известного, держать речь.

А народ прибывал. Юнец дождался, когда заполнила весь овраг и толпа вытянулась вдоль ручья до самой реки, и лишь потом начал речь голосом высоким, чистым, звонким.

Поначалу рассказал, как келарь троицкий Авраамий Палицын, архимандрит Новоспасского монастыря Иосиф и боярин Василий Петрович Морозов, в последние дни особо рьяно кричавшие на Москве о пользе выбора в цари Миньки Романова, выбежали из Грановитой Палаты столь стремительно, словно ими оттуда из пушки выстрелили, и помчались мимо людей через весь Кремль к Спасским воротам, оттуда на Пожар, где, расстолкав толпящийся народ локтями, взобрались на Лобное место - и лишь там отдышались на глазах почуявших важный момент и понемногу успокоившихся москвичей.

Здесь отрок замолк на короткое время, обводля взглядом случающих его внимательно односельчан. Но молчание передежал.

- Чего замолк? - крикнули от реки. - Рассказывай, раз собрал!

И коломенские поддержали крикуна:

- Рассказывай, паскуда! Что жилы тянешь?

Юнец вскинул над головой руку - и крик стих.

- Избран Госуударем всея Руси Михаил Федорович Романов! - объявил петушиным криком, елва не сорвав голос, отрок.

Не удивился никт. Не рассердился никто, но и не обрадовался. Больше обречеными показались в этот моменет Грамотину коломенские мужики и бабы, чем успокоенными. Стояли молча - и ждали, что далее скажет юнец.

- А что народ? - донесся все тот же голос от реки. - Славу царю новому прокричал?

Отрок сунул руку в куцую свою бороденку, почесал там, вызвав улыбки на лицах односельчан, а после ответил:

- Известно, кричали славу. Только не народ, а казаки. А народ - он, как вы. Мужики постояли, послушали, головами покачали, а бабы в рев ударились.

- Известно дело - бабы всегда в рев, - сказал кто-то стоящий слева и сзади от Грамотина, - и от горя, и от радости, А что бежали-то Морозов с Палициным? И как архимандрит бежал? Он ведь старый.

- Старый-то старый, - кивнул отрок, - да мчался, как малолетка! Подол облачения своего задрал - да как вчешет!

Коломенцы в другой раз бы при таких словах радостно бы заржали, добавили бы слов о скачяущем козле, а то и что-либо злое ляпнули, но в этот момент лишь вторично улыбнулись - и только. Потому отрок стал описывать толпу на Пожаре, покапзывая в лицах, кто как себя вел, что далее говорили сначала названные трое, а потом прибьывшие степеннывм шагом и с посохами в руках, одетые в собольи да медвежьи шубы, окруженные телохранителями московские бояре и знатного происхождения выборные, среди которых недавние еще вожди и люимцы народные Минин и князь Пожарский как-то слиняли, стали незаметными.

Хорошо.говорил отрок, живо. Слушатели прямо-таки воочию увидели всем знакомых торжествующих хитрованов и растерянную толпу москвичей, униженных Минина с Пожарским и радостно улыбающихся князей Трубецкого и Долгорукого. Но особо неприятен им был Морозов, которому первый из самозванцев чуть было не отдал сей царский удел в вечное владение. Приезжал в Коломенское боярин хозяином, велел ни за что ни про что, острастки лишь ради двух крестьян батогами бить. Пожаловались коломенские в Дворцовый Приказ, дело до самого Дмитрия Ивановича дошло - и Государь пожалование свое отменил. С тех пор, что ни делал Морозов, что ни говорил - все было не любо коломенскому люду, пережившему и многих царей, и Болотникова, и поляков, и Заруцкого с Трубецким, и Минина с Пожарским, а теперь должному служить еще более им неугодному, чем все прежние Государи московские настоящие и ложные, Миньке Недорослю.

- Все то - тля морозовская натворила, - прошелестело по толпе коломенских:

- Три Иуды.

- Ужо отольются всем троим наши слезки.

- Как ни крути, а мы и к новому царю будем ближе Морозова. Что ни скажем об этом поганце, то царь и услышит.

- Пусть даже через год или даже десять.

- Отмстим. Цари - они до лютости охочие.

- Ага. Даже выборные.

- Весь род под морозовский корень переведем.

Отрок помолчал, дал выговориться односельчанам, после рассказал, как вдрызг пьяная казачня заорала на Пожаре слаженно, не переставая:

- Романов Михаил Федорович будет царь-государь Москве и всей русской державе!

- И что далее? - крикнул кто-то со стороны реки, где стояли опоздавшие. - Никто не сказал казакам слова против?

- А что было сказать? И как? - спросил юноша у коломенцев. - Скажи толпе слово против - в миг растерзают. Особливо казачьей толпе, которая при саблях, пистолях и пиалях. Многие из них конные на Пожар приехали. Только вякни - враз завтопчут и саблями исполосуют. Вот келарь Палицын присутствием казаков и воспользовался:

- Се бысть по усмотрению всесильного Бога! - сказал он. - Ибо то - глас народа.

- Ну!? - ахнула разом толпа коломенцев, качнувшись вперед так, что передние ряды оказались в текущем по дну оврага ручье кто босы, а кто и в лаптях:

- Казаки да бродяги - глас народа? - загомонили они:

- А как же мы?

- Крестьянство - глас народный.

- Отныне - нет. Романовы - род зловредный. Помяни мое слово - все крестьянство в крепость впишут, свободного человека на Руси не оставят.

- Да, ну?

- Вот те и ну. В вотчинах романовских несть ни одного свободного крестьянина, все - смерды, все в неволе. Отчего Миньке привычки родовые менять?

"Зело мудр народ русский, - успел подуматьь, услышавший все это Грамотин. Ибо вспомнил, как еще в годуновские годы стариший из братьев Никитичей - нынешний ложный Патриарх Филарет, отец нового царя, в Польше обитающий, - говаривал не раз на Думе боярской, что крестьян надо лишить воли и в Юрьев день переходить с места на место навечно. - Зрят, собаки, в корень. Будут за волю свою глупую с Минькой бороться и с помтомками его до скончания веков. Покуда род романовский напрочь не пресечет"[5].

Коломенские бы еще долго гомонили в овраге, но отрок поспешил прервать готовое вырваться из уст коломенцев недоброе слово о новом царе.

- С тем и повалила толпа к Успенскому собору, - продолжил он уже книжным языком и быстро. - где в тот день избирал царя Освященный собор. Встали возле открытых дверей. Запели всей толпою Славу Михаилу Федоровичу и Славу Собору всей Земли русской. Ударили колокола со всех церквей кремлевских. Там уж с утра были казаки Трубецкого. Поскидывали, говорят, ослушавшщихся пономарей с колоколен...

- Казаки Трубецкого, - согласно откликнулась толпа коломенцев:

- Звери лютые.

- Они и Ляпунова убили, и Заруцкого предали.

- И нас...

- Тьфу на тебя! Беду накличешь.

Только что чуть было не вскинувшаяся на гиль толпа, готовая выкрикнуть переполнявшие ее общую душу гнев и отчаяние, схватиться за вилы и бежать на Москву, чтобы уничтожить ненавистное романовское семя, как-то разом увяла, совместно задумалась. Так случаться стало с гоношистыми в былые годы коломенцами после разгрома войскамси царя Шуйского воровской армии Болотникова. Тогда по приказу князя Скопина-Шуйского за любезный прием болотниковецв всех коломенских - от мала до велика, и мужиков, и баб, и отроков, и отроковиц - выпороли смоченными в соляном растворе розгами. Лупцевали на всеобщем обозрении, то бишь с позором, уложив на правежной колоде мордами вниз и оголив зады, прямо напротив входа в Приказнуюб избу установленной. Только малых детей не тронули. Особо досталось старикам, которые велели односельчанам в войну Болотникова с Шуйским не вмешиваться - этих семерых лупцевали так, что трое отдали Богу души на второй день после порки.

- Что ж ты ушел оттуда рано? - спросил дед-рыбак у отрока сокрушенным голосом. - Пошто не дослушал и не досмотрел до конца?

- Батька велел быть дома засветло, - ответил отрок, и шмыгнул носом.

В толпе захихикали.

- Молодец, - похвалил его дед, прервав тем самым готовые сорваться с уст соседей насмешки. - О том, что сегодня в Москве после тебя было, мы и завтра услышим, нам это не к спеху. А вот, что отца не ослушался - это правильно. Не дело государевым крестьянам, в каковом положении мы обитаем, в подобной толкотне участвовать. Дело то казацкое - на Пожаре кричать. Да гулящих людей.

И коломенцы тутже согласились с дедом. Пожалуй, только Грамотину и старику-рыбаку было по-настоящему интересно, как происходило объявление об избрании царем Михаила Романова уже самими выборными и кто из священичества какими словами сказал с Лобного места об избрании нового царя советом земли русской. Всем остальным коломенским было достаточно того, что они теперь знали доподлинно, кто будет на Руси царем, кому будет принадлежать искони царская вотчина - село Коломенское и живущие в нем люди.

- Ничего, - говорили они. - Под царем Грозным были, под царем Борисом, под царем Дмитрием, под царем Василием Ивановичем. Теперь под царем Минькой поживем. На наш век царей хватит.

Было начало большого поста, называемое седьмицей православия...

9

Неделю спустя Грамотин попрощался со стариком-рыбаком и тихо ушел из Коломенского. Ибо так приказал ему немой.

- Прости, дед, - сказал Иван Тарасович хозяину дома на прощание. - Но теперь быть в доме твоем не можем мы. Ты - слуга теперь царский, твое место тебя кормит. А мы враз стали чужими. Еще признают в нас беглых холопов. Зачем это нам? Сам я писарь, родом из Ельца. Вот и пойду на родину, убогого с собой возьму. Вдвоем все-таки веселее.

Когда вступили в лес и не стали видны даже макушки колоколен Коломенского и Дьякова, немой сказал бывгему дьяку:

- Сворачивай в сторону Михайлова. Оттуда пойдем на Волгу.

* * *

После избрания Михаила Романова в соборе Успенском, что в московском Кремле, пели молебны с колокольным звоном и на эктении провозгласили новонареченного царя Михаила Федоровича. Молились Богу о том, "чтобы греческая вера сияла на всю Вселенную, а пресветлое царское имя пред всеми государями было славно и страшно, к очищению, расширению и к прибавлению великих государств", - как написано в Дворцовой Разрядной книге от 1613 года в томе первом на странице 16. Организовали и посольство, которое должно было направиться в Кострому, где в это время жил вместе с матерью теперь уже Государь всея Руси Миша Романов. В посольстве к царю были: все тот же Авраамий Палицын, два архиепископа, новоспасский и симоновский, и протопопы из Кремлевских соборов. От светских людей поехали: боярин Федор Иванович Шереметьев и князь Владимир Иванович Бахтеярев-Ростовский, а также окольничий Федор Васильевич Головин. С ними были еще: стольники, стряпчие, дворяне, дьяки, жильцы, дети боярские из городов, головы стрелецкие, торговые гости, атаманы, казаки, стрельцы и прочий люд.

Что любопытно: объявлено было сторонниками избрания Михаила Романова на Пожаре, что если он с матерью будут от власти отказываться, то "Московское государство будет в конечном разорении, святые церкви и иконы и многоцелебные мощи будут в поругании, а все это взыщется на инокине Марфе и ее сыне". То же самое было написано и в письме Освященного собора к Михаилу Романову, а также велено было послам повторить трюк Бориса Годунова, который трижды отказывался от царства, а народ его трижды упрашивал царскую власть взять...

Как только послы отправились в путь, Освященный собор занялся насущными делами.

Во-первых, были разосланы гонцы во все города и уезды Руси с сообщением "об избрании нового царя, в которых призывали всех петь молебны со звоном, благодарить Бога о царском здоровье, о тишине и успокоении государства, пребывать под одним кровом и державой, под высокой рукой христианского государя". (Дворцовые разрядные книги, том первый, стр. 52)

Во-вторых, собор отправил на имя короля Сигизмунда Третьему Вазы, владетеля Речи Посполитой, особые грамоты, в которых перечислили все неправды, насилия и коварства поляков, извещая Сигизмунда о том, что Московское государство не желает иметь Владислава царем, желает заключить мир с королем, просит возвратить послов и прочих взятых поляками в плен русских людей, пообещав взамен вернуть в Речь Посполитую всех пленных поляков, литовцев и немецв. В грамоте также было сообщено, что все пленные содержатся на Руси не в нужде, а в довольстве.

О том, что Освященный собор уже избрал нового царя для Руси, в письме не было ни слова...

7122 ГДЪ от С.М 1613 год от Р.Х.

ВНИЗ ПО МАТУШКЕ-ПО ВОЛГЕ

О том, каким был первый Романов-царь на деле, и как оценила Русь первые шаги его правления

1

В Камышин пришли к концу дня, но засветло. Дороги за время это развезло от ранней оттепели, сапоги промокли у Грамотина и глухонемого насквозь, у обоих и подметки оторвались на правых сапогах, пришлось привязывать их то и дело рвущимся лыком. Да и немой перестал быть немым. Еще по дороге от Москвы до Михайлова молчал, идя за Грамотиным след в след, а в Михайлове разговорился, поболтал едва ли не со всеми жителями города, узнав о том, как прибыл сюда сердитый на Маринку Заруцкий, как нянчился атаман с малышом Иваном-царевичем, как исчезал несколько раз из города, после возвращался довольный, с новостями из самой Москвы, как вдруг собрал все войско в поход, велев не согласным со званием царским у Иванки добровольно оставаться в городе или отправляться в войско Пожарского.

- Шибко спешил Иван Мартынович, - говорили михайловцы. - Два раза возвращались гонцы взять вещи, которые атаман забыл захватить.

- И хорошие вещи? - спросил немой.

- Да, ерунду. Мелочь всякую, - услышал в ответ. - Ты сам, часом, не слышал, согласился Михаил Федорович на царство?

- А куда он денется? - ухмылялся бывший немой.

- Так ведь, говорят у нас, дурак он - Миша Романов. Ложку мимо рта проносит.

- Для Освященного собора - самый раз. - заявил бывший немой. - А куда Заруцкий с войском своим пошел?

- Так прямиком на Камышин, говорят. Его там видели. Давеча люди с товаром для Москвы были проездом - так, говорят, в Камышине теперь Иван Мартынович обитает.

- Стало быть, и нам надо в Камышин, - сказал бывший немой Грамотину.

И вот дошли. Пешком. Не оттого, что денег на коней не осталось у немого... Впрочем, какой уж теперь он немой. Имя даже в пути заимел, не известно только, правильное ли, выдуманное ли - Афанасий Легостаев сын Артемия. И родом, говорил Афанасий Артемьевич всем, из славного он города Каргополя, в котором живут мужики степенные и бабы верные, ибо снега там такие, что в иные зимы дома с крышей заметает, люди друг к дружке по снежным норам, словно мыши под землей, ходят. При чем тут верность бабья и степенность мужиков вкупе с многоснежными зимами объяснялось всякий раз в придрожных кабаках Афанасием Артемтевичем долго, порой так вяло, что людям надоедало его слушать - и они отставали от болтуна, спрашивали уже у бывшего дьяка его историю.

Грамотин, по совету Легостаева, врал всегда одно и то же: Самохин Петр-де он, был писарчуком в Ельце, по приходу Истомы Пашкова стал служить в воровском войске ратником. После с воеводой своим ушел в Москву от Болотникова и воевал уже за царя Василия Ивановича. А после стал вновь писарчуком, но уже в войске князя-атамана Трубецкого. Пришли земцы - стал писарчук казакам не нужен. Теперь вот идет на новые московские земли, дабы осесть за Волгой и ждать смертушки. Все складно звучало, понятно здешнему люду. Говорили они, крестя Грамотина с Легостаевым в спины:

- У каждого судьба своя. Один родился в доме, прожил возле дома того всю жизнь и похоронен в ста шагах от родного дома рядом с отцом своим и матерью. А другие вот так: бродят по миру, ищут чего-то, ищут, а помрут, в конце концов, где-то на обочине, обклеванные воронами да обглоданные волками и лисами.

И никто не жалел их, никто не кормил бесплатно. В дом на ночевку пускали, это да, но за съестное требовали денежку. И откуда они брались у Легостаева, одному Афанасию Артемовичу было известно.

Через тронувшуюся в ледоход Волгу переправились на чьем-то плоту, обнаруженном цепкоглазым Легостаевым под ветками ивы, покрытыми мохнатыми шариками.

- Ранняя весна, - сказал тогда Грамотин. - Верба вон зацвела, лед тронулся. А из Москвы выходили - холода стояли.

- О пустом думаешь, - услышал в ответ. - Палки надо две покрепче найти - вон сколько льдин. Отпихиваться тяжело придется.

Плыли, отпихивались, потели и проклинали льдины они долго. Устали, выдохлись, а как к берегу пристали - едва вышагнули на землю, упали прямо на песчаную, пахнущую тиной мокреть, задышали со стонами. Ибо руки у них были изранены в кровь, и суставы ломило. Но Афанасий Артемьевич был доволен:

- За перевоз здешние рыбаки денег бы с нас содрали ого-го! Еще и прибить бы могли. Прямо посреди реки. Перевозчики - они такие" Уйкушники, словом. Да и деньги, признаться, на исходе. Как будем перебиваться дальше - уж и не знаю. Надо поскорее атамана найти, да в войско к нему записаться. Будет нам у Заруцкого и еда из общего котла, и оружие. Да вместе с товарищами и жить легче. Одиноким-то на дороге страшно.

Но в Камышине Заруцкого не оказалось - ушел атаман со всем отрядом своим вдоль по Волге к югу. Люди говорили, что добрался Иван Мартынович уже до Царицына, да не уверены они, что будет войско бывшего Правителя всея Руси там стоять, обязательно направится в Астрахань. А до Астрахани, сказали им, лучше на ладье плыть - вниз по течению да на веслах - месяца за полтора-два добраться можно. Пешком же или верхом опасно идти - балуют в степях да вдоль реки башкиры да ногайцы, русских людей в полон берут, делают рабами. А выкупов ныне с Руси им никто не дает, ибо не было долго царя в Москве, не было и сбора полонянных денег.

- Вот уж и царь выбран, - говорили камышинцы. - Свой, русский. Жизнь, стало быть, наладится вскоре - тогда и полон будем выкупать... - и тут же добавляли. - Хотя Романовы - какие олни русские? В латинянской ереси обитают. Про то вся Московия знает. Одна наденжда - что Минька от отца с малолетства отлучен был, в русских= монастырях воспитывался. Уже этим лучше Владислава.

2

Здесь же - в Камышине - Грамотину с Легостаевым рассказали, как посольство от Освященного собора, прибыв в монастырь под Костромой, долго уговаривало Михаила Федоровича Романова на Престол московский сесть, как трижды отказывался Миша и мать его от Престола, как говорила инокиня Марфа:

- Отец Мишеньки, Филарет-митрополит, у короля в Литве в великом утеснении. Сведает король, что по прошению и челобитью всего Московского государства сын наш учинится царем, велит над отцом его Филаретом какое-нибудь зло сделать.

На что ей послы будто бы отвечали:

- Что случилось, того уж не миновать. Выбран твой сын, старица Марфа. Ты уж, Ксения Ивановна, о бывшем муже не кручинься-то. Это в миру он был и мужем тебе, и сыну твоему отцом. А теперь и ты, и он принадлежите Богу одному. Ничего-то Филарету Сигизмунд и не сделает. Ибо известно всем, что богобоязен король польский, во всем папу римского слушается, а у папы сейчас в своем курятнике раскол: кальвинисты да лютеране воду мутят, еретики-князья германские к большой войне готовятся, в Чехии гуситы обнаглели совсем. Тем Михаил Федорович и хорош теперь на царстве московском, что никто из рода его за согласие свое против Сигизмунда идти не пострадает. К тому же и молод царь. Стало быть, вины за то, что ни сделает Михаил Федорович по малолетству, на отце его, не видевшим сына много лет, мало скажется. При этом, признаться, и не отец ему митрополит ростовский. Вот уж со дня пострижения не отец. Ибо нет у мнихов ни отца, ни сына. Все с Филаретом в Польше будет хорошо. А там - Бог милостив - уж и свыкнутся в державах чужих к тому, что царь у нас - сын твой, Ксения Ивановна.

- Путано, да умно, - проворчал бывший дьяк, слушая в пересказе эти рассуждения послов и жалея, что сам не присутствует в посольстве и не говорит столь кучеряво.

Камышинцы же из других кабаков сообщали Грамотину, будто бы послам московские отвечал избранный Освященным собором царь совсем иначе:

- Московское государство от польских и литовских людей и через непостоянство русских людей разорено до конца. Литовские люди вывезли царские сокровища из Кремля - я это сам видел. Дворцовые села и черные волости и пригородки, и посады розданы в поместья дворянам и детям боярским, и запустошены. Всякие служилые люди бедны. Чем миловать их? Чем полнить государевы обиходы?

"Вот вам - и дурачок Миша! - подумал с восхищением о новом царе Грамотин. - Это кто бы из бородатых недоумков с высокими шапками самую суть царской власти уловил? Власть - она ведь на богатстве стоит. Царь - значит, владетель. А какой владетель без земель, без людей и без богатства? Только звук один. И Миша сразу скумекал: "Отдайте мне все то, что раньше царю Федору Ивановичу принадлежало, пусть даже лежащее в порухе, а я ужо при таком богатстве и зацарствую".

Но камышинцев, как видно, мысль подобная не волновала совсем. Более всего умилялся народ камышинский тому, что Ксения Ивановна отговаривала послов предлагать трон ее сыну тем, что избранный царем все еще в малых летах - шестнадцать лет всего. Раз двадцать сказала такое. Еще говорили, будто Марфа прямо заявила послам:

- Московского государства всяких чинов люди измалодушествовались, не прямили прежним государям своим. Была измена царю Федору Борисовичу - отроку в таких же летах, как и Мишенька, - силой дворянами убитого. К тому же все вы, послы благородные, не стыдились служить тушинскому вору Богданке, низложили некоторые из вас и насильно постригли в мнихи несчастного царя Василия Ивановича.

Судили да рядили камышинцы о том, что приносили слухи им из дальней отсюда Костромы - города, о существовании которого не всякий и слышал дотоле, а уж об Ипатьевском монастыре, построенном каким-то там татарским крещенным мурзой Четом, будто бы предком Бориса Годунова, и вовсе в Камышине узнали впервые, да и то от Грамотина, который сдуру и обнаружил свои знания:

- Царя Бориса то был монастырь, - заявил бывший дьяк вслух. - А отдал его Романовым уже царь Димитрий Иванович. За то, что пострадал род Никитичей-Романовых от Годуновых.

Новость о появлении в городе знатока московских порядков и того, кому чьи земли принадлежат на Руси, тут же облетела весь город, достигла ушел оюдей главных.

Велел тогда камышинский стрелецкий голова Хоругвин двух бродяжек, прибывших из Михайлова вслед за войском Заруцкого, взять за шиворот да привести в Приказную избу.

- Кто такой? - спросил голова у Грамотина.

- Самохин Петр, - назвался бывший дьяк именем умершего от глада в полоняной поляками Москве ярыжки, с которым в молодости был знаком неплохо. - Бегу из голодной Москвы в места хлебные. Жутко перетерпели мы с двоюродным братом моим - Афанасием. Решили в хлебных краях новую жизнь налаживать. Женимся, дом заведем.

- Частишь, брат... - ухмыльнулся голова. - Видать, не раз уже брали тебя под микитки и допрашивали. Ась? Не слышу, - резко обернулся к Легостаеву. - Ты отвечай.

Афанасий в ответ лишь глазами захлопал и залопотал невнятное, раскрывая рот и суя внутрь него свой грязный палец.

- Немой он, - объяснил Грамотин. - От рождения такой. Вот всю жизнь с ним и маюсь. Слыхать он слегка слышит - если выстрел там, или колокола бьют, а говорить так и не научился, - похлопал Легостаева по плечу, ласково добавил. - Зато смышленный. По дороге - веришь, нет, - руками рыбу в малых речках ловил. Тем и пропитались.

Грамотин знал, что говорил. Еще на подходе к городу они спрятали вонючую от гнилого сала макитру с золотыми и медными деньгами в заметном месте, после вошли в Камышин, имея с собою всего три полушки. И первое, что сделали арестовавшие их стрельцы, это старательно обыскали уже порядком поизносившуюся одежду их, забрав оставшиеся у бродяг две медных крохотных денежки.

- А твои стрельцы у нас и последнее отобрали, - закончил бывший дьяк. - Вели вернуть взятое. Умрем ведь от голода и от бесстыдства твоих людей.

За такие слова, знал бывший дьяк, вдали от Москвы бродяг убивают и быстро закапывают, потому, глядя нагло в глаза Хоругвину, заявил:

- Не то гнев Государя нашего Михаила Федоровича падет не только на тебя, но и на весь град Камышин.

Хоругвин так рот и распахнул в удивлении. А Грамотин продолжил:

- Вели уйти стрельцам, оставить нас одних. Скажу слово важное, - ибо говорить "Слово государево знаю" без царя на троне московском было бы неумно.

Голова сделал знак - и стрельцы вышли за двери, оставив своего вооруженного начальника со связанными бродягами наедщине.

- Идем за Заруцким мы по делу Государеву, - таинственным голосом сообщил Грамотин только что пришедшую в голову ему выдумку. - Из всех людей на дороге только тебе, голова Хоругвин, велено сообщить об этом. Более никому знать не след... - округлил глаза и спросил еще более таинственно и уже совсем шепотом. - Понял теперь, о чем речь?

Хоругвин лишь помотал головой в ответ, не зная верить или нет этому одетому в грязный, но некогда недешевый кафтан, обутому в стоптанные сапоги, а не в обычные у бродяг подшитые лапти.

- Кого Заруцкий царевичем кличет? - подсказал Грамотин.

И тут-то до стрелецкого головы дошло:

- Иванку! - едва не вскричал он.

Расчет Грамотина оказался верным. Ибо знал бывший дьяк, что войско Заруцкого, проходя через Камышин, вобрало в себя тех стрельцов, что пожелали служить в нем добровольно. И Хоругвин решил вступить в войско, даже коня в подводу заложил, чтобы была своя у него в войсковом обозе, уговорил старшего сына туда же за возницу сесть.

Но перед самым выходом войска из города попался Хоругвин на глаза Иванке, сыну царицы Марины, называющему Заруцкого тятенькой. И царевич во всеуслышанье заявил, глядя на Хоругвина:

- Не хочу!.. Не хочу тебя, дядька! Ты плохой...

Отчего уж так сказал малыш, почему и зачем, никто так не узнал. Только схватили казаки стрелецкого голову и поволокли на правеж к атаману.

Заруцкий же поступил милостиво:

- Казнить тебя не казню, хотя и Иванка, и казаки того просят. Не виновен ты. Однако ж, наказать тебя обязан. Сам ты останешься в Камышине и будешь служить царевичу в прежнем чине, а сын твой поедет с нами. Как ты хотел - в обозе. Узнаю, что слукавил ты против нас, сыну твоему не жить.

Вот и получается, что сын Маринкин виновен в том, что сын стрелецкого головы оказался в плену у Заруцкого.

- Государю иному теперь вся Русь служить будет - Михаилу Федоровичу, - продолжил Грамотин. - Потому Иванка собору Освещенному - помеха.

Лицо стрелецкого головы посерело. Оказаться замешанным в столь круто затеянное дело показалось ему и почетным, и страшным. Коли поможет он этим с виду бродягам, то быть ему и в почете до конца дней своих, и чином подняться, и жить, быть может, в самой Москве.

А что, если прибить этих двух дознаев московских, сказать, что и не было их здесь?..

Нет, не получится, Слова этого вот говорливого... как его там?.. Самохин Петр... о том, что Ипатьевский монастырь основал предок Бориса Годунова, слышал весь город. Прибудет новый воевода из Царицина, спросит про пропавших дознаев: у кого проднялась рука на шишиг московских? Ответят: у Хоругвина.

- А этот... - кивнул голова на тупо смотрящего ему на кончик сапога Легостаева, - вправду, немой?

- Немее не бывает. И глух, как дерево. Его затем и послали со мной. Биться-то он будет, защищать меня. Посмотри, какие лапы! А ничего не расскажет.

- Ну, ты подумай! - восхитился Хоругвин. - Ловко замысленно, - и тут же добавил. - Коли не врешь, конечно.

Грамотин понял, что рыбка попалась на крючок, теперь надо ее подсечь и выудить.

- Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, - важно заявил он, - жалует тебя большой золотой монетой шведской чеканки за ту помощь, которую ты окажешь нам в достижении нашей цели...

Глаза Хоругвина жадно заблестели. Насколько велика золотая шведская монета, он не знал, но про то, что золото шведское самое чистое из всех монет Европы, ведал основательно. Да и сама честь быть пожалованным золотой отметиной от самого Освободителя Земли русской вскружила голову стрелецкого головы сильнее доброй бочки пива. Мысль о большой золотой монете совершенно стерла все подозрения его. Два человека хотят свернуть шею мальчишке, который мешает новому царю - только и всего. А жалуют золотом - значит, действительно идут на Астрахань по делу Государеву.

Спустя час, два бродяги с развязанными руками и держащий наготове пистолет с зажженным фитилем стрелецкий голова дошли до ракитного безлистого еще куста, растущего у самой волжской глади на одном из спусков с крутого берега, к которому пристал плот Грамотина и ложнонемого. Там бывший дьяк покопался под корнями ракитника и выудил вонючую невеликую крынку жженой глины, набитую какой-то скользкой гадостью. Поковырялся Грамотин в грязи той, добыл большой, в половину ладони, кругяшок, который тут же обмыл в волжской воде - и перед глазами Хоругвина предстала действительно большая круглая бляха с горбоносым лицом в короне и убористыми, тонкой резьбы буквами вокруг этой морды.

- Жалует тебя, Хоругвин, сам князь Дмитрий Михайлович! - торжественно произнес оборванец, протягивая золотую монету стрелецкому голове. - Дабы служил ты верой и правдой делу освобождения святой Руси от нечисти поганой. Аминь...

Хоругвин полюбовался золотом, обнаружив на обратной стороне изображение какого-то щита с крестами и всякими зверушками, положил монету за пазуху.

- Что прикажешь делать? - спросил с услужливостью в голосе.

- Есть, пить, спать, мыться, переодеться... - быстро перечислил Грамотин. - И чтобы никто не мешал.

3

Тем временем в городе обсуждали ответы посольства Освященного собора царю и какой ни на есть, а все-таки матери, хотя и инокине...

"С Годуновыми так случилось оттого, - заявили послы в Ипатьевском монатсыре старице Марфе, - что Бог мстил этой семье за кровь праведного и непорочного Димитрия-царевича, зарезанного злой рукой в Угличе".

- Ложь все это, - говорили в Камышине. - Нет вины царя Бориса за смерть мальчишки. Да и не праведен был Дмитрий, а злодей, как отец его, Иван Васильевич. Нянек своих царевич в кровь изгрызал, сабелькой остренькой и по животине, и по людям рубал. У нас в городе вон трое стариков живут им покалеченные.

Другие же камышинцы им возражали:

- До Бога высоко, до царя далеко. Никто не знает, где ложь, а где правда. Коли угодно Освещенному собору говорить дурно о Годунове, так и мы примем слова их на веру. Все равно ничего не вернешь, не исправишь. Наше дело маленькое, нам следует молчать...

Послы московские объясняли в Костроме Михаилу Федоровичу:

"Василия Ивановича Шуйского выбирали в цари по Москве немногие люди. Потому и по воле Божией многие города Руси не хотели ему служить. И была в Московском государстве рознь и междоусобие".

- И это - ложь, - говорили камышинцы. - Кабы Речь Посполитая с войском своим да деньгами своими не помогала Богданке да Болотникову, не было бы и такой крови в смуте. Все вины не на людях русских лежат, а на поляках да на Риме. И на боярах богомерзких, которые продали Москву и Русь королевичу Владиславу. И коли бы не простой народ земский, коих послы московские ныне хают, не было бы ни Москвы у москвичей, ни власти у бояр и у царя нового.

Другие камышинцы и здесь им возражали:

- Не судите бояр, да не судимы сами будете. Не дошел до Камышина ляхский ворог, не заставил нас, слва Господу, кровью по два раза на дню умываться - вот языки и тешите. А бояре московские под поляком в стенах московских полтора года прожили, с царем нынешним вместе горе горевали. Ужо, не каждому-то дано такие муки перенести да после этого еще и вознестись до величия царского.

Послы московские, как передавали камышинцам невесть кто и невесть откуда, говорили в монастыре Ипатьевском царю с инокиней:

"Теперь все люди Московского государства пришли в соединение. Михаила Федоровича выбранные со всей русской земли люди выбрали, крест ему целовали. Служить и прямить все на Руси ему хотят, и головы за него класть, и кровь за него лить до самой его смерти".

На что первые камышинцы замечали:

- Куда деваться-то? Не тот царь будет, так другой, а земля одна - другой не Бог не создал для нас. Кровь за землю нашу и за предков наших прольем, это уж точно.

Вторые же их поддерживали таким образом:

- Вестимо, так. Царь все-таки. Родич последнего природного царя. Хоть и сбоку припек, а все же не сторонний, как мы. А потому будем служить царю Михаилу Федоровичу верой и правдой.

Но более всего было толков, споров и разговоров в Камышине по поводу заявления послов о том, что из Москвы уже отправили в Варшаву посланников с предложением отдать за государева отца Филарета многих польских пленных людей. Оказалось, что у каждого камышинца кто-то из родичей был в польском плену. Получается, что за голову одного митрополита ростовского, которого даже сама инокиня Марфа не признает Патриархом, раз называет бывшего мужа в разговоре с послами митрополитом, отдают головы всех тех, кто мог бы быть обмененным на множество русских пленных.

- Не по-христиански это. По-басурмански да по-латинянски, что, впрочем, все едино, - говорили и в Камышине, и по всем городам да весям Руси. - Коль назвался самонагло Патриархом Филарет да сам в боярское изменническое посольство к королю за королевичем в Польшу побежал, то нечего из себя пленного страдальца корчить, словно юродивый он либо скоморох. Христос за нас за всех вон какие муки перенес, а тут - плен всего лишь. Пусть помается Филарет без наших постных щей да каши на польской свининке. Глядишь - и поумнеет. В Польше, чай, сидит, не в магометанской неволе.

С этим выводом были все в Камышине согласны, не спорили. Потому и выборных своих отправили на Москву с вестью: согласия своего на обмен многих польских голов за одну митрополичью головув град их Камышин не дает. И разослали вдоль по Волге вниз и вверх гонцов с наказами: просить послать послов в Москву с таким же требованием: менять польские головы на русские следует равно: одна на другую, без чинов и без званий.

4

За шумом да за спорами в городе никто и не заметил, как два недавние бродяги, одетые в чистое, помывшиеся в бане и отдохнувшие в доме стрелецкого головы, тихо выехали верхом на коротконогих башкирских лошадях из города по дороге на юг, вдоль грохочущей, покрытой все еще ломающимся и плывущим к морю льдом Волге.

Ночью вышли. Только луна и была им поводырем: то пряталась за черными рванными тучами, то вновь выныривала, освещая молочным светом то куст, то корягу, то черные заросли можжевельника, то снежную проплешину под бугром. Ибо дорога в этих местах редко шла по лесу, все чаще и чаще оказывались путники на месте открытом, видными издалека. Пахла степь мокрой стылостью, просыпающейся муравой.

Вновь заговоривший Легостаев заметил:

- Сейчас за нами, наверное, тысячи глаз следят. Тут ведь за каждым бугром сидит по ногайцу да по башкиру. Сейчас налетят, схватят, уведут в полон, - и зябко передернул плечами.

- Пустое, - ответил Грамотин. - Это у тебя, Афоня, от книжной премудрости. Сам посуди: может человек, а уж тем более род его, одним разбоем проживляться? - и сам себе ответил. - Не может. Даже абреки всякие там горные, чеченцы и прочая нечисть, должны землю пахать, скот разводить, жен да детей в домах от дождя да снега прятать, то есть хижины строить. А еще дрова для топлива надо собирать, торговать, детям сказки рассказывать. Вся жизнь у людей заботами да делами занята, некогда голову поднять. А у степных народов - и тем более. Разбойников всяких, гарцующих на конях да по всему, по чему ни попадя стреляющих, у каждого народа вдоволь. Весной - на равноденствие - даже башкиры с татарами утихомириваются. У здешних народов это называется навруз либо наурыз, по-разному. В это время бесчинствовать не позволено никому. Потому надо нам до конца марта хотя бы до Царицына дойти, а уж там на купеческих стругах вниз легко, как на птицах, долетим.

- Мудрено говоришь, - заметил Легостаев. - В старину у нас таких, как ты, говорунами звали. Слушали их князя, да сказанного ими до конца не разумели. Но на ус мотали. Поступали-то по-своему, но мыслишку говоруна в уме припрятывали.

- Это где так бывало? - удивился Грамотин. - В Польше?

- Не. Иные земли. Ныне Украйными кличут, потому как порубежные они у Речи Посполитой. А в старину они то галицийскому князю принадлежали, то киевскому. Но тогда и вся Русь была Киевской. Ныне уж так все перемешано, что и не пойму сам, какой я породы.

- Польской все-таки... - вздохнул Грамотин, а далее продумал:

"Как и я", - ибо вдруг понял, что при русском царе служить королю польскому русскому человеку - значит, быть не русским, а поляком. И от мысли этой засаднило сердце.

Тени от всадников ложились в лунном свете по левую сторону, ломаясь и корежась на камнях, на подрастаивших серых сугробах да на неровностях, словно стараясь зацепиться за землю и удержать путников на месте. В той же стороне пролетела неясыть. В не мокрой уже колее можно было заметить чьи-то мелкие следы - тушканчика, должно быть.

- Оживает земля, - начал на этот раз разговор Легостаев. - В Москве да возле нее снег только растаял, а здесь уж и трава копытный стук глушит, и зеленя на полях сияют в свете луны. Чудны твои дела, Господи! До чего же велика Русь! И как обильна... - подумал еще и, не дождавшись голоса Грамотина, закончил. - Отчего же люди у вас такие нищие и несчастные?

Что мог ответить на подобный вопрос Иван Тарасович? Промолчал лишь. Потому спустя малое время Легостаев продолжил рассуждения:

- Думаю я, оттого это, что в державе русской хозяина настоящего нет. Ведь и Иван Васильевич был не хозяин, хотя и нравом был крут, и мыслил о благе державном здраво. И Федор, сынок его, был не Государь, более о своем личном пекся, нежели о народе ему подданном. Борис всем был хорош, но уж больно мягок, а народ русский мягких натур во главе державы не любит. Лжедмитрий - и не царь был вовсе, хотя и смог на миг взлететь орлом. Шуйский, как и Борис, не мог быть Государем кровавым, оттого и слетел в монахи. Теперь этот... - подумал, ища определения Миньке Романову, но нашел только, - ... недоросль. Ни знаний никаких, ни силы в душе. Так - началом может послужить династии новой, если с бабой справится, - не более. Да и то лишь сын либо внук его станут настоящими Государями, если еще и этот до средних лет хотя бы доживет, дети-внуки его не умрут от отравы либо от иной сугубо государственной лихоманки.

Грамотин лишь улыбнулся грустной шутке напарника, но и тут промолчал. Он думал, что вот и высказался наконец-то его спутник, яснее стал.

- Государь вам нужен настоящий, - объяснил свою мысль Легостаев. - Такой, каким в Польше был Стефан Баторий, как ныне в Речи Посполитой правит Сигизмунд, каким брат его покойный Карл шведский был... В меру круты все они, в меру добры, но более всего кручинились не о брюхе собственном, а о благе народа своего. Ибо понимали, что богатство страны именно в том неимущем и глупом люде сокрывается, что именно народ называет их королями. Русский народ слишком богат землей и людьми, чтобы знать себе и всему, что имеет он, цену. Русский народ примет Миньку царем, а лет через десять и сам забудет, как обсуждал его, когда выбирал в Государи, примется верить ныне на глазах его рождаемым сказкам, будет почитать Романова Государем себе Богом данным.

- Это да, - согласился Грамотин, понявший, что дольше молчать уже нельзя. - Государем Миньку Михаилом Федоровичем у нас начнут звать, Богом данным и судьбой. Может быть, даже завтра уже.

- Вот видишь, - вздохнул Легостаев. - Оттого и приходится бороться с любимой мною Русью. Ибо, как ни зови люди нас Украйной польской, а все мы издревле корня киевского и московского - русичи.

"Получается, - думал, слушая рассуждения Легостаева бывший дьяк, - что глухонемой того же поля ягода, что и Заруцкий. Оба из порубежной Руси, оба иезуиты, оба против Руси воевали. Только Заруцкий с приходом Богданки на сторону Руси перебежал, против Речи Посполитой и римской веры пошел, а Легостаев остался верен Риму да Варшаве. Отчего так? Ужель единственная тому причина - любовь к Маринке?"

Вспомнил Грамотин и Маринку - бывшую царицу: сухонькая, невзрачная с виду. Нос остренький, глазки карие, неугомонные, в народе зовущиеся блудливыми, подбородок остренький, торчит вперед, губы расквашены и укголками вниз. Волос хоть и черный, плотный, но на редкость реденький, такой в косу не заплетешь, оттого под серебряной сеточкой его царица прятала. Вместе с нашлепками всякими. Роста маленького, титек совсем нет.... Вот - и все, что можно вспомнить о жепне ложного Димитрия Ивановича. Во что было влюбляться?..

Проехав так верст с пятнадцать, наткнулись на придорожный трактир. Странный такой трактир, каких прежде Грамотин и не видел, не встречал на Руси. На крутом берегу стоит скособоченный дом с обветшалым и кое-где даже упавшим серым забором, за которым виден наполовину вскопанный огород и что-то вроде хлева для свиней, судя по запаху. Хорошо из бренвен сложенная, словно царская, конюшня, на камни поставленная - полом, должно быть, еще какие-то постройки. Вниз к реке вихляет длинная тропа с уложенными кое-где досками и полусгнившими поручнями от бывшей здесь когда-то лестницы. Там - у воды - опять-таки добротный, новосрубленный причал с шатром на нем и с уже приставшим к нему нешироким, но вытянутым стругом об одном опущенном к бортам парусе. В окнах трактира, несмотря на предутреннюю рань, горит свет, Слышен раздраженный разговор, а то прорывается и крик.

Грамотин с Легостаевым спрыгнули с коней, набросили поводья на готовый обвалиться забор и, вытащив нож и пистолет (тот самый, что давеча в руках стрелецкого главы из Камышина был, а теперь бывшему дьяку достался), подошли к окну поближе.

- А я говорю: избранный Освященным собором Государь превыше природного! - надрывался по-петушиному высокий мужской голос. - Потому как он - глас народа!

- Какого, на хрен, народа? - гудел в ответ другой мужик. - Народу на всякого Государя на...ать. Без Государей нам легче жить. Кто Мишку Романова в цари выбирал, тому Государь и нужен. Такой вот царь, к тому же, - безотцовщина и щенок совсем. Потому как такого щегла легко можно скрутить и заставить под дудку боярскую плясать.

Грамотин с Легостаевым переглянулись и понимающе усмехнулись: и тут о том же спорят, что и в Камышине. По всей Руси сейчас мужики обсуждают нового царя чаще, чем предстоящий сев яровых и выеденные за зиму запасы.

Вдруг в спины им уткнулись острия ножей.

- Разбойнички пожаловали? - спросил веселый голос за их спиной. - А ну, бросай оружие!

Пришлось Грамотину и Легостаеву разжимать ладони и терять нож с пистолетом.

- Идите к дверям и заходите в дом, - велел тот же голос.

- Коней... - слабым от страха голосом пролепетал Легостаев. - Коней оставили. Там, возле забора, - показал левой рукой в сторону, где и вправду были оставлены ими кони. - Не привязаны. Уйдут ведь.

- Кони? - переспросил тот, кто стоял сзади, и чуть шевельнулся...

Тут Леготстаев стремительно извернулся, вышиб из руки его направленный ему в бок нож, перехватил руку, упирающую второе лезвие в бок Грамотину и, перебросив ее через плечо, резко согнулся, отчего тело чужого взлетело к небу ногами и, перевернувшись в воздухе, рухнуло с треском на окончательно завалившийся забор. Человек негромко вскрикнул и замолчал.

- Не убил бы... - озабоченно произнес Легостаев. Наклонился над видимым в слабом свете нарождающегося утра незнакомцем, потрогал яремную вену двумя пальцами, вздохнул облегченно. - Жив.

После обернулся к ошеломленному Грамотину, приказал:

- Подбери оружие.

Тот наклонился и, пошарив по земле, быстро нашел и нож и пистолет. Протянул то и другое Легостаеву.

Афанасий Артемьевич взял нож, спросил у товарища:

- Стрелять-то умеешь?

- Н-нет, - признался бывший дьяк. - Не пробовал.

- И нож никогда не бросал?

- Нет.

- Тогда пистолет просто так держи - для страха.

С этими словами Легостаев пошел к дверям трактира, взглядом показав Грамотину, что тому надо врываться внутрь дома за ним следом и вставать слева от выхода.

Так они и сделали: быстро ворвались в трактир и встали у дверей с ножом и пистолетом в руках.

- Ни с места! - произнес Легостаев грозным голосом. - И не шевелиться. Стреляем без предупреждения. Нож бросаю прямо в глаз.

За столом в трактире сидело человек восемь мужиков различного возраста и вида. Шестеро спали, уткнувши носы в скрюченные на столе руки, так и не пошевелившись. Двое, сидя друг напротив друга, явно только что вели пьяный откровенный разговор. Длинный и сухопарый, с черной копной кудрявых волос на носатой голове мужик, сидящий у дальней стены, медленно повернул в сторону незваных гостей голову, сказал тем самым петушиным голосом:

- Вот видишь, Гаврила, что значит оставаться Руси без Государя - разбойнички уж в не положенное время грабят... - присмотрелся к Грамотину с Легостаевым. - Вы кто, разбойнички? Почему не знаю вас?

Тот, кого сухопарый назвал Гаврилой, даже и не повернул к вошедшим голову, спросил у собеседника:

- Ты что, Ароныч, и вправду всех разбойников здешних знаешь?

- Всех, - ответил сухопарый, переводя взгляд на него. - От Нижнего до Астрахани - всех. А от Астрахани до Рыбинска всех знает Самсон. Я там - чужой.

- А этих не знаешь?

Ароныч покачал головой:

- Нет. Не знаю.

- Значит, надо платить? - спросил Гаврила.

- Значит, надо.

- Так вот ты и плати, - заявил Гаврила, как припечатал. - Подряжались без разбойников в пути обойтись...

Тут уж Легостаев не выдержал:

- Так нам что - стрелять? О чем вы болтаете?

Рука его взметнулась к плечу, готовясь и впрямь бросить нож прямо не в глаз Аронычу, не то в затылок Гавриле. Но Грамотин его перебил.

- Постой! - приказал бывшему глухонемому. - Я кажется, все понял.

- Ты что-то понял? - удивился все еще сидящзий к нему спиной Ароныч. - В этой стране есть люди, которые что-то понимают в том, что происходит у них на Родине? Это мне восхитительно. На краю смерти узнать, что может понимать в Московии, говорящий по-русски, словно он родом из Москвы.

- Помолчи, жид, - сказал Грамотин усталым голосом. - Мы не враги тебе и не разбойники. Мы такие же путники, как и ты. Но вот подъехали к вашему трактиру - и на нас напали. Пришлось к вам так входить... - и вдруг закончил почти отчаянным голосом. - Спать ужасно хочется. И жрать.

- Садись, - радушно пригласил Гаврила, широко развернув руку над усыпанным объедками столом. - Чем богаты - тем и рады. А ты, Ароныч, - дурак. Не отличаешь разбойников от путников.

Досказать ему не дал нож, который со свистом пролетел через всю комнату и вонзился святому Николе, висевшему иконой в красном углу трактира, прямо в правый глаз. Вбился в икону он с такою силой, что доска раскололась и рухнула двумя половинами вниз. А в руке Легостаева был уже второй нож.

- Молчать! - закричал он. - Я кому сказал! Молчать! Не двигаться!

Глаза его налились кровью, изо рта брызгала пена. Крик недавнего немого был столь силен, что резал уши.

Ароныч сжался, став словно в два раза меньше, а Гаврила едва ли не протрезвел.

Грамотин отступил на шаг назад и, коротко взмахнув пистолетом, ударил рукояткой по голове Легостаева.

Тот рухнул на под. Ароныч с Гаврилой вскочили, но Грамотин наставил на них пистолет:

- Спокойно. Никто вас убивать не собирается. Сейчас один из вас... - посмотрел на прячущего глаза Ароныча, передумал, указал стволом на Гаврилу. - Ты. Принесешь сюда того, который напал на нас. Он, кажется, ранен. А потом поговорим.

5

Спустя час, они уже впятером (напавший сзади на путников человек оказался слугой Ароныча по имени Степан) сидели за грязным столом, пили из глиняных кружек хлебную брагу и обсуждали Михаила Федоровича Романова, которому, как оказалось никто из них не хотел служить и которого никто из них не желал признавать над собою царем. Спящих они пережили со стола на пол, а Легостаеву перевязали какой-то тряпицей голову.

Выяснилось, к примеру, что Гаврила имел отчество Еремеевич и фамилию Соколов, что был он торговым гостем с верховьев Камы, вел торговлю пушниной с самими Строгановыми. Из родных мест выехал в Астрахань прошлой весной в расчете закупиться там хорошим товаром, и привезти егог в свои северные края, где за год смуты народ совсем износился и желал потратить на себя полученные за продажу соли и мехов деньги.

Но по пути случились у купца глупые беды. Поначалу прятаться пришлось от Лисовского в лесах, струг новый прятать - на все это летнее время ушло. Осенью застрял он сначала в Нижнем Новгороде, где с него взяли две проездные десятины на нужды земского войска, потом сам задержался там, заслушавшись речей стряпчего Биркина, призывавшего не идти с Мининым и Пожарским на Москву по Волге, а создавать другое - казанское - ополчение, которое Биркин поведет по Оке и Москве-реке прямо по зимнику. Увлекся речами Биркина купец, посадил стряпчего на свой струг и отправился в Казань.

- Ладно стряпчий Биркин говорил, - объяснил Грамотину с угрюмо молчащим и поглаживающим повязку на голове Легтстаевым. - Так красно, что я раньше и не слышал. И про державу русскую, и про то, что все народы в ней живут дружно, и про иноземцев. Очень все умно сказал. Звал на подвиг за святую Русь.

Оторвал от себя кровных двести рублей торговый гость, отдал в казну Биркина, сам собрал себе оружие, доспехи выправил, оставил полный мехов да соли струг в Казани под охрану верным людям, пошел простым ратником вместе с Биркиным на Москву.

Только оказалось, что войско казанское не захотели принять под свое крыло ни Заруцкий с Трубецким, ни потом князь Пожарский с Козьмой Мининым[6].

- Биркин шибко хотел воеводой быть, а по рождению-то не был князем, - объяснил купец. - Кто из больших людей будет низкородного за равного себе почитать на воинских советах? Вот от того и не хотели нас князья в свои войска. А Заруцкий сказал, что не хочет нас под свое начало брать потому, что мы царевичу Ивану присягать не стали.

Всяк в войске казанском понял обиду по-своему, а купец Гаврила Соколов только выругался на неблагодарных русских воевод, мешающих свершению им святого дела во благо Руси, махнул рукой на пропавшие в казне Биркина деньги и отправился назад в Казань.

Там бы переждать ему зиму, пораздумать, как дальше жить. Да в таких делах случается, что попадает, как говорят, вожжа под хвост: отправился Гаврила Еремеевич по Волге вниз на струге своем под зиму, когда шуга уже пошла, да так и по сию пору движется: то в Камышине вон зимовал, потом здесь решил переждать окончания ледохода.

- Отчего же здесь? - удивился Грамотин.

- Оттого, что поить народа мало, - услышал неожиданный ответ. - Всего вон... - кивнул на все еще валяющихся на полу мужиков, - и вас двоих. А в Камышине - ого-го, сколько народу! А я по пьяному делу шибко щедр - всех подряд угощаю.

- Вот бы нам такого Государя, - пьяно заявил Степан, слуга Ароныча, тоже решившего поспать, улегшись щекой на столе. - А то получится из Михаила Федоровича такой вот жид... - указал на хозяина. - Жадный, сука! - и икнул не то от избытка чувств, не то от перепоя.

- Жиды все жадные, - уверенно сказал Гаврила Еремеевич. - Оттого и богаты.

- Богаты, да не все, - смело возразил Степан. - У хозяина в долгах половина местечка нашего. Душит, как палач, нас.

- Так ты, небось, и сам жид? - спросил купец.

- Зачем? - подал Степан плечами. - Жидов в наших краях первыми режут. Как погром - так режут жидов. Раз в год - обязательно. Потому жиды просят нас в жидовскую веру перейти, а мы не переходим. Как будет резать жид жила? - хихикнул он и скорчил дурацкую рожу.

- Это откуда ты такой хитрый? - спросил Грамотин.

- Из-под Винницы, - ответил Степан. - У нас там и кагал жидовский живет. Жутко солидный муж. Пузо больше всех, кого я знаю. Больше, чем было у Бердичевского кагала.

- Почему было?

- Так убили ж его. Или сам сдох. Не ведаю. Только знаю, что бабу какую-то они римскую хотели потиранить, достояние ее себе взять. А она их всех перекумекала. Вот кагал их и отдал Богу ихнему душу[7].

- У христиан и иудеев Бог один, - заметил Гаврила Еремеевич. - Только веры разные.

- Это у тебя с жидами один Бог, потому что ты богатый, - ответил Степан, пяля в его сторону лишь одно пьяное око, а второе плотно закрыв. - А у народа Бог совсем другой - тот, что заставляет трудиться с утра до зари.

- Не больно уж ты и трудишься, - заметил купец.

- Так ведь, с кем поведешься - от того и наберешься, - ухмыльнулся Степан, икнул, и тут же перевел разговор на другое. - Государь новый на Руси будет править один? Нет. С боярами-изменниками. Потому и сам не заметит, как изменником станет, если уже не стал. Вот о чем думать надо, а не о Боге, которого не видел никто.

Оторопели услышавшие такое святотатство люди. Вытаращились на Степана, а тот им:

- А что я такого сказал? О каком Боге шла речь? - и сам ответил. - Об иудейском. Который с каким-то там иудеем боролся. А с русским человеком Бог боролся? Нет. Потому он у нас Саваоф, а у них - Иегова. Наш Бог будет посильнее еврейского.

- Ловок, шельма, - усмехнулся Грамотин вслух. - Как такого земля еще носит.

- Так ведь не один - с иудеем вместе по миру иду. Еще и русского торгового гостя по Волге провожаю. Кругом - одно ворье да разбойники. Не станешь походить на них - разденут, разуют, и еще так... - кивнул в сторону все еще молчащего Легостаева, и вдруг спросил его. - Ты что такой грустный? Так саданул меня - я думал, героем ходить будешь. Нож так ловко выбил.

Легостаев на этот раз ответил:

- Ладно все на Руси говорят, правильно все понимают. А дело делаем не мы - наши бояре да дворяне. Отчего так?

- Ты что - меня об этом спрашиваешь? - удивился Степан.

- Тебя.

- Так я - не ваших кровей, я - русич южный, - ответил пьяный слуга спящего иудея. - Я - жидовский холоп. А жид и семья моя живут в землях возле Винницы, то есть на Украйных польских землях. И зовут у нас русичей северных москалями. Прозвище у вас такое. И не любим мы москалей - жиды и русичи украйные - одинаково. Понял меня, москаль?

Было смешно Грамотину слушать этот дурацкий спор двух украйных русичей о державе московской. Говорили оба искренне, да только вот: зачем? Один - жидовский прихвостень, другой - латинянский дознай, обоим одинаково не нужна сильная Русь, а все равно обоим не по нутру, что царем выбрали в Москве человека ничтожного и недостойного звания царского, власти над народом, с которым оба они ведут по сию пору войну: один - деньгами жидовскими, другой - деньгами римскими и хитростью иезуитской.

"А я? - подумал бывший дьяк. - С кем я теперь? Почему я встал против православной Руси? Ужель и вправду понемногу преобращаюсь в латинянина?"

- И все же когда-то были мы народом общим... - начал осторожно возражать Легостаев, но Степан его прервал резким криком:

- Не были мы вместе! - просипел, прокашлялся и продолжил уже спокойно. - И не будем никогда. И Руси общей никогда не было. Всегда князья меж собой воевали! - Поднялся на ноги, закричал, ударил кулаком по столу. - И не нужен нам ваш царь! Своего выберем... - сказал, и рухнул на пол, тут же захрапев громко и с присвистом.

- Вот так вот и всегда... - вздохнул приземистый, широкий и крупногрудый купец. - Любит народ русский пить, а не умеет. Оттого и в государстве разор. Пойду, отолью, - сказал, поднялся на ноги и, не шатаясь, вышел вон.

Грамотин остался со спящими пьяными один. Можно взять нож и перерезать всем им горла. Никто не вскрикнет, не проснется. А потом можно спокойно уйти из этого вертепа... Хоть куда... На север ли к Казани, на юг ли, к Царицыну, в степи ли басурманские, в степи русские на том берегу... Найти себе хлеб всегда можно. Не дурак. И руки не из задницы растут...

Вот он - нож. Отражает в лезвии свет уже догорающей лучины в светце. А за окном - серая хмарь холодного весеннего рассвета. Виден противоположный берег с лугами и с мокрыми сейчас березовыми лесами.

"Сейчас лучина догорит, - думал Грамотин. - Возьму нож и всех зарежу. Пусть не просыпаются..."

Огонек все тлел, все трепыхался на кончике длинной лучины, не хотел погаснуть. Грамотин терпеливо ждал...

6

Еще неделю спустя лёд хоть и плыл еще по Волге, но льдины шли уже не так плотно, как раньше, боязнь того, что затрут, сомнут они судно, у купца пропала. Да и обрадовался Гаврила Еремеевич тому, что может подрядить сразу двух работников на свой струг. Все-таки впятером управляться на реке легче, чем втроем, из которых один жид, то есть не работник вовсе. А Грамотин с Легостаевым пришлись по нраву Еремеичу, как теперь они звали купца. Если люди с оружием в руках врываются в дом, а потом не грабят тебя, а садятся вместе брагу пить - значит, доверять им можно, решил купец. Да и куда деваться было: струг полон мягкой рухляди, а охраны не осталось - кто с Биркиным на Москву совсем ушел, кто в Казани остался, а приказчик и вовсе женился в Камышине, вдову со справным хозяйством взял, с лавкою и с двумя ребятишками.

Спросил лишь Гаврила Еремеевич: согласны ли заполночные гости подрядиться к нему в работники до Астрахани - и получил в ответ:

- С тобой, Еремеич, хоть на край света. Такой ты хороший человк.

Все были довольны. Особенно Легостаев.

- Не люблю я лошадей, - признался бывший глухонемой Грамотину. - Пока от Камышина досюда доехал, всю задницу сбил, ходил два дня в раскоряк. А лодка - она все-таки тебя везет без тряски.

Коней купил у них кабатчик. Долго морщился, ощупывая и оглядывая скотину, но цену дал сносную, не цыганскую. С этих денег и заплатили иезуитские дознаи ему за постой и выпивку, купили по сабле и порох с пулями для пистолета Громотина.

К тому времени по поводу избрания Михаила Федоровича Романова на Престол каждый сказал вдоволь, все уже устали даже думать о том. Один лишь Грамотин, быть может, и помнил в день отплытия, как накануне чуть не передрались два украйных русича по поводу того, считать ли русского царя царем московским истинным, раз ему вручен рязанским архиепископом Феодоритом царский посох, или почитать Михаила Федоровича за такового уже после того, как возложат на цело юного царя шапку Мономаха и венчают на царство в самой Москве. Будто о своей родной польской Украйне рассуждали.

Проезжие люди рассказали, что царь из Костромы поехал в Ярославль, да там и застрял, поместившись в Спасском монастыре. Вот тут-то и пришлось Михаилу Федоровичу истинно царского горя хлебнуть, ибо тотчас в Ярославль набралось жалобщиков всяких с челобитными стольким числом, что цены на жилье поднялись в городе в пятнадцать раз. Толпы людей окружили монастырь, словно собираясь взять его приступом. И стража не могла справиться с наплывом народа.

У тысяч и тысяч людей были жалобы друг на друга, а более всего - на воевод, которые отбирали во все смутные годы у дворян да детей боярских имения да поместья без сыску. Жаловались даже стольники, у которых были отобраны дворцовые села, которые принадлежали при царе Борисе им. Являлись к новому царю и челобитчики из числа стрельцов и казаков с бумагами, подписанными целыми сотнями обиженных людей, с просьбами об уплате жалования им за прошедшие годы службы во благо Отечества, ибо многим из них вместе с семьями стало есть нечего, еще больше их умирает от ран.

А из Дворцового Приказа шли письма царю, что в Кремле, в Палатах царских и в хозяйстве кремлевском нет снеди никакой, за сбором запасов для кормления царя и его слуг посланы сборщики, но им крестьяне ничего не дают, а то и сами грабят царских людей, забирают ночью назад то, что те силой собрали днем. Вся земля русская полна воровскими ватагами, как не было дотоле никогда, и никто не знает способа укоротить это безумие...

Проезжий на земли ногайские небогатый, но при хорошей охране узкоглазый купец не стал воевать с людьми Гаврилы Ереемеича и еще с шестью пьяницами, притащившимися сюда из Камышина того лишь ради, чтобы пить за счет торгового гостя с Камы. Ногайский купец тот по имени Кауныш рассказал камскому купцу, что под Казанью дружок покойного Биркина писарь тамошний Никанор Шульгин народ замутил, отправил в понизовые города отряды с прелестными письмами, в которых требовал царю Михаилу Федоровичу креста не целовать, отказывать ему во всякой помощи, дани его людям из Москвы не платить.

- Писарь, говоришь? - ухмыльнулся Грамотин, услышав про мятежного Шульгина. - Ничего. Писарь пошумит, пошумит, да потом сам прибежит крест целовать. Не было еще таких писарей на Руси, которые бы до конца дней своих против царей ходили. У Кудеяра вон три писаря были - так они его же и предали.

- Вот как? - удивился не слышавший, оказывается, о знаменитом разбойнике времен молодости царя Ивана Васильевича Кудеяре бывший немой. - Как его предали?

- Скорее, продали, - ответил Грамотин. - Нашелся умный человек, объявил, что хорошо заплатит за Кудеяра - так вся Волга на поимку вора и бросилась - и русичи, и татары, и буряты, и ногайцы. А писаря кудеярские сразу смикитили: чего это им деньги зря в чужие руки отдавать, когда сам атаман вот он? Сонного связали, а уж потом с верными казаками царю отослали. Там, на Болоте[8], Кудеяру башку-то и срубили. А уж потом в народе о воре том всякие басни сочинили, песни стали петь, как о народном заступнике. И про подвиги Кудеяра, и про красивую смерть всякого напридумали. На деле все было просто. Вор да тать был Кудеяр.

- А ты откуда знаешь?

Тогда, в присутствии людей, Грамотин лишь отмахнулся от Легостаева, а теперь, когда в струге оказались они впятером, тем более было невозможно рассказать о том, что дьяк Дворцового Приказа Грамотин Иван Тарасович читал множество бумаг, оставшихся от прежних Государей всея Руси и хранившихся в ларцах не в Палатах царских, а в двух больших неотапливаемых комнатах в придворье церкви Рождества Богородицы, что в Кремле московском. Много в тех бумагах было интересного, известного теперь лишь Грамотину, ибо бумаги эти, как говорили в Москве, когда был там послом от короля бывший дьяк, поляки сожгли во время осады. И съели, говорят, поляки все древнегреческие рукописи, написанные на пергаменте, то бишь на овечьей коже. По ним изучал дьяк в молодости сей мертвый язык. Хорошие были тексты, особенно по нраву пришлась Грамотину трагедия Эсхила про Прометея прикованного...

- Опять задумался? - прервал воспоминания Грамотина Легостаев. - Работать надо. Вон ту льдину видишь? Толкай!

Льдина и впрямь пёрла навстречу стругу, направляя на новоявленных аргонавтов свой острый, сверкающий на солнце край.

Плыть им и плыть предстояло им до самой до Астрахани, останавливаться на ночь на берегу, разводить костры, греться, прислушиваясь к звукам со стороны берега, ждать нападения и все время держать оружие наготове...

7

На Балчик под Астрахань прибыли уже в конце апреля, когда туда пришла весть о том, что царь Михаил Федорович пожаловался Освященному собору из града Ростова Великого, где он прожил по дщороге в столицу полный месяц, что боязно ему идти в Москву, ибо жалуется народ, что казаки по всем весям русским бесчинствуют, а из города Дмитрова царю передали, что оттуда весь народ разбежался, ибо казаки Трубецкого устроили там и мучительства людей, и поругание икон с требованием себя почитать святым праведниками русскими, ибо это они освободили Москву от поляков.

Весело было Грамотину слушать все эти странные вести.

"Ужо казачки еще себя покажут царю-недорослю, - думал он. - Увидит новоявленный Государь, что без старого дьячества ему не обойтись, чтобы с этой оравой крикунов справиться. Держава - она на дьяках, на ярыжках да на писарчуках держится. Да на войске верном. Все остальное - это сыть для нас"., - и стал вслушиваиься в рассказы о Москве дальше.

Митрополит казанский Ефрем, архиепископ суздальский Гермоген, князь Иван Воротынский, Василий Петрович Морозов, а также давний знакомый Грамотина ставший вновь окольничим князь Даниил Иванович Мезецкий отправились на поклон к царю с просьбой идти тому в Москву, не мешкая, чтобы учинить радость в русском государстве.

- А уж казаков оставшихся в Москве стрельцы наши как-нибуль и сами побьют. Сначала напоят, а потом спящим глотки и перережут. Не впервой,, - сказали они Миньке Романову. - Пусть Государь о таких пустяках не беспокоится.

- Надоело слушать про такого царя, - признался вслух Гаврила Еремеич, сидя в балчичском кабаке Кирюши Задорнова. - Не муж сей царь - сопля. Всё едет из Костромы в Москву, всё едет. Мы вон от самого Камышина до Астрахани втрое быстрее добрались, по пути всякого навидались да страху натерпелись - и ничего живы. А этот щенок в окружении войска целого путь вдесятеро короче не может в карете проехать. Вот таков у нас теперь царь-Государь. Тьфу! - сплюнул и растер плевок.

- А может, то не Михаил Федорович скулит и пути боится, а матушка его? - спросил ставший вдруг в Балчике совсем ручным и скукоженным Степан. - Баба все-таки.

- Такая баба пятерым мужикам не уступит, - ответил Гаврила Еремеич. - Я с ней встречался в старые времена. Гром-баба! Крута. Вся в отца-пытальщика. А сынок у инокини Марфы - и не пойми в кого, - а потом вдруг заявил во всеуслышанье. - Нет, мужики, вы, как хотите, а я за Заруцким пойду, за его царенком. Не потому, что верю в то, что Иван Дмитриевич - внук Ивана Васильевича исконнего, а потому, что малыш в руках по-настоящему мужских.

На удивление Грамотину все, кто плыл с ними в струге от Камышина в Астрахань, с Еремеевичем согласились. Даже жид Ароныч, в трезвом виде больше молчавший, а в пути и вовсе притихший, выразили вслух свое желание идти с купцом в войско атамана. Даже Степан, голоса чьего никто не спрашивал, сказал, что станет служить у Заруцкого царевичу Ивану.

"Что-то тут нечисто, - подумал бывший дьяк. - Так согласно не бывает среди столь разных людей. Не иначе, как они все, как и я с Легостаевым, прибыли сюда с целью одной..."

8

Оставив струг с торговым добром на причале Третьяка Беспалова на Балчике под присмотром боевых слуг астраханского купца, отправились вчетвером в город на двух весельных лодках. Остался лишь прилегший возле сторожевой избы сказавшийся хворым Ароныч. Вид носатого лица его и впрямь был удручающ: глаза провалились, виски впали, испарина на лбу. Но не кашляет. Стало быть, не простуда. А иных болезней, кроме кашля, поноса и запора, никто из мужиков не знал.

- Ну, поваляйся на бережку, - сказал Гаврила Еремееич. - Авось и оклемаешься к нашему возвращению.

Плыли, меняясь на веслах, смеялись, переругивались:

- Срамные девки в Астрахани квелые. Всех хороших баб отсюда на Русь увозят. А страшилок оставляют для татар да для персов. Им любая подходит, лишь бы кожа белая, - утверждал враз обретший при виде крепостных стен камышинскую наглость Степка. Он сидел в одной лодке с Грамотиным и греб, сидя слева.

- Ты что-то без Ароныча боевой, - откликался с другой лодки Соколов. - А вот как будешь с ним вместе, плечом к плечу биться?

- Это с кем биться?

- С супостатом, - ответил Гаврила Еремеич. - С кем бьется еще православный люд? Для того, получается, и плыли мы по Волге так долго и так далеко, чтобы Русь от супостатов очищать.

"И вновь не поймешь, о чем купец говорит, - подумал Грамотин. - То ли от нового царя хочет в пользу Ивана Дмитриевича воевать, то ли наоборот - Русь решил от Заруцкого очистить. Странно всё как-то в нашей ватаге стало: все с виду с Заруцким хотят быть, а если приглядеться, то все мы против него... Мы вот с Легостаевым - по одному делу тут, Ароныч со Степаном может и совсем по другому. А купец... С одной стороны, весь, вроде, и на виду, а говорить что-то стал двусмысленно. Как сейчас. Надо бы к нему приглядеться. Неровен час, возьмут нас в Астрахани на правеж, а и сказать о нем будет нечего..."

Как в воду глядел бывший дьяк. Не успели лодки причалить к дощатому настилу, вытянутому вдоль берега под крепостью, так из невзрачного шалашика вылезли сразу трое стрельцов с заряженными луками в руках, потребовали от прибывших поднять руки и идти таким образом по круче наверх, обещая в случае попытки к бегству стрелять в спину без предупреждений.

- Однако, у вас порядочки... - ухмыльнулся Соколов. - С новым царем вас, стрельцы, с новыми законами.

- Ты у нас поговори, поговори, - отозвался один из стрельцов, самый с виду хмурый. - Говорильник нашелся. Знаем мы вас, говорильщиков.

- Откуда ж знаете? Я же в первый раз в Астрахани.

- Так лучше бы тебе ни разу здесь не бывать, - последовал ответ. - Вся Волга уж о тебе гудит: едет богатый торговый гость Соколов в сторону моря, везет добра столько, что и царю не снилось.

- Ну, нынешний-то московский царь и вправду не богат, - согласился Гаврила Еремеич, поднимаясь с колен, так как поскользнулся на основательно исхоженной тропе и чуть не полетел вниз кубарем. - Растаскали государеву казну поляки да свои воеводы. Но с моего товара царю тоже богатым не быть. За год пути все пропил. Только струг и остался. Даже приказчики все разбежались. Пришлось по дороге чужих людей нанимать.

Поднимались по тропе медленно. Потому и разговор был нетороплив.

- Это ты князю будешь объяснять, Соколов, - сказал другой лучник. - Нам и без того известно: чем меньше знаешь, тем крепче спишь.

- Шибко серьезный князь-то ваш Хворостинин? - спросил Грамотин, подумав при этом:

"Как же так? Отчего Заруцкий в Астрахани правит, как говорят по всей Волге нам, а стрелки требуют, чтобы ответ мы давали князю? Ужель сам Заруцкий решил в достоинство княжеское себя назначить?"

- Встретишься - узнаешь, - услышал в ответ, - Князь - он всегда князь.

"Эге! - понял бывший дьяк. - А Заруцкого-то в Астрахани нет..."

Когда выбрались наверх, все арестованные оказались перепачканными мокрой землей, а ни один из стрельцов ни поскользнулся, ни споткнулся.

"И хорошо, - подумал, заметивший это Грамотин. - Дернулась бы рука - и впилась бы стрела в спину. Быстрее бы отстали стрельцы от нас. А уж с князем говорить безопасней".

Прошли до ворот, беседуя все о том же - о царе Михаиле Федоровиче, который так до Москвы и не добрался еще: просил будто бы починить для него старые царские Золотые Палаты, порушенные поляками, а того не было сделано, вот царский поезд и застрял в селе каком-то под Таининским.

- Как же - золотые... - проворчал все тот же угрюмый стрелец. - Будут люди из золота Палаты строить. Глупость какая. Лучше золото в казну отдать да ратникам, что Москву у поляка отобрали, заплатить. Ибо холодные будут Палаты-то из золота. Металл все-таки. Зимой так от холода продерет, что нам - хоть следующему царю крест целуй.

- Много болтаешь, - одернул его второй стрелец. - И у этих есть и уши, и язык.

"Тут бы вам и перестрелять нас к такой-то матери! - подумал Грамотин. - Да уже поздно".

И впрямь было поздно уже стрелять в пленников. Ибо вошли в город они, направляясь к видному от ворот большому татарскому дворцу, с порядком обрушенными стенами вокруг него, с другими воротами и торговой площадью тоже не русского вида: множество саманных построек прилаженных друг к другу с выставленными в дверях разборными деревянными прилавками под тенью развешанных гнилых тряпиц, прилаженных на корявые шесты. И все находящиеся на площади люди смотрели на новых людей в городе этом.

Шедший впереди всех Грамотин опустил онемевшие руки и сцепил их за спиной. Остальные последовали за ним.

- Это правильно, - сказал хмурый стражник. - Руки, небось, устали уже. Да и стыда вам меньше так идти, - хлюпнул носом, добавил. - Но стрелять, если побежите, буду.

Так и прошли сквозь пеструю и гомонящую базарную толпу, заранее расступающуюся перед ними, прислушиваясь к разговорам людей:

- Первый купец с реки прибыл... С самого верховья говорят...

- Как же, с верховья, с Камы он... Сам Соколов.

- Ну, да? С пушниной? Почем торгует?..

- Глаза разуй! Не видишь: до торговли сейчас ему?..

- Сейчас, нет. А я все же на Балчик поплыву. Надо поспеть до распродажи...

"До чего ж гнилой народ - купцы, - думал Грамотин. - У них будут на глазах человека живым резать, а они примутся барыши подсчитывать. Хоть бы кто сказал: в Астрахани Заруцкий? Может, он с Хворостининым договорился? Помнится, Шереметьева с войском, посланного сюда Шуйским, князь не впустил в город. Шереметьев более года на Балчике простоял, да назад ушел. А теперь Шереметьев - любимец Государя Михаила Федоровича. Шереметьев ведь больше всех сделал, чтобы выбрали именно Романова. Так что от новой власти ничего хорошего Хворостинину Ивану Дмитриевичу ждать нечего. Может статься, что Заруцкий и Хворостинин теперь заодно".

Вошли в ворота Шахристана (так назвал эту внутреннюю крепость стражник) и направились к вознесенному на земляную высотой в рост человека насыпь дворцу. По белого мрамора лестнице в высокие резные ворота ("Одни узоры, - отметил про себя Грамотин. - Без людей и без зверей. Но глазу приятно") поднялись, вошли в просторный зал с высоким потолком, на котором тоже было много узоров синих, белых и золотых, а по центру устремлялся вверх голубой купол, словно в русской церкви. Только ангелов там или голубка-святого духа не хватало.

Стрельцы остались снаружи, а пленники остались в этом пустом зале.

- Я думал, нас сейчас убьют, - высказал общее мнение Степан.

9

Астраханский воевода князь Иван Дмитриевич Хворостинин принял торгового гостя с реки Камы с сотоварищами в не очень просторной, но основательно забитой всякими восточными диковинами комнате, в которой ковры персидские лежали в несколько слоев, выглядывая друг из-под друга, словно были они так неровно настелены намеренно, для показа боряского достатка. Бесчисленное число светильников бронзового, серебряного и золотого литья и чугунной ковки всевозможной формы, вплоть до фигур драконов с распахнутыми кожистыми крыльями и с раскрытыми пастями, в которые требовалось вставлять свечи, были расставлены вдоль стен, а с потолка свешивался чудной светильник - бронзовый, в виде свернувшейся в круг змеи с подвешенными под ней на тоненьких цепочках маленьких тарелочками, в которых было налито масло и тлели крохотные фитильки, отсвечивающиеся на надраенной тканью коже змеи таким пестрым узорочьем, что глаз нельзя было отвести.

У дальней стены стоял невысокий - ниже колена - круглый столик, возле которого полулежал на левом боку и курил кальян муж видный, дородный, с огромной крашенной сурьмой дочерна бородой ("Видимо, седеть начал", - догадался Грамотин), с изрядным брюшком, выглядывающим из-под слегка распахнутого халата, в персидском нарядном тюрбане. Знакомый бывшему дьяку с годуновских еще времен большой и пористый нос князя стал, кажется, еще больше, еще пористей.

"Эвон тебя как разнесло в глуши этой, - подумал, глядя на Хворостинина, Грамотин. - Богатое воеводство, что ни говори. Тут ты сам себе царь. Оттого и порядки завел свойские: первого же торгового гостя с Руси, как кандальника какого, проводят в эти вот хоромы со стрелами в спину. Не по-христиански живешь, князь. Не к добру это".

- Гости, говорите? - спросил воевода после долго раздумья и разглядывания вошедших в его комнату людей и стоящих за их спинами с обнаженными саблями в руках двух стражников. - И далеко собрались?

- К тебе в Астрахань, князь Иван Дмитриевич, - ответил за всех Гаврила Еремеич. - Я и вот мои приказчики... - запнулся, но все же добавил, - ... новые.

- Новые, говоришь? - переспросил князь. - Ну, ну... А старые куда подевались?

- Так ведь смута, князь Иван Дмитриевич. Сам знаешь, каково сейчас на Руси. Обезлюдела держава. Со всех концов дворяне черный люд к себе на прокорм сманивают.

- А вот врешь, - добродушно произнес Хворостинин. - У хорошего купца никакой дворянин работника не сманит. Торговлей, даже чужой хозяйской, заниматься и легче, и почетней, и прибыльней, нежели за сохой с утра до ночи ходить. Так что не лги, говори правду. Иначе... - вздохнул, - ... сам знаешь.

"Ловок князь! - подумал Грамотин. - Только как мне теперь быть? Не знал я, что Хворостинин в Астрахани до сих пор правит. Народ по Волге говорил, что тут Заруцкий во главе всего града и окружающих земель. Заруцкий и Маринка вместе парвят, а Иванку велят астраханцам царем величать, - и вдруг испугался. - Узнает меня князь, назовет по имени, а ведь я тоговому гостю с его людишками совсем иначе назвался... Как теперь имя мое?... Забыл..."

Боярин князь Иван Дмитриевич Хворостинин не мог не знать дьяка Дворцового Приказа Граматина, ведавшего сбором с земель его всякого рода снеди для царского стола. Ибо вотчины Хворостининых под Вязниками издавна славились особого вкуса огурцами и добрыми маслятами, до которых был охоч сын царя Бориса Федор Борисович Годунов. Делом своза в Москву снеди занимались люди меньшие, чем Иван Тарасович, но все равно приходилось им встречаться и в Кремле, и в иных местах Москвы. Потому бывший дьяк совсем не удивился, что Иван Дмитриевич его действительно узнал, сказав:

- А ты, Иван Тарасович, с каких пор по купеческой линии промышляешь, чернильная душа?

- Обознался ты, князь, - вступился за разом сникшего и покрывшегося холодным потом Грамотина Легостаев. - Все, кто видит Петра, ошибаются. Брательник это мой, сродный. Отцы разные. Сызмальства вместе росли. А после, как поляки село наше сожгли, пошли мы с Петром по миру. И всякий, кто знал по Москве дьяка Грамотина, называл брата моего его именем. И ты, стало быть, князь, тоже так думаешь. Ошибка это. Брат это мой.

- Хорошо, - легко согласился с доводом Легостаева князь. - Пусть даже Петр. А все равно схож, - и вдруг спросил у Ивана Тарасовича. - Грамоту знаешь?

- Не дал Бог подобной милости, - ответил Грамотин. - В селе у нас и даже поп читать-писать не умел.

- Ишь ты, - произнес князь задумчиво. - А ведь даже голос похож. Жаль, что не грамотен. Мне писаря нужны.

"Пронесло, - понял Грамотин с облегчением в душе, и чуть было не вздохнул громко. - Поверил брехне глухонемого".

- Так что, купец, - вернулся к Соколову князь, - подумал ты, как теперь о себе соврешь? - затянулся дымом из кальяна глубоко, закрыл глаза в блаженой полудреме, а после разом все выдохнул и спросил строго. - Ну?

- Служил в ополчении князя Пожарского, - сказал Соколов. - Бился за стольный град Москву с поляками. А приказчики прежние со мной вместе были. Кто погиб, а кто раненный домой отправился. И я не неволил их плыть сюда со мной. Новых нанял.

- Молодец, - кивнул князь, вновь затянулся, закрыл глаза. - Хорошая сказка...

- Тогда казни, коли веры у тебя в мои слова нет, - запальчиво произнес купец.

Но князь его не слушал. Он смотрел на Легостаева.

- Ты кто? - спросил.

- Раб Божий, - ответил бывший немой. - И его вот... - кивнул на Грамотина, - Петра брательник сродный. Шли мы от голодухи на Волгу, наткнулись на Еремеича - и вот... развел руками, - у тебя мы, князь.

Хворостинин согласно кивнул. По-видимому, его эти объяснения устраивали.

- Теперь ты, - сказал он, уставив в Степана почему-то только правый глаз, держа левый закрытым. - Ты - дознай польский? По приказу Сигизмунда сюда прибыл? - Открыл вдруг второй глаз. - Ась?

Тело Степана забило дрожью. Он рухнул на колени и завопил:

- Не вели казнить, князь, вели слово молвить. Но отдельно, с глазу на глаз.

Хворостинин выпустил трубку изо рта, поднялся с бока, сел, положив локоть на круглый край столика. Взгляд его был строг и трезв.

- Говори, - приказал. - Сейчас.

- Дознай я Тайного Приказа Степан Степанов. От князя Щербатова послан к тебе, Иван Андреевич, дабы вызнавал я тайных врагов державы русской в землях Астраханских. По пути примазался в работники к иудею Самуилу сыну Арона, с которым договорились мы, что зовусь я его слугой. И вместе мы подрядились обезопасить путь его вот, - кивнул на Соколова, - до Астрахани.

"Все это хорошо, - подумал Грамотин. - Но как-то не сходится с его печалью о семье, оказавшейся в залоге у Ароныча. И к тому же, князья Щербатовы с князьями Хворостиниными искони лет в лютой ссоре. Промашку сделал ты, Степан. Мне-то что... Сейчас скажу, что знаю кое-что из жизни Дворцового Приказа прошлых лет - князь мигом меня признает. А после скажусь лазутчиком к Заруцкому по поручению Дмитрия Михайловича Пожарского. Скажу, что прежде ему в войске Сигизмунда служил, теперь сюда послан. Поди - проверь теперь-то, когда Пожарский стал ничто. А добрые дознаи всегда в цене. Это уж Степан правильно понял".

Степан меж тем частил без передыха:

- Значит, так, князь-батюшка. Знай, что все четверо они - и Ароныч тоже - в войско богомерзкого Ивана Заруцкого с Маринкой и ее сыном прибыли. Хотят помогать ему, чтобы дал оружие и чтобы повел за Иванку против законного Государя всея Руси Михаила Федоровича. Думали они, что Заруцкий в Астрахани. Потому, как слух такой был еще в Камышине. А на деле и нет его тут. Это не Иван Мартынович сюда вдоль Волги спускался, а его двойник - не то брат, не то просто однофамилец - тож Иван Заруцкий, только Матвеевич. Они сами-то на берегу, когда приставали снеди там закупить либо вина, с народом не беседовали, все меня посылали. Я спрашивал: "Заруцкий вниз пошел?" Они все: "Вниз, на Астрахань". Я и передавал купцу с этими людьми, - кивнул на Легостаева с Грамотиным, - что Заруцкий в Астрахани. А сам знал уже неделю назад, что Заруцкий на Астрахань не пошел, где-то в сторону Яика свернул. И сюда тебе шишей московских, князь-воевода, довел в целости и сохранности. Дознаи они чьи или просто Государю нашему Михаилу Федоровичу изменники, доподлинно не знаю. Однако, что враги они державе русской, уверен. Особенно вон тот - показал на Легостаева. - Про него слух по Волге шел, будто глухонемой он, а на деле, сам слышал ты, князь-воевода, как говорит Афанасий. Стало быть, и второй - брат его ложный.

"Эка незадача! - подумал Грамотин. - Промахнулись на половину длины Волги! Не тот Заруцкий сюда шел. А где же истинный Заруцкий? И откуда взялся какой-то Макарыч? Ну, и времена пошли - самозванцы в цари закончились, зато родились самозванцы в воровские атаманы. Эдак, доживет Русь до того, что самозванцами станут и те, кто в крепостном состоянии находится. С ума можно сойти в этой смуте!"

- О чем думаешь, Иван Тарасович? - внезапно спросил Хворостинин. - Иль опять станешь лгать, что не Грамотин ты?

- Вестимо, прав ты, князь-воевода, - ответил бывший дьяк. - Грамотин я. От князя Дмитрия Михайловича послан к тебе... - показал пальцем на Легостаева, - с этим вот холопом. Он - боевой слуга князев, поставлен меня в пути сторожить. Ибо путь долог и...

- А купец? - перебил его князь?

- Того не понял я, князь-воевода, - признался Грамотин. - А вот Ароныч - хозяин этого... - кивнул в сторону разом притихшего Степана. - ... точно враг державы русской. От иудеев он, от тех, кто деньгами и оружием Болотникову помогал, кто всю смуту затеял на Руси. И Степана Степанова этого мне князь Щербатов не называл. Сказал, что я один вслед за Заруцким послан. И меня, стало быть, этот вот... - вновь кивнул на Степана, - ... обманул, мимо нужного мне атамана провел, по следам ложного Заруцкого направил.

- Врет он! - закричал тут Степан и, рухнув лицом на пол, пополз, стеная, к круглому столику, протягивая к князю руки. - Навет! Навет, князь-воевода!

Хворостинин отпрянул к стене и бросил взгляд на стоящих за спинами пленников стрельцов.

Грамотин отлетел в сторону, заметив лишь, как кривая сабля взлетела вверх и рубанула по голове Степана.

- Кровищи-то! - услышал ворчливый голос Хворостинина. - Опять ковры менять...

10

Ароныча на струге, оставленном на Балчике, не нашли. И мягкой рухляди оказалось там совсем немного - больше сверху для вида выставлено в коробах, а внутри забито всякой дрянью: обрывками тряпок, стружками опилками.

- Должно быть, как был я в походе на поляков, татаровья казанская меня и пограбила, - объяснил купец. - Или Ароныч, падла, пока мы в городе были, уговорил здешних жидов ограбить меня. Так что пусть князь-воевода весь товар мой в казну берет за то, что живым оставил, - и всхлипнул. - А я пойду по Руси нищебродом...

"Однако, думаю я, брешешь ты, Гаврила Ереметч, - подумал Грамотин, ставший вновь дьяком, но теперь уже при князе Хворостинине в Приказной избе, где велено ему было вести дела и учет собранной с проезжих через Астрахань купцов пошлины. - Либо пропил ты сам все добро свое, либо уговорился заранее с Аронычем, чтобы свез жид со струга мягкую рухлядь. А потом будешь с ним вместе тайно торговать оной".

Но вслух сказал:

- Полно слезы лить-то, Гаврила Еремеич. Никаким тебе нищебродом не быть. Станешь помогать мне. А Легостаев будет нам в услужении.

* * *

Так вот на юге России, в месте, откуда пошел с войском на Русь Илейка Муромец, прозвавшийся царевичем Петром, впоследствии соединившийся с Болотниковым, а еще позднее повешенный над Серпуховскими воротами Москвы, оказались люди, которым совсем не следовало бы там быть: лазутчики иезуитов Легостаев и Грамотин, а также человек кагала иудейского Самуил Ароныч. И еще оказался невесть кто, называющий себя торговым гостем с Камы Гаврилой Еремеичем Соколовым. Им еще предстоит сказать свое слово в этом краю.

А Заруцкий Иван Мартынович в это время был далеко от мест, куда отправился другой Заруцкий, уведший за собой силу более страшную и таинственную, чем даже доброе войско, - шпионов двух самых сильных разведок того времени. Бывший глава первого русского ополчения и фактический спаситель Руси был в это время далеко от этих мест, и сам не знал еще, что судьба зашвырнет его в скором времени все-таки в Астрахань. Иван Мартынович с войском в пять тысяч казаков в те дни под Лебедянью еще участвовал в битве с князем Одоевским. За что бился?

За жизнь Иванки...

7123 ГДЪ от С.М 1614 год от Р.Х.

ЗАРУЦКИЙ В АСТРАХАНИ

О том, как случилось казацкому атаману встать вровень с Государями всех держав, да не сумел он власть по-настоящему в руках держать

1

Вот уж скоро год, как Государь всея Руси Михаил Федорович живет в Золотых Палатах Кремля, наново отстроенных для него и обихаживаемых с особой старательностью. Любо ему тут. Совсем не похожа жизнь царская на полуголодное прозябание к Кремле в прошлом году, когда снаружи стояло войско князя Пожарского, ныне отосланного царем на воеводство подальше с глаз своих, а польский полковник Струсь мог одним движением пальца лишить жизни и будущего русского царя, и его маменьку Ксению Ивановну, ставшую по произволу царя Бориса, которого полагалось Михаилу Федоровичу не любить, инокиней Марфой.

"Вот, кажется, продумал об этом - и вся моя нынешняя жизнь в этих словах сложилась", - размышлял семнадцатилетний Государь всея Руси, спрятавшись, по своему обыкновению, от посторонних глаз в теплом нужнике - единственном месте, где ему позволено побыть одному, не видя постылых придворных рож и не слыша советов да указаний о том, как быть ему, как поступать, что делать, что говорить, как есть, как ступать по полу, как спускаться с лестницы и также прочим делам, которые ранее он совершал без всякой задумки, просто так, по наитию.

"Сейчас бы на речку, да нырнуть с головой. И долго-долго не выныривать. Чтобы все они побегали вокруг, покричали, испугались за меня. А я вдруг раз - и вынырну. И они... Что они? Станут смеяться вместе со мной?.. Нет, станут укорять, говорить, что так Государю вести себя не подобает, что не дай Бог, узнает кто посторонний, что царь и великий князь всея Руси ведет себя подобно ребенку, беды не миновать. Теперь, скажут, император австрийский либо султан турецкий, а то и король польский, и даже атаман Заруцкий, узнав про царское бюаловство, на Русь войной пойдут".

В день по десять раз царю напоминали про мятежного атамана, увезшего с собой в дальние заволжские степи бывшую царицу, жену двух самозванцев Маринку Мнишек и ее сына от второго ложного Димитрия Иванку для того, чтобы оттуда - с окраинных русских земель - грозить Москве возвращением своим с большой ратью, которая посадит на московский Престол Ивана Дмитриевича, то есть Ивана Пятого, вместо него - Михаила Федоровича Романова.

"Страшно тебе? - спрашивал у себя царь, и сам же отвечал. - Страшно".

Ибо памятна была ему судьба предыдущий русских царей, вознесенных на трон и сброшенных так крепко, что сама смерть была для них милостью, как для Василия Ивановича Шуйского, к примеру, умершего от глада в плену у поляков. Прочих же царей просто убили: первого Лжедмитрия купец какой-то московский пристрелил из не то из фузеи, не то из аркебуза, второму башку отрубил татарин, третьего Лжедмитрия, который в Пскове правил, убили не то шведы, не то поляки - царю по-разному говорили. А еще царевича Петра повесили на Серпуховских воротах, потому как и не родич он был покойному царю Ивану Васильевичу, прозванному Грозным и Лютым, о котором Мише рассказывали такие жуткие истории, что он, помнится, в детстве не мог долго заснуть, а потом просыпался в холодном поту.

"Теперь вот, сам - царь я, самому надо лютовать... - думал он. - Желанья нет, а надо".

Потому, как народ русский тиранов любит больше, чем ласковых царей. Тирана народ уважает. И для того, чтобы стать по-настоящему царем, надо Михаилу Федоровичу совершить что-то равное злодействам Ивана Васильевича. Такое, чтобы народ содрогнулся и, содрогнувшись, поверил, что избран Освященным собором Государь истинный.

"Что сделать? - размышлял, снявши штаны, царь. - Ничего в голову не приходит. И у маменьки не спросишь. Все время на виду, все время кто-то слушает нас, подглядывает. Господи, как мне они все надоели!"

2

Тем временем царевичу Иванке было от роду уже три года с гаком. Возраст, в котором слово "Нет!" главное, а всякий поступок ребенка вызывает в душах глядящих на него взрослых умиление и нежность. Нескладно ходит пока что, говорит с детской картавостью и простотой:

- Нянька меня обидела, - пожаловался Иванка давеча Заруцкому. - Я е й по япоко казал, а она говоит: это я пока, а ты - всегда. Я сказал: дуа. Она заплакала. Накажи ее.

- За что же наказывать? - спросил атаман. - Вы просто не поняли друг друга. Ты же про яблоко хотел спросить?

- По япоко, - кивнул царевич.

- А она подумала, что ты сказал: Я ПОКА, то есть пока что царевич, а она ответила, что ты - не всегда будешь царевичем, а вырастешь - и станешь царем, а она только сейчас - пока что - возле тебя. А как ты вырастешь, так она от тебя и уйдет. Понял теперь?

Мальчик серьезно посмотрел на атамана, ответил честно:

- Нет. Япока не дала.

- В следующий раз даст, - заверил царевича Заруцкий. - Самое большое и самое красиво. Хочешь такое?

- Нет, - ответил Иванка. - Я не хочу касивое. Я хочу сейчас.

- Сейчас, так сейчас, - согласился атаман; оглянулся в сторону задней двери бывшего дворца астраханского хана, где поселился царевич с Маринкой после того, как отсюда едва ли не силой выпроводил Заруцкий князя Хворостинина, воеводу местного. - Эй, там! Яблок принесите!

Почти тотчас двустворчатые резные двери распахнулись - и в комнату вбежала юная дева с роскошными черными косами за спиной, одетая совсем не по-русски, то есть в прозрачные шелковые штаны и в короткую, с открытым взору пупом, кофточку настолько прозрачную, что были видны сквозь слегла зеленоватую ткань два огромных соска на ее груди. Пол-лица были тоже прикрыты треугольными кусочком прозрачной ткани. На раскрытой ладони ее разместился небольшой серебряный с черной чеканкой поднос с несколькими краснобокими яблоками.

- Прошу тебя, господин, - произнесла она по-руссски певучим голосом и, ожегши Заруцкого огненным взглядом карих глаз, преклонила перед ним колено так, что поднос с яблоками оказался рядом с его рукой, а полныве груди открылись взору Заруцкого. Глаза стыдливо потупила, длинные изогнутые ресницы ее слегка подрагивали.

- Плутовка, - улыбнулся Иван Мартынович. - Знаешь силу своих чар.

Юная дева еще ниже склонила голову, отчего лица ее стало совсем не видно, попросила умоляющим голосом:

- Не говори так, хозяин. Услышит царица - ждать мне беды. А у стен здесь есть уши.

- Откуда знаешь? - спросил Заруцкий.

- Все так говорят.

В этом время малыш, привстав на носочки, дотянулся до яблока. Потянул его - и поднос, соскользнув с пальцев девы, с грохотом шлепнулся на расстеленные по всему полу в три слоя ковры, рассыпав яблоки по полу.

- Прости, хозяин! - вскричала дева и, упав уже на оба колена, стала ползать на четвереньках и собирать то, что уронил царевич. - Я не хотела.

- Оставь, - мягким голосом сказал Заруцкий. Пнул одно из яблок - и то покатилось в дальний угол. - Вот так, - сказал.

Малыш завопил от восторга:

- Тоже хочу! - и пнул второе яблоко, оказавшееся у него под ногой - то откатилось недалеко. Тогда малыш пнул его второй раз, третий, пока то не закатилось под низкий диван, на котором полагалось в этом дворце спать ему в окружении двух нянек, которые должны всю ночь сидеть на полу и сторожить сны Ивана Дмитриевича, называемого здесь, в Астрахани, царем и Государем всея Руси.

3

А попал в Астрахань бывший глава первого московского ополчения Заруцкий, выгнанный из-под Москвы главным воеводой второго ополчения князем Пожарским вот как...

Из Михайлова решил Заруцкий вместе с бывшей царицей Московской Мариной и ее сыном Иванкой идти на Волгу, дабы основать, как заявила Марина Мнишек, там новое государство русское, которое будет независимо от Москвы. А Заруцкий добавил, что будет в том царстве народ русский жить честно, свободно, по справедливости, без бедных и богатых, без знатных и безродных, а как равные с равными, то есть, как апостолы жили возле Христа. Так и объявил Иван Мартынович своим казакам, когда уходил на Волгу. Кто согласился - с ним пошел, а кто не поверил атаману (набралось таких сотен пять), те под Москву вернулись, участвовали, говорят, во взятии Китай-города и Кремля[9].

Только не далеко ушел Заруцкий. Встретился ему отряд с отрядом другого Заруцкого - Ивана Матвеевича - тем самым атаманом, который в годы странствий по Руси Ивана Мартыновича гулял по Дикому Полю и промышлял на Туретчине с отрядом донцов, прозываясь в то время только по имени-фамилии, дуря тем самым голову главе Пыточного и Тайного Приказов Семену Никитичу Годунову, дяде тогдашнего царя, поставившего целью своей жизни поймать Оборотня, как он звал настоящего Заруцкого. Иван Мартынович платил Матвеевичу за то, что тот назывался его именем, каждый год по одному золотому испанскому дублону, а казакам отряда его выдавал две бочки зелена вина и четыре кабана на закуску. Но с приходом к власти царя Дмитрия Ивановича, оказавшегося впоследствии самозванцем, платить стало нечем, ибо, как это знали лишь некоторые из особо доверенных иезуитам людей, Рим перестал высылать деньги на содержание своего прелагатая, возомнившего себя более русским, чем поляком, не спасшего Лжедмитрия и не поставившего на его место вовремя двойника - Молчанова. И атаман Иван Матвеевич перестал называться просто Заруцким. Вся дикая степь от Ельца и до Перекопа знала его теперь, как Ивана Второго Заруцкого, хотя при этом по отчеству его никто не звал. Не желал быть Матвеевичем атаманр, ибо почитал имя отца своего святым для себя, не гожим для пачканья кровавыми казачьими подвигами.

И вдруг - в пяти верстах от Лебедяни, городка порубежного с Диким Полем, тихого, утопающего в садах, с ловко обустроенной деревянной крепостишкой, с шестью церквями и монастырем невеликим, встретились на дороге при выезде из негустого и невзрачного букового лесочка два конных разъезда по три казака в каждом. Не стали казаки пулять друг в друга почем попадя, сразу принялись саблями над головами крутить да орать, что есть мочи:

- Като такие? Откуда будете?

- А вы кто такие? Откуда черт вас принес?

- А за черта ответишь, твою мать... - и так далее.

- А мы тебя на... пошлем! - и так далее.

Покричали, словом, по-казацки, от души. А как осипли и слегка успокоились, один казак возьми да и скажи:

- Заруцкого атамана мы люди. Во как!

- Не бреши, пес! - вскричал другой казак. - Иван Мартынович Заруцкий - наш атаман!

- А наш - Иван Матвеевич! - радостно заржал пришлый казак. - А мы к вам собрались. Услыхали про вашего Заруцкого - и в путь.

- Долго же шли, собаки вас раздери! - донеслось в ответ. - Ивана Мартыновича уж пять лет, как вся Русь почитает и знает, как Правителя! А вас откуда Леший принес?

- Издалека! - ответил казак Второго Заруцкого. - Из Туретчины самой. Гуляли за зипунами. Султана крымского пощипали, теперь к атаману вашему за наградой идем.

- Какой черт вам награда? Самим жрать нечего!

- А про награду узнаешь, друже, когда своему атаману о встрече с нашим доложишься. Ступай назад к Ивану Мартыновичу, скажи, что навстречу ему сам Иван Матвеевич Заруцкий спешит.

- Нет, ты сам вертай. А то знаю я вас - черкесов. В спину пальнешь.

- Ну, так давай на счет три коней развернем - и вы, и мы. Согласен?

- Давай!

После счета "три" обе тройки всадников оказались спиной друг к другу, и, оглянувшись, весело расхохотались, обнаружив, что никто не обманул. Расстались.

Сообщили о странной встрече Ивану Мартыновичу казаки разъезда, отозвав его от войска в сторону, а после добавили:

- Обман это, атаман, довушка. Не ходи на встречу.

- Почему? - улыбнулся в ответ Заруцкий, косо поглядывая на остановившихся возле придорожной часовенки своих казаков, что-то живленно обсуждающих там.

- Иван Матвеевич недавно под Москвой был, его там все видели, все признали. Не мог он быть в это время в Туретчине, даже в самую ближнюю Туретчину не смог бы и съездить, и пограбить тамошний народ, а потом аж до Ливен дойти.

- Не мог, - с той же улыбкой на устах согласился Заруцкий. - Но я все-таки встречусь с ним.

- Отчего так? - удивились казаки. - Убьют ведь. А то и полонят.

- Бог не выдаст - свинья не съест.

Казаки разъезда переглянулись.

- Ты, атаман, прости, но мы тебя вперед одного не пустим, - сказал один из них. - Ты - атаман, значит сам себе не хозяин. Как коло решит, так и поступишь. И не забывай - все мы присягали на верность Ивану Дмитриевичу. Ты тоже. А царевич тебя от себя не отпустит. Велит помешать тебе - мы тебя и свяжем.

- Это все вы по дороге сюда обговорили? - спросил Заруцкий.

- Считай, что так.

- За меня все решили, обсудили - мне и приказ чините?

- Нет, атаман. Мы у коло совет спросим. И ты войску подчинишься. По нашему обычаю.

Стоящие большой толпой у часовенки галдеть перестали, стали оборачиваться в сторону атамана.

- И вы хотите, чтобы я всему коло, а следовательно и всей Руси, объяснил, откуда вообще взялся Второй Заруцкий, зачем и как он помогал нам? Потому что это ВЫ решили, что он ВАМ не нужен. Так?

- Ты что, атаман? - растерялись казаки. - Разве ж мы против? Может, это и не Иван Матвеевчи вовсе. Слова тайного даже не передал для тебя. Пойдешь на встречу - а там засада.

Конная толпа у часовенки, не слыша ничего, заволновалась. Несколько человек стали подавать знаки атаману, словно спрашивая: "Помощь не нужна?"

- Ну, а будет засада - вы меня и освободите, - сказал Заруцкий. - Царским слугам меня убивать не резон. На Москву я должен быть доставлен живым, допрошен и казнен прилюдно. В назидание всем, кто со мною рядом против поляков шел.

- Ты так страшно говоришь, атаман! - ужаснулись казаки разъезда. - Зачем так-то?

- А затем, чтобы вы учились сами думать. Без меня, - и далее продолжил. - Кому вы крест на верность целовали: мне или Ивану Дмитриевичу? - и, обернувшись к казакам у часовенки, дал рукой знак, чтобы все они оставались на месте.

- Царевичу, - растерянно произнесли казаки.

Заруцкий оглядел их, спросил строго:

- Отчего же вас более заботит, как меня спасти, нежели, как Ивана Дмитриевича с царицей Мариной Юрьевной обезопасить?

- Да ты что, атаман? - округлили глаза казаки. - Как можно? Мы за Государя нашего Ивана Дмитриевича костьми ляжем, в полон не отдадим! - и истово закрестились, творя молитву.

- Не зарекайтесь, - вздохнул Заруцкий, опуская руку с плетью долу. - Куда ехать-то?

Казаки молча указали.

Заруцкий обернулся к казакам, застывшим у часовенки, скрестил над головой руки а потом резко опустив их, показав таким образом, что велит спешиться и ждать его возвращения, развернул коня, поехал неспеша по мокрой после вчерашнего дождя, от грязи черной дороге.

А казаки разъезда, перебросившись парой слов, разделились: один отправился к стоящим возле часовенки и карских возков сотоварищам, а двое, разъехавшись по обе стороны дороги, поехали, прячась за деревьями, следом за атаманом.

Спустя час встретились два Заруцких посреди дороги. Увидели друг друга издалека, признали, пришпорили коней и, сблизившись грудь в грудь, обнялись по-братски.

- За тобой, вижу я, охрана, - шепнул Второй Заруцкий Ивану Мартыновичу. - Слушать тоже будут?

Заруцкий обернулся и, не глядя на своих казаков, громким голосом приказал:

- А ну, геть отсюда! Вам где велено быть?

Казаки развернули коней и скорой рысью поскакали прочь.

О чем уж говорили между собой два Заруцких, осталось неизвестно. Хотя и любопытно было многим, Тем более, что после встречи этой оба войска на пару дней объединились. Под началом Ивана Мартыновича, разумеется.

Передавали казаки друг другу всякие выдумки до тех пор, пока не объявил Иван Мартынович общий совет казаков под названием коло. Баб всех, включая царицу Марину Юрьевану, всю дорогу от Коломны пробывшую внутри богатого полотняного шатра под охраной казаков, отправили на пустых, крытых лишь тряпьем старым повозках вперед, но не в сторону Волги, как о том объявили, а к югу, как потом оказалось, к Лебедяни. После чего Иван Мартынович держал такую речь:

- Расходятся наши два войска. Будет рать Ивана Матвеевича, брата моего названного, нас прикрывать на Волге, будет всем вещать там, что это я сам иду прочь от Москвы к морю Хованскому с Мариной Юрьевной и Иваном Дмитриевичем в обозе. Потому шатер оставим при нем, а пару обозных баб оденем в царское платье и в царевичево А вы, други. никому не должны говорить, что с нами царица с царевичем. Мы - просто отряд казаков с Дикого Поля, не успевших попасть под Москву на битву с поляками. Оказались здесь по приказу князя Пожарского для охраны порубежья. Потому, что война с поляками только наполовину окончена, и всегда может подойти к Северщине какой-нибудь там пан или магнат с войском. Точно так же, как пришел с этой стороны на Русь первый самозванец.

- А зачем это? - крикнул кто-то из толпы казаков. - От кого прячемся?

- Кто умен - тот сам догадается, а дураку лучше и не знать, - ответил Заруцкий Второй.

Коло согласным смехом его поддержало .

Почему так решили поступить атаманы, что за хитрость задумали они, объяснять оба Заруцких своим войскам и потом не стали. Да казаки особенно и не расспрашивали. Понимали, что раз хитрость задумана, то чем меньше о ней говорят, тем для дела лучше. Но казалось всем, что долго этот обман протянуться не сможет. Хотя бы потому, что рати обе слишком большие, в карманы такие оравы вооруженных и конных вояк не спрячешь.

Но вышло так, что Ивана Мартыновича Заруцкого рать в полторы тысячи сабель, вставшая в городе Лебедяни расположившаяся и табором возле него и в селах, была с помощью распущенных казаками слухов признана местными жителями ратью не казацкой, а тайной стрелецкой и московской, посланной сюда не то князем Дмитрием Михайловичем Пожарским, не то будущим царем Михаилом Федоровичем с будто бы ожидаемым тут новым воеводой - князем Долгоруким для похода в Крым. А грабить Крым лебедяне любили. Не самим грабить а чтобы казаки донские пограбили да по возвращении на Русь в Лебедяни награбленное продали да пропили. Поход же Москвы в Крым обещал еще большую прибыль. Лебедяне так радовались предстоящему походу и своим доходам, что разные истории и легенды вспомнили о прежних будто бы бывших походах Москвы на Бахчисарай, о богатейших зипунах и будто бы при царе Иване Васильевиче зарытых кладах.

Потому прожили ратники Ивана Мартыновича в извечно изменной Лебеляни без забот и в покое почти два месяца, пока не случилось вырваться из постойной избы пьяной Марине Юрьевне и устроить крик о том, что Заруцкий держит ее взаперти, а она - истинная царица русская, а потому велит ливенцам Ивана Мартыновича вязать да казнить лютой смертью. Бабу успокоили ударом в зубы, но крик прозвучал - и тайна местонахождения Ивана-царевича всем стала известна, хитрости двух Заруцких пришел конец.

На следующий же день о случившемся знал не только каждый житель Лебедяни, но и всякий на сто верст вокруг. Пошли разговоры о том, что гонцов надо от Лебедяни в Москву посылать, дабы не гневить почем зря нового Государя, быть с ним в мире.

А еще через сутки, тихо в ночь ушел отряд Заруцкого. И пришедший еще три дня спустя с войском верных Михаилу Федоровичу суздальских да владимирских ратников князь Иван Никитич Одоевский казаков здесь не застал.

Пришлось князю собирать в рать людей из ближайших к Лебедяни городов и пуститься вдогон за Заруцким.

Под Воронежем случилось сражение...

Говорят, два дня бились. Да два, если считать первый вечер, когда войско Одоевского обнаружило рать Заруцкого и решило обойти врага вдоль по реке и через нее, чтобы выйти казакам наперерез. Что и сделали за ночь. И сшиблись с утра в сече...

Ушел Заруцкий, потеряв в той битве всего лишь шесть человек против погибших шестидесяти четырех в уставшей рати Одоевского. Но поле боя осталось за москвичами, владимирцами и суздальцами. Только победитель не стал преследовать казаков - отказались ельчане, брянские, зарайские мужики подчиняться князю, сказав:

- Мы не знали, что воевать придется против Ивана Мартыновича. Он Русь защищал, а мы его убивать должны. Ты нас, Иван Никитич, обманул малость, сказав, что мы диких черкесов Второго Заруцкого бить царем посланы.

- Повеление Государя Михаила Федоровича! - вскричал Одоевский. - Вы крест ему целовали, паскуды!

- Государей мы навидались на своем веку, князь, вдоволь - отвечали люди. - Все друг друга ложными величали. А Иван Мартынович у нас один - и никто его ложным Правителем не звал.. Мы его уж лет так около двадцати здесь знаем. С Годуновских пор.

Так князю стало ведомо, что третий Маринки-царицы муж невенчанный был до смуты человеком на юге Руси зело известным. Заруцкий, оказывается, знаменитой в Ельце "матери Ивана" деньгами помогал[10], в Стародубе попу Сафронию телку, ушедшую в лес, нашел, в Ливнах забравшего в кабалу много русского народа кабатчика собственной рукой убил. А еще говорили люди, что Иван Мартынович из горящей избы в Липецке чьих-то детишек на собственных руках вынес. Много чего рассказывали о человеке, которого велел новый Государь взять живым либо мертвым, доставить в Москву на правеж и на казнь лютую. Кто-то обмолвился, что был Заруцкий дознаем иезуитским на Руси, так на него все тут же зашикали, обозвали самого дознаем Тайного Приказа, пригрозили кишки вынуть да на шею натянуть за такие слова.

- Православный он. Истинно православный, - говорили зарайские мужики. - И крестится по-нашему, и говорит только по-русски.

Ельчане им поддакивали:

- А пуще всего землю русскую любит. Хороший Мартыныч человек. Нельзя против такого воевать.

Зато о царице Маринке каждый сказал одно слово, словно в голос один:

- Б... она, - а после все добавляли. - Чего Иван Мартынович в ней нашел? Муж он видный, красавец. Она против него - кошка дранная. Да, что там кошка! Котенок вонючий, вот кто она.

И тут же все решали:

- Околдовала паскудная полячка нашего Ивана Мартыновича. Вестимо, околдовала. Поймать суку да воткнуть ей в спину осиновый кол - так сразу Иван Мартынович в чувство и придет.

Пришлось из-под Воронежа возвращаться князю Одоевскому в Тулу, а не гнаться за Заруцким. Не кем оказалось воевать ему казацкого атамана. Так об этом и отписал Государю уже в Москву, куда Михаил Федорович все-таки добрался, пробыв в пути из Костромы в столицу более трех месяцев и дождавшись-таки постройки новых Золотых Палат для себя.

Далее воевать князю Ивану Никитичу стало недосуг - велено ему и на венчании на царство Михаила Федоровича присутствовать, и чаши с вином молодому царю подносить, и на глазах Государя часто быть, вертеться. Ибо такова доля царской челяди - быть всегда на виду у Государя, слышать свое имя на его устах, тем себя и тешить.

4

А Иван Мартынович тем временем двинулся за Дон к Медведице, оставив под Воронежем тяжелый и неповоротливый обоз со всякого рода барахлом, бабьем и согласными остаться там людьми. И только к концу лета отправился конно вдоль по Волге по правому берегу в сторону Астрахани.

Второй же Заруцкий, со своими черкесами дошедший тем временем до приткаспийских степей и песков, исчез в них сам, но отправил множество своих казаков в Астрахань переодетыми и при оружии в запазухах. Видеть сего атамана никто из астраханцев не видел, зато все слышали, как смущали народ приволжский казаки Матвеевича прелестными речами о том, каков великий воевода и воин Иван Мартынович Заруцкий, как хорош был он при осаде Москвы от поляков, как верен он оказался однажды данной им присяге царю Димитрию, сына которого хочет он возвести на московский Престол.

- Или даже не на московский, - говорили вслед за казаками Захара астраханцы. - Москва далеко. Зачем нам Москва? Мы можем и без Москвы здесь прожить. Пусть будет Русское Астраханское царство. Будем в мире жить с Москвой и в согласии, как истинные православные. Торговать будем по-божески. У них свой царь будет, у нас свой, а вера одинаковая. Все будет мирно, пристойно.

Громче всех о том кричал человек недавно пришедший в Астрахань, совсем новый в этой и так всего лишь лет шестьдесят как ставшей русской земле. Имя ему было Гаврила Еремеич Соколов, хотя теперь в городе кликали его лишь именем отцовским, не собственным. А прибыл Еремеич в Астрахань по Волге ранней весной в струге, который за время пути сюда с Камы основательно разграбили. Не пошел купец по миру, но и оставшимся богатством не кичился. Зато каждый в городе знал, что человек он душевный, никогда взаймы дать не откажет малую сумму, с возвратом не поторопит. Вот он-то и вопил на Торгу три дня подряд:

- Хотим Ивана Дмитриевича на Астраханское царство! И Марину Юрьевну, царицу московскую, мать его.

Толпа орала вслед ему согласно.

- А главным воеводой и главой Думы боярской в Астрахани пусть станет Заруцкий Иван Мартынович! - объявлял Гаврила Еремеич с Лобного места.

Хотели стрельцы городские в первый день скинуть Соколова с помоста да в яму сунуть, но народ астраханский, собравшийся на Торгу, не дал того совершить. Бросились стрельцы за помощью к страже, а Еремеича и след простыл.

На следующий день кричал Еремеевич то же самое уже не на Торгу, а перед воротами городскими, где тоже был большой базар, только не платили там люди за место, а продавали все, что ни придется, без мзды в городскую и княжескую казну. Народу там набралось еще больше, все, как есть, голытьба, нищеброды, зато горластые и кулакастые. Стражникам, бросившимся ловить Еремеича, бока намяли, и под глазами синие круги поставили - поди найди, кто бил.

Третьим днем крик о том, что власть в Астрахани надо передать Ивану Мартыновичу Заруцкому, дабы не вводить казаков во искушение осадой города, прокричали в пяти местах сразу люди - и город загудел тревожно:

- Опять осада. Что за напасть такая! То от перса защищаемся, то от терских казаков, то от горцев, то от посланных на воеводство самозванцами воевод. А теперь сам Заруцкий-освободитель к нам в город идет, честь нам оказывает, а князь-воевода Хворостинин решил от него обороняться.

- Перепутали все вы! - орали глашатаи воеводские. - От самозванного царя Ивана защищаться град Астрахань должен. Князь-воевода Иван Андреевич велит сушить пороховой запас, тащить камни на стены, готовить чаны со смолой. Осада будет. Великая сила на нас идет!

Но почти никого не было на заготовках камня и при телегах, на которые эти камни надо в город свозить. А уж тех, кто должен эти камни на стены тащить, и вовсе не оказалось.

Потому мудрый князь Хворостинин повелел:

- Пусть откроют ворота Астрахани для встречи царевича Ивана Дмитриевича. И пусть поедет посольство от города нашего навстречу Государю с матерью его Маринкой-змеей. А я, скажите, хвораю, в жару лежу, сам встретить их не могу.

Так и поступили. Встретили посольство астраханское подходящие к городу передовые казачьи разъезды. Те сечь саблями астраханцев не стали. От разъездов послы отправились к Ивану Мартыновичу Заруцкому, передали ему просьбу о прошении князя войти казакам в город без пальбы и битвы, сказали, что хвор Хворостинин, долго может и не протянуть, а град Астрахань желает видеть на Престоле державы новой Астраханской царем Ивана Дмитриевича и Главой Боярской думы при нем - Ивана Мартыновича Заруцкого.

- А еще, - сказали, - есть в наших местах иной Заруцкий по имени тоже Иван сын невесть чей, но называемый Матвеевичем. Только мы его никто не видел ни разу, только слышали о том, что войско его неподалеку от нас - в песках, что в сторону Яика, кочует. Не родич тебе будет сей Заруцкий? А, Иван Мартынович?

Не ответил Иван Мартынович ничего послам, а за хлеб-соль и за предложение воссесть Ивану Дмитриевичу на астраханском Престоле поблагодарил, велел послам назад скакать, сообщить народу, чтобы завтра к утру в Астрахани ждали его самого и его войско, готовили избы для постоя казаков.

5

Был и молебен в честь встречи Ивана Дмитриевича, царя Астраханского, и хлеб-соль от города казакам Ивана Мартыновича Заруцкого, и чествование протрезвевшей и даже сумевшей до середины дня выглядеть пристойно Марины, и пир за счет городской казны, переданной самолично хворым, но все же вставшим для встречи царевича князем Иваном Андреевичем.

- Ванькины шутейства, - перешушукивались потом в народе. - Зараз три Ивана лицедействовали, ровно скоморохи.

Следующим утром Заруцкий крепко взял власть в городе в свои руки.

Поначалу он приказал убрать князя-воеводу из бывшего ханского дворца, ставшего Палатами Хворостинина.. С Хворостининым же отправил его охрану и слуг, оставив во дворце только дворовых баб. Ввел в Палаты казаков своих, наделив каждого особой властью. Они-то и, отобрав у тут же казненного купца Архипа Перемышлина богатый дом, поселили в нем все еще хворого князя Ивана Дмитриевича, приставив к нему охрану в три десятка человек, которых должен был Хворостинин кормить за свой счет. Пять казаков, пятеро выборных астраханских больших людей и двое из бедноты стали при Заруцком тем, что народ астраханский звал Боярской Думой.

Бросил кто-то из горожан клич, что пора бы заставить митрополита астраханского помазать на царство Астраханское царевича Ивана Дмитриевича, но, на удивленье всем, Заруцкий велел всем собраться перед дворцо, вышел на Торг, на высокое место, и во всеуслышанье заявил:

- Доброе дело задумал народ астраханский. Честь вам и великая благодарность от царевича нашего Ивана Дмитриевича... - после чего поклонился перед толпой на четыре стороны. - Только негоже нам царство русское на два делить, силу его и без того смутой ушербленную, вдвое против нынешнего уменьшать. Негоже земли басурманские, при дедах наших к Руси пришедшие, опять у Москвы-матушки отнимать. Ибо будет если царство Астраханское, то будет и война новая - русичей с русичами, Москвы с Астраханью на радость и потеху ляхам, латинянам и магометянам. Не нужно это ни законному царю Московскому Иван Дмитриевичу, ни вам, астраханцы. Будем жить в мире друг с другом. Благодарим вас за приют, а пока будем ждать, когда самозванный Государь всея Руси нынешний Михаил Федорович Романов, посаженный на трон Московский изменниками-боярами, сам образумится и на поклон придет к царю истинному...

Сказал так - и народ провыл горестно и разочарованно.

- Подати Государь наш Иван Дмитриевич решил оставить прежние, какие ранее платили, при царе Борисе Федоровиче, - продолжил Заруцкий под гул разом обрадовавшейся этому решению толпы. - Никаких утеснений обещаем не производить против астраханцев. С жалобами и прошениями велю обращаться только ко мне.

С тем и сошел с бочки, поставленной на Лобное место, снесенное по приказу Хрворостинина с Торга после первой речи Еремеича перед астраханцами оттуда.

Сам же мятежный купец Соколов, подначивший астраханский народ на встречу Ивана Мартыновича с войском и на крик о царстве астраханском, исчез, словно его и не было в городе.

Бывший дьяк Дворцового Приказа Иван Тарасович Грамотин, ставший при князе-воеводе Хворостинине дьяком Приказной Избы, оставшийся и при царевиче Иване Дмитриевиче дьяком, но только уже Боярской Думы и Главой Тайного Приказа, велел шишам своим отыскать Соколова Гаврилу Еремеевича живым или мертвым.

Но того и след простыл.

"Оборотень одно слово, - подумал Грамотин, вспомнив одно из прозвищ Заруцкого в годуновские годы. - Как исчез купец, так и о Втором Заруцком не стало слышно в Астрахани. Словно роса, испарился. Точно так исчезал и Иван Мартынович. Не иначе, как нечистая сила ворожит этому имени. Ох, чует мое сердце, явится Второй Заруцкий - и не сносить в этом городе многим людям голов".

Но говорить об этом никому новый глава Тайного Приказа Астрахани не стал.

6

А Марина тем временем пила хмельное. Но потихоньку. Ибо Иван Мартынович, однажды обнаружив ее пьяной в стельку и увидев столпившихся вокруг и хихикающих служанок ее, взятых в Палатах из челяди князя Хворостинина, взъярился не на шутку и изтузил бывшую русскую царицу так основательно, что встала Марина Юрьевна сама на ноги она только на пятый день. И потом долго от звука мужских шагов вздрагивала и вжимала голову в плечи.

Сына ж царица совсем не видела, не интересовалась им. Зато Софью Гордееву, красавицу писанную с косой толщиной в мужскую руку, статную и высокую, чуть не прибила своей костлявой лапкой, едва не попортила ей лицо за один только вид ее горделивый и вызывающий.

- Ты бы, Софья, ей в ответ по морде дала - царица бы сразу и успокоилась, - посоветовал Иван Мартынович, когда ему донесли о случившемся и привели на правеж побитую девку. - Негоже давать обижать себя такой красавице. Замуж тебя надо отдать - вот что. Будет муж тебя защищать. Есть кто на примете?

Растерялась девица от подобной ласки. Глазами захлопала. Слезы сами по себе полились. Упала на колени, взмолилась:

- Не губи, государь Иван Мартынович. Не отдавай меня силою. Не люб мне никто из мужей астраханских.

- Ну, полно, - смутился атаман. - Не люб, тогда другое дело. Я, стало быть, буду пока тебя защищать.

Сказал так без умысла, просто пожалев девку, а молва людская, услышавшая переданные ей слова Заруцкого от свидетелей этого действа, враз разнеслась по всей округе таковою: Иван Мартынович решил, не взирая на свои лета, жениться на бывшей рабыне князя Хворостинина, сироте с Балчика красавице Софье Гордеевой, отец которой был добрым рыбаком, да в бурю утоп на море Хвалынском лет так пять тому назад, а мать умерла вскоре.

- Повезло девке, - говорили астраханцы. - Хороший муж достался. Ведь не блудница ж она. И Иван Мартынович станет при ней помягче. Глядишь, помрет царица, будет за царевичем Иваном Дмитриевичем и хороший пригляд. Мачехи - они ведь всякие бывают. Иная и лучше родной матери за дитем приследит. Тем более после такой стервы, как Маринка, любая баба покажется дитю доброй волшебницей.

Не казнили болтунов, не хватали за шиворот и не тянули в Приказную Избу, ставшую называться теперь Пыточным Приказом, за поносные речи о царице, вот и распустился народ, стал где ни попадя дурное болтать: сначала о "Маринке-блуднице-бывшей царице" принялись в кабаках похабные песни петь, а после и о сыночке-вонючке ее частушки по улицам распевать. И все густо перемешаны матом.

Про первые песенки Иван Мартынович словно и не знал, а как донесли ему, что про царевича такое поют, возгневался так, что вышел на Торг, взобрался на новопостроенное Лобное место и оттуда сказал самолично, так, чтобы каждому астраханцу стало понятно, что атаман шутить не любит, может и кровь пустить по улицам города рекой:

- Буде кто еще о царевиче дурное слово молвить, не то, что похабную песенку споет, поплатится за это и жизнью своей, и жизнями всех своих родных, и жизнями своих друзей и соседей. Не просто умрут таковые, а вздернуты будут за ребра на крюки и помазаны при этом медом. Дабы мухи и осы, пчелы да шмели летели на таких. И висеть им до тех пор, пока птицы не обклюют их тела да ветер с дождями наземь мясо смоют. А кости пусть собаки растащат, сгрызут. Чтобы без православного погребения и без исповедей.

Народ впервые под Заруцким содрогнулся. Шепотки перестали о царевиче и об атамане друг другу передавать. Затаился народ, чтобы однажды вдруг кто-то высказал единое, от имени всех астраханцев мнение:

- Государи - они потому и при власти, что на крови человеческой держатся. Хотел быть добрым Иван Мартынович, да не сумел того сделать до конца. Будет теперь кровь людскую лить - и по-настоящему загосударит...

* * *

Одним из первых казнили по повелению Ивана Мартыновича в Астрахани некого Легостаева, бывшего самому главе Тайного Приказа Грамотину Ивану Тарасовичу слугой. Произошло это спустя два месяца после прихода казацкой рати в город и на следующий день после речи Заруцкого на Торгу о том, что будет казнить он за поносные речи о царевиче. О вине человека сего объявили на Торгу глашатаи царские так:

- Пса и наветчика, пытавшего охаять царевича Ивана Дмитриевича, дозная иезуитского и слугу папы римского, назвавшегося именем Легостаев, казнить четвертованием.

Легостаев при пытках и допросах держался стойко, никого не выдал, имен сообщников не назвал, хотя пытали и допрашивали его в присутствии самого Андрея Георгиевича Грамотина. А перед казнью на глазах всего православного люда осенил себя крестом латинянским - слева направо, сказал нечто яростное, но никем не услышанное, сквозь прущие изо рта кровавые пузыри.

Пришло время новых людей на Руси - время тех самых грамотиных, князей Одоевских и Мезецких, Мстиславских и Буйносов-Ростовских, которые в дни бед, обрушившихся на Русь, служили врагам державы русской верно и люто, а теперь, когда перевернулось колесо истории и стало выгодней служить Государю Михаилу Федоровичу именно они взяли на себя то, что зовется бременем власти. Для того, чтобы скрыть от потомков грехи свои, стать верными псами у новой власти .

Только вот беда их была в том, что русских Государей в тот год оказалось на Руси двое: Михаил Федорович Романов - сын изменника Московии, лжепатриарха Филарета, и Иванка - сын жида Богданки, признанного на Руси воскресшим царем Димитрием Ивановичем из рода Рюриковичей. Слугам этих двух Государей следовало решить: чей царь имеет больше прав на Престол православной Руси.

А еще были претенденты из Польши и Швеции. Да и среди присягнувших Михаилу Федоровичу бояр русских оставалось немало недовольных им.

Тем не менее, Московия готовилась к завершению смуты...

КОНЕЦ ДЕВЯТОЙ КНИГИ

Следующая книга романа-хроники "Великая смута" носит название "Царский удел" и посвящена событиям, произошедшим на Руси с успокоением смуты. Повествует она о том, каким было начало правления первого царя династии Захарьиных-Юрьевых, названной Романовыми, в период от венчания оного Михаила Федоровича на царство и до Деулинского перемирия, подведшего черту под притязаниями королевской династии Ваза на московский трон.

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"