Валерий Куклин - Любить по-русски

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА. Предлагаемые ниже два рассказа не являются продолжением один другого, да и по смысловому значению они значительно разнятся. Тем не менее, автор считает возможным объединить их в общий цикл историй о любви, ибо оба рассказа - о фактически очень одиноких, хотя и замужних женщинах. Классическая фраза о том, что женщина становится жестокой от отсутствия любви, имеет смысл, если есть объяснение тому, что именно понимает женщина под словом "любовь", и сколько собственной души она вкладывает в это понятие. Ибо любовь - это свойство души вовсе не отдельно взятой личности, а совокупное стремление двух индивидуумов непременно разного пола находить эстетическое, плотское и духовное удовлетворение и даже наслаждение от самого факта нахождения рядом с определенным человеком.

И очень жаль, что столь сильно разрекламированная средневековыми блудильщиками-трубадурами и менестрелями-альбигойцами женская особая чувственность не имеет под собой реальной основы, но используется хитроумной половиной человечества для сокрытия своих истинных намерений для совершении поступков, которые вредят, в первую очередь, самой любви До начала Крестовых походов слово "любовь" во всех европейских языках несло вполне определенное значение - потребность человека в продолжение рода. По завершении полуторастолетнего заточения высокопоставленных дам в каменных замках слово это приобрело значение нынешнее - психологический феномен, коему придумано множество взаимоисключающих объяснений, а также предмет опять-таки изучения оного явления литераторами. При этом, произведений, касающихся семьи, ка результата любовного влечения между людьми двух различных полов, в мировой литературе практически не оказалось: "Анна Каренина", "Крейцерова соната", "Живой труп" Льва Толстого, "Клубок змей" СССС, пара новелл Сэлинджэра и несколько повестей и пьес Стринберга - вот, пожалуй, и весь список произведений европейскоязычной литературы, в которых авторы попытались осознать феномен семьи и характера чувств, сопутствующих процессу супружества. Макулатура так называемых любовных романов, а также всегда популярные, но мелкотемные произведения типа "Декамерона" Д. Боккаччо и "Золотого осла" Апулея - не в счет.

Романтики конца восемнадцатого века потрясли основы человеческого общежития вовсе не заявлениями в стиле немецкой группы "Буря и Натиск" и гильотинами Робеспьера, а тем, что нарушили естественный ход событий в святая святых всякого человеческого общества - семье, предоставили людям всех сословий и уровня умственного развития самим решать: продолжать ли жизнь двух супругов в браке или прекращать оный. При этом, Великая французская революция выдвинула изначальный тезис о том, что мнение детей в расчет не берется - и это преступное в сути своей положение закрепилось во всех юридических документах последующих поколений и наций. Катализатором разрушительного процесса следует признать Кодекс Наполеона, впервые в истории человечества объявивший торговлю женским телом в розницу занятием почтенным, если из доходов от проституции и сопутствующей ей деятельности толика отдается государству.

С 1789 года естественная система сцепления индивидуумов в нации и государства стала разрушаться с большей силой и с большей скоростью, чем ранее вынудяли это делать войны и переделы карты мира сильными мира сего. То таинство брака, что раньше было освящено Богом и потому организовывало семью в первичную ячейку общества, стало повсеместно в христианском мире признаваться тормозом прогресса. Понятия "любовь" и "семья" стали ассоциироваться в сознании людей христианских культур лишь с приобретением индивидуумами все большего количества развлечений, удовольствий, материальных ценностей и сокращением ответственности человека перед национальным сообществом в частности и перед человечеством в целом. По сути, христианские нации Европы уже к началу Второй мировой войны не являлись нациями в том понятии, в котором они формировались в течение предыдущих столетий и тысячелетий. С окончанием оной в 1919 году распавшаяся Европа превратилась во множество совокупностей говорящих на полусотне языков людей, почитающих друг друга врагами на основании лишь административного деления суши и прилегающих к ней водных просторов. Вторая мировая война, развязанная сторонниками сохранения генофонда германоязычных наций, закончилась торжеством идеи космополитизма и законодательным закреплением в большинстве христианских стран сначала межконфенциальных браков, как следствие, межэтнических, межрассовых браков, а затем и гомосексуальных. Все это в совокупности фактически ликвидировало понятие нации в самосознании европеидов. Таким образом, к началу 21 века возникла ситуация в христианском мире, которая получила название глобализации, то есть теоретическое оформление идеи политических элит различных стран разрешить внутренние проблемы подвластных им обществ за счет уничтожения остатков национальных единств Европы в виде рудиментов национальных культур и катастрофически оскудевающих языков. При этом так называемой Единой Европой не учитывается, что подобный процесс разрушительно действует, в первую очередь, на институт семьи. А это, в свою очередь, неизбежно ведет к сокращению рождаемости христианских наций и к вымиранию целых этносов. Демографические катастрофы России, Германии и других стран - тому доказательство.

Исходя из вышеизложенного, следует признать, что единственной в настоящее время имеющейся у человечества силой, которая может способствовать сохранению этносов, в том числе и русского, является отказавшаяся от агрессивной эмансипации женщина. Именно женщина должна отказаться от так называемых демократических прав и от большинства свобод, данных ей всей чехардой свершившихся в России революций и пропагандой псевдоучений о равноправии полов, именно женщина обязана заняться восстановлением института семьи, передав мужчинам их обязанности, которые так называемый сильный пол в течение последних двух веков исподволь переложил на эмансипированные плечи своих подруг, для которых понятия "любовь" и "семья" давно превратились в коммерческие категории..

В настоящих рассказах дети главных героев остаются вне сюжетов. Потому что трагедия детских душ - это совсем иная тема, более глубокая и более значимая. Здесь мы поговорим о женщинах, любимых мужчинами, и о любви, которая рождается в душах наших помимо нас, живет сама по себе, не подчиняясь никаким человеческим промыслам и законам, о любви, которую сами носители ее (обоих полов) предают и продают, не замечают и не берегут, топчут и корежат, а если вдруг и сберегут, то едва ли не случайно, самим себе на удивление и на... страх.

Продолжение авторского комментария следует...

В старом, с местами осыпавшейся до глиняных пятен штукатуркой и с просевшей на углу черепичной крышей доме саманной кладки, доставшемся Лёхе Пугину по смерти родителей, все, казалось, стояло и лежало не так, как должно располагаться домашним вещам. Кухонный стол громоздился посреди передней комнаты-горницы, весь заставленный старыми кастрюлями, закопченными, немытыми казанами, прогоревшими чайниками, бумажными и целлофановыми наполовину опустошенными пакетами невесть с чем, но явно несъедобным. Ибо даже тараканов не было в этом доме. Купленный матерью Лехи сразу после войны у хромого фронтовика буфет ютился у входной двери в заднюю комнату-спальню, покрытый толстым слоем пыли, словно весь век его не открывали. Маленький холодильник "Морозко" и вовсе забрался на подоконник, закрыв собой и без того узкое, грязное окно. И лишь стоящая в спальне необъятных размеров, сбитая из досок-тридцаток кривоногая кровать, распластавшись чуть ли не в половину горницы, казалась здесь уместной и, когда хозяин был дома, пустовала редко. Прохожий, идущий мимо Пугинского дома, мог каждый полдень слышать богатырский храп, перемежающийся свистящими переливами, громким бульканьем и могучими всхлипываниями. Местные сплетницы, циничные, как и городские их товарки, дежурно острили, что родители Лёхи умерли именно от этого бесконечного и нескончаемо однообразного шума.

- Спит, ирод, когда весь мир на ногах, - ворчали успеновские сплетницы. - Воистину, позднее дите - и не человек вовсе.

При этом, те же самые бабы порой сверяли по храпу Лёхи свои часы, ибо знали, что рабочий день у него, как и у прочих скотников, начинающих смену в пять утра, имеет в середине дня два разрыва на обеды, а потому Лёхе по закону разрешено отдыхать дома, а к вечеру следует опять идти на расположенную в предгорьях ферму и вкалывать там до темноты. Также знали, что на работу Леха никогда не опаздывает, живет, как шагает: туда-сюда, туда-сюда, на ферму-домой, на ферму-домой. К себе никого не приглашает, сам в гости не ходит, дружбы ни с парнями не водит, ни за одной девкой не ухаживает. Даже в клуб перестал заглядывать, хотя когда-то кино любил. Да и книги раньше брал в библиотеке. Но потом, то ли перечитал все ему интересное, то ли пересмотрел все стоящее его внимания, но даже на ферму и назад стал ходить не через центр мимо правления и клуба, как ходят все добрые люди, а вдоль окраинных заборов, по вьющейся по каменистой степи тропинке. Ну и махнули успеновцы на Леху Пугина рукой: живет - и пусть себе живет, не велика цаца, своих забот полно.

Род Пугиных шел не от первопоселенцев, прибывших сюда[1] вслед за армией генерала Колпаковского[2], идущего с войском вдоль иноплеменных гор из Ташкента к Верному[3], и не от тех переселенцев, ято прибыли сюда из-под Полтавы во времена убитого евреями Столыпина[4]. Пугины, хоть и прожили в Успеновке более столетия, но почитались в селе чужаками, пришлыми, ибо основоположник рода их дед Иван Пугин, Царствие ему Небесное, явился сюда нежданно-негаданно, свалился, словно снег на голову, ровно через две недели после прибытия сюда первопереселенца Лодина с семьей. Беглым солдатом был Иван Пугин, ушедшим из войска генерала Черняева[5], занявшего Чимкент и направившегося вслед за генералом Колпаковским на Аулие-Ату[6] воевать злодея Худояр-хана[7]. Перевалил Иван вместе со своей ротой хребет Сырдарьинский Каратау, да и вернулся назад в Джувалинскую долину. Спустя пять лет уездному начальнику донес получивший от Ивана Пугина в подарок коня пристав, что живет в Успеновке-де дурачок Иван-солдат беспаспортный. Мол, с головой у Ивана не в порядке: то ли бревно упало, то ли со скалы сверзился. Речь людскую слышит, а не смысла их разумеет. Что добрые люди дадут дураку, тем и сыт. Отмахнулся от дурака уездный начальник, велел паспорт Ивану Пугину выдать, от службы освободить. Так уже женившийся на вдове-первопоселенке, обросший семьей, заживший крепко и в достатке, огромного роста бывший солдат Пугин Иван Петрович был признан державой русской дураком, к дальнейшей службе не пригодным. По крайней мере, именно так гласит столетней давности легенда.

По смерти Ивана Петровича, убитого молнией в восьмидесятидвухлетнем возрасте, дурачком в Успеновке стал почитаться чахоточный Севка Мершиев, которого царь в армию не взял, но в Сибирь в кандалах за беззаконную связь с Вановской ссыльной училкой отправил[8]. Следующие дурачки были уже при советской власти: Антон Липоев, так и не служивший ни красным, ни белым, но ставший первым председателем колхоза имени великого пролетарского писателя Максима Горького. Убил его дурак Антон Сковорода, ставший сам председателем того же совхоза, чтобы выстрелом в окно быть убитым дураком Фомкой Егоровым, которого новая власть судила строго и отослала век доживать так далеко, что Фомка домой так и не вернулся. Дураком звался в Успеновке до войны с Гитлером и Мефодий Михайлович Лодин, вернувшийся с фронта кавалером трех орденов Славы, но в звании солдатском, хотя люди говорили, что ордена его попочетнее Звезды Героя Советского Союза будут. В войну и долго после нее дураком почитался здесь Харитон Иванов, пьянь и бездельник, уехавший при Хрущеве на целину и ставший где-то под Кустанаем председателем колхоза, Героем Социалистического труда. Место сельского дурака после отъезда Харитона занял двоюродный дядя Лёхи Пугина Ромка Зайцев, виновник пожара на колхозном складе запчастей, отсидевший свои пару лет в джамбулской колонии строгого режима номер два, а теперь живущий где-то в Новосибирске в странной должности доцента какого-то института с непроизносимым названием. Словом, дураками звались в Успеновке многие, ибо селу без своего дурака нельзя, а уж на кого печать ту Бог положит, и не угадаешь. На проверку со стороны все успеновские дураки оказывались и не дураками вовсе. Но это там - за горами, а в Успеновке все одно дураки - до самой смерти.

Лёха был истинным утешением местных кумушек, убежденных, что на этот раз они не ошиблись: в тридцать лет не женат, нелюдим и неряха. Чем не дурень?

Так бы и прожил в звании этом Лёха до самой смерти своей, если бы не случилось деду Прохору Пушкареву, старейшему жителю Успеновки, правнуку одного из основателей села, первым остановившего подводу посреди Джувалинской долины, зажатой между хребтами Каратау и Боролдайтау и сказавшего: "Ну, Слава Богу, добрались!" - однажды в час, положенный для Лёхиного храпа, обратить внимание на то, что над улицей нависла тишина. Трещали цикады, чирикали купающиеся в уличной пыли воробьи, пел высоко в небе неумолчный жаворонок, глухо брехал на сложенную возле сарая кучу кизяка[9] дворовый пес, перекликались бегающие по лужам, натекшим на дорогу из переполненного выше краев водой арыка, дети. А храпа слышно не было.

Сидевший на нижних ступенях крыльца веранды своей дед Пушкарев чувствовал беспокойство от этой необычной тишины, раздумывал: проверить, что случилось с Лехой или подняться к себе в дом и послушать по радио новости? Глаза его подслеповато щурились, глядя на залитую солнцем улицу, чуткие уши различали в детском гомоне лишь беззаботную веселость и глупую радость:

- А я тебя вот так!.. Во здорово!.. Еще раз брызни!.. И на меня!.. И на меня!..

Чужой человек, одетый в нелепый для южно-казахстанского лета черный с ватными плечами пиджак, с кожаной папкой под мышкой и в отутюженных широких брюках - какой-то проверяющий, наверное, ищущий правление колхоза, - решил по городской дури своей сердитым окриком успокоить детей, и те с восторженным визгом бросились врассыпную. С ними вместе вспорхнули и воробьи. Вновь стало тихо на улице, только песня жаворонка в вышине, недовольное ворчание пса, переставшего лаять на кизяк, да треск цикад - вот и все звуки. Чужой человек огляделся, не увидел, у кого спросить дорогу, одернул пиджак, как гимнастерку, поспешил вдоль плетней, стремясь держаться поближе к тени растущих вдоль заборов деревьев, подальше от пыльной, прокаленной солнцем дороги.

Дед Пушкарев, ожидавший, что чужой человек с портфелем его заметит и заведет умный разговор, надеялся ему рассказать о Лёхином храпе и попросить городского начальника не погнушаться, зайти к дурачку в дом, посмотреть - жив, не болен ли? Хорошая тема для разговора. Ибо новый человек в селе - это что-то вроде праздника. Новый человек всегда обо всем больше телевизора знает. А если и сбрешет, то тоже не беда - по телевизору тоже врут. Давеча сообщили, к примеру, что соседний колхоз имени Ленина в прошлом году завалил область картошкой. А про то, что ленинская картошка гнилая, белой плесенью зараженная, не сказали. Умные люди за бульбой в Успеновку ездят: и из Джамбула, и из Чимкента.

Но чужой человек оказался балбесом, на пушкаревскую веранду самую красивую в Успеновке, сбитую из "вагонки" и покрашенную в синий цвет с белыми узорами, даже не глянул, поплелся к центру села, то ли к сельсовету, то ли к правлению колхоза, то ли к клубу с памятником Ленину внутри цветочной клумбы - куда там ему надо? Дурак, стало быть. Чего с таким разговоры вести?

Мысль о дураке всполошила деда Пушкарева вновь.

- Случилось что ли что? - спросил вслух сам у себя, ибо Прохор Матвеевич Пушкарев был вдов, а сноха с сыном в поле работали, то по хозяйству колготились, то уезжали к собственным внукам, дедовым правнукам, то соседям помогали, вот и оставался он дома один подолгу, привык говорить сам с собой. - Полдень, жара печет, а Лёхи не слышно...

Скрежеща радикулитными суставами, поднялся со ступеней, пошел к калитке, выбрасывая вперед свою знаменитую на все село красного дерева клюку, подаренную ему сельсоветом к семидесятилетию, словно ощупывая дорогу.

Идти деду пришлось по бетонному мостику, переброшенному через основательно разлившийся арык с несущимися по его стремнине былинками и рано опавшими серыми с черными пятнами тополевыми листьями. Вереница гусей, недоверчиво косящих черными пуговками глаз в его сторону, решила пересечь дорогу деду, дабы попасть в арык на другой стороне улицы именно сейчас, ни раньше, ни позже. Пришлось старику останавливаться, пропускать погагатывающий строй пернатых нахалов. Застыл перед белым гусиным потоком и неторопливо едущий со стороны Бурного[10] грузовик. Молодой чернокудрый шофер, высунув из окна голову и руку в клетчатой рубахе с рукавами, завернутыми по локоть, спросил дорогу на Кантемировку[11]. Пришлось деду показывать свободной от клюки рукой вправо, говорить, что едет шофер правильно, объяснять, что других дорог здесь нет, есть лишь прямая трасса от Бурного на Кантемировку, но только ехать по ней надо осторожно, дальше будет много подъемов и спусков, а слева обрывы. Еще сообщил, что сворот на Самсоновку шофер уже проехал. Гуси ушли. Шофер поблагодарил деда за полученные сведения, пожелал здоровья и укатил.

Все это изрядно рассердило старика, задохнувшегося на жаре, что напомнило ему и о возрасте преклонном и о том, что вот уже скоро десять лет, как он не выходит из дома в летний полдень, а тем более в период шильде - в самые жаркие сорок дней года. Но возвращаться не стал - люди из окон заметят, станут болтать: "Старик Пушкарев совсем сдал. Вышел на дорогу. Постоял, постоял, да назад домой пошел". На людской роток, как известно, не накинешь платок. Потому надо идти дальше - через улицу, чрез второй арык, к дому Пугиных.

Маленькая перекосившаяся калитка, врезанная в полусгнивший тополевый столбик изрядно запушенного и разросшегося ветками ивового плетня, оказалась на запоре. Если можно назвать запором ржавый крючок, который отковал деду Лёшки Пугина сам Прохор Матвеевич Пушкарев еще до войны. Запертая калитка еще больше рассердила старика, уставшего от жары и движений. Остановился, постоял в раздумье, вглядываясь сквозь гущу переплетенных персиковых веток в сторону того места, которое было когда-то самым красивым в Успеновке садом, разглядел поросший лебедой и прочей травяной дребеденью двор, высказался по обыкновению своему вслух:

- Худо с малым. В кои века запирать калитку стал?.. - ибо с давних прапрапрадедовских пор в русско-казахской Успеновке повелось запертыми иметь только те калитки, во дворах за которыми были собаки цепные. А у Лёхи, знал каждый в селе, не только собаки, кур давно не жило.

Тронул дед пальцем крючок - тот и упал, калитка сама поплыла в сторону и внутрь двора, словно приглашая Прохора Матвеевича внутрь.

- Дед! - загремел голос Лёхи как-то сразу со всех сторон. - Калитку закрой!

Старик чертыхнулся, но просьбу хозяина выполнил. На грубость внука покойного друга тоже не обиделся. Не город, в конце концов, где на каждом шагу говорят "Спасибо", да "Пожалуйста", а сами в то же время ищут момента, когда можно в брюхо ножом пырнуть. Самого Прохора Матвеевича после войны в Джамбуле и пырнули. Говорят, чеченцы это были - из высланных сюда Сталиным абреков. Может, и так. Не нашла их милиция. А Пушкарева кое-как подлечили в железнодорожной больнице и на попутке домой отправили. Здесь потом два года уж сам рану зализывал.

- Поди сюда, дед! - продолжал греметь невесть откуда голос. - Смотри, что покажу.

На улице стояла такая жара, что пыль впекалась в асфальт, а во дворе Лёхи было тенисто, дом манил прохладой. Дед Пушкарев двинулся к приоткрытой двери. Рассохшаяся доска крыльца слабо пискнула под его ногой, но громоподобный голос хозяина остановил старика:

Деда Пушкарева качнуло в сторону поросших бурьяном джунглей, бывших когда-то садом. Идти ему пришлось вдоль куртинки разросшегося терна, колюче цепляющегося за одежду и норовящего залезть в глаза, по гребню старого, но плотного, словно вылитого из железа, кирагира[12], обходить полную ржавых консервных банок, заросшую малиной и ежевичной лозой яму, раздвигать палкой переплетенную повиликой, полегшую картофельную ботву. Старик шел тяжело, то и дело отдыхая, а голос Лёхи подхлестывал:

- Иди, дед... Что встал? - изредка гремел он. - Что покажу.

И дед Пушкарев покорно плелся на голос, чувствуя, как немеют от усталости подошвы ног, как ломят больные суставы, как подкатывает к горлу легкая тошнота, пока вдруг не увидел сидящего на корточках под полусотлетней, искривленной яблоней, обсыпанной краснобокими плодами, молодого верзилу со всклоченной головой.

Спутать Лёху с кем иным в селе было невозможно. На огромном, по-медвежьи сильном и увалистом теле сидела нечесаная, круглая голова с ясными по-ребячьи благодушными, оттого кажущимися бессмысленными, глазами. Всем своим обликом Лёха походил и на своего покойного родителя Михаила Ивановича Пугина, бывшего моложе Прохора Матвеевича всего лишь на три года, верного друга, бывшего первого комсомольца села, ходившего вместе с Прошкой Пушкаревым на "матани"[13] и политические дискуссии в Кантемировку с обрезом за пазухой и зашитой в рукавицу свинчаткой. Верный друг Пушкарева Мишка Пугин спас Прошку во время нападения на них конных басмачей, выстрелив прямо в лицо скачущему на Пушкарева джигиту с саблей в руке. А еще дед Лёхи в одиночку раскидал добрых десятерых кантемировских подкулачников, имея, как оказалось впоследствии, всего лишь зашитый в рукавицу медный пятак царской чеканки, ибо свинец накануне переплавил, отлил из него дробь для охоты. Опять-таки защищал в той драке Мишка не себя, а полезших на них с Пушкаревым добрых молодцев. Мишка Пугин, вспоминал дед Прохор, глядя на Лёху, был человеком незлобливым, даже ласковым, оттого и притягивающим к себе кантемировских девок. Настасью свою, теперь уж покойницу, он даже не отбивал у влюбленного в нее Пушкарева - Настя сама не сводила глаз с Мишки и сразу дала согласие, едва только Пугин посватался. Прохору ничего не осталось делать, как жениться на Настиной двоюродной сестре Клавдии, ставшей доброй женой Пушкареву и матерью восьми детей, но сердцем так и не прилипшую. Так в один день свадьбы и справили...

Взглянув на деда, Лёха замолк, вновь опустил голову, уставившись на нечто живое, копошащееся между его огромных сапог, рыжевато отсвечивающее в солнечных бликах, пробивающихся сквозь яблоневую листву.

- Кто это? - спросил дед Пушкарев вместо приветствия, ибо не признавал ненужных с его точки зрения выражений, пользовался словами "здравствуйте", "спасибо", "до свидания" только в тех случаях, когда обстоятельства вынуждали его идти на поклон в сельсовет или на прием к колхозному начальству. Случалось такое редко, только в дни, когда в "Уголке участников Отечественной войны" в сельпо выставляли на прилавок что-то особо дефицитное. Тогда невестка деда Пушкарева Наталья, баба теперь уж предпенсионного возраста, заботящаяся о своих внуках так, словно они без нее и шага пройти по земле не могут, посылала свекра пройтись по кабинетам и напомнить о своих заслугах в деле организации колхоза в Успеновке, об "огнестрельной ране, полученной в битве с мировой контрой". Шеренгу боевых да памятных медалей, а также ордена Боевого Красного Знамени и Красной Звезды на старенький пиджак надевала Наталья на старика сама и, подведя к двери председателя сельсовета, вталкивала внутрь, говоря деду Пушкареву уже в спину: "Разрешите войти?" Все это обезоруживало начальство, заставляло тут же писать записку в сельпо: "Отпустить гр. Пушкареву то-то и то-то". После чего покупка тут же относилась на почту, запаковывалась в ворох желтой бумаги и отправлялась в город дедовым правнукам и правнучкам. "Вот и хорошо, - говорила в таком случае сноха. - Тебе все это барахло и ни к чему, а молодым в городе пригодится". Сам Прохор Матвеевич порой и не знал, что покупал в сельпо, что получал в подарок каждое Девятое мая - все отсылалось в город. И не жалел об этом.

Внуков же и правнуков своих видел лишь в конце каждого лета, когда дом его, построенный еще отцом, казаком Войска Семиреченского, отделившимся, в свою очередь от своего отца, дополненный двумя времянками, наполнялся шумом голосов, гомоном неугомонной детворы, запахами перевариваемых в варенья и компоты фруктов и ягод, собранных единым махом со всех приусадебных деревьев и кустарников. Деду Прохору было неуютно в этом муравейнике. Он сидел, затаившись в глубине прохладной времянки на топчане, наблюдал сквозь дверной проем за продолжением своим на земле и размышлял о том, как скудеет род людской, не умеющий теперь ни посадить ничего, ни вырастить самостоятельно, научившийся лишь снимать урожай, да и то кое-как. Вспоминал покойную вот уж двадцать как лет Клавдию, которая завела этот порядок грабительских наездов, смотрел на сноху, вертящую его сыном, вечно смурным Павлом, как паучиха мухой, и понимал, что все они - чужие ему, как, по сути, чужой им и он сам. Но полезный.

- Кто это? - повторил дед. Не дождался ответа, но и не обиделся, ибо за последние годы привык к необходимости обращаться с вопросами к молодежи дважды, а то и трижды. Когда-то юношеская невнимательность сердила его, вызывала желание читать нотации, используя выражение "А вот в наше время...", но с годами дед как-то поуспокоился, убедившись, что и для себя легче лишь повторить вопрос.

- А не знаю, - ласково прорычал Леха. - Животная... - и распластал лицо в блаженной улыбке.

Дед продвинулся вперед еще на пару шагов, разглядел торчащую из-за столбообразной Лёхиной ноги мордочку черношапочного сурка.

О том, что животное это - сурок, и что он черношапочный, дед узнал в пятидесятые еще годы, когда в Успеновку вдруг зачастил лектор из областного общества "Знание", рассказывающий перед вечерним киносеансом в клубе истории и мысли, выуженные им из книг и из чужих докладов...

У Лёхиной матери Насти, той самой, что по молодости Мишка Пугин, отец Лехи, увел у Прошки Пушкарева, случилась с тем лектором неожиданная любовь. Матерая баба даже решила бросить семью и уехать к своему возлюбленному в город, но Прохор Матвеевич, бывший в то время председателем сельсовета, паспорт дуре не выписал, а другу своему посоветовал подол жене задрать, да по сокровенным местам ивовой лозой либо казахской камчой как следует пройтись. Да с оттяжкой, чтобы до головы дошло Послушался ли его старый друг, нет ли, неизвестно, только через год случилось до тех пор не зачинающей "Пугачихе", как окрестили ее в селе, отяжелеть. По Успеновке поползли грязные слухи и пакостные предположения: мол, отец ребенка - вовсе и не Михаил Пугин, а тот самый городской лектор. "Потому, как общество "Знание", знает, как детей делать", - хихикали злоязычные бабы. Только когда на свет появился пятикилограммовый младенец-великан с лицом, похожим, как две капли воды, на отца своего и на давно покойного к тому времени прадеда Ивана, сплетничать бабы перестали, признали Лёху настоящим, Пугиным... но все-таки пришлым. Как отец его как дед, как прадед...

Прохор Матвеевич с естественной завистью следил за тем, как проплывает мимо его лица огромная, похожая на окорок с затихшим в ладонях животным, мужская рука, как поднимается следом мощное плечо, и уже за ними бугрящаяся от мышц загорелая спина. Лёха встал.

Дед, вздохнул, переступил ослабевшими ногами поближе к своей клюке, двинулся за парнем.

Лёха, поглощенный лицезрением зверька, споро и широко шагал, давя огромными башмаками своими картофельную ботву, паслен, всякого рода бурьян, размазывая их ошметки по порушенным грядкам, и, казалось, совсем уж забыл о госте, который, впрочем, за ним и не спешил.

Уж что-что, а сад Пугиных дед Пушкарев знал не понаслышке. Как раз на месте этой вот яблони когда-то росла груша, срубленная взрывом ручной бомбы, которую бросил Мишка Пугин в гущу кулаков и подкулачников, решивших красиво, по-театральному расстрелять Прошку-комсомольца. Пуля кулацкая тогда лишь чирикнула по плечу Пушкарева, отшвырнула на стену стоявшей тогда вон там конюшни, всполошив звуком взрыва стоящих за глинобитной стеной лошадей. Но на долгие годы в памяти Прохора Матвеевича осталось зрелище огненно-желтой вспышки, в багровом отсвете которой рушились наземь и корчились от боли люди в овчинных тулупах, а над ними громоздилась громадная Мишкина фигура в расхристанной рубахе, со вскинутыми руками - одной пустой, уже освободившейся от бомбы, и другой, отягощенной второй самодельной гранатой...

Когда дед Прохор выбрался на пугинский двор, Лёха сидел уже на крыльце, пытался напоить сурчонка, тыча того мордочкой в чайное блюдце с налитым в него молоком. Зверек попискивал и, упираясь в доску крыльца передними лапками, норовил высвободить свой загривок из толстых ухватистых пальцев сосредоточенно сопящего Лёхи.

- Дед! - подал голос парень. - Ты чего пришел-то? Нужно что?

Дед Пушкарев промолчал. И впрямь, что отвечать? Со смерти Михаила Ивановича не был он в доме Пугиных. Вот как в последний раз сорок дней[14] отметили, потом год со дня смерти старшего Пугина - и все. Не по-людски это, конечно, да так уж получилось... Вздохнул Прохор Матвеевич, пожал плечами и повернулся в сторону калитки, с видимой за ней пыльной улицей и ожидаемым полдневным пеклом.

Вопреки прогнозам досужих кумушек, первенец пятидесятилетнего Михаила Пугина родился у Настасьи, бывшей младше него на два лишь года, легко, и оказался, не в пример прочим новорожденным, лицом чист и светел, станом крепок, с крупным носом и всей статью своей походил на всех мужиков Пугинских. "Богатырь!" - объявила акушерка, выглядывая из окна бурненского роддома, поздравляя пришедших к двухэтажному особняку, спрятанному в гуще высокорослых акаций и тополей: и отца ребенка, и одевшего парадный костюм с наградами Прохора Матвеевича с супругой, и добрую полусотню успеновских баб, приехавших в райцентр будто бы и по делу в тот день, а на самом деле лишь, чтобы убедиться, что дите - пугинское.

Кто-то из разведенок пустил спустя неделю слух, что Леха - "дьявольское семя", ибо не бывает так, что бабе под пятьдесят - а она первородка. Но Михаил тогда постоял и за себя, и за Настю. Велел председателю собрать общее собрание колхоза. А не то, пообещал тому, голову свернет. Председатель послушался. Встал Михаил перед колхозниками и заявил перед всем народом:

- Кто будет сына моего шельмовать, чертовым семенем звать, того сам вот этими руками поломаю да в чертово семя превращу. Убить - не убью, но жизнь станет у того не сладкой.

И злые люди мигом затихли. Знали все, что Пугины зря языком не мелют, как сказали, так и сделают. Кремневые мужики. Вспомнили давнюю историю о том, как беглый солдат Иван Пугин на спор дикого жеребца укротил: ударил тому кулаком в лоб - жеребец и на колени. Пугин верхом - жеребец брыкаться - Пугин вновь кулаком в лоб. Стал жеребец, как шелковый. Никто из языкатых баб не захотел стать шелковой с помощью пугинского кулака. И "столыпинцы", и "казаки", и казахи только следили со стороны, как растят и лелеют сыночка шалые от счастья, быстро стареющие родители, как то не в меру балуют единственное дитя свое, то вдруг становятся излишне строги к нему. А мальчик, видели все, несмотря на забалованность, рос правильным, становясь все больше похожим статью на отца и добротой на рано умершую мать (Лешке тогда и двенадцати годов не стукнуло), а в целом неуклюжий, неулыбчивый молчун.

Все это разом промелькнуло в голове старика Пушкарева, собравшегося уже уходить со двора Пугиных, как вдруг его остановил голос Лехи:

- Ты постой, Прохор Матвеевич, - жалобно произнес он. - Радость у меня. Вот.

Слезы подкатили к глазам старика. "Радость у него, - подумал Прохор Матвеевич. - А поделиться не с кем. Вот она жизнь... - Вспомнил, как бабы шушукались после рождения Лешки, что не будет у него доли хорошей, ибо неправильно это, если рожает баба столь старая, говорили, что быть ему уродом. - Накаркали, суки! И я вслед за ними. Предал, получается. Мишкиного внука предал". - И, проглотив горючий ком, развернулся к Лехе лицом.

О Лешкиной страсти уходить в редко выпадающие ему свободные дни в горы знал в Успеновке каждый. Удивлялись, что не с ружьем ходит, как добрые люди, а просто так, без ничего. Полазает по скалам, поваляется на солнышке, съест захваченный из дома кусок казенного хлеба, запьет родниковой водой - и спускается в долину. "Дурак ведь!" - объясняли люди Лехину блажь. Ни Таласский Алатау, ни Киргизский Алатау, ни Каратау, ни Боролдайтау с их снежно-каменным и луговым великолепием не манили к себе ни русскую, ни казахскую часть населения Успеновки. Гоняли и пасли скот на джайляу, охотились в ущельях, но делали это по-необходимости, не как Леха - по позыву души. На ближних к селу подходах и в распадках давно уж выбили успеновцы и самосоновцы дичь, а лезть по осыпям, которые могут в любой момент потечь каменной рекой навстречу смельчаку, почиталось в местных селах делом несолидным, равно как глурым и опасным. Леха же ходил и по осыпям, и в дальние горные увалы, лишь бы было свободное время, несмотря на погоду. Там мог, рассказывали видевшие это казахи-чабаны, часами сидеть на постеленной на огромный валун овечьей шкуре, смотреть на журчащую между каменных теснин пенистую воду, думать о чем-то своем, не окликаясь, на "Саламат сыз[15]", будто уйдя всем существом своим в собственные мысли.

- Так, как... - прожевал дед слова в бороду. - В горах, значит.

Деду надо было что-то говорить, чтобы не стоять вот так вот рядом с дурнем молча, словно сам - дурак. Прохору Матвеевичу вдруг совсем не захотелось выходить из тени запущенного сада, где все было так знакомо и будто бы родное, на облитую солнцем пыльную дорогу, затем в ставший совсем уже чужим, перестроенным и переделанным снохой по ее вкусу дом, потому он решил продлить разговор:

- А сидел, - ответил Леха, не отрывая восхищенных глаз от зверька.

- Ага, - подтвердил Леха, и поднял на деда сияющее лицо.

- Не больной? - неожиданно пришло на ум деду, ибо с чего это дикий зверь будет просто так сидеть в горах, не бежать прочь от человека и даже позволит взять себя в руки? К тому же в памяти деда, забывающего, что с ним произошло с утра, крепко держалось все, что он слышал и видел многие годы назад. Тот же самый областной лектор, что чуть не уволок в Джамбул стареющую красавицу Настю, рассказывал в успеновском клубе и про чуму, которую разносят по свету и заражают людей грызуны. А у этого сурка как раз и грызущая морда: вон какие два передних клыка, и харя вся вперед вытянутая, как у ондатры. Потому дед пожевал двузубым ртом и вынес приговор. - Чума у него. Был бы здоровый зверь - убежал бы.

Леха испугался. Сидя на ступеньке крыльца, он почти не поднял головы, чтобы встретиться взглядом с дедом Пушкаревым. Глаза его широко раскрылись, сразу же стали из голубых бесцветными, губы задрожали и тотчас сжались в узкую полоску.

Дед Пушкарев уже давно привык к упрямству молодых, к их неугомонному желанию противоречить старшим. Спорят, шумят, протестуют, пока не ткнешь носом в собственное их дерьмо и не покажешь, что не случилось бы пакости, если бы сразу послушались старого и мудрого человека.

- Покажи! - приказал он, и, упершись в землю клюкой, широко расставив ноги, принаклонил корпус. Так смотреть на сурчонка ему было сподручней - и устойчивей себе кажешься, и все-таки глаза ослабли, видят издали лучше, чем вблизи.

Леха осторожно тронул пальцем шерстку на загривке зверька, ласково провел от шеи к хвосту, потом бережно взял сурка в руки и поднес его к лицу деда. Животное сидело, заполняя мохнатым тельцом свои огромные ладони Лехи, смотрело на Прохора Матвеевича с любопытством и с долей симпатии. Острая мордочка лукаво скалилась двумя мелкими зубками, выглядывающими из-под верхней, кажущейся раздвоенной губы.

- Тьфу ты! - вырвалось у деда Пушкарева с отвращением в голосе. - Харя крысиная! Что ты нашел в этой пакости?

- Живая, - последовал ответ голосом нежным, ласковым.

Держа в руках зверька аккуратно, боясь уронить, Леха поднялся с крыльца, став сразу таким большим, что Прохору Матвеевичу показалось, будто потемнело небо над его головой, и стало ясно, что спорить с Лехой смысла нет.

Дед Пушкарев молча развернулся и пошел прочь.

"Надо сообщить либо ветеринару, либо фельдшерице, - думал при этом. - Пусть отберут у дурака заразу... Но пойду только не сейчас... не в эту жару... А вечером... Когда молодые придут с поля... подоят корову... поедят... Кто-то из них и сходит... Или к участковому съездят... В Самсоновку... На мотоцикле... соседском..."

Старик не видел растерянного и обиженного лица Лехи, смотрящего ему в спину. Бывший председатель сельсовета размышлял, как ему исполнить свой гражданский долг и спасти Успеновку, а то и весь Джувалинский район от эпидемии чумы. Ибо просто так в людские руки здоровые сурки не попадаются. Вон Володька Лодин... три лета ездил в Киргизию, охотился там, а только на одну шапку шкурок этого самого сурка и настрелял. А Володька - охотник знаменитый!

- Здравствуйте, дедушка! - прервал размышления Прохора Матвеевича молодой женский голос.

Это сказала незнакомая деду Пушкареву молодая женщина, вышедшая к Лехиной калитке из-за разросшихся едва ли не до уличной насыпи кустов терновника. Подала старику руку, помогла выйти со двора, заперла калитку на крючок. Крупная, сильная, высокая, вся какая-то былинно-мощная, словно наполненная плотью до предела, в платье синем в белый горошек, открытом и на груди, и на руках, но с подолом коротким, под самые колена. Всем видом своим она словно старалась вызвать у деда Пушкарева обиду на то, что к нему старость пришла, а молодые девки стали хорошо питаться, стали открытыми душой и телом, не то, что в его молодости, когда не то, что коленку женскую увидеть либо ложбинку меж грудей, а от вида руки выше локтя можно было с ума сойти. А в этой, чувствовал Прохор Матвеевич, было так много в былые годы запретного, такого когда-то особо желанного, но недоступного: и стоит она не так, и глядит с вызовом, и в голосе больше звука цепной собаки слышится, чем домашней кошки. Разведенка, одним словом...

"Городская, - подумал Прохор Матвеевич с раздражением в душе, сердясь даже больше не на то, что встретил чужую да сладкую бабу, а на то, что лица ее не разглядел - больно близко стояла перед дальнозорким дедом. - Какой нечистый принес ее к нам в такое пекло?.." И вдруг, ни с того, ни с сего, от жары ли, от раздражения ли, от не позабытого ли еще чувства вины перед умершим другом, повелел:

И пошел к доске через переполненный водой арык. Но там остановился и, не оборачиваясь, закончил:

На том посчитал старик дело сделанным, выкинул руку с клюкой вперед, упер ее в доску, качнулся следом за клюкой, да вновь остановился, услышав поспешное:

Так сказала, словно вовсе не городская она, а своя, деревенская, воле стариков подчиняться привыкшая.

- Ну, и ладно, - сказал дед Пушкарев довольным голосом, ступил на доску, шагнул на тот берег арыка и стал подниматься на гравийную насыпь дороги.

"А может... новая фельдшерица это, - думал старик. - Сноха что-то говорила, да я запамятовал... Старая будто бы на пенсию собралась... И впрямь хорошо, что встретилась... Пусть девка займется своим делом..."

Теперь можно было деду Пушкареву не думать о больном сурчонке и обязанности своей сообщать куда следует и кому следует. Осталось лишь перейти эту прожженную насквозь улицу, с которой успела исчезнуть вся жизнь, вплоть до автомобилей, перебраться по бетонному мостику через свой арык и оказаться в своем дворе, в глубине которого расположилась старая, сложенная Прошкой Пушкаревым совместно с Мишкой Пугиным еще в дальние молодые годы саманная времянка с камышовой крышей. Был там не теплый деревянный, а земляной, дающий прохладу пол, стоял сбитый из горбыля топчан, покрытый периной гусиного пуха и старым солдатским одеялом, у изголовья на табурете расположился жбан с хлебным квасом и алюминиевым ковшом. По сути, шестидесятилетняя времянка эта и была его домом каждые лето и осень последние двадцать лет. В ней и хотелось бывшему Прошке-комсомольцу, так и не убитому кулаками в 1929 году и не подавленному фашистскими танками под Харьковом, умереть тихо и пристойно, в тишине, среди знакомых с детства запахов расположенного рядом с времянкой хлева, с доносящимся со стороны сада легким ароматом осыпающегося каждый июль белого налива и темно-синего, до самых заморозков не зреющего терновника, с воспоминаниями о Мишке Пугине, умершем сразу после смерти жены - протосковал две недели после похорон, да тихо ночью отошел...

Женщину, что встретил дед Пушкарев на улице возле калитки Лехи Пугина, звали Асей, а по отчеству Тургумбековной. Русская мать ее и отец-казах познакомились на тех же "кантемировских матанях", что и дед Пушкарев со своим другом Мишкой Пугиным встретили Настю и Клавдию. Но только лет тридцать спустя. Ибо как повелось с давних пор, еще с царских:времен, молодежь долины встречалась по вечерам в этом самом дальнем селе Джувалинской долины, гуляла под гармонь с песнями до зари, целовалась в кустах ивы и джиды[16] на берегу речки, после женилась и остепенялась. Так продолжалось до самых семидесятых годов, когда в каждом доме вдруг засветился магнит-разлучник-телевизор, каждое село обзавелось своим новым клубом с танцами не под гармошку либо патефон, и даже не под радиолу, а под магнитофон. Но в пятидесятых-шестидесятых "матани" еще существовали, молодежь там знакомилась, встречалась, женилась, заводила детей, растила их, следом за ними - внуков, чтобы потом можно было бы рассказать потомству своему, как встретились сами, полюбили друг друга, какие водили хороводы у костров, какие случались драки и по какому поводу, пели им песни отцов и дедов, чтобы уже их дети, их внуки пели те же самые песни своим детям, внукам, и жизнь продолжалась бесконечно. Тургумбек Сабитов был родом из овцесовхоза имени Чапаева, где разводили киргизских мериносов[17], запасали сено на зиму и гоняли овец с летних горных пастбищ в пески на пастбища зимние[18], и назад. Антонина - из Успеновки, то есть колхоза Максима Горького, где растили зерно, сахарную свеклу и картофель, а также была молочная ферма на две сотни голов скота, телятники и огромный промышленный холодильник с сепараторной. Но вот нашли друг друга... и переехали на житье в Успеновку.

Но не в само село, а на дальний отшиб его, прозванный со времен русско-японской войны "Шанхаем" за то, что отселились туда потрепанные битвами, раненные и покалеченные солдаты генерала Куропаткина, ставшего вскоре генерал-губернатором Туркестанского края и позаботившегося о бывших воинах своих тем, что разрешил им жить на таких вот выселках по всему Туркестану без арендной платы за землю. Потомки их остались жить в "Шанхае" уже и после революции. К ним порой подселивались и те, кого не приняли успеновские казаки в свой круг по разным причинам, а уезжать им из родных мест не хотелось. Ибо мать Антонины, бабушка Аси, взвилась в крик до небес не столько от сообщения о том, что дочь ее выходит за неруся, сколько от того, что жених оказался мусульманином, но согласился не жениться у муллы, потребовав, чтобы и жена его не повела под венец в Вановскую церковь. Так и обошлись браком гражданским с регистрацией в сельсовете и поселением на "Шанхае" сначала в землянке, а потом и в выстроенном собственными руками доме. Там и зачала Антонина ребеночка, черноглазую красулю Асеньку. Бабка тут же влюбилась в девочку, попробовала ее вместе с родителями вернуть домой, но гордый Тургумбек ответил:

- Сами встали на ноги - сами и ребенка вырастим.

Своим же родителям, которые по старому казахскому обычаю, решили старшего ребенка младшего сына удочерить и сделать наследницей рода, ответил:

- Благодарю за честь, но я живу своей судьбой: не по-русски и не по-казахски. Не обижайтесь, апа и ата[19], но Ася останется моей дочерью.

Были обиды или нет, с годами забылось, но Ася осталась в семье родителей, выросла в "Шанхае", почти не бывая в гостях ни у тех деда с бабушкой, ни у других. Не потому, что чуралась их, просто одна она оказалась у родителей, какая-никакая, а по дому помощница: где за цыплятами поглядеть, где траву кроликам нарубить, когда и корову из стада встретить, подоить. В крестьянском доме дел у ребенка много. Недавнего чапаевского джигита, оказавшегося прекрасным трактористом, к тому же на работе не пьющим, успеновцы быстро признали за своего, не за пришлого, стали звать Толиком, без спора послали в Джамбул на курсы бригадиров-механизаторов. Так что ко времени поступления Аси в школу был Тургумбек уже начальником ремонтных мастерских русского совхоза, то есть фигурой важной на селе, делавшей Асю невестой завидной. В недалеком будущем, разумеется.

Постояла Ася Тургумбетовна перед Лехиной калиткой, недовольная приказом деда войти в этот двор, одновременно не решаясь признаться себе, что оказалась здесь вовсе не случайно, пока, в конце концов, не поняла, что выглядит со стороны топчущейся возле чужого дома смешно. Сказала себе, что просто не смеет ослушаться веления старейшины, и резко толкнула калитку.

Кованный крючок выскочил из трухлявого дерева, и тут же затерялся в густой траве-мокрице и примятой сапогами крапиве, которыми порос этот угол Лехиного двора. Ржавые петли жалобно прокряхтели что-то печальное, будто напоследок простились с опостылевшей им жизнью, калитка обвисла, открывая лишь узкую щель для прохода.

- Кто? - раздался мощный мужской голос, вслед за которым в дверях появился сам Леха, громадный, нечесаный, раздраженный. - Сказал, не отдам. Мой сурок.

При этом смотрел он на Асю так, словно перед ним стоял не просто чужой человек, а едва ли не враг, как смотрели, наверное, белорусские партизаны на немецко-фашистских захватчиков.

Это было так не похоже на Леху, которого она знала столько, сколько помнила саму себя, что Ася на долю секунды оторопела. Она застыла, держась рукой за плетень, и, широко раскрыв свои восточные, слегка раскосые, миндалевидные глаза, взирала на представшую ее взору мужскую мощь, как смотрят посетители зоопарка внутрь вольера со львом или с каким другим большим хищником: с восторгом и со страхом. Она не ожидала, что Леха ее не узнает и станет говорить с ней, как с кровным врагом. Не поздоровался, не удивился ее появлению, не спросил, зачем пришла, даже просто не улыбнулся. Закричал с порога, страшный, злой, словно и впрямь готов не то убить ее, не то прогнать взашей...

А ведь это Лешка... тот самый Лешка, что еще в дошкольные времена приходил из центра Успеновки на "Шанхай" один, топал по колючкам и по раскаленной солнцем каменистой дороге босиком, каждый день, только для того, чтобы стоять в стороне от играющих девчонок, следить за тем, чтобы никто не обижал Асю. Чаще всего обидчиком оказывался сосед-узбечонок Муратю Он был на пять лет старше Лешки и вдвое сильнее. Дрался с ним Лешка истово, так, что кровь летела во все стороны, орошая дорожную пыль, и даже если проигрывал бой, никогда не сдавался, поднимался с камней и шел, набычив голову, на противника до тех пор, пока Мурат не признавал свою неправоту, хоть и говорил всегда при этом:

- Да я бы его одной левой. Но Лешка сумасшедший. Такого лишь убивать надо. А зачем мне в тюрьме сидеть?

В тюрьму Мурат все-таки попал. Лет через пятнадцать. Попал не за драку, а за торговлю анашой, которую чуйская шпана вывозила из песков. Вышел из тюрьмы, поселился в Чимкенте, да так и не приезжал больше в Успеновку, оставшись должным ставшему уже главным инженером колхоза Тургумбеку Сабитову пятьсот рублей, которые занял у отца Аси перед самым судом для того будто бы, чтобы дать взятку судье.

В школе с первого сентября первого класса сидел Лешка с Асей на одной парте, никому не позволяя занять своего места, порой даже с учителями ссорясь, если те пытались его пересадить от девочки. На насмешки сверстников внимания не обращал, будто не слышал их, ибо всегда почитал болтунов пустым местом, даже почти не бил их. Да и вообще он не почитался драчливым мальчиком. В сравнении с казахскими мальчишками, устраивавшими драки без всякого повода, только для того, чтобы свою удаль показать, Леша выглядел даже чересчур спокойным. Ну, а если допекали, то брал двух задир за шкирки, стучал их лбами и разбрасывал в стороны. Потому как с малых лет имел силу основательную, много большую, чем у его сверстников, при этом был молчалив, что в совокупности создавало впечатление у ребят о нем, как о богатыре Илье Муромце. И все в школе - ученики и учителя - знали целых пять лет, что если кто захочет пожаловаться на Лешу Пугина, то при разборе окажется, что именно он был в том конфликте прав. Просто не рассчитал силушки

В шестом классе Леха избил сына нового председателя колхоза. Председатели в тот период менялись в Успеновке каждый год, этот был совсем новенький, потому и мало кто из школьников знал, что это за гоношистый пацан пришел к ним в середине учебного года. А тот, чувствуя, что положение отца выделяет и его из успеновких детей, обидел Асю, довел девочку до слез. На его беду подруги Аси позвали оказавшегося где-то вне школьного двора Леху - и тот впервые в жизни отмутузил обидчика Аси так, что тот больше месяца пролежал в больнице с сотрясением мозга и со сломанным ребром. Побил за то, что новоприбывший городской пацан сказал, стоя в школьном коридоре, глядя на Асю:

На педсовете, куда Леху вызвали вместе с матерью (старший Пугин, дядя Миша, человек заслуженный, фронтовик, в это время отдыхал в санатории для участников Великой Отечественной войны в Алма-Ате, потому про драку сына пока еще не знал), мальчик, ростом уже догнавший директора школы, послушал, послушал увещевания педагогов и угрозы их передать его в колонию для несовершеннолетних преступников, а потом и заявил:

- А мне плевать, что он - сын председателя. За Аську я хоть учителю, хоть директору морду набью. Пусть языки не распускают.

Чем наказали Лешу в тот раз, Ася забыла. Но помнила, что дело о драке в школе замяли, в суд ходатайство о хулиганстве не передали. Однако, учителя стали следить за взаимоотношениями Лехи и Аси. Назначали на внеклассные работы в разные подгруппы, даже школьный двор подметать не давали вместе: его ставили мести за зданием школы, ее - белить кирпичи во дворе. Пуще всех увлеклась перевоспитанием мальчика учительница физики Клавдия Петровна. Старая дева, у которой в войну погиб жених, а потом случилось так, что парней ее возраста в живых осталось мало (во всей Успеновке, к примеру, из ста шести ушедших на фронт в сорок первом-сорок пятом годах мужиков, вернулось сорок восемь), выходить стало не за кого, вот и состарилась безмужней. "Физичка" чуть ли не каждую неделю приходила к матери Аси домой и говорила Антонине одно и то же:

- В таком юном возрасте любви между мальчиком и девочкой быть не может. А если парнишка себе в голову эту мысль вбил, то это значит, что он - сумасшедший. А сумасшедший вдвойне опасней для вашей дочери, чем для остальных. Вспомните, как он отдубасил председательского сына. Случись опять Алешеньке сбеситься - он и Асеньку вашу убьет.

Тургумбек в ответ посмеивался, отмалчивался, мать вздыхала, вслух с учительницей соглашалась, но потом поговорит ночью с мужем, да с утра и не наложит запрета на встречи дочери с чудаковатым Лешей Пугиным. Разве что к приходу Клавидии Петровны стала заранее ставить самовар да доставать из погреба крыжовниковое варенье.

В седьмом классе Леша прославился на всю Успеновку тем, что в ночь накануне дня рождения Аси аккуратно срезал ровно половину всех георгинов, растущих на клумбе вокруг памятника Ленину, что стоит между правлением колхоза и клубом. Чтобы принести цветы в "Шанхай", к дому Асиных родителей и уложить в долбленную колоду для овец и лошадей, залив ее колодезной водой. Утром Тургумбек с просыпа не заметил непорядка во дворе. Выпустил скотину из овина - а та не пьет. Блеет, толпится у колоды, полной огромных бордовых с жирными зелеными листьями цветов, боится подойти.

- Аська! - закричал тогда отец. - Опять твой Лешка чудит. Собирай свои цветы. А то из-за них в мастерские опоздаю.

На допросе у вызванного из Самсоновки участкового Леша заявил:

- Конторским и того, что я оставил на клумбе, хватит. Нихрена не делают. Целыми днями чаи гоняют. Они на цветы эти даже не смотрят. У них одни бумаги на уме.

Участковый вкатил Леше пятнадцать суток общественно-исправительных работ, чем вызвал возмущение у всей пьющей части мужского населения Успеновки, узнавшей наконец-то, что их дискриминировали в сравнении с городскими пьяницами и алкоголиками, которых на такой срок отправляли в КПЗ, кормили, поили там их за государственный счет и отправляли подметать улицы: работай - не хочу.

- Блин, собака наш участковый, - возмущался колченогий скотник Куттыбек, прозванный в Усеновке за пьянство Неуемой, стоя у сельпо накануне открытия магазина. - Санатория лишил, гнида. Ну, ты смотри - пацану пятнадцать суток вкатил, а мне за то, что я Ваське Кандыбе чуть глаз не высадил, штраф прислал. Пятнадцать рублей. А я, может, посидеть хочу! Двор хочу перед клубом мести. Как Лешка Пугин.

Завклубом, однорукий Владимир Мефодьевич Лодин разъяснил пьяницам ситуацию:

- Ты, Неуема, лучше заглохни. Пацан - политический, ему за преступление - курорт. А тебе - пятнадцать рублей. Как хулигану.

Объяснение, как ни странно, успокоило всех пятерых успеновских алкашей, преисполнившихся почтения к Леше Пугину, переросшего уже не только директора школы, но и большинство успеновских мужиков. Пьяницы даже здоровались с Лешкой на улице первыми, только кепок не снимали при этом, как делали это при встрече с председателем или с парторгом.

Прецедент с цветами вскоре забылся, ибо как раз через полгода после случая с конторской клумбой началась посевная, крестьянам стало не до пустой болтовни. Весна в тот год случилась дождливая, дороги и пашня вымокли так, что трактора буксовали в грязи, никакой силой нельзя было сеялки затащить в поле. А из райкома и обкома орали по телефонам большие начальники:

- Когда вы, такие-то-растакие, отсеетесь? Показатели района и области портите!

Потому решил председатель снять с занятий учеников седьмого и восьмого классов, послать их в поле на помощь колхозникам, сеющим зерно по грязи в сапогах и вручную. Дети вышли на работу все... кроме Леши Пугина и Аси.

У нее Леша отобрал кирзовые сапоги, в которых Ася собралась уже выйти со двора, запихнул девочку в дом и запер дверь снаружи засовом. А заодно и закрыл окна ставнями.

- Тебе еще рожать, дура, - прокричал сквозь щели ставен.

От слов тех, помнила Ася, уши ее запылали, а сердечко забилось часто-часто. Она упала на родительскую кровать лицом и разрыдалась... Отчего, почему, и сама не могла сказать. От стыда, наверное. А может от обиды, что Лешка за нее все решает, ее жизнью распоряжается, командует, словно хозяин ей... или жених. Словом, плакала в то утро она горько и долго, проклинала навязчивого ухажора своего, обещала себе, что вот завтра возьмет и пригласит на танцах в клубе, куда стали допускать даже четырнадцатилетних, допризывника Мурата. Пусть тогда Лешка узнает, как командовать.

А потом Ася уснула. Проснулась уже днем, когда в окна с почему-то распахнутыми ставнями заглянуло выглянувшее из-за туч солнце. Выдернула шпингалеты, распахнула створки и выпрыгнула в старых маминых ботах во двор.

Леши не было. Ни во дворе, ни на огороде, нигде в "Шанхае". И это Асю встревожило. Она даже забыла, что хотела сказать Лешке о своем решении танцевать с Мухтаром, бросилась по раскисшей дороге вниз, к улице Ленина. А ей уж навстречу бежали две одноклассницы с новостью о том, что вновь натворил младший Пугин.

Оказалось, что, заперев Асю в доме, парень отправился в контору колхоза, где заставил секретаршу председателя соединить его с "самым главным в городе". Та и соединила его телефонной связью с первым секретарем обкома партии Хасаном Шайахметовичем Бетургановым.

- Слушай, начальник, - сказал Леша в трубку. - С тобой Пугин говорит. Ты людей зря не тирань. А то хуже будет. Это я тебе говорю.

Секретарша нажала на рычажок - и разговор оборвался.

Надо сказать, Хасан Шайахметович Бектурганов, хоть и был членом ЦК КПСС и даже фронтовым другом Брежнева, характера был незлобного, любил хорошую шутку, сальный анекдотец послушать, сам порой шутил, хоть грубо и пошло, но достаточно для того, чтобы подчиненные то весело скалились, то падали навзничь на землю и ржали по-настоящему. Вкусно ел, пил коньяк и водку вдоволь, но и работал в первые десять лет своего губернаторства активно, не только просиживал в кабинете до полуночи, но и мотался по области, как загнанный Барбос, проверяя и качество пахоты в хозяйствах, и качество рубки саксаула, работу заводов, следя за окотом овец, и даже успевая проверить рыбаков балхашских. А еще собирал он дань с первых руководителей хозяйств и производств, делил ее и отвозил в Алма-Ату первому секретарю ЦК КП Казахстана Динмухамеду Ахметовичу Кунаеву долю, и в Москву уже неизвестно кому отвозил, едва ли не Леониду Ильичу Брежневу.

Хасана Шайахметовича угроза какого-то неизвестного ему Пугина с мальчишеским голосом позабавила - и только. Знал прожженный партийный чиновник и интриган, что ни террористу до него не добраться, ни обиженному им либо Богом пацану не увидеть первого секретаря обкома КПСС даже за темным стеклом правительственного "ЗИЛ"-а, на котором он ездил полтора километра от дома своего до обкома и назад по четыре раза на день в окружении шести милицейских машин с сиренами. Рассказал в тот вечер домашним своим о дурацком звонке, посмеялся, сравнив себя с членами императорской фамилии, на которых покушались народовольцы, - да и забыл о дурацкой шутке молокососа.

Но офицеры второго отдела облуправления КГБ, в число обязаностей которых, в том числе, входило и прослушивание телефонных разговоров первого лица области, такими же благодушными, как их партийный босс, не были. Очень уж хотелось им получить поскорее внеочередные звездочки на погоны и премии за бдительность. Потому они не только быстро нашли того, кто угрожал товарищу Бектурганову и назвал его тираном, но и состряпали на несовершеннолетнего Леху уголовное дело. Потому что политические дела в те годы уже было заводить на граждан Советского Союза не рекомендовалось. Шла очередная международная разрядка, политические комментаторы по телевизору то и дело сообщали о сокращении ядерных и наступательных вооружений, Леонид Ильич даже проговорился, что не прочь съездить в Соединенные Штаты и поцеловаться там с их очередным президентом Никсоном. Кому в такой политической ситуации было до диссидента-молокососа? Леха просто исчез из Успеновки. Сначала увезли его в Джамбул, а потом неизвестно куда...

Впрочем, перед самым своим арестом успел парень еще раз почудить. Стащил со столба на площади перед клубом, где уже давно не танцевали под музыку сельчане, громкоговоритель, и подключил его к Асиной радиоле, стоявшей у нее во дворе под навесом. Именно в то утро Тургумбеку-Толику вздумалось с утра послушать пластинку с любимой мелодией "Той-жиры"[20]. Убавил громкость, чтобы не разбудить домашних до шести часов, да и опустил пластмассовый рычаг на край крутящегося диска.

- Махамбатым курен кушен ангелем!.. - заорал репродуктор на весь "Шанхай" и на всю Успеновку.

Пока ошалевший от оглушающего рева репродуктора и непонимания откуда и почему это орется, когда мелодия должны звучать нежно и ласкать слух, Тургумбек-Толик сообразил, что надо выключить радиолу, песня успела прозвучать до особо ревущего припева, собаки охрипли от воя и лая, а многие из "шанхайцев" в самом деле свалились с кроватей. Кое-кто даже умудрился ушибиться.

Поэтому, когда спустя пару часов за Лешей приехал желтый милицейский "луноход" с тремя милиционерами и с решетками на маленьких окнах, в которые едва мог пролезть Лехин кулак, никто из успеновцев оперативности органов правопорядка не удивился, возмущения не высказал. О настоящей причине ареста влюбленного в Асю парня узнали лишь месяц спустя от председательской секретарши, которая была свидетелем на процессе по обвинению младшего Пугина в угрозе жизни официальному лицу и оскорблении его личности словом "тиран".

И тогда стало жить Асе в Успеновке невмоготу. Потому что все село обвинило в случившейся с Лехой беде не доносчицу-секретаршу, не влюбленного самодура, не беспринципную милицию, а ту единственную, кто переживал о случившемся по-настоящему, ибо она винила себя в том, что довела своим невниманием парня до беды.

- Кочевряжилась перед Лешкой, кочевряжилась, - говорили успеновцы, - вот и докочевряжилась.

- Дура девка, - вторили им самсоновцы. - Парень ей цветы, музыку дарит, а она на него донос в энкавэдэ пишет.

Казахи из совхоза имени Чапаева говорили осторожней, но не менее больно:

- Нехорошо... Ай, нехорошо!.. Кызымка[21] не должна против джигита голос поднимать.

Потому сразу после окончания учебного года родители отвезли Асю в Луговской конезавод, да там и оставили у дальних родственников Тургембека-Толика вроде бы и в гостях на недолго, пока разговоры в Успеновке не утихнут, но получилось, что на долгие годы...

Помог Лехе, как это ни странно покажется, человек, наиболее пострадавший от него, долженствующий лишь радоваться тому, что избавился от совсем не похожего на нормальных хулиганов оболтуса, - председатель колхоза имени Максима Горького, сына которого Леша избил в первый же день появления того в Успеновской школе. Это был тот самый председатель, который просидел в Успеновке на этой должности уже два года, и даже, говорили, отказался от должности председателя райисполкома, когда ему предложили повышение и переезд в Бурное. Председатель успокоил в очередной раз бросившего лечение в республиканском реабилитационном центре для участников войны старшего Пугина, обяснил тому, что кулаками махать теперь без толку, что боевые заслуги Мтхаила Ивановича чиновников по-настоящему не волнуют, а уж судей и милиционеров тем более, потому следует воспользоваться единственным преимуществом рядовых партиийцев - записаться на прием к главному лицу области в качестве членов КПСС, желающих обратиться к первому секретарю обкома партии по личному вопросу.

Так и сделали. И попали на прием к Бектурганову. Прождав в очереди всего две недели.

Хасан Шайахметович выслушал историю подвигов и ареста Лехи внимательно, спросил у Пугина, на каком тот фронте воевал (оказалось, что на разных, но соседних), взял телефонную трубку и, позвонив председателю областного суда, сказал лишь:

- Дело Алексея Михайловича Пугина доставь сюда. Сама, - положил трубку и добавил вслух. - Дура.

После этого отправил ходатаев в обкомовский буфет, сказав, что как только председатель областного суда явится, их позовут.

Председатель колхоза с пенсионером Пугиным не допили второго стакана чая, поданного на просторный темно-вишневого цвета стол в красивых подстаканниках, и не доели по второму бутерброду с ветчиной, когда юркий молодой человек с пробором на голове и с зализанной набок челочкой сообщил им:

Ровно черед десять минут они вышли из кабинета главы области с бумагой из облсуда, с подписью его председателя и с гербовой печатью, сообщающих, что ввиду отсутствия состава преступления дело об угрозе административному лицу, возбужденное на Пугина Алексея Михайловича, прекращается, а сам оный А. М. Пугин отправляется на учебу в СПТУ-33 города Джамбула на обучение по профессии механизатор широко профиля с предоставлением ему стипендии, койки в общежитии и бесплатной формы.

В тот же день изрядно пьяных спасителей своих прибывший из Каратауской колонии Леша доставил на автобусе в Успеновку, ибо председатель колхоза имени Максима Горького напрочь забыл, на какой их улиц Джамбула он оставил колхозный УАЗ-ик, на котором он приехал со старшим Пугиным в город.

- Потому что свои права знать надо, - проговорился Михаилу Ивановичу спьяну председатель колхоза, которого никто, оказывается, никогда не собирался выдвигать на пост председателя райисполкома, и который оказался и председателем-то колхоза только потому, что никто из какой-то там номенклатуры не захотел идти руководителем в хозяйство, почитающееся русским, то есть, где красть было опасно (донесут), а ответственности перед начальством хоть отбавляй. - Ты вот думаешь, он такой добрый, твой Бектурганов? Нет, он знает про наши права. Мы с тобой, как члены партии, можем хоть до ЦК дойти, хоть даже до самого Брежнева. А уж там - в Москве - его за это по головке не погладят. Москва - она знаешь! Она - ого-го!

Когда опьяненная победой и свободой троица явились в Успеновку, Аси там уже не было. Она даже не сдавала положенных четырех экзаменов за восемь классов. Получила втихомолку за взятку, данную директору школы, свидетельство о незаконченном среднем образовании, села вместе с родителями в автобус и отправилась в Луговской конезавод к родственникам. Куда уехала Ася, надолго ли, никто в селе не знал, не могли рассказать о том встревоженному Леше, а когда Тургумбек-Толик вместе с Антониной вернулись домой, то сообщили успеновцам, будто поехала Ася поступать в Семипалатинский финансово-экономический техникум. Как поступит, так приедет на каникулы домой. И Леша, не нашедший денег на дорогу в далекий предалтайский Семипалатинск, поверил им, стал ждать приезда Аси на каникулы к родителям...

Все лето прождал Леша Асю в Успеновке, работая то в поле, то в горах на покосах, то на току, то в мехмастерских, по-прежнему находящихся в подчинении ставшего главным инженером Тургумбека-Толика. Но Ася не приезжала. В самую жатву, когда Алексей Пугин стал уже помощником комбайнера, пришел к нему на дом по почте вызов на учебу с приказом явиться к 31 августа на перекличку в СПТУ-33. И отправился Леша на учебу в город Джамбул, не зная еще, что любимая его девушка живет всего в двухстах километрах от областного центра и успела поступить на фельдшерское отделение Луговского медучилища. Счастливые этой новостью родители Аси скрывали ее от односельчан до самого отъезда Леши в город.

Но нашлись доброхоты, что сообщили парню о проступке родителей Аси. И Леша бросил училище, отправился в Луговое искать любимую.

А дело это трудное. Для человека, который всю жизнь прожил в селе и знал даже свою родную долину не всю. А тут следует иметь ввиду, что это только говорится так: Луговое, а на самом деле это: железнодорожный поселок постройки времен сооружения Турксиба под названием станция Луговая, еще райцентр с дурацким определением поселок Луговой, хотя и стоит он в нескольких километрах от станции в голимой степи без лугов и без речки, вытянувшись вдоль староташкентского тракта, ставшего с некоторых пор автотрассой межреспубликанского значения Ташкент-Алма-Ата. И еще было село Луговое, отстоящее от райцентра на пару километров и попеременно то принадлежащее райцентру, то получающего статус отдельной административной единицы. И во всех этих Луговых были свои улицы Ленина и Коммунистические, свои административные учреждения и, естественно, свои патриоты. В момент, когда в этот степной Бермудский треугольник прибыл Леха, произошло очередное размежевание, отчего каждый из жителей этих мест получил возможность всякому встречному и поперечному объяснять свою позицию и защищать ее.

История четырехдневных поисков Лешей Аси представляет собой целый приключенческий роман, ибо к уже вышеназванным проблемам следует добавить вполне оформившееся сельское сознание парня, его терпение и умение выслушать собеседника до конца, попытаться понять его и постараться ему помочь. Это, во-первых. Во-вторых, Леша и не подозревал, что в таком количестве Луговых все знают друг друга и по имени, и в лицо, и могут поведать массу полезной и бесполезной информации о моральнмо облике и прошлом каждого луговчанина, совсем, как и у них в Успеновке, Самсоновке, совхозе Чапаеве и Кантемировке. Но при этом, как на странно, никто из луговчан не знал Аси, словно живет она где-нибудь в Бурном, а не здесь. Даже почтальоны, к которым посоветовали обратиться Леше добрые люди, приютившие на три ночи парня, не смогли помочь ему. Сказали, что живет его невеста, должно быть, без прописки у кого-то из знакомых ее родителей, потому нелегально, и письма может получать на чужую фамилию. Послали Лешу в милицию: уж там-то должны знать всех.

Но офицеры ни в транспортном, ни районном, ни в поселковом отделениях милиции, да и участковый при Луговском сельсовете не знали о местонахождении Аси тоже. Потому что даже в журнале регистрации проживающих в гостинице постояльцев за последние полгода не обнаружили ее фамилии. Как и не было ее в списке студенток педучилища, проживающих в общежитии, но выехавших как раз в это время на уборку свеклы в какое-то дальнее отделение колхоза имени Карла Маркса. Потому в райотделе милиции посоветовали Леше, чтобы ехал он назад в Джамбул, учился там спокойно, а в Луговое приезжал бы через пару месяцев, когда свеклу уберут, учащиеся и студенты вернутся за парты. Тогда и будет возможно найти Асю на занятиях в медучилище.

Леша послушался, вернулся в Джамбул - и увидел на стене в коридоре училища рядом с дверью в кабинет директора СПТУ-33 приказ об отчислении его за самовольную неявку на сельхозработы. Весь курс его отправили как раз в Луговской район. Просьбы выслушать Лешу директор училища не удовлетворил. Он уж давно привык прощать только тех ослушников и нарушителей дисциплины, чьи родители в состоянии давать мзду деньгами ли, мясом ли, а то и кумысом. И хорошо понимал, что с Леши Пугина, сына престарелого фронтовика и пенсионерки-матери, взять нечего. Парень повесил голову и поплелся пешком в путь, равный ста километрам, домой. Ибо знал, что рано или поздно, а у Аси случатся каникулы и она никуда не денется, приедет в Успеновку, чтобы навестить родителей.

Леша не знал, а Асе случилось услышать разговор директора Луговского медучилища с одной из родительниц о том, что случилось с директором СПТУ-33 дальше...

По окончании сельзозработ вернулись учащиеся, студенты и школьники в аудитории и за парты, а партактив решил провести областное совещание работников народного и профтехобразования. Пришлось и оказавшемуся в это время в Джамбуле Бектурганову присутствовать на областном слете руководителей и лучших работников системы воспитания подрастающего поколения. Первый секретарь обкома партии, выслушав доклад директора СПТУ-33, задал ему с виду ничего не значащий вопрос:

- А как там поживает наш известный хулиган Алексей Пугин?

Обрадовавшийся возможностью похвалиться своим умением работать с коллективом, директор училища гордо заявил, что от известного хулигана Пугина он избавился, исключив того за невыход на сельхозработы. Бектурганов промолчал, но брови нахмурил. На следующий день директор расположенного в областном центре СПТУ-33 был переведен директором в самый дальний в области Красногорский район, в окруженный песчаной пустыней поселок Отар на точно такую же должность - директором сельхозучилища с предоставлением ему жилплощади (то есть со сдачей городской квартиры государству) и повышением должностного оклада на десять рублей.

- Вот так вот, - закончил рассказ директор медучилища, промокая лысину платком. - Знать бы где упасть - соломку бы подстелил. Это, какие же надо связи иметь этому пацану! Сам Бектурганов ее знает! С такими связями надо прямым ходом в институт поступать, а не в училище.

- Это его специально подослали, - авторитетно заявила женщина, бывшая, как оказалось, председателем родительского комитета медучилища. - Не выгнал бы парня - уволили бы за халатность. А так - только перевели.

Но Ася-то знала, что Лешу подослать невозможно. Никому. Даже Бектурганову...

А в Успеновку на удивление тамошнему народу, за исключением, быть может, все тех же пяти пьяниц, примчалась черная "Волга" председателя областного управления по профтехобразованию. В ней сидел толстый дядька-казах, который в прямом смысле на коленях умолял Лешу вернуться в училище, обещая тому и стипендию повышенную, и отдельную комнату в общежитии, и распределение после окончания училища в самое лучшее хозяйство области - в колхоз "Трудовой пахарь" Свердловского района, где председателем колхоза Герой Социалистического Труда Нахманович, на должность не меньше бригадира тракторной бригады.

- Дураков нет, - заявил он толстому дядьке. - Сначала выгоняете, потом назад зовете. Что я вам - баба, что ли, по двадцать раз в день слово менять? - повторил коронную поговорку успеновцев. - Сказал - нет, значит, нет. А будете, дяденька, надоедать, собаку на вас спущу.

Не помогли ни увещевания председателя колхоза, ни сердитый окрик ничего не понимающего в происходящем отца, ни слезная просьба матери не перечить власти. Леша был непреклонен:

- Нет. Я остаюсь в Успеноке. Буду Асю ждать здесь.

И ушел работать в колхоз скотником на ферму.

Вызванная отцом на каникулы Ася встретилась с Лешей накануне Нового года в Бурном. На вокзальном перроне, пока поезд "Алма-Ата - Москва" стоял на станции пятнадцать минут в ожидании смены тепловозов. Выпрыгнула из вагона, щелкнув по асфальту коваными каблуками модных итальянских сапожек, слегка раздосадованная тем, что приходится вылезать на заснеженной, продуваемой ветром станции, когда подруга, пригласившая ее к себе в гости в Чимкент, сидит внутри теплого вагона и следит за происходящим из окна, и чуть не столкнулась нос к носу с замерзшим в ожидании нее бывшим одноклассником своим Лешкой Пугиным.

- Ну, вот она я, - сказала, даже не поздоровавшись. Вся эта история с поисками ее Лешей, рассказанная ей луговскими милиционерами, сердила ее, ибо делала в глазах училищных подруг и знакомых, да и вообще всех трех Луговых предметом для перемигиваний за ее спиной, скабрезных шуточек и прочих свойственных сельской и поселковой молодежи выходок. - Дождался? Увидел? А теперь скажи, что тебе от меня надо.

Леша смотрел на Асю молча, даже не разглядывал ее, одетую по моде: в расклешенную в крупную клетку юбку-шотландку с вырезом на боку, в короткую желтой замши куртку на меху и с мужской лисьей шапкой на голове, а словно пытался понять, что такое особенное говорит девушка с лицом его Аси.

- Ну, что вылупился? - заявила она. - Говори. Всю область взбаламутил. Объясни: зачем?

Повернулся, пошел, горбя спину и безвольно опустив руки, в сторону стоящих в стороне и следящих за происходящим ее родителей.

Антонина бросилась к Асе со слезами на глазах, со словами, ожидаемыми и понятными девушке, а главный инженер, обняв Лешу за пониклые плечи, пошел с ним к зданию вокзала.

Ася подставляла маме лицо для поцелуев, а сама смотрела в спины мужчинам и думала:

"Вот так, наверное, и кончается детство. Как печально..."

Дежурный по станции позвонил в колокол три раза, тепловоз загудел, стоящая в распахнутых дверях вагона проводница закричала, чтобы дура в лисьей шапке поспешила, а то поезд отправляется. Ася последний раз чмокнула маму в щеку, ухватилась за поручни, вскочила на ступеньку и, в последний раз обернувшись в сторону перрона, увидела стоящих за желто-белым углом вокзала отца с Лешей. И слезы брызнули из ее глаз.

Уже потом, зайдя в вагон и извинившись перед проводницей за то, что чуть не отстала от поезда, она долго стояла в тамбуре, не решаясь войти в купе зареванной, думая о том, правильно ли она поступила, не сойдя в Бурном и не отправившись с родителями на колхозной машине домой, и не находила ответа. Подруга же, видевшая всю сцену свидания Аси с Лехой из окна, сказала ей:

- Вообще-то твой Лешка ничего. Даже красивый. Я бы от такого ни за что не ушла. Жаль, что он тебя любит.

- Ну, так хочешь - я вас познакомлю, - ответила Ася сердито.

- Нет, - вздохнула подруга. - Такие - однолюбы. А он уже выбрал тебя...

Больше Леша с Асей не встречались. Когда она приезжала на летнике каникулы в Успеновку, он оказывался либо на покосах на джонах[22], либо на дальних пастбищах, помогая пасти колхозный скот, либо гонял колхозные гурты на городской мясокомбинат. А потом Лешу призвали в армию, где он прослужил в стройбате под Усть-Каменогорском два года и, когда вернулся домой, узнал, что Ася к тому времени успела окончить медучилище и выйти замуж.

Ей рассказала Антонина, что когда дембелю Пугину с нашивками старшего сержанта на погонах, только что снявшемуся с воинского учета в райвоенкомате, сообщили о замужестве Аси, Леха ответил:

И сразу после этих слов вся Успеновка поняла: место сельского дурачка занято. А Алексей Пугин тотчас превратился в Леху.

Муж Асе попался завидный. Сначала она даже любила его. Да что там любила - была без ума: и красив, и на гитаре играл, и песни пел задушевным красивым голосом, и лучшего волейболиста во всех трех Луговых не было. И девчата за ним ходили гурьбой. А он выбрал Асю. Более того, все произошло честь по чести: сначала предложение сделал, свадьбу сыграли молодежную в училищном общежитии, а потом в отдельной комнате поселились. Потому что был молодой Асин муж училищным преподавателем физкультуры, считал свое место работы хорошим ни о каком распределении жены в дальний совхоз фельдшером слушать не желал. Администрация, имеющая проблему с преподавательскими кадрами, пошла молодоженам навстречу: оставила Асю при училище в качестве ассистентки преподавателя анатомии и физиологии человека, а через пару лет даже выделила молодой семье квартиру в новом лесхозовском поселке на станции Луговая из фондов райисполкома.

Родились сразу друг за другом двое детей - мальчик и девочка. Хорошенькие, здоровые. По два раза в году к деду с бабой в Успеновку их возила Ася, гордясь румяными малышами перед бывшими односельчанами. Одного Лешу только не встречала. Спросила как-то мать, та ответила:

- Так он же дурачок. Родители померли, так и вовсе спятил. Чего тебе от него? Или... - хитро сощурила глаза, - ... старая любовь не ржавеет?

- Да ну вас, мама! - отвернулась. И больше ни у кого о Леше не спрашивала.

А вскоре пошли в семье Аси проблемы. Стал муж ее выпивать. Бывало, что не ночевал дома. Люди стали говорить ей, что физрук шляется по ночам по женскому общежитию медучилища, и небезрезультатно. А потом случился скандал: несовершеннолетняя второкурсница медсестринского факультета забеременела и, родив от мужа Аси мальчика, удушила его подушкой. После чего трупик детский закопала в рощице возле авторемонтных мастерских. Но бродячие собаки раскопали тельце и... Словом, следствие, позор, суд и срок: убийце - семь лет, совратителю и потакателю злодеяния - двенадцать.

- И этого мало сволочам! - заявили луговчане всех трех населенных пунктов, а также жители расположенного в пятнадцати километрах от поселка Луговое предгорного поселка Луговского конезавода - того самого, где родился и вырос единственный в истории человечества дважды Олимпийский чемпион жеребец Абсент. Как раз в это время случилось побывать в знаменитом конезаводе московской журналистке, которая, услышав о трагедии в райцентре, написала о знаменитом жеребце статью малозаметную, а вот о пороках, культивирующихся в сельском медучилище, накатала материал, который прогремел если не на весь мир, то на весь Советский Союз - это точно.

В результате сняли с должностей всех, кого могли снять, вплоть до руководства народным образованием в областном центре, а заодно и менее всех виновную в случившемся Асю лишили работы.

Когда перед отправкой осужденных в Сибирь пришла Ася к мужу в Джамубулскую ИТК-2 проститься, он сказал:

- Это меня Бог наказал за то, что я тебя от дурачка Лешки увел.

- Какой ты все-таки!.. - вырвалось у Аси. - Только о себе думаешь.

- А о ком мне еще думать, как не о себе? - заявил муж. - О тебе, что ли? Ты теперь свободна. На целых двенадцать лет. Только учти: вернусь, узнаю, что с кем-то была, убью.

До этого разговора Ася была уверена, что дождется мужа из тюрьмы, вырастит детей сама, и они вместе встретят отца, пусть даже замученного, но уже не пьющего и нуждающегося в их любви и защите. Но после услышанного словно пелена спала с ее глаз:

"Кого ж я любила? - думала она по дороге из Джамбула в Луговую, трясясь в плацкартном вагоне "девятьсот веселого" почтового поезда "Ташкент-Красноярск". - Он же - чудовище! Он даже не понимает, что натворил! Он заставил девчонку убить новорожденное дитя! - и тут же сама собой явилась мысль. - Нет, мой Лешка лучше! Значительно лучше! Он - настоящий!"

Так, спустя тринадцать лет после отъезда Аси из Успеновки, в районной газете Джувалинского района появилось объявление об обмене трехкомнатной двухэтажной квартиры с дворовыми постройками и с запасом саксаула для топки на две зимы на трехкомнатную квартиру в Бурном. А еще спустя два месяца Ася стала старшей медсестрой-хозяйкой Бурненской районной больницы, где об истории с ее преступлением мужа знали не меньше, чем луговчане, но посчитали ее жертвой, а потому достойной заботы женщиной. Нашлись и места детям: для девочки - в районовском детском саде, для мальчика - во втором классе средней школы имени Ленина.

Потому что бывший председатель колхоза имени Максима Горького все-таки стал председателем Джувалинского райисполкома к этому времени, и даже узнал в пришедшей к нему на прием роскошной женщине ту самую раскосую девчонку, из-за которой пришлось ему рисковать карьерой и идти на прием к самому Бектурганову. Хасан Ахметович по-прежнему сидел в своем высоком кресле, но уже заматерел, стал чванливым и безмерно наглым в деле сбора дани с первых руководителей хозяйств и предприятий области, которую все увеличивающаяся родня его растаскивала по своим сусекам со скоростью большей, чем она собиралась. Председатель райисполкома бывал на "царских охотах" в урочище Темирбек на реке Талас, устраиваемых окружением Бектурганова для потехи главы области, которого уже откровенно звали все "хозяином". Однажды съездил даже в урочище "Жиимбет", расположенное в глубине пустыни и славившееся обилием фазанов и кабанов, где Хасан Шайахметович лично застрелил из бельгийского ружья с серебряной насечкой, подаренной ему председателем колхоза "Трудовой пахарь" Нахмановичем к шестидесятилетию, подогнанного под выстрел секача. Но Джувалинского председателя райисполкома Бектурганов с тех давних пор знакомства с ним, как с защитником несправедливо обиженных, любил, позволял ему беспошлинно нарушать законодательство и перемещать людей подведомственного ему района в очередях на места в детских садиках и на квартиры. Потому бывший председатель колхоза имени Максима Горького ничего не терял, помогая Асе устроить детей в детский сад и в школу. Но сказал, как бы между прочим:

- Ты бы проведала своего Лешку. Совсем одичал парень. Пропадает ведь.

И слова те тяжелым камнем пали на душу Аси, занятой уже мыслями о будущем своем, о будущем детей, о том, как упрочить свое положение на новой работе, как сойтись с коллективом, как проследить за тем, чтобы сын не стал отставать в учебе, ибо бурненская средняя школа славилась на всю область своими выпускниками: шестеро из десяти обязательно поступали в институты, да не только в джамбулские или алма-атинские, где сидели известные взяточники, а в настоящие: в Москве, в Томске, в Новосибирске. К тому же она все еще боялась, что луговская история вдруг всплывет в родной Джувале, начнут люди трепать языками, обсуждать ее саму, тревожить детей. И ей даже приходило в голову подать объявление в какую-нибудь другую газету в какой-нибудь другой области об обмене квартиры на место, где никто никогда не слышал о людях, которые убивают собственных детей, не станут говорить ее детям дурное об их родителях. А теперь, после этих слов председателя райисполкома, получается, что должна она встретиться с Лешей Пугиным, о котором рассказывали ее родители, как о человеке совсем уж опустившемся, нелюдимом, едва ли не дикаре из фильма о каком-нибудь Робинзоне Крузо.

Целый год она обустраивалась на новом месте и не ездила в Успеновку. Родители сами наезжали к ней. Привозили овощи, фрукты, картошку, мед, самодельные масло и сметану[23], брали иногда внуков к себе на недельку-другую. Звали и дочь, но она отнекивалась, находила причины не покидать Бурного. Ибо боялась, оказывается, встретиться с тем, кого, как она сейчас понимала, предала много лет тому назад. По ночам, мучаясь бессонницей, она вспоминала беспутного Лешку с улицы Ленина, приходящего в "Шанхай" босым, в штанах с дыркой на колене, но с серьезным, как у взрослого мужчины, лицом.

"Ведь он действительно дрался только с Муратом, - поняла она. - Других мальчишек не трогал. Потому что Мурат всегда пытался задрать мне подол или ухватить за сиську. Старался сделать это незаметно, но Лешка это видел - и защищал меня"

И еще она вспоминала то заполненное бордовыми с золотой серединкой цветами долбленое корыто для водопоя овец и скота, из которого она добрых полчаса вынимала георгины, засовывая их сначала в имеющиеся в доме вазы, а потом в ведра для колодезной воды. Ей было ведь тогда не только стыдно, но и гордо за то, что вот так вот нужна она парню с улицы Ленина. И потом, когда скот и овцы напились, и их погнал отец к собирающим стадо и отару пастухам, она осталась одна посреди этого цветочного великолепия, пораженная красотой цветов, словно оживляющих павшую листву на дворе, перемочаленную копытами овец, коров и теленка, так удивительно вписывающихся в золото осеннего сада, на старую галку, живущую в гнезде на карагаче соседа, никогда не прилетавшую в их двор, а тут вдруг косо спланировавшую на сухой островок возле колонки, постоявшую там, и вдруг попрыгавшую к ведру с георгинами. Но тут Ася шевельнулась - и галка, взмахнув сильно крыльями, прямо с места, без разбега взлетела...

И громкоговоритель Лешка притащил к ним вор двор потому, что Ася сказала на школьной переменке подруге Тоньке Лодиной (уехавшей теперь куда-то под Саратов а тогда очень завидовавшей Асе за то, что в ту по-настоящему влюблен парень, хоть и всего лишь Лешка), что она очень любит музыку громкую, а их радиола играет так тихо, что не слышно ее даже в соседней комнате.

"Он ведь подслушал нас, - думала она. - И я тогда знала об этом. Знала - и промолчала. Тоже, получается, предала. А Лешка и не заметил..."

Последнее слово, промысленное собой, удивило ее. Потому что она поняла, что Леша любить мог вовсе не ее, а ту, что рисовало его воображение. Он видел в Асе девочку, потом девушку, которая была его идеалом, которая могла составить счастье его жизни. А она была вовсе не такой. Уж она-то знала себя. Именно тогда - на перроне вокзала станции Бурное - она это поняла особенно отчетливо, когда услышала слова: "Это - не Ася". Поняла, но как-то глубинно, внутри себя, ни умом и ни сердцем, а чем-то еще, ей, столько лет обучавшим будущих медсестер и фельдшеров анатомии и физиологии человека, неизвестным, но настольно основательным, что она послушалась именно этого Нечто, и именно потому не осталась на перроне, не поехала в Успеновку, а села в вагон и укатила от мучающих ее совесть воспоминаний подальше.

Прошел почти год после приезда Аси в Бурное. Председатель райисполкома ее не тревожил, о преступлении Асиного мужа никто здесь не вспоминал. Сын с успехом учился на четверки и пятерки, отставая лишь по пению, ибо, помня, что отец его был изрядным певцом и гитаристом, категорически отказывался разевать рот под музыку, а Асе было стыдно упрекать мальчика за это. Девочка собиралась поступать в первый класс, откровенно радуясь этому и страшась. И вдруг - приезд проверяющего из облздравотдела, с которым надо кому-то и бурненских медиков поездить по району, показать состояние сельских фельдшерских пунктов, аптек и прочих медицинских учреждений, раскинутых в долине длиной две сотни километров и шириной от шести до двенадцати километров. Врачей и так-то не хватало, а желающих таскаться по весям с проверками, не было и вовсе. Потому заведующий райздравотдела поручил Асе, как все-таки по образованию не медсестру, а фельдшера, показать инспектору состояние здравоохранения в глубинных селах района: в Самсоновке, Успеновке и Кантемировке.

- Заодно и родителей проведаешь, - сказал при этом.

Оставив проверяющего в доме у старухи-фельдшерицы, помнящей еще, как принимала она роды у Антонины и делала первые прививки Асе, и, показав человеку в темном костюме и с портфелем под мышкой, как найти сельсовет и правление колхоза, расположенные на улице Ленина, Ася отпросилась у него на полчаса, чтобы навестить родной дом и сказать родителям, что вскоре приведет на обед высокое областное начальство. Ибо так уж повелось со времен еще каменного века в Казахстане: всякого начальника, пусть даже проверяющего с целью снять тебя с работы или даже отправить в тюрьму, следует, как следует встретить, накормить, напоить и... не мешать ему делать то, что он должен делать. По негласному закону долины, этого инспектирующего и Асю должна была накормить фельдшерица, но Асе показалось неприличным беспокоить старушку. Да и маму хотела увидеть, с папой пообшаться, поговорить.

Но дома никого не оказалось. Соседи сказали: уехали родители Аси на пасеку в горы, вернутся никак не раньше завтрашнего утра, пока же хозяйство оставили на них. Даже пес на цепи сидел другой, Асе незнакомый, злой, словно бешенный, с клочьями пены на брыдлах, с налитыми кровью глазами. Соседи сказали, что приготовят стол для гостя у себя, а она пусть сбегает за своим начальником. Вот и пришлось Асе возвращаться на улицу Ленина к фельдшерице. Старушка сказала, что проверяющий отправился пешком в сельсовет, чтобы оттуда позвонить в город.

- Ты поспеши, милая, - сказала фельдшер. - Еще как обидится басурманин, такого накатает - вовек не отмоешься.

- Да какой он басурманин, тетя Фрося? - удивилась Ася. - Русский он. По нему же видно.

- По лицу, может, и руский, - согласилась старушка. - А по душе?.. То-то и оно, - ответила сама себе. - Коль на проверку послали, значит, басурманин. Хороший человек делом занимается, а не за делами других присматривает. Кабы был он хороший и нужный работник на своем месте, разве бы его сюда послали? Нет. Потому что хороший врач на месте живет, не мотается по чужим столам. Меня вон, когда посылают на отгоны санитарные нормы проверять, я ведь не еду. Бумаги, какие надо пишу, а проверять... - покачала головой. - Уеду, допустим, проверять, а тут без меня какой парень в сенокосилку руку ненароком сунет или, не дай Бог, с комбайна спьяну упадет. Кто его лечить будет? Кроме меня, и некому. Потому я здесь сижу, не проверяю...

Уйти от словохоотливой тети Фроси было трудно. Выслушав еще пару наставлений и приглашений заменить ее на селе, Ася поспешила к сельсовету, да ноги как-то сами собой повели мимо калитки дома Пугиных, откуда вдруг навстречу вышел, чуть не напугав ее, дед Пушкарев со своим заявлением о больном сурке, который будто бы живет у Леши...

Огромный, одетый чисто, но в неглаженное, подстриженный в полубокс, но нечесаный, оттого кажущийся неухоженным, мужчина на Асю даже не взглянул. Только спросил, держа взгляд в стороне от нее и вниз:

- Сурок у тебя, - сказала она, не смея повторить слов деда Пушкарева о том, что животное может оказаться больным.

- Ага, - улыбнулся Леша, не отрывая взгляда от угла под ногами, словно разговаривая с посторонним и ему неинтересным человеком. - Заходите.

То, что Алексей обращается к ней с вежливым "-те" еще раз убедило Асю в том, что хозяин дома ее не узнал. Потому как в Успеновке только к чужим обращаются вот так вот - вежливо и безлично, а своих, пусть даже стариков, называют в обиходе на "ты". Только если важный разговор ведут - занять денег зашли либо общественные проблемы когда решаются, к свадьбе готовятся - тогда переходят на "вы" и с этим вот самым "-те" в конце слов. Если бы узнал ее друг детства Лешка, то сказал бы: "Заходи".

И Ася, чувствуя неуверенность и даже страх, пошла от калитки к дому, удивляясь тому, что Леша не на нее посмотрел, а наклонился к нижнему углу косяка двери, поднял что-то и зашел в дом впереди нее. Не по-успеновски это - высказывать свое неуважение к незнакомому человеку, входить в дом первым, невежливо и не пропускать вперед женщину.

"Значит, узнал", - поняла она. Поднялась по ступеням, вошла в темные, пахнущие застоявшимся теплым воздухом сени, шагнула вслед за хозяином в до боли знакомую дверь справа, переступила порог и попала, наконец, в горницу. Знакомую и в то же время совсем чужую, будто и не была она здесь никогда, а только видела старую фотографию, а теперь вот довелось убедиться, что на ней, как в кино: и все взаправдашнее, и одновременно все - ложь.

Стены, не беленные много лет уже, потемнели и облезли, кое-где даже поосыпались. Потолочные углы все - с серой и черной паутине. Грязные стекла окон почти не пропускали света, и потому, несмотря на жаркий солнечный день, в доме было сумрачно и настолько прохладно, что Ася зябко повела плечами, чувствуя, как холодный озноб пробежал по ее позвоночнику. Бросалась в глаза не сама убогость обстановки, а безразличие живущего здесь человека к ней. И вещи, некогда добротные, почти не пользованные, чувствуя пренебрежение к себе, умирали, разваливались. Бросился в глаза поставленный вместо сломанной ножки богатырской кровати косо спиленный карагачовый чурбачок, даже не ошкуренный и сыплющий из себя какую-то белесую труху на пол. В течение многих, наверное, лет не открывавшийся посудный буфет чернел стеклом, отражая Асю, но не показывая, что в нем внутри.

- Во-от, - ласково протянул Леха, поднимаясь с корточек, куда он присел сразу, как вошел, и повозился возле ножек серванта. - Смотрите.

На комке старой цветастой материи, похожей на остатки женского платья, ставшего пригодным лишь на тряпки, лежал, по-кошачьи свернувшись в клубок, довольно крупный зверек, похожий не то на большую крысу, не то на маленькую ондатру, но с хвостом пушистым и с шерстью совсем другой, непонятного ей окраса в этом освещении. Зверек смотрел на Асю грустными бусинками-глазами и показывал два белых зубика, торчащих из-под его верхней губы.

Надо было говорить о сурке, о том, что дед Пушкарев боится, как бы не оказался зверек заразным, что ее долг, как работника медицины, к тому же прибывшей сюда с проверкой в составе инспекции от области, требует немедленно взять животное на обследование, но Ася сказала:

- Живу, - ответил он, по-прежнему не глядя на нее. - Вы из-за сурка пришли? Дед, небось, прислал? Пушкарев?

- Дед, - призналась она. - Говорит, больной он у тебя.

- Нет, - покачал головой Алексей. - Не может быть. Седьмой день живет. Траву ест, пшено. Здоровый он. А чумой болеют шесть дней. Я знаю.

"Странно, - подумала Ася. - Он разговаривает разумно. А говорили: " С ума сошел, совсем дураком стал. - и вспомнила, как лекторы в ее училище мучались при беседах в поисках нужных слов, наполняя речь бесчисленным блеянием, протягиванием звуков, всяких там: "э-э", м-да" или несуразностей вроде: "так что я говорил?" или "так сказать". - Сообщил все, что мне нужно. И обращается на "вы". Пора и уходить".

Словно для того, чтобы окончательно убедить Асю в том, что он здоров, сурок вскочил на четыре лапки, потом мгновенно оказался стоящим на задних, держа передние перед собой у груди, и прокричал протяжным заунывным хрипом:

И ей сразу вспомнились совместные с Лешкой вылазки в горы - на тот самый пик, где лежали спрятанные под камнем ее красная бусинка и его перочинный ножик, как оказывались они вдвоем в самых настоящих заоблачных высях, видя со скал, как проплывают над родным селом сеющие на поля мелкий дождь серые, клубящиеся облака. Как, развалясь на влажных и долгих, как лен, альпийских травах, прислушивались они к боромтанью речки, клубящей свои пенные воды меж гладких валунов, скатившихся в давние еще времена с высящихся над их головами, выжженных годами и солнцем скал. А еще они любили слушать клекот горных куропаток-кекликов, и ворчливый шип испуганных брошенной в их сторону веткой змей. И порой доносился до них вот этот звук: "Кры-ы-ый!.. Кры-ы-ый!" - со стороны вытоптанных в траве до земли пятачков вокруг сурчиных норок.

- Крый! - ответил Алексей зверьку по-человечески.

Сурок крикнул еще раз, и вдруг стремительным броском шмыгнул под сервант и затаился там, оставив снаружи лишь кончик мохнатого хвостика, либо не уместившегося там, либо напоминанием о том, что место занято, хозяина этой норки просят не беспокоить.

- Вот что, Леша, - сказала тогда она решительным голосом. - У тебя тряпка есть?

- Вы тише говорите, - попросил он, не отрывая глаз от хвоста сурка. - Испугаете.

- Мне нужны ведро и тряпка, - потребовала она уже твердым, властным голосом.

- Тогда помогай, - решила настоять Ася. - Тащи ведро и воду, - и добавила погромче и ласково. - Дурашка.

От слова последнего Алексей вздрогнул, напрягся всем телом и застыл. Так не называл его никто давно. Да и называла так лишь одноклассница Ася в те годы, когда еще он не выкапывал цветы и не таскал репродуктор в ее дом, а просто сидел за одной партой и ходил с ней в горы.

- Зачем так-то?.. - спросил дрогнувшим голосом. - Это наше слово.

- Потому и говорю, что наше, - ответила она сдержанно, кусая при этом верхнюю губу, чтобы не дать волю прикатившим в глазам слезам. - Узнал ведь, а не смотришь.

- У тебя семья. Дети... - ответил Алексей. - Нехорошо так... Нельзя тебе сюда.

"Ой, какая же я дура! - поняла вдруг Ася. - Он же не знает, что я разведена!" - и от мысли этой почувствовала душевное освобождение и неожиданную для самой себя радость. Слезы выступили из глаз ее, но уже другие слезы - счастья. Шагнула к Алексею, припала к груди его, застыла так.

Стоял и он. Опустил руки, не шелохнувшись, как столб каменный. Лишь бормотал:

- Дурашка, - повторила она сквозь слезы, ибо почувствовала вдруг вновь себя обретшей силы. - У меня нет мужа.

И вот тут Алексей пошевелился. Ася почувствовала, как дрожь прошла по телу Алексея.

Но руки его уже знали ответ, ибо двинулись к ней, осторожно коснулись ее талии и, прижимая Асю к себе все крепче и крепче, направились к лопаткам, застыли там, грея ей сердце и грудь. Асе в тот момент показалось, что никогда ее так не обнимали, даже муж не был столь нежен и в то же время силен, способным сжать ее так, чтобы она задохнулась и даже умерла в объятиях, но имея силы при этом на то, чтобы вовремя остановиться и лишь держать ее в тисках рук, как самое драгоценное в мире сокровище.

"Такой не отдаст меня никому", - подумала она. И мысль эта показалась ей самой сладкой за оба года послелуговской жизни. Постояла так, пока не поняла, что он может простоять вот так и до следующего утра, боясь его вновь потерять, поняла, что решение принимать нужно ей, он не в силах сделать этого, уперлась руками в его живот, и тихонько оттолкнула от себя.

- Отпусти, - сказала мягким голосом. - Я должна... привыкнуть... осознать.

И это было правдой. Потому что когда они отлипли, смотреть друг другу в глаза не смогли. Стояли в полуметре друг от друга и бегали взглядами по горнице.

- Надо убрать здесь, - сказала Ася. - Чтобы чисто было.

- Да, - вздрогнул он, и кивнул. - Я уберу. Сейчас вот... Сейчас.

И тогда он бросился к ней, обнял уже сам, да так, что кости Аси захрустели, поднял, прижался губами к ее ключице, поцеловал так сильно, что ей стало и больно, и смешно. Она закричала:

А он смеялся в ответ и кричал своим могучим басом, от которого дрожала и звенела невидимая посуда в буфете:

А потом подхватил Асю на руки и, бережно удерживая у груди, понес из затхлого дома на улицу, потом в сарай, где лежало много свежевысушенного клеверного, пьяно пахнущего сена, положил ее там и, осторожно наклонившись на понявшей все и застывшей в ожидании чуда Асе, поцеловал ее в губы бережно и нежно...

Так и не увидели они, как сурок, посидев под сервантом с полчаса, выкарабкался из-под него, оглядел пустую комнату, пробежал к порожку, перелез через него, проскакал по сеням к выходной двери, скатился по ступенькам крыльца и, не оглядываясь, помчался в огород. Там он нырнул под плетень, пересек еще один огород, третий, четвертый, пока не оказался в каменистой, выжженной идущим на спад солнцем, шелестящей высушенными травами предгорной каменистой степи. Через два километра за последней околицей начинались плохо видимые сурку в бордовом свете заходящего солнца горы Боролдайтау - величественные и с виду неприступные, как средневековые крепости.

Сурок опустился на передние лапки и скоро поскакал в их сторону.

Там, на одной из травянистых площадок, затерянных среди острозубчатый базальтовых скал, находилась его нора, то есть дом его, жила его семья...

На месте этом историю Лехи и Аси следует закончить. Ибо далее - тайна семейная, спрятанная за семью печатями. Так положено было повествовать во времена древние, да и не совсем давние - при дедах наших да прадедах. Совать нос в сию тайну запрещало табу, любопытных общество наказывало. А то, чем жила Ася до этой вот встречи с Лехой, семьей не было, оттого и стало доступно окружающим, перемалывалось языками десятков, сотен и тысяч досужих людей, перемололось в пыль, развеялось ветром перемен. Возвращение в родное село, к мужчине по-настоящему любящему, сотворило из вертихвостки Аси истинную женщину. Она обрела покой - и история ее окончилась...

До конца 19 века, до первых признаков раковой опухоли эмансипации, вспыхнувшей на территории страны без истории, без традиций и без души - США - в мировой литературе жизнь героев оканчивалась свадебным пиром. А далее - тайна... Первым протрубил о грядущей катастрофе христианской части человечества Лев Николаевич Толстой. И нашел самые верные для этого слова: "Все смешалось в доме Облонских"...

Перейдем же ко второй истории нашего художественного исследования того, что зовется словами "любовь" и "семья". Проследим за полугорожанами. Им сохранить в себе традиции своих предков и своих культур значительно сложнее, их поступки страшнее...

ПРАХ ЛЮБВИ

Курортная история, детективный рассказ без убийства, без мошенничества и без воровства

Любовь - не картошка, не выбросишь в окошко.

Мужчина не оглянулся, как следовало бы ожидать, а медленно, всем корпусом повернулся. Он только что шел навстречу женщине, коротко кивнул ей, как это бывает в маленьких украинских городах при встрече незнакомых людей на безлюдной улице, и пошел дальше, направляясь вниз, к угадываемому за моросящей снежно-дождевой вечерней мутью, призывно пахнущему морю. Теперь он стоял под уличным фонарем, освещенный потому сверху так, что тени шли строго вниз и растекались по рыхлому каменному мощению тротуара, изредка пересекающемуся проплешинами асфальта.

Был мужчина высок ростом, широкоплеч. Лицо округлое, явно славянское, плохо различимые при таком освещении глаза спрятаны глубоко под надбровными дугами, чисто выбрит. На вид - лет шестидесяти. В дорогом сером пальто и при нелепой в наше время в южном приморском городе широкополой серой, очень элегантной шляпе. Смотрел он на окликнувшую его женщину в ярко-красном пальто с капюшоном и в сапогах, из которых выглядывали замерзшие розовые даже сквозь колготки колени, бесстрастно, словно на предмет неодушевленный. Так смотрят в России и в СНГ "новые русские" на людей честных.

- Здравствуйте, - сказал мужчина голосом приятным, бархатистым, с едва заметной хрипотцой. Выговаривал слова четко, словно он - диктор радио старых времен, либо иностранец, изучавший язык по аудиокассетам. - С кем имею честь?

- Не имею чести, - ответил мужчина. - Извините, пожалуйста. С кем имею честь вести беседу?

Лицо женщины, между тем, несмотря на свою близость к пятидесяти годам, выглядело настолько привлекательным, что вышедший в это время из какой-то калитки сбоку и направившийся вверх по улице мужчина загляделся на даму и едва не налетел на стоящий с боку от тротуара столб, вызвав на лице ее собеседника сочувствие. Выглядела она в своем броском пальто ладненькой, хорошо скроенной, хотя и слегка полноватой на чей-то вкус. Даже спортивная голубая вязаная ярко-голубая шапочка, выглядывающая из-под алого капюшона, хоть и казалась неуместной, но все равно не портила ее. Разве что ноги показались бы кому-то полноватыми, несмотря на высокие каблуки сапог, совсем не пригодные для прогулки по каменной брусчатке приморского города-курорта в промозглую, предзимнюю осень, но значительно добавляющие так не хватающего ей роста.

- Не узна-ал... - протянула она, и улыбнулась, придав аккуратно подщипанным бровям игривый изгиб. - Я что - так постарела?

- Простите, - вновь извинился мужчина. - Не имею чести быть представленным... - и, сняв шляпу, учтиво, но неглубоко склонил голову. - Вы, должно быть, ошиблись, приняли меня за своего знакомого. К сожалению, вы ошибаетесь.

Когда мужчина поднял взгляд и встретился им с глазами женщины, лицо его выражало терпение и внимание. Подобная холодность показалась обидной ей, но женщина решила не уступать.

- Я - Лена, - сказала она. - Елена Валентиновна Морозова... - потом, блеснув глазами, добавила голосом торжественным, словно обнародовала великую тайну. - В девичестве Бурлюк.

- Очень приятно, - услышала в ответ. Рука мужчины протянулась к ее руке и поднесла пальцы женщины к губам. Поцелуй был коротким и нежным, как дыхание. Но рука ее у губ его не задержалась ни на единое лишнее мгновение, была сразу отпущена.

- А вы - Виталий, - поспешила назвать его женщина, совсем не желая делать этого, ибо была уверена, что мужчина все-таки узнает ее. - Виталий Павлович Китов.

- Вит Китофф, - не то подтвердил мужчина, не то возразил. - Это мое имя.

Глаза их вновь встретились. В мужских было удивление, в женских - отчаяние.

- Ты что - вправду не помнишь меня? - спросила женщина голосом уже злым. - Ты - Виталька Китов, а я - Ленка Бурлюк!

- Хорошо, - сказал он. - Если вам так угодно. Вы - Елена Валентиновна Морозова, урожденная Бурлюк, - и тут же добавил твердо. - Но я - Вит Китофф. Если вы сомневаетесь, то я могу предъявить вам паспорт. Мне очень жаль, Елена Валентиновна, но вы обознались.

- Да на кой ляд мне твой паспорт?! - рассердилась женщина. - Ты что - и узнавать меня не хочешь? Или я слепая - мужа своего не узнаю? Хоть и бывшего.

Круто развернулась, пошла по тротуару прочь, звучно стуча высокими каблуками по покрытому то там, то сям тонкой ледяной коркой тротуару, больше всего боясь теперь, что тоненькая "шпилька" попадет между камней - и она упадет на потеху не пожелавшему признать ее бывшему мужу. Мелкий, колючий дождик больно бил ей в лицо, остужал вспыхнувшую в душе злость.

В Евпаторию она приехала прошлой ночью. Приехала на лечение, ибо именно в предзимний сезон путевки на здешний курорт были дешевыми, да и народа, сказал ей сын, в конце октября-в ноябре в Евпатории мало, а очереди на процедуры в санаториях практически отсутствуют.

"Скотина! - думала она. - Не узнать свою жену! Сволочь! Это он нарочно! Узнал! Сразу узнал! Только виду не подал. Сволочь! Китофф, твою мать! А три года жизни был Бурлюком. На моей фамилии числился. Влюблен был, как последний осел!"

При этой мысли она вдруг остановилась, резко обернулась, уверенная, что мужчина смотрит ей вслед, чтобы застать его врасплох, встретиться глазами и выплеснуть ему в лицо всю злость и обиду, что переполняли ее в этот момент.

Но мужчина, едва опираясь на изящную черную трость, держа ее в руке легко, словно лишь для форсу, двигался не спеша, направляясь по все тому же тротуару прочь от нее, по тротуару вниз, к виднеющемуся сквозь мзгливую снежно-дождевую муть свинцовому морю. Серо-голубое кашемировое пальто свисало с его широких плеч ровными складками, параллельными стенам невысоких, беленных еще с весны, но теперь в стылом октябрьском воздухе грязно-серых домов, вытянувшихся справа от него неровным строем между разномастных заборов, ворот и калиток. Морозовой показалось, вот-вот - и мужчина растает в приморской влажно-серой дымке, сольется с шеренгой домов и морем, исчезнет навсегда.

И женщина, повинуясь неясному импульсу тревоги, разом забыв про обиду, бросилась следом за ним. Каблуки ее щелкали по промерзшему асфальту громче, чем прежде, звонко разнося по улице чавкающие звуки, которые, отражаясь, казалось, ото всех домов сразу, возвращались ей в уши насмешливым стрекотанием, похожим на крики сорок по весне.

"Или чаек над морем..." - закончила она эту ошеломившую ее мысль - и тотчас остановилась, не добежав до мужчины метров двух.

Тот шел прежним неторопливым шагом, смотря вперед, не разглядывая, как это следовало делать праздному гуляке, возникший на противоположной - левой - стороне улицы длинной, литой чугунной ограды какого-то не то санатория, не то правительственного учреждения. За металлическими вертикальными полосами дурацкого вида чугунных копий с разлапистыми печатями сложной формы щита с перекрещенными на нем дротиками раскинулся черно-желто-зеленый, изрядно прореженный парк, безлюдный и оттого казавшийся, не живым, а нарисованным.

Вит Китофф, как заметила Морозова, даже не взглянул на идущих ему навстречу двух молодых женщин в теплых юбках, в туфлях и в китайских - синей и зеленой - куртках, держащих друг друга под руки, прячущихся под общим сине-зеленым полосатым зонтом. Они же с любопытством стрельнули раскрашенными глазками в его сторону и сожалением на лицах пошли дальше. Одна бросила взгляд на приближающуюся Морозову и, наклонившись к уху подруги, что-то сказала той - и обе прыснули, спрятав рты в ладошках.

"Дуры! - вспыхнула Морозова. - Чего скалитесь?"

Остановилась, стала рассматривать чугунную ограду. Та была когда-то покрашена в черный цвет, но давно не подновлялась, облупилась, местами черная краска отслоилась и повисла корявыми хлопьями. Деревьев с вялыми зелеными и коричневыми листьями оказалось в парке все-таки много. Просто при беглом взгляде в вечернем полумраке и в дожде рыжета стволов и веток сливалась с ржавчиной, проступающей на облезлой решетке. Стоящая в глубине парка чья-то обнаженная скульптурная фигура была без головы, а вместо левой ноги торчала гнутая ржавая арматурина. Значит, все-таки это - не правительственное учреждение. И парк либо общественный, либо санаторский.

Женщины, проходя мимо Морозовой, словно нарочно заговорили громче. Одна сказала голосом веселым и беззаботным:

- Сейчас одни только евреи веселое пишут. Им богатство в руки плывет - вот они и радуются. А хохлы да кацапы за жидами лишь повторяют хохмы...

"Значит, они не надо мной смеялись! - поняла Морозова, и отвела взгляд от ограды в сторону моря.

Вит Китофф удалялся все тем же неспешным шагом.

Она пошла следом, стараясь не спешить, соблюдая получившуюся между ней и мужчиной дистанцию.

"Все-таки надо мной ржали, дуры! - поняла Морозова. Но шагу не прибавила, не обернулась. - Сволочи! Сейчас главное - не показать, что они догадались правильно. Я иду не за Виталием, а просто так, прогуливаюсь сама по себе. И на мужчину в сером пальто мне совершенно наплевать..."

С этой мыслью Морозова прошла еще с десяток шагов, а затем остановилась перед витриной с выставленными за стеклом писанными маслом и акварелью картинами - в большей части своей морскими пейзажами и букетами цветов. Там же стояла на белой изогнутой подставке, подобной той, на которые устанавливают макеты самолетов и ракет, уменьшенная мраморная копия античной скульптуры "Аполлон Бельведерский" с ржавым металлическим болтом, вкрученным в причинное мужское место, и с надписью золотом на постаменте: "Мысли пытливой нашей полет!"

"Господи! Зачем это?" - поразилась она. И одновременно скосила глаза в ту сторону, куда ушли насмешницы.

Подружки свернули с улицы в дверь, которую Морозова, идя сюда, не заметила. Над невысоким и узким входом в побеленный зеленой известкой полутораэтажный дом висел, раскачиваясь на ветру, жестяной профиль похотливо изогнувшейся золотой русалки с серебряной короной на голове.

"Ресторан, наверное, - догадалась Морозова. - С морепродуктами". - И только тут почувствовала, как сильно тянет со стороны моря холодом, влагой, запахами йода и соли. Колени заныли, ногам стало холодно. Даже той части, что пряталась в сапогах.

"Рейтузы теперь не носят, - подумала Морозова с тоской в душе, - да и не выпускают, наверное, их больше..."

Вспомнила, как первый муж ее Виталий, то есть тот самый мужчина, что идет в сторону моря, заставлял ее одевать зимой теплые рейтузы с начесом, говоря при этом:

- У женщины, чем больше попка, тем женщина на вид мужчин кажется слаще. Не стесняйся, одевай. Здоровье сохранишь. Придатки болеть не будут.

Лена тогда сердилась, говорила в ответ колкости, а он, словно не слыша, совал и совал ей в руки теплый матерчатый ком. Несколько раз, когда она особенно сильно бунтовала против обязанности одевать эти подобия пояса верности, Виталий валил ее на диван и силой облачал в отвратительного грязно-голубого цвета теплые штанишки.

- Приедешь в институт - можешь зайти в туалет и снять их. В сумку положи, - говорил при этом. - Да и тело отдохнет. А уходить будешь - одень опять. Чтобы заболеть - одной минуты удовольствия достаточно. А потом не вылечишься за всю жизнь.

"Прав был Виталька... - подумала Морозова, прибавив шаг, чтобы сократить дистанцию с идущим впереди мужчиной до бывших ранее десяти-двенадцати шагов. - В тридцать два года простудилась-таки. В сорок один - воспаление придатков, а в сорок девять - сюда приехала. Последняя надежда..."

Вспомнила, что тогда - тридцать лет назад - правота мужа казалась ей скучной. Виталий был таким правильным, казался ей таким серым и будничным, что сердилась она порой того лишь ради, чтобы увидеть растерянность на его лице. И разговаривал он с людьми, как и пять минут назад, вот так же:

- Будьте так любезны, уделите мне минутку внимания, - обращался к продавщице в букинистическом магазине. - Покажите, пожалуйста, вот эту книгу. Да, да, Сервантеса... - и, получив в руки искомое, обязательно говорил. - Спасибо, - или. - Очень вам признателен.

- Ты прямо, как старик! - сердилась Лена. - Это ее работа! Ей деньга за это платят! А ты ей: "Будьте любезны".

Виталий, не снимая с лица своей обычной дурацкой улыбки, с какой всегда смотрел на нее, отвечал всякий раз спокойно и беззлобно:

- Продавщице приятно, когда к ней обращаются с уважением. А приятно ей - приятно и мне. Улыбка вызывает у людей доверие. И потом, она красивая, когда улыбается.

И тогда Лена взрывалась, начинала вредничать, вырывала книгу из его рук и, сунув продавщице, говорила противным даже самой себе голосом:

- Девушка! Возьмите вашего Сервантеса. Нам он не нужен. У нас свой есть. Хороший.

И спешила прочь из магазина, зная наперед, что смущенный и пристыженный поступком жены Виталий прежде извинится перед продавщицей, и лишь затем отправится за женой. Своего же любимого Сервантеса в тот раз не купит. Пойдет вместе с ней в универмаг, будет стоять на выходе у стеклянных дверей, терпеливо дожидаясь, когда Лена вдоволь намнет пальцами женское белье, висящее на плечиках в дамском отделе, налюбуется дорогими украшениями и яркой бижутерией под стеклом отдела ювелирного, накрутится перед зеркалом, примеряя подряд все выставленные на продажу шляпки, чтобы, в конце концов, остаться недовольной ничем и ни чего не купить. Вечером Виталий молча переносил ее обвинения в том, что он не умеет себя вести в общественных местах, потому что не знает, что продавщица - всего лишь прислуга, а покупатель всегда прав - и согласно кивал при этом.

А потом Сервантес вдруг появлялся в книжном шкафу, словно возникал там сам по себе. И по вечерам, вместо того, чтобы, как все нормальные люди, смотреть телевизор, Виталий читал желтую толстую книгу с графическими иллюстрациями Бродского, о котором Лена не слышала и слышать не хотела, а муж ее мог прочитать о художнике целую лекцию, смеялся над чем-то понятным лишь ему. Потому что когда Лена с матерью просили Виталия прочитать вслух то, над чем он смеялся, им никогда не было смешно:

- Дурак на коне и есть дурак на коне - этот Дон-Кихот, - говорила Мария Марковна дочери. - С твоим Виталием - два сапога пара. Лучше бы контрольные да проекты заочникам писал. Я бы ему клиентов нашла. Ночь бы просидел - четвертной бы и заработал. Так ведь не хочет. Говорит... - повторила, смешно передразнивая зятя, - "И так в стране хороших инженеров нехватка - одни дипломированные специалисты. Не хочу рук пачкать", - и смеялась вместе с дочерью над нелепостью ее мужа. Но, конечно, ехидничала над ним только тогда, когда Виталий их не слышал. В глаза Мария Марковна всегда хвалила зятя и во всем с ним соглашалась. Насчет контрольных даже говорила: "Наплодили инженеров, которые линейку от циркуля отличить не могут. А все потому, что дипломы за них другие писали".

Иногда вдруг при чтении Сервантеса Виталий хохотал так, что не слышно было голосов актеров в фильме по телевизору. Тогда Лена кричала на мужа - и смех обрывался. Или Виталий говорил:

- Прошу прощения, - и уходил в другую комнату, плотно прикрывал за собой дверь.

Совсем как этот... с палочкой...

- Мистер Китофф! - позвала она голосом несколько более громким, чем при обычном разговоре на улице, но и недостаточным для того, чтобы походить на крик. - Мистер!.. - и запнулась, подумав:

"Какой он, к черту, мистер? Тоже мне мистер нашелся".

Мужчина остановился. Стал оборачиваться к ней, вновь, как и в первый раз, медленно, всем корпусом. Не повернул голову, как должно поступить всякому, кого окликнут сзади, а именно остановился, потом повернулся весь, так, что оказался стоящим прямо перед ней, все такой же спокойный, величественный, опирающийся на трость, закрывая собой и море, и дующий с водной глади ветер, и запахи соли с йодом. На Морозову даже пахнуло от отсутствия морского духа странным, знакомым полутеплом-полухолодом. Так случалось в детстве, когда забегала она с мороза в сарай, а там было хоть и выстужено, да не дуло - и оттого казалось даже не теплей, а вот так вот - смешанно. И почему-то слегка страшно..

- Вы... Вит... Вита... - запуталась Морозова в словах из-за нахлынувших впечатлений и воспоминаний. - Мистер... Я хотела... - глазам стало колко от готовых выступить из-за холода слез, она забыла, что собиралась назвать его Виталием и потребовать, чтобы мужчина признался, что он - действительно Китов, но сказала совсем для самой неожиданное, - Скажите что-нибудь по-английски.

- Sorry, - улыбнулся он, а затем произнес фразу, которая оказалась и понятной ей, и одновременно непонятной, ибо звучала в его устах именно так, как слышится английская речь актеров в плохо дублированных американских кинофильмах: с проглатыванием некоторых звуков и с совершенно нерусским шипением. - (Мне кажется, вам все-таки не нужна моя помощь. Или я ошибаюсь?[24])

В последних словах его Морозова уловила вопрос. И, хотя лицо мужчины оставалось беспристрастным, в голосе мистера уловила она толику заботы.

"Он!" - обрадовалась Морозова - и тут же заявила:

- Надо же - выучил! А раньше по-английскому у тебя "хвосты" были.

- Прошу прощения, - поправил он. - Правильно сказать: не по-английскому, а по-английски.

- И зануда такой же был, - решила проигнорировать его замечание Морозова, и тут же перешла в наступление. - Ты что тут делаешь, а?

Мужчина ответил ей длинным английским предложением, в котором Морозова не уловила ни одного сколь-нибудь знакомого слова, кроме собственной фамилии, и поднес руку к шляпе, словно собираясь попрощаться.

- Ты что, Китов? Обалдел? - Морозова шагнула ему навстречу, стараясь при этом поймать глазами его взгляд. - Я же в институте немецкий учила, - и вновь потребовала. - Переведи, что сказал.

Мужчина поправил шляпу - оказывается, ветер ее сдвинул ему на лоб - и ответил:

- Я сказал, госпожа Морозова, что мне было приятно познакомиться со столь интересной и несколько экспрессивной женщиной, как вы. Потому я пользуюсь случаем, чтобы пригласить вас совершить совместную прогулку к морю в эту прекрасную погоду. К сожалению, я не учел, что вы можете совсем не знать английского языка, чем вызвал ваше смущение. И приношу...

- Прекрасную погоду? - искренне удивилась она, глядя на него сквозь дождь со снегом. - . По радио передавали, на перевалах будут снежные заносы.

В санатории, где она остановилась, в каждом номере было по черному квадратному ящику с желтым тряпичным пятном посередине и с металлической нашлепкой "Маяк" возле ручки регулятора громкости. Из этих репродукторов вот уже лет сорок то музыка гремела, то местный диктор повторял распорядок дня, то женщина мелодичным голосом сообщала на русском и украинском языках прогноз погоды, а также сведения о температуре воды и состоянии дорог в Крымской области. Сегодня утром дикторша ясно сказала по-русски, что во второй половине дня в городе Евпатория дождь перейдет в снег, а зона видимости на дорогах сократится до десяти метров, добавив при этом, чтобы водители были особенно осторожны при переезде через перевалы с мудреными татарскими названиями. То, что творилось сейчас в воздухе, нельзя назвать ни дождем, ни снегом, снежная каша, словом, кисель между небом и землей. К тому же и холодный. Морозовой захотелось домой, в Звездный, или даже лучше в родное Пряхино, в старый мамин дом с печью и с горячим чаем из чайника, стоящего на чугунной плите. И чтобы обязательно на столе стояла полная свежим малиновым вареньем ваза с десертной ложкой посередине. Но нет ни дома старого, ни плиты, есть лишь квартира в Чкаловском, как называется станция, расположенная возле города Звездный. И есть электроплита. Ну, так хоть бы туда...

- "Нет ничего лучше плохой погоды", - ответил мужчина. - Так назывался роман одного болгарского писателя. Богомил Райнов. Знаете такого?

"Он! - екнуло сердце Морозовой. - Только мой дурак читал всех этих болгарских, польских, чехословацких[25] писателей".

"Моим дураком" она называла первого мужа за то, что тот, имея всеми признанный высокий интеллект, признанный самыми настоящими академиками математическим гением, расходовал его столь безалаберно, что не получал за него никакого финансового вознаграждения. Все годы, что она знала Виталия, тот жил так, словно лишь готовился к будущей жизни, довольствуясь в настоящем лишь мелочью и пустяками. Читал, к примеру, Сервантеса и книги писателей непрестижных стран.

- Зачем? - пожала она плечами. - Я других читала. Писателей, в смысле.

Морозова лукавила. Читать художественную литературу она никогда не любила, почитала это занятие потерей времени, а с появлением на советских, потом русских телеэкранах многосерийных "мыльных опер" и вовсе забросила это занятие. Но сообщать об этом первому встречному иностранцу не собиралась. Хотя и подумала:

"Вдруг спросит, что сейчас читаю? Или какую книгу взяла с собой в санаторий? Вот будет хохма! Я даже не знаю, есть тут библиотека", - ибо в памяти ее в этот момент не всплывало никакого книжного названия, кроме "Как закалялась стать" и "Сказка о репке", которую читала внучке вслух ехавшая с Морозовой в одном купе женщина.

Мужчина протянул ей левую руку так, чтобы она оперлась на нее, ибо правая его рука была занята тростью, и повел к морю, умудряясь прикрыть даму от ветра всем своим телом.

"Вот и раньше было так... - подумала Морозова с теплотой в душе. - Всегда прикрывал меня. От всего. А я и не замечала..."

В памяти Морозовой всплыл эпизод, прямо не связанный с происходящим сейчас, но все же чем-то его напоминающий...

В месяцы, когда студент-третьекурсник механнико-математического факультета МГУ Виталий Китов за второкурсницей физико-математического факультета Московского областного пединститута имени Крупской Леной Бурлюк только ухаживал, то есть даже еще не почитался ее женихом, с ними на прогулки часто увязывался его младший товарищ Яшка Соловейчик - парень видный: высокий, ярко-красивый, как это часто бывает у евреев-полукровок, но настолько внешне юный, что девятнадцатилетней Елене Бурлюк казался тогда едва ли не сыном. Юноше этому было семнадцать лет - и он буквально был пленен своим старшим другом, знавшим, казалось, обо всем на свете, судившем о казавшимся им тогда важном в свои двадцать три года с глубиной основательной, словно зрелый муж. Лена в глазах Яшки была предметом, достойным общения только потому, что в нее был влюблен великий математик Виталий Китов - и она чувствовала это, но не обижалась почему-то, лишь удивляясь, что будущий муж ее, которого она к тому времени уже отобрала среди бесчисленного числа своих ухажеров, нет-нет, а испытывал плохо скрываемые муки ревности по отношению к своему юному почитателю, студенту химического факультета все того же МГУ. Но Яшка, знала она, никогда не пожелал бы совершить того, что могло бы шокировать Виталия. И эта маленькая щель в неприступной броне китовской добропорядочности веселила Лену, заставляла дразнить будущего мужа, дабы Китоф ей на потеху испытывал муки ревности.

Однажды они втроем возвращались из театра. Был то знаменитый "Гамлет" с еще более знаменитым бардом Владимиром Высоцким в главной роли. Билеты "на Таганку"[26] им достал вездесущий Соловейчик, впоследствии подружившийся со знаменитым актером и бардом, даже притащивший Семеныча на свою первую свадьбу в качестве почетного гостя, где Высоцкий[27], только что выписавшийся из больницы, куда попал после аварии, не пил хмельного, лишь цедил из стакана сверхдефицитный тогда сок манго, спел на публику пять своих песен, а потом, распрощавшись с женихом и невестой, тихо исчез, так и не обратив внимания на Лену. А вот Китову что-то сказал на ухо. Виталий, помнится, покраснел и кивнул барду. Лена потом часто выспрашивала у мужа, что сказал ему Высоцкий, но тот в ответ лишь отшучивался. А после развода Яшкиного сказал, что ему, как свидетелю жениха на той свадьбе, Высоцкий сказал, что жить вместе молодые долго не будут, загуляет его невеста. Но Лена решила, что Виталий солгал ей. Высоцкий сказал Виталию о ней - это несомненно. Иначе, почему бы Виталий покраснел?

Так вот, возвращались они втроем со спектакля пешком... Шли по Садовому кольцу от Таганки до Курского вокзала, где Лене следовало спуститься в метро, ибо оттуда идет прямая ветка до станции "Щелковская" с автовокзалом. Там ей следовало сесть на автобус и отправиться в свой рабочий поселок Пряхино, расположенный в семидесяти километрах от Москвы. Спорили о режиссере Юрии Петровиче Любимове, о его театре и о Шекспире.

Яшке спектакль понравился безоговорочно и во всем:

- Вот это - настоящий театр! - чуть не кричал он. - Все показано! Обо всем! Даже если не сказано словами - все равно все видно и понятно!

Интеллектуалу Виталию, знавшему, оказывается, "Гамлета" в переводе Бориса Пастернака всего наизусть, читавшего трагедию в переводах Михаила Лозинского, Константина Романова, Олега Румера и еще каких-то неизвестных Лене авторов, непонятно было, почему в спектакле так много режиссерской и актерской отсебятины, зачем пьесу сократили до уровня балаганного действа и отчего столь невзрачно выглядит Офелия. Но больше всего ему понравился почему-то актер Джабраилов в роли могильщика, откопавшего череп Йорика.

Елену же мучил вопрос: актеры Смехов и Демидова флиртовали на сцене по замыслу режиссера, тем самым украшая сюжет классической трагедии, или между ними и впрямь есть какие-то личные отношения, которые они не в силах скрыть даже на глазах публики? Себе-то Лена могла признаться, что спектакль ей не понравился совсем, что она в нем поняла лишь то, что Высоцкий пел в начале спектакля песню на слова не собственного сочинения[28], а также, что большинство публики театра на Таганке представляет собой людей солидных, приходящих сюда для того лишь, чтобы себя показать и завести полезные знакомства. Ни до актеров, ни до искусства этим зрителям не было дела. Лене же пришлось оказаться в окружении этих двух олухов, которые потеряли возможность познакомиться с директором какого-нибудь крупного продуктового магазина или с работником прокуратуры, например, - фигур значительных и полезных во всех отношениях. Потому она Виталия с Яшкой всю дорогу от Таганки до площади Курского вокзала стравливала, вставая то на одну сторону, то на другую. Признаться откровенно в том, что именно она считала упущением обоих, было глупо, а получившаяся пикировка парней как-то даже успокаивала ей нервы.

Но на повороте с Садового кольца к привокзальной площади при виде стеклобетонного, ярко освещенного прожекторами белого здания вокзала, возникшего в ночи, словно сказочный дворец, на месте бывшей здесь еще пару лет тому назад красно-желтой дореволюционной избушки, настроение Лены резко испортилось.

Ей предстояло спуститься в залитое мертвыми огнями и расписанное покрытыми пылью узорами подземелье, трястись в грохоте метро, потом ехать в холодном, продуваемом сквозняками автобусе семьдесят километров, добираться по сугробам от остановки до засыпанного снегом деревянного домика в Пряхино, где мать, как всегда, протопила печку экономно, насыпав в нее всего лишь полведра торфа, отчего согреваться Лене придется сначала чаем, а затем собственным теплом под бабушкиным одеялом. Завтра мать сварит себе и дочери по яйцу, даст большой ломоть хлеба, покрытый тонким слоем маргарина, начнет расспрашивать про все того же Виталия, которого она почитает "женихом перспективным, если за него как следует взяться", про бутерброды в буфете театра: с ветчиной, с красной икрой на слое сливочного масла, про бутерброды с яйцом и с вложенным вместо желтка комочком черной икры, про красный и желтый соки, которые в театре наливают в одноразовые стаканы из тонкой пластмассы. Стаканчики эти многие зрительницы прячут в сумочки и уносят домой, а Лене вот не удалось прихватить такой стаканчик - все время с нее не сводил глаз Виталий, подсунувший ей лишний бутерброд с копченой осетриной и наливший ей лишних полстакана чего-то сладкого из бутылки с разноцветными иностранными буквами. Возвращение в постылый поселковый мир из театральной сказки казалось ей невыносимым.

Как раз в этот момент Яшка заявил, что режиссер Любимов дал роль Гертруды Алле Демидовой из-за внешней непривлекательности ее.

- Безобразная лицом королева должна быть влюблена в молодого красавца короля. В этом - замысел Шекспира, - заявил Соловейчик. - А Смехов - действительно красивый мужик. Правда, Лена?

Лена взглянула на парня. Яшка улыбался открыто, смотрел на нее вопросительно, без какого-либо намека на флирт, что для Лены, привыкшей к похотливым взглядам мужчин едва ли не с младенчества, с юности почитающей всякого самца человеческой породы возможным любовником, было непривычно и даже обидно. И тогда она впервые подумала, что Соловейчик - тоже возможный кандидат в женихи. Ну, и пусть, что на два года моложе... даже не на два, а на год и... девять... нет, восемь месяцев и два дня... Зато красавец, вхож в группу спекулянтов театральными билетами, а через них знаком едва ли не со всей деловой Москвой. Ученый-химик, сам признается, будет из него никакой, зато при доступе к настоящему лабораторному оборудованию и секретным химикатам может наладить производство чего-нибудь ценного, например, синтетических наркотиков. Если ему подсказать, конечно.

- Конечно, - согласилась она. - Смехов - самый красивый мужчина в театре на Таганке. А Демидова - крокодил.

Лена ожидала мук ревности на лице Виталия, но тот, пропустив комплимент Смехову-Клавдию, стал заступаться за актрису:

- Алла Демидова - женщина очень красивая. И умная. Бывший физик. А некрасивой ее называют из-за того, что невзрачной лицом описал ее героиню в романе "Щит и меч" Вадим Кожевников. Демидову пригласили на роль в этом фильме - вот молва и приклеила ей звание некрасивой, но талантливой. А вы забудьте о той фразе в книге, в общем-то, заурядной, присмотритесь к лицу Демидовой. Оно же у нее одухотворенное!

От слов этих у Лены возникло желание вцепиться ногтями в лицо Виталия. Сколько раз говорил он о ее красоте, но ни разу не нашел ТАКОГО слова. Одухотворенное... Как об иконе сказал. О богине. И это - про королеву-блядь, отдавшуюся убийце собственного мужа!

Лена тут же приняла сторону кое-как возразившего Виталию Яшки, затараторив громко, бестолково, сама понимая глупость произносимых ею слов, оттого еще более ярясь, стараясь возразить уже не логикой, а излишне яркими эпитетами и полукриком свою ненависть к Демидовой. Злость настолько переполняла ее, что Лена не заметила, как они обошли автостоянку со множеством словно примерзших к асфальту такси и, прошагав мимо нового, залитого огнями и снаружи, и изнутри Курского белобетонного вокзала, остановились перед остатками старой арки, в желто-красной стене в которой был огромный, в пять человеческих ростов вход в метро с белым витым узором по канту. Соловейчик что-то проехидничал по поводу архитектурных излишеств - и отвлек внимание Лены от темы спора, который Виталий по обыкновению своему решил не поддерживать, ибо знал, что переубеждать Лену, когда она взбешена, бессмысленно, слов чужих в такой момент она не слышит.

Лена, выплеснув злость, успокоилась. Глянула в сторону пошедшего к кассе менять для нее мелочь Яшки (проездного билета для передвижения на городском транспорте по Москве Лена не покупала никогда, ибо предпочитала всегда ездить либо зайцем, либо за чужой счет; когда же оказывалась пойманной контролером, то широко распахивала свои и без того огромные голубые глаза, и голосом невинной девочки объясняла, что проездной она забыла дома, потому что мама у нее заболела, а ей надо срочно ехать на противоположный конец Москвы, где только в одной аптеке есть столь важное для жизни мамы лекарство - и хохма всегда срабатывала, растроганные дочерней заботой контролеры отпускали несчастную девушку с миром, без штрафа). Высокий юный красавец Яшка с большими карими глазами, с по-семитски прямым носом и со строго вычерченными линиями лица походил на какого-то из американских киноактеров, в которого были влюблены когда-то девчонки ее класса, стоял в очереди перед кассой размена денег на пятаки и смотрел куда-то мимо всех.

"Может, замуж мне выйти все-таки за Яшку? - вновь подумала она. - Квартира у него в Москве есть. Трехкомнатная. Можно разменять: мать с сестренкой получат однокомнатную, и мы - полуторакомнутную или даже двухкомнатную. Почему бы и нет? Учиться он может и на заочный перейти. С Яшкиными связями только время в универе тратить. На "Таганку" билеты достал - это надо же, какие у него друзья! Через год-другой и машина у Яшки будет, и должность. Если с умом за него взяться, то карьеру сделает еще до защиты диплома. Начальство любит выходцев из низов поддерживать. А окончит университет очно, станет молодым специалистом - кто на него внимание обратит? Только бабы..."

При мыслях о бабах Лене стало опять не по себе. На приходящего к ней в областной педагогический Виталия девчонки математического факультета пялились с таким вожделением, что, не будь Лены рядом, растерзали бы в клочки и поделили бы между собой даже обрывки трусов. А на вид был... парень, как парень. Красив, конечно. Но не броской красотой, как Яшка, а так... в общем: все на месте, все ладно, все ровно скроено и крепко сшито, со вкусом подобрано. Надька Чернова - Ленкина подруга с первого еще класса - правильно определила Виталия:

- Надежный мужик. С таким будешь, как за каменной стеной. Но жизнь проживешь в нищете.

- Почему в нищете? - удивилась Лена, которой еще в детстве бабушка говорила, что с ее красотой предназначено быть ей с молодости до старости и богатой, и счастливой.

- Потому что твой Виталий - ни украсть, ни покараулить, - ответила Надька. - Сама посмотри: он будет всю жизнь пахать, как папа Карло, а другие с его трудов будут пенки слизывать.

Но Лена видела, какими глазами смотрела на Виталия подруга, потому не верила ни одному ее слову... Была тому причина: в восьмом классе Надька увела у Лены парня-десятиклассника: отдалась ему наскоро в подъезде, пока Лена кочевряжилась, кокетничала, порой даже оскорбляла его - и увела. До самого своего выпускного вечера паренек носился за Надькой, высунув язык, а на Ленку даже не смотрел. Помирились подруги лишь к концу лета, когда парень тот провалил вступительные экзамены в институт инженеров железнодорожного транспорта и со стыда умчал на какую-то комсомольскую стройку в Сибири. Там крепко запил, попал в армию, а когда приехал с молодой и строгой женой года три спустя на побывку в родное Пряхино, оказался таким невзрачным, что подругам даже стало смешно, что из-за такого мозгляка им хотелось когда-то выцарапать друг другу глаза...

Когда Яшка разменял деньги и направился к ним, провожаемый взглядами небольшого числа оказавшихся в фойе метро женщин, Лена почувствовала укол ревности. Она поняла, что такого красавца удержать рядом с собой будет трудно. Там, откуда пришли в руки этого юноши билеты на самый модный в стране спектакль в самом модном в СССР театре, женщин, пожелавших затащить Яшку в постель, будет не счесть. И на всесоюзную комсомольскую стройку они такого не отпустят. Да и хорошие связи позволят ему пробиться наверх без нелегального изготовления синтетических наркотиков. При таком раскладе карьеры мужа надо блюсти себя особенно, стараться не повредить его карьере, особенно на первых этапах ее, то есть фактически потерять лучшие годы жизни при перспективах все-таки туманных и зыбком будущем благополучии. Положение жены будущего великого ученого все-таки надежней.

"Потом можно будет как-нибудь перепихнуться с Яшкой, - решила Лена, - но замуж... Нет, замуж лучше идти за тюфяка..." - и перевела взгляд на Виталия.

В тот момент будущий муж ее смотрел на нищенку, пристроившуюся у входа так, чтобы греть идущим изнутри метро теплом спину, а дрожащую от холода руку выставить на косо падающие от уличного фонаря свет и редкий снежок.

- Глянь, какое лицо! - сказал Виталий, почувствовав взгляд Лены. - Какая поза! Сколько хитрости и житейской смекалки в этой тетке! Это вам - не Таганка, это - сама жизнь. Не-ет, за такой спектакль надо заплатить!

- Куда это он? - спросил при этом, кивнув в сторону Виталия.

Они вместе стали следить за тем, как Виталий подошел к нищенке, положил ей в руку деньги и, наклонившись к уху женщины, что-то сказал. Нищенка быстро поднялась и, кивнув Виталию, сгинула в темноте начинающегося слева от арки хозяйственного двора, заставленного грудой старых ящиков из-под стеклопосуды.

Виталий вернулся к друзьям, вошел вместе с ними в вестибюль. Взглянул на висящие на стене над турникетом часы, сказал:

Потому Лена в тот момент не успела спросить, сколько же денег дал Виталий нищенке. Уже на эскалаторе, где пришлось стоять, а не спешить вниз, ибо всю ширину лестницы заняла необъятных размеров женщина в искусственной - под белку - шубе и в пыжиковой шапке, держащаяся обеими руками за перила так, что не обойти ее ни слева, ни справа, девушка, вспомнив о забытом вопросе, спросила:

- Три рубля, - ответил Виталий. - Других купюр не было.

Он врал, знала она. Не было у него не просто других купюр, а вообще не было больше ни копейки. Она слышала, как Виталий об этом говорил во время антракта Яшке - и тот ответил, что вот разменяет двадцатипятирублевую банкноту - и займет другу червонец. Стало быть, Виталий отдал последние деньги человеку, которого считал жуликом, раз сказал, что это - спектакль. Не от жалости одарил нищенку, а просто так - от дури.

"Наверное, решил на меня впечатление произвести! - решила Лена. - Идиот!"

Виталий стоял впереди нее ступенькой ниже. Сзади возвышался Яшка. Виталий, как бывало это с ним часто, задумался о чем-то своем, не обращая внимания ни на кого вокруг, а Яшка вдруг наклонился к уху Лены, сказал тихим голосом:

Еще не зная, что задумал юноша, она уже была рада и благодарна ему за обещанный розыгрыш. Потому с готовностью отшагнула в сторону и назад, предоставив свое место Яшке. Даже оказавшись на ступеньку выше юноши, она доставала ему едва до уха.

- Какой ты большой! - прошептала Лена Соловейчику, наклонившись к самой его шее. - Выше Витальки, - и почувствовала от звука собственных слов сладостную дрожь в членах, желание отдаться этому красавцу.

Яшка молча кивнул и, отступив влево по ступеньке, протянул правую руку вперед.

И тут произошло то, что заставило Лену улыбнуться, ибо она поняла суть придуманного Яшкой розыгрыша...

Виталий всегда и во всем следовал нормам общения: здоровался при встречах, прощался при расставаниях, желал здоровья, услышав чих, пропускал в автобус женщин первыми, подставлял им руку, когда выводил из автобуса, уступал места дамам и больным даже в трамвае. Делал он это машинально, уходя порой при этом мыслями так глубоко, что мрачным видом своим иногда даже пугал тех, кому предлагал свою бескорыстную услугу.

Вот и теперь, задумавшийся о чем-то Виталий, обнаружив боковым зрением руку слева от себя и зная наперед, что это должна быть рука Лены, взял ее в свою ладонь ("Странно, - удивилась Лена. - Яшкина рука просто потонула в его лапище") и очень галантно, как в кино (Лена впервые видела со стороны, как, оказывается, ухаживает за ней Виталий), помог спуститься с эскалатора Яшке. А потом прошел несколько шагов вперед... и вдруг остановился.

Лене было интересно наблюдать со спины, как происходит процесс осознания Виталием того, что над ним подшутили. Широкие плечи застыли, как скульптурные, а левая рука с рукой Яшки упала, как подрубленная. Левая нога - полусогнутая, бывшая до остановки в движении, - распрямилась и застыла, плотно впечатавшись в каменный пол. После этого Виталий круто развернулся и посмотрел назад, ища глазами свою потерю...

Нашел. Узнал. Мгновенно все понял. И не обиделся, нет. На лице его увидела Лена облегчение, словно за мгновение он испугался, что с ней случилось что-то ужасное...

Потом все трое долго смеялись, пересказывая друг другу кто, как и что делал, как все произошло. Сели в вагон, и еще там говорили о розыгрыше, совсем забыв и о Шекспире, и о "Гамлете", и о театре с модными актерами.

Только в автобусе, когда она сидела на промерзшем дерматиновом сиденье за заиндевелым окном и, продышав в белых узорах дырку, посмотрела на стоящих на платформе автовокзала провожающих ее ребят, Лена увидела в глазах освещенного неровным неоновым светом Виталия немой укор - тот самый, что ожидала она увидеть в его зрачках в метро, когда он обнаружил ее за своей спиной живой, здоровой, смеющейся.

"Он испугался, что я потерялась. Или упала, - поняла она. - Какой же он все-таки идиот!"

- Море, - сказал Вит Китофф, и слегка отодвинулся от Морозовой.

Тотчас холодный ветер с ледяной пылью брызг ударил ей в лицо.

Они стояли на краю вдруг оборвавшегося тротуара, еще не на пляже, но уже в том месте, где асфальт тротуара крошился под ногами и через полшага переходил в мокрую гладь гальки с разбросанными на ней рваными полиэтиленовыми пакетами, с разбитым стеклянным шаром, похожим на порванный футбольный мяч, с какой-то покрытой коричневыми лохмотьями длинной деревяшкой и с проблескивающими на гальке с песком сквозь холодную влагу и мглу дохлыми медузами.

Мужчина смотрел не на этот обычный прибрежный хлам, а на темно-серые, почти черные валы, которые, вороша на своих неровных загривках грязные клочья пены, выкатывались откуда-то из предснежной черно-бедовой глубины стоя, как мощные великаны, но, добравшись до берега, вдруг изнемогали и падали, делано шумя и грозя, а, по сути, становясь всего лишь скользкой влагой, которая омывала гальку и тут же уползала назад, давая простор для ненужной и глупой похвальбы идущим им на смену другим волнам-великанам.

- Как жизнь наша... - произнес мужчина с чувством.

Очередная волна вынесла на берег обрывок сети и забросила этот ком спутанных капроновых ниток, перемешанных с водорослями, на обломок стеклянного шара, который тут же стал походить на спрута.

- Я сказал, что наша жизнь походит на море, - ответил он. - Ни красотой, ни силой, а именно бестолковостью. Тратим гигантские усилия, жертвуем миллионами жизней, чтобы создать что-то значительное, до нас небывалое. А потом с не меньшими трудностями и с еще большими бедами все созданное уничтожаем.

Она вздохнула, прижалась лицом к его рукаву.

Мужчина не ответил. Он смотрел на ночное море. Лицо его было покрыто брызгами. Да что там лицо - мокрыми были и пальто, и брюки, и дорогие, красивые туфли. Даже по трости стекали ручейки.

Морозова только тут заметила, что в продолжение этого короткого разговора Вит Китофф успел не только показать ей холодное, дикое море, какого она ни разу еще не видела: черно-белое, как в старом кино, но еще успел и прикрыть ее своим плечом от ветра.

- Будет шторм? - спросила она, ибо благодарить за то, что он спрятал ее от тех бед, к которым сам привел, было глупо.

Мужчина вновь промолчал. Он умел делать это так, что продолжать расспросы не хотелось.

Сколько уж они стояли так - молча, покачиваясь под шквалами то и дело налетающего ветра, сказать трудно. Только покачивались они друг другу в такт. И впервые за много лет было Морозовой спокойно и надежно. Будто в детстве, когда был жив еще отец, укладывающий ее каждую ночь в кровать и читавший перед сном сказки. Умер, так и не дочитав ей "Сказку о золотой рыбке". Трехлетняя Леночка обиделась за это на отца, капризничала даже во время похорон и поминок.

- Папка плохой! - сказала, когда дали ей в ручку кусочек земли, чтобы сбросила на гроб. - Не буду! - и откинула землю в сторону.

А Валентин Васильевич, отец Лены, был просто очень нездоров. Почувствовал привычную боль в груди, не стал пугать ребенка, потому и не дочитал дочери сказку о жадной старухе и золотой рыбке, положил книгу на пол, поцеловал Лену и ушел за стену, чтобы принять лекарство и полежать. И уже там, в соседней комнате, тихо умер, обкусав губы в предсмертной боли, чтобы не закричать и не испугать ребенка. У учителя физики, бывшего моложе своей жены на пять лет, был врожденный порок сердца. Мария Марковна Бурлюк в тот раз дома не ночевала...

Колени Морозовой, а также левое ухо ее, выбившееся из-под красного капюшона и вязанной синей шапочки, замерзли так, что она поняла, что этой ночью у нее вновь будут болеть придатки. Но Морозова уже не могла отпустить локтя Вита Китоффа, стояла рядом, ежась под красным пальто, поражаясь храбрости своей и одновременно дурости обоих. Вид угрюмого холодного моря ей быстро наскучил, родилась мысль поскорее убраться с берега, вернуться хотя бы на улицу, под защиту заборов и домов.

- Я замерзла, - не выдержала, наконец, Морозова. - Проводите меня... - и добавила, - пожалуйста.

Последнее слово она произнесла помимо своей воли. Ибо хорошо помнила, как накануне свадьбы с Виталием заявила, что слов-паразитов в их семье быть не должно: никаких там "спасибо-пожалуйста", никаких "спокойной ночи - с добрым утром" и прочей ерунды. Сейчас даже трудно припомнить, отчего взялась у нее подобная блажь. Но в течение трех лет замужества она твердо придерживалась этого принципа, ссорилась с мужем, когда слышала от него эти ненужные, как ей казалось, слова. И даже при окончательном разрыве, когда Виталий, прощаясь, сказал: "Спасибо тебе за три года счастья", - она закричала в ответ: "Сколько раз тебе повторять: не говори при мне этого дурацкого слова?!"

Мистер Китофф как-то ловко обтек Морозову со стороны моря и, прикрывая от ветра с мелким дождем и снегом уже спиной, пошел вслед за ней к тротуару, а потом и вдоль улицы вверх. Она незаметно поправила шапочку, натянула капюшон - и уху стало теплее.

По дороге, конечно, не разговаривали. Только когда пронесшаяся мимо них черная "БМВ", попав колесом в обычную на этих улицах колдобину, обдала грязной водой тротуар, чуть не облив и их, мистер Китофф сказал по-английски что-то резкое - и она поняла, что провожатый выругался.

Виталий не ругался при ней никогда. Не произносил не только матерных, но даже просто грубых слов. Да и никто, кажется, не слышал от Китова словесной брани. Не то, что Виталий не знал ругани - просто не пачкал рта грязью. Так и объяснил, когда спросила Лена у него:

- Я знаю много русских слов, - ответил он. - И стараюсь выбирать из них лучшие, а не худшие.

Надька как-то сказала Виталию в присутствии Лены, тогда еще даже не невесты Китова, а почти невесты:

- Ты, наверное, интеллигент. Не материшься даже.

Сказала с осуждением. Ибо в поселке Пряхино интеллигентами называли полных бестолочей. Надькиного первого мужа, например, Алибека Муртазаева, который в неделю прочитывал по три книги, а в институт поступал три года подряд и всякий раз экзамены проваливал, только так и называли. Даже на работе. Многие поселковские потому и имени Алибека не знали, звали по кличке: Интеллигент - и все тут. Или пьяницу-соседа, которого обожали все бродячие собаки поселка, а жена заставляла ночевать в холодных сенях даже зимой, называли пряхинцы Мишкой Интеллигентом. Словом, по-пряхински, интеллигенты - это люди никчемные, пользы от которых никакой, как и вреда, впрочем.

- Я рот чистым стараюсь держать. До звания интеллигента мне еще расти и расти.

Надька, в свою очередь, не поняла столь мудренного для нее ответа, промолчала, распахнув рот, а Лена как раз в это время листала записную книжку Виталия. И наткнулась там на запись:

"План на десять лет. Стать настоящим интеллигентом. Выучить английский, немецкий и французский языки. Научиться столярному делу. Прочитать следующие книги..."

Дальше она разбираться в каракулях жениха не стала, захлопнула синий блокнотик и заявила, что Виталий - дурак. Что как был он провинциальным лопухом, так лопухом и останется. Что английский и немецкий языки нужны в наше время только шпионам. А шпионов расстреливают. А ей нужен муж живой.

Таким образом, получилось, что это Лена сделала Виталию предложение, а не наоборот. И от слов этих все трое опешили.

Невольная провокация Надьки и своя невоздержанность заставила Лену наорать на Чернову, наговорить ей такого, что Надька в свою очередь взбеленилась и ляпнула то, о чем в присутствии Виталия не стоило бы говорить:

- Ты лучше про аборт свой интеллигенту сообщи. Вот он обрадуется!

Сказала - и выскочила из дома Бурлюков, где произошла эта ссора.

Пришлось Лене расплакаться и признаться теперь уж официальному жениху в грехе полуторалетней давности: встречалась с парнем, забеременела, он отказался жениться - пришлось делать аборт. Врачи сказали, что у Лены после выскребания плода из матки не может быть детей.

Уж как Виталий успокаивал Лену, сколько нежных и утешительных слов сказал! И ни звука в укор, ни слова, ни пол слова, ни тогда, ни потом... никогда. Даже когда оказалось, что действительно Лена детей иметь не сможет, Виталий лишь утешал жену, говорил, что можно взять ребенка из детдома. Потому что, считал он, детям детдомовским нужна забота особая, надо, чтобы рядом с ребенком всегда были взрослые, которые могут придти на помощь, подсказать, как ему поступить, где настоять на своем, а где уступить обстоятельствам. Самому ему не удалось вкусить родительской ласки, так пусть они с Леной подарят свои души лишенному любви малышу. Как только оба получат дипломы, конечно.

- Ты что, научился ругаться? - спросила Морозова с усмешкой. - Повзрослел?

Вит Китофф переспросил с удивлением в голосе:

- Научился?.. - и пожал плечами. - Зачем учиться ругани?

- А... это вы о своем муже! - сказал он с едва заметной запинкой.

"Не он! - поняла Морозова. - Но как похож! И фамилия, имя... так схожи..."

Ветер внезапно переменил направление, стал бить им лицо. Вместе с ветром больно жалили кожу лица не снежинки даже, а крохотные льдинки.

Мужчина молча развернул Морозову, направив ее спиной к ветру, поправил капюшон у нее на голове, спросил:

Тогда он положил свои руки ей на плечи и, держа ее и свою палку перед собой, подтолкнул. Морозова пятилась и дрожала всем телом, ибо боялась, что, двигаясь таким образом, она обязательно упадет, и непременно на спину, отчего подол ее юбки задерется и взгляду мистера Китоффа предстанут надетые поверх новых колготок трусики. Несвежие. Потому что она не успела сегодня переодеть белье. Точнее, у нее кончились свежие трусики еще в поезде, где пришлось их менять по два раза на день из-за случившихся не вовремя месячных, а днем было лень простирнуть грязное белье в ванне, решила оставить это занятие на вечер, а трусики одеть таким вот странным образом.

Прибыла ведь Морозова в Евпаторию прошлой ночью, до санатория добиралась на такси, час ушел на регистрацию, потому, войдя в свою палату, сразу рухнула в постель, бросив вещи и последние трусики на пол, а утром встала и, увидев, что они, в общем-то чистые, просто немного несвежие, одела, сменила подкладки и пошла на завтрак. Потом на процедуры. Днем заскочила в палату, чтобы убрать чемодан с вещами в шкаф, развесить вещи по плечикам. Потом опять процедуры, во время обеденного перерыва посидела в полупустом баре, где лишь юный кавказец-бармен с тонкой ниткой усиков под носом был стоящим ее внимания мужчиной, но на нее этот паразит смотрел, как на пустое место. Потом Морозова поужинала, решила прогуляться за территорией санатория, а точнее поискать ресторан, да вдруг увидела человека, так похожего на ее первого мужа.

Теперь мистер Китофф может увидеть, какая она неряха...

Ветер задул сильнее, заставив Морозову вжать шею в плечи. Мужчина недовольно крякнул и, подхватив Морозову под локти, повернулся ее так, что теперь сам оказался спиной к ветру, а она пошла лицом вперед, прячась за ним и опираясь спиной о его палку.

- Простите великодушно, - сказал Китофф. - Я думаю, так идти вам будет удобнее. Только надо смотреть по сторонам, иначе проскочим мимо санатория.

"Нет, все-таки не он, - окончательно утвердилась Морозова. - Виталий всегда ходил против ветра со мной именно так: сам спиной, а я ему утыкалась в грудь лицом. Он и смотрел, чтобы мы не проскочили мимо поворота".

От мысли этой почувствовала Морозова неприязнь к заносчивому иностранцу.

"Вит Китофф... - повторила про себя. - Кто такое имя выдумал? Мой Виталька на две головы выше тебя. И в плечах шире. Он тогда один с тремя дрался. А ты будешь расшаркиваться с хулиганами, извиняться перед ними".

Вспомнила, как ругала мужа как раз за то, что Виталий влез в чужую драку, защищая какого-то незнакомого ему пятнадцатилетнего пацана от толпы пьяных подростков. Пришел домой с ссадиной на лице, с прорехой на пальто (видать, ножом пропороли), но с мордой сияющей: как же - победитель. Пальто пришлось в специальном ателье на улице Чкалова ремонтировать художественной штопкой. И две недели, пока шла реставрация пальто, ходил Виталий в осенней нейлоновой куртке поверх свитера в самые лютые декабрьские морозы, мерз, как цуцик, только в метро и в автобусах и согревался. За починку пальто заплатил 10 рублей 60 копеек. Немалые по тем временам деньги. Месячный проездной билет на все виды транспорта в Москве стоил шесть-пятьдесят. Бутылка водки - два-восемьдесят семь, билет в кино от двадцати до сорока пяти копеек. А тут - больше червонца! Основательная была прореха в семейном бюджете студентов! Хорошо еще, что Виталий получал какую-то особую, от Минобороны повышенную стипендию, и они не зависели от Марины Марковны финансово.

"А у этого одно только пальто стоит, как две моих зарплаты, - подумала Морозова, глядя на покрытую серебристой влагой серую шерсть перед своим лицом. - А то и все десять зарплат. Наверное, все-таки это дорогой драп, а не кашемир. Богатый мужик..." - и вновь исполнилась тепла и доверия к человеку по имени Вит Китофф.

Впрочем, как это часто бывало с Морозовой, чувство благодарности к мужчине почти мгновенно переросло в вопрос: "Интересно, я ему нравлюсь? Хотел бы он стать моим?.. - и вопрос сей тут же породил обычный ответ. - Я бы хотела. Хотя бы до конца сезона".

После развода с Виталием Лена за год побывала любовницей двадцати трех мужчин. Бывало, что в одни сутки оказывалась в трех постелях по очереди. Домой возвращалась усталая, способная только упасть на диван и даже не уснуть, а забыться. Матери говорила, что слишком много занималась в библиотеке или еще какой-нибудь вздор - и та делала вид, что верит. Разбирала "замученной девочке" постель, давала теплого молока с медом - и Лена, упав на чистые простыни, проваливалась в бездну. Так в течение года вытравила она все воспоминания о Виталии - и душевные, и телесные.

Когда на горизонте появился юный Паша Морозов, стройный, рыжеволосый, голубоглазый, младше нее на шесть лет, золотой медалист, краса и гордость пряхинской средней школы, абсолютно доверчивый, покорный ей, как ягненок, ничто уже не мешало Лене увидеть в юноше замену Китову. Когда парень из-за любви своей к Лене бросил МВТУ и попал тут же в армию, она как-то незаметно для себя ждала его демобилизации, не столько искала других претендентов на свою руку, сколько перебирала их. А когда Паша вернулся домой, вышла за Морозова замуж. По крайней мере, так она рассказывала знакомым своим и детям, и, в конце концов, сама поверила, что вышла второй раз замуж именно так.

Пашке изменяла Лена не реже, чем первому мужу, но иначе. От случая к случаю, как могло бы случиться вот сейчас. Прикрыл человек Лену от ветра, довел до своего корпуса, до своей палаты, мигнул соседу по комнате - и осталась она с заботливым мужчиной вдвоем. На часик, на два, на всю ночь...Почему бы и нет? Потом можно будет и отдельную на двоих комнату попросить у администрации - деньги у этого Вита, должно быть, есть, не обеднеет.

Мыслью о перспективах своего неожиданного знакомства с богатым иностранцем Морозова так увлеклась, что не заметила, как они оказались возле входа в санаторий. Там черной громадой торчали огромные ажурные ворота - то ли кованные, то ли литые, она не успела разглядеть. В воротах была пробита прямоугольная дыра, заделанная дверью из толстенных досок. Дверь та была распахнута внутрь, обвисла, нижним углом своим упиралась в покореженный асфальт так давно, что угол двери врос в землю, потому закрыть калитку не было никакой возможности.

Около этих дверей мистер Китофф резко остановился, вновь подхватил Морозову под мышки и, опустив трость, повернул ее так, что женщина стала смотреть в сторону процедурного корпуса, к которому от ворот вела широкая, обсаженная качающимися на ветру и блестящими под светом редких фонарей пирамидальными туями аллея. Мужчина опять оказался с наветренной стороны от Морозовой, закрывая ее от идущего уже хлопьями снега всей ширью своего тела.

"Вот будет здорово, если получится его завалить! - подумала она. - В процедурном корпусе, на кушетке... И, главное, никаких свидетелей. Медсестре он заплатит - и та будет молчать до самого отъезда".

Вспомнилась поездка со старшей дочерью Аней в Палангу еще в советские времена. Тогда курортные вояжи были дешевы. Но работавший грузчиком Паша на птицефабрике своей разрешения на отпуск не получил, потому отправил жену с дочерью на курорт одних. Морозова, приехав в Палангу, завела в первый же вечер роман с моложавым капитаном третьего ранга, от которого ушла жена к его другу, капитану второго ранга. Им было очень хорошо вдвоем, а дочь тогда еще была так мала, что ничего не понимала - и уже на пятый день называла всех морских офицеров, оказавшихся в Паланге, папами. Уезжая, капитан третьего ранга познакомил Морозову со своим сослуживцем по какому-то там большому кораблю в звании капитан-лейтенанта. И оставшиеся пять дней пролетели у Морозовой с дочерью в компании этого молодого офицера весело и беззаботно. Капитан-лейтенант был при деньгах, умел выглядеть всегда веселым, знал множество анекдотов и, оставаясь со Морозовой наедине, всякий раз говорил, что никогда у него ни с одной женщиной так хорошо не было в постели. При прощании Морозова оставила ему свой настоящий адрес, ибо подумала тогда, что быть женой военного моряка все-таки лучше, чем оставаться замужем за грузчиком индейководческой фабрики Пашей Морозовым. Но капитан-лейтенант ей так и не написал. И мать клялась-божилась, что отдавала ей все письма из почтового ящика. А Паша не имел привычки заглядывать туда вообще - ему писем было ждать не от кого.

- Поматросил - и бросил, - пошутила по поводу капитан-лейтенанта Надька, выслушав печали Морозовой. Сама она уже стала к тому времени тоже замужней женщиной, ходила с округлившимся животом и смотрела на бывшую свою одноклассницу сверху вниз. Ибо первым Надькиным мужем был все тот же Алибек Муртазаев по кличке Интеллигент, который работал хоть и тоже грузчиком, но на камвольно-прядильной фабрике, потому имел к официальной зарплате еще и пятикратный приварок за ворованную шерсть-ровницу, которую покупали у него наезжавшие в Пряхино два раза в неделю кавказские барыги. То есть Надька была богаче Морозовой едва ли не десятикратно. - Как же - женится такой на тебе! Офицерам невинных девочек подавай. И чтобы непременно блондинок.

Морозова не обиделась на подругу в тот раз, не устроила скандала. Она просто отомстила Надьке...

Когда учительница истории Муртазаева Надежда Филипповна легла в Щелковскую больницу на сохранение, Морозова соблазнила Алибека. Впрочем, то, что произошло, и соблазнением нельзя назвать: Морозова пришла к Муртазаевым домой, предложила Алибеку поразвлечься в отсутствие жены - Интеллигент тут же сбросил с себя штаны, повернул Лену лицом к окну, уложил грудью на стол и, задрав подол, стянул с нее трусы... Когда Надька вышла из больницы, Морозова заявила Интеллигенту, что заражена триппером. И подозревать ей, кроме него, некого. Вот была потом потеха слушать сетования Надьки по поводу того, что муж ее не хочет спать с ней до самых родов.

Откуда было Морозовой знать, что шерстяной грузчик от этой невинной шутки чокнется? Врачи, сделав анализы, сказали, что никакого триппера у Алибека нет. Но мужик не поверил лекарям из поселковой больницы - и обратился в московский областной вендиспансер. Там подтвердили диагноз пряхинцев: триппера нет. Тогда грузчик стал приставать ко всем женщинам камвольно-прядильной фабрики, с которыми блудил втайне от жены, с требованием провериться на предмет наличия венерических заболеваний. Дважды его избили сами бабы, дважды побили его их мужья.

Кончилась эта история тем, что грузчик камвольно-прядильной фабрики Алибек Муртазаев, крича: "Это ты наградила меня триппером, сука!" - избил Надьку так, что она разродилась восьмимесячной мертвой девочкой, а узнавшийоб измене жены Морозов ушел в тихий запой. Если бы не случилось беременности у Морозовой, то Паша ушел бы от нее, развелся бы. Но, как человек честный и терпеливый, Морозов поверил объяснению Лены, что была изнасилована Интеллигентом, вышел из запоя, постарался про грех Елены Валентиновны забыть, даже повинился перед ней за свою слаюость и, гордый тем, что станет отцом семейства, принялся работать на птичнике в полторы-две смены.

- У вас есть дети? - неожиданно для самой себя спросила Морозова, когда они уже прошли всю аллею и стали подниматься по широким, мраморным, кое-где выщербленным и залитым там-сям бетоном ступеням - как раз на этих местах снег оставался, не таял, отчего ступени походили на руно запаршивевшего барана. - Свои дети, - тут же поправилась она

В утро накануне свадьбы с Виталием Лена провела дома, потому что регистрироваться в Пряхино не пожелала, имея на то причины особые (секретарем поссовета в то время была Исакова - мать первого мужчины Лены, которая могла во время торжественной церемонии устроить скандал), а жених побежал за машиной к соседу, чтобы довести молодую до ЗАСГСа все того же райцентра Шелково и назад. Именно во время отлучки Виталия в калитку дома Бурлюков постучалась цыганка и, увидев Лену в подвенечном наряде, спросила:

В другой день Лена бы на подобные определения своей особы взбеленилась, наорала бы на цыганку, взашей бы прогнала, но в тот момент она была слишком возбуждена предощущением долгожданного события, чтобы обращать внимание на хамство какой-то там бродяжки, которую никогда больше не увидит. Да и само появление цыганки показалось ей как никогда кстати.

- Погадаешь? - спросила Лена, и сунула ладонь свою прямо под нос цыганки. - Только быстро.

Лена залезла за пазуху - и выудила из лифчика свернутый в трубочку червонец. По поверью пряхинцев невеста, чтобы в будущей семье ее не переводились деньги, должна держать деньги в этом месте вплоть до самой брачной ночи.

- Он - еще не муж, - покачала головой цыганка. - Но уже рогат... - посмотрела на Ленину ладонь, не трогая ее своими руками, покачала головой. - И будет рогат много раз... А потом вы расстанетесь...

- А дети? - спросила Лена, дрожащим от напряжения голосом, ибо испугалась, что Виталий сейчас войдет во двор и услышит то, что не предназначено для его ушей. - Дети будут?

Накануне вечером они с Виталием и Марией Марковной обсуждали вопрос: взять ребенка из детдома сразу после свадьбы или прежде дождаться получения Леной диплома?

- Будут, - ответила цыганка. - Трое - у тебя, трое - у него. Мальчики и девочки... - потом подняла голову и посмотрела Лене в глаза. - Дай еще червонец. Скажу тебе важное.

От взгляда этого внутри Лены все словно сжалось, стало трудно дышать.

- Да пошла ты! - закричала невеста, ибо узнала уж о главном, то есть о том, что будут у нее дети, остальное стало ей безразлично. - Попрошайка! - и толкнула цыганку в грудь. - Проваливай! Проваливай, говорю!

Цыганка отступила на шаг. Только теперь Лена увидела, что перед ней стоит женщина лет пятидесяти, с лицом усталым и добрым. Глаза цыганки смотрели из-под выбившихся на лоб изрядно седых кудрей печально.

- Вот так ты разрушишь и свою судьбу... - сказала цыганка низким грудным голосом. Потом в пояс поклонилась Лене и, сказав. - Благодарствую на твоем добром слове, красавица. И пусть свершится то, что должно свершиться... - и пошла прочь.

Возвращающийся от соседей Виталий столкнулся в калитке с цыганкой нос к носу и, уступив ей дорогу, по своему обыкновению, вежливо поздоровался.

Цыганка остановилась, сказала Виталию громко и отчетливо - Лена услышала слово в слово:

- На горе себе спешишь, молодой. Но да ты свое горе переборешь - и возвысишься.

И пошла, огибая соседский палисадник, обметая низ пыльного, давно некрашенного штакетника подолом своего длинного красного с желтой каймой и зеленым рисунком платья.

Картина эта предстала перед Морозовой так зримо, так отчетливо, что Елена Валентиновна поспешила до того, как войти в процедурный корпус, спросить у своего провожатого:

- Нет, - улыбнулся он. - Два мужчины и одна дама. Дочь у меня младшая, любимица.

"Не он", - поняла Морозова, и почувствовала, как сердце словно ухнуло вниз..

- А у меня две дочери: старшая и младшая, - сказала почему-то печально. - Сын средний. И два внука.

С этими словами мужчина распахнул, наконец, дверь, впустил в ударившее теплом, сыростью, запахами сероводорода и тины помещение. Зашел следом, закрыл за собой дверь.

- Вот мы и дома, - сказал Китофф и, сняв с головы шляпу, стряхнул ее, сбросив влагу на лежащую перед входом на кафельном полу тряпку из мешковины. - Сейчас вы отогреетесь, я позвоню в таксопарк - и за вами придет машина.

- Зачем машина? - не поняла она, оглядывая длинный пустой вестибюль с рядами стульев вдоль стен между крашенными в серо-синий цвет дверями. На бронзовой, позеленевшей табличке, прикрученной к ближайшей двери, Морозова прочитала выгравированные буквы: "Процедурная сестра номер один". - Вы же сказали: "Мы дома".

- Значит, вы тоже в этом санатории остановились? - спросил он с легким удивлением в голосе.

- А что - незаметно? - пожала Морозова плечами. - Или это - санаторий для богатых?

- Почему? - ответил он. - Санатории для богатых неэкономичны. Санатории должны работать в расчете на доходы людей среднего достатка. Или для бедных, но с поддержкой государства. Тогда есть смысл их содержать.

- Вы - прямо, как мой первый муж, - заметила Морозова, поворачиваясь к нему спиной, чтобы мужчине было удобней снять с нее пальто. - Он тоже бывал таким занудой. Все умничал, а в голове было одно. Как у всех.....

Морозова намеренно не досказала последнего слова, надеясь, что мистер Китофф либо сам продолжит разговор на заданную ей тему, либо переспросит, чтобы убедиться, что не ошибся в характере ее вопроса. Прием старый, использовался ею множество раз - и всегда действовал безотказно: мужчины принимали правила ее игры и действовали решительно.

- Секс - не главное в этой жизни, - заявил он. - Вам, к примеру, гораздо полезней сейчас выпить грамм двадцать хорошего коньяка с чашкой горячего кофе, чем оказаться в моих объятиях.

Морозова вспыхнула, как от пощечины. Получить столь откровенный, столь решительный отпор она не ожидала. Если даже этот мистер Вит Китофф был тем самым Виталием Китовым, за которым она была замужем тридцать лет тому назад, то и тогда он не должен был говорить ТАК с Еленой Валентиновной Бурлюк, фамилию которой в течение трех лет носил сам, и любил ее обладательницу до беспамятства. А если мистер этот и действительно какой-то там иностранец, то она тут в Крыму находится на своей земле, хоть и родилась в Подмосковье, и прожила там всю жизнь. Сама девичья фамилия ее говорит об этом. Бурлюк - это фамилия украинская. А Крым - территория суверенной Украины! Хотя, конечно, если быть откровенной, то знаменитый троюродный прадедушка Елены Валентиновны носил библейское имя Давид и до получения университетского диплома имел запрет на жизнь в Центральной России за чертой оседлости. Вместе с двоюродным братом своим Марком Бурлюком, родным прадедушкой Елены Валентиновны, проживал в молодости в Бердичеве. А Бердичев где сейчас? В "вильной Украйне", как об этом громогласит санаторное радио, когда передает сводки погоды..

- Вы - импотент? - решила уязвить своего собеседника Морозова.

- Если вам угодно почитать меня физически неспособным на домогательства, то можете считать именно так, - ответил мистер Китофф спокойно, без какой-либо обиды в голосе. - Хотя мне кажется, что мой ответ - обычная порядочность.

Мистер Китофф стряхнул влагу с ее красного пальто и с вязаной синей шапочки на все ту же тряпку из мешковины, повесил их на металлические крючки, прибитые к покрашенной во все тот же серо-синий цвет доске, приделанной, в свою очередь, к беленой известью стене рядом с входной дверью. После чего пригласил Морозову пройти внутрь вестибюля, чтобы там она присела на один из стульев, стоящих сиротливым строем вдоль стен. После этого отряхнул и свое пальто, повесил рядом с ее вещами, вытер ноги о тряпку и пошел, оставляя менее мокрые, чем от Морозовой, следы на полу к соседнему стулу. Но не сел.. Остановился, наклонился над Морозовой, взял ее руку в свою, подержал осторожно, бережно, пальцами.

- Приношу извинить меня за некоторую бестактность, - сказал мистер Китофф, и поцеловал Елене Валентиновне кончики пальцев. - Мои слова показались вам грубыми. Но, тем не менее, если вы не желаете выпить коньяку в моей компании, я бы предложил вам принять здешние процедуры... - посмотрел ей в глаза, улыбнулся добро и ласково. - Это - грязь. Она целебная. И очень теплая. Вам надо согреться. А то завтра побежит из носа - и вы испортите себе весь отпуск.

Сердиться, глядя в эти добрые, умные глаза, у Морозовой не было сил. Она улыбнулась в ответ, ответила словами, ей вовсе не свойственными:

- Вы очень милы. Извините, что я вам нагрубила.

И вновь ощутила желание оказаться в объятиях этого мужчины.

Мистер Китофф вновь поцеловал ей пальцы и, вернув руку Елены Валентиновны на место, направился к двери с надписью "Процедурная сестра номер один". Постучался, услышал женский голос в ответ, зашел.

"Надо же! - подумала Морозова. - Это так заразительно. Я ответила ему совсем, как дама на балу в Дворянском собрании. Еще немного и он пригласит меня танцевать какой-нибудь гавот, - осмотрела вестибюль грязелечебницы еще раз. - Чем не зала для танцев в доме графов Ростовых? Можно и без музыкантов".

Вскоре мистер Китофф вышел. Глянул на Морозову строго, без намека улыбки на лице.

- Процедурная сестра сказала, что сейчас нас примет, - сообщил он. - Я как раз сегодня пропустил грязевую процедуру. А вы?

- Я не знаю... - смутилась Морозова, и решила соврать. - Я оставила санаторную карту на тумбочке.

Вышедшая в этот момент молодая красивая брюнетка в серо-зеленом халате и с по-украински яркими черными бровями сказала Степановой:

- Вы, дама, в карточке своей процедуру завтрашнюю зачеркните. Все равно больше десяти грязей подряд принимать нельзя, - и добавила сурово. - Не публичный дом.

Морозова тут же поняла, что попасть в одно помещение с мистером ей не удастся.

Так и оказалось. Вит Китофф направился к двери с нарисованным на ней черным контуром мужчины, а Морозову процедурная сестра номер один повела к следующей двери - с женским силуэтом на ней и с глубоко процарапанным в крашенном ДСП. матерным словом.

Женщины зашли в полутемную раздевалку с двумя длинными шеренгами шкафов. Медсестра включила рубильник, отчего высокие потолки оказались залитыми неровным голубым светом натужно гудящих неоновых ламп, отперла добытым из кармана ключом дверь с полустертой надписью "Процедуры", исчезла за ними.

Морозова открыла дверцу первого попавшегося шкафчика, присела на приступочек рядом, стала разуваться, чувствуя, как застывшие ноги плохо повинуются онемевшим от холода пальцам, а колготки буквально примерзли к коленям Она думала не о мистере Вите Китоффе, который тоже где-то за соседней стеной раздевается сейчас и, возможно, думает о ней, и вспоминала не о муже, который вяло поддакивал сыну, требующему, чтобы мать все-таки поехала в санаторий и подлечила свои придатки, не вспоминала о дочерях, которые добавили ей денег на поездку вместе с жалобами на то, что жалования их малы, а цены на все в Москве стали просто бешенными. Морозова раздевалась и вспоминала о своем первом возлюбленном Кольке Исакове, бывшем старше Лены на шесть лет, отслужившем в армии и собирающимся поступать на рабфак МГУ, когда завалил он ее четырнадцатилетнюю по пьяному делу после танцев прямо в кустах парка культуры и отдыха поселка Пряхино, не предлагая ей ни руки, ни сердца, просто так, по позыву двух молодых, разгоряченных вином напополам с шампанским тел. Лена тут же забеременела. Сказала Исакову об этом через два месяца. Но рабфаковец жениться на малолетке не мог, стал прятаться от Лены, а потом, выпросив у своей матери, секретаря сельсовета, пятьдесят рублей, послал несовершеннолетнюю дуру-красавицу на нелегальный аборт к еврею-гинекологу в Орехово-Зуево. О том аборте не знала до сих пор даже Надька. Второй аборт, о котором рассказали они Витальке, был у Лены тоже от Исакова, только случился оный спустя два года, когда Лене было уже около семнадцати и "скрестись" в таком возрасте в текстильном поселке было не зазорно.

А ведь и красавцем Исаков не был, а как глянул на Ленку - так и приворожил. Сам влюбился, ее в себя влюбил... но жениться даже в восемнадцать ее лет на ней не стал.

- Ты, Ленка, - блядь по натуре своей, - сказал ей четвертокурскник МГУ Колька после окончания Леной школы. - А с блядью какая семейная жизнь? Так что не обижайся.

Женился Исаков через шесть лет, уже после окончания аспирантуры филфака Московского Университета на какой-то кикиморе из Швеции: длинноногой и беловолосой, с носом длинным, как у цапли, с родинкой над левой бровью. На Лену при единственной их встрече шведка посмотрела широко раскрытыми голубами глазами, сказав мужу по-французски:

- Шарман! - и добавила, обращаясь к мужу, еще что-то там не по-нашему.

Лена к тому времени уже развелась с Виталием и оказалась на послесвадебной аспирантской пирушке в новом общежитии Университета на проспекте Вернадского в компании сразу двух потаскунов из Высших журналистских курсов. Эти хахали, один из которых был стукачом КГБ, впоследствии стал телеведущим, прогремел на короткое время на весь Союз да сгинул от пули киллера, и представили Лену молодоженам, отправляющимся после свадьбы в Москве не то в Стокгольм, не то на Капри:

- Дарю молодоженам настоящий шведский цветок, - весело произнес будущий телеведущий, похлопав Лену по попке.

Шведка отказалась участвовать в групповухе, заявив, что она - верная жена и почитает подобное времяпровождение скотством.

Лена распсиховалась - и велела Исакову с молодой женой убираться из общаги вон, а не то, пригрозила она, все ее здешние любовники, в том числе и иностранцы, отметелят шведских хохмачей так, что ни один костоправ не соберет. Когда пара пуритан ушла, и компания занялась дружным групповым сексом, будущий телеведущий, входя в Лену на пару с незнакомым ей аспирантом физфака, сообщил ей, что жена Исакова - настоящая шведская миллионерша, что родители ее погибли в авиакатастрофе - и теперь длинноносая молодожонка стала единоличной владелицей не то отелей, не то каких-то заводов, не то того и другого вместе.

Вот тогда Лене стало обидно почти так же, как сейчас в этой холодной, пахнущей влагой, тиной и солью мрачной раздевалке. А спрашивается: чего обижаться? Разве у Лены эти миллионы были? Или мать у нее умерла, оставив богатое наследство? Нет, обидно Лене было от того, что первый возлюбленный ее оказался прав: она - блядь, а он женился на честной и богатой. Порок наказан, благодетель восторжествовала.

Дождавшись, когда студент с аспирантом удовлетворят похоть и отвалятся от нее, Лена вскочила на ноги, нашла свою одежду, разбросанную по всей комнате, молча, не отвечая на удивленные и встревоженные вопросы участников групповухи, оделась и вышла из комнаты вон. Лена знала, что никто силой удерживать ее в комнате не станет, боясь, что если она закричит, прибегут если не вахтер, то какой-нибудь гомик из оперотряда, случится скандал, а за ним и отчисления из университета. Она была уверена почему-то, что, пробегав по этажам и комнатам общежития, обязательно найдет эту шведскую парочку - и скажет этой длинноносой кикиморе все, что думает о ее якобы благородстве, раскроет глаза на подонка, который заставил влюбленную в него четырнадцатилетнюю девчонку сделать аборт, лишив возможности рожать, иметь хорошую семью и надеяться на счастье...

Но шведки с Исаковым она в общаге так и не обнаружила. Зато в одной из комнат на третьем этаже сидел над книгами симпатичный юноша, такой одинокий и такой невинный, что Лена забыла про свой гнев на "шведов", и осталась в этой комнате сначала на стуле, потом на кровати, а потом и под одеялом вместе с совсем не таким уж и невинным парнем по имени... А, все равно...

Окончательно раздевшись, Морозова вдруг почувствовала, как она замерзла, бродя по улице в столь скверную погоду, как ей в самом деле хочется побыстрее войти в эту самую процедурную и лечь в теплую грязь. Потому, откинув воспоминания, она поспешила в дверь, куда ушла процедурная сестра номер один, - и оказалась в огромном помещении с шестью рядами длинных, сколоченных из досок, покрытых влажными разводами лежаков и с шестью открытыми кабинами желтокафельного душа. На одном из лежаков распластался кусок брезента, по всей длине которого была налита черная, со слегка сизоватым отливом, сочная, как повидло, пахнущая сероводородом и еще какой-то гадостью, парящая от внутреннего жара квинтэссенция, которая называлась здесь словом грубым и к высокой поэзии отношения не имеющим - грязь. Рядом с лежаком возле пустых ведер у ног стояла процедурная сестра номер один в испачканном давешнем серо-голубом халате и смотрела на приближающуюся к ней Морозову пристально, словно оценивая: съесть ее сейчас или оставить на завтра?

- А вы еще ничего! - сказала вдруг медсестра с открытой улыбкой на хорошеньком лице, - при теле. Полновата, на мой вкус. Но есть мужики, которые жирок любят.

Морозовой полагалось в этом случае, знала она, сказать в ответ нечто вроде: "Что вы себе позволяете? Нахалка!" Но она поняла, что, несмотря на свой едва ли не девичий возраст, медсестра стала номером один в санаторном городе не за высокоморальный облик, а совсем за другие заслуги, что эта юная самочка сразу определила клиентку и оценила Морозову правильно. Потому улыбнулась в ответ и ответила:

Подошла, села на брезент рядом с грязью, слегка приподняла ноги над холодным и мокрым кафельным полом. Уперлась руками в края лежака.

- Вообще-то на него здесь все бабы запали, - сказала она. - Проходу не дают. А он... - сделала паузу, потом продолжила, - с тобой пришел.

Этот переход на "ты" окончательно утвердил Морозову в догадке насчет процедурной сестры номер один. И тогда Морозова, перекинув руку через полосу грязи, уперла пятки в дальний край топчана, выгнула тело, словно делая гимнастический "мостик", и принялась медленно, чувствуя приближающийся к позвоночнику жар, опускатьспину в грязь, сгибая руки в локтях.

- Это случайно получилось... - призналась она в течение всего этого движения. Но тут коснулась попкой грязи, ойкнула, уже полностью сев в жижу, боясь окончательно вдавить спину в топчан.

- Когда случайно - тогда надежнее, - кивнула медсестра, и толкнула Морозову в живот так сильно, что та всем телом влипла в горячую грязь, почувствовав, как позвоночник ее буквально опалило огнем. - Терпи... - сказала медсестра профессионально-заботливым голосом. - На то и баба, чтобы терпеть. Дети-то, поди, есть? Рожала?

- Рожала... - улыбнулась Морозова, разом вспомнив, как была счастлива в день, когда женский врач сказала ей, что причина первой после замужества за Морозовым задержки месячных у нее тривиальная - беременность. Лена взяла такси и помчалась на нем в Пряхино, чтобы сообщить матери эту замечательную новость. Приехавший вечером к теще Паша Морозов тут же решил бросить заботы о восстановлении в МВТУ, и на следующий же день отправился в поселок Чкаловский, чтобы устраиваться на птичник подсобного совхоза при Звездном городке на какую угодно должность. Последующие семь месяцев были полны такого торжественного ожидания и такого восторга, что у нее и в мыслях не было изменять ставшему простым грузчиком мужу и даже не вспоминала о всех этих телеведущих, аспирантах и преподавателях, отказавших ей и в браке, и в счастье материнства. Изменила она в те месяцы Паше лишь раз, мимоходом, да и то с Надькиным мужем, Интеллигентом... - Три раза.

- Еще и аборты, - добавила перца медсестра. - Тоже ведь терпела.

Абортов у Морозовой в жизни было семнадцать. И все их помнила она, как мать ее помнила перед смертью наизусть "Отче наш". Ни одного аборта от мужей. Первые два - от Исакова, и пятнадцать... как-то случайно. Подзалетала, так сказать... Чистилась всегда втайне от Пашки. Сбегает на ночку в Щелковский абортарий - и домой. А Надька всякий раз Морозову прикрывала, говорила Пашке, что задержала его жену у себя дома, побоявшись поздно вечером отпускать ее одну. И Морозов им верил. "Потому что дурак и простофиля", - объясняли друг другу подруги его доверчивость.

Медсестра обмазала грязью все ее тело и принялась заворачивать Морозову в брезент, словно грудного ребенка, вместе с руками, вытянутыми вдоль туловища.

- Его ты тоже так вот?... - спросила Морозова. - В смысле, закутываешь.

- Конечно, - ответила медсестра. - Сейчас тебя, потом его. А что?

- Какой у него?... - спросила тогда Морозова, чувствуя абсолютное доверие к этой женщине. - Ну, этот... Большой?

- Нормальный, - ответила та. - Чего-то у вас у всех один вопрос: большой или маленький? Я и не смотрю, - призналась вдруг. - За семь лет мне они все одинаковыми кажутся. Мужчины еще ничего, а у сосунков - лет по пятнадцать - так от грязи или из-за того, что баба их мажет, всегда вскакивают. Тогда я им в глаза как гляну - у них враз опадает.

Подогнув все углы брезента, упаковав Морозову, как новорожденную, медсестра сказала:

- Ну, ладно, пошла к нему. А то замерзнет бедняга. Надо было бы вас тут в одном отделении завернуть, да я постеснялась.

- Ты? - вырвалось у Степановой непроизвольно.

- А ты что думаешь - я совсем блядь пропащая? У меня и муж есть, и сынишке четыре года.

Медсестра наклонилась над тоненьким шлангом, лежащим у ног, стала мыть в струе руки.

- Кабы не эта самостийность, не развал Союза, разве бы я здесь была? - продолжила медсестра, стоя "раком". - Я в Киеве на всеукраинской Олимпиаде по физике первое место заняла! У меня аттестат должен был быть красный, медаль золотая. Но тут эти бендеры власть захватили - и все поехало-покатилось. Все, что в нашем городе есть путного - школы, больницы, санатории, даже воинские части, - все при Союзе построено. А при вольнице этой - только все добро в говно переводим. Вот эту самую грязь цистернами в Германию отправляем. Они там в своих Баденах-Баденах свою грязь для потомков берегут, а мы им свою гоним. Потому что потомков нашим самостийным козлам не надо, - закончила со злостью. Разогнулась, спросила уже по-доброму. - У тебя все? Вопросов больше нет?

- Есть, - вспыхнула лицом Морозова, и тут же спросила доверительным голосом, который, она знала, действует на женщин безотказно. - Он - иностранец?

- Сейчас у нас все отдыхающие - иностранцы. Или новые украинцы. Нормальный хохол на лечение евпаторийское денег за всю свою самостийную жизнь не соберет. Приезжают только если на халяву путевку достанут. А так - со всего мира к нам прут. Ну, и из СНГ тоже... иностранцы.

Последнее слово было произнесено с таким презрением, что Морозова решила больше ни о чем у медсестры не спрашивать. Лежала, завернутая в брезент, как в свертке, только соски не хватало во рту, смотрела на то, как собеседница ее положила шланг на пол, пошла к стене у душевых и закрутила там кран - ручеек из черной кишки перестал журчать. После этого процедурная медсестра номер один подхватила грязные ведра и вышла в небольшую, покрытую трещинами поверх желтоватой краски дверь со все тем же матерным словом и на ней.

Морозова осталась одна. Грязь томила жаром тело, приятный холодок бежал по позвоночнику от бедер вверх, растекался где-то у ушей. Телу стало тепло, мышцы расслабились, глаза слипались. Морозова повернула голову набок, чтобы было удобней лежать, - и увидела стоящие у изголовья песочные часы. Сквозь мутное стекло виднелась медленно растущая красная горка с розоватым дымком над песчаным конусом.

Точно такие песочные часы - на пятнадцать минут - привез ей в подарок Виталий в день, когда мать сообщила Лене "страшную тайну". Он запаковал эти часы в массу всяких коробок и пакетов, отчего скромный подарок в честь третьей годовщины их брака превратился в нечто огромное, укутанное в целлофан и обвязанное красной и зеленой лентами, вошел в дом, держа это сооружение на вытянутых руках и сияя ослепительной улыбкой, которая так нравилась всем их общим знакомым и так сердила Лену ("Что ты все время скалишься? - спрашивала она. - Как клоун") и заявил с порога:

Лена подскочила к мужу и, схватив за зеленую ленточку, легко подняла этот с виду тяжелый пакет над головой, а потом швырнула его в сторону печи.

Глаза его, глубоко посаженные и невыразительные, распахнулись, словно у артиста, округлились от удивления.

Лена ударила его по второй щеке, вновь по левой... На четвертый удар сил не хватило. Зато родилось, словно само по себе, слово:

Виталий смотрел на нее по-прежнему потрясенно, будто действительно ничего не понимал. Она почувствовала себя в этот момент такой маленькой, такой беззащитной, испугалась, что сейчас этот огромный (она едва достигала ему макушкой до плеча) сильный молодой мужчина поднимет свой похожий на футбольный мяч кулак и обрушит ей на голову. А он сказал:

Тогда Лена схватила его за отворот куртки, развернула и, распахнув ногой дверь, шагнула в сени, толкая Виталия перед собой. Там, в сенях, и высказала ему все: безродному провинциалу с обычной, как у всех, мордой досталась красавица, почти москвичка, за которой увивался сын самого начальника районного управления КГБ генерала Островкого, а также сын самого богатого человека Пряхино - заведующего складом готовой продукции камвольно-прядильной фабрики Шапиро, за которыми она могла быть как за каменными стенами, а он, Виталий то есть...

Только после этих слов она сообщила мужу то, что услышала два часа тому назад от матери...

- Ты где шлялась? - спросила Лену мать, когда та явилась в дом после трех дней отсутствия будто бы потому, что готовилась в общежитии к экзамену, а на самом деле попала на чужую пирушку, познакомилась там с парнем и отправилась с ним на дачу его родителей под Звенигородом. - Совсем опи...денела! Таскаешься где-то по ночам, а мужик твой с ума сходит.

Со времени замужества Лены мать с дочерью ТАК не разговаривала. Да, случалось в былые времена Марии Марковне, завучу и секретарю партячейки Пряхинской вечерней школы рабочей молодежи, выражаться и покрепче, особенно, когда узнала она про вторую беременность дочери и про вторичный отказ Исакова жениться на Лене - вот тогда будущей Морозовой досталось по-настоящему, по полной, как говорится, программе. Но в течение трех лет замужества Лены за Виталием речь Марии Марковны была самим совершенством, да и голос ее звучал в присутствии зятя лишь певуче и сладко: "Доченька... солнышко мое... Виталик... хороший ты наш..." И вдруг словно помолодела Мария Марковна лет на тридцать: и блядью дочь обозвала, и другими более сильными выражениями, и за волосы схватила, а потом отшвырнула Лену прочь от себя, плюхнулась на пол задом, зарыдала в полный голос:

Избитая в кровь, вся в соплях вперемежку со слезами Лена бросилась успокаивать мать, спрашивать у той, что случилось...

- Что - что? - прокричала Мария Марковна в ответ. - Сволочь твой ненаглядный - вот что! - и далее выпалила одним махом, словно одним словом. - Приставал ко мне - вот что! Сказал, что трахнуть меня - и не измена вовсе, что сперма его в семье останется. А ты все равно где-то в Москве еб...ся направо и налево, а потом устаешь, ему не даешь!

Лена шлепнулась рядом с матерью на пол, словно оглушенная: Виталька, ее Виталька, муж, которому она верила больше, чем самой себе, который выглядит, как настоящий джентльмен из старинных английских романов, который слова бранного в своей жизни не сказал, совершил низость, какую не в состоянии совершить и самый пропащий забулдыга во всем Пряхино! "Интеллигент! - прозвучали в голове Лены слова Надьки о Виталии. - Ни украсть, ни покараулить..."

Лена уткнулась лицом в большую материнскую грудь и дала волю слезам...

При воспоминании о материнской груди мысли Морозовой перенеслись на то, как где-то через месяц после свадьбы она сказала Виталию, когда зашел разговор об особенно выделявшейся среди гостей высокой и полногрудой девушке, которую привез в Пряхино Яшка Соловейчик, назвав своей невестой:

- Вообще-то это даже хорошо, что я маленькая ростом. Мужчины маленьких женщин любят. Им кажется, что они опекают малышку. Срабатывает отцовский рефлекс. А вот грудь у меня вправду маленькая. Вот бы мне такую, как у мамы! Восьмой размер. И почему у меня бабкины титьки?

Виталий рассмеялся, сказал жене, прижав ее к себе:

- Не завидуй, глупышка. Большая грудь - это лишний вес и смещение центра тяжести тела. Представь, как большегрудых заносит на поворотах.

Лене слова мужа показались и глупыми, и одновременно обидными. Мать жаловалась Лене, что излишне большой бюст приносит ей большие огорчения, что при быстрой ходьбе из-за бюста Марию Марковну заносит на повороте, ей надо останавливаться, чтобы сменить направление движения. Лена тогда здорово посмеялась над материнским рассказом. Но слова из уст мужа о смещении центра тяжести у грудастых женщин Лену тогда возмутили именно своим техницизмом, обыденностью, сразу поставившей всех женщин, и ее саму в том числе, в положение механизмов, которые можно оценивать и налаживать по усмотрению мужчины.

- А ты что - мать мою так внимательно рассматривал, что заметил, как ей трудно на поворотах? - спросила Лена.

- При чем тут твоя мать? Я это так - теоретически.

- Да ты что, Лен? Она же меня старше на двадцать восемь лет!

- А была бы помоложе, ты бы ее трахнул? - не унималась Лена, сама удивляясь сути сорвавшихся с языка слов.

- Ты сам говорил, что нельзя отвечать вопросом на вопрос. Что это - еврейская хитрость, - продолжила самой себе уже неприятный нажим Лена. - Признайся: ты хотел бы переспать с моей матерью? - и посмотрела ему в глаза прямым испытующим взглядом, ожидая, что Виталий сейчас развернется и врежет ей по лицу, обзовет грязной тварью или еще каким словом.

Виталий же ответил с легким раздражением в голосе:

- Глупый какой-то разговор. Ты про Яшкину девушку говорила. Про Ларису. И про свою грудь. Больше ни о ком.

И тогда Лена сказала Виталию решительно и твердо, как говорила в школе еще на комсомольских собраниях, где она была членом общешкольного комитета комсомола и выступала по несколько раз в неделю по разным поводам, а то и без повода, радуясь самой возможности быть в центре внимания:

- Если ты трахнешь мою мать, я тебя сама убью, своими руками. Понял?

Только тут молодожен рассердился по-настоящему, ибо нахмурился, крепко сжал зубы и, встав с дивана, вышел из комнаты вон. Если бы Виталий курил, то, наверное, ушел бы на лавочку перед домом и задымил бы там. Но он терпеть не мог запаха табака, потому, выйдя во двор, взял колун и, вынимая из поленицы толстые, только накануне поколотые им поленья, стал рубить их вторично, превратив многие из полешков буквально в щепы.

Лена смотрела сквозь стекло окна на эту сокрушающую, прямо-таки былинную мощь, направленную всего лишь на превращении одной груды приготовленных к сожжению дров в другую, и думала, что с этим замужеством пора кончать, что такой никчемный человек ей в качестве мужа не нужен. Ибо увидела перед собой Виталия таким, как он есть: махающим топором бойцом, способным перемолотить дерево в труху, но так ничего и не создавшим. "С его дурацкими принципами, - рассуждала она, - с его болтовней о равноправии, о законности, гуманизме и прочей чепухе, он ничего в жизни не добьется. Будет вот так вот махать топором, а в доме - никакого прибытку. Сейчас наработается - и захочет есть. А это - уже убыток... Он и так слишком много жрет".

В тот момент молодая жена даже сама себе не хотела признаться, что попытка вызвать скандал с мужем по надуманному поводу, и мысли о никчемности Виталия родились у нее из-за встречи, случившейся за полтора месяца до их свадьбы с другим мужчиной - с Юрием Александровичем Сенкевичем, ведущим телепрограммы Центрального телевидения "Клуб кинопутешественников". Это для того, чтобы затащить знаменитость в постель, она упросила жениха поехать на выходные из Москвы в Пряхино в субботу утром, а сама обещала приехать туда в тот же день последним автобусом. Хотя уже тогда знала, что "опоздает на пять минут" на последний автобус с автовокзала и приедет к матери только в воскресение утром. Юрий Александрович оказался, несмотря на свои сорок лет, в постели расторопным и умелым, Лена полностью расслабилась с ним, потому спала долго и успела вовсе не на первый автобус, выезжающий со станции "Щёлковская", а где-то на шестой-восьмой, то есть прибыла в Пряхино к обеду. На опоздание ее обратил внимание даже доверчивый Виталий, но он, по обыкновению, промолчал, толком даже не выслушав объяснений жены, не стал уличать ее во лжи - и вызвал у Лены желание устроить скандал. Перед свадьбой, во время нее и два дня после на скандал времени у молодой жны не было, но через месяц старая обида эта вспомнилась. Упомянулась к слову Яшкина полногрудая подруга - и возник повод для ссоры. Лена завелась...

Около часа простояла Лена у окна, следя за тем, как Виталий занимается бессмысленной переколкой уже порубленных дров, вспоминая тепло рук телеведущего Сенкевича, и все больше укреплялась в мысли, что с мужем надо отношения прерывать, а всю мощь своих женских чар и юной красоты направить на Юрия Александровича, прелесть жены которого вступила в пору отцвета и, как рассказал Сенкевич сам, в шести зубах имела дупла, а седьмой зуб был у нее искусственным.

Когда же Виталий, переколотив кучу дров и вновь сложив их в поленицу, вошел в дом, Лена встретила мужа доброй, приветливой улыбкой, и сказала, словно ничего не произошло:

- Кушать хочешь? Тогда слазь в погреб за картошкой - будем жарить.

И вот через три года после того памятного скандала из-за размеров груди давно забытой самим Яшкой Ларисы Лена сказала-таки Виталию то, что хотела сказать все долгих три года вроде бы и совместной жизни, а, по сути, только частично общей:

Ибо помнила все три года, что телеведущий Сенкевич после третьей ночи, проведенной с Леной, прервал отношения с ней и категорически потребовал перестать досаждать ему телефонными звонками дома и на работе. Остальных любовников Лена в квартиру, которую Виталий после свадьбы снимал в Печатниках, подрабатывая по ночам на заводе "Серп и молот", не приводила, предпочитая сама бывать в гостях и принимать от любвеобильных мужчин бытовые услуги, оказывая взамен услуги плотские, а также вкусно есть за счет потаскунов, а не кормить их. При этом, как ей самой ни казалось это странным, Лена продолжала любить Виталия. Или даже не любить... она даже сама не могла дать название тому чувству собственной сопричастности к его судьбе, которое она ощущала в себе, когда видела Виталия или даже думала о нем. Бывало, оказавшись в постели с очередным потаскуном, она видела в этом любовнике именно Виталия, прижималась к нему, целовала, как собственного мужа, совсем забыв о том, что через несколько минут ей придется вставать, мыться, подкрашиваться перед зеркалом и идти домой, где ее ждет с приготовленным ужином и с кучей учебников на столе законный муж...

- Ты - изменщик! - сказала она Виталию в сенях дома, куда вывела его, чтобы сказать, как она ненавидит мужа. - Ты даже хуже изменщика! Ты - подлец! Телом не изменил, а душою предал! Я не хочу с тобой жить!

Стоящая за ее спиной в проеме двери, ведущей из сеней в дом, Мария Марковна испуганно ойкнула - и исчезла за приоткрытою створкой. Замерла там, прислушиваясь к речи дочери. И Лена, торжествуя от одной лишь мысли, что нашелся-таки повод обвинить своего уж чересчур правильного мужа в совершении им гадости, что можно вывалять в грязи человека, который в течение долгого времени не давал повода даже засомневаться в его порядочности, самим своим существованием выказывал ей укор, высказала все, что услышала о Виталии от матери. Сказала - и словно скинула с плеч своих тонну собственной грязи, переложила всю эту грязь на него. Но облегчения почему-то не ощутила.

Виталий выслушал Лену молча, глядя в глаза ей прямым взглядом. Когда же она замолчала, сказал без злости в голосе, без удивления, а как-то просто, по-будничному:

- Сколько раз тебе повторять: не говори ми мне этого дурацкого слова?!

Виталий круто развернулся, пошел к ступеням, идущим к выходу из сеней на веранду. Распахнул дверь широко и резко, но закрыл ее за собой спокойно и почти неслышно.

- Дура! - услышала Лена за спиной жалобный голос матери. - Он ушел.

- Ничего, - ответила она. - Сейчас нарубит дров и вернется.

Лена даже не пошла к окну, чтобы посмотреть, как станет Виталий крушить привезенные вчера из лесничества бревнышки. Их каждый год доставляли Бурлюкам распиленными на короткие чурбаны. Правда, Мария Марковна в глаза не видела погибшего в октябре сорок первого года свекра, а уж Лена, родившаяся в пятьдесят четвертом, и тем более знала деда лишь по фотографиям, лежащим в школьном музее воинской Славы, но от пансиона этого не отказыались. Дрова Бурлюки сжигали в печи исправно, хватало их ровно на столько, чтобы отапливать в течение зимы пятистенок, срубленным предками покойного мужа Марии Марковны незадолго до Первой мировой войны.

"Сейчас опять возьмет колун и примется тешить себя, - решила Лена с чувством легкой брезгливости к пентюху-мужу. - Онанист. Бабу не смог уломать. Про что стал болтать с дурой: измена - или не измена, семя останется в семье. Ты бабе под юбку залезь - вот и все разговоры..."

- Он не вернется, - прервал мысли Лены усталый голос матери. - И зачем я только тебе это сказала?

Бывали минуты, когда Лена презирала мать больше, чем любила. В такие периоды она говорила с Марией Марковной, как с существом низшего порядка, едва ли не как с собакой. Вот и сейчас накатило:

- А ты что, блядь, хотела бы, чтоб он тебя трахнул? Так кто ж тебе мешал вчера ночью ему отдаться? Зачем мне рассказала? - и сама же поспешила ответить. - Чтобы показать мне, что он - блядь! Раньше говорила, что я - блядь, а теперь и муж у меня блядь. Так что ли?

Мать вытаращилась на дочь - и вдруг часто закрестилась.

- Чур меня! Чур! - произнесла громким шепотом. - Ведьма ты! Ведьма!

Лена осталась в сенях одна. Стояла такая тишина, что в ушах звенело.

"Пора бы стучать топору", - подумала она. Вышла на веранду, подошла к окну, посмотрела во двор - Виталия там не было. Воткнутый вчера в огромную березовую колоду колун торчал в том же пне, груда наколотых еще на прошлой неделе и не сложенных пока в поленицу дров громоздилась между колодой и забором, за которым колыхалось на ветру свежевыстиранное белье соседей.

Лена выдернула шпингалеты из пазов, распахнула окно настежь. Вывалилась грудью на подоконник, позвала:

Со стороны соседского двора отчаянно забрехала не любящий Лену пес.

"Надо спросить процедурную сестру про этого Вита Китоффа, - подумала Морозова. - Отчего он тут лечится? Не от простаты ли? И что с его ногой? Или трость ему нужна для форсу, как Пушкину?"

Открыла глаза - и увидела, что песок в верхней ампулке часов кончился. Стало быть, прошло уже больше пятнадцати минут, как ее обмазали грязью и запеленали в брезент. Сегодня Морозова уже принимала грязь. А завтра ей предстояло принимать рапу - соляной раствор из местного лимана. Действие евпаторийской грязи столь сильно, говорят, что можно надорвать сердце. Подумав об этом, Морозова испугалась: "Теперь я умру! Сердце не выдержит!" - и принялась барахтаться в брезентовом коконе, стараться освободиться от его тесных объятий. Но силы были не равными: брезент прилип к телу крепко, грязь словно всасывала Морозову в себя, вылезти наружу без помощи извне не было никакой возможности.

Побарахтавшись и быстро устав, Морозова принялась кричать:

Голос Морозовой отражался от мокрых стен и высокого, залитого холодным светом люминесцентных ламп потолка, возвращаясь к ней в уши громким эхом, наполняя душу ужасом ожидания приближающейся смерти. Да и грязь внутри кокона перестала быть теплой, местами даже холодила.

- Я же замерзну так! - завопила она что есть мочи. - Помогите!

И почувствовала, как от жалости к себе самой потекли по холодным щекам теплые слезы.

"Это он! - поняла вдруг Морозова. - Это все Виталька! Это он мне отомстил. Подговорил медсестру. Запеленали - и оставили. А завтра утром придут - а здесь труп" - и зарыдала во весь голос...

Как Виталий ушел в тот день из дома тещи, так больше к Лене не вернулся.

- Смотри - гордым стал, - прокомментировала Лена отсутствие мужа на третий день, когда стало ясно, что в Пряхино его нет, что уехал Виталий, должно быть, маршрутным автобусом в Москву. - Ничего - вернется... - посмотрела на осунувшуюся мать, сидящую напротив дочери перед сковородкой с жареной вермишелью, попросила примиряющимся голосом. - Придумай, как накажем его. Чтобы неповадно было.

Мария Марковна в ответ лишь молча покачала головой и, набрав вермишель в ложку, медленно поднесла ее ко рту.

- Ты прямо как замороженная, - ухмыльнулась Лена, глядя на медленно жующую мать наигранно-весело, словно приглашая ее позубоскалить по поводу инцидента с зятем. - Да успокойся ты! Ничего не случилось. Или жалеешь, что не подставилась ему? - и натужно рассмеялась собственной шутке. - Так у тебя Афанасий есть. Пригласи его. Хочешь, я уйду, погуляю?

Афанасием звали соседа-татарина, живущего через улицу от Бурлюков. Лет десять тому назад он построил новый туалет Марии Марковны, а заодно стал любовником старшей Бурлючихи. Виталий не любил Афанасия, уходил, когда внезапно заставал его в доме, говорил, что хорошо знает жену татарина и троих его детей, а вот вынужден вместе с тещей и женой прикрывать грех этого непорядочного человека. "Он блудодействует, а стыдом маемся мы с тобой", - сказал Лене муж.

И вот, вспомнив те слова Виталия, ощутила Лена в сердце нечто похожее на укол:

- Он блудодействует, - повторила она вслух, - а мы стыдом маемся.

Мать от этих слов вздрогнула - и посмотрела дочери прямо в глаза.

- Что ты сказала? - переспросила Мария Марковна больным голосом.

- Да так... - улыбнулась Лена, впервые в жизни пожалев мать. - Про мужиков говорю. Блудодействуют мужики, а бабы за них стыдятся. Правильно?

Мать опустила глаза в сковородку с остывшей вермишелью и молча кивнула...

На крик Морозовой явилась, наконец, процедурная медсестра номер один.

- Что орешь? - спросила веселым голосом. - Испугалась? Извини, я не подумала... - и принялась развертывать Морозову. - Я сама в процедурной одна страх как боюсь оставаться. Да что я... Тут во время оккупации, рассказывали старухи наши, немцы тоже санаторий устроили, для раненных. Так вот, один генерал решил процедуры принять. Только он - генерал! Ему с простыми офицерами да с солдатами лечиться за падло, перед подчиненными яйцами голыми трясти не захотел. Вот и велел себя одного лечить. Тоже чтобы ночью. Завернули его на пятнадцать минут - и ушли... - распахнула до конца брезент, принялась руками соскребать с тела Морозовой вонючую жижу. - Вернулись - генерал мертвый лежит. А на лице - маска ужаса. От страха сдох генерал... - помогла клиентке подняться на ноги. - Во - поняла? Он, может быть, в ста сражениях участвовал, героем был, на танки с голыми руками ходил, а нашей процедурной не выдержал.

С тела Морозовой, словно со старой сосны кора, ошметками отваливались пласты черной, как деготь, грязи. Струйка воды из незакрытого, оказывается, как следует, шланга размывала их и черным ручейком вилась от ее ног к железным решеткам в полу.

Медсестра, не переставая говорить, повела Морозову, держа ее за руку, к душевым:

- Надо было мне с вами остаться. А я что-то заболталась с мистером. Хороший мужик. Про нас - про баб - все понимает. Как чародей какой. "Вы, говорит, любви боитесь. Оттого и не живете полно. Любовь женщину изнутри освещает, а блудодейство пакостью наполняет..." Вишь как - слова какие русские знает?.. "Блудодейство, - сказал, - это даже не суррогат, это - испражнение любви. Как кал, либо как рвота..." - встала перед оказавшейся под душем Морозовой, продолжила. - А я его запеленала да в губы и поцеловала, - встретилась глазами со Морозовой, спросила. - Дура я, да?

Морозова почувствовала одновременно и ревность, и жалость к этой потерянной женщине. Она попыталась улыбнуться в ответ, а медсестра, словно поняв ее состояние, тоже улыбнулась и продолжила:

- Он, оказывается, англичанин. А до этого американцем был. А потом решил, что ему Америка не нравится, переехал в Кембридж, принял британское гражданство... то есть подданство. У них ведь королева. Я спросила: зачем? Америка ведь богаче. А он ответил: "Быть гражданином США - значит, признавать себя соучастником геноцида против народов всего мира. Сейчас американцы иракцев убивают, вчера убивали югославов. За двадцатый век США совершили более пятидесяти агрессий. И только один Вьетнам набил им морду". Нет, ты понимаешь, что за человек? Его молодая, красивая баба голого по всем местам гладит, а он ей - про США.

"Как Виталик, - подумала Морозова, подставляя лицо под струи воды. - Тоже был помешан на политике".

Вспомнила, как через неделю после ее первой свадьбы начальник первого отдела Московского областного пединститута вызвал ее к себе в кабинет и долго выспрашивал о молодом муже: давно ли знакомы, с кем Виталий встречается, есть ли у него знакомые за границей? Она отвечала честно, потому стальноглазый человек в гражданском костюме сказал ей на прощание отеческим тоном:

- Мне кажется, вы поторопились, Леночка, с замужеством. Можно сказать, взяли непосильную ношу. Ваш муж - человек, безусловно, талантливый, с хорошими перспективами в ученом мире. Но, как всякий талант, со странностями. А поступки странных мужчин не каждой женщине дано выдержать. Мы бы очень хотели, чтобы такой большой талант, как Виталий Павлович Китов, не сломался, чтобы он принес максимум пользы советскому обществу. А для этого у него должен быть хороший тыл. И вы должны ему помочь. Если заметите за мужем что-то особенное - из характера моих вопросов вы должны понять, о чем идет речь, - то милости прошу в мой кабинет. Поможем. И вам. И ему.

Лена в тот же день передала свой разговор Виталию - и тот, вздохнув: "Не забывают, значит..." - поведал ей о том, что в 1968-ом участвовал в демонстрациях протеста советской молодежи против ввода советских войск в Чехословакию, был за это исключен из МГУ, отслужил в армии, восстановился после демобилизации, но благонадежным, по-видимому, так и не был признан.

- Эти идиоты учат меня жить, - добавил Виталий в заключение, - а сами не могут решить обыкновенного интегрального уравнения.

Лена разрыдалась, потребовала, чтобы Виталий дал ей слово не участвовать в политических акциях, не встречаться с теми, кто выступает против советской власти.

- Я хочу спать спокойно, - объяснила она. - И хочу, чтобы мой муж был мне опорой, а не чтобы я боялась.

Виталий слово дал. И за все три года обещания своего не нарушил его ни разу. Даже когда весь университет запестрел плакатами в поддержку Сальвадора Альенде и тысячные толпы молодежи вышли на стадион имени Ленина с криками протеста против совершившего в Чили переворот Пиночета, Виталий оставался рядом с ней, молча сжимал зубы и едва не плакал...

- Я его глажу грязью, думаю: сейчас у него вскочит, - продолжила медсестра. - Я ведь знаю, когда и как гладить мужика. А он вдруг говорит: "Я женат. И верен жене все годы нашего супружества". А после посмотрел мне в глаза и сказал: "Извините". Знаешь, так сказал, что не обидно, а приятно даже.

Медсестра отошла к другой кабинке и, включив душ, принялась отмывать руки, держа их под струями воды, сама оставаясь снаружи кабины.

- Потом я его упаковала - и мы с ним поговорили по душам... - сообщила медсестра продолжающей стоять с закрытыми глазами и поднятой вверх головой под душем Морозовой, когда отшагнула назад и отерла мокрые ладони о халат. - Знаешь, подруга, ничего у тебя с этим мистером не получится. Он - верный. Таких на свете и не осталось, наверное. Один такой. Я раньше все думала: чего это с ним? Бабы липнут к этому Китоффу, как грязь к ж...е, он всем отказывает - а никто не обижается. Теперь поняла: настоящая баба всегда чует настоящего мужика. Да только в жизни больше кобелей встречается - вот мы и почитаем, что все мужики такие. Я, если бы у меня был такой муж, всю жизнь бы ему верна была.

- А я - нет, - сказала Морозова, выходя из-под душа.

- Я ему была не верна, - продолжила Морозова, протягивая руку к висящему на стене свежему полотенцу и обтираясь им. - Я была за ним замужем тридцать лет назад. И изменяла. А он собирался изменить мне с моей матерью.

Набросила полотенце на голову и, наклонившись лицом к полу, принялась протирать мокрые волосы, словно желая их таким образом высушить.

- Что ты несешь? - услышала над собой гневный головой голос медсестры номер один. - Ты же - сука. А он - мужчина. Настоящий мужчина, понимаешь? Ему о тебя только член пачкать. Он не такой. Он знаешь, от чего лечится здесь? От раны! У него на ноге - вот такой шрам! И на предплечье. Левом. Он даже голову не может повернуть. В Югославии ранения получил. Он там воевал... - сбилась с крика, продолжила растерянно. - За кого только? За сербов или за НАТО?... - продолжила. - А вообще-то он философ. Доктор философии. Преподает в Кембридже. А раньше читал лекции в Беркли.

Виталий должен был получить в МГУ диплом математика. Скандал с женой и уход из семьи произошли как раз за неделю до дня защиты им дипломной работы в институте имени Стеклова при МГУ, где Китову предстояло остаться работать по распределению и писать диссертацию с хитроумным названием, в котором даже профессуре по математике из областного пединститута не было понятно ни одного слова.

"Значит, все-таки не Виталий..." - поняла Морозова, и резко разогнулась, едва не ударив завернутой в полотенце головой о лицо медсестры. Посмотрела в глаза стерве в испачканном застывшей и ставшей сизой грязью серо-голубом халате, сказала со злостью в голосе:

- Да, я - сука. И это - не мой муж. Да, он только похож на моего Виталия. Но ты-то чем лучше меня? Ты, если б он только захотел, тоже оседлала бы его. И больше тебе ничего не нужно. Да и он, наверное, импотент, раз не трахнул здесь никого. Импотент, понимаешь? Вот и все, что в нем мужского. Им-по-тент!

Сказала - и, развернувшись на голых пятках, пошла чуть ли не солдатским шагом в сторону раздевалки. Там плюхнулась голым задом на холодную лавку, откинулась спиной на дверь шкафчика - и вдруг почувствовала в сердце колотье.

"Перележала в грязи, - поняла. - Два сеанса в один день - это много".

Тело стало слабым, в голове зашумело. Но она не стала звать медсестру, помня ее налитые обидой и слезами глаза, принялась одеваться сама. Испачканные и остро пахнущие трусики свернула в трубочку, сунула в карман мокрого пальто, остальное натянула на голое и влажное тело. Полотенце с головы решила не снимать - этим займется уже в своей комнате: и расчешется как следует, и подсушит волосы феном. А пока надо обуться, посмотреться в висящее напротив лавочки зеркало и, состроив на лице выражение непринужденного веселья, выйти в фойе, чтобы эта чертова медсестра номер один не видела ни злости на ее лице, ни обиды, чтобы не разнесла потом по санаторию всю эту историю. Ибо впереди еще двадцать три дня лечения в этом корпусе и двадцать три дня жизни в чем-то похожей на житье в общежитии, а это значит, что завтра же найдутся другие мужики, не такие пусть таинственные, не такие богатые, как этот Вит Китофф, зато более покладистые и щедрые.

В зеркало на Морозову смотрело лицо усталое и бледное. Улыбка на таком будет выглядеть жалкой. Потому решила она состроить строгое выражение учительницы царскосельской гимназии. С ним и вышла из женской раздевалки.

Мистер Китофф был уже в зале, если так можно назвать замызганное, но чисто убранное помещение с осыпающимися белеными стенами и нелепыми зеркалами между крашенных дверей. Выглядел мистер так же импозантно, как и во время их встречи на улице, будто не попадал в дождь и снег, не лежал четверть часа в черной, как смола, грязи.

"Вот, что значит хорошие вещи, - подумала Морозова. Присмотрелась к Китоффу в свете люминесцентных ламп. - И не очень-то похож он на Виталия. Есть что-то в лице, но все равно не он".

Виталий в тот злополучный день не только покинул Пряхино, он ушел из жизни Елены Валентиновны навсегда, оставив после себя лишь подарок-пустышку с песчаными часами на пятнадцать минут, которые бережливая Мария Марковна не разрешила выкидывать, сохранила и берегла до тех пор, пока сын Елены Валентиновна Артемка в пятилетнем возрасте не разбил стекляшку молотком. На пятый день после скандала с мужем Лена поехала из Пряхино не в пединститут на лекции, а в московские Печатники, где они с Виталием снимали две комнаты у зловредной и любопытной старухи. Там она обнаружила, что все вещи и документы мужа из квартиры исчезли, а с ними вместе пропали и общие их фотографии, а также свидетельство о браке. Старуха же, выглянув из своей комнаты, сообщила Лене ехидным национально-картавым голосом:

- Ушел твой. Вчега еще пгиехал, собгал вещи - и ушел. А ты, касатка, что думала? Мужик твой хоть и дугак, а с головой. Пегебесится - счастлив будет.

Лена бросилась в лабораторию аналитической математики Института имени Стеклова при МГУ, где Виталий работал над дипломной работой. И узнала, что муж ее с утра подписал "бегунок", получил в кассе института расчет со ставки младшего научного сотрудника, в отделе кадров взял трудовую книжку. Еще он поставил три бутылки водки и бутылку коньяка сослуживцам, и после полуторачасовой пьянки с коллегами исчез. Более того, на кафедре математической кибернетики МГУ она встретила академика Колмогорова, одного из руководителей темы Виталькиной работы, который сказал ей, что Китов позвонил ему домой и отказался защищать диплом.

- В чем дело, Елена Валентиновна? - спросил растерянный ученый. - Я ничего не понимаю. А вы?

Лена не ответила, помчалась в общежитие.

- Вещи все сдал кастелянше, выписался, - сказал Лене изрядно нетрезвый сосед Виталия по общаге, глядя на нее плотоядными глазами. - Я, говорит, даже защищаться не буду... - улыбнулся ей, как ему показалось, ободряюще, а на самом деле сально, посоветовал. - Вы его дома ждите, Леночка. Не дурак же Виталька пять лет учебы под хвост кидать. Вернется. И к вам, и к нам. У него диплом - готовая, можно сказать, кандидатская".

Через месяц Лена получила бандероль. В серо-палевом бумажном пакете были: документ о ликвидации семьи Бурлюк с возвращением мужу первичной фамилии с печатью какого-то невыговариваемого сельсовета и желтый двухтомник с коричневым профилем какого-то азиатского лица в тюрбане поверх странного слова: "Шах-наме".

Сельсовет этот нашелся в справочнике административных округов СССР в Красноярском крае, в том самом месте, что зовется в народе Туруханским адом. Было тамошнее село центром оленеводческого совхоза, в котором, как рассказали Лене знающие люди, работали также русские охотники-просмысловики, уходящие на девять месяцев в тундру, живущие в зимовках и часто исчезающие среди бескрайних снежных просторов. Иногда оленеводы находят их кости, объеденные песцами да волками. На Большую землю такие не возвращаются.

- Для него так и лучше, - печальным голосом высказалась обо всем этом Мария Марковна. - Не захотел жить по-человечески, пусть и помирает не по-человечески.

Лена с матерью не то, что согласилась, а как-то отстранено подумала: "Странная судьба. Мог бы стать великим ученым, - и тут же поправилась. - А мог бы и не стать. Колмогоров помрет - кому его ученики нужны станут? Не Петровскому[29] же", - и, пораженная этой мыслью, стала думать о том, что добиваться места в аспирантуре ей не стоит. Слишком много в пединституте стариков в Ученом совете, надо искать руководителя темы диссертации помоложе, которому женщины еще нужны. И к тому же Виталька ей больше не поможет.

Книгу "Шах-Наме" какого-то там Фирдоуси читать Лена, конечно, не стала. Тем более, что оказались они напечатаны стихотворными текстами, да еще не четверостишьями, как пишут нормальные люди, а какими-то странными длинными двустишьями. Поставила тома на книжную полку, где была выставка книг с красивыми переплетами. Последующие тридцать лет если и трогала их, то только для того, чтобы протереть пыль. А свидетельство о разводе показала матери сразу. Очень уж нервничала Мария Марковна после исчезновения Виталия. Все причитала: "Что люди скажут?! Господи, что скажут люди?!" А тут, обсудив возможную смерть Виталия и увидев гербовую бумагу с печатью, вздохнула с облегчением, сказала с улыбкой:

- Слава Богу! Хоть самим по судам не бегать, - и тут же торопливо добавила. - Хотя это и незаконно - без твоего согласия разводить.

- Ты как будто даже рада нашему разводу, - удивилась реакции матери Лена. - То был любимый зять, а теперь словно возненавидела. За что ты его так? За то, что не трахнул тебя?

Как уж так получилось, Лена и сама не поняла, но они сцепились с матерью, мутузя друг друга кулаками, таская за волосы, шипя, визжа, пуская слюни. А когда силы иссякли, отвалились в стороны и расплакались. Потом, конечно, помирились, выпили малиновой наливочки, которую изготовлять была Мария Марковна большая искусница, вновь поплакали, на этот раз согласно - и порешили, что раз так случилось, то пусть так этому и быть: пусть Лена будет теперь разведенкой. А жалеть о бестолочи Виталии, провинциале, которому была нужна московская прописка, а не красавица-жена, которую он не мог достойно обеспечить материально, не стоит.

- Найдем тебе другого, - уверено сказала Марина Марковна. - С твоей-то красотой!..

Всю ночь, почти до самого утра, Морозова промаялась без сна, вспоминая прожитые годы. А больше всего - период между замужествами, растянувшийся на удивление ей и матери на целых три года. Сколько мужиков перелапало Лену, сколько вина и водки выпили они, бывая в гостях в Пряхино, и не подсчитать. А никто на Лене не женился. Да и пытались сделать ей предложение, если признаться, только двое, да и те после предварительных разговоров на эту тему с Марией Марковной как-то тихо исчезали. Почему так? Словно клеймо на Лене с разводом отпечаталось... Раньше и замужем она была, а всякий, кто оказывался с Леной с глазу на глаз, норовил предложить руку и сердце. Даже телеведущий Сенкевич, не захотевший, в конце концов, менять жену на Лену, в день знакомства все-таки спросил, не хотела бы Лена стать его женой. Это потом оказалось, что Юрий Александрович в тот момент оказался в ссоре со своей старухой и лоботрясом-сыном, а тут приглянулась красавица-студентка - вот и ляпнул сдуру, что хотел бы создать новую семью, руку и сердце предложил И с болью в глазах слушал ее ответ, что замуж выходит она... послезавтра...

Но после развода с Виталием мужики словно посдурели - никому Лена в качестве жены стала не нужна. Даже инфантильный сын начальника Щелковского районного управления КГБ Миша Островский, влюбленный в Лену еще со времени совместного посещения детского сада, когда папаша его, ставший в 1975 году генерал-майором, был только капитаном и начальником первого отдела при Пряхинской камвольно-прядильной фабрике, хоть вновь и появился в доме Бурляков, но три года после исчезновения Виталия лишь пялился на Лену, пил чай с молоком, закусывал мацой с сыром, смущался, вздыхал, а руку и сердце предлагать не рисковал. Хотя Мария Марковна сделала все, чтобы это произошло: заводила беседы о необходимости продолжения рода Островских, намекала на то, что по женской линии дочь ее по законам Торы может почитаться чистокровной иудейкой, то есть генеральской крови не испортит[30], пугала Мишу сообщениями о предложениях Лене руки и сердца со стороны сына директора камвольно-прядильной фабрики и сына начальника райпотребкооперации, располагала инфантила к себе историями борьбы со столь завидными женихами и богатыми наследниками. Наконец, не выдержала упрямого молчания генеральского сына и сказала Островскому напрямик:

- Как честный человек, Миша, вы обязаны жениться на Лене. Уже все Пряхино говорит, что вы помолвлены и живете с ней. Это нехорошо. Это компрометирует мою дочь.

После такого заявления Мише ничего не осталось делать, как преподнести Лене три красных гвоздики и пригласить ее в Щелковский кинотеатр "Россия". Там Миша просидел во время сеанса застывшим истуканом, положив руки себе на колени, ни разу не взглянув на ту, которой так и не решился в тот вечер сделать предложение. Потом посадил ее на отправляющийся в Пряхино автобус и при прощании протянул по-бараньи:

- Мне... э-э-э... надо с тобой... поговорить... - чтобы потом закончить быстро, - Завтра.

Но на завтра Марии Марковне на работу прямо в учительскую позвонила генеральша Саломея Моисеевна Островская и сказала, что она еще пару недель тому назад потребовала от своего мужа составить на Лену досье через подведомственные ему службы, а сегодня, узнав о намерении сына сделать предложение Лене, ознакомилась с документами.

- Ну и что? - не удивилась Мария Марковна, прикрывая телефон рукой и косо глядя на прислушивающихся к ее разговору учительниц. - Нам скрывать нечего. Леночке была замужем, ваш сын это знает.

Тогда генеральская жена объяснила Марии Марковне популярным, то есть матерным, языком все, что она думает о своей возможной снохе: дочь Марии Марковны-де и блядь, и стерва, и похотливая сука, и грязная тварь, и подстилка в проходной комнате при общественном нужнике, и так далее, и тому подобное.

Лена не слышала того разговора, пересказывать его матери не позволила, но была абсолютно уверена в том, что чуткие уши учительниц Пряхинской вечерне-сменной школы рабочей молодежи, членом коллектива которой была уже и Лена сама, разобрали доносящиеся до них из телефонной трубки обрывки гневной Саломеевой тирады правильно.

Пришлось первой красавице рабочего поселка Пряхино Щелковского района Московской области срочно давать согласие тому самому Паше Морозовову, которого соблазнила незадолго перед разводом. Соблазнила просто так, даже не от скуки, а от любопытства: как это будет с рыжим? А мальчишка влюбился. Бросил учебу в Высшем техническом училище имени Баумана, попал в армию, писал ей оттуда письма - по одному в неделю, - а когда отслужил, то первым делом сделал предложение Лене.

- Куда теперь деваться? Саломея теперь растреплет по всему району. Выходи скорей за Пашку - и дело с концом.

- Хочешь взять меня в жены? Такую вот, как есть?

Изголодавшийся по женской плоти, оставшийся и в двадцать два года пентюхом дважды тезка героя-пионера бросился в объятия Лены, как его тезка под топор папы с дедушкой, с жертвенной готовностью. Мать Паши, женщина нездоровая, умерла от инфаркта, случившегося в момент, когда она услышала сообщение младшего сына о намерении связать свою жизнь с семейством Бурлюков. Но даже и этот факт не поколебал решимости юноши взять себе в жены Лену. После свадьбы Морозов ушел в грузчики на птицефабрику подхоза Звездного городка, подкармливая семью ворованной курятиной до тех пор, пока не случилась перестройка - и система промышленного куроводства сгинула во всей стране.

Морозовой пришлось навеки проститься с мечтой о прописке в Москве или даже в Щелково. Хорошо еще, что Мария Марковна пристроила дочь в Пряхинскую вечернюю школу учительницей математики, а то хоть на камвольно-прядильную фабрику какой-нибудь там мотальщицей впору было идти, чтобы получить декретные и иметь стаж пока сидела с Настенькой до трех лет. Повезло, что после рождения первой дочери дали Морозовым в Звездном квартиру. В Пряхино к матери наезжать стали, как на дачу. Но как-то не заметили, как Мария Марковна перебралась к ним, оставив пряхинский дом под присмотром соседей.

Огромное, в пять миллионов птиц, космическое хозяйство поселка соседнего с Чкаловкой поселка Орлово во время перестройки разделили на десяток кооперативов, один из которых возглавил закончивший ускоренные курсы бухгалтеров Паша Морозов - муж Лены, ушедшей из закрывшейся в связи с перестройкой вечерней школы и ставшей вместе с Марией Марковной птичницами в огромном частном курятнике с примыкающим к нему огороженным металлической сеткой двором и проржавевшими механизмами (новые забрали себе владельцы других хозяйств), на которых дробили подвозимое из соседних колхозов зерно младшие Морозовы в свободное от школы время. Яйца и выращенную птицу надо было продавать, притом быстро, ибо холодильники при приватизированном курятнике оказались сломанными, а на ремонт заработанных кооперативом денег не хватало. Потому что оптовики - главным образом кавказцы - давали за товар такую низкую цену, что Елене Валентиновне самой приходилось выезжать в Москву и, заплатив за место на Центральном рынке, стоять там по пять часов кряду, кутаясь в старую шубейку, кричать от прилавка:

- Кому мясо?! Диетическое! Куриное! Без спецдобавок! Экологически чистое!.. Кому экологические яйца!

Большую часть выращенной птицы, однако, пришлось Морозовым забивать и закапывать, ибо ощипывать кур приходилось вручную всей семьей, то есть не более пятидесяти штук в день, одну пятую производственного выхода. Да и продавать на базаре боле семи-восьми кур в день Елене Валентиновне не удавалось. Оставшуюся ощипанную птицу Морозовы солили, коптили и складировали в погребах, которые вырыли и во дворе шестнадцатиквартирного дома в Чкаловке, и в огороде дома в Пряхино. Еще большее число птицы просто забивали и, полив известью, хоронили в вырытых на территории курятника огромных ямах. Делалось это потому, что было экономически невыгодно кормить такую прорву кур, невозможно продать тушки даже за бесценок - конкурентки с Центрального рынка и "крышующие" их кавказские мордовороты могли запросто убить за это. Пальцы Паши Морозова беспрерывно стучали по клавишам счетной машинки, авторучка скользила по разлинованным в графы бумагам, подсчитывая убытки, а в груди Морозовой росла тоска по тому времени, когда ей с Виталькой было достаточно пяти рублей, чтобы сходить в любимый ими МХАТ на спектакль "Идеальный муж" по О. Уайльду с великими актерами Кторовым и Степановой, быть счастливыми тем лишь, что хватило им оставшихся от пятерки денег на пару бутербродов с колбасой и на пару стаканов лимонада.

Случайно встретила на Цветном бульваре рядом с кинотеатром "Мир" Яшку Соловейчика - того самого, которого вместо Лены свел за руку с эскалатора Виталий. Высокий, по-прежнему стройный и красивый, только слегка заматерел, посеребрил годами виски, а в остальном - прежний балагур и улыбашка. Герой "Одесских рассказов" Бабеля, как Соловейчик сам себя называл. Стоял возле автобусной остановки, но ждал персональную машину - шофер отпросился у Якова Аркадьевича на полчаса. Поговорили о том, о сем. Соловейчик стал председателем какого-то международного совместного предприятия по выпуску и реализации чего-то там химического, очень дорогого и очень дефицитного, выпускающегося лишь в СССР, но нужного во всем мире. До этого Соловейчик был заведующим отделом по науке в одном из среднеазиатских ЦК КП, женился там на чистокровной еврейке, имеет двух детей, в перестройку отправил парня и девочку на учебу в английский престижный колледж.

- Модно стало у нас таким образом от детишек избавляться, - ухмыльнулся Яков Аркадьевич. - Да и образование все-таки детям нужно настоящее. Наши-то давалки-училки чему могут научить? - ухмыльнулся и подмигнул. - Твоя мать, к примеру. Я ж помню, как она говорила: "Я этих учеников терпеть не могу. Сплошные бараны. Их и учить-то не надо. Выдать всем аттестаты - и пускай проваливают на фабрику". И ты, наверное, училкой стала.

Морозовой было и завидно слушать это, и совсем не обидно. Подумаешь - мать. Елена Валентиновна уже давно не называла мать в лицо иначе, чем Корова. При случае выгоняла из Чкаловки в Пряхино на месяц-полтора, потом разрешала вернуться. Да и старшая дочь Анька как раз к тому времени зачастила в бабкин дом, стала крутить там любовь со старшим сыном Надьки.

Вспомнила вечер после "Гамлета", себя, молодую, веселую, оценивающую Яшку в роли мужа, солидного и надежного, каким он и действительно стал. Вспомнила, как Виталий торжественно спускался с эскалатора, держа не ее, а Яшкину руку в своей... Спросила, словно невзначай:

- Выпустили, - сказал Яшка, сразу посерьезнев.

Тут подошел ее автобус. Морозова надеялась, что Соловейчик предложит ей подождать машину и отвезет ее хотя бы до метро "Щелковская", куда когда-то вместе с Виталием довозил ее на метро. Или даже пригласит по старой дружбе в ресторан. Но Яков Аркадьевич сказал:

- Пока, Ленка. Теперь уж вряд ли когда увидимся, - помог ей подняться на ступеньку, поддержав под локоть, легонько шлепнул по заду и уже сквозь закрывшуюся дверь крикнул:

По дороге, пряча глаза от любопытных взглядов, все думала Морозова: откуда выпустили Виталия? Или куда? Шла "горбачевка" - время массовых освобождений из тюрем и зон осужденных в советское время расхитителей соцсобственности и вообще богатых уголовников и матерых бандитов-"паханов". Потому она решила, что Виталий сразу после развода занялся крупными махинациями в Туруханском крае (головастый все-таки мужик, этого у него не отнимешь), был пойман ОБХСС, сел, а теперь вот выпустили его на волю. Небось, и реквизированные миллионы вернули... Да, Виталька бы в курином дерьме жену держать не стал. Небось, упаковывает сейчас в соболя новую пассию, поселил в отдельном коттедже, охранников приставил... с пистолетами.

В тот день, по дороге из Москвы в Чкаловское, Морозова впервые в жизни ощутила искреннюю обиду на своего бывшего мужа. Вроде бы забыла на столько лет, совсем выкинула Виталия из памяти - и вдруг возник вновь перед мысленным взором во всей своей красе и при реализованных без нее возможностях. Вспомнилась кстати афера Китова: уехал в Туруханию, оформил там развод. Такое совершить за какую-нибудь пол-литру мог только Виталька. Надьке Черновой вон развод со вторым мужем обошелся рублей в пятьсот брежневскими деньгами. Еще и побегала, на суде стояла дура дурой, со стыда сгорала. Морозов вон, когда однажды попытался уйти от Лены, три месяца помыкался по чужим квартирам - да и вернулся, как побитая собака. Хотя вина его ухода лежала на Лене - "застукал" ее Паша под директором Орловской птицефабрики Натаном Ароновичем. Теперь живет Морозов ниже травы, тише воды, ибо знает, что не будь когда-то Лена любовницей старого борова, не стал бы недавний грузчик председателем куриного кооператива...

Приехала в Чкаловку Морозова с твердым желанием узнать: откуда и куда выпустили первого ее мужа?

"Виталька меня любил по-настоящему, - рассуждала она. - А старая любовь не ржавеет. Приду, паду к нему в ноги, скажу: "Дай работу!" - он не откажет. Какой бы деловой Виталий не стал сейчас, а благородства у него всегда было с избытком. Не откажет".

Но первое, что Морозова услышала, прибыв в Чкаловку, едва сойдя со ступеньки автобуса, это сообщение соседки:

Вот это был настоящий удар. Не о Виталии надо было думать, а о том, как спасти своего Морозова от самоубийства. Елена Валентиновна прямо с остановки бросилась к Натану Ароновичу. Упросила того срочно послать ее вместе с мужем хоть к черту на рога. Потом пошла к матери и велела той придумать что-нибудь, чтобы муж не узнал о падеже, а не то той хуже будет. Чего уж хуже, не знала, но заявила об этом уверенно - и Мария Марковна поверила угрозе, испугалась.

Пока Елена Валентиновна вместе с Пашей мотались по области, подписывая какие-то нужные Натану Ароновичу бумаги, Мария Марковна уговорила совхозного бульдозериста выкопать своим "Беларусем" огромную яму посреди птичника, а потом за ящик водки пятеро мужиков погребли там все сто пятнадцать тысяч сдохших кур - остаток от полумиллиона, полученных кооперативом от борова-любовника при разделе государственного предприятия на частные кооперативы. Затем ретивая в желании угодить дочери Мария Марковна упросила кого-то из посторонних мужиков за пять бутылок водки поджечь курятники. Чтобы сэкономить на дезинфекции. Сама же в момент пожара с детьми и внуками прибыла под окна Натана Ароновича, назначенного главой поселковой администрации и праздновавшего свое новое назначение, словно очередной день рождения, в бывшем Дворце культуры, ставшим его собственностью.

Бывший директор птицефабрики как раз объяснял вернувшимися из командировки Паше Морозову и его супруге, что содержать десять частных птицеводческих хозяйств в Орловке глупо и экономически не эффективно. Поэтому, говорил он, надо перепрофилировать имеющиеся у Морозовых куриные помещения под конюшни, когда раздался телефонный звонок....

- У множества вдруг разбогатевших в новой России бывших партийных чиновников стало модным иметь собственных дорогих коней, - излагал по-казенному свою мысль Натан Аронович. Бывший директор, поглаживая незаметно от Паши округлый зад его жены, стал развивать мысль о том, на какие средства следует перестраивать курятники в конюшни, когда поднес трубку к уху.

Орловский доброхот радостным голосом сообщил руководителю поселковой администрации, что над частным хозяйством Морозовых стоит столб дыма и огня. Горят сразу все строения.

- Дурак ты, Паша, - сказал Натан Аронович, убирая руку с зада Морозовой. - Сдохли куры - да и хрен с ними. Товару-то всего на десять тысяч баксов. Там основных фондов было - на два миллиона рублей в старых ценах. А ты их - в дым. Ни курятников теперь, ни конюшен, ни страховки... - и сплюнул в сердцах

Так семья Морозовых в одночасье стала нищей. Паша впал в психологический ступор, превративший его в подобие растения: ел, пил, ходил в туалет, а если прикажут, то и умывался. Все остальное время сидел, сложив руки между колен и уставив взгляд в одну точку на полу, не слыша ничего, кроме приказов жены либо тещи: "Подай, принеси, отнеси". Некогда ярко-рыжий волос на его лобастой голове поблек, стал пыльно-сивым с легкой желтоватой тусклотой. Голос стал невыразительным, глухим. Отношение Елены Валентиновны к мужу изменилось настолько, что она даже не стеснялась при Паше разговаривать с матерью о том, что бывший куриный директор и в пятьдесят лет остается неплохим любовником, ибо платит ставшей у него секретаршей Морозовой много щедрее, чем получает иной житель Орлово и Чкаловской. Даже жены космонавтов завидовали ей.

Так просуществовали Морозовы и бабка все девяностые годы. О Виталии Елена Валентиновна в то время почти не вспоминала. Разве что снился ей Китов... иногда. На берегу лазурной морской бухты, веселый, молодой, счастливый... И тогда она просыпалась в холодной поту, долго лежала во тьме, глядя в освещенный уличными фонарями потолок, думала о странностях своей жизни, всякий раз спрашивая себя: "Откуда его выпустили?" Но утром забывала о своем вопросе. До очередной бессонной ночи, которые случались совсем не часто - три-четыре раза в году.

Дети выросли и разъехались. Им обрыдла двойная жизнь матери, вечная униженность отца и слышащиеся все чаще и чаще укоры бабушки за то, что мать выгнала из дому первого своего мужа, человека настоящего, который будто бы стал богатым и сильным, а связала свою судьбу с ничтожеством. Старшая дочь Анька вышла все-таки замуж за сына Надьки от второго мужа, поселилась в бабкином доме. Сама Надька стала бессменным депутатом Щелковского района от Пряхинского избирательного округа. Это она перетянула сноху жить в Пряхино, прописала ее вместе со своим сыном в доме Бурлюков, выписав при этом оттуда Марию Марковну. Сын Морозовых Артем пристроился охранником в какую-то московскую фирму, продающую что-то кому-то за будто бы большие деньги, к тому же имеющую свой банк и нуждающуюся в защите от конкурентов и бандитов, расплодившихся в Москве в неимоверном количестве. Младшую дочь Галю, заболевшую нервной болезнью от вида впавшего в ступор отца, взяли к себе бездетные родственники Морозова, тоже пряхинцы. Так что остались в квартире космического поселка Чкаловская они втроем: Мария Марковна и Морозова с мужем.

Из всех детей старшая дочь Аня наезжала в гости к Морозовым не чаще других, но зато всегда с детьми - морозовскими внуками. Привозила на денек, показывала деду с бабкой малышей - и в тот же день отправлялась назад. В гости к себе в Пряхино не приглашала - стеснялась показывать новые каменные хоромы, сооруженные мужем на деньги свекрови на месте старого деревянного дома Бурлюков. К тому же всплыла та давняя история совращения Еленой Валентиновной первого Надькиного мужа, едва не обернувшаяся пресечением политической карьеры подруги и закончившаяся самоубийством свихнувшегося Интеллигента.

Галя через год стала называть мамой тетю Паши Морозова, свою двоюродную бабушку, а Елену Валентиновну чуралась. Когда та приезжала к родичам мужа в гости, звала мать тетей Леной.

Артем же после службы в армии (был десантником, воевал в Чечне) поселился в Москве, стал навещать родителей строго по первым субботам каждого месяца. Привозил сумку с продуктами и, переночевав, оставлял им рублями сумму, равную ста долларам по текущему курсу. При этом, как заметила Морозова, сын носил под пиджаком пистолет, а когда укладывался спать, клал оружие под подушку. Бесед особых Артем с родителями не вел, о себе почти не рассказывал, выслушивал их жалобы большей частью молча, кивая впопад или отрицательно шевеля головой, если с каким утверждением был не согласен. Иногда тихо беседовал с бабушкой, которую с раннего детства любил особенно, ибо в те годы проводил с ней больше времени, чем с отцом либо с матерью.

Морозова изредка подслушивала их разговоры, но ничего интересного в них не находила: болтали бабка с внуком о Ельцине, о коммунистах, о Жириновском - и все согласное, без споров, словно пересказывали друг другу статьи из газет.

А однажды Мария Марковна сказала Морозовой после отъезда внука:

- Что-то Артему стало интересно про Виталия слушать. Все расспрашивает, расспрашивает, - подумала и добавила. - Может, думает, что лучше бы было ему от Китова родиться, чем от нашего пентюха?..

Пентюхом Мария Марковна называла Пашу, который раз пять на протяжении десяти лет все-таки выходил из ступора. Жил по половине года с просветлевшей головой, чтобы подучиться в Болшевском заочном сельхозинституте на платных курсах бухгалтеров и даже устроиться по специальности в какое-то акционерное предприятие в Загорянке, получать там зарплату в размере двойной стоимости проезда на автобусе из Чкаловки в Загорянку и обратно. После покупки проездного билета денег от Пашиного жалованья хватало ровно на шестнадцать булок серого хлеба. При этом директор акционерного предприятия регулярно обещал Морозову непременно зарплату в каждом следующем месяце повысить - и всегда обманывал. "Потому что пентюх!" - резюмировала Мария Марковна.

Но Морозова мирилась с этим, ибо с обретением рабочего места настроение мужа резко повысилось, Паша стал даже иногда улыбаться, беседовать с ней, а когда Натана Ароновича убили мытищинские "отморозки", то и вовсе расцвел, стал дарить ежемесячно с зарплаты жене и теще по букету. В результате, оставшихся денег от его жалованья стало хватать только на семь булок хлеба. Паша даже читать стал. Перебрал все книги в шкафу и в чкаловской квартире, и на полке, привезенной из пряхинского дома тещи, перечитал всего Чехова, оставшегося у Марии Марковны от покойной свекрови в виде полного собрания сочинений, выпущенного товариществом Маркса в 1911 году, и не открывавшегося со времен довоенных. Но существовал Паша, получается, на доходы жены. Потому и слыл в устах своей тещи пентюхом - и только.

- Не надо, мама, - просила в таких случаях Морозова, в глубине души давно уже считающая, что уж лучше такого мужа иметь, чем никакого. - Погоди. Вот Паша поправится, возьмет себя в руки и заработает, как следует. Он - талантливый экономист. Еще миллионером станет.

Хотя сама не верила ни одному своему слову. Просто после гибели Натана Ароновича, которому служила много лет во всех ипостасях, Морозова как-то сникла и стала думать о себе, как об уже отжившей свой век женщине. Новый глава поселковой администрации, назначенный в Орлово после убийства Натана Ароновича еда ли не указом президента, уволил Морозову, даже не взглянув на нее. А ведь она приготовилась к ожидаемым смотринам тщательно: просидела у парикмахера и вийзажистки целый день, чтобы привести себя в "товарный вид", ночь проспала, сидя в кресле, чтобы не испортить прическу.

Новая секретарша оказалась восемнадцатилетней красавицей с ногами, растущими от ушей. Она даже не взглянула на Морозову, когда та, давясь слезами, вынимала свои вещи из рабочего стола, чтобы покинуть приемную навсегда.

Елену Валентиновну месяц спустя пригласил директор Щелковского химзавода на должность заведующей канцелярии. Был он двоюродным братом покойного Натана Ароновича и в былые годы изредка пользовался услугами подруги своего кузена. Втайне от Ароновича, конечно. Потому и посодействовал отчаявшейся найти работу женщине. Зарплата Морозовой на заводе оказалась сносной, вполне достаточной на то, чтобы вкупе с маминой пенсией прокормить двух женщин и мужчину.

И похотуны перестали к Морозовой приставать. Так - одна-две встречи в месяц, да и то с экспедитором, имеющим машину и порой подкидывающим Морозову если не до Чкаловской, то до развилки на Москву - оттуда она уже добиралась до дома на попутках. Иногда директор завода приглашал Морозову по старой памяти в баню, но тоже как бы нехотя, чаще, чтобы было кому подносить еду и водку пьяным гостям да убирать за ними посуду. Лишь изредка кто-либо из директорских гостей замечал стареющую красавицу, шлепал ее по заду и заводил в "комнату отдыха". Но чаще, конечно, туда отводили юных шлюх, порой даже школьниц.

Ох, как им завидовала Морозова! В ее школьные годы подобной свободы нравов не было. В ее школьное время только любовь Лены спасла Исакова от срока - за разврат с несовершеннолетней вкатили бы Николаю от трех до десяти лет зоны со строгой изоляцией. Была бы Лена тогда помудрей, или даже Мария Марковна поумней, вся жизнь бы Ленки Бурлюк сложилась иначе... Как иначе, Морозова не знала, но была уверена: не упусти они с матерью тогда Исакова, подай на него в суд, жизнь ее сложилась бы удачней. Не зря же Колька женился на шведке. Живет сейчас, должно быть, по шведским законам, трахается сам с кем ни попадя, жену его трахают чужие мужики. И все довольны. Потому что - считала Морозова, - если Исаков, придя из армии, трахнул несовершеннолетнюю русскую полуеврейку, а потом женился на шведке, значит, в психологической сути своей он - такой же потаскун, как и все Ленины любовники. А породу потаскунов Морозова знает хорошо.

Этой осенью директор завода вдруг предложил Морозовой путевку в Евпаторию, в этот вот самый санаторий. За половину цены. Первую половину оплатило предприятие, вторую, как оказалось, - Артем. Потому что по-настоящему, это Артем нашел путевку. Но для того, чтобы путевка числилась профсоюзной и дешевой, дать ее Морозовой должно было государственное предприятие, а не частная лавочка либо банк. Вот и пришлось Артему передавать путевку химзаводу, а завод уже оделил ею Морозову.

- Хоть отдохнешь, мать, - сказал Артем, вручая Елене Валентиновне еще и двести долларов от себя и двести долларов от сестер. - А то уже сто лет, как не отдыхала на юге.

На самом деле, Лена не была на море вот уже... семнадцать лет.

В 1987 году еще можно было достать бесплатные профсоюзные путевки в санаторий или на курорт, то есть жить и лечиться там за счет "школы коммунизма"[31], тратить снятые со сберкнижки становящиеся деревянными[32] рубли на развлечения. Птицефабрика уже работала с перебоями, ибо рабочие и администрация были заняты горбачевской игрой в демократию: то и дело проводили собрания и перевыборы мастеров цехов, заведующих курятников, ветеринаров, главного инженера, заведующего ремонтными мастерскими, начальника лаборатории качества биокормов, главного технолога и даже самого директора, которого, конечно, свалить никому было не под силу, но желающих нервы Натану Аронычу потрепать хватало. Куры тем временем дохли не сотнями уже, как в спокойные брежневские времена, а сотнями тысяч. Хотя кормили их без запрещенных новоявленными "зелеными" биодобавок. Зато плохого качества комбикормами, поступаемыми из занятых аналогичными перевыборами и прочим горлопанством совхозов. Мертвую птицу по приказу Натана Ароныча собирали бульдозерами, ошпаривали, чистили от пера и пуха и отправляли в рабочие столовые и в окраинные московские магазины, где их продавали под маркой "тощак"[33].

Случилось птицефабрике переизбирать освобожденного секретаря парткома, а заодно и председателя профкома. Натан Аронович тут же предложил на место профсоюзного вождя фабрики Морозова Пашу - мужа своей чкаловской любовницы, как об этом знали все в Орлово, но вслух говорили, что выдвинут в начальство Пашка за героическую фамилию[34]. Спорить с человеком, у которого дома в гостях бывали и космонавты, и члены ЦК, который мог себе позволить охотиться на лосей круглый год в элитных лесах Воря-Богородского лесничества, имел персональную "Чайку", полученную в подарок от самого Андропова, желания ни у кого из птичников не было - и Павел Морозов был избран на освободившуюся должность единогласно. Елена Валентиновна тут же уговорила мужа выделить ей путевку в Крым, чтобы отдохнуть там вместе с Галей.

- Сделаем малышке подарок, - сказала она Паше, процитировав понравившуюся ей фразу из газетной статьи. - Чую я, скоро подобной халяве[35] на Руси придет конец.

Прошли перевыборы профкома и его председателя в середине апреля, а в конце июня Морозова с младшей дочкой выехала в Евпаторию, не зная еще, что ровно через месяц Пашу переизберут, ибо место председателя куриного профкома срочно понадобится племяннице жены одного из космонавтов. Жила космическая племянница, как и Морозовы, в Чкаловке, потому считалась в Орлово, где имела дачу, почти что своей. А главное, муж племянницы служил в советниках у набирающего силу любимца москвичей и кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Бориса Николаевича Ельцина.

Но пока еще шел июнь 1987 года. Жизнь казалась Морозовой прекрасной и удивительной, как героям довоенных кинофильмов, поющих за заваленными продуктами столами песни о любви своей к Родине. Бюст ее распирало от восторга так, что лифчик готов был лопнуть от еще не избавившихся до конца от молока грудей, а из уст сама собой лилась мелодия: "Лейся песня на просторе!..." Двухлетняя Галинка вторила мамочке тоненьким голосом модный в тот сезон шлягер:

А может, и не эти песни пели они в купе поезда "Москва-Евпатория", а совсем другие, Морозова сейчас и не вспомнит. Только было весело ей те два дня пути. И соседи попались хорошие: все молодые мужчины, все веселые, а один столь стремительный, что сумел Елену Валентиновну и в тамбур увести, и там... не изнасиловать, нет... скорее - ублажить.

Морозова отдалась пылкому юноше легко и без оглядки, хотя и не успела соскучиться без мужской ласки. Она только утром покинула квартиру другого своего любовника - старшего преподавателя Московского областного заочного пединститута, который помог ей устроиться на заочную аспирантуру. А за неделю до этого подготовила роман с руководителем научной темы - заведующим кафедрой детской психологии, то есть пока еще не отдалась ему, а намекнула, что может отдаться, и сделала презент в виде пяти тушек свежезабойных петушков, которые личный шофер председателя профкома Павла Тимофеевича Морозова привез профессору прямо на квартиру. Словом, парень из поезда ей понравился, но, к сожалению, сошел в Запорожье, пообещав прислать письмо - и до самой Евпатории оставался в ее сердце.

В качестве "молодой ученой" с крошкой-ребенком Морозова привлекала в Евпатории внимание не только мужчин, но и женщин. О Елене Валентиновне говорил в то лето едва ли не весь Крым. Шампанское лилось рекой. Ели Морозова с Галей только в ресторанах. Знойные южные красавцы с унизанными золотыми перстнями волосатыми пальцами и с пухлыми кошельками в карманах домогались и тела ее, и благосклонного взгляда. Легенды о покорении сердца Елены Валентиновны тем или иным грузином либо осетином увеличивались числом своим каждую последующую ночь.

Хотя на самом деле любовников Морозова в тот приезд не имела. Тот мальчишка в грязном и вонючем тамбуре был единственной изменой ее мужу в этой поездке. Оказалось, что быть слишком на виду "ученой даме" нельзя. Никто из однодневных курортных подруг Елены Валентиновны не соглашался взять к себе ребенка не то, что на одну ночь, а даже на час - у всех мгновенно находились отговорки, а глаза при этом понятливо блестели, губы раздвигались в злорадных улыбках. Принимать же мужчин в присутствии уже много чего понимающего и, на удивление, весьма болтливого для своего возраста ребенка было рискованно. Ибо потеря мужа - уже профсоюзного босса - могла обернуться для Морозовой скандалом, в результате которого профессор пединститута, руководитель темы ее диссертации оказался бы без куриного мяса, и тотчас "молодая ученая" превратилась бы в пыль. Морозова это прекрасно понимала. Потому, хоть и скрежетала зубами от досады на "подруг", но себя блюда

Лишь однажды изрядно пьяный молокосос прижал ее в дверях при выходе из ресторана и прошептал на ухо: "Сто баксов". Деньги по тем временам немалые, дочь можно было и напоить снотворным, потому она кивнула. Но, выйдя из ресторана, услышала не торопящиеся следом за ней и дочкой мужские шаги, а звучные удары чего-то твердого по мягкому - и поняла, что юного приставалу бьют ее недавние соседи по столику. Так и ушла, несолоно хлебавши.

Надька, ставшая в третьем браке Малышевой, которой Морозова по возвращению рассказала о том, как за все двадцать четыре дня жизни в санатории не переспала ни с одним мужиком, от удивления чуть не потеряла вывалившиеся из орбит глаза. Она сама в третьем браке завела двух солидных чиновников (по Щелковским меркам, разумеется) в качестве любовников и, познакомив их, изредка предавалась утехам втроем, не согласившись включить Морозову в свою компанию "по изучению новых методик теории марксизма-ленинизма", как официально назывался их кружок в Пряхинском поссовете. Боялась сука, что бывшая одноклассница обоих мужиков у нее "отобьет" и сама вырвется в депутатши.

- СПИДа испугалась? - только и нашла Надька, что сказать.

Степанова принялась объяснять ситуацию - но Надька не стала вникать. Сказала лишь:

- Говорила же: подожди пару недель - и вместе бы поехали. С детьми бы то ты сидела, то я. Попеременки.

Надька могла достать путевку в ту же Евпаторию через районо, где заведующим был как раз один из ее любовников. Но путевки были в управлении образованием только с середины июля, потому что июньские путевки учителям не полагались - учебный год. Надька действительно предлагала имеющей доступ ко всем путевкам курятника подруге поездку на юг вдвоем и в июле, но Морозова решила не терять первого же подвернувшегося шанса - и только теперь, после напоминания подруги поняла, как оплошала.

Впрочем, сразу же после отъезда Надьки Малышевой в Евпаторию Пашу Морозова заменили на племянницу космонавта - и жалеть пришлось Елене Валентиновне лишь о том, что кур для профессора пришлось просить ей не у мужа, а у Натана Ароновича, который список взаимных услуг своих и Морозовой вел аккуратно. То есть за каждую партию диетического мяса, отправляемого профессору в Москву, требовал по отдельной паре встреч в бане Воря-Богородского лесничества. Встречи были приятными, но число взаимных услуг со стороны директора резко сокращали. К примеру, на просьбу Морозовой помочь Ане поступить в Библиотечный институт, Натан Аронович ответил:

- Ты, Ленка, сразу всего хочешь. Договорились же: один пистон - одна услуга. За институт для дочери - сто пистонов. Значит, сто недель будешь без кур. Решай.

Морозова предпочла институту для старшей дочери аспирантуру для себя.

Как раз в это время Натан Аронович и решил разделить птицефабрику на кооперативы, сделав семью Морозовых владельцем пяти курятников по сто тысяч голов в каждом, а также многого чего-то еще, разобраться в чем руки у новоявленных хозяев так и не дошли. Потому у Елены Валентиновны появилась возможность заплатить членам Ученого совета пединститута куриным филе и ножками (в магазинах Москвы в связи с перестройкой резко исчезло мясо, а диетическая курятина поднялась в цене настолько, что двести тушек можно стало обменять на старый "Москвич"), а квартиру заведующего кафедрой детской психологии завалила потрошенными курами. То, что возможный в будущем кандидат педагогических наук Елена Валентиновна Морозова работает с птицей, а не с детьми, в период перестройки ученых педагогов не волновало. В научном сборнике, выпущенном кооперативом преподавателей Всесоюзного заочного пединститута, даже вышла за подписью Морозовой статья, которую Елена Валентиновна не удосужилась прочитать, но точно знала ей цену - сорок порций куриного филе и две сотни диетических яиц...

И вдруг - падеж птицы, пожар, резкое обнищание, исключение из аспирантуры, болезнь мужа...

"Семнадцать лет... - подумала Морозова, просыпаясь среди ночи в казенной кровати санатория от неясного чувства тревоги, будто от предчувствия беды. - Неужели прошло семнадцать лет?"

Подсчитала - оказалось, что со времени пожара в курятнике, со времени потери аспирантуры и звания "молодой ученой" прошло действительно семнадцать лет... точнее шестнадцать с половиной. Полтора года после возвращения из Крыма Морозова кормила этих чертовых кур, рубила им головы, обваривала кипятком, ощипывала, продавала мясо и яйца на рынке. Каждый день, каждый вечер, каждое утро... А еще были пьянки и гульба в бане Воря-Богородского лесничества, случающиеся все чаще и чаще... И эти лица... Этот презрительно улыбающийся институтский профессор, берущий из ее рук пакет с нежнейшим куриным филе с таким видом, словно король снисходит до дворничихи... Эти дети, видящие мать вечно издерганной, то грязной и воняющей куриным пометом, то раскрашенной и благоухающей французскими духами... Этот ставший сначала смурным, потом и вовсе замкнувшийся муж с электронным калькулятором и разграфленными листами в руках... Эта ушедшая в депутаты подруга Надька, переставшая здороваться при встрече, отнявшая у Морозовой старшую дочь и внуков...

Настроение портилось стремительно, словно лавина неслась с горы. Ибо стало казаться Морозовой, что жизнь пролетела мимо нее, как скорый поезд проносится перед стоящей на переезде девчонкой: взмахнул ветерком подол платья - и нет его. Вот, оказывается, даже вспомнить ей нечего - все воспоминания идут по кругу, повторяя друг друга, насыщая новыми деталями, но, по сути, об одном и том же. Унылая жизнь, постылая жизнь...

"За что? - хотелось крикнуть Морозовой в освещенный фонарями спрятанной за прозрачными шторами заснеженной аллеи серый потолок. - Что я такого неправильно сделала? За что жизнь так жестоко обошлась со мной?"

Ей стало так жалко себя, что слезы сами потекли из-под прикрытых век, принося как-то сразу и облегчение, и чувство удовлетворения, как это стало случаться с ней с тех пор, как Мария Марковна сводила и окрестила ее в православном храме. Мать даже включила Морозову в список прихожан церкви, восстановленной в Пряхино на средства, собранные жителями поселка как раз в дни войны между Ельциным и Верховным Советом России. Слезы свои, подобные этим, Морозова воспринимала прощением от Бога, благодатью, снисходящей к ней всякий раз, когда думалось ей о плохом либо о неприятном.

"Да, я - блудница, - сменился строй ее мыслей. - Но не проститутка же. Грешна перед мужем лишь, а не пред Господом. Из компартии давно вышла. Не грешница я, а страдалица... святая!"

Холодное свечение фонарей за окном озаряло взор Морозовой белесым туманом. Лежать в теплой постели было приятно, мысли рассыпались...

"Зато я ни одного ученика не оставляла на второй год... Переводила в следующий класс даже самых дураков..."

"И зятю - Настиному мужу - ничего плохого не сделала. Это ему пряхинские бабы наболтали обо мне всякую чушь - вот он и не любит меня..."

"И Морозов любит. Его вон Надька раз десять пыталась соблазнить - а он ни в какую..."

"И диссер бы я защитила, если бы курятник не сгорел..."

"Только... Китов вот... Хотя... при чем тут Виталий?.."

Лицу стало прохладно, розовость в глазах исчезла. Морозова распахнула веки и уставилась в окно - там, невидимые ее глазу, но она знала об этом наверняка, серели и клубились тучи, ворочались, словно укладывались в перину для Бога. Вдоль деревянных оконных переплетов по стеклу лежали, должно быть, редкие снежинки. Перевела взгляд на стоящий на прикроватной тумбочке белый пластмассовый будильник, купленный ей сыном специально для этой поездки, - часы показывали час и десять минут...

"Ночь еще... - успокоилась Морозова. - Процедуры вчера два раза прошла, можно поспать подольше..."

Мысль о вторично принятых процедурах вернули Морозову к воспоминанию о том, как закончился прошедший вечер.

Между процедурным корпусом и спальным протянулась саманной постройки крытая шифером галерея с чередой каких-то дверей с огромными навесными замками на них. По этому холодному с земляным полом помещению мистер Китофф и провел Морозову до самого входа в просторный холл, где изможденный годами и питием горячительных напитков изрядно пожилой культмассовик Женя, выключив телевизор, пытался развеселить рассевшихся в расставленных вдоль стен креслах и на диванах пациентов. Всем присутствующим хохмы Жени изрядно надоели, но никто пока не роптал, люди понимали, что человек отрабатывает свой хлеб. Терпеливо ждали, когда Женя включит телевизор.

Появление Морозовой с тюрбаном из полотенца на голове, а вслед за ней и мистера Китоффа в своем шикарном пальто, в шляпе и при изящной трости вызвало заметное оживление среди понурых больных и отдыхающих. Некоторые женщины пялились на Морозову со столь откровенной неприязнью, что она почувствовала, как сама по себе выпрямилась ее спина, а взгляд стал гордым, как у победительницы Уимблдонского турнира.

Обрадованный оживлением публики культмассовик Женя тут же окрестил новичков "сэром Айвенго" и "персидской княжной", предложив им, как опоздавшим, сыграть либо скетч на публику, либо продекламировать что-нибудь поэтическое.

Морозова отвыкла от беспардонных наскоков, потому растерялась, а мистер Китофф кивнул, улыбнулся и объявив:

- Роберт Бернс. "Эпитафия". Перевод Самуила Яковлевича Маршака... - сложил по-молитвенному руки, закатил к небу глаза, застыл, словно превратился в черную надмогильную статую, прочитал с подвывом:

После этого мгновенно переменил позу: оперся на трость с изяществом лондонского денди времен Байрона, закончил игриво:

Гром аплодисментов ударил по ушам растерявшейся от незнания, как ей лицедействовать перед этой публикой, Морозовой. Она с отчаянием смотрела на улыбающегося мистера Китоффа и чувствовала к нему ту же ненависть, что копилась в ней все эти годы к первому мужу, столь удивительно похожему на этого богатого и удачливого иностранца.

Но мистер Китофф не дал ей наорать на всю эту дебильную публику, как, впрочем, и на себя. Он сунул трость под мышку, сделал к Морозовой шаг, подхватил ее на руки и, объявив:

- Подводная лодка военно-морского флота Ее величества королевы Великобритании выловила персидскую княжну из глубин Волги и доставила к месту ее прописки в стольный город Крыма Евпаторию!

Под шквал оглушительных аплодисментов понес ее в сторону женского крыла спального корпуса. За углом опустил Морозову на ноги и, сняв шляпу, поклонился.

- На этом месте вынужден с вами расстаться, Елена Валентиновна. Мои апартаменты располагаются в противоположном крыле этого замка.

Мистер Китофф вынул из подмышки трость и с едва заметным облегчением на лице оперся на нее. Нога, судя по всему, у него вправду болела. Но шляпу мистер не одел.

- А если персидская княжна пригласит командира подводной лодки Ее величества к себе? - привычно-игривым голосом спросила Морозова, заранее зная последующий ответ всякого мужчины, услышавшего подобные слова от женщины вечером: "С удовольствием".

- "Характер - это то, в чем обнаруживается направление воли", - процитировал мистер Китофф усталым голосом, и добавил, - из Аристотеля... - после чего родил другую сентенцию. - "Я не виновата, что бог создал меня такою, что мне нужно любить и жить". Лев Толстой "Анна Каренина".

Поднес шляпу к сердцу, поклонился, закончил:

- Честь имею... - и, повернувшись к Морозовой спиной, пошел по коридору прочь.

- Сто семнадцатая комната... - пролепетала она вслед, боясь произнести эти слова так, чтобы он не прослушал и одновременно так, чтобы не расслышали люди, сидящие за углом в холле. - Соседей нет.

Ей было стыдно и противно самой себя, однако страх потерять этого мужчину вдруг оказался столь силен, что через мгновение она была уже готова закричать во все горло, чтобы он не уходил, остался, чтобы не покидал ее никогда. Но во рту вдруг стало сухо, голос пропал.

"Вот и все, - думала Морозова, лежа в четырехкоечной палате одна, в теплой ночной рубашке под старым, пропахшим не то карболкой, не то еще какой дезинфицирующей гадостью одеялом, вновь ожидая появления мистера Китоффа и одновременно понимая, что тот никогда не возникнет в оставшихся приотворенными дверях, не скажет радостным голосом приветственных слов, не распахнет руки в стороны, не схватит ее в объятия и не прижмет к своему сердцу, как это делал Виталька тридцать лет тому назад. Потому что теперь, когда темно, когда по телу под одеялом растеклось тепло, когда в комнате тихо, к ней пришла уверенность, что встреченный ею вечером на улице Евпатории мужчина был все-таки тем самым Виталькой Китовым, что любил ее больше жизни, был готов для нее на все, а она... она, если уж быть честной перед собой, любила первого мужа своего не больше, чем всех остальных своих мужчин. - Он не придет... Он ни за что не придет... Он не придет никогда... Он не хочет меня... Не понимает меня... И не понимал никогда..."

Вспомнила, как умирала мать. Старая, высохшая до костей, с лицом, только перед смертью ставшим красивым, ибо стало оно походить на голый череп. Узкий, топорообразный лобик ее, о котором по всему Пряхину ходили анекдоты, как о клоунской шутке, лишился морщин, которые были, как помнила Елена Валентиновна, у нее всегда, вдруг разгладился, очистился от старческой пигментации, которая так сердила Морозову последние двадцать лет, щеки провалились, обнажив в обезгубевшем провале рта еще целые, хотя и желтые зубы. Мария Марковна смотрела на Лену печально и строго из бездны глазниц, дышала тяжело, смрадно. Длинный седой волос, растущий над верхней губой ее, от слабого дыхания даже не шевелился.

- Ты... знай... - выталкивала умирающая из провала рта слова. - Я соврала... я нарочно... Ты - сука... Ты - тварь... А он любил... За что?

- Мам, ты о ком? - удивилась Морозова. - Ты помолчи. Легче помрешь.

- За что? - продолжала Мария Марковна, не слыша дочери. - Так сильно... как он... Никто, никогда... никого... А ты... Ты изменяла ему...

- Ты что, про Витальку? - поняла, наконец, Морозова. - Да забудь ты. Сволочь он.

Мать дернулась так, что Морозовой почудилось, будто услышала стук костей.

- Я должна сказать, - произнесла умирающая окрепшим голосом. - Перед Богом. Мне уходить... Прости меня.

Мария Марковна после развала СССР и запрета КПСС перестала быть коммунисткой. Она, бывшая тридцать лет бессменным секретарем парторганизации Пряхинской вечерней школы рабочей молодежи, в 1991 году впервые с 1939 года съездила на малую родину свою в город Киржач, посетила там церковь, в которой тайно крестили ее Бурлюки в 1924 году из-за отсутствии в том городе синагоги, заплатила попу за исповедь, а спустя месяц в церкви села Гребнево крестила и дочь, и зятя, и внуков своих. Год спустя, записала их прихожанами отреставрированной пряхинской церкви. Каждую весну отправлялась Морозовская теща, как теперь ее называли в Орлове, пешком на пасхальные Крестные ходы в бывший Загорск, ставший Сергиевым Посадом. Коли старуха говорит о Боге, значит, хочет и впрямь сказать что-то важное, поняла Морозова.

- Завидовала тебе... всегда завидовала... всю жизнь...- продолжила исповедь Мария Марковна. - Почему так-то? За что?... Меня ж ведь никто не любил... Никогда... Тебя в тридцать один год лишь родила. От инвалида полумертвого. И Валька мой, твой отец, меня не любил... презирал... бил даже... От тоски, от обреченности... Тебе три года было, как Валька умер... Я с тобой осталась... мать-одиночка... И никому, никому не нужна... А ты... Как цветок... И все мужчины - к тебе...

Морозова уже догадалась, что скажет мать, ждала этих слов, чувствуя, как закипает кровь в сердце ее праведным гневом, а руки сами собой сжимаются в кулаки.

- Ничего у нас не было... - сообщила, наконец, старуха. - Я придумала... - встретилась глазами со злобным взором дочери, добавила совсем неожиданное, голосом окрепшим, показавшимся Морозовой злорадным. - Это я предложила ему... Себя. Сама... Очень просила... Хотела его... Хотела урвать от тебя... Хоть чудок... Чтоб твое попробовать... настоящее...

- А он? - спросила Морозова сиплым от спазма, перехватившего горло, голосом.

- Он пренебрег... - ответила старуха, и выражение лица ее стало жалобным, словно она вот-вот заплачет . - Сказал, что нельзя... что грех...

- Грех? - поразилась Морозова. - Какой грех? Тогда и слова такого не было, - и повторила. - Грех.

- Грех блуда, сказал, - произнесла умирающая каким-то торжественным и просветленным, словно звучащим с церковного амвона, голосом. - Жена моя, сказал... блудница... А мне, сказал... не пристало... - тяжело, словно напоследок, вздохнула Мария Марковна, повторила. - Так и сказал: не пристало мне...

Морозова рассмеялась. Глупые высокие слова всегда вызывали у нее смех. Мать с пеленок учила Лену не обращать внимания на патетику. Сама Мария Марковна стала пользоваться торжественной риторикой, когда впала в кликушество. А раньше вместе с дочерью издевалась над словом "Честь", например, или над словом "Милость". А тут вдруг: "блуд", "не пристало". Как в дурацком киносериале про несчастных проституток и добрых полицейских.

- Так он знал? - сказала Морозова весело. - И скрыл, - скривила рот, закончила, словно выплюнула. - Паскуда!

- Он любил тебя, - проговорила затихающим голосом Мария Марковна. - Сильно любил... Мой грех... Он ждал твоего... отрезвления... Оттого и детей вам... Бог не дал... А я... позавидовала... Прости... Отпусти душу...

Новый приступ смеха заставил Морозову задрать к потолку больничной палаты голову и затрястись плечами, превратив дыхание в череду всхлипов и покашливаний. Было не столько смешно ей в тот момент, сколько странно ощущать себя дурой, облапошенной дурой еще большей, чем она сама. Морозова смеялась помимо воли своей, помимо мысли о смешном, потому что и мыслей в этот момент у Морозовой не было в голове, да и вообще не было ничего, кроме все собирающейся в груди и бурлящей злости на эту старую Корову, которая так ловко провела ее тридцать лет тому назад, на себя, сразу догадавшуюся об истинной причине материнского навета на зятя, но решившую удачным шантажом еще сильнее подавить волю мужа, на Виталия, который по глупому донкихотству своему не рассказал ей о том, что произошло между ним и тещей на самом деле, на Надьку, которая только подзуживала Лену, мешала подруге найти Виталия и помириться с ним, на телеведущего Сенкевича, который, узнав о разводе Лены, сказал: " Дура ты. Больше такого не встретишь".

Когда Морозова отсмеялась, перевела дух и опустила голову, глаза Марии Марковны были закрыты, мать Елены Валентиновны больше не дышала.

"Так и не получила моего прощения перед смертью", - без сожаления подумала Морозова, глядя в слабо освещенный фонарями с аллеи потолок.

Матери ей не было жалко. Ни сейчас, ни два года назад, когда отвозили старуху в бывшую поселковую больницу, превратившуюся после победы рыночных отношений в особняк "нового русского" и в крохотный фельдшерский пункт. Потому что с детства слышала Лена от Марии Марковны такого рода наставления: "Жалеть никого нельзя. Каждый получает в этой жизни то, что заработал". Рассказывала мать дочери, как заплатила в 1939 году киржачской шпане за то, чтобы изувечили они молодую невесту ее отца. Старик Марк Соломонович пережил свою жену-иудейку, не пожелавшую сменить веру предков, на двадцать лет. Он твердо решил второй раз венчаться в церкви, а потому все равно женился на русской женщине со шрамом на лице, а единственную дочь свою проклял, из дома выгнал и до самой смерти не простил ее, так и не увидев ни зятя, ни внучки. Но и Мария Марковна до конца жизни считала себя правой в конфликте с отцом, твердила дочери: "Никому не верь. Только себе. Дети, родители - это все слова. Каждый умирает в одиночку. Любить нельзя. Никого и никогда".

"Любить нельзя, прощать нельзя, - думала, глядя в потолок, Морозова. - А что можно? Чего ради жить? Зачем рожать? Зачем детей растить?"

Вспомнила, как ненавидела она еще не рожденную старшую дочь свою Аньку, зачатую не то от Пашки Морозова, не то от шофера автобуса маршрута "Москва-Фряново" Юрки Сукачова. Как нарочно застудила трехмесячную дочь, показавшуюся ей похожей на Юрку, а потом вдруг спохватилась, дни и ночи сидела над крохой, выхаживая пылающее жаром дитя. Аня, ставшая с тех пор астматичкой, была любимицей семьи Морозовых и любимицей бабушки долго. Уже и Артемка с Галкой родились, а лучший кусок подкладывали Аньке. Но подросла девка, встретилась с сыном Надьки, наслушалась пряхинских разговоров о семье Бурлюков - и в одночасье отвернулась от матери. Как вышла замуж, так и приглашать к себе в дом не стала. Процитировала любимого ею Вознесенского матери:

- "Дитя несчастья и нелюбви", - и объяснила. - Это - про нас, мама. Про детей твоих.

Артема однажды ранили на его работе - какие-то чеченцы хотели "разобраться" с его шефом, и Артем "принял его пулю в себя". Сестры знали об этом случае, посещали брата в больнице, а от матери, отца и бабушки скрывали до самой выписки Артема. Потом проговорились почему:

- Ты бы сказала, мама, что Артем сам виноват. И вообще, сказала бы, ему за это деньги платят. А нам брата жалко. Мы его любим.

"Получается, дети сами по себе, муж сам по себе, я сама по себе, - думала Морозова теперь о тех словах. - Как мать моя... По сути, я лишь повторила ее судьбу..."

По потолку пробежали всполохи света, послышался звук автомобильного клаксона - современный звук, иномарочный. Такси, вероятно, прибыло, с новым постояльцем. Ведь сегодня приходит в Евпаторию ночной поезд.

"Лишь бы не женщина, - подумала Морозова. - Баб и так слишком много в санатории. Мужчин почти нет. Хоть бы даже и старик приехал. Старики - они денежные на курортах. Любят угощать".

Вспомнились два старичка, встреченные ею в Гаграх, куда Лена Бурлюк отправилась сразу после получения из Сибири бумаг о разводе с Виталием. Домогались ее оба старца, деньгами сорили вовсю. Лена, словно библейская Сусанна, уступила обоим, а удовлетворять себя пришлось в обоих случаях самой. Солидные были старички. Один - бывший член ЦК КПСС, второй - замминистра какой-то промышленности. Хорошо, что к замминистру приехал внук, с ним Лена и разговелась в тот сезон. Жила месяц в Гаграх, как персидская княжна, домой привезла что-то около трех сотен рублей, купила на них себе шубу, матери брошь.

"Хорошее время было! - улыбнулась сама себе. - Мужчины! Музыка! Деньги! Шампанское!"

От слова "шампанское" плечи сами по себе передернулись. От шампанского у Морозовой как-то случилась язва, которую оперировали в Шелково, а после зашили живот таким безобразным швом, что два года, пока шрам не рассосался, заниматься сексом приходилось только в темноте. Да и то каждый новый любовник спрашивал:

Приходилось придумать истории о страстной любви к ней безумного бандита, об ударе ножом ей в живот, а себе в сердце. Любопытным повествовалось далее про то, как ползла Лена, обливаясь кровью, по сугробам парка культуры имени Горького на свет, как обнаружили ее на аллее, обескровленную и умирающую, добрые люди, как только в последний момент нашли в больнице кровь с ее супердефицитными группой и резусом. От выдумки этой любовники возбуждались, забывали про шрам, Морозова же чувствовала облегчение и некоторое разочарование. "Мужики - все дураки", - всякий раз объясняла она себе.

"Секс... блуд... - думала Морозова. - Одно и тоже ведь. А вот сексом гордятся - и мужики, и бабы. А блуда стесняются. Почему?"

"Если он ко мне все-таки придет, то сейчас приехала женщина. А если не придет, то завтра этим новым мужиком я и займусь, - и рассмеялась довольная собой. - Есть еще порох в пороховницах!"

Спокойно стало на душе Морозовой, радостно. И ожидание перестало быть томительным. Вспомнилась первая встреча с Виталием...

В университетской столовке "зоны Б" высотного здания МГУ всегда малолюдно. Здешние студенты - мехматовцы, физфаковцы и химфаковцы - заняты больше наукой, чем чревоугодием, в столовую лишь забегают, наскоро закусывают и несутся по делам. Долго и с удовольствием питаются здесь лишь прорвавшиеся сквозь вахтерские кордоны чужаки, удивленные наличием бесплатного хлеба и бесплатного чая в столовой, хорошим ассортиментом весьма аппетитных с виду и достаточно вкусных блюд.

У Лены прямо посреди зала с подноса упал стакан со сметаной, облил белым потеком подол короткой плиссированной юбки и колено. Лена растерялась, готова была расплакаться. Черная юбка и черные колготки делают потек белой сметаны столь явственным, видным всем, что обязательно должны вызывать у смотрящих на нее людей мысль о непотребстве ее поведения, показать для чего она пришла в общежитие, зачем... Парень, "снявший" ее на автобусной остановке, затем пригласивший ее сюда, что-то залепетал, вырвал из рук Лены поднос, понес его к спрятанному в дальнем углу столику. Лена осталась одна посередине зала с уставившимися на нее с улыбками на устах студентами. Еще мгновение - грохнул бы смех...

Но тут вошел в столовую молодой мужчина. Лена сразу заметила, что одет он непритязательно, то есть не модно и вообще не по-студенчески, но чисто, аккуратно, но без шика. Мужчина вынул из кармана носовой платок и, опустившись перед Леной на одно колено, быстро и аккуратно стер белые пятна с подола и с колготок. Потом встал и учтиво, как-то по-дореволюционному, как делают это офицеры в кинофильмах о старом времени, поклонился, сказал:

Именно так и сказал: "Честь имею". Лене в тот момент показалось, что от слов этих вся переставшая жевать толпа в столовой застыла каменными изваяниями. Добрых полсотни только что готовых рассмеяться студентов и студенток, аспирантов и преподавателей самого главного ВУЗа страны разинули рты, глядя на человека, пользующегося такими старомодными и таким уместными в его устах словами. Потому Лена покраснела и сказала:

- Знаменитое имя, - улыбнулся Китов. - Давид Бурлюк вам не родственник?

- Родной дедушка, - по привычке солгала она, сама удивляясь тому, что при словах этих испытала стыд и смущение. Хотя чего смущаться-то? Троюродный ли дед, родной ли - не все ли равно? Раз мужчинам нравится знакомиться с прямыми потомками знаменитостей, то почему бы и не солгать слегка? Но ей действительно стало от обыденной лжи своей стыдно. - Старик давно умер, - стала оправдываться она. - Я его и не видела... никогда.

Китов смотрел на нее с ласковой, понимающей улыбкой, словно бы говоря: "Какое это имеет значение? Меня совсем не интересует твой дед. Мне важна ты".

Тут подбежал отнесший к дальнему столу поднос парень, взъерошенный, покрасневший от обиды, схватил Лену за локоть, молча поволок за собой к занятому столику. Он знал, наверное, знаменитую давалку из облпеда хорошо, раз "подцепил" ее на остановки без капли смущения, рассчитывал на то, что после столовки завалит ее в свободной комнате какого-то из мехматовцев, потому обращался с Леной по-хозяйски. Та покорно пошла следом за ним, как за хозяином, как ходила уже за всяким помыкающим ею мужчиной, чувствуя взгляд Китова на себе, слегка удивленный и обволакивающе добрый.

"Сейчас я уйду и никогда больше не увижу его", - подумала Лена.

У самого стола вдруг вырвала руку и, резко развернувшись, бросилась из столовой вон, рассуждая про себя:

"Если этот интеллигент пойдет за мной, он будет моим мужем".

Виталий Китов вышел из столовой за ней следом...

Шум в коридоре вывел Морозову из бездны воспоминаний. Топот и голоса не были отчетливыми, но раздавались под сводами пустых коридоров и фойе громко. Шаги приблизились, вызвав недовольство у Морозовой

"Баба приехала, - подумала она. - Только бы не в мою палату сунули. Надо было старшей медсестре сотенную сунуть, чтобы не устроила такой пакости. Завтра же дам. Сто рублей. Пусть переведет новенькую в другую палату".

Шаги в коридоре остановились, потом вдруг стали отдаляться в сторону противоположного крыла.

"Все-таки мужчина, - облегченно вздохнула Морозова. - Завтра же он будет моим. Виталька, конечно же, не придет уже. Не захотел узнавать сразу, чего ему узнавать меня ночью? Да и на кой ляд мне Китов здесь сдался? Интеллигенты теперь не в моде. Сейчас надо любить "братков" и деловых. Впрочем, такие всегда были в цене... и при социализме..."

С мыслью о богатых мужчинах, что упустила она в своей жизни, Морозова и уснула. Чужие ноги еще топали по коридору, сердитые голоса еще разносились по спальному корпусу, отражались эхом от стен, но Морозова не слышала их. Она спала глубоко и спокойно, сном человека, дружного с совестью своей и не тревожащегося о будущем...

Проснулась Морозова сразу. Спала, спала, а потом вдруг резко распахнула глаза, уставив взгляд в угол скомканной подушки, услышала гул громких, встревоженных, как пчелиный рой, голосов за дверью, пение старинного шлягера за стенкой, в соседней комнате:

- До чего ж счастливый я, не сказать словами,

Плачьте, милые друзья, горькими слезами![36]

И тут же родилась мысль: "Виталька это! Мой Виталька! И я его люблю!"

Сна, как не бывало. Впервые за много лет Морозова почувствовала, как не хочется ей с утра валяться под одеялом, как тело само просится выскочить из постели, броситься в туалет, умыться, почистить зубы, причесаться перед висящим на задней стенке платяного шкафа зеркалом, тронуть губы помадой и быть готовой к встрече с мужчиной.

"Виталька не любит макияжа, - думала она, проделывая все это быстро, энергично, как в детстве, в пионерлагере, когда она была влюблена в физрука, а тот, дурак, не сводил глаз с пионервожатой второго отряда. - Говорит, что я прекрасна сама по себе, краска только портит меня. И еще он любит дарить цветы. Вчера было поздно, цветов не достать. А сегодня с утра он уже цветы купил. Он такой! Я его знаю!"

Взгляд Морозовой опять упал на часы. Стрелки показывали без десяти двенадцать.

"Однако, я спала! - удивилась себе Морозова. - Виталька, наверное, меня уж заждался. И ни разу не заглянул. Джентльмен все-таки. Измаялся, поди. Он - такой!"

Выбрав туфли на высоких каблуках, которые делали ее выше и, знала она, стройнее, а ноги красивее, Морозова еще раз подошла к зеркалу, внимательно оглядела себя, убедилась, что хоть годы и берут свое, но следов былой красоты все-таки осталось достаточно, чтобы нравиться немолодым мужчинам, порадовалась тому, что решила перед отъездом купить этот сиреневый, так идущий ей костюм, улыбнулась сама себе - и улыбка показалась ей привлекательной, не такой, как месяц назад, когда встретила она случайно Надьку в Целково. Зашли в кафе, выпили по паре рюмок водки, закусили бутербродами. Подруга и рассказала Морозовой, как бы между прочим, про свою интригу тридцатилетней давности: хотела соблазнить Витальку, но Китов сказал в ответ:

Тогда Морозова ощутила в душе лишь презрение к бывшему мужу, вместе с Надькой похохотали над простецом, а сейчас вдруг почувствовала благодарность к нему, подумала:

"Любил ведь! По-настоящему любил. Как в книгах".

Мысль эта так возбудила ее, что Морозова почувствовала легкий озноб, бегущий по позвоночнику, и не менее легкое головокружение, какие случались у нее в те дни, когда она просыпалась институтской общаге с предощущением вечерней встречи с Виталькой, который должен после занятий приехать с Ленинских гор до метро "Парк культуры", и ждать ее на выходе на Садовое кольцо, всегда намеренно опаздывающую, надувающую губки при виде букетика цветов в его руке, ибо всяких там дешевых незабудок и мимоз Лена не любила, предпочитала им цветы большие, дорогие: розы или гвоздики, а Виталька всегда об этом забывал. Ах, как была она все-таки счастлива, видеть его возле станции метро! Как это было прекрасно!

Словно в поддержку ее настроению, за стеной завопила истерически-базарным голосом звезда эстрады семидесятых:

Певица получила какую-то награду где-то за рубежом как раз в тот год, когда Виталий Китов и Лена Бурлюк поженились.

"Это - знак! - поняла Морозова. Улыбнулась в зеркало и, послав отражению воздушный поцелуй, пошла к двери, мурлыча про себя:

Мужчин, достойных особого внимания своего среди сидящих в холле отдыхающих Морозова не обнаружила. Здесь устроился в расставленных перед телевизором креслах тот самый отдыхающий и лечащийся середнячок, который был бы и рад покрутить курортный романчик на стороне от обремененной семейными заботами супруги, да при этом норовил не растратить ни копейки на временную пассию и даже залезть ей в кошелек. Таких потаскунов Морозова с давних еще пор распознавала безошибочно. И презирала, ставила ниже даже профессиональных ловеласов, которые лезут одновременно и в дамские трусы, и в кошельки затем лишь, чтобы жить на эти доходы. Подобное занятие казалось ей достойным женщин, но никак не мужчин, к которым она, как ей самой ни казалось странным, испытывала все-таки уважение, почитая в глубине души их существами более высокими. Хотя бы за то, например, что нет у них проклятых месячных, бросающих женщину то в жар, то в холод, выбивающих из жизненного ритма на три-пять дней в месяц, проступающих красными пятнами на платьях в самый неподходящий момент, а главное, всякий раз сообщающих о том, что естественный конец их неизбежен, а вместе с концом месячных придет и страшная в беспощадности своей, немощная старость, когда женщина становится ненужной никому, кроме мужа, да и тот терпит ее только потому, что сам становится чужим бабам не интересен, пялит бесстыжие зенки свои на молодых потаскух просто так, для собственного удовольствия.

Совсем как тот вон устроившийся в угловом кресле плюгавый старичок с аккуратно зачесанными на пятнистую лысину седыми волосами, отвернувшийся от телевизора, в который уставилась вся кодла пациентов, и улыбающийся Морозовой, как старой знакомой.

Елена Валентиновна ответила бестактному старику едва заметным кивком, словно бы говоря: "Да, да, я вас узнала, но сейчас нет времени подойти к вам и поговорить. Как-нибудь в другой раз".

Но старика кивок этот поверг в такое восхищение, что выдал он его восторгом на лице и неразборчивым за шумом телевизора вскриком. После чего старик встал и, распахнув руки, направился к Морозовой, растягивая улыбкой рот до ушей, не обращая внимания на то, что мешает людям смотреть телевизор, по которому сновали какие-то молодые люди в оранжевых строительных куртках, а диктор на украинском языке, быстро, как умеют это делать только дикторы, строчил странными украинскими словами о революции, о свободе и о все той же демократии, что отобрала у Морозовой достаток, спокойную жизнь и надежду на хорошо обустроенную старость. Настырный старик пер сквозь толпу, как шел оберст Мюллер из "Семнадцати мгновений весны" сквозь верноподданных Третьего Рейха, то есть не замечая никого, задевая руками и телом едва ли не каждого, не обращая внимания на сердитые взгляды, на недовольное ворчание окружающих, видя перед собой лишь Морозову.

И это льстило. И заставляло присутствующих оглядываться на Елену Валентиновну, оценивать новую отдыхающую, признавать в ней хоть и слегка подвядшую, но все-таки красавицу, достойную того, чтобы посмотреть на нее, отвлечься от телевизора. На экране вдруг появилась весьма симпатичная молодая женщина со славянским лицом и с кругом накладной русой косы на голове, делающей ее похожей не то на подставку на пшеничный каравай, не то на дуру Одарку из кинофильма "Вечера на хуторе близ Диканьки" - ту самую, которой понадобились царицыны червички. Телебаба принялась что-то напористо кричать по-украински, выбрасывать правую руку вперед, словно пытаясь, но так и не решаясь проорать "Хайль Гитлер", не переставая при этом повторять сквозь череду хохлизмов слова "Ющенко" и "Президент". Замерзшая и явно основательно поддавшая толпа юных мордоворотов на киевском майдане принялась, паря ртами на холоде, вопить так, что глаза присутствующих в холле вернулись к экрану, а оставшиеся между стариком и Морозовой люди расступились, давая ему проход.

- Здравствуйте, Елена Валентиновна! - воскликнул он. - Вы узнали меня?

В таких случаях следует согласно кивать и надеяться на удачу - авось, незнакомец обмолвится и ненароком сообщит деталь, по которой можно догадаться, где и когда они встречались, по какому поводу.

"Как он стар! И мелкий какой. Как суслик, - успела при этом подумать Морозова. - Неужели я с таким спала?"

- Здравствуйте, - сказала она, и улыбнулась. - Каким вас сюда ветром?

- Как и вас, - ответил он. - Не сезон, путевки бесплатные, вот и рванул кости местными грязями погреть. Это в наше время на море ездили летом, а сейчас - только зимой, - после чего тут же спросил о главном. - Вы одна?

- В некотором роде, - решила Морозова уклониться от ответа. - Вы не знаете, что это там? - кивнула в сторону телевизора. - Опять революция?

- Ох, Елена Валентиновна, Елена Валентиновна! - рассмеялся старик. - Шутить изволите. Это же Тимошенко. Миллиардерша. Ее весь мир знает, а вы будто в первый раз видите. Половину оборонной промышленности России при Ельцине уворовала, теперь в Киеве к власти рвется. Бой баба! Помните, я вам как-то говорил, что красивой даме в перестройку самое время большие деньги делать? Вот она и делала.

И тут Морозова вспомнила старика. Один из банных гостей Натана Ароновича. Человек из столь высоких партийно-хозяйственных кругов, что даже в парилку еще в советское время вместе с этим хрупким человечком всегда заходили два телохранителя, которых в те годы было - по пальцам пересчитать, не то, что сейчас. Сидели верзилы возле этого тогда еще не старика, а даже моложавого мозглячка, терпеливо потели, смотрели на находящихся в бане мужчин и женщин пристально, губы не разжимали и старательно прикрывали ладонями свое мужское достоинство. Мозглячка этого Натан Ароныч называл всегда генералом. Без имени-отчества. И никто не смеялся.

- А мужчины, стало быть, в "перестройку" деньги лишь потеряли? - спросила Морозова, когда они вышли из холла в стеклянную дверь и направились в сторону столовой, где кроме покрытых старыми белыми скатертями столов со стеклянными вазами и бумажными салфеткам, а также по четыре стула вокруг каждого, ничего и никого не было. - Раз ездите сюда по бесплатным путевкам, я имею ввиду. Я, например, за путевку заплатила.

Сказала так, ибо меньше всего хотелось ей внимания вышедшего в отставку военного кобелька, который, вспомнила она сейчас, и помог Натану Ароновичу перейти из директоров птичника в главы Орловского поссовета, подмяв фигур куда более значительных, родственников едва ли не членов Политбюро. "Кончилось твое время, стручок засохший, - хотелось ей сказать. - Чего привязался?" - но не сказала, решила повременить. Да ведь генерал мог знать, кто в прошедшую ночь приехал в санаторий: мужчина или женщина? А может, это был он сам приехал...

- Помилуйте, Елена Валентиновна! - явно растерялся старик. - Натан говорил, что вы - женщина прагматичная. Зачем было платить за путевку, которую вам дал ваш любовник?

Морозова поудобнее устроилась на стуле за крайним столом с темным пятном на скатерти от пролитого кем-то когда-то красного вина, да так и не постиранного, ответила:

- Это вы собрались меня оскорбить? Зря. Что было - то быльем проросло. Теперь у меня семья, дети, внуки. Я бы не хотела...

Но старик неожиданно твердым, жестким голосом человека, привыкшего повелевать многими, оборвал ее.

- Госпожа Морозова! - и далее продолжил несколько мягче. - Я бы не хотел вас арестовывать.

Глаза Морозовой округлились от ужаса. Она даже онемела от услышанного, ибо сразу поняла и что генерал вовсе не в отставке, и что находятся он здесь действительно бесплатно, и даже поверила, что старик в состоянии арестовать ее прямо здесь и прямо сейчас. Перед глазами Елены Валентиновны предстал генеральский голубой китель с золотыми погонами, висящий в раздевалке бани Натана Ароныча, сложенные там же рядом с мокрым полотенцем голубые брюки с красными лампасами.

- Понимает она, - покачал старик головой. - Если бы ты хоть что-то понимала, то уже давно бы сидела в здешнем КПЗ и давала показания. Повезло тебе, что здесь оказался я. В память о Натане тебя пожалел. Любил тебя покойник.

Морозова согласно кивнула, пытаясь понять, при чем тут умерший директор курятника и путевка, наполовину оплаченная его двоюродным братом. А генерал спросил:

- За мужем своим, вот за кем. Ты что, не узнала его?

- Узнала, - растерялась от неожиданного открытия Морозова, разом вспомнив давний разговор свой с начальником первого отдела пединститута и требование того подполковника ему доносить на неблагонадежного Китова. - Только мистер... Вит Китофф не узнал меня. Мы сначала познакомились. А потом...

- Да знаю я все ваше потом, - отмахнулся старик. Глянул на выглянувшую из-за двери в раздаточную женщину в белом переднике и с белым кокошником на голове, двинул в ее сторону ладонью - и та мигом исчезла. - Не узнал, говоришь?.. А ты ему представилась?

- Да. Я назвала свою фамилию, - споткнулась, поправилась. - Обе фамилии: и Морозова, и Бурлюк.

- Конечно... - закивала она послушно, как какая-то из игрушек у внуков. - И имя, и отчество.

- Нет, - ответила Морозова. - Он сказал, что он - Китофф, мистер Китофф. Что он - гражданин... подданный Великобритании, - и тут же спросила, радуясь возможности увильнуть от расспросов, как делала это в детстве в школе. - А что - нет?

Спросила, по привычке округлив по-детски глаза, сама не зная, зачем так делает.

- Ты мне дуру не представляй, - прошипел бывший кэгэбэшный генерал, а теперь неизвестно кто и от того еще более страшный. - Да, он - мистер Китофф, да, подданный королевы Великобритании. Вчера, по данным наружного наблюдения, у вас была конспиративная встреча на берегу моря, продолжавшаяся шесть с половиной минут, в течение которых вы имели беседу, которую не смогла записать наша аппаратура. После этого вы, говоря о незначительном, вернулись в санаторий. Приняли грязь, причем вы приняли в этот день процедуру вторично, вышли из лечебницы и, вернувшись в спальный корпус, разошлись по своим спальням. Так?

- Так, - вконец растерялась Морозова. - Но почему встреча конспиративная? Я увидела его случайно. Подумала, что это - Виталька. Окликнула. Он сказала, что он - Китофф. Я не поверила, решила проверить. Догнала его, мы посмотрели на море, и пошли в санаторий. Вот и все.

Мысль при этом билась в ее голове, как бьется клетку только что пойманная птица:

"Все-таки Виталька! Виталька, черт побери! Это был Виталька! Он знал, что за ним следят. Он берег меня!.. Значит, любит, до сих пор любит... - но тут взгляд ее упал на старика, и мысль сразу сменилась на истерично-злую. - Сволочь Виталька! Подставил меня! Что я теперь этому змею скажу? Где я ему найду военную тайну?"

- Нет, не все, - упрямо произнес старик. - У моря вы беседовали. Постарайтесь вспомнить, лучше дословно, о чем вы беседовали, когда смотрели с ним на море.

Морозова напряглась, но мысли ее остались чистыми, как лист ватмана в магазине. Она жалобно сморщилась и скривила свои полные и до сих пор еще привлекательные губки.

- Нет, - сказала, стараясь, чтобы голос ее звучал, как можно беззащитнее. - Не помню.

- Ничего, - сказал старик, - мы вам поможем. Есть такие специальные химикаты. Мы вам сделаем укол - и вы все скажете.

От слов этих память Морозовой разом прояснилась, и она выпалила скороговоркой:

- Сначала я спросила его, может ли он мне сказать несколько слов по-английскому, он сказал: не по-английскому, а по-английски, потом что-то сказал по-английски и тут же перевел, что сказал про прекрасную погоду на море, я сказала, что мне погода не нравится, тогда он сказал, что какой-то болгарин сказал, что хорошая погода - это лучше всего, а я сказал, что море - это про нас, то есть про нас с Китовым, если он - Китов, а не мистер Китофф, но он сказал, что море - это, как наша жизнь, а потом что-то непонятное, а потом я сказала, то замерзла и что хочу в санаторий. Вот.

- Как ни странно, но я вам верю, - сказал старик. - Потому что знаю вас. И думаю, что на сеансе гипноза вы расскажете нам то же самое, слово в слово. И тогда мы вам, Елена Валентиновна, поверим окончательно. И отправим назад в санаторий. Отдыхать.

Морозовой стало так страшно, что она сжалась на стуле в комок, и согласно закивала головой, часто-часто.

- Тогда вас сейчас покормят, - продолжил он. - Вы же еще не ели со вчерашнего ужина? - она и тут кивнула. - А потом, когда вы поедите, мы с вами поедем в одно место - тут в городе, недалеко - и вы там немного поспите. И вернетесь назад, - поднял руку над головой и щелкнул пальцами.

Тотчас в двери раздаточной появилась та самая женщина в белом фартуке и в белом кокошнике, что выглядывала в зал за пять минут до этого. Смотрела она только на старика.

- Двойную порцию - сказал бывший генерал, указав на Морозову. - Дама не успеет вернуться к обеду.

- Это был Виталька? - спросила Морозова у старика, едва только вышла из полубессознательного состояния, в котором генерал допрашивал ее в старом, покосившемся домишке, расположенном в глубине обезлиственного, покрытого комьями мокрого снега сада, спрятавшегося как раз за той красивой, но облезлой, чугунной решеткой, которая так привлекала ее внимание накануне вечером. - Это правда, он?

Бывший генерал ответил с сожалением в голосе:

- Значит, вы все-таки не идентифицировали его с Виталием Китовым.

- Если бы все было так просто, мы бы не организовывали вам путевку сюда, Елена Валентиновна, - ответил он. - Этот человек не оставляет следов. Сегодня ночью мы попытались... с ним познакомиться. Но он исчез.

- Как исчез? - не поверила Морозова, понявшая, что причиной ночного шума было появление в санатории этого старика и других людей, прибывших сюда для встречи с мистером Китоффом. - Как мыльный пузырь, что ли?

- Вот именно. Как мыльный пузырь. В комнате, где он прожил два месяца, не осталось даже отпечатков его пальцев. Следя за ним, мы, кажется, переосторожничали.

- А я? - спросила Морозова. - Я что - подсадная утка, что ли?

- Скорее, наживка. Если хотите, то червяк. Мы надеялись с вашей помощью опознать этого человека.

- Чтобы арестовать английского подданного, надо иметь серьезные основания, Елена Валентиновна, - объяснил бывший генерал. - Если бы Вит Китофф оказался тем самым Виталием Китовым, которого вы знали тридцать лет тому назад, у нас бы нашлись материалы, которые мы предъявили бы ему в качестве основания для серьезной беседы. Но для этого и вы, и мы должны иметь твердую уверенность, что Вит Китофф и Виталий Павлович Китов - одно лицо.

- Но как же?.. - удивилась Морозова. - У вас же есть фотографии. Сравните их. Компьютером или еще как там... Я в кино видела.

- Ни одной фотографии Виталия Китова нами не обнаружено, - ответил бывший генерал. - В том числе и в вашей квартире, и в доме вашей дочери в Пряхино. Нет фотографий ни у бывших его сокурсников, ни у друзей по армии и по студенческим годам. Из архива города Серова, где он провел первые семнадцать лет своей жизни, исчезла папка с его личным делом, остались лишь записи в школьном журналах успеваемости и во всякой бумажной мелочи. Родители его погибли в автокатастрофе, когда был он в армии. Так вот... мы не обнаружили даже их фотографий. Нашлось одно фото в личном деле военкомата, но и оно испорчено химикатами. Оставалась надежда на то, чтобы вы узнаете в мистере Китоффе Виталия Китова, вашего мужа.

- Вы этого не поймете, Елена Валентиновна. Вы слишком далеки от политики, чтобы вам это объяснять. Да и ни к чему знать лишнее. Главное, вы свое дело сделали, поработали честно. Теперь спокойно отдыхайте, лечитесь. За оказанную услугу вам будет выплачено вознаграждение. Его вы получите дома. Сумму узнаете в сберкассе. Мы знаем номер вашего счета, вы не беспокойтесь, - сказав это, бывший генерал встал, протянул ей руку, сказал голосом теплым, по-отечески заботливым. - Надеюсь вам понятно, что все случившееся вчера и сегодня должно остаться между нами. Тогда мы даже посодействуем вам в разрешении некоторых ваших проблем, - а потом добавил самым обыденным голосом. - В противном случае, вас убьют. Прощайте, - крепко пожал ей руку, указал на дверь. - Вас проводят.

Морозова не считала себя великой умницей, но и дурой, которую можно запросто обмишулить, себя не почитала. Двадцать лет работы учителем математики научили ее умению анализировать не только цифры и диаграммы, но и жизненные ситуации. Сеанс гипноза, на который она добровольно пошла, и последующий разговор с бывшим банным клиентом Натана Ароновича она сумела запомнить накрепко. Все оставшиеся дни жизни в санатории она не только не занималась поиском мужчин, а даже отшивала похотунов, причем порой делала это с такой злостью и беспощадностью, что буквально через неделю получила среди отдыхающих в санатории кличку Мегера и славу неприступной твердыни. Все эти дни, пока шла так называемая оранжевая революция в Киеве, и весь Крым мучился проблемой выбора между претендентами на президентский престол из уголовника с двумя судимостями и откровенного фашиста (а других кандидатур народу не представили), Морозова размышляла о случившемся с ней в Евпатории приключении. И собирала информацию, которая могла в той или иной мере пролить свет на историю ее встречи сначала с мистером Китовым, а потом с бывшим генералом КГБ.

Самой интересной находкой в библиотеке санатория оказался желтый двухтомник "Шах-наме" - родной близнец книг, присланных ей когда-то Виталием Китовым с дикого Севера. Она выписала книги на свое имя - и библиотекарша, очень удивившись этому факту, сказала, что Морозова - первый человек в истории санатория, который решил почитать великого перса Фирдоуси, хотя многие видели фильмы, поставленные по этим книгам: "Знамя кузнеца", "Сказание о Рустаме", "Рустам и Сухраб", "Сказание о Сиявуше". Самой библиотекарше эти фильмы очень понравились, особенно история о том, как жена царя Кавуса решила соблазнить Рустама, а тот отверг ее, за что царица обвинила героя в домогательстве, и разгневанный царь прогнал Рустама с глаз долой.

- Во, как в старину писали! - заключила свои восхищения библиотекарша. - Какие страсти! Не то, что нынешние книги - не поймешь: кто в них баба, а кто мужик. Вы почитайте, почитайте, - и тут же призналась. - Я вот не смогла.

Прочитать весь двухтомник Фирдоуси не хватило сил и у Морозовой. Но отрывками, вырывая по пять-десять страниц из текста, умудрилась просмотреть весь сюжет романа в стихах, чтобы, в конце концов, решить для себя, что в "Шах-наме" она найдет лишь ответы на частную проблему причин навета матери своей на Китова, но ответить на главный вопрос: Китов ли мистер Китофф - не сможет. В конце концов, Фирдоуси лишь подтвердил алиби Виталия, а на вопрос, в чем же вина мистера Китоффа, которого разыскивает бывший генерал КГБ, ответа не дает. Равно как и не объясняет, почему от Виталия Китова не осталось ни одной фотографии ни у кого из его друзей и знакомых.

В свободное от процедур время Морозова, как правило, оставалась в палате, лежала на постели и вспоминала день за днем все три года своей жизни с Китовым, где и когда фотографировалась с ним. И оказалось, что всегда фотографировал он кого-то, никогда не лез в объектив, обязательно случалась та или иная причина, по которой он оказывался вне кадра, когда фотографировал какой-нибудь знакомый их обоих. А если уж Виталий все-таки фотографировался, то фотографии свои забирал сам, да всегда терял именно те, на которых оказывалось его лицо. Более того, свадебные их фотографии исчезли из фотоальбома Бурлюков вскоре после того, как Виталий ушел от Лены. Да, именно тогда Марии Марковне вздумалось перебрать фотографии в своем альбоме, и она обнаружила, что снимков со свадьбы дочери там не оказалось. Просмотрела Ленин альбом - там тоже не было ни фотографий со свадьбы, ни фотографий Виталия.

Тогда они с матерью посмеялись над блажью пропавшего мужа и зятя, а теперь этот факт заставил Морозову подумать, что именно в этом поступке Виталия следует искать объяснения, что он за человек.

Когда-то Марии Марковне и Лене показалось вполне естественным и удобным, что на свадьбе не присутствовали родители и родственники жениха-сироты. Сейчас же Морозовой показалось странным, что в качестве гостей со стороны Китова были только те люди, которых можно было бы признать его новыми друзьями, то есть людьми, которых Виталий знал от силы два-три года, но никак не дольше. Не было на свадьбе их даже тех его бывших однокурсников, с которыми Китов учился до высылки в армию. То есть уже тогда ей следовало бы удивиться, что возле Китова нет людей, которые знают его с детства или хотя бы со времени совместной службы в армии. Если придать этому факту серьезное значение, то следует придти к мысли, что первый муж Морозовой возник ниоткуда за три года до свадьбы своей на Лене Бурлюк.

Для чего? Только для того, чтобы взять себе новую фамилию? Ибо на этом настоял он сам. И не дал своей блажи объяснений. А Лене тогда такой ход показался забавным. Он даже поднимал ее в собственных глазах, выделял из пряхинской девичьей толпы, ставил в положение перед бывшими одноклассницами завидное. Не так часто мужик идет на такую жертву: сберегает фамилию жены в ущерб своей, дабы продлить род Бурлюков, а не Китовых.

Все три года первого замужества она не делала ничего для того, чтобы предохраниться от беременности - и не зачала от Китова. А от Морозова (или шофера Юрки) забеременела сразу после второй свадьюы. Почему? Остается предположить, что Виталий использовал какие-то методы или снадобья, которые предотвращали активность его семени. А если учесть, что Мария Марковна была уверена, что Виталий всегда знал об изменах Лены, только делал вид, что верит в ее порядочность и верность, то следует предположить, что за маской джентльмена и пуританина скрывался расчетливый лицемер и лицедей. Так зачем он говорил, что хочет продлить род Бурлюков?

Со сменой фамилии Виталий как бы обрубал все концы своей прошлой жизни, лишал возможности тех, кто мог знать Виталия в качестве Китова, найти его в Богом забытом подмосковном поселке Пряхино и, как можно предположить, не узнать в нем того, кого они искали. А зачем было искать его? Кому? Вон, только женился на Лене, так сразу же Первый отдел пединститута был об этом извещен. То есть прятаться мог Китов от кого угодно, но только не от кэгэбэшников. А больше в советское время бояться интеллигентам было некого. Да и кэгэбэшники любили гениев, прощали им все, что ни попадя. От кого же прятался Китов? Странно все это...

Когда-то в молодости у Лены нет-нет, а мелькала мысль, что Китов решил стать Бурлюком только потому, что звучная и известная фамилия позволит ему быстрей сделать карьеру в академических кругах, где покойных знаменитостей "серебряного века" почитали в те годы больше, нежели даже живых руководителей страны. В первый раз Лена даже удивилась своей догадке, посмеялась над ней, ибо тут же представила лицо мужа, который, услышав это предположение, ответит нечто вроде: "Не пристало мужчине пользоваться благами, даруемыми ему стечением обстоятельств, пользоваться заслугами людей, к которым он отношения не имеет". Именно таким вот стилем, ставящим слушателя в положение болвана, беседующего с мудрецом, либо в состояние кучера, удостоившегося внимания лорда заявит, глядя прямо в глаза. Еще и не поймет, чем обидел. В общем, посмеялась, представила, смутилась - и постаралась забыть. А вновь возвращалась к этой мысли, лишь когда кто-нибудь из новых знакомых удивлялся: "Муж взял фамилию жены? Зачем?" Виталий в этом случае отвечал: "Это внутреннее дело моей семьи", - и на этом расспросы прекращались. Лена же, в конце концов, нашла свой ответ: "Спросите у него сами. Не я же сменила фамилию".

А теперь вот подумала, что в догадке той давней был такой-то не ясный ей резон. Неспроста же взял человек, не имеющий прошлого, фамилию жены, став, по сути, совсем другим человеком, раз даже спустя тридцать лет этот факт вызывает недоумение не только у бывшей его супруги, но и у настоящего генерала КГБ, которому сама должность даровала обязанность знать обо всех все. Нет, не для карьеры нужна была Китову смена фамилии, не для того, чтобы скрыться от КГБ, который должен следить за участниками демонстраций периода Пражской весны до самой их смерти. Тут что-то другое...

Впрочем... Одна деталь во всей этой чехарде загадок все-таки смущала Морозову. Деталью этой были недюжинные математические способности Виталия, которые она смогла оценить, будучи еще студенткой физико-математического факультета педагогического института, достаточно правильно. Ведь это ей Китов делал курсовые работы со скоростью тогда еще не изобретенного компьютера, ведь это он на одной вечеринке преподавателей пединститута, встретившись с заведующим кафедрой аналитической математики, вступил с профессором в сугубо профессиональный спор и с блеском выиграл его на глазах потрясенных слушателей. Виталий по праву считался одним из лучших студентов механико-математического факультета МГУ своего курса, ему мирволили академик Петровский и академик Колмогоров, называли возможным будущим светилом советской науки, доверяли работу в своих институтах, позволяли участвовать в самых таинственных и самых секретных расчетах тогдашней оборонной науки и техники.

То есть, если все вышеперечисленные выкладки Морозовой верны, и Китов был шпионом Америки или Англии в СССР, то Виталий не должен был взбрыкиваться из-за дурацкой выходки своей тещи, не должен был убегать на край света и возвращать себе "девичью" фамилию, хоронить свой Богом данный талант в снегах приполярной тундры, как он это сделал. Настоящий шпион должен был вывести Марию Марковну на чистую воду или, на худой конец, вымолить на коленях у Лены прощение за несовершенный грех и, оставшись Бурлюком при подмосковной прописке, будучи аспирантом института Стеклова при МГУ, заняться сбором стратегической информации для своих заокеанских хозяев. Чтобы потом, когда рухнет советский режим, вернуться с женой на свою настоящую родину и почить там на лаврах.

Но нет... проверенный и перепроверенный кучей контролирующих служб молодой советский ученый, работающий над стратегически важными для СССР проектами, исчез, растворился на гигантской территории страны, попал в бездну забвения, чтобы вдруг возникнуть тридцать лет спустя уже в другой стране - Украине - в качестве отдыхающего в одном из самых наизадрипаннейших санаториев Крыма. Дабы, получается, встретить там совершенно случайно свою первую жену и... вновь исчезнуть.

Это - уже не парадокс, это - абсолютный нонсенс, то есть событие, которое нельзя смоделировать математически. А раз нельзя смоделировать, то это значит, что все вышеперечисленные умозаключения есть алгоритмы ложного уравнения, то есть не могут ответить на основной вопрос: мистер Китофф - это Виталий Китов или нет?

В пользу же версии, что мистер Китофф - английский либо американский шпион, говорило то, что для опознания его спецслужбами была найдена первая жена Китова и переслана в Крым таким путем, чтобы она даже случайно не выдала своей истинной роли. Таких агентов, знала Морозова по новорусскому кино, называют пешками, играющими вслепую. То есть Морозова вела себя в Евпатории так, как должна бы вести себя женщина, встретившая случайно на склоне жизни своего давно забытого первого мужа. А кто-то таинственный, прячущийся от нее и от мистера Китоффа, хоть бы даже те две дуры, что встретились им на улице, а потом зашли в ресторан с золотой русалкой на вывеске, фактически снимали их на видео и записывали их разговор.

То, что Виталий не выдал себя, не значит ничего в этом случае. Ибо профессионал должен быть выше сердечной привязанности. Как Штирлиц в "Семнадцати мгновениях весны" - любимом фильме Морозовой, купившей даже все видеокассеты с ним. Там есть самый потрясший Лену в юности эпизод встречи советского разведчика на территории фашистской Германии с любимой женщиной в каком-то берлинском кабаке. Два человека, мужчина и женщина, муж и жена, не видевшиеся пятнадцать лет, молча сидели в противоположных углах гаштета-подвальчика, смотрели друг на друга с любовью в глазах под звуки музыки Микаэла Таривердиева. Сидели пять минут. Потом Штирлиц также молча встал из-за стола и, ничем не выдав обуревавших его сложных чувств, о которых за кадром сообщал зрителю красивый голос Копеляна, вышел вон.

Виталий, помнила Морозова, хохотал над этим эпизодом, называл его самой глупой легендой в истории дебильного человечества, пытался объяснить жене нелепость предложенной кинематографистами ситуации. Но без толку: Лена сначала взъярилась, едва не вцепилась ногтями в лицо мужа, а потом расплакалась и заявила, что Китов ничего не понимает в настоящей любви. На что Виталька ответил:

- Пятнадцать лет разлученных сердец превращают любовь в прах. А прах любви в состоянии породить лишь чудовищ, монстров.

И еще он однажды сказал ей почти такие же слова. На выставке графики Гойи в Музее изобразительных искусств имени А. Пушкина была экспозиция и серии "Каприччос". Виталий постоял перед особо знаменитой работой великого испанца "Спящий разум порождает чудовищ", покачал головой и сказал жене:

- Гойя не прав. Преступления порождаются непотребными помыслами людей, то есть деятельностью их разума. Спящий разум не может породить ничего, ибо, бездействуя, он не соучаствует ни в каком процессе. Разум большинства людей спит, и потому люди в поступках своих чаще всего руководствуются чувствами... - помолчал, словно ожидая от заскучавшей Лены возражений, закончил. - Если развить мысль Гойи, то получается, что останки чувств и прах любви служат словно бы удобрением для спящего разума, который, в свою очередь, сам разлагается и на этом навозе взращивает чудовищ.

Лене, помнится, надоело слушать мудрствования мужа - и она оборвала его:

И разговор о любви и чудовищах иссяк, о чем Морозова сейчас пожалела.

Мистер Китофф поступил с ней в Евпатории точно так, как мог бы поступить со своей женой советский шпион по кличке Штирлиц - и эта мысль заставляла Морозову думать о бывшем муже с нежностью и благодарностью. Потому что по сию пору она продолжила любить этот фильм и этот эпизод, всегда при очередном просмотре этого сериала плакала в месте встречи Штирлица с женой, жалела, что это не она сидит на месте той красивой женщины, не на нее смотрит с любовью в глазах красавчик Тихонов. Более того, она была уверена, что и Виталий Китов в данной ситуации поступил бы точно так же, как поступил Вит Китофф - не узнал бы свою бывшую жену, сберег бы ей жизнь, ибо знал, что за ними следят. Участие в шпионской истории и льстило Морозовой, и пугало ее, и заставляло переживать о том, что нельзя обо всем случившемся с ней в Евпатории рассказать подробно даже Надьке, которую по-прежнему называла Черновой, хотя та уже давно была Малышевой.

Как при всем этом заставить себя быть объективной в анализе крымской ситуации, Морозова не имела представления. Ибо прекрасно понимала, что чувствам она не должна давать права довлеть над логикой. Нельзя решать математической задачи, руководствуясь эмоциями, - это она знала точно едва ли не со школьной скамьи. Но чувства, рождающиеся в душе Морозовой при рассуждениях и воспоминаниях о Китове, мешали быть объективной. Она ХОТЕЛА, чтобы мистер Китофф был тем самым Виталием Китовым, что дарил ей едва ли не каждый день маленький букетик недорогих цветов, она МЕЧТАЛА чувствовать себя любимой этим замечательным, ни на кого не похожим человеком, она НАДЕЯЛАСЬ на то, что судьба одарит ее еще одной встречей с Виталием, потому что теперь уж она твердо ЗНАЛА, что не уступит его никому, не упустит и не отдаст, она ЗАСТАВИТ его признать в ней ту самую Ленку Бурлюк, которая всю свою беспутную жизнь любила только Китова, жила мыслью только о нем, страдала без него тридцать лет подряд...

Но разум ее тут же опровергал этот математический тезис вопросом:

"А если бы Виталий был не богат, не иностранец, испытывала бы ты к нему сейчас такие чувства?"

На этом повествование о странной курортной истории, произошедшей с московской блудницей в городе Евпатории поздней осенью 2004 года, можно было бы и закончить. Если бы не ряд странных событий, которые заставили совсем неглупую и все еще красивую головку Морозовой поразмыслить над серией известных фактов, которые они соотнесла со своим бывшим супругом и сделала весьма неутешительные для себя выводы...

Во-первых, те самые молодые люди в оранжевых спецовках, что с экранов телевизоров орали на украинском языке похабщину, поливали матом Россию и славили какого-то Ющенко, оказались вовсе не дорожными рабочими, а подкупленными той самой бабой с фольклорной косой на голове студентами киевскиз ВУЗ-ов, которые и заставили пока еще президента Кучму провести вторичные выборы и привести к власти в Киеве украинских националистов. Последние под лозунгами самостийности и защиты идеалов национального превосходства тут же легли под американцев, предлагая им и земли свои под военные базы, и жизни своих сынов, готовых умереть за идею уничтожения России...

Во-вторых, деньги на счет Морозовой в Сбербанке России от неизвестного лица действительно пришли. В рублях, по-тогдашнему курсу в размере двух тысяч долларов. Эта сумма оказалась весьма кстати для бюджета семьи Морозовых. Ибо Паше, как всегда, не повысил шеф оклада, а он, в надежде на повышение отправился в отсутствие жены в казино, что горит неоном возле метро "Щелковская", и продулся там до ниточки. До Чкаловской возвращался бухгалтер пешком, после жил две недели на старых домашних запасах, не имея возможности купить даже булки хлеба. Ибо и в Звездном, и в Орлове давно уже никто Морозову денег в долг не давал, а подкармливать бедных соседей со времени перестройки люди разучились. Почему-то орловцы и чкаловцы в болезнь Паши не верили, почитали бывшего грузчика Морозова тайным наркоманом.

Словом, вернувшейся из санатория Морозовой было, благодаря старику-генералу, на что восстановить и запасы продуктов на зиму, купить обновы и спрятать в стеклянной банке "на черный день заначку в баксах". А также она смогла окончательно убедиться в том, что все, что с ней произошло в Евпатории, произошло в действительности. То есть деньги ей заплатили за то, что она пыталась опознать Виталия Китова в Вите Китоффе.

В-третьих, Артем, не выдержавший напора матери, решившей во что бы то ни стало разобраться с ролью сына в этой истории, признался Морозовой, в конце концов, что путевку ему действительно предложил не банкир, а неизвестный человек в гражданском с выправкой военного, который объяснил телохранителю "нового русского" свои намерения таким образом:

- Путевка не тебе, а твоей матери. Бесплатная. Но ты скажешь, что заплатил за нее половину суммы. Остальное, скажешь, заплатил профсоюз химзавода. Так будет достоверней. Пусть мать твоя отдохнет.

- А зачем достоверней? - удивился Артем. - Все равно же получается, что путевка бесплатная, раз я не плачу за нее.

- Делай, что тебе сказано, - оборвал его человек в гражданском. - Меньше знаешь - крепче спишь. Или ты думаешь, мать твоя не заслужила отдыха раз в десять лет?

Больше по поводу путевки рассказать Артему было нечего. На вопросы, почему он одно время интересовался личностью первого мужа матери и не встречал ли он где-нибудь фотографии Виталия Китова, сын ответил:

- Да это баба Маша все. Найди мне Китова да найди. Грех, говорила, на мне перед ним, должна покаяться перед смертью. Да так вот и не покаялась. Не нашел я Виталия Павловича. И на фото его никогда не видел. Будто был человек - и не было его. С Соловейчиком, другом вашим общим, специально для этого встречался. У него тоже ни адреса, ни фотографий Китова не оказалось. Очень любил он Виталия Павловича, много про него рассказывал, а вот фотографии его потерял. Где Киттов теперь, не знал. Сказал: как только выпустили Китова, так он и пропал. То ли в США уехал, то ли еще куда. Да и сам Соловейчик уж год, как переехал в Германию. Как континентальный беженец от разгула русского сионизма

- Выпустили? - обрадовалась Морозова так долго мучающему ее слову, ибо вспомнила встречу свою с Соловейчиком на автобусной остановке возле Центрального рынка на Цветном бульваре и непонятную фразу, услышанную от него, которая в течение пятнадцати лет делала ее сны беспокойными. - Откуда выпустили? Из тюрьмы?

- Из страны, - ответил сын. - Китов твой - ученый. Настоящий. В советское время таких, как он, за границу не выпускали. К тому же, Виталия Павлович - русский. Тогда только армян и вечно преследуемых евреев выпускали. А в перестройку стали вдруг выпускать и русских. Ну, и Китову дали зеленый свет.

- А чем Виталий там занимается, не знаешь? - заинтересовалась Морозова. - В смысле, в математике. Хотя бы название темы. Хотя бы приблизительно.

- Точно не помню... - задумался Артем. - Но что-то такое... Соловейчик говорил... "Математическое модулирование психогенных процессов в человеческих толпах и эффективность каких-то там методов воздействия на подсознание масс..."... Что-то в этом роде, не помню толком... Модная тема сейчас. У социологов... Что-то вроде манипуляции общественным сознанием.

Тема эта даже в том приблизительном виде, в каком ее пересказал Артем, не походила на ту, которой должен был заниматься Китов в аспирантуре МГУ. В институте Стеклова Виталий попеременно занимался анализом генетических процессов в растительных сообществах различных биотопов и расчетами возможных траекторий баллистических ракет в различных погодных условиях с условием воздействия на них магнитных аномалий земли. Морозова это очень хорошо помнила, ибо несколько раз ей на глаза попадались рабочие тетради Виталия, которые он порой уносил из лаборатории и работал с ними по вечерам дома.

"То есть Виталий переквалифицировался, - решила Морозова, теперь уже почти уверенная, что Вит Китофф и ее Китов - одно лицо. - Социологи - это философы или математики, а он - и математик, и доктор философии. Вместе - это уже феномен. А Виталий всегда был феноменом".

Вспомнила давний-предавний разговор, когда она только начала встречаться с Виталием.

- Нет, - ответил Виталий. - У нас в части "дедовщины"[39] не было.

- Не ври, - уверено заявила Лена. - У всех была, только у тебя не было, - ибо хорошо помнила рассказы Исакова о том, как молотили его и издевались над ним "деды", и как потом сам он повторял их выходки, став уже сам. "дедом", куражась над "молодыми".

- Раньше была, но я пришел - и все прекратилось.

- Очень просто, - ответил Виталий. - На утренней поверке в присутствии командира части я вышел перед строем и сказал: "Если какой из "дедов" будет издеваться над "молодым", я того сам убью". И мне поверили.

- Зачем? Обыкновенный расчет с упором на то, что армия не терпит мышления абстрактного.. Все знали, что я - сирота и холостой. Это значит, в их сознании, что мне терять нечего, могу и вправду убить. "Деды" уже к дембелю готовились, о доме мечтали. Им зачем рисковать? А для офицеров случай намеренного убийства в части - это конец карьеры. Вот и навели порядок. В один день.

- Невозможно загонять в армии работой. Я любую работу люблю: и сортиры мыть, и лук резать, и картошку чистить. А на большее наказание у офицеров фантазии не хватает.

Картошку Виталий и впрямь чистил замечательно: кожуру снимал тоненько-тоненько, можно было электрическую лампочку сквозь нее увидеть. И, когда Бурлюки засаливали на зиму капусту, ведро лука Виталий чистил и шинковал за сорок минут. При этом - ни одной слезинки в глазах. Мария Марковна в таких случаях всегда говорила зятю:

Четвертый случай подвел под всеми сомнениями Морозовой черту окончательно.

Произошло это через полгода после возвращения Елены Валентиновны из Крыма. Она окончательно уверилась в том, что любила всю жизнь только Китова, а также в том, что надеяться на новую встречу с ним нечего. Следует доживать ей свой век рядом со вновь впавшим в депрессию Морозовым, который, как оказалось, является единственным законным владельцем трехкомнатной чкаловской квартиры и передать кому-либо права свои по причине психического нездоровья неправомочен. То есть судьба распорядилась нести Морозовой свой крест до самой смерти мужа и следить за политическими успехами бывшей подруги Надьки Черновой-Малышевой, то и дело болтающей по московской областной телепрограмме всякие глупости о падении рождаемости и о будто бы повышении благосостояния российских граждан...

Надька и подвела искомую черту. Потому что вдруг объявилась в Звездном. И вот каким образом...

Законодатели Щелковского района схлестнулись с законодателями Государственной Думы Российской Федерации и законодателями Московской области по поводу сумм отчислений на налоги в местные и федеральные бюджеты сразу, как только появились коммерческие проекты в области использования космических технологий. И Надьку, как самую крикливую из щелковских депутатов, хотя не понимающую ни в экономике, ни в космических технологиях ни уха, ни рыла, включили в какую-то очередную комиссию, которая должна была урвать кусок пожирней и для родного района. Заседали депутаты в Звездном весь день, ругались, спорили, вечером пили в ресторане "Крсмос" за дружбу и взаимопонимание, на ночь все отправились в гостиницу, а Надька решила навестить свою давнюю подругу.

Заявилась к Морозовым в час ночи, изрядно пьяная, веселая, с пакетом, полным сладостей и с бутылкой шампанского "Советское золотое". С порога заявила, что любит в этом доме всех, а больше всех - дуру Ленку, которая страдает комплексами, вместо того, чтобы использовать свои слабости в качестве оружия, как это делают все умные бабы великой страны Россия. После чего крепко, взасос, поцеловала Пашку в губы, заявив, что любит рыжих сволочей за то, что от них во время секса по-особенному воняет, плюхнулась в кресло и заявила, что хочет жрать.

- Да, да, - уточнила при этом. - Не есть, а жрать. И не пахнет, а воняет. Я вам - не леди-бледи, не Китов-твою-мать!

Морозова отправила ошарашенного и слегка вышедшего из ступора мужа на кухню чистить картошку, сама принялась накрывать на стол, доставать из запасников всевозможные соления, зачем-то и мед, а также настоянный на листьях смородины самогон, болтая при этом с Надькой о том, о сем, радуясь, что беседа идет непринужденно, чувствует она себя рядом с подругой раскованно, почти весело. Не думала даже о том, что время позднее, а завтра вставать чуть свет, чтобы попасть на автобус, а там и на электричку, которая привезет Морозову в Мытищи ровно к семи часам, ибо там надо еще раз пересесть на автобус и попасть на службу, начало которой в семь-тридцать. Потому что сразу после возвращения Морозовой из Евпатории по ходатайству все того же старичка-генерала, встреченного ею в Крыму, Морозову назначили методистом РайОНО по математике, чтобы она отвечала за успеваемость учеников Мытищинского района. На новой работе надо показать себя дисциплинированной и пунктуальной, хотя бы вначале.

"Хорошо бы морда не отекла от пьянки", - подумала Морозова, нарезая соленые огурцы. И больше о работе не вспоминала.

После пили. Морозов - шампанское, казавшееся в фужере и впрямь золотым, женщины - самогон, мутный, зловонный, но крепкий. Поднимали тосты друг за друга, за детей, за то, что пережили перестройку и остались живы, болтали о пустом. Когда шампанское кончилось, отвели осоловелого Пашу в постель, оставили там, вернулись к столу, открыли вторую бутылку самогона и выпили за настоящую женскую дружбу и за истинную любовь между женщинами и мужчинами. И за то, чтобы не было никаких лесбиянок и педиков, тоже выпили. Потом, чтобы закончить бутылку, решили выпить за любовь

- Да, насчет любви! - весело заявила Надька, хватанув залпом полстакана и закусив соленым огурцом. - Я ж твоего Витальку встретила. Знаешь, где? Не поверишь. На Иссык-Куле.

Морозова оторопела. Только сегодня вечером показывали по телевизору прямой репортаж из бывшего города Фрунзе, ставшего теперь Бишкеком, в котором люди грабили магазины и устраивали демонстрации, требуя свержения президента Аскара Акаева. При этом диктор называл происходящее оранжевой революцией. Фрунзе же и Иссык-Куль, знала Морозова со школы, находятся в одной стране - в бывшей республике Советского Союза Киргизии. Еще сегодня, услышав о происходящих в Бишкеке беспорядках, она подумала:

- Да ты что, дура, не слышишь, что ли? - рассмеялась Надька, и продолжила заплетающимся языком. - Я ж тебе про то и талдычу. Витальку твоего видела. На Иссык-Куле. А он меня не узнал. Понимаешь? Я ему: "Привет, Виталя. Ты откуда такой взялся?" А он в ответ... смехота!.. Знаешь, что? Не поверишь. "Закон Гауса", - говорит. Я чуть на ж..у не села. "Какой такой закон? - говорю. - Это я - Надька. Подруга твоей жены. Ты что - не узнал, что ли?" А он, подлец: "Простите, сударыня, вы обознались". Нет, ты представляешь? Не узнал. Что я, так постарела, что ли? Я ведь и прибавила с тех пор всего пять кило. Это ты вон разжирела, как корова, килограмм пятнадцать, а то и двадцать наела. А я была, как доска, так и осталась...

Морозова уже не вслушивалась в пьяный треп подруги, не обижалась за слово "корова", да и на то, что она "разжирела", не обратила внимания. Морозова вдруг поняла четко и окончательно:

"Это был он. Китов. Настоящий. И никакой он не мистер Китофф, никакой не англичанин. Не американец он. Даже если он и гражданин этих стран. Это - Виталька. Мой Виталька".

Потому что окончившая исторический факультет того же областного пединститута Надька Чернова-Малышева не слышала и знать не могла про теорию вероятностей и про математический закон Гауса, утверждающий, что два неожиданных явления или события обязательно в относительно короткий срок должны повториться. Так, например, если увидишь давно забытого знакомого на эскалаторе в метро, то можешь быть уверен, что спустя день-два-пять обязательно встретишь давно потерянного знакомого. Пусть даже не в метро, но встретишь. Китов встретил неожиданно для себя первую свою жену на берегу Черного моря в дни оранжевой революции в Киеве, потому обязательно должен был встретить в дни оранжевой революции в Бишкеке столь же давно забытую подругу своей жены на берегу горного озера Иссык-Куль. Закон Гауса...

- ... "А мне, говорю, по фигу, - продолжила изливать свой гнев Надька. - Я, говорю, тебе ни жена, ни любовница. Не хочешь узнавать - не узнавай. Но я-то четко вижу: Китов ты, Виталий. Потому как баба не глазами, она сердцем видит". Так он, знаешь, откланялся и говорит: "Честь имею. Простите, сударыня, меня ждут". Повернулся и пошел. Я - за ним. А он, блин, в сортир. В мужской. Я постояла, постояла возле дверей. А там вонища! Киргизы ведь. Гадят не в дырки, а прямо на пол. Ей Богу, не вру. Сама видела. К тому же революция у них. А когда революция, то все можно. Я и ушла. Думаю: "Я тебя еще встречу!" А вот и не встретила. Как испарился... Или прятался от меня, из номера не вылезал... Вчера вот из Бишкека прилетела - и сразу сюда послали. С корабля на бал... блин...

Сказала - и упала лицом на стол, сбила головой стакан с остатками самогона. Тот потек темным пятном по розовой скатерти.

"Словно кровь... - подумала, глядя на пятно, Морозова. Вспомнила винное пятно на белой скатерти в евпаторийском санатории, отметила для себя. - Закон Гауса. Во всем закон... - подняла голову, встретилась с тяжелым взглядом своего отражения в трюмо. - И ты - закон Гауса. Вся тут. Никому не нужна... И тебе никто не нужен. Кроме Виталия... А ты ему не нужна... Потому что все тлен, все прах... Прах жизни, прах любви... Виталька вон царства рушит, целые государства в распыл пускает, а я... я - превращаю в прах мужиков. Витальку вон... Пашку... Сына своего Артемку не уберегла... Телом своим, плотью от плоти моей, моим молоком вскормленным, моими руками взлелеянным, банкира пархатого Артемка от пуль прикрывает... Ароныч вон... Любил ведь меня вначале, жениться предлагал, а я ему: "Нахрена ты мне старый? У меня муж молодой. С тобой мы как-нибудь перепихнемся, так, по-свойски". Со сколькими вот так вот было: по-свойски? Уж не припомню... Зачем? Любила-то по-настоящему одного... - подумала, призналась. - Исакова..."

- Иса-аков! - протянула она сквозь стон. - Иса-аков прокля-атый!

"А за Виталием была бы, как за каменной стеной, могла быть женщиной. Настоящей женщиной, не тварью падшей, - продолжилась мысль сама собой. - Виталий надежный, он - мужчина. Настоящий. На что променяла?.. - осмотрела стол с недоеденной снедью, со второй бутылкой, вылитой на стол, на грязные пятна на единственной праздничной скатерти в доме, на надкушенный и валяющийся возле селедочницы огурец. - На это?.."

Слезы потекли из глаз Морозовой. Смотреть на себя в зеркале плачущую было и больно, и стыдно. Опустила голову на сложенные на столе руки, дернулась плечами в рыданиях, и застыла щекой возле надкушенного соленого огурца.

Как будто она молодая, веселая, ей девятнадцать лет. Светит яркое солнце. С левого бока плещется теплое лазурное море, выбегая мягкими, малопенистыми волнами на берег, омывая белый кварцевый песок и тут же отступая назад, словно гладя земную твердь. Навстречу ей идет Виталий. Высокий, плечистый, красивый. молодой. Шагает легко, широко, улыбается открыто. Лицо Виталия счастливо. Он любит ее. Она это знает...

И вдруг она падает. И слышит смех. Женский. "Цыганка! - понимает она. - В красном платье. С зеленым узором и с желтой каймой".

Но это уже не песок. Это - грязь... вонючее, липкое болото. Оно всасывает ее, прилипает к лицу, к телу, оно вокруг, оно до горизонта. И смердит.

Она приподнимает голову, смотрит на Виталия... и видит... чудовище, монстра... "чудище обло, стозево, стоглазо"...

Октябрь 2004 - май 2006 гг

КОНЕЦ

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА. Каждый истинный русский писатель должен в какой-то период своего творчества решиться на создание своей "Крейцеровой сонаты". Молодой годами, но тяжело больной и чувствующий приближение скорой смерти А. Чехов вслед за великим яснополянским старцем задумался о сути происходящих в современном ему мире социальных изменений, и увидел корень зла в разрушении института семьи у европейских народов, в отказе ими от ряда табу, возлагаемых дотоле всеми христианскими конфессиями на свои паствы, в пресечении права женщины не выбирать себе партнера, а быть избранной. Так родился знаменитый "Случай на охоте" (экранизирован в советское время под претензециозно-пошлым названием "Мой ласковый и нежный зверь"), в котором А. Чехов пошел дальше Л. Толстого с его откровенно антифеминистским, величайшим в истории человечества любовным романом "Анна Каренина" и повестью "Крейцерова соната". И А. Куприн в "Гранатовом браслете" и И. Бунин в "Легком дыхании" попытались развить тему развенчания наимоднейшей в конце 19 - в начале 20 века идеи равноправия женщин, ибо видели, что само обсуждение этой темы на том этапе общественного развития чревато созданием схем типа "с точностью наоборот", примитивизацией усилиями политиков данной проблемы и использованием ее в своекорыстных, весьма далеких от гуманных заявлений сторонников раскрепощения женщины, целях.

На Западе эту тенденцию уловили разве что Ибсен, Шоу и Стринберг, но могучая волна поклонников Фрейда и революционеров социалистического толка безмерной силой своей и многоголовой массой заглушила попытки гениев докричаться до масс, объяснить, что да, женщина нуждается в помощи, но в помощи совсем иного рода, чем им предлагают феминистки и феминисты. Политики Европы, Америки и России слаженным хором объявили свое примитивное понимание проблемы положения женщины в обществе единственно верным, неоспоримым, не требующим сомнения и анализа. Женщины получили право избирать и быть избранными во все ступени демократической власти, право на получение образования всех уровней, право на работу во всех сферах человеческой деятельности, право на развод, право на отказ от материнства, право на... умерщвление живущего в женщине плода, право на вступление в брак не с мужчиной, а с женщиной. На очереди - право на зачатие без соучастия в этом процессе мужчины и, как следствие, отказ от института двуполого брака, использование элитных мужских особей в качестве источников материала, пригодного для осеменения женщин при создании нового человечества, генетические характеристики которого будет определять компьютер.

Где-то на уровне подсознания великие писатели прошлого уже предвидели этот воистину Апокалипсис, слабыми своими голосами пытались отговорить потомков от совершения глупостей, отвести от нас и наших детей, внуков грядущую беду. Но двадцатый век целиком заболтал гениев, завалил стоны их миллиардами тонн бумажного мусора и слов из радио, телевидения, электронных СМИ о том, что все, что было раньше, было плохо, что надо все поставить с ног на голову - и все станет хорошо. Травля Нобелевским комитетом Льва Толстого стала началом Крестового похода неополитиков против традиционалистов, видящих основу существования человечества в семье, где обе половины главенствующих личностей несут строго очерченные функции, затрачивая на исполнение своих обязанностей все свои физические и душевные силы. В течение пяти тысяч лет все цивилизации на земле, без исключения, ставили женщину в положение, в первую очередь, матери, хранительницы семейного очага, заботницы о спасении детей и заготовительницы продуктовых запасов в лихую годину. Лишь с появлением идеи феминизации общества, начало которой положила война Севера с Югом в США и отмена там рабства в 1862 году, такое традиционное отношение к семье стало рушиться на всех территориях (кроме Латинской Америки) функционирования христианских государств. Буддизм и мусульманство не подверглись влиянию этого поветрия 20 века. Как результат: две мировые войны, унесшие в большей части своей именно европеидов и христиан различных типов вероисповеданий, резкое сокращение процента генофонда "белого человека" в человеческой массе планеты, прекращение естественного прироста населения стран с христианской идеологией и моралью, то есть повсеместное сейчас вымирание целых национальных этнических единиц: русских, немцев, чехов, поляков, украинцев, сербов и других народов.

Объяснить связь всех этих процессов не в состоянии ни одна из нынешних общественных наук, давно переставших быть собственно науками, превратившимися в популистские методики для "раскручивания" политиканов, не более. Потому именно писатели должны взять на себя задачу показать, к чему приводит развал института семьи в европоговорящих сообществах, как он деформирует нравственность, сознание и культуру носителей той самой цивилизации, в которой мы живем. В предлагаемом здесь втором рассказе автор не мог и не пытался в полной степени раскрыть данную проблему и не имел места дать ответы на поставленные вопросы. Он пошел по пути, предложенному Львом Толстым в "Крейцеровой сонате" - предложил современным русским писателям вспомнить о высоких задачах классической русской литературы и начать разговор на поднятую здесь тему. Ибо современный литературный процесс в России откровенно ушел в сторону от всех проблем, стоящих как перед русской цивилизацией, так и перед цивилизациями Европы и Азии. Россия и весь современный христианский мир погрязли в развлечениях и в пороке душевной праздности, писатели перестали тревожить совесть своих читателей и звать их на свершение великих дел.

Лучшие из лучших представителей братской семьи народов СССР, победивших фашистскую гадину сообща и, казалось, на века, становятся, как главный персонаж предлагаемого здесь вторым рассказа, самыми мощными и самыми сильными противниками родной страны и своего народа. На подсознательном уровне герой повести "Прах любви" борется не с киргизами, украинцами, белорусами и русскими, не за оранжево-коричневую чуму межнациональной нетерпимости, а против тех устоев в новохристианском обществе, в которые низвергли перестройщики семью, являющуюся самой чистой из всех социальных идей настоящего, прошлого и обозримого будущего, в положение рассадника порока и в тюрьму личности. Будучи в молодости в сути своей чистым и благородным человеком, замечательным во всех отношениях, хотя внешне даже несуразным и несколько неряшливым, спустя тридцать лет герой рассказа предстает перед своей бывшей женой выглядящим внешне верхом элегантности и учтивости, внутренне преобразившись в монстра. Эта метаморфоза героя является как бы символом изменений в русском обществе, случившихся в течение последних трех десятилетий.

Потеря связей русского народа с народами отделившихся территорий, с которыми вместе в течение порой нескольких столетий делили русские и народы "освободившейся колоний" единую судьбу, оказало самое пагубное из пагубных влияний на молодежь всех "освободившихся" от традиционной дружбы стран. Новое поколение впало в оранжевую ересь, которой сумели воспользоваться те силы, которым особо на руку ереси, которые ведут к вымиранию общинных цивилизаций.

Порочность же главной героини рассказа "Прах любви" заключена не столько в блуде, в который толкает ее плотская похотливость, как было бы, если бы она была психически нездоровым человеком, не умеющим владеть своими животными желаниями и чувствами, а неразвитая культура поведения, которую не могла воспитать в ней мать, которой не обучало ее эмансипированное и лишенное многих нравственных табу общество СССР, а потом и вовсе лишенное морали постсоветское общество, которую не могла она почерпнуть из классической литературы (вспомним ее отношение к двухтомнику Фирдоуси, как предмету для вытирания пыли, и про ее нелюбовь к серьезному чтению), из кинофильмов (самый любимый - шпионский сериал "Семнадцать мгновений весны"). При внешней эмансипации, ставящей ее в глазах множества обделенных мужским вниманием женщин на высоту едва ли не знаменитой гетеры Таис Афинской, круг духовных контактов героини замкнут все-таки в традиционный четырехугольник: мать, подруга, муж, дети. Ибо самая эмансипированная из женщин не в состоянии вырваться из этих четырех стен, формирующих ее, как личность. Только если женщина с традиционным самосознанием освещает этот четырехугольник светом своего сердца и теплом души, наполняет семью смыслом существования, то эмансипированная женщина, как и героиня этого повествования, размывает эти связи, постоянно занятая собой она не уделяет должного внимания и заботы ни матери, ни мужу, ни детям, постоянно находясь в поисках выхода из семьи, как из тисков, которые мешают ей взять от жизни не ценности даже (духовные либо материальные), а избыток плотских удовольствий.

Каждый из двух главных героев "Праха любви" являет собой законченный тип чудовища к концу повествования. Каждый прошел через горнило слов о любви и сквозь закалку перестройки, тот и та имеют по трое детей, которые в данном повествовании оказываются все-таки "за кадром", ибо это - не их общие дети, а потому фактически на самом глубинном уровне сознания ими отвергаются, не почитаются за семью в том понимании, в каком она формировалась в сознании лиц общинной славянской цивилизации. То есть, если проводить аналогии с произведениями великих мастеров конца 19 - начала 20 века, то следует признать, что перед нами история о том, как русские люди на наших глазах превращаются в людей нерусских. В течение вовсе не тридцати дет, а, как минимум, ста. Ибо мать героини, изуродовавшая лицо своей мачехе, учившая дочь всю жизнь тому, что каждый умирает в одиночку и надо жить лишь для себя, является, по сути своей, идеологом эмансипации и теории использования института семьи лишь в качестве инструмента для защиты экономических интересов женщины. Возвращение ее в лоно православной церкви, желание перед смертью покаяться не умаляют ее вины, и именно поэтому эта грешница не получает прощения.

Все остальные персонажи несут вторичное, служебное значение. Младшая дочь героини передается на воспитание родственникам ее второго мужа и через какое-то время называет свою мать тетей. Старшая дочь героини сама покидает родной кров и строго лимитирует встречи с матерью. Средний сын регулярно посещает родителей и бабушку, но отдает предпочтение последней и отделывается от всех регулярными и опять-таки строго лимитированными подарками. Ситуация типичная для семьи феминизированного общества. Миллионы семей в России и в Европе, в Северной Америке живут по названным здесь схемам. Хотя еще сто лет тому назад любая из представленных здесь ситуацией казалась немыслимой, обретала сразу по несколько ученых и писателей, которые пытались проанализировать, объяснить случившуюся в обществе раковую опухоль детской неблагодарности (Вспомним роман "Отцы и дети" И. Тургенева). В наше время таковая неблагодарность стала признаваться естественным явлением или, на крайний случай, рецидивом на недостаточную заботу матери о детях.

То есть по философской основе своей рассказ "Прах любви" следует признать социальным портретом современной семьи. Если не обращать внимания на некоторую скандальность ряда ситуаций, описанных в этом произведении, которые являются лишь фотографическими снимками из эпизодов жизни наших современников, то следует отметить, что названная повесть задает своей целью показать, что ханжество, как социальное явление, в течение прошедшего столетия перенесло некоторую метаморфозу. Оно стало ханжеством наоборот или, если так можно выразиться, ханжеством торжествующего порока. В обществе эмансипированном стыдно стало не совершать грехов. Пороком в феминистском обществе признано оставаться, к примеру, девушке целомудренной до выхода замуж, неприлично стало не красть, не совершать насилия над личностью, не обманывать, не предавать и так далее. В эмансипированном обществе именно то, что ранее почиталось пороком, стало признаваться доблестью, а порядочность предается поруганию. Это - факт, свидетелями и участниками которого мы стали в последние два десятилетия.

Лев Толстой и присно с ним названные выше писатели на заре возникновения этого явления забили тревогу. Их услышали, но не достаточно оценили. Русское общество, например, с начала Первой Мировой войны до середины тридцатых годов просто физически выживало под давлением мощного идеологического пресса эмансипаторщиков. Потом в среде советских писателей стали развиваться тенденции, направленные как раз на деструктуризацию общества, а не на восстановление института семьи. Русская литература двадцатого века показательна именно тем, что любовь двух сердец, как тема анализа и описания человека, перестала главенствовать в искусстве, а постсоветская литература признала за эталон произведение откровенно дьявольское - про любовь ведьмы к сумасшедшему литератору, которым воссоединиться помогает сам Повелитель Зла. К концу 20 века пишущая интеллигенция заразилась вирусом стяжательства и антигуманизма, стала писать "как на Западе", то есть еще более феминизированно, чем в Европе и в Америке. Между тем, обязанностью истинных русских писателей было и остается продолжить дело своих настоящих предшественников, не предавать великих гуманистов прошлого. Потому "Прах любви" я и написал, потому призываю других русских писателей писать о том же.

Что касается первого из здесь представленных рассказов, то при внешне кажущемся сне разума мужчины фактически оказывается, что все годы его жизни в разлуке с любимой спал не его, а женский разум. Девушка не устояла перед искушением современной цивилизации, воплотившейся в ее случае в прописке в районном центре, что вовсе не смешно, как может показаться некоторым столичным жителям. Для деревенской девушки даже тот уровень приближения к мировой цивилизации, что дает самый задрипанный из задрипаннейших районных центров кажется местом исполнения заветной мечты о счастье. Тем более райцентр, в котором функционирует медицинское училище, мельком упомянутые там автомобильный ремонтный завод, лесхоз, швейная фабрика, несколько автохозяйств, совхоз, вокзал с депо и другими вспомогательными службами и всемирно известный Луговской конезавод. Остаться после окончания училища в Луговом, не ехать в далекий аул по распределению - это для нее почти такая же удача в жизни, как для иной, допустим, волгоградки по окончании МГУ остаться в Москве пусть даже без квартиры и с временной пропиской, или для героини рассказа "Прах любви".переехать из помосковного Пряхино в столицу в качестве жены человека "с положением в обществе". И для внутреннего успокоения своего такая женщина рождает легенду (не для людей, а для самой себя), о том, что случилась-де любовь и нашелся достойный ее внимания мужчина. То есть здесь женщина изначально согласна со своей подчиненностью в будущей семье - лишь бы он не протестовал. То есть самая эмансипированная из женщин в глубине души всегда остается все-таки противницей эмансипации, как таковой.

Внутресемейные отношения главной героини рассказа "Сон разума" и ее мужа остаются фактически за рамками сюжета, но тот факт, что муж ее оказался ловеласом, использующим свое служебное положение для совращения несовершеннолетних девочек, должен убедить читателя в греховности его совместной жизни с главной героиней, а значит и ее с ним. Основное внимание сюжета обращено на того, кого она покинула, сменила на модные шмотки и на жизнь, не свойственную ее менталитету женщины общинной цивилизации, в каковой остались ее родители и влюбленный с детства в нее главный герой. Именно тут следует обратить внимание на то, что конфликт "отцы и дети" может существовать лишь в том обществе, где женщину признают эмансипированной. Родители героини рассказа "Сон разума", как водится это в семьях неэмансипироанных, постоянно опекают свою неразумную дочь, стараются освободить ее от нагрузки по уходу за детьми, помогают финансово и продуктами, а в особо тяжелых случаях ее жизни находятся рядом и способствуют ее психическому равновесию. Героиня рассказа "Прах любви" ни сама не получает от эмансипированной матери душевного тепла, ни в состоянии дать его своим детям в той мере, в какой они нуждаются в материнской любви и ласке. И в результате, первая обретает пусть и с запозданием, истинное женское счастье, а вторая оказывается на пороге старости у разбитого корыта.

Дурно ли написано все здесь изложенное, хорошо ли, не мне судить. Остается лишь надеяться, что читатель внимательно ознакомится с полным тестом этой маленькой книжки о любви и задумается о приоритетах своей жизни. Буду счастлив, если этими рассказами помог хоть одной настоящей семье не распасться, хоть одно паре обрести свою истинную любовь...

С почтением ко всем, кто дочитал это все до конца, и с благодарностью за понимание

[1] Речь идет о селе Успеновка Джувалинского района Джамбулской области Республики Казахстан, в описываемое время еще являющейся Казахской Советской социалистической республикой.

[2] Один из выдающихся русских генералов периода правления Александра Третьего, участник русско-туркестанских войн, верный соратник первого Туркестанского губернатора Кауфмана

[3] Впоследствии - город Алма-Ата, переименованная в 1990 году в город Алматы (Южный казахстан)

[4] Премьер-министр России, автор и руководитель знаменитой в истории Российской империи аграрной Столыпинской реформы, позволившей разгрузить Центральную Россию от переизбытка рабочих сил в сельском хозяйстве в Центральной России и обеспечить крестьянством целинные земли Сибири и Средней Азии, был действительно убит в 1913 году членом партии эсеров-боевиков Богровым, по происхождению иудеем. Богров не был членом национал-социалистической террористической партии Бунд, которая накануне 1 Мировой войны особо терроризировала Россию, но в сознании народном даже спустя десятилетия оставалось и остается мнение, что Столыпина убили именно евреи.

[5] Также знаменитый в истории русский генерал, соратник генерала Колпаковского и Туркестанского генерал-губернатора Кауфмана.

[6] Самый старый город современного Казахстана, известный по китайским письменным источникам более двух тысяч лет назад под названием Тараз. Потом назывался поочередно: Аулие-Ата , Мирзоян, Джамбул, а в 2002 году стал вновь Таразом. В период кокандского владычества носил именно это название . Аулие-Ата, то есть Святой отец по наименованию древней могилы-мазара одного из ханов периода господства в Великой Степи династии Караханидов.

[7] Последний кокандский хан, свергнутый киргизским самозванцем Пулат-ханом, остался в памяти и фольклоре народов Средней Азии, как неоправданно жестокий, не знающий пощады правитель.

[8] Подробнее читайте в документально-детективном романе В. Куклина .Дело сдать в архив., неоднократно издававшегося в Казахстане и России

[9] Скотский навоз, перемешанный с пылью или соломой, слепленный в лепешки и изрядно высущенный на солнце . классическое топливо в безлесных местах.

[10] Райцентр, расположенный в самом начале Джувалинской долины, с железнодорожным вокзалом и автовокзалом.

[11] Самое дальнее село Джувалинской долины, всегда почитавшееся в тех местах самым богатым.

[12] Бордюр из глины, сооружаемый мотыгами из огромных кусков для того, чтобы запрудить идущую из арыка на полви огорода либо сада, бахчи ли воду.

[13] Южно-русское название деревенских молодежных посиделок, привнесенное в фольклор семиреченских казаков и русских поселенцев в Южном Казахстане

[14] В православном обычае поминается полковник за тризненным столом на третий, сороковой день и ежегодно.

[15] Здравствуй (каз.)

[16] лох серебристый (каз.)

[17] особая порода тонкорунных и одновременно мясных овец, выведенная советскими селекционерами во главе с дважды Героем Социалистического Труда Лущихиным в конце тридцатых годов 20 века, исчезнувшая сразу по обретению Киргизией независимости в 1992 году.

[18] Приобретение независимости Казахстаном и Киргизией привело к исчезновению традиционного, культивируемого в течение тысячелетий отгонного скотоводства из-за того, что прежние скотопрогоны между казахскими пустынями и киргизскими горами пересекла граница. Как следствие, - сокращение поголовья крупного и мелкого скота, повышение цен на мясо-молочные продукты в обеих странах и восстановление традиционной барымты . хищений целых отар и табунов скота.

[19] мама и папа (казю)

[20] Казахская свадебная песня, необычайно популярная в семидесятые годы в Казахстане

[21] Кыз . казахское слово, означающее .девочка., но в обрусевшем виде стало широко употребляться, как .кызымка. в с момента строительства Турксиба, пока спустя поколение не обрело статус казахского литературного слова и жаргонного словечка в южно-казахстанском диалекте русского языка.

[22] Высокогорные долины без выходов в долины нижние

[23] Начиная с шестидесятых годов, молочная промышленность в СССР достигла таких объемов выпуска, что практически полностью обеспечивала ими нужды населения, в результате чего большинство людей покупало продукты в государственных магазинах за крайне малые цены (например, литр молока стоил 24 копейки, банка сгущенного молока от 55 до 70 копеек в зависимости от удаленности торговых точек от производителя) и на рынке, где действительно более вкусное, но и более жирное самодельное молоко стоило уже 50 копеек за литр, а сметана достигала цену в 1 рубль за килограмм. Потому-то столь важно было матери-одиночке Асе иметь в достаточной степени продуктов, привезенных ей родителями из села. На одну зарплату прокормить себя и двух детей всегда трудно.

[24] Мне кажется, вам все-таки не нужна моя помощь. Или я ошибаюсь? (англ.)

[25] Морозова ошибается. Чехословацких писателей в природе не существовало и не существует. Есть писатели чешские и словацкие. Союзное государство этих народов действительно в период с 1919 по 1991 год носило название Чехословакия, но после развала международной социалистической системы распался и этот союз, породив два далеко не мирных друг по отношению к другу государства . Чехию и Словакию.

[26] Самый популярный в те годы театр Москвы

[27] В. Высоцкий . автор песен жанра .русский шансон., сверхпопулярный в 1970-е годы в СССР их исполнитель, также актер популярного в Москве .театра на Таганке., исполнитель заметных ролей в кинофильмах и телефильмах, был по-настоящему любим советским народом за то, что сочинения его наиболее полно среди прочих литераторов того периода отражали уровень обыденного сознания советского человека. Умер в 1980 году. За два года до смерти был официально признан оригинальным поэтом и песенником. Есть версия, что В. Высоцкий был убит агентами КГБ СССР, находящимися на содержании иностранных спецслужб, в период прохождения Московской Олимпиады для того, чтобы сорвать это международное мероприятие, ибо как раз в это время на территории Соединенных Штатов Америки проходила альтернативная Олимпиада, организованная в знак протеста против так называемого тоталитарного режима в СССР.

[28] В спектакле театра на Таганке (г. Москва, режиссер Ю. Любимов) актер В. Высоцкий перед началом спектакля действительно пел песню на стихи Бориса Пастернака .Гамлет.

[29] Выдающийся математик, академик, ректор МГУ

[30] Вопреки распространенному мнению о преследовании в СССР евреев, представители оной нации занимали в этой стране очень высокие посты, в том числе и в карательных органах, то есть были, как и генерал-майор Островский, людьми, которые защищали интересы советского государства, преследовали инакомыслящих.

[31] Профсоюзы . школа коммунизма. В. Ленин

[32] Ранее конвертируемая и высоко ценящаяся во всем мире валюта СОВЕТСКИЙ РУБЛЬ по приходу к власти .преобразователя. М. Горбачева стала стремительно обесцениваться, курс рубля на мировых (даже фондовых!!!) рынках понесся вниз, резко уменьшился товарооборот внутри страны, предприятия перестали выплачивать зарплату своим работником, весь поток товаров народного потребления стал захватываться чиновничеством и продаваться исключительно на .черном рынке.. В результате всего этого в течение двух лет рубль, как средство платежа внутри СССР, обесценился в десятки раз, а на международном перестал признаваться за платежную единицу. Всему этому русский народ придумал такую вот метафору: деревянный рубль.

[33] И ничего. падаль люди в годы .перестройки. раскупали. Ибо стоила она значительно дешевле рыночного мяса. В магазинах же государственных оное и вовсе исчезло. Зато .свободы слова. было навалом!

[34] Павлик Морозов, убитый топором и закопанный в рогожном куле в уральском лесу за то, что донес на прячущего от налогов зерно отца в НКВД, получил от советской власти статус великомученика и звание пионера-героя. Предмет особых издевательств со стороны активистов .перестройки., защитников сыноубийц и сторонников сокрытия налогов от государства.

[35] .Незаслуженный подарок. в данном случае . слово, вошедшее в бытовую речь советских людей как раз в период .перестройки., рождено было в начале 20 века в воровских притонах Одессы и в течение долгого времени использовалась исключительно в преступной среде, но в период активизации .гласности. стало широко использоваться журналистами и экономистами-пропагандистами из числа .дерьмократов., в результате чего с течением лет стало нормой даже длитературной лексики России.

[36] Модный шлягер середины 1970-х годов .Песенка ваганта.

[37] звездой эстрады 1970-х была А. Пугачева, а песня .Все могут короли.. была ее вторым .хитом..

[38] Пенся из кинокомедии .Белый рояль., бывшая в 1970-х весьма популярной

[39] возникшая в Советской Армии в начале шестидесятых годов 20 века ситуация, когда солдаты и сержанты, отслужившие большую часть призывного срока, фактически прекращали службу, перекладывали свои обязанности на только что призванных воинов с помощью тех самых "рычагов силы", что используют и в местах заключения свободы. Впервые эти так называемые внеуставные отношения были привнесены в армию в результате либеризации Хрущевым страны и разрешением призыва в армию лиц, отсидевших в колониях общего режима. До этого момента служба в Советской Армии было занятием престижным, воспринимаемым солдатами, как "священный долг перед Отечеством".