Рассказы
14 сентября 2016 года

Рассказы

Сухой лист.

И лишь поднявшись по лестнице любви,

Абу Анег Тефогал узрел небо, усыпанное алмазами.

М. Зи. Лаерцос.

Давным-давно, когда деньги давали в долг без процентов, воду пили прямо из крана, а в колбасу не клали пищевой картон, родилась девочка. В еврейской семье её ждали много лет, но гордо не просили эту милость у Господа.

На радости седой академик назвал ребёнка Ирой в честь своей покойной мамы. Моложавая жена тоже была счастлива, но изредка грустила, вспоминая скоротечный курортный роман.

Ирен с детства походила на Мирей Матье и от того знала себе цену. С футболистом они вместе учились с первого класса, но полюбила она его только в восьмом. Ну, как полюбила? Моё и всё! Позднее дитё с юных лет привыкло брать всё, что хотелось. А ведь её мудрая мать уже тогда была против кожаного мяча, накаченного одним воздухом.

Пятилетку внебрачной связи прервало футбольное руководство «Спартака». Оно возомнило себя троицей и стало им свахой и посаженным отцом с матерью.

Курирующие спорт дяди, хоть и были все знатными ходоками, но на людях пели о семейных ценностях. Они, словно судья подкидывающий перед матчем монетку, предложили форварду выбор: женись, вступай в партию и защищай честь клуба в столице и за рубежом. или будешь безвылазно гонять тряпичный пузырь за дубль челябинского «Трактора».

Свободная страна – свободный выбор! Всё по-честному, хотя и не по-божески. Так ведь Его и нет. Наша самая передовая в мире наука давно это доказала: Чкалов летал – не видал! Гагарин летал – не видал! И даже баба летала – не видала! А уж Валя, гуляя на своей свадьбе, не смолчала бы по пьяному делу.

Спортсмен не хотел играть в Сибири до старости. Он чётко исполнил все рекомендации старших товарищей. И не прогадал! Спортивные функционеры взяли над ним шефство и проторили ему дорожку в Институт Физкультуры. Они съели собаку на строительстве коммунизма и показали своему протеже такие финансовые возможности, что мама не горюй!

Время летело, мелькая нескончаемой чередой турниров и тренировок. Ирка забыла те редкие радостные дни, проведённые вдвоём с мужем. Зато женская память упорно хранила её вечное ожидание с переполненной пепельницей и снотворным в холодной постели.

С годами она свыклась с мимолётными появлениями своего нападающего. Его беглые проходы по краю перестали тревожить её устоявшуюся жизнь. Женское одиночество скрашивала постоянная помощница по хозяйству и беспрерывные девичники. А пятизвёздочный армянский коньяк и табак из Вирджинии придавал им должный шарм.

Когда супруг стал тренером, Иркины чувства совсем притупились. Да и какая она, эта любовь, когда отгремела серебряная свадьба и дочери вот-вот четвертак?

Внезапно в стране советов и строгих рекомендаций объявили перестройку. Все подданные были ошарашены. Ирка тоже удивились, узнав от добрых подружек, что её муж завёл любовницу:

– Вот кобель! И где только время нашёл?

Некоторые товарки знали его окошки между играми и сборами, но скромно помалкивали. Выпив, женское братство хором утешало рогатую жену:

– Плюнь, Ируся! Все мужики сволочи и бабники.

– Но как он мог польститься на такую жирную корову?

– Да эта вша перигидрольная твоего мизинца не стоит!

Приятельницы даже водили её смотреть на похотливую сучку с пережжёнными волосами. Она хоть и работала рядом в комиссионке, но одевалась всегда аляповато. Дородная блондинка бесформенной горой возвышалась над прилавком. Её голубые глаза были подведены толстыми лоховскими стрелками и смотрели сквозь посетителей невидящим взором. Разлучница выглядела сверстницей, но неухоженная жирная кожа выдавала её молодость.

Гром грянул в день рождения дочери. Праздновать решили дома, в огромной, заставленной антиквариатом, квартире. На юбилей собралась масса близких и дальних родственников, друзей и нужных знакомых. Чтобы не ударить в грязь лицом, готовить подрядили повара из «Праги». Правой рукой ему служила домработница, а левой – две, специально приглашённые, соседки.

Громадный ампирный стол когда-то украшал залу дворянского собрания, а сейчас ломился от дефицита. Балыки, языки и прочие яства боролись с обаянием Кузнецовского фарфора. Полусладкое Цимлянское и Брют из Нового Света пенились и искрились в хрустальных фужерах. Запотевшая Посольская водка с винтом становилась в рюмках чистой, как слеза ребёнка-вегетарианца после близкого знакомства с асфальтом.

В разгар веселья Иркин муж встал, взяв в руки бокал и серебряный нож. Постучав им по бутылке, он обвёл гостей взглядом и тихо произнес:

– Пользуясь случаем, скажу сразу всем. Наш брак себя изжил и я ухожу. Делить ничего не буду. Квартиру, дачу и всё имущество оставляю жене с дочкой.

Немая сцена, выдуманная Гоголем, меркнет перед правдой соцреализма. От такого «Сухого листа» люди опешили, застыли и потеряли дар речи. Все замерли с рюмками и вилками у открытых ртов. В звенящей тишине стало слышно, как толстая муха с лёта бьётся об оконное стекло головой. Может из солидарности с брошенной женщиной, а может от обилия вина на белоснежной скатерти.

Футболист неспешно осушил шампанское и вышел на кухню. Там он достал из-за двери складную лестницу и приставил её к антресоли. Поднявшись, форвард медленно протиснулся внутрь на полкорпуса. Из самой глубины он осторожно вытянул трёхлитровую банку, доверху заполненную алмазами.

Сокровища сверкали сквозь стекло, завораживая людей своим ледяным блеском. Левый крайний поправил пластмассовую крышку и аккуратно опустил посудину в пакет «Манчестер Юнайтед». Не смотря на гостей, он прошёл в прихожую и удалился по-английски.

Когда дверь хлопнула, все разом заговорили. Подруги и родственники окружили Ирку плотным кольцом. Они тараторили наперебой, но её шокированное сознание не воспринимало ни искренние, ни лицемерные утешения.

Спасаясь от пустых советов, она напилась до бесчувствия, и потом долго не могла остановиться. Домработница съехала, а Ирка металась по огромной квартире с запоздалой инспекцией. В ярости она по сто раз на дню досматривала каждый закуток, но безуспешно. Разъярённая женщина срывалась на дочери и рвала вещи, оставшиеся от футболиста.

Жившие на Иркиной помойке, бомжи три месяца гуляли за её счёт. Их полуженщины с грехом пополам починяли корявыми лапами дорогой импорт, порванный изящными дамскими пальчиками. Реализовав тряпье, бомжи поднимали аптечные пузырьки за кормилицу. Обсуждая её темперамент, они снисходительно ухмылялись и благодушно матерились.

Прошло много лет. Иркины посиделки давно кончились и подружки дружно испарились. Родителей не стало. Дочка уехала из страны, выйдя замуж за прижимистого иностранца. Иркин бывший встречал старость с новой избранницей и сыном. Для высокого красивого мальчика, требовательный отец стал тренером и другом.

Ирка простила своего предателя и после этого перестала вспоминать тот жуткий вечер. Какое-то время она пыталась найти нового мужа, но, не встретив достойного, свыклась с одиночеством.

И всё было бы сносно, если бы не проклятый сон. Каждое полнолуние ей сниться один и тот же кошмар: отважная Ирен смело взбирается ввысь по качающейся лестнице и поёт:

– Кто весел, тот смеётся,

Кто хочет, тот добьётся,

Кто ищет, тот всегда найдёт!

Достигнув антресоли, она достает заветную баночку. Но тут каждый раз предательские ступеньки начинают уплывать из-под ног. Пытаясь удержаться, она балансирует, выпускает из рук добычу, но всё равно срывается и летит вниз.

Как я не пил с Высоцким.

Эпоха застоя

Все уважающие себя мужики, моего возраста, пили с Володей, а вот мне не довелось. Отсюда и все комплексы.

Семидесятые годы прошлого века были золотым временем. Да и может ли быть иначе, если ты здоров и счастлив юностью. Но у каждого времени свои минусы. В ту пору над всеми творцами социализма висел топор принципа: кто не работает – тот сидит по статье за тунеядство.

Опасаясь зоны, одна прехорошенькая барышня попросила меня пристроить её девственную трудовую книжку. Это было, кстати, так как один приятель предложил мне своё теплое местечко в клубе. Он уходил работать во МХАТ, а вредный директор не отпускал свободного художника без сменщика и грозил уволить по статье за прогулы.

Так я оказался в клубе Ростокинской Камвольно-Отделочной фабрики. Что есть камвольная отделка по ростокински, до сих пор не знаю. А воспетые поэтами фабричные девчонки в клубе не появлялись и их знаменитые достоинства для меня тёмный лес. То есть чаща непроходимая с цепкими колючими ветвями, чёрными дуплами и шишками, а не цветочная лужайка кассирш и билетерш, не говоря уже, о земляничной поляне парикмахерш и официанток.

Кроме пожарных случаев, присутственных дней в клубе было два: в аванс и получку. Чтобы не приезжать лишний раз, надо было успеть удовлетворить все художественные потребности руководства за это время. А оно, хоть и не являлось тогда деньгой, но было в дефиците, как и все нужные товары и услуги.

В маленькой мастерской стояло пара стульев, шкаф с банками гуаши и большой мольберт. Углы занимали бочки с мелом, кукурузным клеем и огромный рулон бумаги. Вдоль стены тянулся громадный стол. На нём можно было писать, рисовать и распивать одновременно и даже заниматься любовью, если смести в сторону все банки-склянки.

В придачу к этому добру прилагалась красивая брюнетка администратор, блондинка библиотекарь с большими диоптриями и рыжая расклейщица. Передавая мне под расписку грубый материализм, коллега дал нежному идеализму характеристику для служебного пользования:

– Админ Вера – наш человек и полное эмансипэ на передок. С книгочейки Нади надо снять очки, и тогда сразу узнаешь, какие черти водятся в её высоко-духовном омуте. Только не вздумай читать ей Гумилёва. Расценит, как сватовство и потащит знакомиться с родителями. Ну а расклейщица Любка хоть и проста, как флейца, зато всегда на всё готовая. Но ей нельзя наливать слишком много портвейна. Она, конечно, исполнит всё с утроенной страстью, но загрузит. Расскажет всю свою жизнь, а её детство с педофилом-отчимом и отрочество в подворотне не сахар. Ещё в буфете общитывает и обвешивает покупателей дородная тётя Соня. Она даёт пиво в долг, если будешь кивать и улыбаться в ответ на её сальные шуточки и заигрывания, порождённые климаксом.

Чтобы я не передумал трудоустраиваться, приятель промолчал, что директор порядочная сволочь. Но это и так было ясно. Узнав дамскую подноготную, я приступил к своим обязанностям не слепым котёнком, а просвещённым кобелём.

Судьба – индейка.

В тот день провидение явилось ко мне под видом незваного татарина. Оно обнюхало с бодуна весь дом и расстроилось, не обнаружив выпивки. С трудом отлепляя язык от нёба, гость прошамкал:

– Вижу у тебя пусто, а бабки-то хоть есть?

– Ты что? Откуда? Неделя до получки, – соврал я, стараясь не моргать глазом. Мне не хотелось менять последнюю трёшку, заныканную на сигареты в недрах Атхарваведы. Эту священную книгу почитали многие брахманы, а мои знакомые обходили стороной.

– А давай-ка быстро дунем к тебе на ближайшую работу и стрельнём манишки,– не сдавалось непохмелённое провидение.

В эпоху застоя и отстоя, не требующего долива, слово «стрельнём» означало беспроцентный кредит. А мАнишками называли деньги, которые, по известным причинам, являются дефицитом во все времена у всех народов.

Я мысленно представил карту Москвы и, прикинув расстояния до работ и шансы на кредит, остановил свой выбор на фабричном клубе.

Приятель выпил воды из-под крана, но всю пить не стал, потому что был татарин, а не еврей. Я знал его несколько лет и называл Саша, пока не узнал, что по паспорту он Алмас Мухандис. Собрав кисти, я подпоясался, и мы помчались. Предвкушая скорую поправку, Шурик плотоядно осматривал встречных дев снизу доверху и весело напевал:

– Ни кочегары, мы не плотники.

В отличии от него, я смотрел на них сверху до низу и угрюмо долбил под нос:

– I Can't Get No Satisfaction.

Разница в наших настроениях понятна. Я-то ехал все-таки на службу, а хитрый кочевник Алмас Мухандис на халявный фуршет.

Прибыв на место, я сразу на входе аккредитовался у сексапильной Веруши. Соблюдая приличия, мы не развернулись на месте, а направились в мастерскую, имитируя трудовой порыв. Прошли мы, разумеется, через буфет, зацепив по ходу свежее Жигулёвское, потому что сегодняшние посетители будут рады и вчерашнему пиву.

Не успел приятель приступить к тушению пожара, как добрые сослуживцы донесли директору о моём появлении. Он прилетел мухой, стремясь использовать мой незапланированный визит в своих целях. Толстяк без стука нарисовался в мастерской и, не здороваясь, выдал новость и загрузил:

– Ну у тебя и нюх! У нас сегодня Высоцкий выступает. Так что не убегай, а нарисуй это – красиво, а то – напиши красным.

Барды перед ящиками

Высоцкий не был моим кумиром. В моём понимании он находился где-то посреди Юлия Кима и Юрия Визбора. Да и слышал я лишь его блатные, военные и вертикальные песни, ну и чужие в спектакле «Антимиры».

Когда появились катушечные магнитофоны я был ребёнком. Мы ходили в гости слушать «запрещённые» песни Булата. Меня сразу очаровали «Синий троллейбус», «Голубой шарик» и «Песенка весёлого солдата» Про неё говорили шёпотом, что она вовсе не про американского солдата, а про нашего. Я гордился своей причастностью к тайным знаниям и впитывал их:

– Не смотри на женщину с тоскою,

Не старайся заглянуть под платье,

Ты или дурак или не знаешь, Серёга,

Что такое женщина в кровати...

Это я запомнил, потому что одновременно был дураком и не знал женщины в кровати. Позднее я услышал «глуховатый голос» Галича и стал его верным поклонником. Поэтому я держал нейтралитет в пьяных спорах, доставшихся нам в наследство от гражданской войны: ты за Окуджаву или за Высоцкого? Из любопытства к поющему актёру мы с приятелем решили остаться на его концерт.

Зал в клубе часто снимали под выступление бардов секретные «почтовые ящики». Они работали на военную промышленность, и власть иногда дозволяла им глоток свободы.

В обществе тогда тоже возник спор между «физиками» и «лириками». Три поэта пару раз собрали стадион, и понеслась дискуссия. О чём не помню, но в драку не перешло, потому что «лириков» кот наплакал около полусотни, а «физиков» было тьмы и тьмы. Все они пахали от звонка до звонка в закрытых КБ и НИИ. После лицемерия и стукачества на работе, «физики» не желали псевдо-патриотических песен Кобзона. Они хотели слышать правду от менестрелей, даже если они были их коллегами, как инженер Клячкина и Мирзоян (не Манук-бея, а Алика).

Вдобавок большинство «физиков» имело на работе высокий допуск секретности к дармовому спирту или друга с таким допуском. Поэтому продвинутая техническая интеллигенция являлась на представления в прекрасном расположении духа.

Концерты пользовались огромным успехом среди серых будней и кокетливо назывались: «Литературные вечера». Их часто обрамлял лектор, который пояснял для лохов:

– Товарищи! Мы пока не имеем права строго судить авторов-исполнителей. Они не являются профессиональными певцами, поэтами, композиторами и музыкантами. «Самодеятельная песня» ещё не классифицирована в советской культуре. Но уже совсем скоро наша самая передовая в мире наука объяснит это явление должным образом.

В переводе на современный язык эта непонятка означает: Господа устроители не отвечают за качество акынов и не принимают предъявы от родной партии и Творческих Союзов.

Нерв

На Владимира Семеновича в зале был полный аншлаг. Около семи часов я с трудом втиснул друга на галёрку, но себе места уже не нашёл. Даже проход в зале заставили стульями из фойе с блатными безбилетниками. Это навело меня на мысль, что раз в ведомости по зарплате должность художника следует сразу за начальством, то она имеет привилегии.

Я взял в мастерской стул и, водрузив его на голову, пробрался к сцене. Используя служебное положение и в хвост и в гриву, я дерзко поставил стул перед первым рядом и вжался в него и съёжился. Пока сидевшие позади зрители открывали рты от негодования и соображали о моём ранжире, я втянул голову в плечи, и её не успели снести.

Ровно в 19.16 вышел Высоцкий с гитарой наперевес. Одет он был в чёрную водолазку и тёмно-коричневые классические брюки с дорогим кожаным ремнём в тон. Кивнув всем, актёр он обратился к залу:

– Здравствуйте. У нас с вами есть академический час. Прошу не прерывать меня аплодисментами, чтобы я смог показать всё, намеченное мной на сегодня.

Настраивая гитару, он сказал несколько слов о первой песне и начал. И понеслось.

Люди были не в силах преодолеть свои эмоции. После каждой песни зал взрывался аплодисментами. Но их шквал сразу затухал, и Высоцкий кратко комментировал следующую песню и снова пел. Вернее не пел, а, натужно хрипел, вколачивая в нас слово со всей своей «природной злостью».

Его неистовая энергетика проникала в души. Растревоженные чувства и водоворот мыслей рвали сознание. Даже железные струны гитары не выдерживали его напор, и Владимир то и дело их подстраивал. Сидя в двух метрах от него, я видел, как струится пот по его лицу. На шее бешено пульсировала вена и, казалось, что она вот-вот выпрыгнет.

Сорок пять минут пролетели мгновенно. Я был потрясен, раздавлен и полюбил его навсегда. Предупредив, Высоцкий исполнил последнюю песню и поблагодарил слушателей. Поклонившись, он быстро собрал цветы, попрощался и удалился. Один кладбищенский букетик был от нашего клуба, другой от профсоюза НИИ, и шикарные розы от поклонницы, проскользнувшей на концерт неведомым образом.

Зал ещё очень долго рукоплескал стоя. Но, несмотря на овации, артист на поклоны не вышел.

Облом

После стресса я вернулся в реальность выжатый, как лимон. В голове стучала одна мысль от Гаврилыча: «Что делать?», хотя я никогда не разделял его теории утопического социализма. Слава КПСС, что все русские люди впитали ответ с молоком матери: надо выпить! Пока мы с приятелем перекуривали первое впечатление, в мастерскую примчался директор. Преследуя свои корыстные цели, он поинтересовался издалека:

– В магазин не собираешься?

Я молча кивнул. Жирдяй тут же сунул мне десятку и буркнул:

– Заодно возьмёшь мне пару «Столичных».

Чтобы не быть у хама на побегушках, я отправил в магазин своего татарина, а сам принялся рисовать – это красиво, а то писать – красным. Не успели краски просохнуть, как приятель вернулся в приподнятом настроении. Оставив его в мастерской с нашей бутылкой, я взял в каждую руку по чужой и поднялся на второй этаж в высокий кабинет.

Постучав в дверь локтем, я отворил её коленом и заглянул, весело гаркнув:

– Можно?

Директор царил во главе длинного стола. Через стул от него сидел Высоцкий, а на следующем стояла гитара. Она уже успела одеться после концерта в мягкий чехол.

Толстяк разрешил:

– Да, да, заходи, – и, сделав загребущее движение рукой, буркнул:

– Это наш художник.

С трудом выбравшись из-за стола, он начал движение мне навстречу. Опережая его, я пронёсся по ковру, будто Будёновский кавалерист. Глядя в зелёные глаза усталого гостя, я торжественно грохнул на стол перед ним литр беленькой.

Высоцкий поднялся и первым поздоровался, протягивая мне руку, не знавшую в ту пору иглы:

– Здравствуйте. Спасибо.

– Здравствуйте. Не за что, – ответил я и, пожимая его крепкую ладонь, пошутил – что-то мне ваше лицо знакомо. Вы часом не служили под знамёнами герцога Кумберленского?

Володя засмеялся, а жирный босс начал нести какую-то ахинею о работе и теснить меня пузом к выходу. Он явно нарушал все русские традиции, завещанные предками! Где это видано: не налить стакан – гонцу? Пытаясь выйграть время и сдержать процесс выдавливания, я передал ему два рубля сдачи.

В ту пору каждый ребёнок знал, что «Столичная» стоит четыре двенадцать. Но подлец и не подумал, доставать свой кошелёк и отсчитывать мне мои кровные 24 копеечки. А ведь на них я мог купить пачку Беломорканала и, укурившись двадцатью пятью папиросами, ещё и позвонить за 2 копейки и болтать по телефону-автомату хоть битый час, либо выпить два стакана томатного сока и стакан газировки с сиропом. А если бы я не захотел пить воду после сока, то мог бы на оставшиеся 4 копейки приобрести пару презервативов или четыре коробка спичек и спалить что-нибудь дотла или прокатиться на троллейбусе до конечной остановки.

Но начальник быстро сунул в карман деньги и, нагло зажав сдачу, продолжил выпихивать меня животом из кабинета. На прощанье он прижал мне руку дверью. Настроение было испорчено.

Шурик уже разлил и ждал меня под парами с нетерпением. Узнав о моём пролёте, он посочувствовал и назвал обидчика и вора собакой женского пола. Мы моментально проглотили водку и, заперев мастерскую, направились за новыми приключениями.

Удаляясь от клуба, я оглянулся. Двухэтажное здание тонуло во мгле, и только в кабинете директора всё ещё теплился оранжевый свет. Я снова расстроился и прибавил шаг.

Неделю я не мыл ладонь, коснувшуюся длани гения. Потом я попал под дождь, и жизнь взяла своё. Но и по сей день, вспоминая ту мимолётную встречу, думаю: а если бы я сам честно сбегал и отстоял очередь за спиртным для гения, может моя жизнь сложилась бы иначе?

-----------

Вверху картина маслом: ...И гибнет, принц, в родном краю клинком отравленным заколот... (А.А. Блок 1914г.), 118х166см. 1981г.

Почему ушёл Шурик?

Александра хоронил весь двор. Стояла морозная осень, а он лежал без пальто в палисаднике у подъезда и улыбался своей вечной улыбкой с хитринкой. В жизни Шурик походил на молодого и худого актера Пореченкова, но с закрывшимися навсегда глазами вся схожесть пропала.

Всех обзвонили с вечера. Обычное дело: ночь, шоссе, гололёд, встречка...

А народ всё прибывал и прибывал…

Шуру любили все, а он любил разбирать и починять разные механизмы. Они чувствовали его заботливые руки и отвечали полной взаимностью. Тинэйджер перестройки ремонтировал автомобили всем знакомым. Когда появились иномарки, он быстро нашёл общий язык и с ними. Шура ухом чуял недуги машин, и весь двор эксплуатировал его дар и безотказность.

Рос он с матерью и младшей сестрой, без отца, и неясно откуда взялась в нём эта сугубо мужская страсть к технике. Школу Шура окончил благодаря трудовику, который души не чаял в родственной душе. Он дал мастеру ключ от своего кабинета и со всего города свозил туда для наладки сломанную в быту технику.

Когда Шурик достиг призывного возраста, к нему проникся и Военком. Красномордый взяточник похерил свои принципы и бесплатно оградил спеца от армии личным автопарком.

А люди всё шли и шли... А он лежал и улыбался, своей вечной улыбкой с хитринкой.

Сколько раз моя своенравная ласточка вставала намертво, но стоило приблизиться Александру, как она сама заводилась. Боялись его машины и уважали. «Шурик, тормозуха течёт». «Шурик, дверь клинет и лобовые не фурычат». «Шурик, стою во Мнёвниках, машина сдохла». Явится Александр и всё починится, и всё заведётся, и жизнь наладится.

Он всегда поможет, всегда посоветует, всегда одолжит. Им дорожили все, и каждый хотел создать с ним лихой проект или замутить реальную тему. И любой был уверен, что именно он – самый близкий друг Шурика, а он в ответ молча улыбался, своей вечной улыбкой с хитринкой.

А народ всё ещё подходил и подходил...

Как же теперь, без него? Ведь он никогда не подводил и мог починить всё – от кофеварки до коллайдера. Только приглашать в гости Шура стеснялся. Он превратил всю двухкомнатную, сталинку на первом этаже, квартиру в складскую мастерскую. Всё её пространство занимали груды сломанных магнитофонов и телефонов, телевизоров и компьютеров, вперемежку с запчастями к машинам. Они стояли на полу и на мебели, на подоконниках и друг на друге, и Шура знал, где лежит каждая гаечка, пружинка и винтик-шпунтик. Короче, там было всё, вплоть до пистолета, потому что в лихие девяностые, каждый уважаемый пацан имел волыну. А если, чего-то не хватало, так у Шурика везде есть связи, и он всё достанет.

Лишь одного у него не было – девушки. Не простой ночной, а той одной, постоянно любимой. Ну да какие его годы, всего четвертак. Ой, Господи! Царствие Небесное рабу твоему Александру в том краю, где нет ни боли, ни печали, ни страдания, но жизнь бесконечная! Но почему именно он? Кругом столько его сверстников уже спившихся или сидящих на дозе, да и просто уродов. Почему – Шура? Ведь у него только-только всё стало налаживаться, и впереди замаячил свой маленький автосервис на два бокса. За что???

В глазах осиротевших людей стояли слезы. Образовав очередь, они поодиночке начали прощаться. Шурина мама завыла в голос, а он лежал и улыбался, своей вечной улыбкой с хитринкой, а к нему уже несли крышку гроба.

Цветущая молодёжь и опущенные пенсионеры, менты и чиновники, деловые и бизнеследи, бандиты и ботаники, алкаши и наркоманы стали рассаживаться по авто и автобусам.

Моторы прокашлялись и цепочка машин, скованная душой Александра, медленно тронулась. Она долго петляла по центру города, пока не прибыла на Даниловское кладбище. Там, на самом краю третьесословного погоста, Шурины предки держали для него место.

На стылую землю начали опускаться редкие влажные хлопья. Гроб опустили и стали закидывать пригоршнями земли и цветами. Вместе с ними похоронная процессия захватила блины и водку. На краю могилы начались помины, которые по-русски плавно перетекли в долгую безудержную пьянку.

Но это будет потом, а пока Александр парил над погостом и улыбался своей доброй улыбкой…

Copyright (c) "Русский переплет"