Я не ропщу, но встретимся ли вновь

там - за чертой, где холодеет кровь

гранатовым браслетом на траве? -

гранатовыми бусами на шее -

застывший сок взрывающихся вен...

То кровь моя. Мне сладок этот плен.

Любимая, впитай ее скорее! -

как впитывает в засуху земля

Стать каплей влаги - большего не надо,

чтоб треснувшие губы окроплять.

В том высший смысл и высшее блаженство -

петь для тебя; пусть вечные слова

переживут непрочность естества

и вечное его несовершенство.

Лишь вдох и выдох... Как же краток путь!

Лишь несколько шагов по зыбкой тверди...

Для вечных душ не существует смерти,

а телу - мир - обняться и уснуть.

По поднебесью женщина плыла

на облаке и пела под гитару.

Слова просты, мотив - до боли - старый...

Но ангелы оставили дела.

И тихо плакал ласковый Господь

за что же ей ниспослано страданье?

Как в эту хрупкую земную плоть

вместилось столько радости небес,

болезненной, бессмертной райской силы?..

А облако певунью уносило,

и плакал Бог - по ней иль по себе.

Гитара изморозью нот кровоточила.

Да кто теперешний поймет, что прежде было! -

Прозрачней бриллианта звук и тоньше нити,

Что тянет сквозь века паук, - да вы взгляните! -

Или слова и в безднах глаз их сочетанья?

Что было раньше - не про вас - то было знанье.

Что это - девушка поет, иль колоколец

В степи рыдает и зовет, чтоб у околиц

Полузабытых деревень молились дети?

Сгоришь птенцом в сухой траве, а кто заметит?

Я не могу тебе сказать: не будь свечою! -

Есть право древнее сгорать - глаза закрою

И вижу тонкий язычок огня живого -

Рукам и сердцу горячо и тесно слову...

Есть право древнее светить, - и вот ты светишь,

А нам - огня, огня в пути! - жестоки дети...

Я мог бы погасить сплеча, но твердо знаю,

Что смысла нет лишь в тех свечах, что не сгорают.

И вот я ветер прочь гоню и капли злые,

Чтоб не увяли на корню цветы живые.

Не дрожи, моя девочка, - дело к рассвету, -

мой котенок замученный, спи.

Проплывают над нами чужие планеты,

веют ветры в далекой степи.

Обволок сизый пепел в камине поленья,

словно в мех, мир закутался в снег.

начинают предутренний бег.

Не ломай свои пальцы: стократно больнее

отравиться чужою бедой.

я развею его, - Бог с тобой.

Пусть забудется ужас дурных сновидений,

прошлых ссор и негаданных бед.

Положи свою голову мне на колени, -

буду долгую песню тебе

я шептать и беззвучно и горько молиться,

охраняя твой хрупкий покой;

будут мягкие теплые волосы виться

под моею бессонной рукой...

Смеюсь - так безутешно, так отрадно -

печаль то ль утолили, то ль украли.

хребтами гор расчесываю ветер,

ласкаю обмороженной рукою

седые кудри шелкового моря;

ловлю любовь, раскачиваю голос,

округлое и теплое колено...

А медь мурлычет, словно кот у печки,

в ней закипает грозовая нежность;

Расправив крылья, звонница взмывает

в серебряную бездну поднебесья...

Свечой уходит, вздрагивая мерно.

Так горек дым последней сигареты,

Старик-звонарь на колокольне

чуть дрогнет слабою рукой -

медь еле слышно отзовется.

Но как мы, смертные, нечутки!

Пожалуй, только петухи

услышат тихое стенанье,

да пес сердитый ворохнется

в своей дремотной конуре,

Седою сгорбленною птицей

парит над бездною звонарь,

а мы устали и уснули.

Я забыл день рождения, имя и место, где жил.

Что за дом, что за Ноев ковчег так манит, так

мерцает? -

а впустить не желает, лишь тихо цепочкой бряцает,

чтобы я не вошел и, не дай Бог, чтоб не наследил.

Ну а дождь все сильней, и промокла одежда моя

и, как губка морская, впитала небесную воду.

Я продрогну цепною собакой у самого входа,

но не стану стучать: я не гость, и хозяин - не я.

Буду лаять, гремя своей цепью, в промозглую тьму,

чтобы глотку сорвать до несчастного жалкого хрипа.

Дай им мира, о Господи, в запертом этом дому!

Я уйду под дождем, а потом под метелью, назад;

но не вспомню утерянных накрепко паспортных

данных

и замерзну в сугробе в беспутстве своем окаянном,

и осенний снежок тихо припорошит мне глаза.

Медовые плывут тысячелетья

и светлой тьмой над миром умирают

так медленно, что невозможно петь их, -

так ласково, так радостно сгорают

в медовом пламени их семицветья;

и - теплым пеплом, животворной солью -

в наш дом больной, - а мы - не замечаем:

мы греем руки, вороша уголья,

ища тепла в нахлынувшем отчаянье.

Полынь, чабрец и мята - о, услышь! -

как за стеною вкрадчивая мышь:

то запах меда времени и звон,

которым терпкий воздух напоен...

И тонкую иголочку вонзает

в твой третий глаз тяжелая пчела,

что каплю до гнезда не донесла,

и - замершим мгновеньем - умирает.

Прости ей боль! Теперь ты посвящен,

и третье око - лопнувший бутон -

вперяется в пространство удивленно.

Прости ей боль! Отныне и любовь

не утолится боле рифмой "кровь",

и - вечно ей пребыть неутоленной.

А мы, вотще скитаясь меж людьми

на миг осиротевшими детьми,

пытаемся понять: в чем соль,

в чем сущность...

Ужель не ты, прозревший глубину

и горний путь и в легкую волну,

раскинув руки, радостно бегущий,

укажешь нам?

Но слишком вязок

мед

и горечью превозмогает сладость...

На западе вскипает небосвод,

и медленно в глаза мои течет

из недр его неведомая радость...