Романы и повести
13 мая 2008

"Офицер запаса"

(цикл рассказов)

Посвящается Офицеру КГБ СССР

Айбак

Война - всегда только горе и страдания. Только раны.

Не пойму, почему же тогда Моя война запомнилась мне заурядными, житейскими ситуациями?

Военный 1981 год.

На почтовых конвертах, приходящих из дома, вместо Афганистана указывали узбекский город Термез: "вэ че" такая-то. А стояли мы в городе Айбак, в двухстах километрах от Мазари-Шарифа.

Город этот - сплошной непрерывный кишлак с домами, выложенными из сырцового или обожженного кирпича, обмазанными глиной, с отдельными, окруженными зеленью феодальными крепостями, круглыми или гранеными башнями, с голубым куполом мечети, с сетью арыков и лабиринтом троп.

Двухэтажная вилла, в которой размещалась наша оперативная группа, раньше, при шахе, принадлежала финансисту. Вокруг сад за высоким глиняным дувалом. Миндаль в марте начинает цвести, обливая стену белым, и только к ноябрю созревают орешки. Рядом висят на тонких веточках плоды граната размером с гандбольный мяч, зёрна сочные, сладкие.

Не военная база - прямо Эдем. Только без женщин.

Как там моя Светлана?

Дома и не представлял, что внутри будет так щемить при воспоминании о ней. Вот дела... Мой "март" давно прошёл. Виски седые. А мысли в голову лезут совсем не военные. Домашние мысли.

Домашней была и наша экипировка.

Мы ходили по-гражданке, кто в чём приехал. Советско-крестьянский покрой предполагал практичное, немаркое, на вырост. Может, поэтому Федя, старший лейтенант из Гомельского управления, с первой же получки и купил себе в дукане американские джинсы.

Да не какие-нибудь - "Wrangler"!

Плотный материал цвета индиго, лейблы, аккуратные медные заклёпки. По карманам красивой строчкой вьётся крепкая оранжевая нить. Целая тысяча боевых афганей ушла на заветную покупку.

Старлей сразу же напялил их и вышел во двор. По-ковбойски, картинно, прошёлся из края в край. Он даже не пытался скрыть, что фланирует по утоптанному земляному подиуму исключительно для показа обновы. Его ладная фигура в штанах вероятного противника привлекала внимание всей группы. И офицеры, и бойцы из отделения связи невольно прервали свои занятия. Дивились на него. В СССР купить этакую модную одежду в то время можно было у фарцовщиков, либо в валютном магазине, куда простым смертным вход заказан.

И тут неожиданно из кунга, нашей радиорубки на колёсах, выпрыгнул офицер связи:

- Старший лейтенант и вы, майор! Приказ старшего зоны: засечь огневые точки моджахедов в ущелье, по ходу выдвижения колонны на Таш-Курган. Местный товарищ уже в вертолёте.

Лейтенант по-бабьи засуетился:

- Я сейчас, только джинсы переодену.

- Отставить! Бегом к машине!

На ходу запрыгнули в "уазик", помчались к "вертушке". Двигатель военной птицы запущен. Мы нырнули внутрь, и лопасти сразу начали набирать обороты.

Старший лейтенант был мрачен:

- Не хватает ещё испачкать их в первый же раз. Чёрт дёрнул надеть...

В поисках сочувствия он посмотрел на меня. Я понимающе кивнул.

Места в кабине хватает только двум пилотам. Поэтому приспосабливались: открыли дверь, и на высоком пороге примостился наводчик, пуштун; над ним, заслоняя дверной проём, навис старлей. Проводник-наводчик говорит - лейтенант тут же пилотам переводит. А пока всё спокойно, этот афганец Ахмад, знай себе, поёт на фарси единственную весёлую афганскую песню:

Мо мирим бэ Таш-Курган, Таш-Курган.

Мо мирим бэ Таш-Курган, Таш-Курган.

Мо мирим бэ Таш-Курган, Таш-Курган.

"Мы едем в Таш-Курган, Таш-Курган".

По корпусу защёлкали пули. Попали под прицельный огонь...

Вертолёт - это вам не стриж. Это скорее поднявшийся на крыло динозавр среднего размера. Идеальная мишень.

Залетаем в узкое извилистое ущелье. В левом иллюминаторе - мелькающие лопасти и отвесная каменная стена. Считанные метры отделяют вертолёт от рокового касания. Вниз не видно, какая под нами глубина. Вверх - не видно неба.

Отчётливо слышно, как свинцовые пчёлы кусают борта машины. Вдруг пулей пробивает брюхо нашего Ми-8 и по касательной задевает лейтенанту штанину на заднице. Кожу едва царапнуло, крови нет. Но на новых... фирменных... американских... джинсах - дыра!

- Да ну, на хер... с вашим Афганистаном! В гробу я видел эту братскую помощь. Чтобы я ещё раз...

Лейтенант разгорячённо размахивал руками и, перекрывая рёв моторов, кричал всё это в лицо афганцу. Ахмад боялся пошевелиться. Часто моргая, он в страхе глядел на "старшего русского брата". Ни слова не понимал и лишь вздрагивал от каждой новой тирады.

На крик обернулся второй пилот:

- Что у вас тут? Ранило кого?!

- Да идите вы все в ...опу!!!

Вылетаем из ущелья: открылось далёкое пространство; сверху, снизу - везде ласковое голубое небо.

Проскочили. Полной грудью вдыхаем горячий воздух.

Тень от вертолета скользит по сине-оранжевым предгорьям... Мелькают внизу скопища приземистых жилищ, огражденных глухими дувалами, редкие коробки машин, чахлые кусты виноградника...

В тот раз мы засекли все огневые точки духов, вернулись живые, однако старший лейтенант считал этот вылет самым неудачным за всю службу в Афганистане.

Ахмад был согласен.

Подобрать квалифицированного проводника-наводчика крайне трудно.

Местное население тропы знает распрекрасно, но куда уходят бандиты, могут показать только пешком, от базара. Проводить к нужному месту по воздуху - не проси. Крутят головой. Путаются. Таджики, узбеки, хазарейцы, пуштуны и эти... отец народов-то... туркмены. Язык кругом: пуштунский, фарси, дари.

Из кишлака взяли молодого парня, первый раз летит. Боится, дрожит. А в вертолёте и без того тряска, грохот. Русского, естественно, не знает. Не сразу и поймёшь, что бормочет. Языковой барьер - серьёзная проблема. Неожиданно встрепенулся, глаза широко распахнул, тычет рукой вниз.

Пилот думает: "Вражий штаб!". Переспрашивает для верности:

- Правда, штаб?

Проводник радостно кивает, лопочет что-то по-своему.

Ракеты - в цель. Прямой наводкой. Внизу разрывы, дым, пыль. Нету хижины.

- О-оох!

Оказывается, это его родной дом. Похвастаться хотел...

Замолкает навеки. Теперь на него рассчитывать не приходится.

И победить без помощи аборигенов нельзя. Поэтому в работе с местным населением мы старались, как могли, придерживаться особой деликатности и такта.

А нашим постоянным гидом сделался Ахмад.

Он был в составе трёх местных афганцев из подразделения царандоя - тамошней милиции - прикомандирован для обслуживания и охраны нашего пункта.

Ахмад прекрасно готовил. Всегда на открытом огне, на плите не умел. Дровишек у нас, слава богу, хватало - горы ящиков от снарядов. Без ящиков - беда! Дров в Афганистане, в привычном смысле этого слова, нет. В долинах - редкие ивы и тополя. Полукустарничек терескен - единственное топливо.

Затянет Ахмад себе под нос заунывную восточную песнь, мечтательно прикроет глаза и давай шинковать в салат перцы, помидоры, зелень, промывать рис для плова, печь лепёшки, жамкать кусочки мяса в маринаде на шашлык.

Мэро бэбу-ууу-уууууу-с, мэроо-оо-о бэбус.

Мэро бэ-э-э-бусс, мэроо-оо-о-о бэбус.

"Меня целуй!"

Бароййе охарин бор

Тора хода негох дор

Ке миравам бэ суй-е сарневешт.

Бахорэ ман гозаштэ

Гозаштэхо гозаште

Ке миравам бэ суй-е сарневешт.

Дохтарэ зибо

Эмшаб бо то мимонам.

Дохтарэ зибо

Эмшаб бо то мехмонам...

У нас бы сказали: "Давай сблизимся и разбежимся". Там по-другому: "Красавица, я сегодня с тобой останусь. Я сегодня твой гость. Весна моя прошла. В жизни всё проходит. Поэтому поцелуй меня в последний раз, и я уйду в сторону своей судьбы".

Ахмад часто баловал нас отменным пловом.

Возьмёт огромный, будто банный котёл, казан. Нальёт на дно растительного масла. Масло своё, какое-то особенное, исключительно вкусное. Сверху морковь, репчатый лук, крупный, сладкий. На овощи - мясо: телятина или баранина большими кусками. (Такого мяса как "свинина" для них в природе не существует.) Дальше - рис горой. Закроет тяжёлой крышкой казан - и на костёр. Часа два, два с половиной всё это дело на огне стоит. Потом крышку открываа-а-ают... Ду-ух невероятный!

Рук своих Ахмад никогда не мыл. Раковину, кран с холодно-горячей проточной водой, кусок душистого мыла - всё это разом заменяла ему бурая тряпка, которой не давал он ни покоя, ни продыху. Утирка впитывала в себя соки и запахи каждого блюда, соки смешивались, на жаре доходили. И уже следующее кушанье в его волшебных руках приобретало какой-то особый цимус, неповторимую пищевую формулу.

Каждый из нас тоже пытался готовить, но так вкусно не получалось. Мы гадали: "Он специи какие особые кладёт или шепчет над едой чего?". Не может же быть, что всё дело в тряпке. К ней все потихоньку привыкли. Тем более, на приёме у губернатора я видел такие же. Их подавали на десерт, к чаю. Каждому свой чайник, блюдечко с восточными сладостями и, в качестве салфетки, для утирания губ, рук - тряпицу...

Хуже другое: у Ахмада постоянно был насморк.

Прозрачная, словно из горного источника, капля всегда висела у него на кончике носа. Он никогда не шмыгал, не втягивал её дыханием внутрь. (Это расценивалось им как верх бескультурья.) Только стряхивал её пальцами, или ждал, когда упадёт сама. Пальцы оботрёт о тряпку и дальше готовит.

Однажды он шёл с огромным блюдом плова. (Мы принимали местных партийных вождей). Обе руки заняты. Капли из носа, будто из неладно пригнанного краника, падали одна за другой на парящую баранину с рисом и овощами.

Наше обращение в местную кулинарную веру на этом закончилось.

Уволили мы афганца за эти сопли.

Сами стали готовить.

Однако были у нас и другие заботы.

Город Айбак - место неспокойное. Три года, сотни дней и ночей на войне, в чужой враждебной стране, под пулями.

Днём мирная жизнь. Всё тихо, спокойно, замечательно. Солнце светит. А где-то с полвосьмого, только начинает смеркаться, первые, отдельные: "Бук! Бук!" Стемнело. И - сплошная канонада. Трассирующие пули. Всю ночь. Не прицельно, просто так. Я удивлялся: кто в кого? На хрена это нужно? С рассветом - стихает, стихает. Всё. Стихло.

Хотя стреляли не всюду.

В Кабуле, при посольстве, под охраной было покойно. Доходило до курьёзов. Один офицер из центрального аппарата в рапорте так и написал: "Прошу разрешить мне остаться в Афганистане ещё на один срок, потому как у меня сгорела дача, а другого способа заработать на её восстановление я не вижу".

***

Фархад

Политическая обстановка в Афганистане была крайне сложной.

Шла затяжная гражданская война...

Общественное положение отдельных лиц и групп населения напрямую зависело от их взаимоотношений с вооружёнными отрядами. Солдаты, чиновники, племенные вожди, муллы - все те, кто поддержал Апрельскую революцию в 1978, получили доступ к советскому оружию, деньгам. Их противникам помогали США и Саудовская Аравия.

В итоге Народная армия воевала с "моджахедами". Это неприятное, шипящее слово обозначало "защитника веры и отечества". Всего бандитствующих группировок насчитывалось более ста, самых крупных - семь. Из них две ну совсем одиозные: одна воевала за Исламскую партию Афганистана, где главарём Гульбуддин Хекматиар, другая - за Исламское общество Афганистана, где Бурхануддин Раббани. Все они против народной власти, а эти ещё против всех. Мы не особо щепетильничали и пытались сотрудничать с каждой.

Прибежит человек от Раббани:

- О!!! банда Гульбуддина пришла! Выручайте! Надо их вашими силами погрохать.

Мы собираемся. Мчимся. Грохаем.

В следующий раз наоборот: уже посланник от Хекматиара. Нас опять долго упрашивать не нужно. Опять едем, помогаем бандитам уничтожать друг друга. (Старались перехитрить всех.) Загадка: почему при такой тонкой дипломатии мы постепенно остались без друзей, а количество "бородатых" прибывало... прибывало?

Война велась киризная, тайная. Киризы - подземные ходы, устроенные когда-то для орошения. Люди возникали из них днём и ночью, как призраки... С китайским автоматом, с камнем в руке.

Победить в такой войне без агентурной работы нельзя.

Местный губернатор Себгатулла Мухаммади ни к одной из правящих партий не принадлежал. У него свои подконтрольные банды. Мы снабжали Мухаммади советским оружием - он подобострастно заигрывал с нами и, стараясь угодить, знакомил с нужными людьми.

Одним из самых полезных был Фархад.

Губернатор представил его как своего человека, на которого мы могли рассчитывать. Фархаду шёл девятый десяток. Весь благообразненький такой. Ходил с кольцами на голове, как в Иордании. Сам родом из Узбекистана. Его родители ушли оттуда во время войны с басмачеством. Он не видел ни царской жизни, ни советской. Знал только, что Узбекистан - его родина. Один раз, в почётном возрасте, удалось даже побывать на ней. При Рашидове, в пропагандистских целях, человек сорок муйсафидонов ("муй" - борода, "сафид" - белый) возили в Узбекистан показать, к чему нужно стремиться. Как будет и в Афганистане, если, конечно, победит советская власть. Афганские аксакалы побывали практически в раю, привезли оттуда отрезы на халаты, скатерти, чайники. Чайник у них - лучший подарок, а ежели он металлический, то вообще...

Старик относился к нам с интересом, уважением. Каждую неделю он приносил огромный поднос жареной маринки, укрытой белой тряпицей. Эта афганская рыба смахивает наружностью на онежского сига, а нашпигована костями хуже леща. Однако у советской рыбы есть хоть какое-то обоснование костям: эти нужны для поворота хвоста, те для изгиба спинного плавника. В маринке кости натыканы бессистемно, под разными углами, в каждом миллиметре. Как будто специально. Все косточки мелкие, короткие, острые. Хотя на вкус рыбёшка - бесподобная.

Мы старались отвечать добром на добро, не нарушая местной традиции "бадал хистал". Усаживали гостя на почётное место, подавали в красивой пиале зелёный чай, щедро снабжали боеприпасами. Убелённая сединами голова на Востоке - символ мудрости и богатого жизненного опыта. (Судя по Фархаду - так.) У старика было четыре сына. Здороваясь с ним, они, скрестив руки на груди, почтенно кланялись, а затем целовали отцовскую руку. Год назад двух сыновей убили в междоусобицах. Фархад готов был моджахеддинов голыми руками рвать. Через него мы получали о бандах наиболее ценную, всегда точную информацию.

Войсковые командиры по сей день не догадываются, скольких советских ребят удалось сохранить благодаря информации, доверительно полученной от этого тихого старца.

***

Наши армейские батальоны в Айбаке занимались в основном охраной трассы и обеспечением безопасности перевозки грузов по центральной дороге Айратон - Кабул. Да ещё охраняли две "нитки" топливного трубопровода. По ним подавали горючее из Союза в Афганистан для военной техники: по одной - солярка, по другой - бензин либо керосин. Душманы трубопровод подорвут - наутро полгорода в озёрах бензиново-керосиновых по колено стоит. Черпают горючку, кто чем может. Вечером на трассе канистрами продают.

Дислоцированный по соседству с нами десантно-штурмовой батальон из состава полка в Мазари-Шарифе охраной не занимался. ДШБ проводил боевые операции. То в составе группы войск, то отдельно.

Как-то раз у десантников, ночью, с поста в карауле ушёл солдатик. Ушёл, оставив и автомат, и подсумок с рожком.

Проходят сутки, двое, трое.

На четвёртые к нам приезжает их капитан Зобов из особого отдела, на бронетранспортёре. Нигде особистов не было, а в этом ДШБ был.

Интересуется:

- У нас молодой пропал. Не слышно ли по вашим каналам, не проявлялся ли где?

- Когда?

- Четыре дня назад.

- А что же вы миленькие четыре-то дня?..

- Хотели своими силами.

- Ну, допустим: сутки своими силами. Ни в части, нигде его нет. Почему после этого не раскинуться совместно? У нас, слава богу, связи ого-го: от Мазари-Шарифа до Кундуза. Люди к нам сами тянутся с гор.

Это было утром, часов в одиннадцать, а вечером, с наступлением темноты, приходят Фархад с сыном и сообщают:

- Объявился в банде советский солдатик.

Ясно: тот самый дезертир, другого нет.

Чтобы не наскочить на патрули, ненужные проверки, они остались ночевать у нас. На следующее утро, до рассвета, опять особист заявился. Связи мобильной не было. Хочешь не хочешь, чтобы расспросить или рассказать о чём, способ один - ножками притопать. Ему навстречу из ворот - Фархад с сыном. (Плохо, когда осведомители попадаются непосвящённым на глаза, но всего не предусмотришь...)

Я капитану сообщил:

- Ваш солдатик в банде. Завтра в восемь вечера его передадут в ХАД, они - нам, мы - вам. Без всякой стрельбы.

- Откуда узнали?

- Пресс-конференция закончена...

Недовольный он развернулся, уехал.

В батальоне выделили БТР и двух бойцов.

Сижу на панцире, держусь рукой за ствол пулемёта. Федя - рядом. Военная машина идёт плавно: то поднимаясь в гору, то опускаясь. Повторяет своими движениями рельеф местности. Через корпус передаётся вибрация бронетранспортера, напоминающая боевую дрожь. Волнение сначала захватывает, потом постепенно отпускает. Каждой клеточкой ощущаешь ровную работу сердца машины. Рокот двигателя успокаивает.

Луна прямо по курсу. Жёлтая, с оранжевыми прожилками. Огромная, выпуклая, близкая. Она висит над гребнями гор, касаясь вершины. Под ней ярко освещенный склон хребта. Чем дальше вправо и влево от луны, тем слабее просматривается рельеф гор и, наконец, сливается с непроглядным небом. Но я знаю, что эта чёрная зубчатая гряда уходит вправо, проходит за моей спиной и замыкает круг. Окружность хребта образует огромную чашу, по дну её мы двигаемся. Свет фар выхватывает маленький клочок дороги, и от этого кусочка жёлто-серой земли ночь вокруг кажется ещё темнее.

Проходит час, втягиваемся в ущелье. Маленькая речушка, которая бежала вдоль дороги, резко уходит вниз. Справа - бездонная пропасть. Слева - отвесная скала, вершины которой не видно.

Приезжаем в условное место. Глушим двигатель. Ждём...

В восемь - никого нет. Полдевятого - нет. Стоим на трассе в густой темноте. Рядом овраг. Слышим цокот какой-то... То ли лошадь в поводу ведут, то ли верхом едет кто.

Внезапно, в той стороне, откуда должны привезти беглеца, - автоматная трескотня. Пять минут, десять... Унялось. Вообще всё стихло. Подождали ещё недолго. Делать нечего, развернулись - и обратно, в Айбак.

Наутро прибежал работник ХАДа. Глаза - по пять копеек...

Оказывается, в конкурирующей банде узнали, что захвачен в плен советский солдатик, его собираются сдавать. Пошли на перехват. Естественно, столкнулись, популяли друг в друга в темноте и успокоились. Местные товарищи обещают: "Через сутки мы вам приведём его на то же место". Мы - десантникам: "Не дёргайтесь, он в Карачабулаке".

- Ах, в этом кишлаке...

И тогда командир ДШБ майор Деревский, как позже выяснилось, повёл туда всю свою танковую армию: двадцать бронетранспортёров. Окружили кишлак, захватили тридцать уважаемых старцев, привезли в свою часть на броне и усадили под дулами автоматов на землю. Старики сидят, по-своему что-то: "Бур, бур, бур". Не ведают, что с ними дальше будет. А майор Деревский, поводя у них перед носом дулом автомата, ультимативно заявляет:

- Не выдадите солдатика - мы вас кончим.

И над самой головой у аксакалов от пояса - очередь.

***

Вечером, со второй попытки, мы забрали солдатика у хадовцев, привезли к себе на виллу и приступили к дознанию: "Откуда родом? Почему ушёл? Где содержали в плену?".

Он из деревни, молдаванин, фамилия - Пержу... Если к этим трём бедам добавить неполное среднее образование, затюканность и забитость ещё до службы - картина будет полной! Бумажку какую-то в местном военкомате заставили подписать и забрали. Железную дорогу, паровоз увидел первый раз, когда в армию везли. Есть сестра, мать с отцом. Все с малолетства батрачат.

Мы ему доверительно:

- Ну, сынок, чем бы ты стал у них заниматься?

Он в ответ:

- Пас бы овец. Афганцы бы меня кормили.

Короче, тоже бы батрачил.

И, как заклинание, твердил, обращаясь то ко мне, то к Феде:

- Не отдавайте им меня. Не отдавайте!.. Иначе я "дедов" перестреляю и... себя.

- За что?!

Оказывается, в ДШБ старослужащие развлекались, отдавая непонятливым и нерасторопным "сынам" приказ: "Душу к бою!". Услышав его, рядовой Пержу выпячивал грудь и получал от "дедушки Апрельской революции" удар кулаком по второй сверху пуговице.

Я приказал раздеться.

Дезертир обречённо стащил с себя хэбэ, грязную нательную рубаху, портки...

Мы оторопели: грудь беглеца была покрыта иссиня-чёрными гематомами, так называемыми, "орденами дурака".

Он стоял перед нами голый, щуплый, истерзанный, приговорённый на такую судьбу за несуществующие грехи... ещё совсем ребёнок... и добавить к этому было нечего.

В этот момент я мысленно простил ему всё.

Никаких идеологических мотивов для побега не существовало. Выдать военные секреты он был не в состоянии. Устройство БТР для него - чёрная дыра. Просто пареньку с сослуживцами не повезло. Ведь в Афганистане нередко случались и такие "неуставные отношения", когда "деды" в бою прикрывали собой молодых.

Доставили мы его в родную часть. Зобов с порога встретил чуть ли не мордобоем.

Я офицеров строго предупредил:

- Та-ак. Специально узнаю: если кто ударит его или что другое... Не обижайтесь!

Деревский, его замы, сразу попритихли, приуныли. Они, видно, планировали разорвать парня на куски и доложить в Союз, что такого нашли.

Была джума - пятница, выходной день на Востоке. Пленные аксакалы сидели в пыли в ярких праздничных халатах. Держались с достоинством. Степенно переговаривались. Что они думают о нас? Как теперь убедить их в благородстве помыслов "шурави"?

Среди заложников наш помощник - дед Фархад. Глазами, мельком, встретились, разошлись.

Я собрался уезжать, пошёл к машине. Особист вызвался проводить, чуть отстал.

Вдруг слышу:

- О! Дед! Знакомая борода! Ты, что ли тогда к комитетчикам приезжал?! Чё молчишь?..

Холодный пот выступил у меня на спине. Я резко повернулся. Капитан Зобов навис над Фархадом. Тот сидел, невозмутимо устремив взгляд вперёд. Дехкане беспокойно зашевелились и с гневом разглядывали старика.

Я торопливо окликнул особиста:

- Капитан, подойдите ко мне...

Скомкав беседу с Зобовым, едва выдавив из себя на прощание приличные слова, я уехал. Но непоправимое случилось. На следующий день сын Фархада принёс нам страшную весть: "Отца убили моджахеды за то, что якшался с советскими".

Такого обвинения для смертного приговора было более чем достаточно.

***

Парня-солдатика отправили в Союз, в стройбат. Майора Деревского после этой операции прозвали Дубовским. Контакты с ДШБ свели к минимуму, но полностью исключить их мы не могли. Служба есть служба.

Своих не выбирают.

***

Глаша

Когда ветераны вспоминают войну, сквозь расстояния, годы вырастают перед нами в исполинский рост бойцы-герои; вновь звучат сухие приказы командиров; с коротких привалов слышатся заученные, будто молитва, строчки письма из родимого дома; в часы затишья между боями тревожит душу нестройная песня.

Но однополчане бывают разные...

Целые легенды слагают фронтовики о безмолвных спасителях и верных друзьях. Грозных или заботливых, в зависимости от задач, на них возложенных. Друзьях железных, угловатых, но таких родных, надёжных. Гвардейский реактивный миномёт и трудяга-грузовик, пушка-говорунья и отполированный мозолистой ладонью штатный автомат. Эти стальные сослуживцы тоже хлебнули лиха. Даром, что без плоти-крови. И металл имеет свойство уставать...

Благодарные бойцы частенько присваивали бездушной единице вооружения имя личное. Величали ласково: "Катюшей", "Максимом", "Любашей". И становился тогда серийный образец с заводским номером близким фронтовым другом.

Никаких "Катюш" непосредственно в нашем подразделении КГБ не числилось, однако и у нас была своя стальная колёсная подруга - полевая кухня. Звали мы её Глаша.

***

Расформировывали команду "Скат", скомплектованную из представителей МВД. Вороватая была структура... Возможно, поэтому аббревиатура их министерства всегда звучала в транскрипции сотрудников "конторы" уменьшительно ласкательно - "мэндэвэ".

Идёт из Союза новая техника в Кабул. Они её сопровождают, стерегут и, одновременно, когда что понравится, берут себе. Изымают, к примеру, автомобиль "Волга", немножко простреливают и геройски докладывают:

- Во время транспортировки попали в засаду душманов. Одна машина серьёзно повреждена. Простите. Извините. Слава богу, остальные целыми доставили, и сами все живы.

А машину отгоняли обратно в Союз и, по отработанным каналам, всё шло, как положено...

В Афганистане они служили в составе отдельных частей советниками местной милиции - царандоя. Обеспечение у них автономное: при себе полевые кухни, электростанции, радиостанции. Командование - человек двадцать. Старшим - чин не ниже заместителя начальника УВД.

У части, расположенной в Айбаке, командир был из Украины. Он считал себя дважды полковником. Первый раз ему звание присвоили, когда уезжал в Афганистан. Прибыл - вслед пришла реляция повторно.

И вот расформировывают этот "Скат". Всё мало-мальски ценное они увозят обратно в Союз, а с полевой кухней не знают, что делать? (Сейчас в таких гудрон варят; снаружи она чёрная, страшная, внутри - два пищеварочных котла.) Передвижная кухня была смонтирована на базе одноосного прицепа, но в первый же месяц службы в Афганистане находчивому полковнику повезло − колёса удачно "толканули". С тех пор кухня сиротливо стояла на самодельных деревянных полозьях. Попробовали перед отъездом "втюхать" её соседям в мотострелковый полк за бутылку технического спирта. Не удалось! Решил тогда отец-командир, на правах посланника Великой державы, подарить походную кухню губернатору тамошней провинции в целях дальнейшего укрепления международного сотрудничества.

Принайтовали кухню тросом к "уазику", воткнули пониженную передачу и потащили по пыльным улочкам Айбака, на глазах изумлённых мусульман. Полозья оставляли после себя глубокие борозды. Печка на ходу топилась, дымом попыхивала, точно в сказке про Емелю. (Мы с Федей оказались невольными свидетелями этой "презентации".)

Когда въезжали во двор, зацепили ворота, - створка сиротливо повисла на одной петле и застыла. Страшный грохот разбудил мирную резиденцию. На крыльцо повыскакивали губернатор с гаремом.

Широко распахнутыми от ужаса глазами хозяин взирал, как гости уничтожали цветочную клумбу вдоль дорожки, победоносно продвигались к парадному крыльцу, сея ужас и разруху. В полную силушку демонстрируя мощь Советского Союза. (При этом, всё ещё искренне считая, что делают подарок.) И - гвоздь программы! Перед виллой напыление асфальта - взрыхлили.

Наконец разочаровано остановились.

Упитанный дважды-полковник с шиком выкатился из машины, задорно хлопнул дверкой. Едва удостоив Федю вниманием, бросил:

- Переведи!

И на одном дыхании, с пионерским задором отрапортовал:

- Дорогой Себгатулла Мухаммади, спасибо вам за службу с нами вместе, вы нам много помогали. Мы хотим вас отблагодарить. Примите от нас бакшиш! Знаем, готовите на открытом огне по причине беспросветной вашей феодальной отсталости.

Он решительно шагнул к главе провинции и троекратно обнял его по-афгански. Губернатор знал, что по правилам международного этикета нужно изобразить на лице признательность, счастливую улыбку, высокопарно поблагодарить, а у него, как на грех, на глаза непрошено навернулись слёзы. Мелко задрожали руки.

Наконец принимающая сторона стоически выдавила:

- Спасибо... уезжайте.

Я мысленно охарактеризовал такое поведение губернатора "маниакально-дипломатичным".

Милиционеры подались восвояси. Мы с Федей заинтригованы. Предательски подталкивая друг друга, с опаской приближаемся к дымящейся кухне. Открываем крышку. В котле, что побольше, жидкость какая-то закипает. Поддеваем черпаком... После "второго" отмачивали и не успели помыть! Жара. Вонь жутчайшая...

Губернатор чётки перебирает быстро-быстро. Ему уже плохо, еле стоит, а туда же... Под вой гарема подходит следом, берёт черпак, на ощупь зачерпывает со дна... вытягивает шею... видит горячую бурую жижу. Бледнеет. Безвольно разжимает пальцы. Черпак со шлепком падает. Лицо высокопоставленного афганца сводит непротокольная гримаса.

Когда речь вернулась, он жалобно, убитым голосом произносит:

- Пусть они уедут, совсем. Вы, пожалуйста, заберите это безобразие. Я вам м-мандаринов, ап-пельсинов... (Типа - озолочу!)

Притащили мы беспризорную полевую кухню к себе.

Теперь ей предстояло стать кухней пустыни. Отдраили, отчистили её. Через тыловиков достали колёса, установили и откатили под навес, в тень.

Может, изловчимся чего-нибудь жиденького, горяченького сготовить на ней? Две недели на сух-пайке. Извелись вконец. В начале нам готовили афганцы на открытом огне, но подняться до истинного понимания восточных кулинарных традиций мы не смогли. Отказались от их услуг. И вот, словно переходящий вымпел, настоящая армейская кухня: от милиционеров - губернатору, от него - нам. У всего личного состава приятных ожиданий, связанных с трофеем, радужных прогнозов - выше нормы.

Но ведь сама кухня готовить не будет. Шеф-повар нужен...

Утром, пока не жарко, построил я четверых солдат из нашего отделения связи.

- Та-ак, первый вопрос. Кто умеет готовить?

Молчат безответные существа...

- Та-ак. Хо-ро-шо... - Я произнёс это таким тоном, чтобы было понятно всем: "Молчание не сулит ничего хорошего". - Кто из деревни?

Все из деревни.

Я самому долговязому, белобрысому:

- Как звать?

Тот, перетаптываясь с ноги на ногу, нехотя признаётся:

- Лёха...

- Сколько детей в семье?

Вижу, опасается за родню, но деваться некуда, сдаёт всех:

- Трое...

- Кто в семье старший?

- Ну, я...

- Та-ак. Отлично. Готовил?

- Ну, готовил... Но у нас всего-то, картошку сваришь...

- Ты давай, дурака не валяй! Откуда в пустыне картошка? Будешь кашу варить.

Лёха прошёл кастинг.

Солдатики, подтрунивая над ним, разошлись.

Когда солнце нехотя сползло с зенита, Лёха обречённо напялил выданные поварской колпак и передник. Немотивированно-тревожно стал греметь пустым ведром. Наконец принёс из арыка воды. Долго растапливал печь. Движения его были замедленными, нерешительными.

Я издалека, не привлекая к себе внимания, пас его.

По всему было видно, повар старался: удерживая двумя руками длинный черпак, он размешивал тягучую горячую массу; подливал, при необходимости, воды из ведра; захлопывал крышку котла, когда "афганец" - ветер пустыни - поднимал облако белой раскалённой пыли.

При сильных порывах и Лёха, и поварская машина угадывались силуэтами, точно в пургу.

Блюдо было анонсировано как "манная каша на воде". Самое простое из того, что дебютант мог. В алюминиевой кастрюле он принёс для офицерского состава богатую порцию каши, с добавкой. От Лёхи никто ничего не ждал, но даже такой настрой оказался радужно оптимистичным. Тёплые синюшные разводы настораживали, манная смесь пригорела, пустынный песок хрустел на зубах.

Спасло биомассу то, что повар щедро умаслил её комбижиром. Завтрак состоялся. Я испытывал за Алексея тихую гордость. Кашевар-то - мой протеже!

Однако возрадовался я рано. На следующий день личный состав любовался восходом и закатом солнца... через щели в стене сортира. Боеготовность подразделения была сведена к нулю.

Назначаю в наряд по кухне другого. Опять не то... Следующего. Солдатиков перебрали. Примерно все на одном уровне - хреново.

Я опять белобрысому:

- Лёха, ты или начнёшь меняться... или...

Не придумав сходу равноценного наказания, зашагал прочь. Только на другой день я вернулся и закончил фразу: "...или сам ЭТО будешь есть тоже!".

Смотрю, Лёха ожил. Облегчённо выдохнул.

В итоге всех выручил наш шифровальщик, Володя, из Смоленска. Смотрел он, смотрел на этот аттракцион и вызвался кашеварить.

Его поварское искусство граничило с шаманством. Кухню он любовно нарёк Глашей. Гладил горячие дородные бока её, что-то интимно нашёптывал. А та в ответ, за доброту-ласку - аппетитный плов или макароны по-флотски.

Чудо - не печь!

Когда случались крупные праздники, мы устраивали застолье вместе с Мухаммади и подшефными руководителями по направлениям. Домами дружили!

В годовщину Саурской революции (с чего вся эта калобуда началась) губернатор устраивал приём у себя. День Октябрьской революции или Первого мая - отмечали у нас. Местные загодя приносили на праздник свежее мясо, овощи, в изобилии гранаты, арбузы, дыни. С нас - спиртное.

Накануне Великого октября губернатор привёл нам птицу. Что за порода? - не знаем. Внешне походит на страуса. Такая же здоровая, голенастая. Выше человека. Серая. Клюв мощный. За четыре дня до праздника с ней пришёл. "Пусть, - говорит, - она у вас в саду попасётся".

Ну, пусть... Крупы ей насыпали - не хочет. Ходит себе, деликатно листики на кустарнике щиплет. Молча таращится на нас. Мы следом. Не знаем, на что решиться. Но делать что-то нужно, раз мясо само пришло. Мы опергруппа как-никак? Завтра званый ужин.

Федя сбегал за автоматом:

- Я мигом её. Крякнуть не успеет...

Передёргивает с лязганьем затвор, патрон - в патронник, картинно выцеливает, нажимает спусковой курок: "Та-та!".

У птицы снесло полголовы, но такое подозрение, что ей об этом никто не доложил. Подхватилась, рванулась по двору, расщеперив короткие жидкие крылья. Солдатики от такого змей-горыныча, точно куры с кудахтаньем, врассыпную. Федя пулей - на походную кухню. Приплясывает возбуждённо на крышке, матерится на фарси, адресуя свои катрены афганскому птеродактилю. А тому и слушать нечем. Знай себе, мечется в агонии. Ноги длинные, мускулистые. Иноходью норовит. Пыль столбом! Грохот посуды...

Птица зигзагообразно носится по минным заграждениям у дальней стены. Система сигнализации растерянно молчит.

Я из последних сил подтягиваюсь за край дувала. Оглядываюсь: Федя опять выцеливает. Дуло автомата широко рыскает по воздуху, не поспевая за мельканием неугомонной птицы.

Хрипло кричу:

- Не стрелять! Живьём брать...

Бойцы растянули пеньковый канат и пошли цепью. Страус, повалив солдат, прорвал строй. Со второго захода окружили плотным кольцом, навалились оравой: кто телом налегает, кто канатом вяжет. В схватке наметился перелом. Птица последний раз дёрнулась и затихла. Всё. Наши победили!

Бойцы поднимаются с земли: хэбэ в пыли, в крови, в крупных пуховых перьях. На лицах радость. Хороши!

Федя, войдя в раж, растолкал солдат и от всей души пнул пернатого.

Дичь оттащили волоком на кухню.

На праздник собралось всё руководство Айбака: партийное, армейское, милицейское, наш аппарат - вместе со своими "воспитанниками".

Советские войска ведь не в одиночку воевали с бандитами. Из сторонников Саурской революции мы создавали подразделения, по своему подобию и образцу: посланники КПСС нянькались с партийными функционерами из Народно-демократической партии Афганистана; армейские советники из СССР формировали отряды "сарбазов" - правительственных войск; МВД - местную милицию "царандой"; "контора" по аналогии создала афганский КГБ - Хадаматэ Аттэлоатэ Довляти, ХАД. (Сотрудников этой службы мы величали "хадовцы", а их детей "хадёныши").

Советские специалисты для подшефных структур были советниками, "мушаверами". Не зря же мы приехали из страны Советов...

Но, поскольку наши советы редко приводили к успеху, аборигены постепенно перестали к ним прислушиваться, хотя водку с нами распивали охотно...

Столы накрыли прямо на улице, во дворе.

Из бешеной курицы Володя приготовил плов. Вкуснотища!!!

Спиртным руководство зоны обеспечило щедро, но на таких массовых мероприятиях водка почему-то заканчивается быстрее, чем хотелось бы...

Вечер движется к концу. Все тосты за мир-дружбу, за сотрудничество и взаимопонимание, вроде бы, сказаны. Водку разлили по бокалам, осталось полбутылки. Все понимают - последняя.

И тут Себгатулла Мухаммади торжественно встаёт. Весь при параде: длинная, до колен, рубаха-камис, широкие штаны-партуг, плотно подпоясанные золочёным кушаком; вышитая безрукавка "садрый", с четырьмя карманами и огромной чеканной застежкой. На голове белая чалма. Орёл! Губернатор картинно берёт в правую руку полный бокал, левой пододвигает бутылку к себе... и... указательным пальцем... затыкает горлышко... ("Моё!").

Федя толкает меня коленкой под столом, показывает взглядом на губернатора:

- Наху!.. наху!.. - закричали гости. - Водку оставьте на столе!

Губернатор окидывает всех долгим взглядом и пламенно обращается к собравшимся:

- Рафакое махтарам!.. Товарищи уважаемые!

Высокопарно. Вдохновенно. Весомо. Пальцем при этом горлышко бутылки страхует...

Его можно понять. Восточные речи красивые, длинные. Мало ли что за это время в такой разношёрстной компании с водкой случится? (Укоряй себя потом за беспечность.) А тут - без вариантов... Можно, не отвлекаясь, полностью сосредоточиться на докладе.

- Дорогие товарищи! Мы благодарны за вашу помощь нам. Советский Союз - лучший друг Афганистана. Он первый заключил с нашей страной договор...

Ленина вспомнил, Аманнулу-хана. Того-то, кстати, как звали?.. Да, Аманнула и звали. В одна тысяча девятьсот девятнадцатом этот Аманнула провозгласил независимость Афганистана от Великобритании и - бегом к Ленину. Тоже непризнанному руководителю непризнанной Советской Республики. Брататься.

История умалчивает: кто кого первым признал, но именно в этом заключалась дружба между нашими народами, что друг друга мы признали. Судя по всему, государственные отношения между лидерами строились по формуле: "Ты меня уважаешь - я тебя уважаю. Мы с тобой уважаемые люди!".

Праздник закончился на высоком идейном уровне. Губернатор до "уазика" добрался на своих ногах, тела его соратников традиционно пришлось относить на руках.

Ещё один кирпичик в фундамент дружбы народов был заложен.

А в передвижную кухню мы единодушно влюбились, добрым словом вспоминая командира "Ската". Лёха изобразил с одной стороны на выпуклом борту красную звезду с белой каймой, с другой - гвардейский значёк. Не кастрюля на колёсах - машина боевая! В минуты благоговения мы уважительно величали её Глафирой. В оперативной группе отсутствует "знамя части", как в строевых подразделениях. Поэтому при расставании, на память, мы снимались у родной походной кухни. До сих пор у моих сослуживцев в домашних альбомах, реликвией, хранятся снимки, где все мы, устремлённые взглядами в объектив, а, чуть поодаль Глаша - наша боевая подруга-кормилица.

Полевая кухня, которая разделила с нами судьбу, и, как могла, скрасила военные будни и праздники.

***

Афганская ёлка

Заканчивался одна тысяча восемьдесят третий год.

Скоро новогодние праздники. В этот раз мы решили раздобыть ёлку правдами-неправдами.

Только какой праздник без женщин...

Мужчины - воины. Так. Но если не будет возможности пройтись перед самкой, развернув во всей красе своё опалённое боевое оперение, и положить к её ногам поверженный штандарт - вкус победы теряется. Да и нести службу здоровым, энергичным мужикам без женской ласки-тепла тяжко. Ведь помимо воинских уставов существует ещё закон природы. Ему подчиняются и слоны, и мышки.

Нашего старлея Федю сексуальная озабоченность не отпускала ни на минуту. У него был гормональный склад ума... Худой, с длинной шеей, выпирающим кадыком, он не просто ходил - рыскал по сторонам, будто двуглавый дракон. (А вдруг?) С ним говоришь, однако нет полной уверенности, что управляет им та голова, которая под фуражкой. Чувствуешь, сосредоточен он не на интернациональной помощи братскому народу Афганистана, не на запоминании паролей и явок - другое томит его.

Мне контролировать свои эмоции было легче. Никогда не забывал: первым делом долг, присяга, приказ. Без таких понятий в "конторе" не служат. Окинь взглядом старушку Землю - где-то обязательно идёт война. А мы боремся за мир. Боремся с оружием в руках. В точках "горячих" и самых "холодных" - сотрудники наших спецслужб.

Там благодать, где мы! Если мы будем везде, везде будет любо-дорого поглядеть.

Но влияние "правильных" мыслей к вечеру слабело и у меня. Дни слагались в недели, месяцы. Месяцы - в годы... И всё один. А так мечталось если не потрогать, то хоть посмотреть на женщину. Издали, одним глазком... краешком глаза.

Хотелось сладкого!

За первые два года службы в Афганистане нам с Федей удалось лишь однажды побывать в Кабуле, самой близкой точке от Айбака, где были советские женщины, вольнонаёмные. Находились они там под жуткой охраной, за высоченным забором. Мы попросили своих кабульских коллег подыскать для нас кого-нибудь. Нашли двоих, со спорной внешностью, пояснив, что красивых они оставляют людям без воображения.

Вывезти с территории части отзывчивых царевен-лягушек на "жигулях-копейке" тоже было проблемой. Выручил проверенный шпионский способ - в багажнике.

Отдали нам этих маркитанток под честное офицерское слово на три часа...

После свидания Федю не узнать.

Он впервые, ни с того ни с сего, сам заговорил о службе.

***

Позже выяснилось, что совсем близко, в десантно-штурмовом батальоне у майора Дубовского тоже служили по контракту наши гражданские девчата. Да не одна - две.

Целых две!

Молодые девицы. Одной лет двадцать, пермячка. Она заведовала секретной частью и библиотекой. Стихи писала. Всё в белую рифму, заумно:

Родина далеко,

А я вот здесь в горах Афганистана.

Солнце садится, мне кажется - на моей родине...

Вторая работник военторга, чуть постарше, но тоже детородного возраста. В магазинчик завозили какие-то продукты, промтовары. Она отпускала их за чеки Внешторгбанка.

До этого мы отоваривались в дукане - местной лавочке вроде кибитки, слепленной когда из картона, когда чёрт знает из чего. При всём том товары там японские, западногерманские, американские: Sony, Panasonic, Sharp, Wrangler... Первый раз видели, как одетые во что попало, сопливые, чумазые мальчишки жонглируют дефицитной продукцией. (Совсем маленьких в Афганистане не моют вообще: по местному поверью, слой грязи сохраняет от злой напасти.) Тут же кучки дров, их продают на вес, укладывая кривые сучья на чаши самодельных рычажных весов. "Бочата" ругаются по-русски без акцента: "Русские, уезжай домой".

- Щ-щас!

Узнав про советскую торговую точку - "чекушку", мы единодушно решили не носить свои "боевые" в дукан. К тому же появилась легальная возможность регулярно бывать в ДШБ, разбавляя тягучее, суровое мужское одиночество женским обществом. Мы приносили девчатам сувениры, подарки. Я, когда удавалось, собирал для них среди камней букетики жёлтой ферулы и голубоватых мятликов. Они удивлялись такому вниманию и смущались.

Однажды Маринка-продавщица, дождавшись, когда десантники выйдут из магазинчика, бросилась в слезах мне на шею. Вся взъерошенная.

- Марин, что случилось?

- Всё, я больше здесь не выдержу-уу... Наташка помоложе, раньше сломалась. Я тоже больше этого выносить не могу. Через неделю сменщицы, прилетает вертолёт. А пока можно мы у вас поживём?

Оказывается, их имели право пользовать командир Дубовский, его зам, замполит и начальник особого отдела. Остальные уж как получится... Если, к примеру, замполит "прорабатывает", то низшие терпеливо ждут. Только командир может вклиниться без очереди: "Ну-ка, давай её сюда!"

Переехали девчата к нам, а всё успокоиться не могут.

Маринка в отчаянии признавалась мне:

- Ещё бы месяц жизни с "рембовиками", я бы или покончила с собой, или свихнулась. Это ж невозможно.

Я с задержкой дыхания в ответ:

- Марин-нн... У нас тоже народ т-такой... озабоченный... годами необихоженый!

В подтверждение моих слов ребята перетаптываются в сторонке, молча пожирают глазами сказочную гостью, слюной захлёбываются.

- Да я всё понимаю. Я с удовольствием. Вы милые, вы мне нравитесь, власть не показываете. Цветы дарите. Но я не могу... Как вспомню эти ужасы Афганской войны... Дайте денёк-другой в себя прийти. Оклематься.

Договорились. Время пошло. Стрелки вперёд не подгоняли. Ровно два дня, минута в минуту, дали ей отоспаться, подкормили. Всё по-честному.

Проходит неделя. Вертолёта нет. Штурмовики-десантники на "бэтээрах" вновь нарисовались: в полном боевом, амуницией брякают, глаза безумные, голодные.

Капитан Зобов запальчиво:

- Мы их забираем назад!

Надо было видеть, как начальник особого отдела с замполитом гонялись по двухэтажной вилле за девчатами. С этажа на этаж. Прятки - не прятки, догонялки - не догонялки. В особняке куча закутков, два входа, два выхода. Сапоги с металлическими подковками: цокот, топот, визг. Они то туда спрячутся - то сюда. То туда - то сюда.

Офицеры избегались, обыскались, запыхались. Не поймали. Особист с раздражением:

- Вы сами их прячете. Выдавайте!

Редкие рыжие усы его от возбуждения нервно топорщились.

- Ребята, зачем их сильно насиловать? Вы же видите: не хотят женщины возвращаться. Тем более, они рассчитались от вас.

- Нет. Мы вам их сдали - вы нам верните.

Душевного разговора не получилось. Тараканьи бега закончились. Пыль осела. Утихло. Девчонки дрожащие, пунцовые, повыползали из щелей и жалобно, с надеждой:

- Уехали?

- Уехали.

- Фу-у-у...

После этого - пару дней тишина.

Снова прикатывают. С угрозами. Хоть бы в шутку, ан нет, всерьёз.

- Не отдадите по-хорошему - мы технику подгоним, разваляем всю эту малину!

- Я вам разваляю. Сейчас радиограмму в Кабул отправлю, чтобы вас вместе с вашей частью, со всем вашим б...ядством убрали из Афганистана.

Примолкли. Ретировались.

***

К встрече Нового года мы стали готовиться загодя. С продуктами, благородной выпивкой проблем не было. Алим, вольнонаёмный таджик из Союза, ездил на автолавке, обслуживал воинские части. Продавал на чеки. Полный фургон: "дипломаты", чешская-румынская обувь вместе с крабами, паштетами, печеньем, шампанским.

Только где достать ёлку?

Опять он выручил.

- Спасибо, Алимушка!

Нормальную лесную красавицу найти не удалось, зато из тугая, приречного леса, привёз афганскую сосну Жерара. Хвоя крупная, редкая. Промеж себя эту хвойную породу мы упрямо величали ёлкой. Так привычнее и родней. Иначе забудешь: "Как правильно?". (У афганцев ведь даже новый год не 31 декабря, а 21 марта - по солнечной хиджре.)

Алим любил останавливаться у нас: под охраной, отдельная комната, кровать, постельное бельё. В этот раз он приехал с таким расчётом, чтобы встретить Новый год вместе.

До праздника оставалось четыре дня. Но какой праздник без победы, хотя бы локальной? И решили Руководители войны, под ёлочку, провести общеафганскую войсковую операцию. Как-никак воевать приехали, в смысле интернационалить, а не только шампанское разбрызгивать. Полководцы народной армии, со своей стороны, тоже настаивали на "вздрыге". Широкие красные стрелы на карте генштаба сошлись у Таш-Кургана.

О предстоящих крупных боевых действиях желающие могли узнать загодя потому, что в медсанбат Айбака приехала дополнительная группа врачей.

Таш-Курган - вход в горы. Ниже, на уровне реки Амударьи, предгорье. Аму - река капризная, своенравная. Её песчаные берега легко размываются течением, русло непрерывно меняется. Вдоль реки тянутся пески с дикими верблюдами, равнинки, зелёнки с кишлаками. И уже от Таш-Кургана начинается подъём в горы. Горы эти, неприступные, с мрачными ущельями, нашпигованы базами мятежников, их пещерами, схронами.

Операция спланирована. Обязанности распределены. Народу армейского понаехало немеряно: наше начальство и представители оперативного управления генерального штаба ДРА из Кабула, войска из Кундуза, авиация из Баграма, полк из Мазари-Шарифа. Подтянули технику, какую только возможно, чтобы встряхнуть всю эту мятежную провинцию, показать мощь и силу "шурави". Чтобы откинуть, наконец, бандформирования, а может, и совсем погасить сопротивление.

В километре за городом - огромное ущелье, перед ним плато. На нём разместилось командование. Основные бои - за этим ущельем. По сведениям агентурной разведки, там укрылся вражина.

Ночью дорога обледенела. На подъёмах колёсная техника буксовала, на спусках гусеничная шла юзом.

С отрогов гор в нас постреливают из "Буров" (винтовки такие английские с шестигранным стволом): "Бак-пак, бак-пак". Им в ответ советские крупнокалиберные пулеметы мощно и грозно: "Ду-ду-ду... ду-ду-ду...". Для прикрытия перед фронтом разместили бронегруппу. Но и с тыла раздаются одиночные выстрелы. Ладно. Бронетранспортёры поставили по кругу. Снаряды проносятся над нашими головами с гулом, свистом, грохотом. А здесь, за бронёй, мирное пространство. Солнышко греет. Время обедать.

Генерал командует:

- Товарищи офицеры, война войной - обед по расписанию.

Солдатики устанавливают раздвижные столы, бегают с мисками, ложками. Щедро накладывают первое, второе. По желанию - добавка. Плотно откушали. Генерал обтирает жирные губы. Расщеплённой спичкой ковыряет в зубах, осоловело посматривая в небо. На тринадцать ноль-ноль по сценарию запланирован подвиг: назначен бомбоштурмовой удар.

- Ровно через две минуты наши соколы-орлы прилетят, дадут врагам жару.

Время "Ч". У кого-то непроизвольно отрыгнулось, и снова тишина. Десять минут прошло. Генерал встал, грудь колесом, руки за спину, ходит взад-вперёд.

- Что же они опаздывают? Что за разгильдяйство?! Всё должно быть чётко по времени.

Задержка непредвиденная. Обед закончился, война должна идти дальше, а она не идёт. Он командует, а ничего вокруг "не командуется". Ещё полчаса прошло.

Далёкий гул...

Со стороны Кабула появляются самолеты-штурмовики СУ-25. Идут высоко, красиво, делают большой разворот над театром военных действий и заходят на "капельку", точку сброса смертоносного груза. Все упрёки позади. Генерал развалился в широком походном кресле и, точно из правительственной ложи, вполголоса стал комментировать ход батальной сцены:

- Вот сейчас краснозвёздные герои шарахнут "пятисоткой"! Тошно будет гадам.

Глядим, от короткокрылого "Грача" отрывается фугасная авиационная бомба ФАБ-500 весом полтонны. Слышен нарастающий грозный вой.

- Ё-о-опп!!!

Генерал вскакивает, фуражкой об землю. Хребет Гиндукуша дрожит от смачного армейского мата. Я по привычке, чтобы сравнять давление на барабанные перепонки снаружи и изнутри, слегка приоткрыл рот.

- Куда?! Куда стреляете?! Куда мешаете?! Куда спускаете?!

Кудахчет, топает ногами, мелко и часто плюётся. Бежать бесполезно. Тут хоть куда "бежи": эдакая дура - если попадёт, от плато ничего не останется. Но бомба, будто посмеиваясь над нами, летит, летит, перелетает ущелье и где-то в горах: ба-ба-ах! Децибелы пожиже, чем от мата, но тоже знатно.

- Так, - удовлетворённо подводит итог генерал, - нормально легла.

Карты нет. Спрашивают: "У кого есть?". Царандоевцы по рации: "У нас!". Мы на "уазике" к ним. А обстрел из пушек уже начали. (Не простаивать же "богам войны" без дела!)

Заранее по мегафону объявили: "Женщины и дети, покиньте населённый пункт!". Один раз сказали. Два. Не выходят. Всё, начинаем. (Военное искусство тоже требует жертв.) Пушки, ракетные установки обрушили шквал огня на хижины бабаев... Кишлак горит. Ветром дым пригибает к земле. Не бой - аутодафе.

Привезли карту. Чуть скорректировали огонь. Ещё два часа перепахивали.

Вдруг видим: из горящего кишлака идёт по полю женщина в чёрном.

Длиннополые одежды её разметаются ветром.

На голове белый платок.

Вокруг громыхает. Дым. Осколки. Шальные пули.

Ад.

Женщина идёт прямо на нас по открытому месту. Идёт не согнётся.

Афганские правительственные воины-сарбазы в тревоге. Стрельбу прекратили.

Подходит.

На руках ребёнок. Из носа две тонкие струйки крови. Ещё живой.

Она в безумном состоянии...

Быстренько машину. Быстренько охрану. Быстренько в больницу.

С кем воюем, кого защищаем?! Бред...

Благо - научили не сомневаться. Не дрогнув, не рассуждая, исполнять любой приказ, а то бы - труба...

Начинает темнеть. Сворачиваем базу и в Айбак.

Только добрались до кроватей, улеглись - как долбанёт. Стёкла зазвенели. Мы повскакивали, звоним дежурному.

Тот с хохотом:

- Да, ребята, сегодня вам не поспать.

У артиллеристов это называется то ли "блуждающий", то ли "будоражащий" огонь. А может, "беспокоящий". Якобы с целью не дать противнику заснуть. Каждые пятнадцать-двадцать минут залп. Через Айбак, через ущелье куда-то в горы. И так три ночи подряд. Не знаю, как душманы, мы точно заснуть не могли. Наутро генералу по рации идут доклады: прошли тот кишлак, этот. Зачистили. Старинного оружия изъяли столько-то единиц. Молодёжь вытащили из подвалов в количестве... и в армию призвали. Главарей банд или людей, признающих себя бандитами, ни одного не нашли.

"Работа" закончена... Снялись. Разъехались по местам дислокации. Вот теперь можно и Новый год встречать.

По-афгански "победа" - "наср". Думаю, итог данной войсковой операции можно охарактеризовать как "полный наср".

Когда советские войска входили в Афганистан, их встречали тепло и радушно. Теперь отношение менялось. Пройдёт несколько лет, и весь афганский народ, объединившись, отвергнет нас.

***

За участие в операции группу 31 декабря, за несколько часов до Нового года, командование наградило ценным подарком - телевизором "Sony". В фойе, на солдатской тумбочке, неподъёмным монолитом громоздился цветной ламповый "Рубин". Однако он даже на заводе-изготовителе, под телевышкой, при стабильном напряжении, никогда чётко не показывал. Здесь, в родоплеменной стране, напряжение мало того, что прыгало, оно в прыжке едва касалось ста восьмидесяти вольт. Для чего тогда этот комод с экраном стоял, непонятно? (Задавать лишние вопросы у нас в "конторе" не принято.) Вот на такой монумент-этажерку установили мы японский телеприёмник: идеальные яркость, чёткость, звук - в военных условиях.

Праздничный вечер.

Суетимся, накрываем стол, наряжаем ёлку. Хрустально позвякивают бокалы. У меня в комнате легонько постукивает дверка нашего металлического шкафа-сейсмографа.

Да, в этих краях повышенной сейсмической активности нужен собственный датчик. Частенько головой к стенке прижмёшься и чувствуешь: земля неровно дышит. Хотя других внешних проявлений нет. Но ведь не прикажешь бойцу из царандоя держать голову прижатой к стенке постоянно. Вот мы и придумали: у металлического шкафа верхнюю дверку оставлять приоткрытой. Земля только ещё начнёт просыпаться, зашевелится - дверка просигналит. Сейчас она по-праздничному нетерпеливо дринькала.

Мы сами больше не могли терпеть... Ещё Антон Павлович Чехов прозорливо писал: "Нет ожидания томительнее, чем ожидание выпивки". Сели за богатый стол: снедь - от края до края. Маринка вплотную ко мне... Налили по первой: за победу! Закинули в рот зелень, тут же по второй. Третью, не чокаясь, за погибших. Маринкина коленка, словно случайным касанием, обожгла мою ногу, и от того места горячие волны хлынули по всему телу. Как теперь слушать застольные речи, делать умное лицо, к месту поддакивать? У неё надето такое платье с блёстками. Не так чтобы совсем короткое, но и не длинное. Когда за столом сидит, коленки не прикрыты. Моя очередь тостовать, а у самого голова - точно ракета с самонаводящейся тепловой боеголовкой - цель себе уже выбрала: знойные Маринкины коленки.

Старлей Федька, слева от неё, просит:

- Марин, огурчик-чик подай, пожалуйста.

Она повернулась к Федьке, и нежные её... светло-русые... локоны призывно щекотнули мне лицо. Бросило в жар. Ещё немного, я сам забуду явки и пароли. (Опять всё складывалось против меня.) Вместе со всеми мы вышли на улицу покурить и больше не вернулись за стол ...

Ночью в порыве страсти меня пробивает мысль: "Почему дверка металлического шкафа стучит громко и редко? Неужели я кроватью раскачал?!". Не может быть! Кровать-то не касается его. Однако дверь сейфа гремит настойчивее, громче. Переглядываемся с Маринкой, слышим: угрожающий гул.

Откуда-то из-под земли...

Начинает лопаться штукатурка, в образовавшиеся щели будто кто-то курит пылью. Дом ходуном ходит: уже не надо головой замерять. Трещат дверные коробки и оконные рамы. До первого этажа не добежать.

Успеваем накинуть одежду, хватаю автомат, с Маринкой - к окну. Битое оконное стекло хрустит под ногами.

Первой, не робея, прыгает она, следом я.

Во дворике офицеры и солдаты, кто в чём. Вроде, все тут.

Напряжение в чреве планеты долго накапливалось, сдерживалось, и вот земля пробудилась. Пробудилась в гневе. Терпение её кончилось.

Густая непроглядная ночь. Чёрное восточное небо рвут бордовые сполохи зарниц. Вздымается грунт, раскачивается дом. Алимкин фургон пошёл вприсядку. Фруктовые деревья яростно хлещут ветвями тугой воздух. Невозможно стоять. Сбивает с ног. Хватаемся друг за друга. Рёв давит. Девчонки в ужасе воют. Да и у меня сердце беспокойно колотится.

Конец света?!

Какой-то сердитый разбуженный великан взял землю "за грудки" и трясёт так, что вот-вот разверзнется... Думал, не бывает ничего разрушительнее советских ракетных залпов, грозной силы человеческого разума.

Нет, отдача страшнее!

Пик прошёл. Стихает. Стихает. Стихло.

Глиняный дувал, толщиной два метра у основания - лежит истолчённый в пыль. Здание выдержало.

Маринка, измотанная до крайности, пошла спать, я её проводил, а сам накинул мундир и вышел во двор. Над головой чужое небо в редких крупных звездах. Неприятный озноб сводит тело. Глубоко затянулся горячим табачным дымом.

Утихала тряска земли, но внутренняя дрожь не отпускала...

***

Глаза его словно повернулись внутрь. И увидел он пустоту.

Пустота оглушила.

Он сидел в полной растерянности, с удивлением понимая, что сделался другим. Будто этот дувал: если лопатами в кучу собрать, объём глины тот же, но форма, прежняя конструкция, нарушена.

Для офицера война - состояние привычное. Ни пуля, ни сама смерть никогда не страшили его. А тут - как острый осколок в мозгу: ханум - афганская женщина - в развевающихся чёрных одеждах, бледное обескровленное личико ребёнка и две алые струйки.

Он впервые ужаснулся.

***

Кому нужны эти жертвы?! Что делаю в этой чужой стране я? Исполняю приказ? А если он ошибочный? Зачем прирезать новые земли, когда чертополохом забивает свои? Зачем прирастать новыми народами, если сразу после того, как они становятся "нашими", интерес к ним пропадает? У меня сын растёт. Растёт без отца...

Вопросы, один тяжелее другого, мощными толчками прорывались откуда-то из глубоких недр наружу. Сверхсила поднимала у меня в душе целые пласты, которые со стоном вставали дыбом, передвигались, не оставляя камня на камне.

С рассветом сообщили: "Эпицентр семибалльного землетрясения находился в десяти километрах от Айбака". За количество баллов не поручусь, а вот эпицентров было два, это точно.

Второй находился в моём сердце...

Я стал выкуривать по две пачки в день. Ходил чёрный. Не мог я тогда, да и не пытался ответить на все вопросы. Но, обозначившись, они больше не исчезали, не расплывались, наподобие пустынного миража. Наоборот, постепенно проступали в сознании всё отчётливей. Превращаясь при этом в догадки и ответы.

Ясные. Чёткие. Больные, как сами вопросы.

Спустя год я впервые отказался исполнить приказ, по моему твёрдому убеждению - преступный. Знал, такое не прощают, но сделать с собой уже ничего не мог. Решение не было спонтанным. Оно формировалось и вызревало долго. Первые сомнения появились именно в ту, судную, ночь.

...Вертолёт за нашими девчатами прилетел через неделю. Прощались с ними, как с родными. Улетая, Маришка подарила мне кулинарную книгу: богато оформленную, с цветными иллюстрациями на плотной бумаге. Подарила просто так, на память.

На добрую память о встрече Нового года под афганской ёлкой.

Много позднее я обнаружил между страницами две хрупкие рыжие хвоинки и сухой цветочек жёлтой ферулы.

***

Офицер запаса

Афганистан позади.

Мирная жизнь.

Сколько раз я пытался представить её там, среди враждебной пыли. Никак.

Только желанные образы жены и сына неясными миражами вставали над раскалённым дневным песком.

Афганские горы - царственные, грозные, неприступные. Подпирающие тяжёлыми вершинами бездонное голубое небо, тающие в восточной ночи, усыпанной каратами близких звёзд, или окрашенные восходящим розовым солнцем.

Горы, которыми сначала я восхищался, затем проклял.

Они не отпускали...

Сушь.

Расплавленное солнце.

Оно слепит глаза, как на допросе.

Мелкий вездесущий песок проникает всюду: в рот, под воспалённые красные веки, на затвор автомата, сколько ни чисти. Были моменты, когда желание освободиться от противного хруста на зубах заглушало всё остальное...

Всё, даже страх перед шальной пулей.

В такие минуты, когда человек осознанно, устало глядит в глаза смерти, для него всё просто и понятно.

Просто, как приказ. И не выполнить его нельзя.

Просто и надёжно, как боевые друзья.

Просто, как жгучая жажда и мечта о глотке стылой ключевой воды.

Просто, как Родина. Невозможно поверить, что она способна отказаться от тебя...

Как всё просто и как сложно...

Почему моя память зачастую старается приукрасить время службы, которое наши кадровики учитывали "день за три"? Почему даже под пулями, зная, что дома ждут и за спиной надёжный тыл, мне было проще?

Может, оттого, что здесь, в мирной жизни, всё оказалось трагичнее. Незримый фронт был повсюду. Война шла без правил. Не с чужими - со своими.

У каждого своя война.

Как-то разом всё закрутилось.

Страна в одночасье сделалась другой.

Светлану с работы деликатно, но настойчиво попросили. В глаза, прямо не говорили, за что. Давали понять: из-за меня. Теперь позорно, видишь ли, в органах стало служить. Так считали уже не только на кухне. Не только на улице.

Для того, чтобы избавиться от старой гвардии, чтобы провести нужные им изменения, "контору" несколько раз переименовывали. И кадры зачищали, зачищали. Когда это не помогло, после девяносто третьего, сверху в каждое управление пришла разнарядка: сколько сотрудников должно быть уволено в первом квартале, во втором...Сколько за год. Людей убирали сотнями.

На их место набирали новичков.

По знакомству. С улицы. В спешке...

В этой ситуации оставаться на работе я не мог, подал рапорт. Хотя служить нравилось. Предлагали повышение. И нужно-то было всего ничего: сдать людей, с кем работал.

Своих сдать?!

Ну, уж - дудки!

Во время обеда, подгадав, чтобы никого не было рядом, сжёг материалы по своей агентуре в нашем "мартене".

В диссидентских материалах мне как-то попалась на глаза фраза: "Честь воина - не в покорности государству, а в заветах рыцарства". Отчётливо помню, смеялся тогда от души.

Оказалось, государства-то разные бывают.

Вот превратился в пенсионера. Это я-то. Ещё сегодня марш-бросок, в полном боевом, для меня не вопрос, а тогда и многим молодым нос утирал.

Незаметно остались без денег.

Ну да хватит об этом...

Пока меня не было, вся нежность, предназначенная двоим, доставалась сынишке. Он рос обласканым, зализанным.

Чтобы не снимать сына из бассейна и английской школы, Светлана продала сначала свои серёжки, затем обручальное кольцо. Тянулись из последних сил. Ведь не кукушонок, свой. Выучили не хуже, чем у других. А запросы у него всё растут и растут...

Сын переменился. У него девки, одна за другой. Приводит их сюда. Куда ещё?! В двухкомнатной квартире не сильно размахнёшься. Напьются. Ночами песни орут, визжат в детской, ржут, голые пробегают в туалет.

Я утром пытаюсь завести с ним разговор, он в ответ: "Я не хочу ждать вашего проклятого "завтра". Не хочу вообще ждать. Я жить хочу. И буду. Сейчас. А вы провалитесь пропадом вместе с матерью!!!"

И, выскочив из своей комнаты, зло бросил мне в лицо:

- Ты видел картину "Сын Ивана Грозного убивает своего отца"?

Жена не выдержала. Сорвалась. В себя ушла. Стала заговариваться. В поликлинику возил, говорят: "Кладите в стационар". Это в психушку, то есть...

Теперь четыре года так.

Перед Афганом не успели выехать из коммуналки. Пообещали: "По возвращении". Раз вернулся живым, деваться некуда - дали "двушку".

Хотя без людей хуже. Дома её не оставишь одну. Ходит в забытьи. Волосы неприбранные, куделью. Взгляд бессмысленный. В туалет или что ещё - сама пока. Или вдруг заговорит быстро-быстро. Не понять половину. Взгляд безумный. Сына перестала узнавать. Меня несколько раз называла - Света...

На днях Володя Зайков, в одном подразделении служили, пригласил на рыбалку. Я решил Светлану на недельку отправить в больницу. Может, подлечат заодно. Захотел отдохнуть. Не могу уже. В бабу превратился: и стирка, и уборка, и варка на мне. Пока жена была здоровая, я иногда к девчатам подваливал. И хотелось, и моглось. Даже интересно было: вроде на оперативной работе.

А сейчас не пойму, что со мной. Скрываться не от кого. Никому отчёта давать не надо. Рад бы отчитаться, да не нужен мой отчёт никому...

С медиками договорился. Вызвал "скорую".

Пока бегал в магазин, приехали. (Ни раньше, ни позже.)

У подъезда "скорая помощь". Крест, будто алой кровью по белому.

Беда явилась не чёрным вороном - тревожной чайкой.

Дверь в квартиру приоткрыта. В оторопи остановился. Помедлил. Захожу. В прихожей санитар с носилками. Фельдшер с саквояжем.

Светлана...

Она сидела на пуфике в большой комнате. Некрасивая. Бледная. Голова безвольно наклонена набок. Тёмно-русые волосы до плеч. Длинные худые руки с неухоженными ногтями плетьми лежали на коленях. И всё это - моя жена.

Она заметила мой приход. Голова её дёрнулась. Глянула отрешённо снизу вверх, затем глаза уставились в одну точку, чуть выше моей переносицы.

Фельдшер "скорой", женщина лет сорока в мятом колпаке, дымила, закинув ногу на ногу. Увидев меня, затушила папиросу в блюдце и с видимым облегчением поднялась:

- Вы кем больной доводитесь?

- Муж...

- Ну, вот и славно. Госпитализируем в стационар. Ей самой будет полезней. Да и вам, думаю. Вы мужчина ещё молодой... Давайте грузить. Петя, сделай укол.

При этих словах жена как-то сжалась вся, сделалась меньше, беспомощней. Пальцами вцепилась в края пуфика.

- Не нужно. Она сама. Светлана, вставай. Пойдём.

Жена посмотрела сквозь меня и глухо произнесла:

- Куда?

- Пойдём.

- Куда они меня ведут?

- Светлана, пойдём. Я с тобой.

Попытался ей помочь. Она тихо поднялась и, слегка покачиваясь, молча пошла к двери.

Лифт был заранее вызван. Она шагнула в него, будто в пропасть. Я следом.

- Свет, всё будет хорошо, - я погладил её по плечу.

Приёмный покой. Бумажные формальности. Медсестра, открыв спец-ключом дверь в отделение, заученно придерживая за локоток, увела её вглубь.

Она ушла, даже не посмотрев на меня.

***

На рыбалке были вдвоём. В Подмосковье не остались, уехали в соседнюю Владимирскую область. Набрали водки. До рыбы дело не дошло. Просидели у костра и одну, и вторую сентябрьские ночи. Пили, вспоминали, поминали, молчали. В Москву вернулись в среду.

Светлану нужно было забирать лишь в следующий вторник.

Опять пил. Уже один. Ходил в магазин. Ещё пил. От водки и вина только чернело на душе. С сыном в квартире расходились краями, словно чужие. Просил ведь навестить мать в больнице, пока меня не было. Спрашиваю: "Ходил?" Не отвечает. Да чего спрашивать?! Вижу: не ходил. Яблоки, как лежали приготовленные на кухне, так и лежат.

Началось в четверг. В пятницу больше. Такая тоска взяла. Никогда и на день не оставлял я её одну. Как она там без меня?

В субботу места не могу себе найти. Нет, - чувствую, - до вторника мне не дожить.

Принял душ. Выпил крепкого чаю. Тщательно побрился. Погладил костюм. Надел белую рубашку, галстук. Начистил туфли.

Поехал. Волнуюсь.

У метро купил букет полевых цветов.

Приёмный покой. Дежурный врач:

- Раньше решили? Ну, забирайте. Ей лекарства уже не помогут. Запустили вы больную.

Я томился в ожидании на кушетке. Её долго не приводили. Сколько же можно переодевать?! Привели бы сюда, я сам.

Слышу: в коридоре за дверью шаги. Замок открывают. Дверь настежь. Медсестра заводит Светлану, тихую, отрешённую. Под глазами чёрные тени.

Увидела меня. Остановилась у порога. Мы смотрели друг на друга и молчали.

Я не знал, куда деть руки, куда сунуть букет, не мог двинуться с места.

Пронзительная пауза повисла между нами.

Напряжение возрастало. Обманчивая тишина сгущалась, накапливая невиданную энергию, готовую, словно мощная электрическая дуга, соединить нас.

Вдруг лицо у неё как-то странно переменилось. Глаза широко раскрылись, наполняясь слезами. В них возник свет сознания.

И, с воем, она кинулась мне на грудь.

- Я думала, не увижу тебя больше... Родной.

Мы с жаром обнялись. Она громко рыдала.

У меня на скулах заходили желваки. Я закрыл глаза. Уткнулся лицом в её растрёпанные волосы. Смешанные чувства изумления, восторга, миновавшего горя, внезапно свалившегося счастья захлестнули меня. Левой рукой я крепко прижимал её к себе, а правой гладил по голове, перебирал пальцами пряди волос. Сердце её часто билось. В тихой радости приоткрыл глаза.

Волосы её сделались седыми.

Незнакомое прежде, тектонически сильное чувство переполняло меня.

Я не знал ему названия.

Но оно владело мной безраздельно.

***

Историческая справка:

"Потери среди советских военнослужащих и специалистов, принимавших участие в оказании интернациональной и военно-технической помощи другим странам":

·                    Алжир - 1962 - 1964 гг. и последующие годы - 4;

·                    Объединённая Арабская Республика - 18 октября 1962 г. - 1 апреля 1974 г. (Египет) - 10;

·                    Йеменская Арабская Республика - 18 октября 1962 г. - 1 апреля 1963 г. - 0;

·                    Вьетнам - июль 1965 г. - декабрь 1974 г. - 3;

·                    Сирия - 5-13 июня 1967 г. - 6-24 октября 1973 г. - 5;

·                    Ангола - ноябрь 1975 г. - ноябрь 1979 г. - 3;

·                    Мозамбик - 1967, 1969 гг., ноябрь 1975 г. - ноябрь 1979 г. - 1;

·                    Эфиопия - 9 декабря 1977 г. - май 1990 г. - 16;

·                    Венгрия - 1956 г. - 2260;

·                    Чехословакия - 1968 г. - ?;

·                    Афганистан - 25 декабря 1979 г. - 15 февраля 1989 г. - (включая безвозвратные потери Советской армии и санитарные) - 480 258 (!);

"Гриф секретности снят", М., Военное издательство, 1993 г.

Вместо послесловия

Полководцам в высоких штабах война грезилась скоротечной, победоносной, романтичной. Игрушечной. На деле война оказалась настоящей, болезненной и совсем некрасивой.

Она терпко пахла свежей человеческой кровью...

По терминологии, принятой среди советских военнослужащих в Афганистане люди - "ягоды". Щедро надавили...

Прошло много лет, но густо-красный сок их ещё и сейчас тяжело, мрачно хмелит.

Давайте, не чокаясь, помянём погибших!

Товарищи офицеры! Да не уменьшится ваша тень...

P.S.

В начале двадцать первого века Россию не удалось втянуть в вооружённые конфликты на территории иностранных государств. Ни в Афганистан, ни в Ирак.

Как ни пытались...

Владимир Корнилов

Большие батальоны

Они во всём едины,

Они не разделёны,

Они непобедимы,

Большие батальоны.

Они идут, большие,

Всех шире и всех дальше,

Не сбившись, не сфальшивя:

У силы нету фальши.

Хоть сила немудрёна,

За нею власть и право.

Большие батальоны

Всевышнему по нраву.

И обретает имя

В их грохоте эпоха,

И хорошо быть с ними,

И против них быть плохо.

Но всю любовь и веру

Всё ж отдал я не Богу,

А только офицеру,

Который шёл не в ногу.

г. Москва, 2008 г.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

281395  2008-05-15 16:49:49 -

282655  2008-07-08 15:22:24 Максим Есипов - БЛИН! ПОЧЕМУ ПОД ЭТИМИ РАССКАЗАМИ НЕТ ОТЗЫВОВ? ЭТО СУПЕР! БРАВО АВТОРУ! ПРЕКРАСНО!

Copyright (c) "Русский переплет"