Переярки

 

 

 

Морская песнь песней

 

 

В Карело-Финской ССР

организовано Пиндушское

профессионально-техническое

училище, готовящее специалистов

водного транспорта.

 

Календарь знаменательных дат,

1946 г.

 

 

 

Спешу на юбилейную встречу выпускников. Э-эх!

От ожидания кровь приятно буд-ддоражит...

 

Я давно женат, свои дети подрастают, а всё ж по духу ближе людей, чем те пацаны, с которыми закончил Пиндушское мореходное училище, - нет. Ну так, чтоб по-настоящему... И с годами чувство это не притупляется, острее становится. (Видно, старею.) В годы учёбы никто даже понятия не имел насколько уникальными, яркими станут наши судьбы. Я капитан дальнего плаванья. Мечтал об этом с детства, мечтал страстно и мечту свою осуществил. А большинство не захотели связывать судьбу с морем, с кораблями-пароходами. Разве это главное? Нет, конечно... ПМУ за всю славную бытность подготовило для народного хозяйства страны целую плеяду колоритных личностей. Своего рода иконостас. "Гвозди бы делать из этих людей!" Двухсотки! Требовалась незначительная теоретическая подготовка, чтобы в дальнейшем превратить их в профи самого разного назначения: сотрудников ГРУ и бесстрашных ментов, штурманов и профессиональных киллеров, двух воров в законе и афериста, известного, пожалуй, на весь Советский Союз... (Союз канул в лету, а его слава растёт.) И все они взлётом своей блестящей карьеры обязаны этому скромному учебному заведению в Медвежьегорском районе, Оксфордов с Гарвардами покруче.

Да, не все стали морскими волками...

Но, без сомнения, каждый, кто выжил, превратился в волка матёрого. Иначе быть не могло. Это судьба каждого сильного, выдающегося переярка [1].

 

*

 

Море. Дальние страны. Бом-кливер-галс [2]!

Чувствуете!? Каково?

Или нет, лучше так: "Свистать всех наверх! "Поднять бом-брамсели [3]! Полрумба [4] влево". "Есть, сэр!" Карибы. Пираты: Флинт, Джон Сильвер. Пиа-астры! Ром. Русалки-ии... Для меня этот набор слов точно гранёный стопарь водки, словно новое платье для жены...

Я родился в Старом Осколе. Моря у нас отродясь не было. Отец работал прорабом в ремстройучастке, мама воспитателем в детском саду. Старший брат пошёл по стопам отца, чего желали и мне... Но я в детстве читал книжки другие: "Двадцать тысяч лье под водой", "Пятнадцатилетний капитан", "Остров сокровищ", "Морской волк"... Э-эх! А мой самый любимый писатель - Даниель Дефо: его роман "Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо" я знал наизусть:

 

"Отец мой... прочил меня в юристы, но я мечтал о морских путешествиях и не хотел слушать ни о чём другом. Эта страсть моя к морю так далеко меня завела, что я пошёл против воли - более того: против прямого запрещения отца и пренебрёг мольбами матери и советами друзей".

 

Меня тоже отговаривали все. Лишь сосед дядя Вася, он служил на флоте, услышав о моих грёзах, певуче замурлыкал, заёрзал, как мартовский кот:

- Мореходка! Загра-ааа-анка!!! Брюки клё-ооош!.. Бескозырка! Гюйс! Па-ааца-ныыыы... - и, безнадёжно махнув рукой, смолкал, считая невозможным объяснить сухопутным обитателям всей прелести морской жизни...

Отец за такие речи дядю Васю невзлюбил и угрюмо бурчал: "Старый пидор".

А тут ещё мне на глаза попалась заметка в газете "Вечерний Оскол" (мать считала "как на грех"), следом объявление по радио: "Пиндушское мореходное училище приглашает..." Я обомлел. Воля моя была парализована. Сказочная боцманская дудочка настойчиво звала в Пиндуши. Я не знал, где находится Карелия (или Корея), понятия не имел ни про какой Петрозаводск, но отблеск романтического ореола краем коснулся и их. "Это там, - с придыханием думал я, - там... где находятся Пин-души - город моей души". Родители горевали открыто, не стараясь скрыть отношения к моей затее, вид у них был такой, словно прощаются навсегда. А я, одурманенный, по списку собирал вещи, ловил восторженно-влюблённые взгляды одноклассниц и с жалостью взирал на земляков. Восьмой класс закончил без троек. Капитан должен быть грамотным! Иначе никак... Распираемый внутренним восторгом, я с картонным чемоданом, сверкающим никелированными уголками, в новеньких отцовских ботинках отправился скорым поездом "Арктика" в далёкий сказочный край.

Засыпая, вспомнил заплаканное лицо матери, мрачного неразговорчивого отца, и ликование моё несколько осеклось... Споткнулось. Сделалось тревожно, одиноко.

Ненадолго. Вновь свежий бриз обласкал и успокоил!

 

"Ну что, Боб, как ты себя чувствуешь после вчерашнего? Пари держу, что ты испугался, - признайся: ведь испугался вчера, когда задул ветерок?" - "Ветерок? Хорош ветерок! Я и представить себе не мог такой ужасной бури!" - "Бури! Ах ты чудак! Так, по твоему, это буря? Что ты! Пустяки! Дай нам хорошее судно да побольше простору, так мы такого шквалика и не заметим. Ну, да ты ещё неопытный моряк, Боб. Пойдём-ка лучше сварим себе пуншу и забудем обо всём. Взгляни, какой чудесный нынче день!"

 

И то верно. "Не стоит унывать!" - думал я.

Впереди меня ждал ласковый солнечный день длиной в несколько лет...

 

Приезжих курсантов встречал бравый "командир роты" - так он представился - в мице [5] с крабом золотистого цвета.

- Фамилия? - поинтересовался он, раскрывая общую тетрадь с надписью "Судовой журнал" [6].

- Федорчук!

- Александр Владимирович?

- Он самый... Как тут у вас насчёт обеда?

- Обед, курсант Федорчук, надо заслужить. Сейчас - на медкомиссию.

- Ладно.

- Не "ладно", а "есть, товарищ командир роты". Привыкай.

- Есть, товарищ командир роты, не есть.

Учебный и жилой корпуса морского училища размещались рядышком. "Удобно! Не нужно далеко ходить", - отметил я про себя. Двор ПМУ выглядел, пожалуй, унылым, но ведь здесь не детский садик с песочницей, посудкой, совочком - тут готовят морских штурманов, механиков... мо-ре-хо-дов! И вовсе это не двор - плац. Об этом тоже успел сообщить ротный. Здесь всё по-морскому: не пол, а палуба; не стены, а переборки, не кухня - камбуз. Знакомых в мореходке у меня не было. Мать, правда, откуда-то узнала, что в этом году из Старого Оскола поступило ещё трое. Значит, уже не один. В тени на плацу подпирали стенку несколько пацанов с дорожными баулами. Все поодиночке, без родителей. Только рядом с модным щёголем в заграничном джинсовом костюме курицей-наседкой квохтала дородная женщина:

- ...Как устроишься, сразу напиши...

- Угу.

- Валерочка, если что, звони по срочному, деньги есть.

- Всё, ма, иди.

- Ты меня не гони.

- Опоздаешь на поезд.

- Ещё побуду немного...

Этот Валерка, оставив спортивную сумку на попечение матери, пошёл искать медкомиссию. Я - следом. Нужно было вживаться в обстановку, знакомиться с ребятами. Моряк без команды - полморяка. Мы прошли пост дневального, спросили у него, где медкомиссия, стали подниматься на второй этаж и едва я собирался к Валерке подойти, как лестничный пролёт нам преградил пьяный матрос в тельняшке со свёртком в руке:

- О! Новобранцы? Бра-та-ны! - при этом он бесцеремонно обнял Валерку и, подтолкнув меня вперёд, повёл куда-то по серому коридору...

- Нам медкомиссию надо... - оборачиваясь, попытался возразить я.

- С дедушкой так грубо не разговаривают!

Старшекурсник завёл нас в туалет, плотно закрыл дверь и, прижав Валерку к стене, слащаво прогундосил:

- Бра-аатан, дружище! Дай в твоём прикиде схожу на дискотеку! Вечером верну, я в пятом кубрике.

- ...Так в-вечером. Не в туалете же...

- Это не туалет, душара, га-льюн! Скидай живей, адмирал ждёт.

Он стянул с обалдевшего Валерки импортную голубую курточку с медными пуговицами, джинсы, всучил взамен старую робу и растворился. Мы стояли, не в силах понять до конца, что произошло. Было слышно, как стучало моё сердце и равнодушно журчала в унитазе вода. Раньше мне казалось, что принятие присяги на флоте проходит иначе... Взгляд мой уткнулся в девиз, нацарапанный на стене:

 

Кто видел в море корабли

не на конфетном фантике

кого е...ли, как нас е....т,

тому не до романтики.

 

- Валерик, где костюм? - встревожилась мать, увидев сына в наряде Гавроша.

- Ма... ребятам на вечер дал поносить.

- Сынок, хоть всё нормально?

- Ма, иди...

А что ещё он мог сказать?

Никогда больше ни я, ни Ветровский в глаза не видели этого матроса Железняка. Выдачу формы нам всем тогда задержали, и Новый год встречали кто в чём, словно цыгане. Лишь Валерка - заправским моряком, в той самой робе с чужого плеча, подогнанной по фигуре, аккуратно заштопанной, выстиранной, выглаженной. Из казённого обмундирования мы получили лишь широкие кожаные ремни с латунной пряжкой да невысокие кирзовые ботинки на толстой подошве - "гады". Старики топтали палубу в таких же.

С Валеркой после того случая мы крепко сдружились и все три года жили в одном кубрике с двухъярусными кроватями: он - на верхней, я - на нижней.

 

Вечером к нам в этот самый кубрик завалила толпа старшекурсников. Двое сразу стали обыскивать постели, отворачивать матрасы, рыться в подушках, а один, щуплый, прыщавый полез в тумбочку к Сайгаку - пацану из Казахстана - присел на корточки, деловито вытряхивая на пол содержимое ящика и выразительно декламируя при этом:

 

Ворует вошь, ворует гнида,

Ворует бабка Степанида,

Ворует северный олень,

Воруют все, кому не лень.

 

Обнаружив трояк, он с кривой ухмылкой зажал его в кулаке.

Сайгак не выдержал:

- Это не воровство - грабёж! Положь, где взял!!!

Он шагнул к прыщавому и тут же получил сбоку тяжёлый удар в ухо.

Нас избивали долго, молча, методично. По полной! Деды сменяли друг друга, и всё начиналось вновь. Били каждого, кто пытался встать, лежачих не трогали. Последний удар ногой, я хорошо помню, пришёлся под дых... Дыхание моё остановилось, ни вдохнуть, ни выдохнуть... сложился пополам, повалился на бок. Этимология слова "Пин-души" оказалась иной: пнуть в душу. Отцовские ботинки у меня забрали тогда же.

Море. Дальние страны. Бом-кливер-галс. Ром. Пиастры! Пираты...

Когда чудный ореол испарился, морской мираж рассеялся, остались одни пираты.

Я уже в первый день с жутью, содроганием понял, что фактически попал в неволю, в дисбат... Родители оказались правы. Однако повернуть время вспять было невозможно. Сдрейфить, удрать домой, а затем с поджатым хвостом предстать перед классом... Нет, что угодно, только не это. Чувство стыда пересилило животный ужас, охвативший меня.

Годовщина процветала страшная.

Первые трое суток спать не давали. В кубрик каждую ночь приходили старослужащие и просто били. Дебилы-мастодонты. Жили они по соседству: на третий этаж поднимаешься, направо - они, налево - мы. Ни стены, ни перегородки, ничто не отделяло нас от смерти. Ну, может, только воображение и наши иллюзии. Старшекурсники казались мне зрелыми мужиками, хотя по возрасту старше лишь на два года. То ли у страха глаза велики, то ли в юности два года и впрям - пропасть. Обычно просто били, отбирали продукты, деньги, но иногда дедам для разнообразия хотелось привнести в издевательства военно-морской колорит. Тогда они врывались посреди ночи с ором: "Боевая тревога!" Полная шизофрения. Мы выбегали сонные на внутренний плац с матрацами, строились, деды из шлангов обливали всю команду холодной водой. Полный дурдом. Мы, как могли, боролись, огрызались... Это не помогало и в прямых стычках терпели одно поражение за другим. В короткие затишья я отключался, проваливаясь в сон. Большой яркий свет не мешал, однако побои, гематомы не давали забыться. И тогда я думал... Просто лежал с закрытыми глазами и думал: "Почему так?! Почему нас истязают с остервенением, выдумкой, изощрённо не какие-нибудь фашисты - свои советские ребята?! Откуда вообще берутся фашисты?"

Курсанты приехали в училище из Молдавии, Москвы, Казахстана, Белоруссии, Сибири, Казани... со всего Советского Союза. Первый курс - три роты. За шестую и седьмую не поручусь, а из нашей, пятой, в первый месяц сбежало тридцать человек. Я понимал: если срочно что-то не придумаем... нас убьют.

Спасительная идея пришла Ветровскому.

Это случилось в ноябре. Дедам к тому времени всё наскучило и они придумали себе новое развлечение. В полночь завалились толпой, но сразу бить не стали. Вперёд вышел Вазген Оганесян - ублюдок редкостный - вытащил из-за спины, будто фокусник в сельском клубе, красный кирпич и предложил:

- Купите.

Кирпич, как выяснилось, штука дорогая.

- Братаны, с вашего кубрика червонец, бутылка водки, буханка хлеба, короче, вот список. Придём завтра, - Вазген тяжело опустил кирпич в руки Ветровского и, отчаливая, по-отечески напутствовал:

- Если что, начнём с тебя...

Мы оцепенели: н-нужно! собрать десять! рублей... бутылку водки раздобыть где-то!.. Где!?

- Пацаны, что делать будем?

Вот тогда острый, загнанный в тупик мозг Ветровского, осенило:

- Скажем: кирпич забрал командир роты.

Идея подкупала простотой и гениальностью...

На том и порешили. Из нас вообще никто ничего предложить не мог.

Мы в страхе ждали завтрашнего дня. Пробило восемь вечера, девять... В коридоре послышались шаги, смехуёчки, дверь с грохотом распахнулась, и Вазген с кодлой, как морской прилив, едва появившись на горизонте, подступил к нашему горлу:

 

Маленькая рыбка,

Жареный карась.

Где твоя улыбка

Что была вчерась?

 

- Деньги! - сухо потребовал Вазген, тупо уставившись на Ветровского.

- Деньги договаривались за кирпич, а кирпича у нас нет.

- Где ж он? Уплыл?

- Командир роты забрал... сказал, чтобы вы к нему зашли.

- Ты чё, козлина, всё ему растрепал? - Вазген притух.

- Он зашёл, спрашивает: "Откуда кирпич?"

- А ты что?

- Говорю: "Не могу сказать"... Он начал ругаться, сказал, что мне "пи...дец!"

- Так и сказал? - глазки Оганесяна забегали, как у крысёнка.

- Да... И я всё рассказал...

- Вот теперь тебе точно "пи...дец!"

- Я говорю: "Ребята продают".

- Ты чё, совсем что ли?!

- Он сказал: "Я хочу купить! Пусть продавец зайдёт ко мне".

Вазген затравленно сглотнул, вжал голову в плечи и как-то боком выскользнул из кубрика, за ним остальные.

Мы гурьбой подошли к Валерке, пожали краба, хлопнули по плечу. Иначе выразить искреннюю благодарность мы не умели ни тогда, ни сейчас. И ещё каждый добрым словом вспомнил изворотливую наследственность Ветровского: тётя его работала заведующей промтоварной базой, дядя - базы продуктовой.

Пьеса с рабочим названием "Перепродажа кирпича" шла по единому сценарию. Всегда успешно. Нашу невинную хитрость ни разу не раскрыли. Пацаны из других кубриков вынуждены были артельно скидываться, бегать за водкой, платить ясак, а нас постепенно оставили в покое. Пройдошливый ум Ветровского всегда находил лазейку, чтобы улизнуть: "Ты говорил сходить не мне, ты говорил другому, я отлично помню, увижу - покажу. Ты говорил другому, я не помню имя-фамилию-отчество"... Валерка умел нафантазировать, сачкануть, слинять, притвориться дуриком, запутать мозги так, что собеседник уже не твёрдо помнил, как себя-то звать. Залечить - в этом Ветровскому равных не было. Более того, его врождённые способности к запуткам, хитроумным комбинациям, к торговле самым пышным махровым цветом расцвели именно в той обстановке, приближенной к боевой. Ветровский (в одиночку) организовал в лесных посёлках разветвлённую сеть скупки ягод, грибков у населения, лесные дары сдавал в заготконтору - через дорогу, на условиях встречной продажи покупал импортные шмотки и толкал втридорога курсантам... Песня! (До рыночных отношений нашей стране оставалось десять лет.)

 

В отличие от Валерки мы галсами ходить не умели.

Как говорится: "Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали".

 

Бывало ждёшь от родителей посылку, чего-нибудь вкусненького: банку сгущёнки, варенья, печенье, халву, карамель. В письме - денюжка. Кому трёшница, кому пятёрка, если родители состоятельные - червонец вложат. И письмо почитать хочется: как там дома? Я поначалу сильно скучал. Думаю, не только я. Тогда казалось, мы - взрослые, сейчас понимаю - дети совсем. Однако дождаться извещения на посылку полдела. Её сперва надо получить, донести до кубрика. Командой скрытно выдвигаемся, за почтой ящик вскрываем, по карманам распихиваем. Крышка с адресатом должна исчезнуть бесследно. (Фамилию найдут - к вечеру предъява.) Как-то раз я край отогнул, рукой в спешке нырнул внутрь, а крышка упругая, возьми и соскочи. Бзыть! Острым гвоздём, словно бритвой, рассекает мне запястье. Кровь фонтаном. Бечеву с посылки сдёргиваем, Алик, Сонников перетягивают... Меня сразу в больницу, на операционный стол: перебита лучевая артерия. Швы наложили, но рана ещё долго беспокоила, гноилась, а шрам так памяткой и остался на всю жизнь.

Добычу шкерили по тайникам. В кубрике их восемь-десять: закрома родины! У каждого свои секретки, гвоздики, штифты. Любой посторонний даже если станет искать, не найдёт нипочём. Вроде бы доска как доска. Ты на ней плясать будешь, не шелохнётся. Руками не оторвёшь. Тем более поднять её не дают кровати в два яруса - сначала их надо отодвинуть... А секрет прост: я элегантно, шурупчиком наискосок, крепил плинтус, поджимал доску. Никому в голову не придёт! Знали лишь пацаны из нашего кубрика. (Мы друг про друга знали всё.) Деды обычно шмонали тумбочки, разбирали ножки стульев, кроватей - там простодушные хабзайцы прятали деньги. Бакалея-то деду ни к чему, им казну подавай, портрет Ленина. Зачем им печенья раскрошенные? Хотя, коли найдут, не брезговали и крошками. Беда в другом: старослужащие сортировали ВСЮ полученную почту и приходили к адресату уже с квитанцией:

- Это кто у нас такой Федорчук?

- !?

- Богатенький Буратино! Пойдём, поможем тебе посылочку донести. Очень тяжёлая. Видишь написано: "10 кг".

- Ребята, у меня день рожденья. Не пойду...

- Надо делиться!

Керя на подхвате, тут как тут, удар по печени:

- Всё понял?

- Да-аа.

И не открутиться, не улизнуть. Вот - ты, вот рядом стоит твоя смерть. Что делать? Извечный российский вопрос. Тут делать не...уй: надо выполнять. Ну, конечно, что-то оставят и тебе, подчистую не забирали. Всё - по-честному. Одним словом - джентльмены удачи. На деньги, однако, честность не распространялась:

- Ой, чё пустой конвертик-то прислали?.. Ай-ай-ай! - сам тебя бочком отжимает, купюрой похрустывает. - Открытка только. Ну, открытку - на...

Командир или старшина роты иногда успевали денежные переводы, извещения, перехватить. Это счастье! Оно улыбалось редко. Горечь и обида за родителей... Надрываются, стараются выкроить, оторвать от себя, а эти твари на выпивку. Бессилие полное. Психологически обыски и поборы я переживал тяжело, но всю горечь оставлял глубоко в душе. Родителям писал исключительно радужные письма. Высылал тексты песен о Карелии, стихи, рассказывал о друзьях по кубрику. Не хотелось огорчать. На первом курсе на Новый год отец с мамой засобирались навестить... Я категорически: "Не вздумайте!" Не хватало... Не дай бог приедут, увидят как на самом деле. Позор! Пусть думают, будто у сына всё хорошо. Из моих земляков трое к концу второго курса сбежали. Я остался. Стиснув зубы. Хотя мать допытывалась: "Сынок, скажи правду. У меня сердце болит!.." Да, оставалось сжать зубы и терпеть, терпеть. Жаловаться нельзя, хуже будет... В народе наше учебное заведение величали "Академия Подгайского". Подгайский этот - директор. За три года учёбы я видел его четыре раза, три раза пьяным. Методы обучения, взятые им на вооружение, были несколько архаичные, но действенные: не доходит через голову - дойдёт через руки. Потаскаешь на занятиях какую-либо железку, весом килограмм надцать, её устройство, назначение оседает в памяти навсегда. За качество образования я не тревожился, лишь бы выжить...

И помогала нам молодость. Мы были цветущими, физически крепкими. Здоровье плескало через край. Рядом с поселковой баней протекала речушка и была заводь. Пятница - банно-прачечный день нашего училища. Сперва постираем бельишко, затем себя. Мы прорубали огромную прорубь, распаривались до безумия и по два-три раза ходили купаться. Прыгали с плотика, ныряли, плавали, кто в труханах, кто голышом. Потом жаркие, в распахнутых шинельках строем маршировали в казарму - с полкилометра, может, больше. Некоторые ради куража шли босиком. Гады - под мышку и - вперёд. Я не помню, чтобы кто-нибудь болел простудой. Никто никогда. Как на фронте... У нас на нашивках значилось ПМУ - "Пиндишское мореходное училище", а фактически - ГПТУ .13. Признаться себе, что мы обычные пэтэушники, даже в душе не могли. Не смели... В противном случае на кой чёрт все эти муки. Ведь приятных моментов было мало... Четыре: завтрак, обед и ужин... Вечно голодные, точно бездомные собаки. Из камбуза - с краюхой хлеба в кармане, если повезёт, меж двух кусков - манная каша.

 

В известном смысле к приятному можно отнести и русалок...

 

Первый раз это случилось на третьем курсе.

На улице начинало темнеть. Я сидел в кубрике, штопал дырку на робе. По-хорошему, требовалась заплатка да обстрочить края, как следует, чтоб ткань не распускалась... Ничего. И так похожу. Я вывернул штаны наизнанку, совместил края дырки и намётом, через верхний край, стал зашивать, виток за витком прогоняя нитку с иголкой из одного конца прорехи к другому. Через открытое окно потягивало ноябрьским холодком и слышны были далёкие гудки буксира в порту.

- Чё, девчонки, скучаете? Эх-хха-ха!

Не поднимая головы я знал, что это Сайгак.

- Без тебя скучаем, мальчик, - с улицы донеслось девичье хихиканье вперемежку с отборной матершиной.

Я прогнал стёжку туда, чуть назад, сделал двойную петлю и откусил конец нитки.

Оборачиваюсь: окно распахнуто настежь. Сайгак с Ветровским сидят на подоконнике и кому-то призывно машут руками.

- У вас закурить не найдётся? - раздался с улицы всё тот же высокий заливистый голос.

- Не курим. Конфетку хотите?

- Нужны, нам, б..., твои конфеты...

Я с интересом подошёл к окну: две школьницы - класс восьмой, не старше - кривляясь, приплясывали, не сводя глаз с нашего окна: огненно-рыжая бестия и толстушка.

- Забирайтесь к нам, - Ветровский махнул девчонкам рукой, - мы вас научим целоваться.

- Пошёл ты... - мрачно заметила рыжая.

После этих слов она задрала подол школьной формы и продемонстрировала наряд: в коричневых колготках девочки, на самом ответственном месте, была аккуратно вырезана крупная дыра... молодую плоть не скрывало ничто. У меня спёрло дыхание. Пацаны восторженно заулюлюкали, стали подпрыгивать, возбуждённо хлопать друг друга по плечам... Все обитатели нашего кубрика высунулись в окно, осклабились... Только Алик Нурмухамедов подошёл и, покраснев, отпрянул.

- Во, шалавы, дают... - заворожённо пробомотал Ветровский и, обращаясь к необычным гостьям, хрипло крикнул вниз:

- Забирайтесь сюда.

- Как? - с готовностью поинтересовалась рыжая.

- Сейчас устроим.

Ветровский по-военному чётко скомандовал:

- Канат нужен.

Мы стали связывать в единый жгут матросские ремни с бляхами, туго скрученные простыни и пододеяльники. На одном конце сделали петлю, за другой крепко уцепились я, Ветровский, Сайгак и ещё кто-то из наших - Вован, кажется. Петлю скинули вниз, она не достала до земли полметра. Самый раз! Ветровский сдавленным голосом шикнул девкам:

- Давай по одной: ноги - в петлю, садитесь на неё, руками держаться...

Рыжая шагнула первой, усаживаясь, повиляла задницей в расчёте на зрителей, дёрнула канат:

- Поехали!

Вчетвером, упираясь, кряхтя, выбирая самодельный жгут, мы втащили девчонку на третий этаж, перевалили через подоконник.

- Здрасьте! - бойко выпалила она.

- Здорово! Привет, - вразнобой ответили мы.

- Теперь Аньку.

Толстушка забиралась в петлю кряхтя, вся раскраснелась, испуганно ойкнула, когда потащили наверх, но всё обошлось...

- По рваному с каждого! - цинично сообщила рыжая, и охально задрав подол, развалилась на нижней шконке.

- Вот сикуха! - восторженно пролепетал Сайгак, расстёгивая ремень. - Боевая... тревога. Приготовить торпедные ап-ппараты...

Последующие события я помню словно в сладком бреду: школьницы лежали не раздеваясь, не разуваясь - прямо в кедах, - поверх ворсистого одеяла; под сальные шуточки пацаны по очереди подходили к одной и другой, лишаясь своей непорочности. Мне досталась толстушка. Я помню острую боль порванной уздечки, помню, как больно уколол палец её пионерским значком... Яркую белую вспышку в глазах! Не участвовал лишь Алик. Не дожидаясь, пока втащим девчонок, вышел из кубрика и слонялся по соседям, пока не утихло. Девиц, после недолгих прощаний, мы выставили за дверь. Проходя мимо бюста Ленина, они перешли на чеканный шаг и по-солдатски приложили ладонь к виску, очевидно докладывая вождю, мол, все заветы блюдут, учатся. И Владимир Ильич смотрел на них одобрительно, мол "верной дорогой идёте...". Как школьницы просачивались через пост дневального, нам было не интересно.

А спустя десять дней даже самый тупой из нас, Вован, мог разгадать загадку: "У какого молодца бойко капает с конца?" Сайгак вечером задумчиво взял гитару и срывающимся фальцетом исполнил песню:

 

Что же это за болезнь такая,

Из-за каких таких причин,

Она у женщин возникает,

Она бывает у мужчин?

А суть в единственной причине:

С рожденья, испокон веков

Тянуло женщину к мужчине,

Тянуло к бабам мужиков.

И сотрясали Землю страсти,

И приводили к сотням бед,

И никакой над ними власти,

И никаких законов нет.

Болеет, тот, который грешен,

А потому - увы и ах!

Болеют полные невежды,

Болеют умники в очках.

Болеют чукчи с папуасом,

Солдат пехотного полка,

И ученик седьмого класса,

И левый крайний "Спартака".

Болеет критик и крестьянин,

Пенсионеры, малышня,

И атеист, и христианин,

И адвентист седьмого дня.

Заболевают где попало,

Везде встречаются с бедой:

На сеновале, и в подвале,

И на воде, и под водой.

 

Мы нестройно подпевали...

А потом также хором неделю лечились.

 

В романе моего любимого Даниеля Дефо прямых указаний на то, как поступать с девушками, нет. Сообщалось только, что Робинзон всячески старался установить дружеские отношения с туземцами, знаками и возгласами объясняясь с ними, после чего появились две женщины. "Они были абсолютно голые", - искренне, без обиняков сообщает нам автор, не развивая мысль... По его примеру все дальнейшие эпизоды я тоже опущу. К тому же контакт с двумя пионерками (пионерка - всем ребятам примерка!) был самым целомудренным эпизодом за все годы моей учёбы в ПМУ. Последующие рандеву по сию пору вызывают у меня... смущение.

 

***

 

Наши развлечения не отличались высокой духовностью.

Как и сама жизнь... дикая, животная.

Нас гнобили, унижали. Садисты и маньяки... Садисты и маньяки в прямом смысле слова. Злоба накапливалась, пружина ненависти к старшим товарищам сжималась. Жили одной надеждой: свести счёты с выродками, кто особо зверствовал, лютовал, измывался... И час возмездия настал: теоретическое обучение третьего курса закончилось, каждого приписали к своему теплоходу, направили для прохождения практики на одиннадцать месяцев. Страшная своим монолитом, непобедимая масса, которую они до этого представляли - рассыпалась... Поодиночке старики были нам не страшны.

Второй курс. Весна. Ромашки расцветают.

Мы гуляем, радуемся жизни. И ещё нам радостно от того, что удалось наказать главного обидчика, одного из самых злостных.

 

Керя.

 

Мы его выловили, избили... Точнее отпи...дили по полной!

Заметил нас, как рванёт! Куда тут убежишь? Я на стометровке первый.

- Ке-ееря! Па-ааастой!

На бегу подхватываю булыжник с земли - увесистый такой, аккурат в ладонь, и ему - в спину. Есть! Сука... Он, как карта глубин, манерно сложился пополам. Подбежали, стали пинать... Душеньку отвели. А Керя отлежался и нажаловался своим, собрал их по теплоходам, по сусекам, вернул назад. Оказывается, они не успели разъехаться. Вроде бы из общаги выселились, в роте их не видно, и тут собралась такая тол-паааа! Пришли - я сладко спал ("сидел на спине", как говорили у нас). Просыпаюсь от того, что кто-то пинает кровать. Глаза продираю: сидят на всех шконках. В кубрике аж черно от чёрной формы.

Вазген за парламентёра:

- Ваши дёрнулись на наших. Будем драться рота на роту. Приходим к семи.

- Ребята, не слышал ничего...

Встают, уходят.

Всё... будет заруба. Жаловаться, просить пощады бессмысленно. Я понятия не имел, сколько пацанов у нас, сколько с их стороны. Кто был - собрались, набились в наш кубрик, примолкли, пригорюнились... Смотрю: самых сильных бойцов-волноломов нет. Расслабились, ушли в самоволку. А у стариков такие бычары...

Сайгак, желая поднять боевой дух, взял гитару, и резко ударил по струнам:

 

Сегодня самый лучший день,

Пусть реют флаги над полками,

Сегодня самый лучший день -

Сегодня битва с дураками.

 

Все подхватили.

Кто умел петь и кто совсем не умел...

 

Ко второй половине дня, ближе к вечеру, здесь собралась их такая толпа, такая шо-оообла! Мало того, что они на целый год старше нас, так ещё психологически на две головы выше: училище почти закончили, своё вынесли, выдюжили, они - спаянная боевая команда. Переярки. А мы пока волчата прибылые, только через год станем, как они...

Выстроились в узком коридоре. Друг напротив друга. Стенка - на стенку. Задние ряды спинами упирались в штукатурку - отступать некуда. Сонников - справа от меня, дальше Сайгак, Ветровский. Слева - Вован, Алик Нурмухамедов (тихоня-тихоней, а твёрдо знает, если команда "Аврал!", то важен каждый матрос) Напротив Керя с разбитой рожей...

Вазген надрывно крикнул:

- Давай!

И махаловка началась...

Бились люто. Первые эшелоны полегли сразу, задние, свежие напирали.

...У-уа! На... на! Поплыл... Н-на! В душу! В ухо справа!.. Брык! Второй готов. Я уворачивался, отмахивался от битух, сам крошил челюсти, а слева, справа падали наши пацаны, и по ним шли. Пёрл-Харбор! Деды напирали... Те, кто дрался, давно стояли не на твёрдом цементном полу - на живой податливой массе. Я чувствую, под ногой шевелится лицо... На какой-то миг ослабляю внимание и пропускаю удар!.. Ногой в грудь. Бам!.. Я оступился, упал... (а вот это зря!). Меня стали пинать... бить по голове. Особо зверствовал Керя...

 

Керя -сука! Слы-ышшишь ме-ня-яааа?!

Пом-ни-ииишь?

Знаю, падаль, пом-ни-иишь... и слы-ши-ииишь... Хоть и покойничек.

Подонок конченный.

Упокой, Господи, его душу.

 

Удары я отбивать не мог, старался прикрыть лицо. Извивался, корчился и чувствовал: теряю сознание. Меня, почти безжизненного, подняли под руки, чтоб бить сподручней, и удары посыпались со всех сторон. Я понимал - "убивают", но ничего поделать не мог... Спас Славка Гудко - третьекурсник, земеля из Старого Оскола. Волоком, за ноги вытащил меня из этой хрипящей своры. Рассказывал потом:

- Смотрю, тебя двое держат, Керя целенаправленно бьёт в висок, раз за разом, будто заведённый, а ты уж не дышишь, уходишь...

 

Мы надолго легли в дрейф после той драки. Подводили баланс флота...

Я месяц пугал прохожих синяками на висках. Уши были, как у Алика, когда тот в январе отморозил. Поскуливая, мы зализывали раны и утешали себя: шторм выдержан!

Теперь в училище старшие МЫ! Морской ценз [7] соизволял.

Уж будьте так любезны, уважьте стариков! По полной.

В масле кататься - наше время...

 

Теперь из казармы уходить совсем не хотелось, забав хватало.

Один случай был особый.

Алик Нурмухамедов - наш ягнёнок, самое безобидное существо на земле, какое можно только представить. Божий одуванчик! Человек блаженный. Всё училище поднялось, когда в Пиндушах избили его... Если бы досталось мне, Сайгаку или Ветровскому, посчитали, мол, "довы...", в том смысле, что угол падения равен углу отражения. А когда Алика нашли под утро в бурьяне, рядом с казармой... еле живого, сказать было нечего. Курсанты отложили все дела и чёрной армадой высыпали на плац. "Все вдруг!" [8] Единственный случай, когда никто никого не агитировал. Зарвавшийся посёлок надо было "привести в меридиан". Определили по количеству рот направления, назначили старших и строем... с колами, латунными бляхами на ремнях... Отправились, словно на работу. Смерчем, ураганом прошли по улицам... Каждому встречному-поперечному подвешивали сигнальный фонарь!

Славная была охота...

 

***

 

Выжимая педаль газа, я мчался на встречу с выпускниками.

Из ста сорока шести курсантов нашей роты дошли до диплома тридцать семь.

Гардемарины!!! Прошедшие ад!..

Каждый год третьего июня мы собираемся в Пиндушах на плацу, и всю белую ночь напролёт гуляет по кругу ендова [9]. Как всё пройдёт на этот раз? Ума не приложу... Встречу нам омрачили загодя. Дело в том, что весной нашу любимую "Академию Подгайского", наше училище строгого режима ликвидировали. ЦК ВЛКСМ по ГПТУ .13 принял аж специальное постановление (редкая честь!). В газетах писали, якобы довели до суицида "карася" - мальчишка выпрыгнул с пятого этажа, - потом обнаружили двух курсантов повешенных в одной петле...

 

Закрыть такую кузницу кадров!..

Нет слов, по-человечески жаль погибших пацанов... Но дальше-то как?

Шёл девяносто второй год. За настоящее страны я спокоен: его обеспечим МЫ. А вот что станет с нашим будущим, мне было абсолютно не понятно.

 

 

 

03 июня 1992 года,

Пиндуши - посёлок городского типа

 

P.S.

 

Они встретились, как и всегда, на плацу. На плацу не существующего уже мореходного училища. Все тридцать семь, как один.

 

 

 

Александр Костюнин

 

 

*

 

Примечания:

 

[1] Переярок - название молодого перегодовалого волка; волк моложе одного года называется прибылым; волк старше двух лет матёрый;

[2] Галс - снасть или тали, удерживающие на должном месте нижний наветренный угол паруса (галсовый угол). Все косые паруса имеют Г., а из прямых его не имеют только те, у которых нижние углы растягиваются по рею. В зависимости от того, к какому парусу Г. прикреплён, он получает дополнительное название: например бом-кливер-галс;

[3] Бом-брамсель - прямой парус, ставящийся на бом-брам-рее над брамселем;

[4] Румб - 1,32 окружности;

[5] Мица - фуражка;

[6] Судовой журнал - один из основных судовых документов. В судовом журнале фиксируются: список команды, дата прибытия в порт и отплытия из порта, глубина воды в порту и при выходе в море, скорость, курс, сила ветра во время рейса;

[7] Морской ценз - морской ценз предусматривал продвижение офицеров по службе только при условии подтверждения определённого срока плавания на кораблях, в определённых должностях, в определённых районах;

[8] "Все вдруг" - дополнение к команде, требующее одновременного выполнения данного действия всеми кораблями;

[9] Ендова - медная лужёная посуда с носиком для раздачи вина матросам в русском флоте.