Ивановны

 

 

Русская женщина в Хучни:

Нюра, Нура, Нурджаган.

 

Эффенди Капиев, "Поэт"

 

 

Меджид спрятал обрез под полой гужгата,* украдкой оглянулся и проскочил безлюдным переулком. По обломкам саманных кирпичей, упираясь ногой в выбоины стены, цепкой кошкой забрался на крышу сенного сарая, лёг на спину, передёрнул затвор, загнав патрон в патронник, и поставил карабин на предохранитель.

Осторожно приподнял голову...

С крыши хорошо простреливался весь переулок и подход к дому Ильяса: горянка, согнувшись в три погибели, тащила копёшку сена; два юнца с гиканьем промчались в мохнатых папахах. Солнце устало клонилось к земле и, Меджид мог поручиться, опускалось за дальнюю саклю на краю села, прямо к нему во двор. Сладко пахло зрелыми яблоками. Воздух был свежим, чистым, каким бывает только в горах в начале осени после череды дождей. Он напряжённо вслушивался... Из дома Ильяса доносилась приглушённая музыка, потом стихла. Меджид нежно, как холку верного коня, огладил полированный затвор, ребристую деревянную рукоять приклада, словно успокаивая их, сам внутренне группируясь, концентрируясь. Скрипнула дверь... вышли два парня, за ними девушки и неспешно разными улочками направились в сторону годекана. "Теперь дождусь..." - Меджид успокоено лёг на спину, не выпуская карабин из рук. Прошло не меньше часа, ещё столько же, Ильяс не возвращался. Стемнело. Меджид окоченел и чтоб немного согреться, по очереди напрягал, расслаблял мышцы рук, ног. Он ждал. На небо бесшумно выкатилась половинка ночного светила, разрубленного саблей, освещая холодным голубым светом крыши домов, верхушки деревьев, отразившись, как в зеркальце, в окошке старой лачуги. Длинные ломаные тени от садовых деревьев стрелками лунных часов отмеряли томительное время.

Вдалеке забрехала собака...

Лай недружно подхватила пара цепных псов... уже ближе.

Меджид повернулся на бок, притираясь небритой щекой к карабину. В ярком свете луны отчётливо выделялся чёрный силуэт человека. "Ильяс", - облегчённо выдохнул Меджид. Он спокойно выцелил его, вёл на мушке, пока тот не потянул на себя входную дверь и плавно нажал на курок.

 

***

 

Август на Кавказе дышал нестерпимой жарой, как будто в небе палило семь солнц.

Раскалённый, битком набитый тряский автобус закручивал на дороге пыль вьюном. Пока добирались от столицы до Унцукульского района, несколько раз останавливались. У родника встали надолго: водитель набирал в канистру, в армейскую флягу, потом не спеша потягивал из неё; две юные девушки - по виду не местные - искристую студёную воду тянули жадно, погрузившись лицом в струю, умывались, плескались, брызгались, смеялись и опять пили, покуда не напились вволю... Горцы степенно дожидались, давая гостям утолить жажду, затем сами по очереди приникали к живительной влаге, истекающей на поверхность из неведанной глуби гор. Приникали с почтением, с молитвами... Пассажиры разбрелись по обочине. Горянки были одеты, точно из музея, во всепогодные длинные платья от запястья до лодыжек, национальные головные уборы "чохто" или платки до бровей. Трое мужчин - в запылённых габардиновых костюмах, блестящих хромовых сапогах и все, как один, в смушковых папахах. Местные хмуро поглядывали на девчат-хохотушек с непокрытыми головами, изредка буркая что-то на своём. Света - низенькая пышечка, Аня - хрупкая тростинка на ветру. Среди однообразных сумрачных горцев они смотрелись ярким весёлым миражом. Поминутно одёргивая короткие платьица в оборку, девушки присели на прохладные камни в тени у дороги, стараясь не замечать нацеленных на них откровенно-колючих, изучающих взглядов. Всматривались вдаль:

- Неужели село там... за облаками?

- Такое чувство, будто очутилась на другой планете. Как они по этим горам лазают в вечерних платьях? как живут тут, на этих камнях? Везде жарища. Одно успокаивает - мы сюда не на век, отработаем три года и домой, - Аня крепче прижала к груди томик Лермонтова.

- Но какая красота вокруг! Дух захватывает...

Они смокли, покорённые величественной симфонией гор, примеряя свою судьбу к этому незнакомому и потому чужому для них надоблачному, надзвёздному, орлиному краю.

Шофёр призывно просигналил...

Дорога, выписывая арабский алфавит, стала уходить в горы, выше и выше взвиваясь к нещадно палящему белому солнцу. Каждый раз перед очередным подъёмом, когда водитель переключал рычаг скоростей, в механизме начинало болезненно "кры-крыкать", словно грецкий орех - между шестерён. Автобус, как слон-туберкулёзник, принимался кашлять через все отверстия, дрожать корпусом. Временами Ане казалось, что вот... сейчас! - не возьмёт высоту, не разбирая пути, попятится назад и тогда... с краю - в бездонную пропасть. От страха она зажмурилась, во рту пересохло, кровь, отхлынув, уходила из головы:

- Анька, ты белая, как полотно! На воды!

Липкими от пота руками она приняла стылую бутылку и, стараясь не глядеть на километры обрывов, сделала несколько мелких глотков: "Когда всё это кончится?"

В районный центр - селение Унцукуль добрались под вечер. Из автобуса девушки выбирались чуть живы, отвисшими руками вытаскивая чемоданы. Их с нетерпением поджидали: шумная стайка чернявых босоногих мальчишек, припрыгивая, окружила, и самый бойкий, сверкнув карими глазёнками, спросил:

- Учительницы? Вай!.. Мы поможем. Я - Гасан.

Мальчишки весело подхватили и, по очереди меняясь, потащили пожитки в серый узкий проулок, мимо лачуг из дикого камня, под изучающе-пристальными взглядами прохожих, прямо к дому директора школы. Краткое знакомство... С порога - глиняный кувшин холодной ключевой воды... Девчатам показали, где можно умыться, накормили досыта хинкалом из молодой баранины с домашней сметаной и отвели комнату с прохладной мягкой постелью. Опьяняющий вкус горной воды вплетался в сытую дрёму, сглаживая все страхи, тревожные ожидания, умиротворяя молодое естество. "Какой он будет... первый рабочий день?" - эта последняя мысль почему-то совсем не тревогой, сладкой истомой погрузила Аню в глубокий сон.

Девчата проснулись, когда первый луч солнца заглянул в тусклое окно, помылись, "причипурились". На улице их поджидал всё тот же Гасан:

- Йорчъами! - радостно выпалил он. - По-аварски это "здравствуй! доброе утро!". Так у нас для женщин.

Гасан с нескрываемой гордостью повёл учительниц к школе.

Хижины селения осиными гнёздами густо облепили гору, дорога между ними - то вверх, то вниз, ни одного шага не сделаешь по прямой. Того и гляди сломаешь каблук! А по самой крутизне травянистого косогора, вслед за большерогим козлом, текла с разноголосым блеяньем отара овец. Как они не падали?..

До начала учебного года оставалось четыре дня. Школа жила своими предпраздничными хлопотами. Приторно пахло свежей краской, не слышался счастливый гул, не звенел колокольчиком заливистый детский смех - стояла короткая тихая школьная пора безученичества. В учительской молодых специалистов радушно встретила русская женщина, укутанная с головы до ног:

- Заждались мы вас, здравствуйте! Давайте знакомиться. Я заведующая учебной частью Нурджаган Ивановна.

- Света, - пышечка задорно тряхнула мальчишеской стрижкой.

- Аня.

- Ну и славно, - завуч по-доброму, как-то даже по-матерински, улыбнулась, поймав на себе вопросительный взгляд девушки. - А лёгкий прозрачный платок на моей голове называется "гурмендо". Таковы мусульманские традиции...

"И она туда же, - с неприязнью подумала Аня, несогласно мотнув рыжим хвостиком. - Зачем унижаться перед бусурманами?! Она же русская! Неужели забыла?"

В кабинет степенно прошагал пожилой усатый горец в чёрной суконной кепке.

- Махмуд Абасович - преподаватель математики, ветеран, заслуженный человек.

Молодые учителки, как на школьном выпускном, встали в линеечку. Старик окинул взглядом неприлично-открытые девичьи коленки, лукаво ухмыльнулся в усы, затем долго расспрашивал: из каких краёв? кто мать-отец? нравится ли в Дагестане? Девчата охотно рассказывали о себе, отвечали на вопросы. Дверь с лёгким скрипом то открывалась, то закрывалась, впуская эхо гулкого коридора. Постепенно учительская оживала. Аня, понемногу осваивалась с незнакомой обстановкой, с коллективом, когда в кабинет зашёл стройный молодой человек в безукоризненно-белой сорочке и отутюженных брюках. Лучистый открытый взгляд его вежливо скользнул по лицам коллег... остановился на Ане. Приятное волнение горячей волной окатило её.

- Вот и наш Ильяс! Окончил Дагестанский университет, филолог. Прошу любить и жаловать.

- Лучше, разумеется... любить, - смущаясь, произнёс он.

Для девчат это был день встреч, знакомств, новых впечатлений...

Аня чувствовала, что они переступили порог какого-то неведомого, чужого, зеркально другого мира, лишь отдалённо напоминающего привычный с детства.

- И завуч тоже хороша... гурмендо напялила, в монашки записалась. Мракобесие какое-то. Ведь образованная, советская. Как ей не стыдно?..

- А встретила по-доброму, - не согласилась пышечка.

 

Первого сентября заведующая учебной частью пришла с Аней на урок и официально представила её детям:

- Это ваша новая учительница русского языка и литературы Анна Ивановна.

Гасан с задней парты не утерпел:

- Мы знаем! Зыд-расьте!

Все засмеялись, услышав слово на чудном непонятном говоре, смысл которого понимали не все. Ане достались три класса: мальчишки, девчонки, как везде, неугомонные, общительные, любознательные. С чего начинала? Читала на уроках литературы повести Пушкина, стихи. Ребята, в свою очередь, знакомили её с аварским. Ахмед на одном из уроков, дабы продемонстрировать певучесть, красоту родного языка, выразительно прочёл скороговорку:

 

Микъазаралда микънусиялда ункьоялда микъго

Къверкъ кьода гъоркъ къвакъвадулел рукIана.

 

Чужая речь остро ранила слух. Там, где согласная буква вцепилась в твёрдый знак или арматурину, звук со всего маху налетал на преграду, раздавался треск, как в ломаной коробке передач: "к-кррр, к-кррр". Точно рыбья кость в горле никак не отхаркивалась... Ахмед успокоил, что своим гортанным клёкотом, орлиному сродни, он не хотел напугать и ни о чём таком страшном не вещал. Всего-то на всего:

 

Восемь тысяч восемьсот восемьдесят восемь

Лягушек квакали под мостом.

 

Из уст матери для любого дитя нет слаще, ласковее, желанней этих трелей.

А сама аварская речь, оказывается, и есть тот дивный певучий язык великого Расула. Волшебный родник его творчества.

 

Появление в школе, в глухом горном селении юных девушек, одетых шокирующе-модно, стало событием. Одна стройная, воздушная, интересная... светло-рыжие волосы собраны на затылке в соблазнительный хвостик, другая - полненькая блондинка, стриженная под мальчишку. Что-то новое, восхитительное исходило от каждого их слова, жеста. Они для горцев - инопланетяне. На перемене мальчишки то и дело заглядывали в учительскую, желая полюбоваться на нездешнюю красу. Но восхищались не все... Махмуд Абасович пристально наблюдал за молодыми коллегами день, два, неделю, покашливал в сухой кулачёк и, в конце концов не стерпел:

- Девочки! Вы думаете, обрезали себе наряды и стали интересны? Абсолютно вы нам мужчинам неинтересны в таком виде.

- Почему? - оторопела Аня.

- Когда женщина в длинном платье, когда у неё при ходьбе лишь лодыжки мелькают, женщина - загадка. Не терпится узнать: что же там, выше?

Однако проблемы длиной платья не ограничились...

Другая сложность - где помыться по-людски? Бани-то нет!

В воскресенье девчата пошли на речку, подальше за село. За ними, крадучись, ватага мальчишек: подглядеть - куда? что? как? Для них кино: девушки разденутся до купальника! Оказывается, в Дагестане позволено купаться только мужчинам. Здесь буквально на всё имелись свои вековые национальные традиции, свои адаты, ограничения. Девушки осторожно помыли лицо, руки, ноги, вернулись. Ещё два раза пытались незаметно улизнуть из аула - бесполезно. "Каникулы Банифация"! Детвора бдительно караулила каждый их шаг.

- Придётся таскать воду с родника, - Аня раздражённо вышла в коридор и вернулась с медным кувшином в руках. - Теперь я точно знаю: Бог - мужского рода! Только мужик мог выдумать такие правила. Пошли! Некрасиво на уроках смердеть и чесаться.

Изящно, с видимой лёгкостью, нести кувшин на плече, как это делают местные женщины, не получалось. Таранили вдвоём, уцепившись одна за ручку, другая - за носик. (Горянки над нами ухохатывались до слёз...) Воду грели в кастрюле, занимали у хозяйки тазик: экономно наливали - смывали, наливали - смывали. "Как можно к этому привыкнуть?" - с тоской думала Аня.

- Не нравится мне здесь, чужое всё. Вот послушай Лермонтова, - Аня раскрыла томик на закладке и с выражением прочитала:

 

И дики тех ущелий племена,

Им бог - свобода, их закон - война,

Они растут среди разбоев тайных,

Жестоких дел и дел необычайных;

Там в колыбели песни матерей

Пугают русским именем детей;

Там поразить врага не преступленье;

Верна там дружба, но вернее мщенье;

Там за добро - добро, и кровь - за кровь,

И ненависть безмерна, как любовь.

Темны преданья их...

 

- И сам признавался: "Люблю я Кавказ".

- Не хочу оставаться...

- Аня, ты же сама говорила: мы советские. Как в песне:

 

Наш адрес не дом и не улица,

Наш адрес - Советский Союз.

 

Тем временем бесстрастный отрывной календарь сбрасывал, словно осенний тополь, свои листки. У Ани со всеми коллегами вроде бы складывались ровные отношения за исключением Ильяса... При его появлении она как-то вся напрягалась, на редкие вопросы отвечала колко, едко. Ильяс в ответ терялся, замолкал, отводил взгляд.

- Анька, он к тебе не равнодушен... - нашёптывала перед сном пышечка.

- Пускай!

- А, по-моему, хороший парень.

День шёл за днём, одни уроки заканчивались, другие начинались.

Вот уже сентябрь отпылал золотой листвой, октябрь встретил знобкими дождями... Вспыхнула былым цветом, назло осени, ароматная мушмула, обтрясли с веток урожай хурмы. Семнадцатого ноября у Ильяса день рождения. Утром в учительской, как и положено, коллеги его поздравили. Дождавшись, когда никого из посторонних не будет, он подошёл к девчатам и, с трудом подбирая скупые слова, рассеянно произнёс:

- Света, Аня, приходите вечером домой... ко мне в гости. Я буду ждать, - и вышел.

- Ань, ты как?

- Говорят, он давно помолвлен.

- Мы ж не под венец!

Дом Ильяса, сложенный из битого камня, располагался рядом с мечетью. Мама с сёстрами накрыли на стол и удалились. Ильяс с приятелем затворили плотнее дверь, включили негромко магнитофон и пригласили девушек танцевать. В Дагестане медленные танцы запрещены и поэтому не-ле-галь-но! - под музыку из передачи "В мире животных", Ободзинского, Эдиту Пьеху. Разыгрался аппетит, Ильяс выставил бутылку сухого вина. Приятель сразу оживился, бесенята в его глазках заигра-аали:

- Девушки, помните у Александра Сергеича:

 

Лучше отдавайтесь этим усачам,

Чем слюнтяям-ленинградцам

Или москвичам.

 

Аня от возмущения вспыхнула ресницами...

- Это он так неуклюже шутит, - смутился Ильяс.

- Проводите нас!

Светлана с приятелем отправились напрямки, а Ильяс накинул на плечи Ане пиджак и повёл окольным путём нескончаемыми тропками, сам всё рассказывал про детство, учёбу в школе, ДГУ, про родное село... Ночь была прекрасная, лунная, тихая-тихая. Расставались за полночь. Аня шагнула к дому, закрыла за собой дверь, переступила порог в кунацкую и услышала с улицы сухой щелчок... словно калиткой хлопнули. Мимолётная тревога рассеялась в мелких заботах, Аня закрутилась, легла и забылась сном.

Утром Ильяс в школу не пришёл. Не появился он и на следующий день. В коллективе все молчали, как-то особенно поглядывая на Аню. "Не успел познакомиться, и уже видеть не хочет! - с неприязнью думала она". Вечером не находила себе места, машинально проверяла тетрадки, бесцельно перекладывала книги... безмятежный вид Светланы начинал её раздражать. Ночью не сомкнула глаз. Сладко сопела пышечка, сонно разметавшись по кровати, давно угомонились все в доме, стихли звуки, а она беспокойно ворочалась: "Не привыкну я здесь... Может, домой уехать? Завтра же откровенно поговорю обо всём с этой Ивановной".

Завуч была в кабинете одна.

На Аню посмотрела внимательно, отложила в сторону ученическую тетрадь с красными пометками.

- Нурджаган... Ивановна, мне необходимо с вами объясниться... Я, наверно, не смогу работать в вашей школе.

- Понимаю. Мне бы сразу с вами побеседовать, но всё как-то недосуг.

Она задумчиво встала, подошла к окну, открыла створку... С улицы долетал требовательный крик ишака да недружно брехали собаки.

- В юности я сама, как и ты, не могла подумать, что судьба забросит меня за тридевять земель сюда, в Дагестан. Видно, правду говорят: человек предполагает, а Господь располагает... Я расскажу тебе свою судьбу, а там решай...

 

***

 

Хабар русской учительницы

 

Родилась я в Курской области, рано осталась круглой сиротой. В тот день случилась страшная гроза - Илья Пророк на колеснице мчался по небу, не разбирая пути, грохотал! молнии метал! Мама с братом Федей - на три годочка меня постарше - выскочили загнать гусят с речки. Слышу вопль с улицы, соседка опрометью летит:

- Настя-аа!.. Мамку твою... гроза убила!

Федю отбросило на несколько метров, он выжил. В себя пришёл, сразу - к мамочке. Подбежал, жива ещё, волосы у неё растрепались, липли к рукам. Он в рёв! Соседка - на подмогу. Маму сразу забросали землёй, думали, электричество в землю уйдёт, успеют спасти. Не спасли... Отец без хозяйки помыкался, женился на молодой. В доме появилась мачеха. Год вместе успели прожить, война началась. Мне в аккурат минуло девять лет. Отца забрали на фронт, и - ни письма, ни весточки, ничего. Так и сгинул! Помню первую бомбёжку. Ужас один!.. Мы ж не знали, что такое война. Глядим: самолёты с чёрными крестами летят. Никогда не видели, чтобы сразу несколько самолётов летело. Кто просто выбежал на улицу, кто забрался на крышу сарая, чтоб ближе разглядеть... Интересно, ведь! И тут гул такой тяжёлый: из самолётов что-то посыпалось. Федька смеётся:

- Картошка!

Нет, это была не картошка. Вой. Свист. Как рванёт за домом... Бомбы! И пошло всё плавиться, гореть. Крик, шум, разруха, стоны, кровь, плач, раненые, убитые... Горит земля и небо. И бомбят самолёты. И пушки. То ли наши, то ли немцы. Мы - врассыпную. Люди скотину гонят, сами бегут в конец деревни, дети за ними. А куда податься нам с братом? Присели на корточки в тени за сараем, вроде нас не видно. Федя меня за руку держит, крепко-крепко. Вдруг, как подпрыгнет:

- Айда в погреб!

Там и спрятались. Собачонка наша первой туда - шмыг! Следом мы. Над нами родные стены, образа. В подполе дрожим и плачем, не знаем, что делается на земле. Гарью едко тянет... Федя вылез тишком, тут же мчит назад:

- Иконниковых крыша пылает!

Хаты соломой покрыты, пули трассирующие как пустят - займутся огнём.

 

Тогда мы узнали, что такое война.

На себе узнали.

 

К утру позатихло.

Сначала появились одиночные немцы: искали партизан, коммунистов, уж после, как проверили, полным-полно наехало. Брата, хотя несовершеннолетний, угнали в Германию. Я осталась с мачехой на чёрные годы бесконечной войны. Мачеха была взята из соседней деревни, она частенько бросала меня, уходила к своим. Я оставалась в холодной, пустой хате одна. И днём одна, и ночью одна.

 

Страх божий!

Не было у меня юности.

Сразу после детства, кажется, и постарела.

 

Немцы хозяйничали, как у себя дома. Сначала переловили всю птицу: гусей, уток, кур. Когда птицы не стало, добрались до скотины: коров, поросят. Похлёбку варили прямо во дворе. Если дров нет, берут стол, тащат лавки, рубят и - в костёр. Мы старались не попадаться им на глаза. Летом прятались по щелям, зимой - в уголке на печке. Не смели ни спорить, ни возражать, ни спрашивать... Соседка кинулась на немца, у неё пятеро малых детей, а тот корову уводил со двора: "Не отдам!" Достал пистолет и - в голову.

После войны брат вернулся. Фёдор никогда не рассказывал про ту жизнь. Где работал? На заводе ли, у бюргера какого - не смели спросить. Боялись даже разговор заводить на эту тему. После плена выбор у него оставался небогатый - разнорабочим в колхоз.

А я с детства мечтала стать учительницей, любила читать и после школы поступила в педучилище. В сорок восьмом окончила. К нам за месяц до выпуска приехал представитель из Минпроса Дагестана. Бравый такой: орлиный нос, чёрные брови, сросшиеся на переносице, по-русски смешно говорил: "Ми вас хатым..." Повесил на школьную доску карту СССР, показал, где находится Дагестан. Начал расхваливать страну гор, языков, национальностей... Для меня этот край тогда - белое пятно. Сдаём мы Госы и целевой выпуск - в одну кавказскую республику. Желания никто не спрашивал: "Государство учило вас, теперь вы поезжайте учить дагестанцев". В те годы строгость держали. Девчонка из группы отказалась ехать - её судили.

Дагестану требовались специалисты не только по русскому языку. Не хватало врачей, финансовых работников, по сельскому хозяйству. Дочерей горцы учиться не отпускали, сыновья с фронта многие не вернулись... Что там осталось? Молодых специалистов организованно направляли в столицу, в Махачкалу. Мы группой добрались туда, ходим по улицам, глазеем... Встретилась русская женщина, мы с радостным визгом, расспросами - к ней. Та вся в лице изменилась: "Милые, куда вы попали, куда едете? В горы!.. Там убьют, украдут, изнасилуют". Нагнала таких страхов! Мы в ужасе... А куда деваться? Стали распределять по районам. Для нас они все одинаковые. По одной ехать боимся и четверо из нашего выпуска записались сюда, в Унцукульский район. Заведующий РОНО троих девчонок направил в детдом, а меня - в семилетнюю школу в аул Ашильта преподавателем русского-литературы. Девчат до места повезли на арбе, запряжённой двумя быками, а мне завроно говорит:

- Сегодня тут представитель из Ашильтинской школы - Мирзабеков, завхоз - можете до аула вместе с ним.

А "вместе", это значит топать своими ножками. Из Унцукуля до Ашильта восемнадцать километров, да с поклажей - одеяло солдатское перетянуто бельевыми верёвками и сделана деревянная ручка. В бауле самое ценное: любимые книжки, постель, платье, туфли... Хотелось выглядеть современно, мы ведь молодые девчонки. В одной руке узел понесу-понесу, устану, руку сменю. Мирзабеков рядом идёт простой: балагурит, развлекает. По дороге встретилась ледяная речка, разулись и - вброд... К вечеру добрались до аула, меня из стороны в сторону шатало. Женщины у родника увидели, примолкли и осуждающе глядели вслед... Завхоз отвёл на квартиру: хозяйка, старушка Сакинат, по-русски полслова; у неё уже квартировала Валя, москвичка - русская учительница на год постарше меня, преподавала в начальных классах - она и помогла обустроиться. Я от усталости языком ворочать не смогала, кусок в горло не лез. Едва разделась, провалилась в сон.

Утром достала из заветного узелка наряд и, благословясь...

Шагнула за порог сакли.

Аул Ашильта висит над знаменитой горой Ахульго, внизу беснуется зажатая скалами, Андийское Койсу,* на ржавых склонах каменные террасы с крошечными наделами земли, кругом высоченные серые стены (как в тюрьме), дома с глинобитными крышами, узкие тропы, крутые обрывы, водопады. Дикая красота эта вызывала восторг и беспокойство. Мне отчего-то так жалко себя стало... чуть не расплакалась. Прихожу в школу, а дурная новость вперёд меня добралась: "Вчера в аул заявилась русская пьяная учительница". Мало того, оказывается, я незваная. Жена директора без педагогического образования вела и математику, и русский с литературой, а тут вдруг у неё часы отбирают. Директор, было, заартачился, но остальные учителя - в коллективе работали в основном мужчины - за меня вступились. И он не посмел завернуть, тем более с бумагой из РОНО.

 

Стала я преподавать дивный русский язык.

Объясняться с учениками приходилось на пальцах, мимикой... Таскала в класс соль, хлеб, какую тему изучаем - то и несла. Рассказывала как? что? называется по-русски. Дети любят наглядность.

Инспектор РОНО посоветовал:

- Настя, если гора не идёт к Магомеду, Магомед идёт к горе. Попробуй сама учить аварский. Аксакалы говорят: "Сколько языков знаешь, столько раз ты человек".

Так и учились вместе: я - их, они - меня. Завхоз Мирзабеков частенько подойдёт, что-нибудь спросит, выслушает ответ и уйдёт озадаченный. Весной, к концу учебного года он откровенно признался: "Раньше я считал, что .настя. - хорошая погода, .ненастя. - плохая". Мы от души смеялись, и после частенько вспоминали это. Аварский я усваивала из разговоров. Сначала запомнились отдельные слова, потом понимала, когда меня ругали. Уже не мало! Но у них есть свои ударения, свои произношения, которые труднодоступны.

В зимнее время занимались при керосиновых лампах, подвешенных к потолку. Сначала настоящих чернил не было - сажу, накопившуюся под лампой, разбавляли тёплой водой, тем и писали. Зимой в классах было холодно, железные печки, которые топились кизяком,* спасали отчасти. Ребята занимались в овечьих шубах. Но, когда ученики прогуливали уроки, не холод служил причиной. Многие родители не пускали детей учиться, особенно девочек. Дочь в семье горца с малолетства до замужества выполняла по дому всю работу: поила-доила коров, убирала навоз, носила воду... Мальчишки сутки напролёт пасли овец. Ребята признавались: школу любят, за то, что здесь можно отдохнуть. Если ученик прогуливал уроки, администрация школы докладывала в сельсовет, там принимали меры. Чаще всего в наказание забирали необходимую домашнюю утварь. Директор школы организовывал подворные обходы, проводил разъяснительные беседы с родителями.

- Какая нашим детям польза от урок? - возмущалась хозяйка Сакинат. - Выучат три суры курана и - лъик╤! [хорошо! (авар.)]. Ты князь и я князь, а кто лошадям сено даст?

У неё правда своя, однако была и другая...

В седьмом классе у меня учился Ахмед, сын Муталиба, трудный мальчишка. Вызываю его к доске:

- Я не учил.

- Два.

Через урок сызнова поднимаю, надо же исправлять двойку.

- Не учил...

- Как же так, Ахмед? Останься после уроков.

Все идут по домам, мы сидим, разбираемся. Никак не давался ему чужой язык, но он корпел, старался овладеть и удалось: исправил двойку, стал получать пятёрки. Ахмед окончил школу, выучился, стал профессором знаменитым на всю страну. Он до сих пор с благодарностью называет меня второй матерью... У него - такая правда. Налитый созревший колос всегда смиренно клонится, лишь пустой держится горделиво и заносчиво.

Вот только с дисциплиной у Ахмеда не всегда было гладко... как, впрочем, у любого нормального мальчишки.

Однажды смотрю, шпионит за учительским туалетом.

- Ахмед, ты чего? - удрал проказник...

Через минуту слышу из уборной львиный рык: выходит наш педагог истории - высокий, сухой, степенный старик... строгий такой, немногословный. Выходит: в правой руке кумган,* левая - в чернилах... Наверное, не только рука... Он брёл в учительскую, неестественно широко расставляя ноги, и матом крыл смущённых, ничего не понимающих детей на языке Пушкина и Лермонтова...

Я мигом в класс:

- Ахмед, рассказывай, что натворил?!

Тогда вот только-только появились сухие чернила. Из Азербайджана начали привозить тёмные шарики "Термиз", мы растворяли их в воде и заливали каждому в чернильницу. Мусульмане в туалете бумагой не пользуются, подмываются водой из кувшина. Ахмед не пожалел двадцать копеек, купил один шарик сухих чернил, кинул в учительский кумган и выжидал: что будет? Интересно же!

- Настя Ивановна, не выдавай. Убьют меня!

Я никому не рассказала. Да и сам историк помалкивал. В райкоме партии как считали: раз омовение совершают, значит, молятся, а раз мооо-лятся... О! За соблюдение религиозных обрядов из школы могли запросто турнуть.

 

Брат, когда в Дагестан провожал, наказывал мне строго-настрого:

- Ты смотри там, нашу фамилию не позорь, блюди себя!

И я, как могла, старалась ни с кем не встречаться, ни с кем не знакомиться. Но, после окончания университета в село на работу вернулся прекрасный юноша Джалил. Наверно, полюбились... Три года мы встречались. Хвостиком за мной ходил, ходил, а в один прекрасный день отрядил двух сватов: дядю своего, Мирзабекова - наш школьный завхоз - с женой Рахинат. Хозяйка и Валюша помогли накрыть на стол.

Уселись мы, начали договариваться о свадьбе. Они предлагают:

- Давай, на март.

Я стою на своём:

- На июнь!

Если честно, свадьбы я боялась. Сама думаю, учебный год доведу, положенный трёхлетний срок доработаю, отказывать не стану и соглашаться не буду - тихонько сяду на попутку и уеду. Боялась я его. Он человек хороший, но не своя нация, не свои люди... Этого боялась. Хотя ехать-то мне толком было некуда, да и не к кому...

Я в слёзы. Мирзабеков на Джалила сердито закричал:

- Ты нас пачему прывёл? Сам не договорылся... Пайдём засватаем другую...

И мне сурово:

- Настя, гавари "да" или сэйчас уйдём...

- Идите, куда хотите.

Подались... Там у них тоже не выгорело: отец за дочку большой калым запросил. Они разругались в пух и прах. Джалил вернулся:

- Настя... Неужели опозоришь меня?

Джалил тоже был сирота: у него мать, отец погибли в аварии. Он остался из мужчин старшим в семье. Его сестра Эспет поклялась мне: "Пока я жива, тебя никто не обидит, только соглашайся. Если уедешь, он бросит всё - помчится за тобой. Дом, семья, дети маленькие пропадут". Тогда я согласилась и ни минуточки не пожалела. Таких заботливых мужей, как мой Джалил, ещё поискать...

Денег особых не было, но "бахIаралъул партал" справили мне, как полагается.

- Это - "обмундирование невесты", - пояснил Джалил. - От нижнего белья и особого свадебного платья "хъабало" до белой шали из крепдешина.

Свадьбу играли в Ашильта. Гости съехались из всех окрестных сёл. Вино из кумторкалинского винограда текло рекой, тост "Сахли!"*, зурна и бубен не смолкали три дня, а танцующие, как в начале три круга образовали, так потом просто по составу менялись. Раздавались, конечно, исподтишка ахи-охи: "Как это так: русс-каая?!". После свадьбы Эспет накрыла стол, собрала всю родню, обняла меня за плечи и во всеуслышание заявила и по-аварски, и по-русски:

- Настя - жена моего брата. Кто хочет любить, уважать меня - должны уважать, любить её.

 

И с тех пор перестала я быть сиротой.

Говорю... у самой комок в горле...

 

Слово своё Эспет сдержала, и никто никогда меня, вот столечко, не обидел.

Здесь такой закон: в течение месяца после свадьбы приглашают молодых по очереди к себе домой, делают угощение, подарочки. Я счастлива, что попала в их тухум. Они меня берегли, уважали, жалели. Я его младших сестёр, брата выучила... Они все меня звали не иначе, как мать: "Настя-Эбел!" [Мать Настя! (авар.)] Это большое уважение. Все забыли моё отчество - Ивановна. Везде я для них - Настя-Эбел. Никто за всё время не бросил в лицо: "Уезжай! Зачем приехала?" А через год меня перевели на работу сюда, в среднюю школу села Унцукуль.

Брат в Дагестан приезжал пять раз. Когда навестил впервые, ещё молодой неженатый был. Муж его вниманием окружил, водил по гостям, резали барашку, ездили на природу, в рощу. Ну, конечно, Фёдор мне один на один:

- Как ты живёшь в этом каменном мешке? От своих отбилась, к чужим не пристала. Сделают наложницей!

- Здесь я своя.

- Брось! Что я, не вижу... С нами за стол не присела, не выпила, не спела.

Да разве это главное - "выпила"? Тут взаимопомощь, какая-то особая доброта. Что случись, люди бегом бегут. Нет нужды зазывать. Идёшь по улице, тебе прохожий:

- Иш кин бугеб? [Как дела? (авар.)]

- Баркала, лъикI буго! [Спасибо, хорошо! (авар.)]

Как могу, так и отвечаю. Аварский не стал родным, хотя по-русски уже говорю с акцентом.

Я хоть крещёная в детстве, но всё сладили по шариату и местным адатам: сватовство, магар,* свадьбу. Нарекли меня мусульманским именем Нурджаган - по-тюркски "свет вселенной". С тех пор соблюдаю здешние порядки. Как иначе? В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Тоже задираю вверх руки, хотя не знаю ничего, кроме слова "бисмилля". И к платку до того привыкла, что с непокрытой головой чувствую себя, будто лысая. В православной церкви в Махачкале два или три раза была, а так посещаю мечеть. Мой Бог всегда со мной в душе! У нас в Новом Завете какое главное слово? Любовь!.. Нельзя нам душой черстветь и ожесточаться в ответ на зло, иначе между нами разницы не заметят. Мы ведь люди-то православные...

Любовь сильней, чем ненависть!

Это я теперь точно знаю.

 

***

 

Аня слушала Ивановну и невольно примеряла её судьбу на себя.

- Может, ты ещё хочешь спросить о чём-нибудь, - завуч проникновенно смотрела Ане в глаза.

- Спросить?..

- ...Об Ильясе.

- Нет, не хочу.

- ...В Ильяса стреляли... когда он тебя проводил. Говорят, Меджид, старший брат наречённой.

- Что-оо?!.

- Да, такое здесь бывает. Ильяс засватан к троюродной сестре - моя ученица, в прошлом году школу окончила: две чёрные, смоль! косы до пояса... покорная. Его родители давно калым уплатили...

- Где Ильяс?

- Дома уже, обошлось. Он с самого начала знал, на что идёт... Я думаю, Ильяс и есть твоя любовь. Решай сама...

 

Дни и часы теперь едва тянулись... время почти остановилось.

Проведать Ильяса Аня не смела, но думала лишь о нём. Каждый миг, каждую секунду в учительской, в классе, дома, ждала, что вот сейчас откроется дверь, и... она увидит его. Хотела этого, страшилась... И жаждала! Ей чудился тихий голос с хрипотцой. Аня ловила себя на мысли, что разговаривает с ним... и боялась во сне назвать его имя.

Наступил однообразный серый декабрь.

Низкие ватные тучи укрывали вершины гор, прижимали к талой земле печной сизый дым с запахом кизяка, вынуждая его стелиться по аулу пряным ковром.

Крупными ошмётками валил липкий снег.

Она тянулась из школы, задумчиво бороздя пальчиком по мёрзлой саманной стене, стряхивая тяжёлым портфелем снег с уснувших веток кизила, переворачивая носком сапожка снежные комья. Мокрые хлопья снега иступлёно целовали её лицо, руки и таяли. Зелёная вязаная шапочка и ворсистое суконное пальто были усыпаны алмазными каплями...

Он стоял на дороге и ждал, когда она заметит его.

Аня подняла глаза и... вздрогнула от неожиданности:

- Ильяс?!

- Ты вся в снегу...

- Ильяс...

- Я ждал тебя.

Они смотрели друг на друга и... мир исчез.

- Аня...

- Ильяс...

 

Холодный снег заметал их одинокие следы...

 

Летом Аня уехала в отпуск на Кубань.

Маме рассказала, что полюбила аварца, выходит замуж. Мама поплакала и благословила. Ковёр дала, деньгами помогла: "Тебе видней. Если человек хороший, что ж..." Они месяц забрасывали друг дружку страстными весточками, а потом Ильяс приехал к ней. Расписали их в сельсовете станицы Староминской. Устроили небольшую свадебку. В Дагестан они вернулись мужем и женой. Свекровь по традиции встретила мёдом, но заявила:

- Ильяс, ступай в дальнюю комнату, она - с нами, пока махары не будет.

Мула торжественно произносил суры, а мы за ним повторяли...

Свекровь ещё долго причитала: "Вай, богатый калым пропал: платки цветастые, отрезы на платье, золото". Потом смирилась... Свекруху Аня сразу назвала мамой. Пришлось аварской родне принять и это.

 

Отпуск закончился, начинался новый учебный год.

Утром первого сентября Аня спрятала рыжий хвостик под гурмендо, Ильяс взял её за руку (хотя здесь это тоже не принято) и они направились к школе:

- Ты, главное, не волнуйся и ни на что плохое внимания не обращай, - Ильяс успокаивал Аню, а сам переживал, это чувствовалось по всему.

Неожиданно из ворот вышла страшная чёрная женщина с клюкой.

Он сжал её руку:

- Это мать моей невесты. Терпи!

Когда приблизились, старуха сорвала с головы чёрный платок, дико завыла, стала рвать на себе седые волосы, злобно проклинать весь свет, плевать на дорогу перед ними, грозить иссохшими кулаками коварному небу. Ильяс бледный по-своему что-то резко бросил ей, она осеклась... лицо посерело, разом вся обмякла и побрела прочь.

А он крепче сжал руку молодой жены, и они пошли вперёд, не оглядываясь.

 

Так они и шагают по жизни до сих пор рука об руку.

У них родилось семеро детей: три девочки и четыре мальчика. Они счастливы, потому что любят друг друга.

 

***

 

Вместо послесловия

 

За годы Советской власти в Дагестан по распределению Министерства просвещения РСФСР были направлены на работу тысячи молодых специалистов.

Нет такого аула, где бы ни обучала грамоте русская женщина.

В 2006 году, по решению Главы города Махачкалы Саида Амирова, в столице Дагестана установлен памятник русским специалистам. Монумент увековечил образ русской учительницы, которая в далёкие послевоенные годы несла дагестанцам свет и любовь братских народов России.

 

*

 

 

 

1972 год, село Унцукуль

 

 

 

Словарь:

 

Гужгат - разновидность мужской одежды аварцев из темных плотных тканей и домотканого сукна, на подкладке;

Андийское Койсу - река;

Кумган (тюркск.) - узкогорлый сосуд, кувшин для воды с носиком, ручкой и крышкой, для умывания и мытья рук, а так же подмывания, исходя из традиции отправления естественных потребностей на исламском востоке. Кумганы изготавливались из глины или из металла (латуни, серебра).

Кизяк (от тюрк. täzäk) - спрессованный кирпичиками и подсушенный навоз, идущий на отопление;

Лъик╤! (авар.) - нареч. хорошо!

Магар (арабск.) - обязательный мусульманский ритуал "венчания", который проводит мулла до свадьбы;

БахIаралъул партал (авар.) - свадебный наряд невесты: от нижнего белья и свадебного платья до белой шали из крепдешина;

Хъабало" (авар.) - свадебное платье;

Сахли! - тост на аварском языке с пожеланиями здоровья и всего хорошего;

Настя-Эбел! (авар.) - Мать Настя!

Иш кин бугеб? (авар.) - Как дела?

Баркала, лъикI буго! (авар.) - Спасибо, хорошо!