Человек в пути
05.XII.2005

 Запечатленная Россия
05.XII.2005

В работе использованы фотографии автора.

Свои вопросы и замечания Вы можете направлять по адресу:

kostjuninСОБАЧКАkarelia.ru

Посвящается

жене и другу

Галине Петровне

Костюниной

Прошло много лет, как не стало родителей. А дом в деревне так и стоит заброшенный. Сутулясь, смотрю на него издали, а внутрь зайти боюсь.

Жутко заходить в мертвый родительский дом.

Он весь какой-то сгорбленный. Почернел от дождей, словно человек от горя и слез. Не выдержав, отвожу в сторону глаза от пристального, укоризненного взгляда окон. Нервно закуриваю. Первый раз за всю жизнь в душе так ломко.

Подхожу ближе к дому.

По пояс в крапиве и матером репейнике пробираюсь к крыльцу. Разрываю спутанные стебли трав. Дверь подалась не сразу. В сенях лестница на чердак, часть ступенек истлела. Осторожно поднимаюсь. Смотрю: крыша в одном месте совсем прохудилась и луч света прямо через прореху падает на зеленый кустик. Пригляделся, а это березка с рябинкой растут. Уже на метр поднялись. Сами ярко освещены, а вокруг терпкий чердачный мрак. Тихо. Таинственно. Как во время службы в церкви. Пылинки млечным звездопадом вьются в солнечном конусе света.

Раньше чердаки густо землей засыпали ‑ вот и прижились два зернышка, занесенные сюда ветром. Дождик их напоил, солнышко обогрело и осветило. Тянутся деревца вверх, не сдаются. Переплелись ветвями, в обнимку, словно отец с матерью.

Но ведь они погибнут одни.

‑ Милые мои, возьму вас с собой, прямо как есть, не разлучая.

Свежее дыхание ветерка и радостный шелест листвы ‑ в ответ.

***

Сейчас о многом хотелось бы поговорить с отцом и мамой, но время упущено. После смерти родителей остались какие-то рукописи. На родном пепелище я вспомнил о них и, вернувшись к себе домой, трепетно извлек на свет эти тихие послания.

И вдруг озарило.

Они вернут жизнь родительскому слову!

Сверху лежала рукопись отца, Костюнина Виктора Алексеевича,

"По собственному следу".

Пройду этот путь вместе с ним.

***

По собственному

следу

Часть I

Конец февраля.

С утра по глубоким сугробам сыпуче заскользила легкая поземка, а уже к вечеру разыгралась настоящая метель. Вокруг одиноких уличных фонарей, в пучке света, как потревоженные пчелы, кипят снежные хлопья. По телу ломота.

Эх, сейчас бы в деревенскую баньку, по-черному (с веничком-то, а?!). Для старика ‑ это праздник.

Вспомнилось далекое детство военной поры...

У кого бани не было, мылись от беды в русской печке. Истопят печь, уберут чугунки, подметут кирпичи веником ‑ и вперед. У нашего деда Ивана была. Маленькая, с соломенной крышей набекрень, с тусклым оконцем, а все же настоящая русская баня. Летом ее топили почаще ‑ проще. Зимой ‑ реже.

Именно эта неказистая банька запомнилась мне на всю жизнь.

Однажды зимним вечером, как и сейчас в метель, мать пригласила в баню продавщицу деревенского магазинчика. Это была яркая блондинка с длинными льняными волосами и стройной, красивой фигурой.

Как я попал с ними? Да очень просто: всегда и везде с матерью. И в баню ‑ тоже. Мне шел двенадцатый год ‑ это не смущало блондинку, а мать тем более. Моюсь себе, спокойно, обстоятельно. Женщины азартно парятся. Охают! Ахают! Блондинка с полка-"кутника" соскользнула своим выразительным мыльным задом, чуть не упав на пол.

И вдруг я начинаю испытывать непонятное волнение. У меня, как у намагниченного, появляется навязчивое желание наблюдать за каждым движением обнаженной незнакомки. За тем, как она намыливает себе шею.

Задиристую грудь.

Как мыльная пена стекает по спине.

Но я сдерживаю себя, да еще и принимаю равнодушный вид.

Мой отец-то, оказывается, кремень, - не человек!

Голову мне мыла мать. Тщательно намыливала волосы, обильно поливала водой, а я не чувствовал, ест ли мыло глаза, не слишком ли горячая вода. Без обычных капризов. Мысли бестолково роились в голове, оглушая меня своими идейками... Я делаю попытку разобраться, что за переполох случился? И запутываюсь еще сильнее.

Сколько лет прошло, а ведь я почти не изменился.

Да, жизнь прожита яркая.

Родом я из Варнавинского уезда Нижегородской губернии. Из маленькой деревни Анисимово, что стоит на берегу красивейшей реки Ветлуги, в ее верховье.

С крутого холмистого утеса или, как принято у нас называть это место, - с "угора", открывается бескрайняя панорама: спокойна глубоководная Ветлуга, с ее берегами, поросшими вековыми соснами и елями, старыми ветлами, кустами шиповника и черной смородины, с чистыми песчаными отмелями, глубокими омутами, хранящими вековые топляки мореного дуба и пудовых сомов. В пойменных заливных лугах сочный ковер разнотравья; множество больших и маленьких озер, заросших осокой и кувшинками; лесных речек с чистой водой и обилием разной рыбы, запасы которой каждый год пополняются весенним паводком.

Река эта ‑ один из самых больших притоков Волги. И берега ее тоже напоминают волжские: правый ‑ горный, левый ‑ луговой. Обрывистый берег местами разрезан глубокими ложбинами, выходящими на равнину. Вот между двух таких оврагов, на крутом берегу Ветлуги, и приютилась наша деревня Анисимово.

Именно здесь, в родной деревне отца, и обосновалась после венчания семья моих родителей. У меня сохранилась картина с изображением родительского дома, которую я написал маслом. Сам!!!

Эта работа единственная. Как поднялась рука на живопись ‑ не знаю; видно, надеяться было не на кого, а желание подпирало.

Начало зимы. Пасмурный день. Убранные чистым снегом ветхие крыши домов. Безлюдная улица, еще свободная от привычных зимних заносов по самые окна. У задней стены дома стог сена ‑ символ домашнего благополучия. Прируб отцовской мастерской, выходящей в сад. И фигура отца, идущего к дому с малиновой авоськой, в которой я знаю, ч т о находится: мы с ним ходили в магазин по случаю удачной охоты на зайцев.

Вот в этом доме 19 апреля тридцать шестого года родился Я - Костюнин Виктор Алексеевич.

***

В колхоз отец записываться не стал. Коллективное хозяйство не нуждалось в таких людях, как он, ‑ слишком самостоятельный. Округа, как и всюду по стране, держалась на ораторах, а мой отец деловит, но не словоохотлив . "не баюн", как подметила мать. Он выстроил рядом с домом свою кузницу, в надежде на взаимовыгодное сотрудничество с колхозом.

"Лавочку" приказали "немедля прикрыть!".

Остатки кузницы долго еще стояли на краю деревни, в назидание всем остальным, пока не сгнили окончательно.

А, нечего.

Отцу не пришлось раздумывать, куда дальше (теперь за всех думали наготово). По линии военкомата его направили в Горький на курсы шоферов. На район, в леспромхоз, приходят шесть новых лесовозов ‑ нужны водители.

Он часто в длительных рейсах. В качестве гостинцев из отдаленных лесопунктов привозит продукты. В ОРСе большой выбор: от колбасы до советского шампанского. Все это и у нас на столе. С тех пор у меня в памяти осталось (память знает, что хранить): под детской кроваткой целый ящик конфет в полной моей власти.

Разговоров о колхозе родители избегают: там, сколько ни заработай, - все отберут, а здесь САМИ платят.

***

Воскресенье двадцать второго июня больно ударило своей неожиданностью. Жизнь не перестраивалась ‑ беспощадно ломалась.

Всеобщая мобилизация!

Лесовоз отца срочно переоборудуют под перевозку новобранцев со всей округи до ближайшей железнодорожной станции. На машину ставят новый кузов, покрашенный зеленой краской, оборудуют скамейками. Борта оклеивают красочными плакатами армейского содержания. Машина и плакаты мне нравятся. Это уже не грязный лесовоз. До станции сорок километров. Отец делает в сутки два рейса. Кроме его машины на маршруте еще две. Домой с работы приезжает поздно. С молчаливым вопросом смотрит на мать: нет ли повестки? ‑ "Пока нет".

Но за этой маленькой бумажкой дело не станет. Через две недели принесли и ее:

"...явиться, при себе иметь...".

Советским Союзом руководили бессребреники.

У них не было жажды наживы, столь характерной для акул капитализма. Доброе слово, теплая постель и. безграничная власть - вот, собственно, и все, чего они добивались. Как по карте переставляя игрушечных солдатиков, власть отправляла войска на захват то одной, то другой соседней страны. По тайному сговору с врагом делила мир.

Соседей не выбирают

Доразделялись. Ударило в ответ.

- Народ! Выручай!

Куда деваться - надо выручать. Когда в доме пожар, его сначала нужно потушить. Может быть, даже ценой собственной жизни. Все остальное потом.

Страна целую неделю ждала воззвания Верховного к народу!

По этому поводу тетка Шура Антонова, старшая мамина сестра, даже сложила частушку:

Атаману на-ше-му,

Вот так и по-па-ло-то.

Ну и мать его ети,

Не раскрывай еба-ло-то!

Частушка неизменно исполнялась с лихим, радостным задором, словно воспевала долгожданную победу.

Жила тетя Шура в районном центре, селе Варнавино. Ее муж, дядя Саша, получил повестку одновременно с отцом, и теперь она оставалась одна, с тремя детьми на руках, мал-мала меньше.

Этим вечером родители, пораньше уложив меня спать, приглушили свет лампы. Засыпая, я видел, как они сидели, нежно обнявшись.

Утром собирались второпях.

Вместе едем к военкомату. Там перемешались призывники и провожающие. Где плач и причитания, где гармошка и плясовая. Отец передает машину своему напарнику Николаю Карпову ‑ у того еще нет повестки, но через неделю уйдет и он. Мы стоим отдельной группой у деревянного забора. Ждем команды. Отец рассеянно сунул мне в руки какую-то сладость и, не отрываясь, молча, глядит на мать. Основное, видно, за ночь переговорили.

В свои пять лет я мало понимаю происходящее, однако надрывный плач взрослых тяжело давит.

Дали команду: "По машинам!"

Вой усилился. На прощанье последние, самые главные слова. Призывники, нехотя освобождаясь от цепких рук жен и матерей, проворно запрыгивают в кузов. Колонна тронулась. Мама ухватилась за задний борт и висела на нем до тех пор, пока машина не вырвалась из рук.

Сила, разлучающая их, одолела.

Я стою, внутренне сжавшись. Нижняя губа обиженно оттопырилась и слегка начала подрагивать.

Всю дорогу до дома мать, не разжимая пальцев, вела меня за руку, словно боялась, что вдруг могу исчезнуть и я.

Вернулись в опустевший дом.

Одни.

В комнате жутковатая тишина и по ней, черной угловатой трещиной, стон матери.

Из открытого ящика комода торчит скомканное нижнее белье. На боку лежит упавший стул. А на вешалке одиноко висит свадебный костюм отца из дорогого бостона.

Как пустая мертвая оболочка.

***

И началась новая жизнь, уже военной поры. Общая для всех, но у каждого своя.

Писем от отца одно-два, еще даже не с фронта. Где-то шоферит, что-то возит. Потом письма обходят нас стороной. Как тифозных... Среди деревенских ‑ нередких ‑ похоронок нашей пока нет.

Зимние сумерки накрывают быстро, как овчиной. Улица становится пустой и неуютной. Хочется быстрее домой: к теплу, к свету, к матери. Помню, как после ужина мы забрались с ней на русскую печку с керосиновой лампой и мать раскрыла старый охотничий журнал. Тычет пальцем в рисунок на обложке, на котором лесная дорога, силуэты двух охотников, и утверждает, что это отец с дядей Сашей. Мне сомнения ни к чему, и я надолго застываю с журналом в руках.

Однажды в один из таких вечеров кто-то постучал в дверь. Мать пошла открывать и вернулась со своим отцом, мне - дедом Иваном, в руках которого был объемный сверток. Я слез с печки и с любопытством наблюдал, как дед его разворачивает.

Лыжи! Настоящие! Необыкновенной красоты.

Дед заказал их специально для меня в столярной мастерской, где выполняли заказы для фронта. Лыжи были изготовлены из лучшего материала ‑ без сучков, гибкие, с круто загнутыми носами, приятно пахнущие березовой древесиной и спиртовым лаком.

Я переводил глаза с подарка на деда и, кажется, с этого момента впервые рассмотрел его. Ему было за пятьдесят. Выше среднего роста, сухощавый, с остатками жидковатых русых волос вокруг обширной лысины, с седеющими густыми усами на гладко выбритом лице. Выразительность лица подчеркивали его проницательные глаза. Он был немного навеселе, а когда мать, собирая ужин, достала "оденок", оставшийся от проводов отца, лицо деда приобрело благостное выражение. Он не спеша вытащил кисет, оторвал от сложенной газеты "косынку", свернул аккуратную козью ножку и закурил. Комната наполнилась забытым ароматом самосада. Стало уютнее и теплей.

За ужином мать с дедом решили, не дожидаясь лета, перебираться к ним, в Лубяны.

‑ Ну, Орина, ‑ обращаясь к матери, сказал дед, ‑ пойду, ‑ и, тяжело опираясь рукой о стол, он рвано поднялся.

‑ Да полно, тять, куды ты теперь?

Мать, накинув на плечи платок, пошла до калитки проводить.

Слышу с улицы:

‑ Тять, милой, а ты ровно не в ту сторону пошел! Али дом-то там?..

В ответ досадный голос деда. Высоким ладным каскадом ниспадает мат. На крыльце шаги. Возвращаются. Дед заходит первым и в явном замешательстве, как бы оправдываясь передо мной, произносит:

‑ Витюх, нали, голову обвело кругом. Как жив остался, матки?

На следующий день, после ухода деда, мы стали готовиться к переезду. Взяли самое необходимое: обувь, одежду. Свой дом закрыли. Сами налегке, как погорельцы, отправились в Лубяны. До них около десяти километров.

На большой дороге с нами поравнялся и предложил подвезти "сколь по пути будет" почтальон-возница. Ехать, едва покачиваясь в широких розвальнях по укатанной зимней трассе, - одно удовольствие. Как сейчас, вижу эту дорогу с клочками сена под полозьями саней, запахом конского навоза и хозяйственного двора. Путь не казался длинным. На всем протяжении стоят деревни, одна от другой в пределах видимости: Михаленино, Заболотье, Опалихи. Небольшие, притихшие, занесенные снегом.

Вот показалась и наша.

Дедовский дом в центре деревни.

Через просторные сени заходим в зимнюю избу. Оглядываюсь. Слева от входной двери ‑ большая русская печь. Под потолком полати. В красном углу, до потолка, икона Николы Чудотворца в резной божнице. Двуспальная металлическая кровать ‑ эта мебель уже поставлена для нас.

Нас ждут. Бабушка Дарья испекла пирог, дед нарезал в тарелку сотового меда. На столе появились мясные щи из серой капусты, тушеная картошка в глиняном горшке, ржаной хлеб.

Бабушку я раньше не видел и теперь рассматривал ее с интересом ‑ мне с ней жить. Среднего роста, полновата, с крупными чертами лица, в платке, из-под которого выбивались гладкие темные волосы на пробор. Открытая, улыбчивая. Тихий воркующий голосок. Я невольно оценивал ее и находил, к собственному удовольствию, что она мне нравится.

В первую же ночь, по новизне, я забрался к деду с бабой на полати. После дальней дороги и щедрых угощений веки непослушно слипались.

Спа-а-ать.

***

Хороши полати, но всю зиму на них не пролежишь ‑ развлечения нужны. Может, эта безысходность и вывела меня на дедовских лыжах в снежные поля, от окружения которых некуда было деться. Иду, не спеша, а глаза невольно ищут на снежной равнине хоть какие-то отметины. Вдруг натыкаюсь на незнакомый след. С ярко выраженным симметричным рисунком: две ямки спереди ‑ рядом, две позади - друг за дружкой.

Заяц! След казался таким свежим, что мне невольно хотелось его понюхать. Лыжи сами выбрали маршрут.

Оказывается, по следам можно все прочитать про жизнь зверька. Вот здесь он сидел, скусывая заснеженную былинку; здесь возвращался точь-в-точь своим следом назад, словно что-то потерял; вот игриво пустился в намет, тут успокоился и перешел на прогулочный ход. Не сразу замечаю, что след увел меня от деревни довольно далеко, а сумерки сгущаются. Надо поворачивать назад.

Этим вечером дома я был необычайно тих. Лег спать, а перед глазами так и мелькают отметины заячьих следов.

Жизнь военной поры не отличалась великим разнообразием. Как правило, к нам - никто, и мы ‑ никуда. Разве что иногда тишину деревни нарушит шум проезжающей машины.

Однажды, в вечерних сумерках, грузовик, у которого вместо задних колес были гусеницы, остановился прямо у нашего дома. Двое военных. Попросились на ночлег.

За ужином взрослые обсуждали фронтовые новости, а меня интересовало совсем иное. Я не сводил глаз с военной амуниции: полевых сумок, петлиц, звездочек. Издали втягивал носом запах скрипящей кожи ремней. Конечно, все было интересно, но кобура с пистолетом подействовала на меня просто магически.

Стали укладываться спать. Военным постелили на полу. Я цепко слежу за пистолетом. Заметил, что его, как и полагается, положили под изголовье.

Все уснули. Тишина в доме.

Слышно только, как кто-то посапывает. Наваждение какое-то... Я опомнился, когда уже крадучись, в темноте, подходил к спящим бойцам. Рука сама потянулась вперед, непослушно, как чужая. Нащупал пальцами ремень портупеи, попробовал потянуть к себе.

Подалось.

И то ли спугнуло беспокойство спящего, то ли не выдержали нервы, но от затеи вытащить пистолет я отказался. Вернулся в теплую постель к матери, а потом еще долго не мог заснуть.

Утром военные в благодарность за радушный прием оставили мне на память командирскую сумку и армейскую звездочку на шапку.

Нужна мне их звездочка! Что я, маленький?!

Вот так мы и жили в небольшой деревушке, судьбой отгороженной от общей большой беды.

Из редких долгоблуждающих треугольников полевой почты мы узнавали о положении дел на фронте. Новости поровну делились на всех жителей деревни, без утайки. При виде почтальона каждый раз возникало двоякое чувство: и ждешь весточки, и боишься. Что именно вручит он на этот раз?

Как ни длинна нудная зима, весне быть.

Для деревенской детворы эта пора в Лубянах бесперспективная. Пока идет таяние снега, мы как привязанные сидим по домам, нетерпеливо сучим ногами. Всюду "зажоры" ‑ скрытая под снегом вода, ‑ как ловушки. Ждем, когда можно будет не зависеть от обуви, а это раньше Пасхи не бывает. Вот когда начинается босоногое раздолье. Какая бы погода ни была в этот день, мы пробовали ногами землю: сперва на припеках и не все, потом помаленьку и остальные подключались.

Дождавшись, когда полностью сойдет снег, мать, на пару с соседкой, отправилась на пароходе за сто километров в город Ветлугу, молиться. (Там православный храм нечаянно не разрушили.) От отца третий месяц не было никаких вестей.

***

Дед Иван за свое пролетарское происхождение был уважен властью.

В начале деревни стояло приземистое рубленое здание с маленькими, редкими окнами, под тесовой крышей. Там получали льняное масло. Маслобойка ‑ место теплое. Со всего района сюда везли льняное семя на переработку из тех колхозов, где оно было. Люди ехали как на праздник. Счастливчики. Целый день можно пробовать маслянистый, жареный пух, отламывать кусочки теплого жмыха, макать хлеб в ароматное, янтарное масло, которого многие не видели с начала войны, до головокружения вдыхать его забытый аппетитный запах. И наконец финал ‑ жареная картошка. Досыта!

И заведовал этим заповедным местом дед Иван. (Кому еще командовать?) Он не буржуй какой-нибудь. Свой! А значит, все разделит по справедливости. Помогала ему моложавая статная женщина, из эвакуированных, на которую дед время от времени бросал выразительные маслянистые взгляды.

Спору нет, ответственная должность деда позволяла нашей семье в голодную военную пору ни в чем не знать нужды.

За маслобойкой шел ряд небольших амбаров-житниц. В них раньше хранилось зерно. И вот теперь амбары стояли пустыми. На многих поржавели замки, а где и дверь настежь. Хлеб заменяла горькая лепешка из картофеля, жмыха, лебеды и "колокольца" ‑ скорлупы льняного семени. Голод накрыл деревню.

Была своя житница и у деда, и внешне она ничем не отличалась от других, рядом стоящих. Только вот нутро имела особое, с реальным содержанием. Большой, от стенки до стенки, ларь, поделенный на три отделения, не пустовал никогда. В нем и рожь, и пшеница, и горох ‑ запасы не одного урожая. При таком достатке я недоумевал, зачем мать тянет меня осенью на поле, после жатвы, вместе со всеми собирать колоски?

После революции бедных не стало меньше. Всеобщее равенство не наступило. Но теперь хорошо, зажиточно, на общую зависть, живет уже не тот, кто хорошо умножает и прибавляет. Герой времени теперь человек, уполномоченный Советской властью делить и отнимать.

Лето кончилось, а мне его не жаль. Осень желанней.

Для меня кроме ясных прохладных дней в осени было много чего-то неопределенного, неосознанно волновавшего меня.

Взять хотя бы сбор урожая.

В открытые окна, выходящие в сад, тянутся ветвями яблони, предлагая откушать спелую антоновку, наполняя комнату густым ароматом. Тянешься к тому яблоку, что крупнее, осторожно срываешь и смачно надкусываешь. Золотистый сок, намаявшись в ожидании, выглядывает прозрачными каплями.

И еще я любил этот период за то, что он совмещался с переходом, как переездом, из летней избы в зимнюю. (Будто очередную страницу в жизни перелистываешь.) Из мебели при этом ничего не переносили: все оставалось на своих местах. Захватим с собой необходимую посуду ‑ вот и "переехали". Это окончательно подводило итог лету.

Вставлены в окна вторые, зимние, рамы, ожила русская печь, своим теплом изгоняя застойный, нежилой дух. Ей помогала своим бойким, веселым огоньком маленькая печка. Изба задышала, наполняясь ароматом чисто надраенных голяком некрашеных полов, запахами поля, свежей капусты и моркови вперемешку с дедовским самосадом.

Весело и дружно орудуют в выдолбленных корытцах тяпки, измельчая ядреную, хранящую еще сок полей капусту. Я с удовольствием хрущу сочными капустными кочерыжками. Начищенный до блеска, выставив напоказ медали, гудит самовар. А тут и дед. Он приехал с лесной пасеки и привез свой урожай. На столе к чаю подан мед: продукт царский сам по себе, а в виде медовых сот ‑ особенно. Жидкий медовый янтарь живописно слезится по краю глубокой тарелки.

На таких ярких, щедрых, вкусных красках осень сдавала свои позиции суровой зиме. А сама уходила. Видно, чтобы не наскучить и всегда держать себя в особой цене.

Председателю деревенского колхоза принесли похоронку. Из сыновей у него в живых теперь остался только младший, Жорка, ‑ мой лучший приятель. К этому времени в боях за Москву погиб и единственный сын деда Ивана, родной мамин брат.

Война собирала свой "урожай".

***

Военные годы сменяли один другой быстро. Наступил сорок пятый.

Праздник 9 Мая пришел в деревню незаметно и буднично: радио в деревне нет, газет тоже. Не было ни митинга, ни собрания, хотя весть добралась до деревни в тот же день. Не заметил у людей бурного выражения чувств по этому поводу. Не видел на глазах ни радостных, ни горестных слез ‑ выплаканы.

В этот теплый, солнечный день все были на своих подворьях: готовили к посадке огороды. Узнав о победе, передавали долгожданную новость по цепочке, от соседа к соседу. Работу при этом не бросали, продолжая копаться в земле, но каждый, вероятно, пребывал в своих мыслях по этому поводу.

Дед не снизошел до обсуждения с домашними такого серьезного события. Я видел его на нашем крыльце с председателем. Притихшие, они молча курили. Им было о чем помолчать.

Погибших сыновей не вернешь.

Они собой загатили путь к Победе.

С этого дня люди, выходя из дому, первым делом обращали внимание на дорогу: не идет ли машина с солдатами-победителями. С надеждой всматривались и мы с мамой.

Однажды грузовик остановился недалеко от нашего дома. Мы, ребятня, подбежали к нему. В кузове около десятка солдат. Они оживленно прощались с одним из попутчиков, помогая ему выбраться из кузова: сначала появились костыли, потом с помощью водителя выгрузили и самого. Передали через борт его поклажу ‑ солдатский вещмешок, и машина продолжила путь. На дороге остался солдат ‑ пожилой, невысокого роста, с измученным лицом. На выгоревшей добела гимнастерке не видно ни орденов, ни медалей, только облупленная звездочка на старой, помятой пилотке.

Солдат, тяжело повиснув на деревянных подпорках, неуверенно шагнул единственной ногой к родному дому. Путь в десять шагов, о котором он мечтал с первых дней войны, оказался горьким и трудным, а крыльцо, знакомое с детства, непривычно высоким и неприветливым...

Его никто не встречал. Жена, трое сыновей и дочери только еще бежали к деревне с поля. Он, натянуто улыбаясь, заговорил с нами, нетерпеливо поджидая своих. Это был Семен Хорин, наш сосед и дальний родственник, ‑ первый из немногих возвратившихся после победы в родную деревню.

А нас, ребятню, к тому времени интересовали уже не столько сами солдаты, сколько их трофеи из заморских стран. Мы уже кое с чем познакомились и были потрясены. Настоящий электрофонарь! Авторучка! Известно, что победители везли товары в соответствии с рангом. Удача не обошла и дядю Семена: под руки ему попалась (имею право) ‑ бухта бикфордового шнура с запалами... "Леший подал" ‑ как убежденно считали у нас в подобных случаях.

О наличии этого интересного трофея мы узнали от его дочки Клавки ‑ бой-девчонки. Пока хозяин раздумывал, что с этой добычей делать дальше, мы начали действовать.

Изготовление взрывного устройства было простым: берется бикфордов шнур, отрезается полуметровый кусок, один конец вставляется в патрон, а другой поджигается. Все. Бежим в укрытие и ждем. Запальный огонь скользит по шнуру медленно. Взрыв большого эффекта не производит, но прятаться заставляет. В первый вечер мы заложили взрывное устройство на скотном дворе под котлы, где готовилось пойло (типа - партизаны!) Урона не нанесли, но скотниц перепугали. Уже не зря старались.

Клавка исправно выполняла роль тыловика и небольшими партиями поставляла в наш отряд шнур и запалы. Запалов было достаточно, а вот шнур, как бы экономно мы его ни использовали, уменьшая величину отрезка до предела, все-таки кончился раньше. Оставшиеся запалы "чесали" нам руки...

Вскоре выход был найден. Мы, трое военных испытателей ‑ Жорка Лебедев, сын председателя, Клава и я, пошли на наш полигон, за конюшню. Запал завернули в газету, смяв ее клубком. С трудом подожгли и ‑ бегом прятаться.

Лежим, не дышим. Взрыва нет...

Тихонько поднимаемся. Видим, что газета не горит, а только тлеет, осыпаясь пеплом по краям. С настороженным интересом подходим и присаживаемся на корточки рядом с тлеющим свертком. Жорка опускается на колени, подносит лицо вплотную к газете и, набрав полные легкие воздуха, начинает усердно раздувать угольки.

Раздул!

Я и пламени не видел ‑ рвануло.

Нас опрокинуло в бурьян. Молча, с тревогой осматриваем друг друга, прислушиваясь к своему телу. Мы вдвоем, целы, а у Жорки лицо закрыто руками. Из-под пальцев сочится кровь. Запал после взрыва превращается в рваный кусок металла (знали по испытаниям), вот он и угодил ему по губам, припечатав рот. "Малесенько не в глаз", ‑ как наверняка в этом случае сказала бы моя мать.

После этого случая мы ничего больше не взрывали. Куда использовали оставшиеся запалы ‑ не помню. Неужели выкинули?!

Вот дураки, если выкинули.

Прошло еще одно лето. Послевоенное.

В ряду значительных событий ‑ возвращение с войны дяди Саши Антонова. Живого и невредимого. Не попал он на зуб человеческой мясорубке. Видно, была у него своя звезда-спасительница. И вот он сидит за праздничным столом в Лубянах вместе со счастливой семьей. Для них черные дни закончились.

Мне исполнилось девять лет ‑ завтра в школу. Без меня, видно, не обойдутся. Я перебираю свое хозяйство: полевая командирская сумка, подаренная мне военными, которой я очень гордился. Я даже не стал отстегивать от нее великолепный, со светящимся циферблатом компас, боясь нарушить все великолепие. А вот класть в нее было нечего, кроме перьевой ручки и чернильницы-"непроливайки". Букваря нет. Тетрадей тоже. Еще снял с гвоздя пилотку с красной звездочкой, в раздумье подержал и положил рядом с полевой сумкой. Вот и готов.

Начальная школа находилась в соседней деревеньке Заболотье, в километре от нашей. Одноэтажное бревенчатое здание. Окна большие и частые. Тропинка к ней вела через клеверное поле прямо от двора (только учись).

К школьному крыльцу я подходил осторожно, как к тлеющему в газетной обертке запалу. И интересно, и боязно.

После суматохи, тычков и замечаний нас рассадили по партам. Меня, конечно, на "камчатку", чтобы не загораживал. Сидим, как дикие зверьки в капкане, усваиваем истины.

Пока отмечаю только: это нельзя, это нельзя и еще раз Нельзя. Это надо, надо и еще раз Надо. Сознание вяло сопротивляется, безысходность берет верх. Из школы домой я шел понурый. Внушительная буква "А", старательно выведенная учительницей куском мела на классной доске, не произвела должного впечатления и не нашла запланированного отклика в моем сердце.

Обычно после школы я до позднего вечера слонялся по деревне, пока ноги носили, и домой уже еле шел. Однажды, уже зимой, по пути мне встретилась соседская девчонка. Задержалась и говорит:

‑ Иди быстрее, там твой отец письмо прислал.

‑ Дура!

Нашла чем шутить, а?!

Всю дорогу до дома я не мог себе простить, что не обложил ее матом. Прямо хоть возвращайся и догоняй! Но, подходя к калитке, я почувствовал что-то необычное: вроде окна в доме светятся ярче, словно лампу поменяли или выкрутили фитиль.

Соседи гурьбой выходят.

Я потихоньку захожу в избу. За столом, под лампой, сидит дед с письмом в руках. В комнате полно народу. Действительно, пришло письмо. И действительно, от отца. (Выходит, правильно не стал девчонку догонять - как чувствовал.) Дед возбужден. Мать тихонько плачет. Прижала меня к себе украдкой.

Письмо шло долго. Отец писал, что жив, был ранен. Но главное ‑ ЖИВ и скоро увидимся.

Мать преобразилась, словно помолодела.

Это было в середине марта сорок шестого года, во второй половине дня. Я пришел из школы и занимался. (Да не уроками - личным.) У красной звездочки отвалился один крепежный усик, а мне не хотелось с ней расставаться. В поисках кусочка проволоки я забрался на чердак, где оставались необходимые ненужности. Спустился, вижу через дверной проем крыльца: напротив нашего дома, остановилась машина. Я, по привычке, среагировал: надо использовать случай и прокатиться, повиснув на борту, пока руки терпят. Наблюдаю с крыльца за машиной. Ловлю момент зацепиться. Кто-то отходит от нее ‑ думаю, наверное, шофер за водой в радиатор. Нет. Смотрю, идет не к колодцу, а к нашему крыльцу. Ко мне идет.

Служивый высокого роста, в шинели и в фуражке, с чемоданом в руках. Подходит, здоровается как с равным ‑ за руку и садится рядом на ступеньки. Проявляет ко мне интерес. Задает обычные в таком случае вопросы: как зовут, сколько лет, в каком классе учусь.

Вот дался я ему!

Не очень довольный, рассеянно отвечаю, а сам не спускаю глаз с машины. Мне главное . не пропустить, как она отъезжать начнет.

‑ .Витей звать.на фронте отец. (Чувствую - упущу!)

Так и есть ‑ машина тронулась.

Я не успел толком огорчиться, как подошла соседка, тетка Анна Хорина, и, узнав военного, всплеснув руками, заплакала. Мать в этот день приболела и лежала на печке. Весь разговор она слушала через дверь, гадая, кто же это может быть.

‑ А мамка-то замуж не вышла? ‑ спросил настырный мужчина.

Мать после этих слов, под причитания тетки Анны, разом вылечившись, махнула с печки на крыльцо и повисла на шее у военного... Только в этот момент, оторопев, уставившись на незнакомого солдата, я понял, что это и есть мой о т е ц.

Потянувшись за его рукой, я робко прижался щекой к колючей шинели.

‑ Папка.

За столом после схлынувших, возбужденных разговоров, оставшись наедине с нами, отец поведал о своей военной судьбе. Рассказывал основное и без подробностей; их хватит теперь на всю жизнь.

Осенью сорок второго часть, в которой он служил, попала в окружение под Бобруйском. Его взяли в плен и отправили в Кенигсберг, в лагерь. Для отца начался отсчет нового периода жизни, где каждый новый день воспринимался как последний, а прожитый ‑ как подарок судьбы. Когда в Пруссию вошли наши войска, отца без особой волокиты ‑ в штрафную роту и в бой.

Бои шли рядом, под Пиллау. Во время боя на Куршской косе осколком мины он был легко ранен. Этого оказалось достаточно . "кровью смыл" свою вину. Дальше госпиталь. А потом фильтрационные лагеря. И вот почти через год после победы и у нас праздник.

Я пристально рассматривал отца со стороны. Прислушивался к себе, пытаясь понять, как с этого момента изменится моя жизнь. А то, что она изменится, я не сомневался. Надо мною появился еще один человек. Еще один ограничитель. Во мне шевелился червячок беспокойства ‑ пять военных лет безотцовщины даром не прошли. До этого я рос, как хотел. По хозяйству меня никто не просил помогать, а сам я даже полена дров на растопку не принес (не могу вспомнить, где вообще у нас хранились дрова).

Утром отец решил сходить в сторону лапшангского оврага, потропить русака. Брал меня.

На ночлег я завалился "занозой" между отцом и матерью... Словно другого места для меня не нашлось. Только как теперь уснуть-то?! Столько впечатлений сразу: и отец с войны вернулся, и на охоту-то завтра идем вместе, да еще и школу "задвигаю". Во привалило!..

Ночь была длинная и беспокойная.

С рассветом, убедившись, что снег не идет, а на улице мягко и тихо, мы с лыжами под мышкой двинулись за деревню, мимо скотного двора. Небо все больше светлело. А у нас на душе и так было светло. Вышли в поле. В этом году на нем выращивали лен, и часть его, неубранного, в бабках, пустили под снег. Инородными предметами темнели они по краю возле оврага.

След русака мы взяли сразу за скотным двором и, возбужденные, начали тропить. Попадается "петля", потом "двойка", значит, заяц идет на лежку.

Отец давно готов. Я напряженно выглядываю из-за могучей отцовской спины, стараясь первым засечь подъем русака. Движемся осторожно: по-кошачьи, часто останавливаясь. Нервы на пределе. Снопы все одинаковые: их много, как фигур на шахматной доске. Гадай, под какой заяц лежит.

Не углядеть нам его.

Так и есть! Вовремя ни отец, ни я не заметили, как заяц соскочил с лежки и, как-то сгорбившись, прикрываясь бабками, неходко замелькал между ними. Пока перехватывали его хитроватый бег, он уже в поле, далеко. На чистом месте, но вне выстрела. Преследовать бессмысленно, без собаки его не вернуть.

Потоптавшись в нерешительности, мы подались домой.

Подходя к деревне, батя не удержался: нацарапал куском кирпича на старых воротах скотного двора мишень, отошел и, долго выцеливая, спустил курок. Выстрел заставил чуть вздрогнуть. Подошли к мишени ‑ осыпь ровная, кучная. Сосчитали количество дробин в круге, оценили глубину их проникновения в сухие доски ворот. Ружье било кучно и резко.

На другой день, когда я пришел из школы, отца дома не было ‑ ушел устраиваться на работу. Здешнему колхозу был нужен кузнец. Условия оплаты достойные: натурально ‑ мука, масло, мясо.

Жизнь приобретала полноту и смысл.

Для отца, вернувшегося с войны, появилась возможность реализовать предвоенные мечты.

Для матери ‑ быть при живом муже. Отмолила (счастье не многих женщин послевоенной поры).

Для меня ‑ иметь родного отца.

Что может быть важнее в детстве для любого мальчишки?

Наши отношения с отцом на глазах срастались.

Внешне он не проявлял ко мне ласки. Не помню, чтобы когда-нибудь папка подхватил меня на руки, обнял, потискал, поцеловал, игриво подкинул к потолку. И все равно какая-то непреодолимая сила все больше тянула меня к нему.

Проявлял он сдержанность и в отношении наказания или хотя бы моего осуждения. А поводов было более чем достаточно. Только один раз он предпринял попытку отходить меня ремнем (я, играя, изрезал ножом кору яблонь). Куда там! Он только еще снимает с брюк ремень - я юрк! Под стоящую рядом кровать. Матка мне на подмогу. Заслонила от отца грудью:

‑ Да полно, Лель! Не ты родил, не тебе и дотрагиваться до него...

Отец плюнул и отступил.

***

Лебедев Сергей Анфилович, или как звали его в народе ‑ Анфилович, был председателем местного колхоза не первый год. Давно уже хотелось найти ему хорошего кузнеца. Имеющих силу держать кувалду хватало, а мастера не было.

И вот появился мой отец.

В день знакомства с хозяйством Анфилович между делом посетовал отцу на поломку ключика для завода карманных часов, и тот предложил свои услуги. А это уже вовсе не уровень кузнеца. Такая работа по плечу только слесарю высшей квалификации.

Отец вложил в поделку все свое умение. И когда вручил этот "золотой" ключик председателю, тот не мог сдержать искреннего восхищения. Он важно расхаживал по конторе и всем демонстрировал ювелирное изделие, обязательно требуя признания и своей заслуги, ‑ какого умельца он приобрел в хозяйство. С этого момента и на всю жизнь они с отцом прониклись взаимным уважением и крепко сдружились.

Я теперь все чаще крутился возле отцовской кузницы. Где еще можно столько увидеть? Интересно наблюдать за волшебным процессом, когда из горна достают алый, вперемежку с огнем, неопределенной формы кусок раскаленного металла. Молотобоец размеренно ударяет кувалдой по тому месту, куда указывает молоток кузнеца. Без лишних движений мастер поворачивает заготовку, постепенно придавая ей форму готового изделия: лошадиной подковы или зуба бороны.

Кузнечное хозяйство, по словам отца, было старое и никуда негодное. Надо полностью переделывать горно ‑ сердце кузницы. Меха насквозь дырявые. Отец ободрал с них засохшую кожу. Несколько кусков, покрепче, принес домой. Облагородил их, смазав свиным салом, размял. Затем освободил обеденный стол и начал что-то кроить.

‑ Патронташ, ‑ ответил мне на любопытный вопрос.

Я завороженно смотрел на него, переводя взгляд с просветленного лица на умелые руки, ловко и уверенно творившие задуманное.

Счастливые минуты.

А как-то раз совершенно случайно выяснилось, что отец умеет и рисовать. Хорошо помню этот вечер.

Керосиновая лампа, отец за столом. Видно, хозяйственных дел тогда не нашлось. Он взял лист полуватмана и без моей просьбы (я и не мечтал об этом просить) изобразил карандашом: зима, лесная дорога, и по ней идут лесовозы ЗИС-5, точно такие как у нас в леспромхозе, до войны. Меня потрясла реальность этого графического образа, возможность простого карандаша так ярко изображать события.

Так вот, оказывается, откуда берет начало мое увлечение фотоискусством и живописью. Истоком был мой дед Леша.

На дворе начало апреля. Весна набирает силу.

Она разрушает построенные зимой дороги, тормошит душу. Весеннее тепло окутывает деревья, пробуждая их от зимней спячки. Лес, стряхнувший с себя водянистый снег, потемнел и словно стал ближе к деревне. Ожили перелески, наполняясь пробным тетеревиным токованием. На глухариных токах зачертили по снегу мошники. Появились перелетные утки. А это значит ‑ надо отложить до времени все мирские дела и включиться в весеннюю песню.

Отец дошивает очередную составляющую часть охотничьей экипировки ‑ рюкзак. Его нигде не купишь. Их просто нет в продаже. Но человек с ружьем и авоськой вместо рюкзака - это не охотник. Пригодился старый брезент. Отец любовно обшивает кожей клапаны многочисленных карманов. Ремешки не пришивал дратвой ‑ крепил самодельными медными заклепками, как деталь, несущую украшение. Подсадную утку одолжил у лесника.

Место охоты, выбранное отцом, называлось Шалуги. В километре от подворья, у леса, болотистая низинка была заполнена вешними водами.

Вышел он из дома задолго до вечера ‑ предстояло до зорьки соорудить шалаш. Я так и застыл тенью на крыльце, тоскливым взглядом провожая преобразившуюся фигуру отца, с несвойственной торопливостью широко шагавшего в сторону поля.

Мать звала ужинать, я отмахивался: как вообще она может сейчас думать о чем-то постороннем? Весь вечер я напряженно ждал, не прозвучит ли выстрел с той стороны. Но сколь ни поворачивал ухо в сторону поля, как ни прислушивался, приоткрыв рот и затаив дыхание, долгожданного звука так и не услышал. Быстро темнело. Захотелось есть. В избе под потолком прирученной луной светилась "летучая мышь". Мать собрала на стол. Волнение потихоньку отпускало. Наевшись, я почувствовал усталость, словно сам только что с охоты.

Отец вернулся в полной темноте. Я подбежал к нему с немым вопросом в глазах...

Он степенно поставил в угол ружье, корзину с подсадной, снял с плеча влажный рюкзак, подал его мне и, присев на табурет, стал стягивать раскисшие бахилы. Я придвинулся к свету, непослушными руками расстегнул клапан и в нетерпении сунулся в рюкзак. Там что-то холодное, гладкое.

Есть! Я потянул и выхватил на свет.

Изба словно подсветилась!

У меня в руках был кряковый селезень. Такую красоту я держал в своих руках впервые и теперь жадно рассматривал. Я оглаживал дымчато-голубое перо с завитком, кудряшки на кончике хвоста, отливающую бирюзой точеную голову, атласную шею, коричневую грудь и яркие оранжевые лапки.

Мать недолго дала полюбоваться. Разрушила всю эту красоту, положив начало многолетней заготовке пуха для семейных подушек.

Ну, никакой поэзии.

Не только отец любил охоту.

В доме напротив жил еще один человек, для которого из всех времен года предпочтительней всего была осень: с зябкими туманами, слякотью, дождевой изморосью, с увядающей осенней красотой леса и надежным охотничьим ружьем.

Кокин Александр. Он с войны вернулся инвалидом: вместо левой руки ‑ культя, почти по локоть. Вот это "почти" как раз и служило ему тем местом, куда он бросал ружье при выстреле навскидку.

Сашка Кокин был на десять лет моложе отца. Среднего роста, сухощав, подвижен и горяч, особенно на охоте. Он был "затяжным" гончатником. И, видно, сама судьба подарила ему, за верность страсти, гончую, какие на век рождаются единицами. Не забуду ее никогда. Выжловка, двух осеней, по кличке Эльма. Была взята щенком. Работать начала с шести месяцев. Крепкие, в комке, лапы, хорошо развитая грудь не знали "стомчивости". Чутье, как бритва, не оставляло ни зайцу, ни лисе шансов оторваться, используя свои уловки. Ни в июльскую жару, ни в дождь, ни в январский мороз...

Вот и осень не за горами.

А пока на дворе грибной сезон. Мы с матерью решаем прогуляться до ближней лесной опушки. Мать в положении и далеко заходить в лес побаивается.

Год на грибы выдался на редкость урожайный. Я хорошо помню это место: белые грибы с одноцветными темными шляпками выстроились нам навстречу семьями по шесть, десять штук, будто на плантации. Их количество даже для этих богатых мест было необычным. Мать, истолковывая это обстоятельство по-своему, беспокойно отмечала:

‑ Быть опять войне.

Наполнив наши неемкие прогулочные корзины, мы вернулись домой. Отец урожаем грибов заинтересовался, и на следующий день мы уже втроем, с Кокиным, пошли на то же место. Решили взять с собой Эльму: пусть разомнется ‑ охота на носу.

Приходим. Грибов меньше не стало. Начали с азартом собирать. Эльма ртутью разливается по мелочам вдоль лесной опушки. Мужики, собирая грибы, невольно отслеживают движение гончей. Но место не очень характерное для зайцев, и они успокаиваются.

И вдруг Эльме словно кто больно наступил на лапу.

Она взвизгнула утробным звуком, и началось...

Разом, как будто не было ни красавцев грибов, ни корзин. Ничего. Столбняк, переходящий во внутреннюю трясучку организма, прожег насквозь все мое существо. Мужики, не сговариваясь, кинулись в разные стороны выбирать лаз. Меня оставили невольным заложником корзин. Одного ‑ дрожащего от возбуждения.

Гон стал удаляться, но не в сторону полевых просторов, а завернул в лесной массив, тем самым дав определение ‑ беляк. Безоружные мужики, опомнившись от неожиданного волнения, вернулись к корзинам, продолжая следить за обстановкой.

Гон без перемолчек, не снижая напряженности, будил вечернюю тишину леса, наполняя воздух волшебной, неземной музыкой. Голос у Эльмы был какой-то особенный, под стать всем ее необычным качествам: чистый, богат оттенками тонов, которыми выжловка свободно выражала свое состояние в данный момент. Он был однотонным, когда добыча отрывалась; переходил на двухтонный, когда расстояние между ними сокращалось, и даже трехтонный, утверждающий свое превосходство и близкую, никогда не осуществимую вековую мечту гончей ‑ дотянуться до неуловимого "призрака", своим запахом вселяющего неодолимую страсть к погоне.

Такие собаки в любой стране - как скрипка Страдивари.

Гон кипит.

Беляк, пытаясь сбить гончую со следа, ударился в лесной массив, но Эльма, не дав ему использовать свои уловки, выжала зайца на край опушки. И тогда он, лишенный выбора, под энергичным натиском выжловки, утратив всякую осторожность, вылетел прямо на нас, воспринимая охотников как меньшее зло. Сегодня его расчет верный.

Тут же, как по нитке, появилась Эльма и, не удостоив нас взглядом, не реагируя на наши подбадривания, обдав горячим дыханием, промчалась следом.

Вечерело. Сумерки быстро занимали свое место. Лес постепенно терял очертания. Мы стали остывать и вроде даже устали. От чего? От топтания на месте? От страсти, не находящей выхода?

Заяц, проходя несколько раз у места подъема ‑ лежки, переместился в лесной массив и там накоротке начал кружить. Продолжало темнеть. Эльму голосом с гона не снять ‑ бесполезно. Ее в этом состоянии не снимешь ни рогом, ни звуком выстрела из ружья. Только ловить или, махнув рукой, отправляться восвояси, домой. Решаем ловить.

Подобрав корзины, двинулись на гон.

В лесу было уже совсем темно. А гон продолжался. Жаркий. Будоража засыпающий лес. Грубо разрезая тишину дивным переливчатым стоном, который гончатники издавна называют песней. Но нам уже не до песен: Саня встал удачно, беляк прошел в сажени от него. Приготовился к встрече с Эльмой. Молчком бросился, за что-то ухватился, но мокрая выжловка в азарте налимом выскользнула из его рук. Отец на своем выбранном лазу стоял, слышал шуршание рядом, но, не обладая ловкостью Кокина, был бесполезен. Я тем более: сидел на корзине в нерешительности, не зная, как себя вести. Вокруг была сплошная темнота.

Перекликаясь, мы сошлись. Обсудив ситуацию, от дальнейшей ловли отказались. Пока в темноте шарахались, Сашка потерял свою корзину. Одно к одному. Придется завтра с утра забежать за ней. А собака?! Что остается делать ‑ сама придет, у деревни гоняет.

Корзину Кокин нашел на другой день. Эльму искать не пришлось ‑ вернулась ночью. Голод привел.

А меня с этого дня охота накрепко присушила к себе.

За исключением сбора грибов лето мало несло удовольствий. Жара, настырные комары и мухи. Чтобы спастись от укусов, хотя бы на время сна, я в просторных сенях коридора, над кроватью, смастерил полог. Подвесил его и лежу, блаженствую. Если жарковато ‑ одеяло откину. Никто не кусает. Никто не мешает.

Нет, смотрю, кто-то лезет.

Клавка! На целую ночь. ко мне в полог. Моей фантазии на такое явно бы не хватило.

Чем мы в пологу занимались? Мне одиннадцать, ей тринадцать. Лежали рядышком, дышали, играли в "дочки-матери", изучали друг друга. Невольно сравнивая тело девчонки со своим, я подметил одну важную конструктивную особенность. Оно было. Как бы это сказать поточнее. Ну, скажем так: не совсем обычным.

О! Неполнокомплектным! (Будет правильней.)

Свою догадку я решил в ближайшую же ночь перепроверить, но наш кружок юных натуралистов взрослые безжалостно разогнали. Впечатление о лете было испорчено окончательно. И оно, так и не оцененное мной по достоинству, уступило место осени.

Следом зима.

Она в этот год малоснежная. Используем любую возможность для охоты. Запланировали выход и на ближайший выходной. Сбор в шесть утра. Погода стоит заказная. Мысленно мы уже включились в процесс.

И тут все рушится: ночью, к утру, прямо к нашему выходу, матери приспичило рожать. Вот что значит ‑ не увлечена охотой. Ни один зайчатник себе такой вольности, конечно бы, не позволил.

Начались схватки. Роды тяжелые. Мать стонет, лежа на полу. Отец помехой беспомощно ходит вокруг. Быстрее бы уже! Может, успеем еще отохотиться.

Вот и мой брат ‑ Валентин. Отец решает остаться дома.

Ну вот, я так и знал!

Стук в дверь: это Кокин с Эльмой на поводке. Отец пошел объясняться. Не знаю, что уж он будет там придумывать. Охота сорвана, и оправданий тут быть не может. Я, видя, как судьба отвернулась от меня, огорченный, лег на кровать и тоже в отместку отвернулся ото всех и заснул.

Великой радости в связи с рождением брата я не испытал. Понимал, что теперь у меня проблем только прибавится.

Ну я же говорил.

Подвесили к потолку на гибком оцепе люльку. И качай. Если руки устали, предусмотрен ножной привод ‑ веревочная петля под ногу. Больно просто.

Понимая мое положение, морально и практически мне помогала Клава. Она приходила и добросовестно качала малыша.

Правильно подмечено: не имей сто друзей, а имей сто подруг!

В гостях у деда сытно, а все же тянет домой, в Анисимово.

А тут как раз летом отца приглашают на работу в качестве шофера. Возвращение в свой дом дает шанс отцу почувствовать себя настоящим Мужчиной, а матери ‑ полноправной Хозяйкой. Мечталось вновь расправить плечи, выпрямиться и начать жить набело. С чистого листа.

Переехали.

Дворина не обустроена. Огород не посажен. Да разве дело в огороде. Теперь главное вдохнуть душу в заурядное деревянное строение, которое в итоге призвано стать самым святым местом на земле ‑ родительским домом.

Особого сожаления, оставляя Лубяны, я тогда не испытывал. Если бы не переезд, то это лето вообще ничем бы не отличалось от других. Выхожу на улицу ‑ меня встречает тишина. Вся деревня на сенокосе (не знаю, лично мне этот сенокос с детства "не показался").

Тянусь домой. В заупечи, под чистым льняным полотенцем, нахожу свои любимые плюшки. Наедаюсь, и мне опять становится скучно. Пойду Вальку помучаю...

Полегчало!

***

Наступило первое сентября, неожиданно и нежелательно.

В школу, в пятый класс, теперь нужно ходить за два километра в село Лапшанга, богатое историей, а для моей родословной особенно. Здесь, в местной церкви, венчали моих родителей. Отсюда родом бабушка Дарья.

Школа была семилетней.

Располагалась она в здании бывшей духовной семинарии. На месте кладбища, прямо на могилах, школьный двор. Здесь устраивались торжественные пионерские сборы, проводились линейки. Попирая ногами могильные плиты предков, учителя призывали нас к добру, нравственности, патриотизму. Ни время, ни усилия наших воспитателей не смогли полностью втоптать могильные плиты в грязь. Они упорно, как бы в назидание, проявлялись на поверхности земли, подставляя свои изуродованные надписи кирзовым сапогам потомков. Я любил читать эти тревожащие душу строки, как обращения из другого, неведомого, мира.

Наиболее уважаемые, влиятельные при Советской власти люди имели возможность не тратиться на изготовление памятников для своих близких, а брать эти. Я и теперь бы узнал многие плиты, использованные по "второму кругу" предприимчивыми людьми.

Сэконд-хэнд, мать вашу!

Именно эти люди у нас в школе ходили в героях. Мы приглашали их на пионерские сборы. Они с охотой шли, и мы, разинув рты, восторженно им внимали. А потом в завершение торжественной части, в перерыве успев сыграть в футбол найденным человеческим черепом, мы с умилением вязали им на шею пионерские галстуки. Клялись быть похожими...

Сельская церковь по указанию властей давно разрушена.

Приехали!

Счастливая пора ‑ четырнадцать лет. Все, что вокруг меня именно сейчас, и есть "правильно". Другого сознание не испытало. Разруха нежно ласкает взор, с детства впитавшись с материнским молоком. И я стоял, равнодушно глядя на руины каменного перста.

***

Начало учебного года пролетело незаметно. Вот и ноябрьские праздники. Морозит крепко. Земля, не прикрытая снегом, промерзла и гудит под ногами.

Река встала. Замерла. Приготовилась к зиме.

Собираемся. Нас трое. На валенках примитивные коньки. Одеваемся тепло. На мне ватное зимнее пальто, теплые рукавицы. В руках "чикмара" ‑ специально выпиленный из дерева чурбак с ручкой-сучком. Спускаемся под угор. Пробуем лед: держит отлично. Только озорно потрескивает от вечернего заморозка. Но мы хорошо знаем разницу в надежности осеннего и весеннего льда и потому доверяемся. Двигаемся вдоль деревенского берега в сторону Михаленино.

Это особый вид рыбалки. Через прозрачный, как стекло, лед выискиваем стоящую у берега рыбешку. Обнаружив, ударяем чикмарой по льду, точно над рыбкой, и глушим ее. Так и продвигаемся вдоль берега.

Мне на пути попадается весло. Оно не подходит к нашей домашней лодке, но какая-то внутренняя хозяйская жилка заставляет поднять это бесхозное добро и тащить за собой, чувствуя неудобство на каждом шагу...

Мы отбомбили весь макарьевский пляж. Подняли несколько налимчиков. Переехали через реку. Там прошли. Пора домой. Я перехватил прилипшее весло в другую руку и заскользил на свой берег. Все двинулись за мной.

И вдруг на средине реки меня окликнул кто-то из друзей. Я резко затормозил, а сам при этом чувствую, что лед перестает быть жестким и податливо уходит из-под ног, погружая меня в черную холодную пучину.

Я оказался в полынье.

Первое, на что обратил внимание после секундной растерянности, было все то же "ненужное" весло. Когда я повис на нем всем телом, края полыньи выдержали и не обломились. Все сопровождающие благополучно достигли берега и уже оттуда молча, парализованно, наблюдали за мной. Словно под гипнозом. Видно, помощи от них не дождешься (на бога я и сейчас-то мало надеюсь, а тогда и подавно его в расчет не брал). Одна надежда ‑ на себя. Я изо всех сил пробиваю чикмарой лунку впереди себя и на вытянутой руке держусь. Пальцы постепенно слабеют. Течение уверенно затаскивает меня под лед.

Я не плачу, не кричу... Тихо тону.

Ватное пальто ‑ от него не избавиться. Водолазными ботинками становятся валенки. Начинаю снимать их. Идут с трудом. Вот один валенок почти снял.

С берега появился человек. Издалека не узнаю, кто. Он на коньках. Решительно пересекает реку и кричит мне:

‑ Витька, держись!

Узнаю своего одноклассника, с которым сижу за одной партой, Левку Карпова. В руках у него сучковатая палка. Метров за двадцать он лег и по-пластунски с деревянным обрубком в руках пополз ко мне. Как эстафетную палочку, передал свободный конец сучка в мои руки и потянул на себя. Я подтягиваюсь, обламывая кромку льда. Вот-вот его самого в полынью стащу. Одной рукой переставляю весло, а другой тянусь за сук. Края полыньи ближе к берегу становятся крепче, и вот я выбираюсь на лед. Он трещит, крошится, но держит. Передвигаюсь без резких движений и вдруг замечаю: "А где же вторая варежка?". Добротная такая, меховая. Я оборачиваюсь и вижу ее, одинокую, на краю полыньи. Если бы утонул, ясно, что варежка не нужна, а сейчас-то все обошлось. Разворачиваюсь и ползу к "родной" полынье. Не своими замерзшими пальцами подгребаю рукавицу и, развернувшись на пузе, как тюлень, правлю обратно к берегу.

Стемнело.

Мороз крепчает.

Пока отжимали пальто, валенок колом замерз, да так и остался полуснятым. Сам я идти не могу. Меня подхватили под руки, как манекен и повели. Одежда превратилась в сплошной ледяной панцирь. Шевельнешься ‑ трескотня идет. Меня затащили на старину, к бабушке. Уложили на русскую печку, достали где-то чекушку водки (большой дефицит). Отогрели, отпоили, на другой день я уже пошел в школу.

А вот это уже лишнее!

Весна.

На глазах меняется окружающая природа.

На нашей березе повешен сделанный отцом скворечник. Долго птицы не решались поселиться в нем ‑ настораживала необычность жилища. Крылечко с точеными перильцами, на окошках резные наличники, крыша с "ненужной" трубой. Но все же нашлись смельчаки.

Просыпается река; белесое полотно зимнего ледяного панциря, словно кистью невидимого художника, покрывается темными мазками. Уставшая за зиму вода, усердно подтачивая нагретый рыхлый лед, помогает солнцу и упорно стремится вырваться из ледяных оков. Вот и первые полыньи, расширяющиеся с каждым часом. Нарастает и множится издаваемый рекой гул. Его слышно издалека. Со скрежетом, огрызаясь, наваливаются льдины друг на друга, выползают на берег, создавая хрустальные надолбы. Река освобождается ото льда, начиная с низов, частями, плесами.

Картина завораживающая...

Весной угор первым принимает солнце, подставляет под его ласковые лучи свои бугристые бока, вдыхает свежий ветер и запахи молодой травы. Мало в деревне жителей, оставшихся равнодушными: каждый, хоть ненадолго, да приходит на угор в ожидании, когда "пронесет" реку. Для всех это торжественное событие, которого ждут всю долгую зиму.

Вечерами сюда, к скамейке, стягивается и стар и млад.

"Послюнявиться", . как выражался мой отец.

Трескотня ледолома прошла, но представление не окончено. И вот, наконец, извилистый поворот, как театральный занавес, выпускает на прямой плес, словно белого лебедя, сойму. Это сооружение представляет собой огромные плоты заготовленного зимой леса с бытовой избой вместо капитанской рубки, с веселой командой сплавщиков. Увидев сойму, люди облегченно выдыхают, словно сами помогли ей появиться. Каждый воспринимал увиденное по-своему. Для одного ‑ это "алые паруса" мечты о сказочной жизни. Для другого ‑ уплывающие безвозвратно годы...

* * *

Постепенно я взрослел. Менялись мои интересы.

С младшим братом нас разделяли одиннадцать лет. А поэтому ничего общего с ним быть не могло. Мало помню наши отношения. Разве что один эпизод.

Только купили мне родители модную, красивую кепку. Собираюсь на ответственную гулянку, ищу ее - нет нигде. Пошел на улицу. Разузнал: Валька забрал. Я кинулся под Михаленино, на перевоз. Бегу под гору, смотрю ‑ вываливает навстречу. Надо было видеть... Сам весь в глине, новый картуз в глине, козырек набок. Попало ему, конечно.

К сверстникам я интерес утратил. Со взрослыми парнями было куда веселей. Выпивка. Подружки. Растревоженное тело и душа испытывали великую смуту. Я мечтал встретить красавицу. Ну, хоть чуть-чуть похожую на героинь кино: Серову или Ладынину. Моя мечта была белокурая. У нас в деревне таких не было, а потому я невольно подался в сторону Варнавино - "города", как хотели считать его старожилы.

По-родственному заглянул к Антоновым. Их сын, Володя, приходился мне не просто двоюродным братом, а еще и закадычным приятелем.

Решаю, куда дальше идти. Рубль, полученный на мороженое, кажется скоро насквозь прожжет карман брюк. Подаю его продавщице и стою в ожидании своей порции мимолетного счастья. Стою ‑ и вдруг чувствую на себе взгляд. Поворачиваю голову. На меня с интересом смотрят огромные серые глаза... белокурой, моей мечты.

Так и не знаю, ел я тогда мороженое или нет.

С этого момента все во мне перевернулось ‑ Она незримо преследовала меня и днем и ночью.

В зимние каникулы, на Новый год, не ожидая от деревенского Деда Мороза никаких сюрпризов, кроме мороза, я засветло отправился в Варнавино. Остановился у Антоновых. Вовка уже утюжил брюки и собирался на бал-маскарад. Мне тоже, как могли, придали городской вид. Обменяли валенки на ботинки, аккуратно причесали.

Тетка Шура для поднятия в нас боевого духа взяла балалайку и ободряюще сыпнула вслед:

Меня судили на бору

За Матанькину дыру.

За ее черной хохол

Да пишут пятый протокол.

Мы у Дома культуры.

Людей - не протолкнуться. Очередим в раздевалке, ждем. Народ все прибывает. И вдруг я вижу в фойе, в массе обычных пришедших с улицы людей, знакомое лицо. Наши взгляды встретились.

Растворилась в массе.

Музыкальное сопровождение бала ‑ баян и входившая в то время в моду радиола. Задышал музыкой зал. Я ищу свою золушку. Вижу ее. Танцует с одним, ее перехватывает другой и еще - Володя, мой двоюродный брат. Зависть моя не имеет предела. И безысходность... Полная.

После вальса Володя, разгоряченный, подходит ко мне:

‑ Она хочет пригласить тебя на "белый" танец.

Но ведь я не умею!.. И уйти ноги не несут. Звучит танец, объявленный "белым". Дрожу, как на верном лазу при охоте с гончей...

Подходит.

Подходит с такой завидной уверенностью.

‑ Пойдем танцевать.

Моя бессонная мечта, нарисованный образ стал явью.

Ее звали Лиля Луковицкая.

Бал подходил к концу. Все, вероятно, определились со встречей Нового года. И тут вижу ‑ из оживленной группы, с другого конца зала, она направляется в мою сторону. (Ну, думаю...) Нежно берет меня за руку и ласково произносит:

‑ Проводи меня.

Сон продолжался.

Я, тушуясь, проводил ее до дома. Куранты отбили двенадцать, и мы, обменявшись взглядом, поняли, что этот торжественный момент упустили. А может, это и есть настоящая встреча Нового года. Кто знает?

Она показала мне затемненное окно своей спальни и... не спешила домой. Потоптавшись у входа в подъезд, как-то невольно мы оттопали от него и, сблизившись на дозволенное расстояние, тихо шли по пустой улице.

Медленно, как по заказу, падал снежок, крупными снежинками щекоча лицо. Мы, словно мух, ловили их руками, разглядывали...

Она,

заметив на моей щеке снежинку,

с уверением, что не тает,

неожиданно прижалась к ней.

Я почувствовал ее губы...

При расставании Лиля предложила: "Завтра вечером родителей не будет, приходи".

На другой день, сдав городскую обувку, я отправился к ней. Тихонько постучался. Переступил высокий порог. Повесил пальто на вешалку и робко присел у порога на краешек стула.

‑ Напугался? Нет никого...

Она крутилась рядом в куцем халатике, не смущаясь, походя задевая меня, своим поведением все больше придавая обстановке вид домашней. Я постепенно успокоился и просто смотрел на нее. Млел... С какими-то крапинками спелой ржи в длинных, распущенных волосах, гибкая, она была чуть ниже меня ростом.

Время двигалось к ужину. Сели за стол. Она, словно согласовывая, спросила:

‑ Разве бывает праздничный ужин без стопки?

От этого предложения на душе просветлело. Здесь-то уж мы себя покажем ‑ не дилетанты. Я согласно отмолчался. Она достала из шкафчика графин, поставила граненые рюмки, сама налила по полной.

‑ За что пьем?.. ‑ и тут же, поправившись: ‑ За Новый год!

Я уверенно взял рюмку. Первым привычно выпил до дна. Обстановка стала теплее. Наступила полночь. Я ждал, ну вот она сейчас скажет: "пошли спать" и предложит вариант ‑ или я иду спать в ее комнату, она остается здесь, на двуспальной, или наоборот. Смотрю, она разбирает кровать и, не предлагая вариантов, все приготовив, обыденно говорит:

‑ Давай ложиться, уже поздно, я устала.

Без демонстрации раздевается, устраивается к стенке, явно обозначив мое место.

Я начал потеть... Сам в нерешительности: снимать брюки или нет. На мне великолепные свадебные брюки отца, сшитые из отличного английского бостона. Отцу в них так и не пришлось пощеголять ‑ помешала война. Сегодня они, узкие, с подмылком, "забереженные" отцом, дождались меня.

Вот так и сидел я на кровати своей мечты.

В штанах! В pacтерянности...

Не выбрав ничего умнее, я завалился прямо в одежде. Ее терпению приходит конец. И в качестве последнего аргумента:

‑ Я тебе завтра брюки гладить не буду.

Сдаюсь. Сейчас лучше быть "ведомым". Сознание обволакивает нереальность. Мы замолчали. Дальше слова были не нужны.

Сначала она...

Затем начал тонуть и я...

Мы перестали существовать

для остального мира.

Эта ночь была слишком коротка.

Очнувшись, я почувствовал ее отсутствие. Слышу напевное потрескивание горящих дров в печурке. Пожалела меня будить, топит сама. Вижу ее, ставшее таким родным, лицо. На щеках играют румяные зарницы пламени. Подошла ко мне, коснулась пальчиком носа:

‑ Вставай, соня, я уже завтрак сготовила, и подумай, не ищут ли тебя твои? Пропал надолго.

Вот об этом она могла не беспокоиться ‑ лишь бы пришел. Мы наскоро перекусили и завалились на еще не остывшую после ночи кровать. В дверь много раз барабанили. Мы заговорщицки молчали.

Зима прошла для нас необычно. Беспокойно...

Она ‑ школьница выпускного класса. Нужно готовиться и поступать в институт. Встречались редко. Ночевать у нее я больше не сподобился. Уходил в ночь по заснеженному полю, через Красницу ‑ овраг, до которого она при любом моем сопротивлении провожала. Уходил с напутствием, дороже которого ничего с тех пор не слышал:

‑ Я ЖДУ ТЕБЯ ВСЕГДА!!!

А иногда, не успев сходить в школу после свидания с ней, я получал письмо с узнаваемым угловатым почерком, от которого при касании конверта бросало в волнительную дрожь.

Настал момент: две составляющие, Лиля и охота, сошлись в одном определении ‑ Любовь.

***

Непонятно, когда успел пролететь год.

Я собираюсь в Варнавин за хлебом. Зимняя дорога проходит Красницей. По пути встречаю отцовского напарника ‑ Николая Карпова. С его сыном, Левкой, мы учимся вместе и сидим за одной партой. Ведь это тогда именно он, Левка, был моим неожиданным спасителем, когда я провалился осенью под лед. В то время, как все остальные только безучастно глазели.

Пошли вместе . вдвоем надежнее и веселей.

Отойдя немного от деревни, обернувшись назад, мы увидели, что нас неспешной рысцой догоняет стая собак. Ну, бегут себе и бегут. У них, небось, свои неотложные дела. Весна. Начало марта ‑ "нерест". Мы продолжаем спокойно идти. Но когда стая догнала нас, тут началось что-то совсем непонятное. Собаки окружили нас, и к Николаю в ноги кинулась неказистая маленькая собачонка. Его, домашняя.

Это была сучка. Природа два раза в год наделяет каждую самку в собачьем мире притягательной для самцов силой. И сейчас она невольно оказалась королевой этого собачьего вихря и не знала, как освободиться от грязных домогательств этих лохматых кавалеров. Они нахально и неотступно всюду следовали за ней, слепо повинуясь силе природы. Увидев хозяина, собачонка в последней надежде кинулась ему под ноги, скуля о помощи.

Кобели пришли в ярость. Сейчас им было не до вмешательства "службы нравов". Злобно рыча, они набросились на Николая. Он попробовал отпихнуть свою собачонку ногой. Та взвизгнула и этим еще больше подстегнула воспаленную агрессивность стаи. Псы, как по команде, теснее обступили нас. Ко мне интереса у собак не было. А вот к Николаю у них интерес нарастал.

В руках у него на беду ничего не оказалось.

Вокруг чистое снежное поле.

Я выскочил из этого оскаленного, брызгающего разгоряченной слюной, ощетиненного кольца зверей. Николая начали рвать. Из белого армейского полушубка полетела клочьями шерсть.

Наконец ему удалось отлепиться от сучки. Та выскочила на дорогу, и за ней вся стая, забыв про нас.

Осмотрелись. На укусы Николай в горячке не обратил внимания ‑ заживут, а вот полушубок жалко. Неспешно пошли, перебрасываясь на ходу своими впечатлениями. Будет о чем рассказать дома. Неприятное событие. Одно хорошо ‑ теперь оно в прошлом.

Но что это?!

Видно, рано мы успокоились. Обернувшись назад, мы с ужасом обнаружили, что стая в полном составе нагоняет нас снова.

Приближается.

Накрывает грозовой тучей.

И все, как в жутком сне, повторяется вновь. Сучка ‑ в ноги к хозяину, свора наваливается на него, я с пустой авоськой в стороне.

Бедовым смрадом

висит

над истоптанным кровавым снегом

злобное рычание псов,

визг сучки

и глухие маты Левкиного отца.

На спине у него повис здоровый пес. Шерсть на загривке ощетинилась. Волком рвет голое тело, подбираясь к шее. Глаза налиты кровью. Пена хлопьями разлетается из оскаленной пасти. Николай уже нестойко держится на ногах. С каждым укусом ему все труднее и труднее.

Оступился. Повело!..

Если упадет ‑ это же смерть.

Нервно оглядываюсь по сторонам: ни палки, ни камня вокруг. Что за человеческая беспечность! Ведь могли за это время хоть что-то придумать. Вижу кусок проволоки у столба, пытаюсь выдернуть его из-под снега ‑ не получается.

Собаки неожиданно, как и напали, разом оставили жертву, свалив в сторону. Мы бегом прочь.

Я мельком глянул на Николая: его алый полушубок ошметками висел на истерзанном теле, а бледное с якутскими чертами лицо сейчас до смешного напоминало перепуганного оленевода.

Николай после этого случая легко не отделался; самолетом его отправили в Горький. Перенес несколько операций. В итоге все обошлось, но он еще долго лежал в больнице в Варнавино, восстанавливался. Может, надо было бы зайти, проведать. Да не хотелось ворошить все по новой.

Конец марта.

Солнце все решительнее проявляет себя.

Я тороплю время. В этом году мне отец доверил свое ружье. Мне уже не до школьных "пустяков". Я начал готовиться к событию, священность которого для меня была неоспорима, ‑ охота с подсадной. Лилька нюхом чувствует мое состояние:

‑ Тебя теперь не дождаться, хоть письмо напиши.

На охоту приготовился с вечера. Спать не пришлось. Нужно затемно добраться на место и успеть сделать шалаш (не школа же о нем позаботится). Утка на этот раз из дикого помета. Она куплена на стороне и привезена вчера специально, аж из Заболотья. Прислушиваюсь к новоселке, выпущенной в чулан. А она, то ли в волнении от новой обстановки, то ли по другой причине, молчала. Наша молодая гончая по кличке Вьюга, услышав, как я хлопаю дверью, голосисто залилась лаем. Тоже насиделась дома ‑ невтерпеж.

Я усадил подсадную в корзину и двинулся к реке. Слышу, кто-то шлепает следом... Вьюга! Как она выскользнула? Шикнул на нее и, считая, что этого достаточно, начал в полной темноте шариться под угор. Нащупав лодку, спихнул.

Весна на редкость активная. Бурное половодье затопило всю пойму. Это затрудняло не только выбор места для охоты с подсадной, а даже просто поиск сухого взгорка. Я знал: высокие места надо искать на Волме. Задолго до зари наткнулся на островок. Причалил. Привыкнув глазами к темноте, начал обустраиваться. Соорудил укрытие. Расправив болотники, пошел пробовать глубину. Нормально. Забил в дно заранее припасенный кол с вращающейся площадкой ‑ местом отдыха и обсушки подсадной. Вот в темном небе, над самой головой, проходит пара кряковых, сопровождаемая шварканьем селезня. Понимаю ‑ запоздал с подготовкой. Тяну из корзинки упирающуюся подсадную, несу к воде. Пристегиваю шнур от "ногавки" к вращающемуся кругу. Все.

Заря не ждет ‑ беспокоит своим пробуждением.

Сижу в шалаше и начинаю ощущать дискомфорт. Мерзнут ноги. По плесу, на котором я высадил подсадную, с рассветом появляются графические отметины. Словно паутина. Весенний утренник. Свежий слой льда все теснее обжимает подсадную.

Мой мысок, рядом с "оденком" прошлогоднего стога сена, пересек зайчишка в непостижимом весеннем наряде. Словно только что из пьяной компании. На нем рваный, клочьями, грязный халат. Почуяв меня, он тормознул. Встал столбиком. Постоял, прислушиваясь, и сунулся в крепи, оставляя на кустах свою "зимнику".

Воздух постепенно наполняется птичьими голосами. Начинают булькать косачи (но они не волнуют в данный момент). Закувыркался в небе бекас, маховыми перьями издавая блеяние домашнего барашка и выделывая немыслимые кульбиты в упругом весеннем воздухе. Смотрю на подсадную. Молчит пока.

Не проявляя беспокойства, не засиживаясь на островке, она свободно освоилась в обстановке. Плавает, замирает время от времени и, вытянув шею, прислушивается к весеннему гомону. Покувыркалась, выискивая на дне корм, и затем, сытая, довольная... подала голос.

Классика!

Это был звук не через набитый зоб, не голос беспокойства или тревоги. Это был голос, выражающий общие интересы весеннего, короткого жизнелюбия. Я, как ни выжидал, сидя в шалашке, эту "трель", как ни молил о ней, от неожиданности выронил из рук сигарету (я уже и тогда курил). Мысленно погладил ее и только теперь с интересом стал рассматривать свою пернатую подругу. Она была некрупная (не зря хозяин особенно долго не торговался ‑ мало мяса), темноватого крепкого пера, не свойственного домашним уткам. Она не прятала в траву голову от каждой тени пролетающих в весеннем небе пернатых. Без опаски, с вызовом, она опять озвучила свои сексуальные намерения решительным запросным кряканьем.

Я замер, сжимая холодное ружье.

Голос хрипловатый, убедительный. (Не знаю, как селезень, а я бы на его месте, забыв про все, прилетел.) Еще раз короткая "осадка"... Слышу в ответ далекое приближающееся шарпанье.

Селезень. Прильнув взглядом к бойнице, пытаюсь заметить его вовремя. Смотрю, идет на посадку, а там лед. Растопырившись оранжевыми лапами, неуклюже скользит мимо утки. Селезень не успел подправиться: я ему этой возможности не дал. Прогремел выстрел.

Выбравшись из шалашки, я подхватил теплую птицу, а заодно расшевелил ледяную пленку вокруг подсадной и быстро вернулся назад. Зари осталось немного. Моя душа и сердце поют в унисон с природой. Я хмелею от согревающейся земли, талой воды, набухающих почек. Потянуло в сон. Никак не могу избавиться от зябкости весеннего утренника. Остывший организм клонит ко сну. Утка тоже поостыла. Поеживается, выбравшись на кружок, чтобы не замерзнуть. Шелушит перо. Но обстановку четко контролирует, без интереса провожая взглядом куликов и кроншнепов. Сквозь дремоту улавливаю какое-то движение на воде... Кто-то нахально пробирается прямо в направлении моей шалашки. Сон как рукой сняло. Предстоят взаимные упреки, недовольство. Так не до этого сейчас!

Вылезаю из шалашки. Реплики заранее приготовил...

Что?! Столбенею.

К берегу приткнулась и, выбравшись на сухое, из последних сил отряхивается Вьюга...

В горячке, не придумав ничего умнее, я вырвал из шалашки вицу и начал бессознательно охаживать ею гончую, которая, из последних сил увертываясь от ударов, заметалась по маленькому островку. Наконец, опомнившись, я взял мокрую, вконец замерзшую собаку на руки и потащил ее в шалаш. Уложил на землю, прикрыл снятой с себя ватной курткой и прижался к ней спиной. Пригревшись, собака окончательно успокоилась и притихла (как она меня нашла, непонятно). Утка, отдохнув, успокоившись, снова настроилась на "лирику" и подала голос. На него сразу, ожив, отозвалась Вьюга.

Я, уже больше не маскируясь, вылез из шалаша. Заря уходила до вечера. Пора собираться. Выловил подсадную. Попутно оценил ее состояние ‑ в очень хорошей форме: не намокла, не шарахается от приближения к ней. Жаль только, что она не понимает, сколько радости мне сегодня доставила.

Пока греб, нагрелся на веслах. Сокращая ночной путь, двинулся по затопленным низинам прямо по направлению к дому. Вьюга, уткнувшись своим носом в добытого селезня, тихо подрагивала. Я опять накрыл ее фуфайкой, и она задремала.

Причалив лодку к берегу, поднялся на угop и обернулся. Солнце уже заливало своим светом не видимую ночью природу. Под силой весны она стала неузнаваемой и прекрасной. Половодье понастроило множество островков в непроходимых дубовых гривах, напитало влагой грибные места и сенокосы. Сегодня его, половодья, короткий праздник. И я радуюсь вместе с ним.

Передав дичь матери, выслушал похвалу в свой адрес.

Не тронула. Легковесная, не отцовская.

Зря торопил весну ‑ на носу выпускные экзамены. Где подсказали, где списал. Прошли без каких-то особенных осложнений.

Все! Свободен...

Теперь мало кого помню из учителей. Разве что классную, Зырину Нину Федоровну. Наша гончая Вьюга была взята у ее мужа в деревне Меньшиково.

В школе мечтал: скорее бы на волю. Ну вот ‑ кое-как дождался и стало "думчиво", как говаривал Володя Антонов. Теперь придется еще и на день себе заделье искать.

У нас в семье появился новый жилец: молодая женщина, на правах домохозяйки ‑ работница по дому, из соседнего Ковернинского района. Что ее заставило идти на заработки в другой район, не знаю, наверное, голод. Русоволосая, всегда с ухоженной прической. Очень сдержанна в разговоре ‑ пока не спросят. Правильные черты лица, с оттенком татарского. Неплохая фигура. Какая-то меланхолия в глазах. Создавалось такое впечатление, что ее уже не беспокоит личная судьба. Мне это было только на руку.

В доме не просто ходит, а живет чужая женщина. Мы сталкиваемся в узких коридорах, она смущается. Я делаю эти проходы все у́же, неудобнее... Она молчит, опустив глаза. Я наглею. Эти ситуации я начинаю создавать искусственно, искать их. Она терпит меня без злости и без заинтересованности, как мне кажется. Это и останавливает пока.

Был поздний вечер.

Родители на семейном торжестве у Антоновых, меня не взяли, а ей уходить было некуда. Я порывисто обнял ее и начал теснить в сторону спальни, оценивая при этом сопротивление. Не встретив его, осмелел, повалил на кровать.

ПОСЛЕ не было никаких разговоров...

Полежали вместе недолго. Я выскользнул из постели, она осталась лежать молча, тихо. Я спрашивал: "Чего?", она с осторожной грустной улыбкой в ответ: "Ничего"...

Утром я пораньше смылся в Варнавин, а возвратившись поздно вечером, узнал, что она уехала домой. Сразу не почувствовал эту потерю. Только позже показалось, что дом как-то опустел без нее. Она пропала, а я, благодаря ей, приобрел какую-то уверенность в жизни.

Звали ее Аннушка...

***

Шесть лет прошло с тех пор, как кончилась война. Казалось, ничто больше не напомнит о ней. Но однажды вечером, уже в темноте, нарочный принес отцу "казенную" бумагу со зловещим названием "повестка":

‑ ...получателю в указанный срок явиться в военкомат.

Было не до ужина. Отец и мать придавленно молчали.

Утром отец надел "базарную" одежду. Выглядел он необычно встревоженным, это у него проявлялось в медлительности - он словно оттягивал момент выхода из дома: то выйдет бесцельно на улицу, то сядет за стол, бросая на меня пристальные взгляды.

Ушли вдвоем с матерью обыденно, как будто за хлебом.

С каждым часом мне становилось все тревожнее. А беспокоиться было из-за чего. На дворе был - год.

Хотя какая, в сущности, разница, какой именно был год на дворе. Для основательного беспокойства вполне достаточно уже того, что этот двор находился на территории нашей страны.

Я остался с Валькой в качестве няньки. Брат был игрив и, не чувствуя момента, увлеченно занимался своими детскими делами. А я к вечеру все чаще подходил к кухонному окну, высматривая возвращение родных фигур. Двух. или одной.

Пропустил их появление. Увидел, когда они уже под ручку подходили к дому. На душе как-то разом отпустило. Томление уступило место умиротворенности. Отец пришел навеселе. И повод был. Молча, под гордым взглядом матери, он бережно достал из коробочки отливающую холодным серебром медаль - "3а боевые заслуги". Это был для нашей семьи праздник полного вдоха, освобождающий от вечного ожидания беды. День Победы, наконец, пришел и в наш дом.

Почти не помню этого последнего лета свободы.

Как на вокзале в ожидании запоздавшего поезда.

Тягомотина.

Лиля уезжала поступать в медицинский, пригласила на проводы. Но я почему-то не пошел. После этого наши отношения вышли из категории романтичных и, будто споткнувшись, пошли на спад. Сошли на нет. Прекратились.

Она уехала без объяснений, а я, собрав документы, направился в наш "Новгород" - город Горький.

Я словно видел перед собой открытую дверь, которая медленно закрывалась, словно предлагая мне на выбор: выйти или остаться...

Решил выйти.

Я уходил из родного дома, не обернувшись, не усомнившись ни на миг. Даже не полагая, что с этого момента родительский дом станет для меня самым дорогим местом на земле, а я, при всей своей причастности к нему, только гостем.

***

Я с волнением дочитывал последние строчки пожелтевших страниц рукописи отца.

Это даже мало похоже на текст.

Я будто бы долго всматривался в помутневшее от времени зеркало. (У нас, оказывается, так много общего, что делается не по себе!)

Рассказ отца обрывается юностью, но он странным образом дает полное представление о всей его жизни. Дальше, как под копирку: сплошная любовь к охоте и женщинам (позднее добавилась еще любовь к нашей партии).

Свою жизнь отец считал яркой. Не знаю.

Расцветку с таким незатейливым легкомысленным орнаментом у них в деревне принято еще по-другому называть "баской".

Отец с мамой такие разные, но вместе они - это я.

Как две шестерни в волшебных часиках ‑ Порок и Добродетель; напротив очевидных недостатков одного . достоинства другого. Хочется понять, как этот слаженный гармоничный механизм был устроен. Жаль, что подобное желание возникает, когда потеря необратима.

И вот уже каждая буква, сохранившая биение их сердец, на счет!

Хочется лучше понять свою страну.

Ведь и это ‑ тоже я!

Почему такая великая и могучая держава, как Советский Союз, развалилась не под влиянием внешней агрессии, не в результате вооруженного переворота, а так. под своим весом.

Тихо.

Следом воспоминания мамы - Костюниной (Яковлевой) Ольги Андреевны. Название. какое-то неожиданное -

"Утка с яблоками".

Утка с яблоками

Часть II

Утку тщательно ощипать, опалить, выпотрошить, натереть солью внутри и снаружи, начинить кисло-сладкими (лучше антоновскими) яблоками, нарезанными дольками. Затем положить утку на противень и жарить в духовке, поливая собственным соком.

Из рецептов русской кухни

Когда в темноте приляжешь, закроешь глаза, откуда-то издалека всплывают в памяти эпизоды детства. У меня оно было по-своему памятным.

Родилась я в глухой карельской деревне Куккозеро.

До меня на белый свет появились брат и сестра.

Первенец ‑ Петя. Он умер в двухлетнем возрасте. Клава тоже жила недолго. (Мама считала ее красавицей.)

Трудно сказать, кому из нас троих больше повезло. Господь отвел их от мук.

Тридцать третий год.

Как во сне, помню сцену, когда забирали отца.

Вой, крики, стоны, слезы.

Папа несет меня на руках по лесной дороге.

Мне три года. Я не могла понять, что происходит, но папино волнение невольно передалось, и я начинаю хныкать.

Еще эпизод: нас везут на каторгу в переполненном вагоне.

Горя я не чувствовала. Помню только, что всю дорогу мы ели вкусную жирную селедку. Потом хотелось пить. "Телятник" подолгу стоял в тупике. На одной из станций я даже на время потерялась.

Отца отправили в концентрационный лагерь, в Заполярье, а нас с мамой на поселение в Сибирь.

Приехали на место.

Вокруг тайга. Жилье ‑ барак с нарами. Спали вповалку, не разбирая своих и чужих. Маму и остальных взрослых сразу увезли на дальнюю базу валить лес.

Я осталась без мамы.

С чужими мне, больными и старыми людьми.

Первые уроки русского преподавал мне чахоточный парень. (Дни его были сочтены.) Он постоянно находился в бараке. Играл на гармошке, пел частушки.

Одной частушке он охотно обучил и меня. Я, карелка, не понимала смысла слов, но сразу подкупила мелодичность незнакомого языка:

На х..й, на х..й мне жениться,

на х..й, на х..й мне жена:

куплю новую тальяночку,

бутылочку вина.

В ночной рубашонке, босоногая, я задорно отплясывала под гармошку. Так всем хотелось угодить и понравиться, не могу.

Произношение поначалу было не очень, но когда через два месяца состоялось свидание с мамой, я уже свободно, без акцента, отчеканила номер своей программы. Мама расстроилась: "Чему учите ребенка?" А мне сказала: "Оля, никогда не пой, это плохие слова".

Восковой, болезненный парень не был злым: я не помню, чтобы он меня обижал. Да там никому до меня и не было дела. Люди не успевали со своей-то бедой.

Не помню, чтоб меня кто-то укладывал спать.

Наверное, сама забиралась на нары ‑ и без колыбельной.

Под одеялом тепло, как в пуховом гнездышке. Лежишь и слышишь, как дурит за окном вьюга, стучится к тебе. Но здесь, на людях, совсем не боязно. Сожмешься комочком - и засыпаешь.

А иногда мама брала меня с собой в лес, в таежную избу. Пока все на работе, я одна.

Вечер.

Темно.

Огненные блики, вырываясь из печки, беспокойно мечутся по стенам. Ветер зло подвывает.

Ой!.. В сенях вроде скрипнул кто-то.

Страшно.

Нет ничего страшнее страха.

Заберусь в овчинный тулуп, что висел над нарами, и стою ‑ не дышу. Скорее бы мамочка пришла.

Позже мы переехали в село Берензас, где нас поселили уже в отдельном доме. (О том, куда девались прежние хозяева, спрашивать не приходилось.)

Предгорье Алтая называют иначе Горной Шорией.

Рядом глухая тайга и горы! Коренное население ‑ шорцы, охотники и рыболовы. "Глаз узкий, нос плоский ‑ совсем русский". Приходили, предлагали рыбу, но покупать было не на что.

***

Ярким светлым пятном в сознании любого рано осиротевшего ребенка остаются образы наставников и учителей.

Сидоров Иван Петрович, завуч нашей Берензасской школы.

Он тоже обучал меня русскому языку.

Было сложно, но очень интересно. "Фольклор", "поэзия" ‑ эти слова впервые мы услышали именно из его уст. Он мог выразительно, по памяти, читать стихи, ни разу при этом не заглянув в текст. Это интриговало нас, побуждало самим найти книгу и прочитать.

И искали. А если не находили в школьной библиотеке, то шли к нему в кабинет и он давал нам свою.

У меня была особая причина любить Ивана Петровича. Он жил по соседству, в учительском доме, и изредка приглашал меня в гости. Обязательно угостит всякими конфетами, даст журналы полистать, картинки посмотреть, а потом, снабдив оригинальными коробочками и бутылочками, проводит. Иду обратно и радуюсь: я, "как путняя", была в гостях по приглашению!

Иногда он оставлял меня одну. Почитаю-почитаю и приберу в его холостяцкой комнате, где кроме книг ничего больше не было. Вернется и обязательно похвалит:

‑ Спасибо, моя юная хозяюшка! ‑ он даже благодарил не как все.

Сама я боялась его беспокоить, а то бы прибегала каждый день, наверное. Его беседы о профессии педагога заронили желание самой стать учителем и обязательно, как он, филологом. Иван Петрович называл свою специальность человековедением.

На войну мы его провожали всем классом. За двенадцать километров, до самого переезда.

Провожали насовсем...

Не могу забыть я и школьного сторожа ‑ бородатого старичка, как из доброй сказки.

Школа наша была на отшибе села. Зимой в сорокаградусный мороз, пока дойдешь, руки озябнут. Он ласково возьмет их в свои большие ладони и давай потихоньку, нежно, отогревать, пока не запылают. Потом откроет печную дверцу и предложит сесть около.

Никого еще в школе нет. Темно. Тихо. Сидим вдвоем рядышком, смотрим на огонь. Жар приятно румянит лицо. Хорошо.

Беседуем на равных.

О премудростях жизни, о добре и зле. Но больше о добре.

И так, пока кто-нибудь не придет.

Я всегда просыпалась самостоятельно и в школу уходила очень рано. Часов не было, радио еще не говорило. Приходила всегда первая. Есть что-то в этом слове притягательное - "первая". А может, доброта сторожа тому причиной. Ведь и мне хотелось ласки. Хотелось прижаться к сильной, надежной, открытой душе. Почувствовать себя защищенной, что ли.

Пусть хоть на миг!

У других детей для этого был папа.

Начиная с седьмого класса с нами занимался военрук.

Учил мальчишек и девчонок с завязанными глазами разбирать и собирать автомат, окапываться. Мы разбивались по пять человек на "звездочки" и соревновались - кто быстрее. Были случаи, когда он ударял саперной лопаткой по оттопыренной заднице ученика, спрятавшего только голову, и сокрушенно замечал:

‑ Ты тянешь свою "звездочку" назад!

Я не помню, чтобы девочек учили шить, вязать или готовить.

Не нужны были "мужчины" и "женщины". Нужны отважные бойцы. Бойцы без пола, без индивидуальных особенностей. Все остальное ‑ буржуазные сантименты, отдаляющие победу мировой революции.

Из одноклассниц я помню только Валю Ласкину ‑ отличницу. Мы с ней вдвоем перешли в восьмой. Средняя школа находилась за несколько километров, в городе Осинники.

И еще хорошо помню Валиного отца. Уполномоченным был.

Фамилии своей он едва ли соответствовал.

У него была возможность отвозить свою дочь в школу на лошади. Догонит меня на санях по глубокому снегу да, поравнявшись, еще подстегнет лошадь, чтоб бежала резвее. Не успеешь с тяжелой котомкой за плечами вовремя отскочить в сторону ‑ собьет.

Клеймо "дочь врага народа" было поставлено, казалось, навсегда. Как мишень для стрельбы на лагерной фуфайке.

Ох, и наревусь потом вволю... дождавшись, пока отъедут.

Одна, в предрассветной тайге.

А вот мама в детстве окончила только четыре класса церковноприходской школы. Четыре, но зато с похвальной грамотой. При наличии такого багажа знаний она считалась среди ссыльных одной из самых образованных.

Наш дом напоминал бесплатную юридическую консультацию: одна просит разыскать детей, уехавших на встречу с отцом в Финляндию ‑ в дороге их настигла война; другая ‑ написать ходатайство о выезде на родину, в Карелию, ввиду гибели сына.офицера; третья - заявление; четвертая ‑ деловое письмо в сельский Совет.

Среди ссыльных карелок не было ни одной грамотной. Вот их фамилии: Ильина, Гюбиева, Терентьева, Чусова, Васильева, Ретукина.

Они все тоже были шпионами. как я с мамой.

Жили мы дружно. Чего делить ‑ одна беда на всех.

Жили, с гордостью подпевая величавые гимны стране ‑ "где так вольно дышит человек".

В детстве приходилось не только учиться, но и работать.

Много работать.

Уже с третьего класса мы вместе со взрослыми целое лето были в поле: вязали и грузили снопы; молотили, веяли и сушили зерно на току; сгребали в копны сухое сено. А мальчишки, сидя верхом на лошадях, на волокушах возили копны к скирдам.

Хандрить и унывать было некогда.

С поля вернешься ‑ и спешишь в огород. Мама ежедневно обходила участок - проверяла, порядок ли у меня. Если проходила молча ‑ значит, всем довольна.

А я-то.

Заглядываю вопросительно в глаза ‑ жду похвалы. Но не было такого раза, чтобы она сказала: "Какая ты у меня помощница, труженица, умница!" Эти слова я мысленно сама себе говорила, следуя за ней по пятам. И тогда уже решила точно: "Я своих детей за все, за все хорошее буду хвалить". А мама, думаю, просто боялась расслабить, изнежить меня.

Если бы она только знала, как нужна была ее ласка!

Хоть самую малость.

И дом был на мне. Утром испеку, как умею, хлеб; приготовлю еду; соберу узелок для мешочника ‑ так звали человека, который отвозил обед для работающих на базе. Мою холщовую сумку рассматривали там особенно тщательно:

‑ Ну, Шура, показывай, что твоя стряпуха приготовила?..

Хлеб, может, и не всегда удавался гладким, красивым, но все остальное щедро уложено: молоко, три яйца, сваренных вкрутую, огурец, помидоры, баночка тыквенной каши. Кое-что менялось со дня на день. Мама сама не хвалила меня, но зато передавала одобрительные отзывы односельчан. Услышу приятное ‑ и еще больше рада стараться.

Список дел для меня на весь рабочий день записывался в сенях на стене. По исполнении задание вычеркивалось. Вечером все соскребалось, а на другой день - по новой. Иногда пункты повторялись. Контроль был полный.

Мне кажется, я умела все.

Может, поэтому уже после пятого класса меня взяли поваренком в тракторную бригаду на Ближний баз. Мужчины работают в три смены, а я их кормлю. Чтобы оправдать доверие взрослых, я старалась вовсю.

Помню, обед был готов, а свободное время оставалось. Я решила проявить инициативу . подать на десерт, как сказали бы городские, клубнику. (Горные склоны просто усыпаны ею.)

Набрала полное ведро ягод.

Овсяный кисель ели с холодным молоком и свежей клубникой. За находчивость и старание мне объявили благодарность в вечерней "Молнии". Через нашу базу шли и со Средней, и с Дальней. Все читали, хвалили.

Вот оно какое, настоящее-то Счастье!

На Средней базе поваром была девушка постарше, так я подбила ее ночью, при луне, пока все спят, вязать снопы. Все проснутся: "Кто это, мол, так постарался?" А это мы. Мы!!! (Энтузиазм тогда все, от мала до велика, проявляли не показной.)

Обильная роса, стерня не ломается - благодать. Мы вдвоем за ночь связали тысячу снопов. Наутро радости-то всем было! А кроме того, что начислили трудодни, нас еще особо отметили в колхозной "летучке".

Боже, сколько было потом разговоров!

Закончилось лето.

Зима.

Пурга своим снежным колючим покрывалом укрыла горы и долины. Все живое в природе замерло. Отдыхает. Набирается новых сил. Ждет весны. Природа расслабилась, а люди.

Для человеческой заботы нет межсезонья. Работы всегда хватает. И в студеную пору тоже.

На всю зиму мама переходила на работу в пимокатную. Благодаря ей я носила на танцы в сельский клуб легонькие белые фетровые валеночки. В вихре вальса они скользили не хуже туфель. Земли не чувствуешь под собой, когда с партнером кружишься.

Это если с желанным, конечно.

В выходной, слегка морозный день, ездили за сеном. Ответственная работа. Стог метать надо умело, не абы как. Иначе дорогой рассыплешь. Я наверху. Бастрыком надо сильно прижать копну, а во мне, ребенке, столько силы, сколько и веса.

‑ Оля, нажимай сильнее!

‑ Мамочка, я изо всех сил стараюсь ‑ не получается...

‑ Ну, слазь тогда. Помоги натягивать веревку.

Мать и наревется, и вспомнит соседку, у которой взрослый сын, и пожалеет, что Петя, первенец, умер, и отца, которого рядом нет. Что же это такое, господи?..

Но, сколько ни реви, воз-то надо укреплять!

Теперь, уже окончательно разозлившись на свою беспомощность, мама упирается ногами в сено, параллельно земле, и копна, как по волшебству, прижимается.

Воз готов!

В путь.

Пути-дороги памятны мне.

Дальние, трудные, но со временем ставшие такими родными. Часто именно они были духовниками моих мыслей и чувств. Много километров по Сибири пришлось перемерять пешком, с сидорком на спине. Плечи, кажется, с тех пор и болят от всех поклаж и ремня.

В детстве я получила спартанское воспитание: у мамы никогда не было привычки целовать меня при расставании.

А прощаться приходилось часто. Слишком часто.

Мама провожала за калитку, а я, удаляясь, махала ей рукой и пела всегда одно и то же: "До свидания, мама, не горюй, не грусти, пожелай нам доброго пути!"

Она плакала, будто я уходила навсегда.

Вспоминаю, как один раз, в слепую пургу, шла я одна из Осинников домой. В лесу намело. Ноги вязнут в снегу. Темнеет. Ветер усилился. Тону местами по пояс, выбиваюсь из сил. А валенки с каждым шагом вытаскивать все трудней и трудней. Решаю: двигаться в сторону основной дороги, что ведет на баз.

Не дойти.

Опустилась отдохнуть. Обманываю себя ‑ на секундочку только. Кружится голова. Пальцы на руках как чужие, не слушаются. Одежда покрылась ледяной ломкой коркой. Равнодушие к происходящему потихоньку вытесняет волю.

Неужели конец?!

Эта мысль разбудила, добавила сил. Кое-как встаю и по шажку еле-еле вперед. Сама себе приказываю:"Не сметь расслабляться, только вперед! Ты должна выстоять!"

Домой попала далеко за полночь, чуть живая. Мама испугалась, натерла меня теплым самогоном и еще выпить его дала с медом и малиной. Уложила на горячую русскую печку. Укрыла тулупом. Всю ночь я металась в бреду, силясь выбраться на дорогу. Мама не спала.

На другой день утром я опять в пути.

Чудо какое-то!

***

Май 45-го года.

Весна в Сибири вообще яркая, а эта особенно.

Все оживает. Горы обнажаются и становятся романтически-восторженными. По склонам наперегонки друг с дружкой бегут задиристые ручьи.

А тайга?! Сейчас такая разная и загадочная, чистая и целомудренная. Небо высокое-высокое, а солнце при этом с каждым днем все ближе. Тепло становится!

В душе тоже происходит обновление. Хочется жить и совершать благородные поступки. Петь хочется. После морозной зимы обостреннее чувствуешь красоту. Может, поэтому вставать в шесть часов не трудно, а наоборот, даже интересно: раньше встанешь ‑ больше узнаешь.

Вот как раз в это время мы вдвоем с мамой и заготовляли за речкой Берензас на зиму дрова.

На дорогах наст. В глубоких ложбинах лежит еще не тронутый солнцем снег. Сочное дерево хорошо пилится и колется. Валили сразу по десять-пятнадцать осин. Сучки срубала мама. Я их носила и складывала в огромную кучу. Деревья, сваленные последними, оказывались наверху. Их было легко пилить, полотно не зажималось.

А вот после того как верхние бревна распилены, начинаются адские муки для мамы: помощница ни дерева поднять, ни вагу где надо подсунуть не может. Бывало, мать, надрываясь, сдвинет бревно и, выбившись из сил, горько заплачет.

Я стою, молчу. У самой слезы близко.

Выплачется, смахнет рукавом горечь и опять за работу:

‑ Теперь легче, давай попробуем.

День Победы застал нас в лесу как раз за этим занятием.

Смотрим: верхом нарочный летит. Еще издалека с радостным криком:

‑ Шура, Победа!!! Собирайтесь на площади у клуба леспромхоза, за всеми уже поехали. Будем праздновать!

День солнечный, веселый, народ ‑ празднично одетый. Музыка. Кто обнимается и смеется, кто плачет: по убитым, по утраченной без мужа молодости. Таких ‑ большинство.

По-моему, это единственный день, когда никто не работал.

Это был день всеобщей радости, ликования, веселого буйства и ощущения долгожданной личной победы.

***

Папа.

Что я знаю о нем из рассказов.

Воевал на гражданской. Был награжден серебряными именными часами за личную отвагу. Маму ездил сватать в соседнюю деревню Щеккилу на тройке лошадей, запряженных в расписную легкую пролетку.

Жених на зависть: высокий, стройный, красивый. Прекрасный хозяин. Единственный сын у богатых, по тем меркам, родителей. Традиционно семья занималась выделкой кожи.

Советской властью мой дед Андрей был приговорен к каторге. Как и большинство тогда ‑ за шпионаж. То ли в пользу Гондураса, то ли еще кого - поди знай.

Заключенные, "нечаянно не посаженные, условно освобожденные", ‑ из этих сословий и состояло первое в мире пролетарское государство. Наиболее цельные, яркие, талантливые представители народов, из числа входящих в Союз, в первые годы после революции были высланы за границу или уничтожены. В стране действовали законы противоестественного отбора.

Стояла задача: в рекордно короткие сроки вывести страну из аграрной в разряд передовых индустриальных держав. Основная ставка была сделана на принудительный рабский труд. Другой возможности быстро и бесплатно построить фабрики, заводы, железные дороги и каналы просто не существовало. Наркомату внутренних дел доводились жесткие планы по отправке в концлагеря трудоспособных мужчин. Точно такие же планы, как колхозам на сдачу говядины.

Нашим родителям предстояло самой жизнью своей удобрить землю, на которой в будущем расцветет и начнет плодоносить сад всеобщего благоденствия.

Этакие райские кущи на костях.

А в тени деревьев можно будет не спеша пить чай с вишневым вареньем, выплевывать косточки на погост и мечтать о чем-нибудь возвышенном.

Город вечной тишины

Полностью реабилитирован дед был только в пятьдесят восьмом "за отсутствием в его действиях состава преступлений". Как говорится, а присутствием тогда чего?

В лагере, когда уводили каждого десятого, он много раз оказывался в числе девяти. На его глазах уводили свояка, мужа маминой сестры тети Мани. Попрощаться смогли только взглядом. Осужденный на десять лет, он отстукал четырнадцать. Во время Отечественной войны папа просился в штрафной батальон. Не разрешили. Заставили подписать особую бумагу о добровольном желании остаться в лагере.

В сорок седьмом, весной, он вернулся.

Если бы домой... В место ссылки семьи.

Навигации до июля ждать не стал: пешком восемьсот километров ‑ от одной деревни до другой. Останавливался у местных жителей, чинил обувь, латал крыши. Хозяйка дома собирала котомку ‑ и снова в дорогу. Так папа и прошел весь путь. И худой, как живые мощи, явился к нам.

В тот день я на горе поднимала лопатой целину, расширяя полосу пахотной земли. Сверху дома видны как на ладони. Смотрю, бежит ко мне девчонка (не помню, кто именно) и яростно размахивает руками. Подбегает. Бессвязно, путаясь и плача:

‑ Твой отец из тюрьмы в шинели пришел!

‑ В какой шинели, какой отец?! ‑ волнуясь, вскричала я.

Сама уже бегу во весь дух с крутой горы. Папа навстречу.

Слились.

‑ Папа, я так тебя всегда ждала! ‑ только потом я поняла, что осознанно обращаюсь к нему впервые.

Так и стояли, обнявшись, на перекрестке дорог, а отовсюду стекались соседи. Опомнилась я после слов старика Морозова:

‑ Оля, я затопил баню, есть ли во что переодеть отца? А то я и одежду бы собрал.

Есть. Мы все сберегли для него.

Папа, намывшись, облачился в чистое и вышел к людям.

Кто-то послал нарочного на базу сообщить маме радостную весть. Мама всю дорогу бежала, раскраснелась, волосы растрепались, но она от этого стала еще красивее. Молча прижались друг к другу. Не целуются. Стоят в центре, а народ столпился большим кругом.

В голос ревут все.

И женщины, и мужчины.

По случаю возвращения устроили праздник. Нашлось спиртное, да и закуску было из чего приготовить. Несколько пар рук намывали, шинковали, жарили. Быстро накрыли прямо на улице столы, и все начали веселиться, словно это их мужья вернулись.

Глядя на родителей, я гордилась своими корнями. Восхищалась родительской чистотой, их умением любить преданно.

Меня, восьмиклассницу, поражало то, что за четырнадцать лет тюрьмы отец не утратил умения быть нежным. Из бани, которую он построил за домом, приносил мать на руках. Я с улыбкой наблюдала за своим влюбленным в маму отцом (мне родители казались старыми).

При нем мама сразу как-то расцвела, пополнела. Папа взвалил все самое тяжелое на свои плечи. С большим хозяйством забот и дел хватало. Летом он устроился работать на тракторе в леспромхоз: возил доски, бревна, с охотой брал в руки топор.

"Карелы - народ трудолюбивый" (В.И. Ленин).

Отцу за работу были положены хлебные карточки. Подошло дело рассчитываться - не выдали...

‑ Хлеба ему захотелось?! Пусть спасибо скажет, что живой!

Одно плохо: не знали мы тогда ‑ кому именно сказать спасибо?

***

Пришла пора устраиваться на работу и мне.

Никто не понукал.

Необходимость . лучший стимул.

Я устроилась в Осинниках на шахту. Сняла для жилья койко-место у незнакомых людей. На работу к шести утра. Из Берензаса не успеть - далеко.

Одновременно училась в вечернюю смену, в школе рабочей молодежи. С утра до вечера - на работе, вечером ‑ за парту. Шесть месяцев без отрыва от производства осваивала специальность моториста подземных транспортеров, постигала технику безопасности. За это время меня научили самостоятельно управлять лебедкой, грузить уголь с ленточного транспортера, откатывать техникой вагоны, сланцевать лаву, пользоваться насосом, следить за работой мощных вентиляторов. Я потом даже сама заменяла сальники, не ожидая слесарей, чтобы техника не простаивала. Быстро познакомилась с забойщиками всех трех смен.

Каждый рабочий день начинался с получения наряда.

Что такое наряд?

За два часа до начала работы приходишь в кабинет начальника участка и узнаешь о задании на день. Здесь докладывают об авариях за предыдущую смену. Тут же обычно проводится политминутка, все как один подписываются на Государственный денежный заем в размере месячной оплаты. Кредитуют государство. Решение это добровольное, а не то что "хочу . подписываюсь, хочу ‑ нет".

Получив задание, идешь надевать комбинезон, получать каску с фарой, аккумулятор ‑ подзаряженный и проверенный заново. И на клеть - в лифт, чтобы опуститься на восемьсот метров под землю.

Я . ученица девятого класса ‑ единственная из девушек работала в забое. Кругом одни мужики. Мат в воздухе стоит - глаза щиплет.

Дядя Федя Выглов попросил принести "коня".

Я решила, что предмет внешне должен хоть чем-то его напоминать. Ничего похожего не нашла. Так об этом честно ему и доложила, вернувшись обратно. Он свирепо глянул на меня, пошел вглубь лавы и притащил оттуда какую-то ржавую проволоку. Трясет ею у меня перед самым лицом (чтоб лучше рассмотреть могла) и на весь забой:

‑ Что е..........?!

Мне так стало обидно, что я заплакала.

Он не ожидал. Смотрю, растерялся, обмяк как-то весь. Не видел еще такого чуда под землей. И как бы извиняясь:

‑ Ну что ты... Оля. Прости. Это же просто вводные слова. Через год ты будешь ругаться хлеще моего. Хочешь - научу!

Оказывается, что "конь" ‑ это вовсе не крупное копытное животное, как я на земле думала. Это всего-навсего - тросик с петлей на конце, чтобы таскать по земле затяжки для укрепления лавы.

Теперь я спокойна. После такого урока уже не забуду.

Педагоги . прямо от Бога!

Однажды я опоздала на работу: пришла не в шесть часов утра, а около восьми. Я к начальнику участка Чепелю.

‑ Извините, я проспала...

‑ Иди, досыпай!

Со слезами выскочила из кабинета. Хорошо, слесари заступились:

‑ Николай Николаевич, она живет на чужой квартире, с вечерней школы приходит ночью, пока поужинает. Тем более, это впервые.

Я за дверью стою, сквозь рев прислушиваюсь.

‑ Яковлева, зайди!

Простил. Хотя имел полное право посадить в тюрьму.

Но сложно было не только вставать на работу вовремя.

Если высота лавы, или иначе самого угольного пласта, небольшая, то сланцевать, очищать лаву от оставшегося угля, подтаскивать затяжки, чтоб крепить кровлю, приходится ползком, лежа.

Бывало, развалишься себе, как барыня.

Пожалуй, шахтер ‑ вторая женская профессия, которая позволяла зарабатывать деньги лежа. Но она не является древней. Это уже завоевание Советской власти.

Все. Смена закончилась. Теперь еще как-то нужно самой добраться до клети, подняться на-гора, принять душ, сдать лампы на проверку, а аккумулятор на подзарядку.

Устала. Сейчас бы на квартиру, поужинать и отдохнуть, а тут школа. Поесть спокойно некогда. Обходилась кружкой холодной воды (чай мы в Сибири не пили) и уже на ходу куском хлеба с копченой колбасой. (Кормили рабочих теперь заметно лучше.)

Вспоминая о работе в шахте, нельзя не упомянуть о постоянном гнетущем ощущении: на тебя беспрерывно давит тяжелый, черный каменный свод. На голову, на грудь, на глаза.

Спирает дыхание...

Чувствуешь себя совсем маленькой и беспомощной...

Да еще на основном штреке ветродуй.

К этому тоже не скоро привыкаешь.

Трудно молодой девчонке преодолеть страх и постоянной смертельной опасности.

Завалы. Сколько людских жизней смолкло под предательски обвалившимся пластом. Если бы все погибшие разом ожили ‑ земля бы зашевелилась в тех местах...

Зачем выдумывать ад? Спуститесь в шахту!

Рискуют жизнью все рабочие, но особенно посадчики лавы.

Уголь весь отгружен, пласт закончился. Осталось только ловко сбить деревянные опоры, которые до недавнего времени поддерживали земной небосвод, ‑ и "всего делов". Смельчаки, особый отряд, должны топором с одного удара выбить столб и бежать ко второму, третьему ‑ в сторону выхода, наблюдая, как пространство, которое ты только что занимал, перестало существовать, проглоченное обвалившейся землей.

Не всегда и не все успевают вырваться из этой преисподней.

Иногда грунт, как своенравный разбуженный гигант, оползает не только там, где сбиты столбы, но и слева, справа.

Везде...

Везде, и даже там, куда еще только должны следовать посадчики, пробираясь к выходу. И вот тогда неподъемная, черная бездна навеки поглощает и воздух, и свет, и жизнь, превращаясь в могилу. Посадчикам лавы перед началом работы давали для смелости спирт.

Считалось дурным тоном задумываться о фактической стоимости такого угля.

Людей в стране хватало.

Спирта тоже.

Конечно, кому не нравилось, могли, не дожидаясь пенсии, добровольно бросить все, уволиться с работы и покинуть подземку, но... для этого сначала нужно было стать беременной женщиной.

Других вариантов не существовало.

Наступила пора сдачи государственных экзаменов в школе. А тут Чепель сообщает мне: вышел указ, разрешающий увольняться квалифицированным рабочим из шахты на учебу в высшие учебные заведения.

Господи! Учиться на филолога ‑ моя сокровенная мечта.

Чтоб папа дал мне добро оставить работу, я пригласила его к себе в Осинники в гости. Купила бутылочку, угостила хорошо и получила-таки согласие.

На вступительных экзаменах в институт сдала все на "хорошо", а географию на "отлично" ‑ попались "угольные разрезы". Члены приемной комиссии многое сами впервые узнали от меня.

Шахтерская пыль глубоко и надолго впиталась в кожу рук. А веки ‑ как тушью подведены. Полностью, пожалуй, только ко второму курсу отмылась.

Лето пятьдесят третьего года.

Я, как и мечтала, ‑ студентка педагогического института. Второй курс позади. Тогда, счастливая, я не подозревала, что сразу по достижении шестнадцати лет меня поставили на особый тайный учет.

Наверное, весь период учебы в институте мне не доверяли. За мной следили и доносили. Наушничали. Зачем? Мы настолько были преданы товарищу Сталину, что его смерть все восприняли как страшное, невосполнимое, личное горе.

Личную потерю.

Да, он был строгий, но как по-другому?

Сталин для всех не хороший или плохой.

Он - ЕДИНСТВЕННЫЙ!

Выбора просто не существовало!!!

Люди слепо готовы были идти по следам его копыт на любые сомнительные дела.

А все дела, на которые он вел, становились правыми.

Он заменял собой царя, он заменял Бога, он был многим вместо отца. По одной простой причине: заблаговременно царя, Бога и во многих семьях отца - он уничтожил.

Ну а дальше, пользуясь словами махровой антисоветской книги:

И стал Таракан победителем,

И лесов и полей повелителем.

Покорилися звери усатому.

В течение долгих десятилетий руководство страны проявляло в отношении отдельных категорий своих граждан немотивированную жестокость, как сказали бы сейчас. Но никто не возмущался. Напротив, подобные действия власти единодушно одобрялись. Юноши и девушки дружно вступали в ряды правящей Коммунистической партии, которая до этого репрессировала их родителей; становились активистами. Это был сознательный и ответственный шаг для каждого посвященного. Отказ в приеме наносил соискателю неизлечимую душевную травму. Исключение из партии делало продолжение жизни бессмысленным.

На очередную вспышку насилия народ откликался новым трудовым почином и становился при этом все счастливей и счастливей.

Процветал мазохизм.

Всей группой мы сфотографировались с траурным бантом на груди. И это не было лицемерием. Мы, студенты, ночь не спали, все волновались, достойный ли будет преемник?

Как вообще теперь ЖИТЬ?

Декан факультета, всегда строгий, недоступный, на митинге плакал. До этого мы считали Ивана Александровича бесчувственным человеком.

***

Первые студенческие каникулы.

По настоянию родителей еду на все лето в Карелию, на родину. По адресу нашла маминого брата ‑ дядю Сеню. Встретились. Я сразу подметила в его лице мамины черты. Спазм перехватил горло, ноги подкосились, слезы навернулись на глаза. Не выдержала тяжелой паузы:

‑ Дядя Сеня, не узнаешь, это я, Оля.

Он порывисто прижал меня, и мы так долго стояли и рыдали в дверях. А потом до утра просидели за столом ‑ душами терлись.

На выходной я должна была ехать с ним в Щеккилу к бабушке и дедушке. Но случилось иначе: зашел Ваня, мой двоюродный брат, он на рабочей машине возвращается туда сейчас. Решено ехать, не откладывая.

‑ Я скажу бабушке, что ты моя жена...

К дому он вел меня не по центральной дороге, а огородами (позже я узнала: старики по этому признаку безошибочно определяли, кто идет: местные или гости издалека).

Только зашли, он сразу с порога по-карельски:

‑ Бабушка, познакомься, моя жена. Нравится тебе?

Та, держась за шесток, медленно выпрямилась, стала вровень со мной и начала молча вглядываться.

Я не выдержала, зарыдала, обняла ее худенькую фигурку и сквозь плач сообщила, что я из Сибири. Оля.

Теперь воем завыли все, кто был тут. Прибежали с улицы соседи, родные. Они смотрели на меня, как на пришельца с того света. Сибирь им представлялась какой-то ненасытной адской машиной по уничтожению людей. Ведь и до меня многих увозили, но еще ни один на родину не вернулся. А тут перед ними стояла девушка, модно одетая, стройная, худенькая и... родная.

Утром, когда солнце поднялось высоко, дедушка подсел к окну и попросил меня подойти поближе.

‑ Внучка, встань так, чтоб я увидел, какая ты.

Я с удовольствием выполнила его просьбу.

‑ Хорошенькая, вся в дочку.

К дедушке я испытывала особую нежность и, как могла, заботилась о нем. Вечером выискивала насекомых у него на голове, расчесывала волосы. Он опустит голову на мои колени и задремлет, а я не тревожу, пока сам не проснется. Разволнуется, как бы мне не было брезгливо. Милый дедушка, безграничная любовь к близкому человеку не оставляет места для иных чувств.

Мы были нежны друг с другом. Видно, чувствовали: это наша последняя встреча. Прощаясь, я потеряла сознание у него на груди. Как жаль, что в жизни не было такого друга рядом!

В другом доме, в этой же деревне, жила старшая мамина сестра, тетя Маня. Она угощала меня разными национальными блюдами. На столе ‑ горячие калитки, сульчинат, кейтин пийруат, тенчой.

Я по-карельски говорила, тяжело ворочая языком. Многих слов не знала. Но мамино желание исполнила: "С бабушкой, с дедушкой, со своими говори на родном языке: им будет приятно". Ваня шутил:

‑ Не обращайте внимания: Оля только что из Америки, поэтому волка путает с медведем.

После Щеккилы он отвез меня в Куккозеро.

Моя деревня.

Здесь я родилась.

И где-то здесь в довольстве жили люди, по доносу которых папа был осужден. Мысленно я давно уже их простила. Но ведь простить - не значит забыть. И разум чувству в таких вопросах ‑ не судья.

Утро. Солнышко желанно встает.

На краю разнотравой, широкой луговины, на самом взгорке, ‑ деревенский погост. Православная часовенка при нем разрушена. (Там, по рассказам, меня и крестили.)

Из густой высокой крапивы теперь едва выглядывает пара бревенчатых венцов да лежит на боку изразцовая маковка, неловко уткнувшись, как после верного выстрела, в землю крестом.

Нестройной шеренгой, сутуло нависая, жмутся кругом вековые ели. Укрыли ажурной траурной накидкой тени место расправы, опустили безвольно свои разлапистые ветви и стоят, не шелохнутся.

Молчком скорбят.

Идем по деревне, не спеша.

В нашем доме разместили магазин. Мне еще издали указали на двухэтажные бревенчатые хоромы. Покосившийся дверной проем, как немо искривленный старческий рот, зиял черной дырой. Два маленьких окошка подслеповато глядят на дорогу, остальные наглухо забиты.

Подошла ближе.

Капли росистой влаги робкими слезинками блеснули на оконном стекле.

Порог.

Как защемило сердце, когда переступила его. Грудью уперлась в спертую гнетущую тишину коридора. Едва переставляя свинцовые ноги, через силу, стала подниматься. Не то скрип, не то жалобный стон вырвался у лестницы.

Да что же это такое?!

Остановилась в сенях. Все. Дальше не могу. Нечем дышать.

В сильном волнении вышла на улицу.

Я с раннего детства мечтала о своей первой поездке на родину. Верила, что когда-нибудь она состоится. Ждала. Поехала, счастливая, к родным, а папа, оказывается, во время моего отсутствия обгорел в запылавшем тракторе.

Развился рак.

Все лето отец мучился от ужасной боли. Тяжелобольного, его отправили в областной центр одного. Мама по-прежнему не имела права самостоятельно покидать пределы села.

Я ходила к отцу в больницу, носила куриный бульон. Он тогда все говорил, что если бы поел ухи из куккозерской рыбы, то непременно поправился бы. В больнице мы с ним подолгу откровенно беседовали. Я хотела попросить прощения за свои резкие порой ответы, но не повернулся язык: постеснялась, что неправильно поймет... А зря.

Двадцать второго апреля в два часа ночи папы не стало.

‑ Что вы?! Ни в коем случае, в такой день ничего траурного! В стране большой праздник . День рождения Великого Ленина.

Перед смертью отец долго звал меня. Но никто мне не позвонил в общежитие. Маму на похороны не пустили.

Огромное горе,

которое неожиданно свалилось,

казалось,

раздавит.

А жизнь все равно почему-то продолжалась.

Вот и летняя сессия.

Экзамены, несмотря ни на что, надо было сдать на "хорошо". Иначе стипендии не будет. А вместе с ней не будет и учебы. Следом педагогическая практика. Две смены в пионерском лагере на горной реке Чумыш и отряд мальчишек шестого класса зарубцевали боль.

***

Никто не помнил случая, чтобы в Сталинском государственном институте был Всесоюзный выпуск. А в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году на удивление всем состоялся. Направление на работу давали с учетом желания.

Я в анкете указала Карело-Финскую ССР.

В мае пришел вызов из Петрозаводска, и мы с мамой поехали домой по-людски ‑ в плацкартном вагоне. Все лето были счастливые встречи, угощения, разговоры с родными. После смерти Сталина и мне, и маме можно было свободно переезжать из одной деревни в другую, не спрашивая ни у кого разрешения. Сколько хочешь переезжай! (Я думала, от счастья задохнусь.)

Как жила в Карелии?

Работала сначала в школе лесного поселка. Преподавала литературу и любимый русский язык. Старалась особенно чутко, внимательно относиться к детям, которые были лишены с детства, как я, отцовской ласки, внимания, защиты.

Вышла замуж не по расчету. А все, к чему относишься с любовью, не может не приносить страданий. Уж так повелось.

По убеждению вступила в Коммунистическую партию.

Не желание сделать карьеру, а искренняя вера в справедливость ленинских идей вела меня. Понадобились десятилетия, пока я заподозрила неладное.

Направили на работу в райком. (Вот это уже было лишнее.) Чтобы оставаться верным избранным идеалам, не следует знать, из чего они приготовлены.

Нельзя заходить "на кухню"!

Мама.

Сидела дома. На работу ей устроиться я не позволила. Хватит. За жизнь намантулилась. Вязала носки, ремонтировала одежду. Обрабатывала одна, не ожидая ничьей помощи, картофельное поле. Варила обеды, присматривала за внуками.

Здесь, на родине, она острее воспринимала обиду, что ее труд, колхозный, бесплатный, тридцатилетний, никак не оценен ‑ отказали в пенсии.

Это был для нее последний удар.

Переживала, рассказывая всем о ссылке, об унижении на допросах в комендатуре, о клейме "жена врага народа". Участковый терапевт ошибочно поставила ей диагноз ‑ рак печени. Положили маму в больницу и лечили сильнейшими препаратами.

Лекарства оказались опаснее предполагаемой болезни.

Уже в больнице у нее появились первые признаки нарушения памяти и разума. Меня она стала называть сестрой или Петей. От высокого давления мама поседела. Таблетки, уколы ненадолго уменьшали боль.

Бюллетеня мне по уходу за матерью, разумеется, не дали.

Лежать мама не умела. Хлопотала по дому, играла с младшим внуком. Если становилось лучше, она снова шла в собес просить пенсию, но не встречала понимания нигде...

Она стала уносить из дому вещи и раздавать на улице.

Прямо беда!.

Пришлось закрывать ее под замок до конца работы. (Это мою маму ‑ одну из самых мудрейших женщин, каких только видела на свете.) И наревусь, и нарыдаюсь порой...

То уйдет в гости к чужим людям.

А однажды уехала куда-то и пропала. Я искала ее где только могла. В другой раз с вокзала, где она раздавала плетеные коврики пассажирам, ее увезли в психиатрическую больницу.

Через месяц сообщили: "Курс провели, можете забирать".

Муж поехал за ней в больницу.После этого лечения рассудок у нее помутился окончательно. Мама, увидев зятя, разволновалась: "Чайку, чайку". Я испугалась, увидев ее остриженную наголо. Врачи настаивали отдать маму в Дом престарелых, где медперсонал дежурит круглые сутки. Я бы посчитала такой поступок по отношению к ней предательством.

Мама теперь всегда была в хорошем расположении духа. Она жизнерадостно пела похабную песню:

Эх, милка моя,

шевелилка моя!

Сама ходишь шевелишь,

а мне пощупать не велишь!

Соседские дети смеялись над ней, строили рожи, тыкая в ее сторону пальцем. Просили спеть еще.

И это была не чья-нибудь посторонняя женщина...

Это была Мама. Моя мама. Любимая мама!

И весь трагизм положения даже не в том, что она лишилась разума. Нет. А в том, что такой трудолюбивый, терпеливый и мудрый от природы человек, как она, оказывается, смогла почувствовать себя по-настоящему счастливой в нашей стране, только повредившись рассудком.

Морозным январским утром, спустя год, мама трагически погибла насильственной смертью.

Я осталась одна. Матери не заменит никто.

Все жутко. Нелепо. Как в жизни...

***

Уже много позднее, в тысяча девятьсот девяносто девятом году, руководители страны открыто покаялись. Решили выплатить компенсацию репрессированным семьям.

Господи, да мы и сроду-то не копили обид, а тут последняя горечь с души ушла.

Кто бы знал, что доживу до такого!

Прямо из Правительства мне пришло извещение о денежном переводе. Я разволновалась: не знаю, за что и хвататься.

До почты иду, людей сквозь слезы не вижу.

Подаю паспорт. Благодарю женщин за приятную новость, получаю квиток...

Бутылка водки стоила по тем временам десять рублей.

***

Утята, которые, вылупившись на свет, с первого момента видят перед собой только рябую курицу-наседку, с готовностью и охотой идут за ней следом. Идут всюду, куда бы она их ни повела. Нет для них никого надежнее, дороже и ближе во всем мире, чем она. О том, что произошла подмена, - им невдомек.

Курица для них не плохая и не хорошая.

Она ЕДИНСТВЕННАЯ на данный момент.

Выбора нет!!!

Кудахтанье ‑ мелодичный родной зов. Самая желанная мелодия.

Утята не боятся воды. Им хочется напиться и искупаться в чистых водах лесного озера. Но туда нельзя. Приемная мать ведет их гуськом, посуху, к заветной навозной куче. Так учили ее, так будет учить и она.

‑ А ну-ка, кто ловчее поймает червячка?!

Учить и наставлять она будет всякого, кто считает ее непререкаемым авторитетом. Иногда, для ясности, клюнет нерадивого. Утятам и в голову не придет обижаться. Без строгости какое воспитание?

Курочка-ряба ведь хочет как лучше.

Старается. Назидательно квохчет.

Не сразу птенцы получат право выбора.

Не в день своего рождения поймут ‑ много позже, что какой-то неведомой силой они вырваны из родного гнезда.

Лишь окрепнув и поднявшись на крыло, они смогут, наконец, взмыть высоко в голубое небо, слиться с родной стаей и зайтись прощальным кряканьем над курятником, уже ставшим таким родным.

Когда-нибудь они с высоты птичьего полета будут наблюдать, как их приемные братья и сестры с кудахтаньем в облаке дорожной пыли оголтело несутся по деревенской улице, тщетно пытаясь взлететь.

Да, эту возможность они, разумеется, будут иметь и смогут воспользоваться ею, если, конечно.

Если, конечно, за это время хозяева не подрежут им крылья или, того пуще, не приготовят из них вкусного жаркого. Например, утку с яблоками.

".Вот, вышел сеятель сеять;

И когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы, и поклевали то;

Иное упало на места каменистые, где не много было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока;

Когда же взошло солнце, увяло и, как не имело корня, засохло;

Иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его;

Иное упало на добрую землю и принесло плод."

Не с рождения восприимчив к благодати человек. Страдания, физические и душевные, постепенно готовят почву.

В повседневной суете, когда, как дворняга, занят погоней за собственным хвостом, трудно остановиться и задуматься. Однако приходит время и, помимо воли, начинаешь размышлять о своей Жизни и Смерти, о Добре и Зле, о Любви и Ненависти.

Посещение родительского дома, горячее дыхание рукописей пробудило меня. Теперь главное ‑ себя понять. И, судя по всему, при этом не нужно умничать и что-то выдумывать.

Достаточно просто ВСПОМНИТЬ!

***

Преодоление

Часть III

Волшебные стеклышки

Те видения, которые неожиданно возникли тогда, своей мистической природой взволновали меня. Я помню, как возникло невольное желание оглянуться.

***

Нерешительным взглядом окинул комнату.

Один.

Но сильное, явное своей осязаемостью, новое чувство не давало успокоиться. Да, правильно, я как раз собирался печатать автопортрет.

Я нашел нужный негатив.

Включил проектор.

Яркий луч сверху осветил черный квадратик пленки. И прямо под ним, на белом листе бумаги, появилось мое изображение. Поначалу оно было неясным, мало узнаваемым.

Для того чтобы снимок реально, без искажений, передал все оттенки, используют светофильтры. Мастер, пропуская через них обычный белый свет, как бы оживляет изображение, придает ему истинную окраску. Всего этих стеклышек три: красное, желтое и синее. На первый взгляд, все очень просто, если не задумываться.

Но в действительности стоит хоть немного нарушить пропорции этих цветов, ‑ и человек на снимке выйдет совсем другим. Он будет напоминать того, настоящего, но это будет уже не он.

Осталось только навести резкость. Мое второе Я на снимке начало выплывать из дымки и становиться все более и более четким. (Наводить лучше всего по глазам.) Всматриваясь в них, я еще буквально чуть тронул объектив, и наши взгляды встретились.

Вдруг между нами стала размываться граница реального. Все вокруг плавно отступало куда-то назад, в темноту. Только его глаза. (Вернее, глаза моего второго Я.) Между нами установился прямой, зримый контакт.

‑ Здравствуй! - сказало мое отражение.

‑ Здравствуй. ‑ невольно вырвалось у меня. (Наверное, нужно было произнести что-то совсем другое. но я не нашелся.) ‑ Ты кто?

‑ Я твоя Душа. Ты сделал так, что теперь можно с тобой разговаривать. Спасибо тебе. Но я не одна.

‑ Не одна? А кто же еще?!

‑ Еще твой Разум и Тело. Ты состоишь из нас. Человек имеет триединую сущность. Мы для тебя как стеклышки для твоего изображения. Красное, желтое и синее. На протяжении всей жизни Господь, по своему усмотрению, изменяет влияние каждого из нас на тебя. И только поэтому меняешься ты.

Никак не наоборот.

То, в каких пропорциях относительно друг друга мы будем присутствовать в человеке и кто из нас при этом будет играть ведущую роль, зависит, до определенного момента, полностью от Него.

Однако по мере развития человек с каждым шагом приближается к Моменту Истины, когда он вынужден сделать главный выбор: кому из троих отдать свою веру?

Если хочешь, мы можем рассказать, как для принятия этого непростого решения постепенно созревал ты.

‑ Конечно, хочу.

‑ Ну, слушай. Только пусть все расскажет лучше Разум.

***

‑ Начну с твоего детства.

Первым появляется Тело.

Его уже с первых минут принято называть человеком.

Тело чувствует себя некомфортно. Оно хочет преодолеть это неприятное состояние, но свои возможности у него не то что ограничены - они отсутствуют. Тело поэтому, как пуповиной, связано и напрямую зависимо от внешнего мира.

На первых порах распорядок дня незатейливый. Сигнал подаст . наготово покормят и напоят. Потом Тело засыпает, спит, просыпается и ‑ все с начала. При рождении оно сильно не умничает. Нечем.

Телу нравится, чтобы его берегли, беспрерывно лелеяли и заботились о нем. К хорошему оно быстро привыкает и подталкивает Разум, как только тот появится, добиваться очередных благ.

Таким образом, вторым у тебя появился я. При этом Господь так все устроил, что Разум, хотя и рождается на свет абсолютно неразвитым, чужих, полезных советов не воспринимает. (Опытом не заразишься.) И поэтому в молодости так называемый человек оценивает происходящее, принимает бесповоротные решения, исступленно спорит, не приходя, по сути, в полное сознание.

Он идет напролом, совершая непоправимые ошибки, в которых потом, до конца жизни, приходится раскаиваться.

Место, предназначенное для Души, заполняется последним.

Душа смалу способна сострадать и испытывать стыд, любить и ненавидеть, овладевать искусством, воспринимать юмор и упиваться литературой. Она . совесть человеческая.

А жизнь в человеке к этому моменту уже кипит. Ритм задают авторитет взрослых, обычаи, сложившиеся в обществе на тот момент, и неуемные потребности Тела.

Разум не успевает толком ничего осмыслить (просто еще не знает, что такое - "мыслить"), а уже Тело за ручку повели вступать в пионеры, в "Гитлер югенд", в общество друзей церкви. (Кого куда.)

Оно поспешает с готовностью.

Как утенок за приемной курицей.

Это животная стадия развития человека.

Греховное ненасытное Тело при этом главенствует. Его поводырь Разум, - еще незрячий. Душа, маленькая и ранимая, страдает, но на нее никто не обращает внимания.

Душе сплошная мука с Разумом и Телом. Как не родные.

Есть ли вина человека в этом? Да! Если считать виновным молоток, которым вгоняют гвоздь.

***

Сострадание

Напомню один случай из детства.

Однажды ты пришел из школы. На кухне сидела твоя старенькая бабушка. Она психически больна. Однако, поскольку болезнь ее не проявлялась агрессивно, жила она тут же, с вами. Несмотря на свой недуг, это была сама доброта. И труженица ‑ каких поискать.

Чтобы хоть чем-то помочь взрослой дочери по хозяйству, она бралась за любую работу. И хотя посуду после нее принято было перемывать, она старалась как могла.

Вот и на этот раз она с любовью вязала носки.

Тебе.

Самому дорогому для нее человеку!

Твое появление для нее ‑ тихая светлая радость.

Родным ей был карельский язык - язык малочисленного исчезающего народа. Твоих одноклассников очень смешило, когда на непонятном им языке она тихонько молилась, а на русском пела непристойные частушки. Тебе было стыдно за свою бабушку перед друзьями.

Досада накапливалась.

Когда ты зашел, она прервала свое занятие. Добродушная открытая улыбка осветила ее лицо. Поверх очков на тебя смотрели излучающие доброту глаза. Натруженные руки с вязальными спицами расслабленно опустились на заштопанный передник. И вдруг. клубок шерстяных ниток озорно, как живой, соскочил с колен, разматываясь и уменьшаясь.

Полная, опираясь на кухонный буфет, она тяжело поднялась с устойчивой деревянной табуретки. А дальше. (надо же было такому случиться!), нагнувшись за клубком, она, совсем нечаянно, задела тебя в тот момент, когда ты наливал себе в кружку молоко. Рука у тебя качнулась, и молоко расплескалось. Не меньше половины чашки!

‑ Дура! ‑ в бешенстве прокричал ты.

А потом зло схватил тяжелый сковородник и, выбегая из кухни, с порога изо всех сил бросил им в бабушку. Все произошло так быстро. (Наваждение какое-то.)

Сковородник попал по опухшей бабушкиной ноге. Ее полные губы задрожали, и она, что-то причитая на своем родном языке, придерживая рукой больное место, с плачем опустилась на табуретку.

Слезы обильно текли по ее раскрасневшемуся лицу.

***

Тогда, ты вдруг впервые воспринял чужую боль как свою собственную. И с тех пор эти воспоминания для твоей Души - открытая рана. Я, как твой Разум, пытался понять, почему мир несправедливо жесток? Может, он просто неразумен.

Существует интересный афоризм: "Мы думаем слишком мелко. Как лягушка на дне колодца. Она думает, что небо ‑ размером с отверстие колодца. Но если бы она вылезла на поверхность, то приобрела бы совсем другой взгляд на мир".

Однако ни у лягушки, ни у нас такой возможности нет.

И человек способен видеть и понимать только то, что Вершитель судеб готов приоткрыть ему в конкретный момент. Всему свое время. И его не ускоришь, механически передвинув вперед стрелки часов. Быстро развиваются только простейшие организмы.

Меня вдруг осенило, что и "слезки невинного ребеночка" в произведении Достоевского, и ироничное отношение к чужой боли родного отца, и твой "подвиг" в отношении бабушки, - все дано исключительно для того, чтобы пробудить сострадание именно в тебе.

Пусть действительно не изменить судьбу книжного героя и поступок бездуховного Тела не скорректировать задним числом. (Прошлое неподвластно никому, даже Богу.) Но ведь есть еще настоящее и будущее. Как поступать в подобных ситуациях впредь?

Кто-то снова и снова проигрывает в сознании яркий ролик, состоящий из самых прямых вопросов и неприятных воспоминаний.

Это ‑ своеобразный тест, предложенный свыше.

Во время поисков оптимальных ответов как раз и формируются мысли и чувства.

И вот уже детство подходит к концу.

Детство - сон Разума и Души.

***

Любовь

Любовь!

Никакой любви на свете нет. Все сказки.

До двадцати лет, искренне веря, ты был готов подписаться уверенным почерком под этими словами. Но, оказывается, никогда не нужно спешить подписываться.

Юность. Потихоньку, несмело начинает теплиться Разум и просыпаться Душа. Если бы в этот момент Тело хоть чуть замедлило свое развитие, то - вот и она, желанная гармония.

Куда там. Тело как с цепи сорвалось. Это ‑ его ответная реакция на внезапное открытие: безумная страсть к женщинам, которая, как пропасть, неожиданно разверзлась, - препятствие серьезное.

Как с высокой крыши столкнули. Попробуй, остановись.

Я посмотрю.

Слушая доводы Разума и Души и невпопад кивая, Тело стремилось к слиянию. (С Аннушкой, Неаннушкой . какая разница?!) Добровольно оно "простаивало" только в период своего беспокойного сна и поспешного заглатывания пищи. Не просто было, кружась в этом шальном собачьем танце, поверить в существование любви.

***

Ты мысленно, для себя, называл ее одной из претенденток "на престол". (Пора было подумать о женитьбе.) Девчонка уверенно тянула на крепкую "четверку". "Может, именно ее и стоит выбрать?" ‑ просчитывал я, как твой Разум.

Тело согласно кивало. Душа молчала.

Тело. Да от него в спокойное-то время трудно ждать разумных советов, а сейчас и подавно.

В общении с этой подружкой не было, собственно, ничего нового. Все как всегда. Милая болтовня. Ты начинаешь мысль ‑ она заканчивает. Остроумный, к месту, юмор. До исступления - секс. Однако знакомство, которое длилось вот уже больше года, по моему мнению, пора было заканчивать. "Найдем получше!"

Мелкая ссора. Вы расстались.

Тело готово к новым походам. А Душа? На дворе ноябрь. Солнца неделями нет. Дни серые. Скорее всего, плохая погода и повлияла на твое настроение: ничем больше твою хандру я объяснить тогда не мог.

К новым знакомствам не тянуло. Странно.

Нужно встряхнуться. Сменить обстановку. Выехать на природу ‑ и все встанет на свои места. Наверное, просто утомился с учебой. Да и после простуды легкое недомогание. Приятной улыбкой, абсолютно не к месту, пробежала мысль о "четверке".

Но вот поездка состоялась. Солнце на месте. Болезнь прошла. А Душа стала томиться еще сильнее. Никого видеть не хочется. Стоп! А так ли уж никого?

Нет, не так.

Тело, сбитое с толку горячей поддержкой Души, впервые испытывало не животное волнение. Ноги сами понесли. Встреча. Готовность к восстановлению отношений только с твоей стороны. Опять расстались. Разлука. Жгучая тоска. Для тебя Она потеряна навсегда.

Нестерпимая ноющая боль в сердце.

Сначала, может, показалось? Какое там! Земля начала уходить из-под ног. Тело испытывает беспокойное чувство невесомости. Мелькание перед глазами. Пол. Потолок. Голова. Ноги. Удар! Абсолютно жуткий удар. До искр из глаз. До слез.

Поднимаешься.

Не сразу, как неваляшка, под тихий мелодичный звон в ушах. Пытаешься поймать равновесие. Вот теперь ты знаешь, что такое любовь. Ты внутри нее. (Пока не провалился - разве поймешь?)

Перед тобой в зеркале уже совсем другой, разом повзрослевший человек.

Куда-то бесцельно бредешь по жизни.

Ну а дальше совсем не интересно. Обычный кошмар. У нерушимого, сейсмостойкого здания (каким ты себя считал) "поехала крыша". Стыд. Доводы Разума. Планы на будущее. Все потеряло свое прежнее значение без Нее.

Вы несколько раз сходились и расходились, ссорились и мирились. А, помирившись в очередной раз, мне, как твоему Разуму, отчетливо было видно, что вот так, под "канкан", всю жизнь не проскачешь. Жизненное наблюдение гласит: "Женщины делятся на проституток и матерей". И для создания крепкой семьи, конечно же, нужна м а т ь. Но трезвая мысль не может прийти в пьяную голову.

Однако давно замечено: сколько ни пей, все равно протрезвеешь. Постепенно похмелье пришло и к тебе. Оно было тяжелым и затяжным.

Польский писатель Генрик Сенкевич высказал замечательную мысль: "В любовнице ищи чего хочешь: ума, темперамента, поэтического настроения, впечатлительности, но с женой нужно жить всю жизнь, а поэтому ищи в ней того, на что можно положиться, ищи основ".

Иными словами, требовалось найти жену по расчету.

Ситуация, в целом, распространенная. Отличительной особенностью было то, что в списке желательных достоинств будущей невесты душевные качества стояли на первом месте.

Свадьба была зимой, в трескучие морозы. Невесту вез на санях, запряженных тройкой лошадей, укрывая свою дорогую и желанную находку теплым овчинным тулупом.

Да, действительно, трудно загадывать, как жизнь сложится дальше. Но одно можно с уверенностью сказать уже сейчас ‑ и по расчету брак бывает удачным, если расчет правильный.

Хотя, конечно, "кто не пил водки, не может по достоинству оценить вкус воды".

***

Деньги

Хозяйка квартиры уже давно рассказывала о какой-то учительнице. Ее спокойный голос, достигнув тебя, не задерживаясь, проплывал мимо. (Трудно, оставаясь безразличным, строить заинтересованный вид при разговоре с собеседником.)

Тяжело вздохнув, женщина продолжала:

‑ .У нее было четверо детей. Одна девочка окончила девятый класс, вторая училась в шестом, вместе с моим сыном. А мальчишки: один ‑ в третьем, другой ‑ в первом. Муж работал тогда на комбинате, в цехе производства окатышей, рабочим. Она была классным руководителем моего сына.

Три года назад у нас на комбинате сильно задерживали зарплату. Бюджетникам государство в положенный срок тоже не платило. Людей постоянно обманывали. И вот такие семьи попадали в крайне тяжелое положение.

Конечно, разные есть люди. Она была из тех, кто, прокладывая себе жизненный путь, никого не расталкивает локтями. Пожалуй, только близкие знали, насколько ей действительно тяжело. Тогда, при выдаче зарплаты, не смотрели, у кого сколько детей в семье. Всем выдавали одинаково: например, по тридцать процентов. А попробуй-ка четверых детей прокорми.

В то время мы часто встречались. То у меня на работе, то я к ней домой заходила. Она меня хорошо понимала не только как учитель, но и, в первую очередь, как мать, наверное.

У меня сын больной. У него полностью потерян слух. Три года он учился в спецшколе, а в четвертый класс я его привезла в общеобразовательную школу. Но легче, когда один педагог учит, и совсем другое дело, когда преподавателей становится несколько и каждый ведет свой предмет. Я очень боялась, сможет ли сын привыкнуть к учителям, к коллективу. И, само собой, возникали трудности. Первым человеком, который помог мне в моем горе, была она. Настраивала ребят, учителей. Приободряла меня, чем могла. Я, честно скажу, даже не ожидала таких успехов у сына в пятом классе.

Ей удалось сплотить и ребят, и нас, взрослых. Она устраивала совместные праздники. Вместе отмечали Рождество. Родители готовились, дети готовились. И все поняли уже в конце пятого класса, что мы ‑ одна большая семья. И все это во многом благодаря ей.

На День Святого Валентина она сама вырезала из бумаги маленькие красные сердечки - "валентинки" и дарила от себя каждому ученику в классе.

Вот это сердечко. Я его сюда, на видное место, повесила.

Однажды вечером я шла после работы домой и встретила ее. Она из школы возвращалась, после второй смены. Я предложила: "Давай вместе зайдем в магазин". Она: "Да мне там и делать нечего, ведь у меня денег и на хлеб нет." Я разволновалась. Говорю: "Давайте я вам дам". А в ответ: "Нет, не надо! Зачем я буду кого-то обременять?"

В тот вечер намечалась первая забастовка учителей. Как педагог она жалела, что перерыв в учебе отразится на успеваемости ребят, но, как человек понимала, что нужно хоть как-то бороться за свои права.

Я решила позвонить ей, чтобы узнать, нужно ли вести ребят завтра в школу? Обычно, когда я звонила, то старалась совсем мало времени отнимать. Понимала, у нее своих проблем полно: семья, подготовка к урокам, да мало ли что. Поэтому обычно я самое конкретное спрошу ‑ и все. А тут разговор как-то затянулся. Она все сокрушалась, что у нее "паскудно" на душе. А я пыталась успокоить, что сейчас три дня будет забастовка, отдохнете немножко. Она говорит, что отдохнуть не получится: в школу все равно надо ходить. Сказала еще, что сейчас в счет зарплаты на комбинате у мужа мешок муки дали. Блины можно будет печь.

Этому разговору я не придала большого значения. Разговаривала она уже лежа в кровати. "Дети, ‑ говорит, ‑ там еще бегают, радуются, что завтра в школу не надо, а я лежу. Муж на работе в ночную смену".

Утром, когда супруг вернулся с работы, дети не спали, бегали. Дверь в спальню была плотно закрыта, чтобы маму не беспокоить.

А мама была уже мертвая.

Врачи поставили диагноз: сердце не выдержало.

Маленькое красное сердечко загадочно качнулось.

Сердце, которого хватало на каждого и не хватило только на себя, продолжало жить.

***

Имущие и неимущие.

Именно из этих двух категорий и состоит род людской.

Их различное отношение к жизни, устремления, порой противоположные, - источник вечного противоборства, кровавых революций и один из самых сложных вопросов философии.

В Библии сказано, что "не нужно собирать себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. А нужно собирать себе сокровища на небе".

Эти красивые, а самое главное, правильные слова едва ли могут прийти на ум человеку, когда он систематически недоедает. Их можно списать, можно зазубрить, можно под угрозой повторить, но глаза, горящие неутоленным блеском, выдадут.

"Сколько натерпишься обвинений в хамстве, прежде чем узнают, что ты глухонемой", ‑ писал Михаил Жванецкий. Неимущие люди в отношении таких библейских призывов тоже по-своему "глухонемые". И это не их вина - это их беда!

Человек, для того чтобы изменить свое отношение к деньгам, должен на своем личном опыте вдруг открыть, что богатство ‑ это "две курицы в каждой кастрюле, две машины в каждом гараже и две головные боли на каждую таблетку аспирина".

Я хорошо понимаю людей, которые тут же возмутятся:

‑ Мы тоже хотим такую головную боль.

Справедливое желание.

Господи, не лишай их возможности самим испытать ее!

***

Государство

Прикрываясь интересами его, зачастую совершаются преступления против человечества. Поэтому, чтобы не стать сообщником, нужно все называть своими именами. И тогда никому не удастся подменить "Родину" ‑ "государством".

Родина - понятие святое.

Родина - дана от Бога.

Родина - от нее можно отказаться, насильно лишить ее нельзя.

Родина не погибла в России в 1917 году. И не появилась вновь.

А вот с государством сложнее.

Никуда не выезжая, наутро можно проснуться в другой стране.

Государства друг от друга отличаются. По цвету в том числе. Окраску ту или иную, соответствующий кураж придает им идеология.

Капитализм.

Социализм.

Это вовсе не то же самое, что прагматики и романтики. Ни социализм, ни капитализм не вправе претендовать на светлую мечту человечества. И смущает даже не столько сама их окраска, сколько тот факт, что абсолютно безграничная власть над нами сосредоточена в руках небольшой горстки обычных людей. А как известно, любому заурядному человеку, у которого в руках молоток, все вокруг напоминает гвоздь.

Зачастую, чтобы безнаказанно выразить свое искреннее отношение к системе политического устройства, внутри которой находишься, приходится, подобострастно улыбаясь, показывать фигу пальцами ног.

***

Студенчество.

Одно из самых приятных занятий ‑ зайти в пивной бар. Посидеть. Побеседовать за пенистой кружкой "Жигулевского" пива. Часто не получалось. Но как выкраивали свободные деньги - вы там.

Случайно повезло. Бывший сокурсник, оставив учебу, устроился работать именно в это заведение барменом. Поэтому, когда попадали в его смену, он по-свойски заводил вас на кухню, усаживал на обтянутые дерматином стулья, смахнув на пол тряпье, и угощал бесплатным пивом. Социалистическое государство, которое в данном случае выступало в роли работодателя, выплачивало ему зарплату, заведомо понимая, что на нее не прожить, как бы предлагая самостоятельно восполнять недостающий доход.

Он и восполнял. Именно от него ты впервые узнал, что в цистерну пива, поступившую с завода, перед тем как разливать по кружкам, нужно обязательно добавить ковшик соды.

Зачем?!

Да ведь все очень просто. (Как ему казалось.) Сода вызывает обильное образование пены. Остается только залить побольше воды ‑ и объем продукции резко увеличивается. Вся прибыль делится на коллектив.

Вам он наливал по знакомству ‑ без соды.

Однажды, оставив вас на кухне, он вышел в зал и быстро вернулся, крайне возбужденный. В одном из посетителей он узнал инспектора контролирующей организации, который всегда проводил у него финансовые проверки. Этот ревизор знал все тонкости пивных "рецептов", но зачем вмешиваться. Зарплату он тоже получал маленькую. Гораздо лучше прийти "на халяву", пользуясь должностью, попить неразбавленного пивка, а для отвода глаз выписать мелкий штраф.

Своими поборами он достал.

Вот и сегодня за столом с ним сидели жена и двое детей. Всех нужно было, как всегда, бесплатно напоить, сытно накормить. Не зная, как лучше выразить свое отношение к проверяющему, бармен ненадолго задумался. Затем он аппетитно уложил жирную, вкусную сельдь с ровными колечками лука на тарелку. Полил все свежим подсолнечным маслом. Нарезал мягкого хлеба. Расставил на поднос несколько кружек с пивом, расстегнул ширинку и. от всей души помочился в каждую.

Аккуратно застегнувшись и перекинув полотенце через руку, он пошел угощать.

Государство и мы (199... год)

Что же в итоге?

Идея земного рая в обмен на свободу, озвученная Великим Инквизитором в произведении Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы", была в полном объеме реализована в нашей стране. Однако добровольный отказ простых людей от Хлеба небесного не обеспечил материального изобилия (ради которого все и затевалось). Более того, на деле и хлеб земной смогли обеспечить только "по карточкам".

Благие намерения привели к "светлому" тупику.

А все

сообщения

об открытии идеальной,

райской формы государства

на поверку оказались сильно преувеличены.

Однако каким бы ни было устройство общества, это не должно мешать лично тебе по совести жить здесь и сейчас, прикрываясь коллективной ответственностью.

Человек краснеет в одиночку.

Спасибо за наше счастливое детство!

(Возложение финскими гостями цветов к памятнику

В.И.Ленина, г.Петрозаводск, 1999 г.)

Насилие

Во всей Вселенной властвует насилие.

Как правило, тот, в отношении кого оно применяется, объявляет насилие злом.

Если же насилие направлено с учетом интересов конкретного человека, группы людей, государства, - оно этим человеком или государством объявляется добром (обычно без учета обстоятельств).

По словам Николая Бердяева: "Братство людей не может быть естественным, природным состоянием людей и людских обществ. В природном порядке человек человеку не брат, а волк, и люди ведут ожесточенную борьбу друг против друга. В порядке природном торжествует дарвинизм".

***

Весна. Середина мая.

Солнце над головой - рукой дотянуться.

Местами еще лежит тяжелый, влажный снег. По лесной дороге бегут шумные ручьи, размывая своей безумной талой водой песчаные заплаты. Лягушки заходятся бульканьем. В природе ожила и на все лады сливалась после долгой студеной зимы шальная любовь.

Впервые за много лет ты взял жену на глухариный ток. Пусть приобщается к семейной традиции.

Но охота не задалась.

Пытались еще в темноте, крадучись, осторожно подойти под песню к глухарю, но, такое нередко бывает, ‑ подшумели. Глухарь сначала, заподозрив неладное, замолчал, заставив тем самым застыть в нелепых позах. (Как "паузу" включил.) Лишь в темноте, где-то в кронах деревьев, было отчетливо слышно, как он, важно расхаживая по суку, настороженно щелкает, тревожно прислушиваясь.

Влажная непроглядная тишина висит над лесом.

Одно неловкое, еле уловимое, движение ноги, негромкое чавканье сапога в холодной болотной жиже и, как итог, ‑ взрыв тишины: треск сучьев и мощное хлопанье крыльев лесного богатыря, не разбирающего при взлете пути.

Все впустую.

Вы еще несколько часов кряду, придерживаясь края, перемещались по току на север в надежде услышать хоть одну таежную песню.

Пусто.

Ток был практически выбит.

Перебираясь через затопленные канавы по сваленным скользким бревнам, преодолев остаток пути по моховому болоту, вышли на лесную дорогу. Давно рассвело. С добычей в этот раз не повезло. Теперь до осени . мертвый сезон.

На припеке, на широком крупе вывороченной и поваленной бурей сосны, разложили на салфетке бутерброды. Ты с удовольствием глотнул из фляжки мягкого согревающего коньяку.

Хорошо.

Можно и домой.

И вдруг несмело на черную, полностью оттаявшую дорогу, выкатился опьяневший от счастья и еще совсем белый, в своей зимней шубке, заяц.

Следом избранница.

Перескочили дорогу. Замелькали между деревьями, помахивая белыми платочками.

Рука привычным, натренированным движением, едва касаясь пальцами, вскинула ружье к плечу. Мушка, слившись в одно целое с цепким взглядом, уверенно вела любовную парочку. Вот они мелькнули, оказавшись совсем близко друг от друга ‑ чтобы одним патроном.

Выстрел!

‑ Что ты? Не стреляй в них! ‑ спазм оборвал голос жены. Сжавшись от отчаяния, она закрыла руками лицо.

Эхо одиноким трагичным раскатом прокатилось над лесом, перекрывая "человеческий" плач раненых зайцев.

***

Нет, не лев - царь зверей.

Царь зверей - человек.

В период, когда у человека исключительно земные потребности, такие увлечения, как охота, - настоящий первобытный подарок. И не только для Тела, но и для зарождающейся Души тоже. И нет ни вины, ни заслуги человека в том, что он, находясь под властью земного притяжения, живет только теми радостями и теми печалями, из которых, собственно, и состоит. Но насилие при этом не перестает быть насилием.

С тем, чтобы сформировать правильное к нему отношение, необходимо оценить главное ‑ мотивы.

Так, если силу применяют, руководствуясь инстинктами, по незнанию, то, убежден, в данном случае насилие . Зло, но греха в нем нет. Конечно, если бы Господь создал человека одновременно и с животными потребностями Тела, и с высокоорганизованным Разумом, и с высоконравственной Душой, - тогда бы вина полностью лежала на существе, которого, независимо от развития, принято называть человеком. И только в этом случае.

Но жизнь устроена таким образом, что "правильным" не стать при рождении. Не стать им ни под наркозом, ни в результате магических заклинаний.

Человек обречен сначала совершать поступки, в том числе и плохие, и уже потом, со значительным запозданием, давать им свою оценку. Только после всего этого, оценив их, он может впервые сделать ответственный выбор: повторять их или нет.

И, следовательно, грехом является только повторное и осознанное совершение греха.

Кому служить: Богу или Дьяволу?

Для каждого человека наступает Момент Истины, и ответ на этот вопрос он вынужден дать прямо.

По моему твердому убеждению, Бог создал Мир гармоничным. В нем нет места хаосу. Зло и Добро. Они, как требовательный отец и заботливая мать, помогают Человеку познать Истину и обрести при этом Свободу.

Дьяволу часто служат под угрозой расправы. Господь же нуждается в свободном выборе человека. Фаина Раневская считала, что "Есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет Дьявол. А есть люди, в которых живут только глисты". Теперь я хорошо знаю, что в конечном итоге каждому из нас предоставляется право выбора, с кем лично он хочет жить.

Часто используют принуждение в целях самообороны. В данном случае это благо. Например, когда дело уже дошло до Отечественной войны, тут без насилия обойтись мудрено. Милосердием не превратишь врага в друга, а только увеличишь его притязания.

***

Есть и еще одна грань человеческих отношений, где одними "пряниками" не обойтись.

Это воспитание собственных детей.

Твой сын.

Его никто не заставлял делать уроки. И он в итоге сам принимал решение по этому вопросу. Ты не нашел ничего умнее, как переложить отношение Бога к людям на тему педагогики при воспитании собственного ребенка.

Не хочет заниматься уроками - его право.

Но, изволь, при получении низких результатов - в угол.

Получалось, что он наказывал себя сам в соответствии с действующим семейным "законодательством". По праву отца ты в семье и судья, и прокурор, и, как в сказке, "вы будете, наверно, смеяться, но и адвокат тоже я".

В "отстойном углу" вывешено твое обращение к сыну:

Сын!

Не обижайся, если можешь.

Пойми: ты продолжишь свой бег по жизни сразу, как только окажешься "на свободе". (Это от тебя никуда не уйдет.) Но сейчас постарайся использовать вынужденную неподвижность с пользой. Попробуй осмыслить происходящее, оценить свои возможности, осознать истинные желания.

Подумай о смысле жизни.

И еще привыкай к земным правилам.

У людей как: получаешь "тройку" или, не дай Бог, "двойку" ‑ неприятности тут как тут; "четверку" ‑ к тебе нет никаких вопросов, ты ‑ как большинство, как часть стада; твои результаты оценили на "пять с плюсом" ‑ ты специалист, Человек. Тебе есть за что уважать самого себя.

Чем раньше ты поймешь эту схему жизни, тем увереннее будешь чувствовать Себя в ней.

Один из персонажей сказки Андерсена считает, что "детей надо баловать, - тогда из них вырастают настоящие разбойники". Только в том случае, если перед родителями стоит именно такая задача, - принуждение ни к чему.

***

Каждый в своей жизни проходит ВСЕ!

Жизнь и Смерть.

Как Свет и Тьма.

Насилие под угрозой смерти зачастую вынуждает трусливо идти на поводу у животного страха.

А "на поводу" можно зайти очень далеко. Так далеко, что и захочешь вернуться, да будет поздно.

В беду падают,

как в про-

п

а

с

т

ь.

Вдруг!

Но в преступление

сходят

шаг

за

шагом.

Обратной дороги нет

‑ Жизнь так распорядилась.

‑ Нет!

По твердому убеждению Марины Цветаевой, "в диалоге с жизнью важен не ее вопрос, а твой ответ".

Дороги, которые мы выбираем

Человек взрослеет. Душа начинает заявлять о себе. В ней про-сыпается Совесть. С удивлением обнаруживаешь, что существует не только Страх, но и Стыд. Не только Тело может испытывать боль, но, как выясняется, и Душа тоже. И чем дальше, тем трудней становится человеку определять, когда больнее.

Впервые осознаешь, что ситуация не вписывается в привычную схему, когда Душа оценивает насилие в отношении себя как заслужен-ное.

А вот это - уже загадка не для животного.

Пат.

Человек становится кротким. Он испытывает глубокое смире-ние, не теряя при этом мужества. Тогда жизнь и смерть - две чаши ко-леблющихся весов.

Жизнь...

Начинаешь ее понимать, когда убеждаешься, что это не са-мое ценное.

Оказывается, для Души, полностью сформированной, важнее в принципиальных вопросах не идти против своих нравственных убеж-дений. Важнее, чем что-либо другое!

А если ситуация не позволяет поступить по совести и при этом сохранить жизнь, то в данном случае смерть - выбор меньшего из двух зол. Бернард Шоу советует: .Научитесь искусству убедительно гово-рить .нет.. Это самое необходимое на свете умение; жизнь Ваша будет сплошной мукой до тех пор, пока Вы не сумеете выдавать такой ответ без малейшей запинки самым категоричным тоном, совершенно не считаясь ни с чувствами, ни с влиятельным положением просителя или властителя, всякого, кто просит или требует, чтобы Вы сделали нечто, не соответст-вующее Вашим собственным желаниям. Никогда не позволяйте стра-ху смерти руководить вашей жизнью...

Теперь ты это хорошо знаешь: бывают случаи, когда не стоит останавливаться, чтобы этим "нет" перерезать нить собственной жизни. И уже одна только готовность к такому шагу свидетельствует об окончании животной стадии развития человека.

***

Разочарование в земных идеалах - первая ступенька на пути обретения Веры.

Стоило поближе узнать политическую партию или конкретного человека, и ты уже сам удивлялся своей близорукости. Их настырные попытки прорубить в твою Душу окно вызывали лишь глухую неприязнь.

Убеждение относительно всемогущества денег тоже не выдержало испытания временем. Обеспечить себя материально и при этом не приблизиться к счастью. Ты переживал, как ребенок, развернувший яркий фантик, ‑ внутри пусто.

В этом смысле: все еще только "туда", а ты уже "оттуда".

А ведь Вера в светлый идеал вовсе не прихоть.

Это врожденная потребность.

Убедившись, что на земле Истины не найти, человек в нерешительности и с последней надеждой поднимает свой взгляд к небу.

***

Она оказалась совсем не ярким человеком. Я помню, ты был искренне огорчен тем, что это и есть первая учительница дочери.

Началась учеба.

В классе с первых дней ею было заведено такое правило: в день своего рождения ребенку разрешалось приходить в школу без портфеля. Это был его день, день особый, праздничный. Учительница на свои деньги каждому покупала какой-то подарочек. И ребятам она накануне объявляла, у кого будет завтра день рождения. Она, как могла, учила их добру и любви. И все приносили от себя какой-нибудь символичный дар: наклейку, тетрадку, рисунок, конфетку, вроде бы, ничего особенного, а имениннику было очень приятно. Домой он уходил с полным пакетом.

В классе она построила совсем новый вид общения между детьми. Она повесила почтовый ящик, и дежурный каждый день после уроков раздавал письма. Там были послания и для нее: с просьбами, благодарностями. (В школе ты тоже любил писать записки, но передать их адресату и сохранить при этом тайну было невозможно, а иногда этого очень хотелось. Совсем не обязательно всем знать, кому именно ты их пишешь.)

Устраивала совместные вечера с родителями. А в конце каждого вечера она просила всех детей и родителей встать в круг, взявшись за руки, и говорила: "Дети, посмотрите внимательно на своих мам, какие они у вас красивые, добрые и внимательные. А вы, мамы, посмотрите на своих детей, как они взрослеют с каждым днем, какие они заботливые и отзывчивые".

На одном из родительских собраний она предложила себя в качестве руководителя внешкольного кружка, где детям можно будет рассказывать о Боге, о религии, изучать Библию. В итоге те родители, которые не возражали против знакомства своих детей с этой стороной жизни, дали согласие на посещение занятий. Твоя жена тоже считала - пусть. Тем более что дочь просто влюбилась в свою первую учительницу.

В Советской России в то время атеизм уже не был государственной религией. Но, как это обычно бывает, на местах оставалось еще много верных последователей этой веры. Директор школы была одной из них.

Начались преследования.

Директриса вызывала учительницу каждый день и просто третировала. Она не успокоилась, пока не нашла своих сторонников из числа педагогов, которые писали доносы. Посылала своих "агентов" следить за детьми и выпытывать у них, что именно они делают на занятиях кружка.

Да, часто бывает, что "радугой руководит дальтоник". Директор искренне не понимала: "А .любить детей. ‑ это как?" Ей бы на голову пилотку со свастикой да в руки стек.

Хотя и в гражданской одежде при активной поддержке власти она чувствовала себя достаточно комфортно.

Думаю, лишним будет говорить, что никакие протесты родителей, никакие детские слезы не помогли. Из этой школы ее выгнали и на работу в другое место не приняли.

Мало кто тогда воспринял этот конфликт как свой. Да и лично тебя тоже не затронула близко ее судьба. Ты смотрел на опухшее, заплаканное лицо дочери и думал: "Вот, дуреха. Ну, уволили. Начальству виднее".

Как говорится, "нам жить, вы и решайте".

Ты искренне верил в справедливость подобного подхода к жизни. Верил, в аккурат до тех пор, пока лично на себе не испытал его ущербность.

Правильно в свое время предупреждал Мартин Нимоэллер: "Сначала в Германии схватили коммунистов, и я не возмущался, потому что не был коммунистом. Затем схватили евреев, и я не возмущался, потому что не был евреем. Затем они пришли за католиками, и я не возмущался, потому что был протестантом. Потом пришли за мной, но возмущаться было уже некому".

Прошло четыре года. Ты уже и думать забыл про учительницу. Дочка подросла. Младшие классы позади. И вот однажды, совершенно случайно, ты оказался в помещении школы-интерната для глухонемых детей. Глазам не поверил - наша учительница. У современного Дьявола и методы цивилизованные. В средние века власть была бы "вынуждена" вырвать ей язык, а тут смотри-ка. Просто исключили возможность ее контакта с детьми, имеющими слух. Как все просто.

Но, думаю, Дьявол в данном случае просчитался.

В приоткрытую дверь класса было видно, как, ласково приобняв немого вихрастого мальчишку, она занималась с ним дополнительно после уроков, обучая азбуке.

Азбуке глубокой, необъятной и вечной, как мир.

Азбуке любви.

***

Христианский подвиг.

Человек, посвятивший себя Богу, должен быть к такому подвигу всегда готов.

По мнению Николая Бердяева, "несостоятельны все интеллектуальные доказательства существования Бога, которые остаются в сфере мысли. Но возможна внутренняя экзистенциальная встреча с Богом".

Сначала трогательно защемило сердце, а потом сделалось легко и свободно.

Для тебя

путь к Истине

проходит через Православную веру.

Твой Родительский дом - Церковь.

Там давно ждут тебя.

***

‑ Теперь решай сам ‑ Телу или Душе ты доверишь свою дальнейшую судьбу.

‑ Душа моя, веди меня.

Проповедь, воспринятая сердцем

Человек с рождения не умеет ходить.

Все больше ползком. На коленках.

С чужой помощью встает. Смешно ковыляет, несмело передвигая ножками. Пытается при ходьбе, потеряв равновесие, найти опору: схватиться за подол, за руки, да за что придется у самого близкого человека . мамы. Подрастая, расширяется круг общения: родственники, друзья, коллеги по работе. И теперь в них ищешь опору.

Вот и шаг стал тверже, увереннее, но и цели отодвинулись с привычного места ближе к горизонту. И только руки. И только руки привычно ощупывают вокруг себя пространство в поисках поддержки. Перескакивают с одной "страховки" на другую.

А ситуация уже "поехала" из-под контроля.

Еще энергичнее цепляешься руками за выступы. Пальцы в кровь. Страх в Душе. (Всегда кто-то в такую минуту подбадривал, поднимал и, поддерживая, шел рядом.) Но слишком раздвинулись горизонты избранных целей. И даже если бы кто и хотел поддержать, да как поддержать? Как?

Начала обсыпаться под ногами земля.

Крик отчаяния. Слезы. Поздние раскаяния. ("Почему я не хотел быть как все?") Руками бы дотянуться до людей, которые вокруг.

Но уже слишком велико пространство, разделяющее тебя и их. Рука хватается за воздух. Пусто.

И человек срывается с отметки "0". В глубину, в себя.

Страшно!

Падаешь в бездну. (Сейчас, наверное, ВСЕ!) Нет.

Пока еще нет.

грудью.

полной

Вдохни

Вот так.

Попробуй еще.

Правда, здорово!

лететь.

попробуй

Ты -

Упасть всегда успеешь.

Приоткрой до боли стиснутые глаза.

Расправь крылья.

‑ Попробуй, преодолей земное притяжение.

‑ Молодец!

Ну а теперь, может, хочешь назад, к животному состоянию? Нет?! Значит, ты стал Человеком.

Теперь никто из людей не поможет тебе лететь к твоей цели. Теперь они могут тебе только мешать или не мешать. Сила, способная поддержать твой полет, ‑ от Бога. Источник этой силы Ты сам. Внутри тебя Царство небесное.

Открой его.

Открыв, возлюби.

А возлюбив, ‑ защищай!

Светлая память моей бабушке,

Великомученице,

Яковлевой Александре Михайловне.

Кто знает, может в том, чтобы бережно донести

до людей в своих ладонях ее слезы, . и есть

мое земное предназначение.

Сердце говорит и болит.

В небо распахнулось пальто.

Как в глубоком детстве, навзрыд,

Родину люблю ни за что.

Юность истощилась, как мел.

Опыт не велик и не мал.

Песен не испел - не умел.

Гимнов не сложил - не желал.

Каково ей - мне ли не знать, -

Нас не порознь клали под гнет.

И отца ей отдал, и мать.

И себя отдам, как возьмет.

Ступишь в синеву - и забыт.

Сроду не копили обид.

Сердце говорит и болит.

Просто говорит и болит.

Владимир Еременко

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"