Рассказы
27.XI.2007

Кисет деда Анисима

РАССКАЗ

Сосновый бор, обогнувший подковой село Ключи, словно горел от заходящего солнца. Из глубины его, путаясь в кустах и низком ельнике, подкрадывались сумерки. В воздухе стоял густой аромат хвойной смолы и созревшей пшеницы.

Уборка хлебов началась нынче необычно рано, потому что и весна пришла раньше, и лето стояло отменное.

Дед Анисим, высокий сутулый старик с белой бородой, в свои девяноста три был еще довольно крепок на ногу. Однако радикулит и два пулевых ранения в левое плечо еще с гражданской все больше давали о себе знать. Сегодня (что-то не по погоде - было сухо, тепло и тихо) с утра схватило поясницу. После того, как ее полечила сноха, натерев змеиным ядом, боль отступила и он уснул. Проснувшись и, увидев в окно, что солнце свалилось к западу, дед Анисим расстроился, что весь день проспал, и засобирался на улицу. Надел свою любимую фуражку, взял отшлифованную временем, вырезанную из ветки дуба палку и заспешил из дому на излюбленное место - на просторную скамейку-кресло под вековой лиственницей, раскинувшей свои вечно зеленые ветви-рукава на взгорке, у развилки дорог. Дед Анисим давно облюбовал себе это место: оно было наиболее оживленным: ни машины, ни пешеходы не могли его миновать, да и от дома недалеко.

Радикулит да сон начисто перепутали планы старого Анисима. Сегодня был первый день уборки, и Анисим собирался проследить лично, сколько уйдет с зерном на элеватор машин колхозных и фермерских. Прошлой осенью у фермерских хозяйств кишка оказалась тонкой, и они с позором проиграли это негласное соревнование. Нужно заметить, что оно велось только в голове деда Анисима. Колхозное начальство это соперничество не беспокоило, так как не считало фермеров достойными противниками. На цифры же деда Анисима, говорящие о росте объема производства фермерских хозяйств, с улыбкой отмахивалось и из вежливости интересовалось здоровьем деда Анисима.

Опираясь узловатыми руками на палку, дед Анисим опустился, кряхтя, на скамейку, вытер платком слезящиеся глаза, перевел дух и осмотрелся.

Широко раздвинуло тайгу село Ключи. Если бы художник писал панораму этого чудесного лесного края, в центре которого было бы село, то он, следуя объективности, непременно отразил бы на переднем плане холста, справа, водонапорную башню, взметнувшуюся выше сосен и кедров, слева темно-синей лентой обогнула бы село речка Ключевая. Смотря в какой день писать речку. В ясный вода в ней до того прозрачная, словно ее и нет совсем: каждая песчинка видна, как под микроскопом. На мелких местах, между камней, проносятся стайки шустрых хариусов, а вода даже в жаркий июль студеная - опустишь руку в речку, и аж кости заломит от холода. По этой причине мало здесь купаются, но рыбалку любят все, от малого до старого. Ключевая не широкая и не узкая - не всякий желающий перекинет камень через нее. Есть места, где можно перейти вброд, не замочив зажатое под мышкой белье. Но немало и таких мест, которые пугают таинственной глубиной. Там и вода темная, как спинка притаившейся щуки. Берега речки художник покажет заросшими густым тальником и редким осинником. По-над берегом Ключевой серой цепью вытянутся приземистые бетонные здания достраивающегося свинооткормочного комплекса. Здесь, конечно, художнику пришлось бы воспользоваться темными красками. Немало ему понадобилось бы изумрудной зелени: с трех сторон - подкова бора, село также утонуло в зелени кедров, сосен, лиственниц, берез... Деревья растут вдоль улиц и переулков, во дворах. Но когда художник приступил бы писать южную сторону панорамы, то здесь ему здорово пришлось бы потратить желтую краску, чтобы во всей красе показать бескрайние поля вызревшей пшеницы...

Ласковый ветерок прилетел к деду Анисиму и стал перебирать его поредевшую бороду, забравшись за ворот расстегнутой рубахи, приятно освежал вспотевшее от быстрой ходьбы тело. Дед Анисим забеспокоился, завертел головой по сторонам: "Неужели сегодня закончили возить хлеб?" И, словно в ответ на его немой вопрос, на дороге, укатанной до асфальтовой твердости, подымая легкое облачко пыли, появились две машины с нарощенными бортами, на каждой была надпись "Уборочная". Машины шли тяжело, надсадно воя моторами и поскрипывая до отказа прижатыми рессорами.

- Наше почтение, дедушка Анисим! - устало приветствовал пожилой пропыленный шофер с передней машины.

- Здравствуй, Геннадий! - с теплотой отвечал Анисим. - Как колхозный урожай?

- Вроде неплохой, слава Богу. Получше прошлогоднего.

- Это хорошо, - довольно кивнул седой головой дед Анисим и, сняв фуражку, удовлетворенно откинулся на спинку скамейки-кресла.

- Здравствуйте, Анисим Максимович! - поднял руку в приветствии водитель второй машины, молодой энергичный брюнет.

- И тебе доброго здоровьица, Николаша! - Ответил дед Анисим. - Как привыкаешь к работе после службы в армии?

- Нормально, Анисим Максимович, шоферская баранка везде одинаковая.

- Ну а как хлебушек фермерский? Не думаешь проситься в колхоз? Я б тебе советовал.

- Спасибо за совет, Анисим Максимович, - улыбнулся Николай,- мне и на ферме с братаном хорошо. Сами хозяева. А пшеницы нынче соберем в два раза больше, чем в прошлом году.

- Не сочиняешь? - усмехнулся дед Анисим.

- А может, и того больше! - уже проехав, крикнул молодой фермер.

"Ишь ты, какой прыткий, - прищурился ему в след дед Анисим и задумчиво потеребил бороду. - Нет, Николаша, жизни ты еще не понимаешь. Вам, частникам, никогда колхоз не обойти. Потому что вы разрозненные, каждый только о своей выгоде печется, а колхоз - это коллектив, а коллектив - сила. Не мешало бы вам почаще народную мудрость вспоминать, которая глаголит, что один прутик легко сломать, но попробуй переломи целую связку". Довольный своим логическим выводом, дед Анисим успокоился и стал всматриваться в дорогу. Но машин больше не было.

Через некоторое время, припадая на правую ногу и постукивая в такт шагам суковатой палкой, на дорогу вывернулся и направился прямо к деду Анисиму низенький, согнувшийся старичок с реденькими седыми волосами на темени, жидкой, цвета пепла бородкой и большим крючковатым носом. Это был Платоныч, непримиримый оппонент деда Анисима в постоянных спорах на политические темы, в далеком прошлом кулак, отсидевший на Соловках десять лет за недружелюбные высказывания в адрес молодого пролетарского государства, а затем сосланный еще на пятнадцать лет в Магаданскую область, теперь же главный идеологический советник и вдохновитель фермерства в Ключах. Сегодня настроение у Платоныча было приподнятое, боевое. И причины на то были веские.

Подойдя к Анисиму, Платоныч, пряча жиденькую усмешку в жиденьких усах, сказал, пришепетывая:

- Ну, здравствуй, Анисим! Я уж дважды сюда приходил за день, а тебя все не было. Уж, думаю, не захворал ли часом мой идеологический противник? С другой стороны соображаю, нет, не может такого быть: ведь Анисим бывший коммунист, а из них, как говорят, гвозди можно делать - самые крепкие гвозди будут. Нет, не может Анисима подвести его здоровье. По лагерям он не мотался, лагерную баланду не хлебал, а более сорока лет в председателях колхоза пробыл, - Платоныч неторопливо уселся на свое место, на старый сосновый пенек, который был сбоку и ниже скамейки-кресла Анисима. Надо заметить, что возле Анисима могло сесть по меньшей мере еще два человека, но Платоныч никогда не пытался сесть с ним рядом, а Анисим и не предлагал ему. Однако обоих тянуло друг к другу. Оба чувствовали это, но чтобы признаться...

- Про твои лагеря и баланду я уже тыщу раз слышал, - спокойно ответил Анисим, не выказывая внешне своей обиды по поводу подковырки Платоныча о том, что он, якобы, пробыл в председателях более сорока лет.

- Ты, Платоныч, на семь лет меня моложе, а из ума совсем выжил, - заметил он и, надев фуражку, приготовился к очередной идеологической битве. - Как ты мог забыть, старый мошенник, что в колхозе самая трудная работа - председательская. Возьми хоть посевную, хоть уборочную - председатель отдыха не знает, по три часа в сутки спит, не более. А ты - в председателях пробыл. Тебе бы так пробыть, по-другому бы заговорил, - теперь Анисим демонстративно отвернулся от Платоныча, но не по-серьезному. Через некоторое время, взглянув на усмехающегося Платоныча, с подозрением спросил:

- Примечаю, что больно ты веселый сегодня. Отчего бы это? Может, по лотерейному билету чайник выиграл или утюг?

Про лотерейный билет Платоныч пропустил мимо ушей. Усевшись поудобнее на своем пеньке, он со значением спросил:

- Ты, Анисим, считал сегодня машины с зерном, колхозные и фермерских хозяйств?

- Радикулит прихватил проклятущий, - признался Анисим, - потом уснул. Вот только две последние и увидел - Геннадия да Николаши. А к чему ты спрашиваешь об этом? - насторожился Анисим.

- А к тому, что фермеры отправили сегодня на элеватор четырнадцать машин с зерном, а с колхозных полей ушло только на одну больше. Я сам считал. Это тебе, бывший председатель, о чем-нибудь говорит?

- Ни о чем не говорит, - Анисим сделал вид, что сообщение пустяшное и серьезно о нем говорить не стоит, хотя в душе не на шутку встревожился.

Но Платоныча провести было не так-то просто. Он решил не мешкая дожать противника.

- А на завтра планируется в колхозе вывезти двадцать машин зерна, а с фермерских хозяйств восемнадцать. Каково?! Почти ухо в ухо!

- Ну и что? - не сдавался Анисим. - Уберут твои фермеры свой урожай за три-четыре дня. Ладно, молодцы. Но главное-то итог: сколько всего соберут, какова урожайность. С коллективным хозяйством вам, частникам, не приспело тягаться!

- Не приспело, говоришь?!

- В носу не кругло.

- Не кругло, говоришь?! - и Платоныч, пристукнув в сердцах палкой о землю, выбросил главного козыря. - А известно ли тебе, бывший красный председатель, что фермеры намолачивают нынче зерна с гектара по двадцать два центнера, что на четыре центнера больше, чем в колхозе? А в прошлом году фермеры отставали по всем показателям почти наполовину.

- Брешешь, что двадцать два центнера, старый мошенник! - открыто расстроился Анисим.

- Меньше спать надо, - торжествовал Платоныч, - пока ты дрых, я информацию собирал.

Анисим знал, что Платоныч никогда ему не врал, поэтому сообщение идейного противника было для него неприятным.

- В чем же причина, Платоныч? - спросил он со вздохом. - Почему у фермеров дела так резко пошли в гору? Ведь так они могут и колхоз перегнать.

- Эх ты, старый коммуняка! - беззлобно покачал головой Платоныч. - Пойми же ты наконец, что когда человек работает на себя, то он всегда работает лучше. Это в генах у него заложено. А природу человеческую не переделаешь. Вы, большевики, попытались, но, видишь, ничего хорошего из этого не получилось.

Анисим в волнении снял, а потом вновь надел фуражку, натянув ее потуже. Он начал заводиться.

- Допустим, Платоныч, что ты прав и нынешний курс правительства на расширение частной собственности - верный. Но тогда спрашивается: ради чего были принесены многочисленные жертвы? - руки Анисима мелко затряслись. В перепалках с Платонычем это случилось впервые. Неожиданный для Анисима успех фермеров подействовал на него угнетающе.

- Спрашиваешь, ради чего были принесены жертвы? - прервал минутную паузу Платоныч. - Отвечаю - не знаю. На этот вопрос, наверное, существует множество различных ответов. Кто-то из грамотных людей, кажется, сказал: " Россию умом не понять!" Вот так, товарищ! - Платоныч усмехнулся и пощипал свою жидкую бородку. - А я, Анисим, доволен, что хоть на старости лет дождался праздника на своей улице.

- Да, умом не понять, - со вздохом повторил Анисим, и оба старика замолчали, каждый думая о своем...

Это только сегодня из-за болезни изменил своим давним привычкам дед Анисим. Всеми уже была забыта та дата, когда проводили председателя колхоза Анисима Максимовича на заслуженный отдых, но не сиделось старику дома, нутро не терпело греться на завалинке. То в правление зайдет, послушает, совет дельный даст, то по полям ходит до сумерек, за ростом пшеницы наблюдает. А как начнут молотить, присядет на току возле пшеницы, запустит пятерню в гору хлеба и пересыпает, любуется ядреными зернами. Лицо его светлеет, словно умытое зорькой ранней, глубокие морщины разглаживаются. Но вдруг грусть ляжет тенью на лицо деда, когда вспомнит он о старом атласном кисете. Бережно хранится им кисет в переднем углу, за портретом паренька. Это сын Анисима - пятнадцатилетний Петя, оставшийся навечно молодым. Взгляд мальчишеских глаз любознательный, улыбающийся, будто увидевший что-то новое, интересное и радостное. Постоит Анисим возле портрета, вздохнет тяжело, осмотрится по сторонам, словно ненароком, нет ли рядом домочадцев, чтобы в который уж раз не бередить душу другим сочувствием к себе. Потом не удержится, достанет сверток. Осторожно развернет ветхую бумагу, будто боясь повредить содержимое, растянет шнурок, вынет горсточку пшеницы и начнет пересыпать затвердевшие зерна с ладони на ладонь с величайшей предосторожностью. Много зерен с черными ожогами, а иные и вовсе обуглившиеся. И перед глазами встает страшная картина. Тупыми тисками сжимает сердце Анисима. Случилось это в двадцать восьмом глухой сентябрьской ночью. Первый председатель колхоза "Верный путь" Анисим Орлов возвращался с отрядом добровольцев после ликвидации одной из кулацких банд. Село Ключи встретило пожаром. Горели сосновые амбары с первым колхозным хлебом. Ветер завивал пламя в оранжевую чалму. Огонь угрожал переметнуться на другие строения. Анисиму казалось, что пляшущие в диком танце багровые языки пламени рожами кулаков смеются над колхозниками: "Тянули жилы! Собрали пшеничку, коммуняки! А мы вот разом спалим, что жевать будете? Разбегайтесь из коммуны, безнадежное это дело!" Сжали тогда зубы колхозники, но не сдались, выстояли, хотя и мало удалось спасти пшеницы. Дежурившие у амбаров два комсомольца были убиты предательски из-за угла. Одним из них был Петр. Вытряхнул тогда Анисим из кисета самосад и насыпал в него горсть обгоревшей пшеницы. Пусть внуки помнят, какой ценой доставался колхозный хлебушек...

- Ничего не пойму, - прервав затянувшуюся паузу, стал сокрушаться Анисим. - Я всю жизнь считал, что правда на моей стороне, что я есть борец за интересы трудового крестьянства, а теперь, Платоныч, получается, что правда к тебе переходит, что ты, бывший кулак и враг народа, становишься вроде бы как выразителем интересов этого же самого народа. Не пойму, чего же на самом деле нужно людям?! - Анисим развел руками, тяжело вздохнул, обиженно поджал тронутые синевой губы и, опершись на палку, устремил взгляд своих вылинявших уставших глаз на малиновый диск солнца, усевшийся на вершины вековых сосен.

- По-умному я тебе ответить не сумею, Анисим, - примирительным тоном заговорил Платоныч, - но я понимаю так. Главное, чего хотят люди, - это быть хозяевами того, что производят. Никто не хочет работать на дядю за копеечную зарплату. Вот и весь ответ по моему разумению. Ты, Анисим, вспомни, ведь в колхозы загоняли силой. А принудиловки человек терпеть не желает.

- Ты колхозы не трожь! - резко ответил Анисим, не меняя позы.

- Да не трогаю я твои колхозы, - улыбнулся Платоныч, - я другое предлагаю - пусть будут колхозы и пусть будут фермерские хозяйства. Нехай существуют две формы собственности - коллективная и частная. Пусть каждый выбирает, где ему работать. Согласен?

Долго не отвечал Анисим, раздумывая, потом внимательно посмотрел на своего оппонента, словно увидел его впервые, и неспешно проговорил:

- Похоже, Платоныч, что ты прав. Другого выхода я тоже не вижу. - И тут же предложил:

- Ты что на скамейку-то не садишься? Здесь двоим места с лишком. Сидишь на пеньке, как чужой. Давай, садись, - и он суетливо пододвинулся.

Платоныч усмехнулся про себя и охотно пересел на скамейку.

- Спасибо! - поблагодарил он и, чтобы сделать приятное Анисиму, сказал: - Я слышал, Анисим, что правнучка твоя, Машенька, на днях уезжает с хором в Москву на всероссийский смотр художественной самодеятельности. Талант, выходит, у нее.

- Да, поет она славно, - лицо Анисима сразу размягчилось, подобрело. - В кого такая голосистая пошла - сам не знаю. Иногда, Платоныч, когда у меня на душе скверно, попрошу ее спеть, и плохое настроение тут же улетучивается. Славно поет. Только вот переживания приближаются, не знаю, как это переживу.

- О чем это ты?

- Так невеста она уже, Платоныч. Скоро замуж выдавать.

- Так это хорошо. Радоваться надо.

- Так-то оно так, но не послушать тогда мне ее песен. К мужу ведь уйдет.

- Нашел о чем переживать, - рассмеялся Платоныч, - не будь эгоистом. Ты же счастья своей правнучке желаешь?

- Что за глупый вопрос.

- А кто в зятья намечается?

- Николаша, новоиспеченный фермер, - улыбнулся Анисим.

- Хороший парень, - одобрительно отозвался Платоныч. Помолчав немного, он глубоко вздохнул: - Какой у нас воздух замечательный! Так бы дышал и дышал всю ночь. Домой идти неохота.

- Дыши, воздух бесплатный, - отозвался Анисим. - А домой рано. Солнце еще на покой не ушло.

Помолчали. Неподалеку, метрах в пятидесяти в сторону Дома культуры, проходила большая группа молодежи: слышались оживленный разговор, смех, звуки баяна. И вдруг возникла песня. Вначале робко, но тут же была подхвачена всеми и полилась широко, заставляя душу трепетать от радостного волнения:

Деревня моя, деревянная, дальняя,

Смотрю на тебя я, прикрывшись рукой,

Ты в легком платочке июльского облака,

В веснушках черемух стоишь над рекой.

- Узнаешь голос своей правнучки? - тихо спросил Платоныч.

- А как же! - с гордостью ответил Анисим. - За километр распознаю.

Старики долго с наслаждением слушали песню. Она была допета до конца. В Ключах все песни пелись до конца: коль завели - то до последней точки.

- Люблю баян, - с чувством отозвался Платоныч, - волшебный инструмент.

Возникшую новую мелодию тут же подхватил высокий девичий голос:

Вот она, милая роща,

Ветер шумит надо мной...

- Машенька, - Анисим толкнул локтем Платоныча.

- Она, - согласно кивнул Платоныч.

- А знаешь, кто на баяне играет? - спросил с прищуром Анисим.

- Поди, Николаша? - предположил Платоныч.

- Он самый, - нежно улыбнулся Анисим. - Гармонистов-то у нас человек пять наберется, но его почерк я ни с чьим не спутаю.

- Еще б тебе путать - ведь зять будущий, - слегка уколол Платоныч. - Хитрый ты человек, Анисим.

- Это по какому факту ты так судишь? - насторожился Анисим.

- Да по тому, что ты второго талантливого человека будешь иметь в родне. Придешь в гости, а молодые тебе самовар на стол. А потом Николаша сыграет на баяне, а Машенька споет. Эх, не жизнь тебе на старости, а малина!

- Язык у тебя без костей, - отмахнулся Анисим. - Ты вон лучше песню слушай.

В этот момент одинокий девичий голос слился с дружным хором.

Сколько стволов побеленных,

Сколько их ввысь поднялось.

Все это с детства знакомо,

С сердцем навеки срослось.

- Сейчас только бы и жить, - тихо проговорил Платоныч, - но все жизненные ресурсы уже выбраны. На днях я умру, Анисим, сон видел...

- Брось каркать, - одернул его Анисим. - Наперед батьки в пекло не лезь. Как ни как ты на семь годков моложе меня.

- Нет, на днях умру, - стоял на своем Платоныч, - я тебе не говорил, но сейчас признаюсь, что сегодня у меня с сердцем плохо было. Еле соседка, Дрониха, меня в чувство привела. Совсем как мертвяк лежал. Вот так случись ночью и помочь некому. Плохо под старость одинокому человеку...

- Ну, что ты скулишь, настроение портишь, - рассердился Анисим и даже ткнул Платоныча несильно палкой в бок. - В такой чудный вечер помирать собрался. Не дал дослушать путем песню.

Хор затих. Старики замолчали, недовольные друг другом. На некоторое время повисла тишина, нарушаемая стрекотанием сверчков. Но вскоре баян вновь заиграл, изливая в наступающие сумерки светлую есенинскую грусть. Вместе с баяном загрустили девичьи голоса:

Над окошком месяц. Под окошком ветер.

Облетевший тополь серебрист и светел.

Когда баян будто засыпал - голоса притихали и слов невозможно было разобрать, но когда он нарастающей печалью начинал рвать душу, то дружный девичий хор подымался до пронзительно высоких звуков:

Плачет и смеется песня лиховая.

Где ты, моя липа? Липа вековая?

Малиновый солнечный диск наполовину опустился за макушки сосен. Создавалось впечатление, что небесное светило преднамеренно не опускается ниже, заслушавшись песней.

Я и сам  когда-то в праздник спозаранку

Выходил к любимой, развернув тальянку.

А теперь я милой ничего не значу.

Под чужую песню и смеюсь, и плачу.

- Вот и мы с тобой, Платоныч, наверное, уже ничего не значим в этой жизни, - с нескрываемой грустью вымолвил Анисим, - отжили свое.

- А разве наш опыт не нужен молодым?! - не согласился Платоныч. - Извиняй, Анисим, нужен, чтобы не повторяли наших ошибок. Так что, не зря мы прожили.

 Не успел Анисим ответить, собираясь с мыслями, как увидел бегущего по дороге босоногого мальчишку в джинсах и майке.

- Вроде мой правнучек бежит, Петька, - встревоженно обронил он, - может, что случилось дома? Меня вроде искать незачем, я всегда домой сам прихожу.

Петька, семилетний белобрысый мальчуган, кудрявый и подвижный, как вьюн, запыхавшись подбежал к деду Анисиму и, ухватив его за рукав рубахи, с придыханием доложил:

- Деда, у нас казус.

- Какой казус?! - не понял Анисим. - Где ты такое слово раздобыл и, что это за казус? Растолкуй толком.

- Так папка сказал.

- А по какому поводу он это сказал? - допытывался Анисим. - Что стряслось-то?

- Деда, а ты не сильно расстроишься?

- Не сильно. Говори.

- Обещаешь? Мне хочется, чтобы ты не очень расстроился.

- Не томи, обещаю, - обронил сердито Анисим.

- Понимаешь, деда, портрет дедушки Пети неожиданно упал со стены, наверное, гвоздь расшатался, - понурив голову, стал объяснять Петька, словно сам был в этом виноват, - стекло разбилось вдребезги и сама фотография порвалась.

- Так, - тяжело проговорил Анисим и, просунув ладонь под рубаху, стал растирать грудь в области сердца. - Ну?

- А кисет твой с пшеницей, который был за портретом, он теперь не такой.

- Как не такой?! А какой же?

- Он, наверное, плохо был завязан и вся горелая пшеница из него разлетелась по комнате.

- Так, что же дальше? - нетерпеливо спросил Анисим, все усиленнее растирая под сердцем. Платоныч, предчувствуя неладное и опасаясь вмешиваться, с тревогой следил за ним.

- Мамка в это время мыла пол и пшеница смешалась с грязью, - продолжал все медленнее Петька, поняв, что дед расстроился.

- Ну?

- Мамка с папкой погоревали немного, собрали пшеницу в таз с грязной водой и мамка вылила воду на помойку. Потом они насыпали в кисет свежей пшеницы. Мамка сказала, что ты скоро можешь вернуться, а поэтому сегодня и так сойдет, а завтра она улучит момент и обожжет эту пшеницу, так что она будет как старая...

Дед Анисим вдруг обмяк и неуклюже повалился на Платоныча.

- Де-е-да-а-а! - испуганно закричал Петька и принялся тормошить безмолвного Анисима.

Платоныч дрожащими руками суетливо уложил Анисима на скамейке, сунул ему под затылок скомканную фуражку и припал ухом к его груди: сердце работало. Выдернув носовой платок, торчащий из кармана брюк Анисима, Платоныч коротко приказал Петьке:

- Прекрати выть! Сбегай побыстрее к речке и намочи платок хорошенько. Да сам в воду не свались.

Петька пулей помчался к речке и вскоре вернулся с мокрым платком, с которого капала прохладная влага. Платоныч плюхнул мокрый платок на голову Анисима, отер ему лицо, шею и грудь возле сердца. Анисим глубоко вздохнул и пришел в себя. Полежав еще с минуту, он начал подниматься. Платоныч, облегченно улыбнувшись, помог ему.

- Ты что это, старый коммуняка, слабину даешь?! - с напускной укоризной в голосе проговорил Платоныч, - не принимай все так близко к сердцу. Со мной судьба более жестоко обошлась, но я же не раскисаю, держусь. Думаю дожить еще до того дня, когда фермеры обставят ваш колхоз. А ты что же, хочешь вот просто так уйти в лучший мир?! Нет, так не годится, Анисим. Ты живи и обязательно доживи до той поры, когда в колхозе никого не останется, а все будут фермерами, свободными крестьянами. Я хочу, чтобы ты увидел на моей улице праздник.

- Спасибо тебе, Платоныч! - поблагодарил Анисим и, расправив помятую фуражку, надел ее на влажную голову. - Не беспокойся. Отпустило.

- Ну и слава Богу! - от души перекрестился Платоныч, искренне довольный благоприятным исходом. - Ты дыши глубже. Такой воздух, как бальзам.

- Я дышу.

Тут Анисим вспомнил про Петьку, который испуганно стоял в сторонке, прижав ручонки к груди.

- Подойди, внучек, - попросил он.

Петька подошел. Но напряжение с него еще не спало. Анисим ласково погладил правнука по кудрявой головке и спросил:

- А родители знают, что ты ко мне побежал?

- Нет, я не говорил.

- Ну и хорошо. И сейчас не рассказывай какой со мной казус произошел. Договорились?

- Договорились. А тебе, деда, не будет опять плохо?

- Не беспокойся, не будет. Беги домой. Я скоро приду.

Вспорхнул Петька - и нет его.

- Замечательный у тебя правнучек, - тепло посмотрел вслед убежавшему мальчугану Платоныч, - будущий фермер,

- Это еще как сказать, - недовольно ответил Анисим.

Платоныч промолчал, усмехнувшись в свои реденькие усы.

И тут, на беду, до стариков донеслась есенинская песня, которую никто никогда в Ключах не пел, может быть, из-за ее чрезмерно грустного мотива. У юноши был высокий чистый голос, который, казалось, проникал в самое сердце.

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

- Это новенький запел, Ванька, помощник механика, тот, что после демобилизации вместе с Николашей приехал, - уведомил вдруг встрепенувшегося Платоныча Анисим. - Ну и голос звонкий, как струна. Я узнал его. Он с Машенькой репетировал.

- Да, голос на диво, - как-то нервно отозвался Платоныч, - но вот песню эту мне просто невыносимо слушать.

- Это почему?

- Один пароход она мне напоминает.

- Какой пароход? - не понял Анисим.

- Тот, на котором меня и сотни других каторжан везли на Соловки. В трюме того парохода мы были спрессованы в плотный, вонючий и вшивый комок. И вот там у одного арестанта тоже был примечательный голос, душу наизнанку выворачивал. И не раз он пел вот эту самую песню. А когда меня арестовали, то мою бедную больную мать с двумя сестренками моложе меня сослали на север, в Тикси. С тех пор о их судьбе мне ничего неизвестно. Сколько искал - никаких следов. Перед глазами до сих пор стоит мать, убитая горем, худенькая, бледная, в потертой фуфайчонке, а меня уводят два оперуполномоченных НКВД. О том, что ее и сестренок сослали, я узнал от одного из зэков в специальном арестантском вагоне. Вот такие, Анисим, у меня воспоминания, связанные с этой песней, - Платоныч тяжело вздохнул, встал со скамейки и в волнении заходил туда-сюда.

- Да ты не переживай, - забеспокоился Анисим. - Сейчас допоют - и все дела. Песню ведь не остановишь.

И песня продолжала грустить:

И тебе в вечернем синем мраке

Часто видится одно и то ж:

Будто кто-то мне в кабацкой драке

Саданул под сердце финский нож.

Но Платоныч разволновался не на шутку. Не придав значения замечанию Анисима, он, припадая на правую ногу и постукивая палкой о землю, продолжал ходить перед скамейкой, все громче и громче изливая свои горькие воспоминания.

- А ты знаешь, что такое специальный арестантский вагон? Нет, не знаешь! Это клетки в три яруса по всей длине вагона; в каждой клетке - три человека, в коридор - решетчатая дверь на замке, там шагает взад и вперед часовой. В клетках можно было только лежать. Пища - селедка и три кружки воды в день. Ночью кого-то вынесли из вагона; потом узнали: мертвеца, чахоточного, взятого из тюремной больницы.

- Платоныч, не береди ты свои старые раны. Все это в прошлом. Сядь, успокойся.

Но Платоныча теперь ничем нельзя было остановить. Он уже не говорил, а выкрикивал.

- Я как сейчас вижу владыку острова товарища Ногтева. Этот человек играл на Соловках особую, исключительную роль в жизни каждого арестанта. От изломов его то похмельной, то пьяной фантазии зависел не только каждый наш шаг, но и сама жизнь. Он ходил, засунув руки в карманы франтовской куртки из тюленьей кожи - высший соловецкий шик, как мы узнали потом. Фуражка надвинута на глаза. Только мы сошли с парохода, как Ногтев без всяких на то причин застрелил из карабина полковника генштаба. Просто так, для устрашения заключенных. На Соловках нам запрещалось громко разговаривать, кашлять на прогулках, так как считалось, что кашлем можно передавать сигналы другим заключенным, нам запрещалось подымать голову вверх. Там мы забыли свои фамилии, так как нас называли только по номерам, Побои, издевательства, унижения. Я вижу перед собой, как живого, начальника административной части Соловецких лагерей чекиста Васькова. Это был человек-горилла, без лба и шеи, с огромной, давно небритой тяжелой нижней челюстью и отвисшей губой. Эта горилла была жирна, как боров: красные лоснящиеся щеки подпирали заплывшие, подслеповатые глаза и свисали на воротник. У меня до сих пор хранится маленькая бумажка - расчетная квитанция достоинством в пять копеек, подписанная начальником финотдела Лагерей Особого Назначения ОГПУ... За что, спрашивается, все это было? В чем я провинился перед людьми и перед своей землей, на которой работал до седьмого пота? Ты мне скажи, Аниси., - Платоныч не договорил, он вдруг замолчал, с хрипом потянул в себя воздух, замер на какое-то время, будто прислушиваясь к песне, а затем упал на лицо, выронив из руки палку...

Разволновавшийся Анисим склонился над упавшим Платонычем, с трудом перевернул его на спину, приподнял ему голову и пощупал пульс. Старик был еще жив. Через некоторое время, тяжело дыша, Платоныч осмысленно посмотрел на Анисима и с трудом вымолвил:

- Я ж говорил - скоро умру. Перед смертью хочу повиниться перед тобой, Анисим. Прости, если сможешь.

- За что простить-то?

- За Петра, сына твоего. Это я его в двадцать восьмом у колхозных амбаров застрелил.

- Ты?! - опешил Анисим и, невольно выпустив из своих рук голову Платоныча, отступил от него.

- Такое смутное время было, - шептал с хрипом Платоныч, - или он меня, или я его. Петр был с винтовкой - я с наганом. Я успел первым... Прости.., - и Платоныч, дернувшись, затих, устремив потухший взгляд в темное небо.

Анисим подошел, склонился над ним, пощупал пульс и закрыл ему глаза. Постояв некоторое время со снятой фуражкой над трупом бывшего идейного противника и, как теперь выяснилось, кровного врага, Анисим тяжело вздохнул, потер под сердцем и со словами: "Бог тебя простит!", - сгорбившись пуще прежнего, пошел собирать людей...

Утомленное за день солнце опустилось за горизонт. Отдохнув немного, оно спозаранку вновь брызнет живительными лучами на этот старый и огромный мир со всеми его противоречиями...

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

278153  2007-11-27 23:33:40 Виктор Свинарев - Думается нне, что автор рассказа москвич, коренной и о жизни в колхозе в деревне знает из календарей и пособий для домохозяек. Ну там советы даются, как коптить свинну. Хотя это тоже жизнь, только уж больно она по коммунистически подана.

278749  2007-12-27 16:36:41 -

Copyright (c) "Русский переплет"