Мать встанет. " Ох, ты мнеченьки, -

вздохнет над нами, - Спим? "

И сны ее, как ленточки,

В печной вплетутся дым.

Весь день в заботах маетных,

а солнце - Эй, постой! -

промчалось, будто маятник

качнулся золотой.

В избе часы настенные

стучат который год.

Их, как саму вселенную,

мать на ночь заведет.

Поставит время верное

(верней, чем под сургуч)

и за божницу древнюю

за чем-то спрячет ключ.

* * *

О, эти щучьи зубки бензопилы

дьявольская цепочка острых железок!

Сосна покачнулась и, снегом отчаянно запылив,

медленно рухнула на подлесок.

Тут же топор пошел гулять по сосне,

отщелкивая сучья кивком коротким,

и трактор подполз (такой: со щитком на спине),

взвалил ее на хребет и оттащил к дороге.

Только остался - поди-ка его поддень! -

невозмутимый, как кукиш кармане,

этот крепкий, лобастый, ядреный пень

с туго напрягшимися корнями.

Этот сгниет. Сгниет, но не примет конца,

пока муравьи, братством вселясь муравейным,

не перестанут, как красные кровяные тельца,

течь по его узловатым венам.

Сосны. Я им не вызов в стати и чистоте

(их запах и тот целебен),

но человек, он тоже из двух частей:

половина к земле и половина в небе.

Потому лишь прошу - бензопилы судьбы запоют -

не тащите, чтоб спешкой души не озлобить,

мои ветви и ствол на Господен - иль чей там? - суд,

мои корни в деле еще, должно быть.

* * *

Э, как споро сбивали из глины печь!

Спешка бы ни к чему, да зима вот приспичь.

Дед-хозяин, старый кержак ... Хоть не про деда речь,

и не про то, что искать бы - мог он найти кирпич.

Речь: как весело мужики сбивали печь!

Как взлетали без устали березовые молота,

и был каждый молот, как певчая птица, певч,

и была каждому прежняя в роще жизнь - маета-а ...

И серьезно так мужики сбивали печь,

словно забивали глиной дощатый гроб,

который сбросили в яму с высоких плеч

и так тромбовали, что втрамбовали и холмик-горб.

И до конца была сбита в зимовке печь!

И дед самолично взрезал печке устье ножом,

и, чтоб тягу проверить, спешил ком газеты зажечь ...

А после, выпив, сопел: на печку, мол, нюх нужон.

А мужики, набравшись, перецеловались и млад и стар.

А когда в печи разгорелось (не только газеты ком),

дым - ну покойник! Не хуже святого Лазаря - встал ...

а когда вышел в трубу, то сильно заплетал ногами и языком.

доисторический бык!

Лосина! Лосище! И мощь и красу

он нес, словно сладкий хмель, -

с рогами, как сломанная в грозу

как раз посередке ель.

А мы, помлесничего Санька, да я,

уж коль очутились тут

решили на этого бугая

поближе пойти взглянуть.

Мы сделали " лошадь " - любой впрягал

так в детстве друг друга не раз,

лишь мы ружье несли, как рога,

правда, взведя про запас.

Мы шли к нему, от души веселясь:

- Ого! У нас тоже гон!

А лось вполглаза смотрел на нас

и словно поддакивал в тон.

А может, думал - был глаз багров,

а в теле выл ураган -

что, если врезать промеж рогов

этим двум дуракам?

Нет, он развернулся громадой всей,

словно себе сказав:

- Ну их, вот не видали лосей!

Что я им, динозавр?

Ушел, орешник смахнув сгоряча,

своим житием умудрен.

Лишь трактор вослед запоздало рычал

и траками цапал дерн.

* * *

Русский град на холме. Он бел и ядрен. Точно груздь.

Но - с оттяжкой - копыта в земные ударили чресла,

и планета, вскричав, провернулась под небом, и Русь

под монгольское небо подлезла.

Сколько раз это иго мы, князи, крепили собой!

Не варяжские Игори - русские Яго,

что твердили себе: на Руси, мол, ничто градобой

не для нив и садов - для грибов и для ягод.

И когда монастырские двери летели с петель,

и летели ордынцы, монашек на седла кидая,

мы как знали, что вступим в наследство ордынских степей

от Дуная и до Китая.

И у нас же потом захватило от гордости дух,

раз шестая часть мира монгольское это наследство ...

Но история мстит, и, как ворон, петух

вдруг прокаркает ночью с насеста.

А теперь ты, потомок, на наш завоеванный мир

смотришь так, будто вовсе не мазан одним с нами миром

и не ты в решете носишь воду для псов и проныр,

смазав сито истории верноподданства собственным жиром.

Не ищи нас в могилах. А взглядом эпоху буровь:

все мы тут, в этой пляске, что нету пошлей и вихлястей,

где с платочками белыми Вера, Надежда, Любовь

пляшут звонко и дробко со Славой, Деньгами и Властью.

В том нету особой значительности,

что,

не доверяя словам,

нередко клали учительницы

руки на головы нам.

Как будто включался тумблерами

весь наш непутевый класс -

и в память навеки врубленными

слова оставались в нас.

И словно к себе привинчивали,

пускай на какой-то срок,

киноэкраны коричневые

привычных школьных досок.

Все так. Никакой исключительности.

Но все же был класс как храм,

когда возлагали учительницы

руки на головы нам.

* * *

Сосны да кустарники,

в шепоть деревеньки

вдоль по речке Тарноге,

по реке Кокшеньге.

Где бродил не пойманный

чей-то конь-скиталец,

луговыми поймами

сплошь

подковы стариц.

Как стенами мощными

лес поля обрамил

снежно-беломошными

звонкими борами.

Тут сельпо не балует,

но не ждать другого.

Здесь поднявшись на ноги,

вдаль спешим к частенько

только путь у Тарноги
навсегда в Кокшеньгу.

* * *

Мы цветов на букеты не рвали,

мы босыми носились в лугах,

лишь головки цветов застревали

между пальцев на наших ногах.

Ну а нам бы что поинтересней,

чем вот так разглядеть впопыхах

тех цветов неподдельные перстни

на исхлестанных наших ногах.

* * *

По клюкву ехали бабы

на тракторных санях-волокушах,

что зверски подбрасывали на ухабах,

зато не тонули в лужах.

Пели бабы: " Ой, летят утки ..."

и жались друг к другу, фуфайка к фуфайке.

Лишь одна в красной болоньевой куртке

не пела и горела как факел.

С пяти утра бабы тряслись желейным грузом,

лишь изредка взвизгивая: " Держи-исся! "

И с веток роса падала всем на рейтузы,

а одной на джинсы.

Сани ползли - два венца от узкого сруба -

грязь расплескивая в виде крыльев.

Бабы косились и поджимали губы:

одна курила.

Тракторист проклинал дорожку: ад, мол, кромешный,

и оборачиваясь, ногтем по щетине крябал.

Он и не думал, что на санях на бабу меньше,

на ту, что себя не считала бабой.

Он думал, что езда его притомила,

а что насчет жизни, то она ведь идет по кругу.

И каждую осень, наверное, от сотворения мира,

бабы едут по клюкву .

* * *

Черный грачик, черный клювик

у дороги возле бровки,

где скакнули ярче клюквин

капли грачиковой кровки ...

Он и мертвый смотрит косо,

он плюет на автотопот.

Всякий грач седеет носом,

постигая жизни опыт.

И лишь тот не поседеет,

кто поверит, так наивен,

что у трасс зерно сытее

и доступней, чем на ниве.

А природа вся златая

смотрит сверху удрученно:

как вот так? - с дерев слетает

среди желтых листьев ...

черный!

* * *

Лист оконного стекла в раме ветхой

снизу пожелтел от брызг, треснул сбоку,

рядом с трещиной, стуча, бьется ветка,

словно меряясь в длину, но без проку.

Зря ты маешься, побег мой заблудший,

в мае вытянешься, но перед маем

будут окна протирать - ляжет тут же

в пол-окна стрела сухая, прямая.

Как судьба тут все смешала, подлюга!

Что-то в доме этом я неспокоен:

то ли ветку оттолкнул, то ли руку,

то ли трещину пустил, то ли корень.

* * *

Вы обо мне легко взгрусните,

по-детски слезы вмиг утерши,

как будто с кустика брусники

сбруснули ягоды пригоршней.

И не гадайте, вверх ли, вниз ли

меня Господь с земли повыпрет.

Он так максималистски мыслит:

не в рай, так в ад - вот весь и выбор.

Все так. Я умер. Вы остались.

Нигде ни грома, ни обвала.

Ни всплеска среди сонных стариц,

где караси в ладонь - бывало.

Я умер. Завтра снова будни.

Вам на работу, мне ... Над ухом

какой-то серебристый спутник

кружит назойливо, как муха.