⌠Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие.
Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие■.
Ф. Достоевский

Коротко ≈ об истории этого издания. Наше время ≈ смутное и суетное. И вдруг тебе предлагают принять участие в издании семитомника Достоевского. Не перевелись, слава Богу, на Руси люди, которые не деньгами, не выгодой сиюминутной озабочены, но ≈ просвещением, просветительством больны, люди, к которым так точно относятся слова Достоевского: ⌠Великое дело любви и настоящего просвещения. Вот моя утопия!■ (24; 195).

Издание Достоевского ≈ часть долгой работы по воссозданию того, что я бы назвал большим компасом. Я имею в виду культуру и религию (независимо от того, считать ли религию частью культуры или, наоборот, культуру частью религии). Ведь и 70 Лет, при коммунизме, и последнее почти десятилетие мы, в большинстве своем, ориентируемся по каким-то маленьким, поддельным компасикам, которые все время показывают не туда...

Но издатели поставлены в крайне жесткие условия и по срокам издания, и по объему: сдать все нужно в считанные недели и только семь томов, ни страницей больше. В ⌠сером■ десятитомнике Достоевского 50-х годов напечатаны 35 его произведений, здесь же ≈ всего 24 плюс выдержки из писем и заметок писателя.

Принципиальным представляется выделение в особые ⌠Созвездия■ (седьмой том) таких произведений, как ⌠Мальчик с ручкой■, ⌠Мальчик у Христа на ёлке■, ⌠Елка в клубе художников■, ⌠Золотой век в кармане■, ⌠Мужик Марей■ и ⌠Столетняя■, и особенно таких, как ⌠Записки из подполья■, ⌠Приговор■, ⌠Бобок■, ⌠Кроткая■, ⌠Сон смешного человека■. Эти последние являются как бы ⌠маленькими трагедиями■ Достоевского, это ≈ внутренне связанные части единой цельной симфонии.

Наконец, мы включили в основной корпус ⌠Бесов■ ⌠зарезанную■ при первой, журнальной публикации романа главу ⌠У Тихона■, ⌠благодаря■ чему роман был похож на храм без центрального купола (даже если эта глава давалась в виде приложения к ⌠Бесам■: храм ≈ отдельно и купол ≈ отдельно).

Мой путь к постижению Достоевского ≈ очень долог и сложен (я осмеливаюсь говорить об этом пути только потому, что он довольно типичен для людей моего поколения, а может быть, и не только моего).

Первое прочтение. Я прочитал Достоевского (⌠Преступление и наказание■) впервые подростком, 50 лет назад. Ощущение было такое: невероятное притяжение и невероятное же отталкивание... XIX век, старуха-процентщица, какой-то Раскольников... Я-то тут причем? Никого не убивал и не помышлял о таком, но вдруг, непонятно почему, возникло чувство вины, презумпция вины, точнее ≈ виноватости...

Второе прочтение (уже почти всего Достоевского), лет десять спустя, было ошеломляющим: я сопоставлял его пророчества с реальностью. ⌠Спутник-топор■. Помните? Иван Карамазов спрашивает чёрта: а что будет с топором, если его запустить в космос? ≈ Как что? Превратится в спутник и будет висеть над Землей... Или еще: отец Карамазов спрашивает Ивана: что ты заигрываешь с этим Смердяковым? А тот, Иван, отвечает: как что? ⌠Передовое мясо, впрочем■. Пригодится, когда ⌠загорится ракета■... А рассуждения в ⌠Идиоте■ об угрозе ⌠звезды Полынь■ (образ, взятый из Апокалипсиса)? Кто теперь не знает, что Чернобыль прямо так и переводится: полынь? Или ≈ такая ⌠деталь■ революции: ⌠...С Москвы же и начнется, дров не будет топить, общие квартиры и отучатся от семейной жизни. Стало быть, и другие нравы пойдут■... (16; 291). А ⌠Бесы■? ⌠Бесы■, которые предвещали ⌠Архипелаг ГУЛАГ■...

И еще один, необходимо исповедальный момент. Долгое время я отчаянно пытался примирить Достоевского с Марксом и Лениным. Оказалось: ⌠две вещи несовместные■. И какое предзнаменование, какая ирония истории, какая ⌠игра природы■: 1870-й ≈ Достоевский начинает ⌠Бесов■ и рождается В. Ульянов, который, став Лениным, буквально возненавидит ⌠Бесов■, зато будет восторгаться прототипом Петруши Верховенского ≈ Сергеем Нечаевым...

Однако не забудем: и Достоевский начинал социалистом, и А. И. Солженицын на Лубянке защищал ⌠Ильича■. А чем все кончилось? И я хотел бы подписаться под словами А. И. Солженицына (⌠Архипелаг ГУЛАГ■ ≈ часть IV, глава 1):

⌠Оглядываясь, я увидел, как всю сознательную жизнь не понимал ни себя самого, ни своих стремлений. Мне долго мнилось благом то, что было для меня губительно, и я все же прорывался в сторону, противоположную той, которая была мне истинно нужна <...> Постепенно открылось мне, что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между партиями ≈ она проходит через каждое человеческое сердце ≈ и через все человеческие сердца. Линия эта подвижна, она колеблется в нас с годами. Даже в сердце, объятом злом, она удерживает маленький плацдарм добра. Даже в наидобрейшем сердце ≈ неискоренимый уголок зла. С тех пор я понял правду всех религий мира: они борются со злом в человеке (в каждом человеке). Нельзя изгнать вовсе зло из мира, но можно в каждом человеке его потеснить.

С тех пор я понял ложь всех революций истории: они уничтожают только современных им носителей зла (а не разбирая впопыхах ≈ и носителей добра) ≈ само же зло, еще увеличенным, берут себе в наследство■.

Только сейчас, при третьем, далеко-далеко не законченном прочтении, я, может быть, начинаю постигать Достоевского. И все же в некоторых вещах я, кажется, утвердился бесповоротно. О них и речь.

Есть много различных определений, что такое ≈ гений. По Шопенгауэру, например, если талант ≈ это человек, попадающий в цель, в которую другие не могут попасть, то гений ≈ человек, попадающий в цель, которую люди, его современники, вообще не видят. Согласия в определении гения мы вряд ли когда-нибудь достигнем, но я притягиваюсь к пушкинско-досто-евскому пониманию: гений ≈ это наивысшая совесть человека, народа, человечества. Это ≈ человек, бесстрашно ставящий перед нами ⌠непосильные вопросы■, по гоголевскому выражению, столь любимому Достоевским, и хотя бы немного помогающий нам их разрешать. Гений Достоевского, по-моему, прежде всего в том и состоит, что он заново перечитал, воскресил Апокалипсис, обжегся им и нас заставляет им обжечься.

Но: что такое Апокалипсис?

Спросите у десяти, ста, тысячи человек и убедитесь, что девять из десяти, даже девяносто девять из ста, а скорее всего и все девятьсот девяносто девять из тысячи ответят вам: ⌠Как что? Конец света... ≈ Апокалипсический? То есть: гибельный, беспросветный, обреченный...■

Нет, не ⌠то есть■! Это ≈ неточно, неправильно, неправда.

Подавляющее большинство (и даже очень многие верующие) платят здесь огромную и неосознанную дань воинствующему и невежественному атеизму (тем более воинствующему, чем более невежественному).

В действительности ≈ Апокалипсис (самая последняя книга всей Библии, всего Нового завета, самое последнее, напутственное Слово) ≈ это просто Откровение (греч.), не больше и не меньше. Он так и обозначен в Новом завете: ⌠Откровение святого Иоанна Богослова■. О чем откровение ≈ другой вопрос.

О чем же конкретно? Не только и не столько о ⌠конце света■ (это раз), но и о ⌠страшном суде■ (два), о ⌠новой земле и новом небе■ (три), а еще (четыре) ≈ о ⌠тысячелетнем царствии Божьем на земле■ (это считается многими догматическими богословами поздней ⌠еретической■ вставкой в Новый завет). А еще ≈ о ⌠Звере■ и т. д. Главное же в том, что Апокалипсис ≈ это весть не о смерти, но весть о спасении. Это ≈ Благовест. Это, по мысли Отца С. Булгакова, ≈ пятое Евалгелие (после Евангелий от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна, того самого, который и записал свое Откровение).

В 22-х главах Апокалипсиса не одна, а множество граней, и каждая из них ≈ таинственна и неисчерпаема. И ни одна из этих граней не прошла мимо внимания Достоевского. Я имею в виду не только и не столько ⌠значки■ Достоевского на полях Нового завета, с которым он никогда не расставался (всего 177 таких ⌠значков■, 16 из них ≈ на полях Апокалипсиса), не только и не столько заметки в черновиках, в публицистике, в письмах (сотни) и даже не прямые упоминания об Апокалипсисе в его художественных произведениях, но прежде всего и больше всего ≈ самою апокалипсичность его художественного видения и слышания, чувствования и размышления, самою его художественную ⌠настроенность■ на определенную ≈ апокалипсическую ≈ ⌠частоту волн■. Каждый его роман (и большинство рассказов и повестей) ≈ это своего рода малый Апокалипсис и самое сотворение каждого произведения ≈ тоже.

Подчеркну особую притягательность его к образу ⌠тысячелетнего царства■: ⌠Жизнь хороша, и надо так сделать, чтобы это мог подтвердить на земле каждый■ (24; 243). Достоевскому вторит герой из ⌠Сна смешного человека■: ⌠Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей■. Не случайно К. Леонтьев именно за эту направленность обвинял Достоевского в ⌠розовом христианстве■. И не случайно, приведя слова К. Леонтьева ≈ ⌠Не стоит добра желать миру, ибо сказано, что он погибнет■, ≈ Достоевский так ему отвечает: ⌠В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое. Сверх того, чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода, уж коль все обречены, так чего ж стараться, чего любить добро делать? Живи в свое пузо■ (27; 51).

Да, вне координат Апокалипсиса Достоевский непостижим ни кок художник, ни как человек. Более того: и в творчестве, и в жизни он все более осознанно ориентировался именно по этим координатам. Однако и к этим координатам, и к этой ориентации относится его мысль, которой он измучился сам и мучает нас:

⌠Я скажу Вам про себя, что я ≈ дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных■ (письмо от февраля 1854 г.).

Поразительно, но я почти не встречал исследователей и просто читателей Достоевского, которые бы придавали этим признаниям особое, решающее значение. Художник достигает здесь высочайшей степени самосознания, высочайшей степени интеллектуального и духовного мужества. Это ≈ важнейшее Слово Достоевского о Достоевском, Слово, без доверия к которому он тоже ≈ непостижим. Это ведь тоже своего рода Апокалипсис Достоевского, и он, этот Апокалипсис, самым непосредственным, неразрывным и глубочайшим образом связан с отношением к Апокалипсису святого Иоанна Богослова.

И в самом главном своем противоречии он похож на какого-то великого Игрока в Игре, где ставки ≈ бессмертие и смерть, жизнь и гибель, самоспасение и самоубийство рода человеческого. Эти ставки бесконечно растут, одна выше другой, а остановиться он не может, да и не хочет. Вот еще одно Слово Достоевского о Достоевском, имеющее тоже самую непосредственную связь с его главнейшим противоречием, с его отношением к Апокалипсису: ⌠А хуже всего то, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил. Бес тотчас же сыграл со мной шутку■ (письмо от 28 августа 1867 г.). Конкретно речь шла о материи ⌠низкой■, а именно ≈ как раз о буквальной игре в рулетку, но разве не чувствуете вы натуру, азарт, отчаянное мужество высшего игрока в высшую рулетку. И наоборот: разве не чувствуете в беспощадных признаниях о своем ⌠неверии и сомнении■, о том ⌠главном вопросе■, который всю жизнь его мучил, ≈ тот же азарт игрока, ту же беспредельно страстную натуру?

Главнейшее противоречие его (как и другие) ≈ не из логических, не из аристотелевско-гегелевских. Это противоречие ≈ духовное, личностное, а главное ≈ противоречие художника, то есть противоречие не только художественно выраженное, но и художественно разрешенное, художественно ⌠снятое■, примиренное, ⌠контрапунктное■, ≈ как в музыке.

Известно, что М. М. Бахтин характеризовал художественный мир Достоевского как ⌠полифонию■, как ⌠Большой Диалог■. Мне кажется, что стоило бы дополнить эту точную мысль еще двумя. Во-первых, первоисточником ⌠полифонии■ была, конечно, Библия, вся Библия. Что может быть ⌠полифоничнее■ Библии? Какой здесь поистине всемирный гул голосов! Есть и такая запись Достоевского: ⌠Библия. Все характеры■ (24; 97). Во-вторых, сама ⌠полифония■ Достоевского ≈ насквозь апокалипсична, сам ⌠Большой Диалог■ ≈ это и есть, в сущности, диалог именно об Апокалипсисе, перед лицом Апокалипсиса.

Но есть и второе важнейшее противоречие Достоевского, и к нему относятся все те оценки, все те эпитеты, которые характеризуют противоречие первое, самое главное. О нем тоже можно ≈ надо ≈ сказать: ⌠Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных■. Во что, в данном случае, верить или не верить? В Россию! Здесь тоже применимо: ⌠А хуже всего то, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу■. И здесь бес сыграл с ним шутку. И здесь он ≈ великий Игрок, ⌠до гробовой крышки■. И здесь он заглядывал в ⌠две бездны разом■. И это противоречие вело вперед, было источником величайшего мучения и счастья, источником величайших художественных прозрений.

Второе противоречие, содержащее две противоположные посылки, из которых следует бесконечность противоположных следствий, следуют противоположные планы всей жизни и каждого русского, и всей страны ≈ это и есть вопрос о будущности самой России, точнее ≈ о двух будущностях России, о двух Россиях.

Я сказал, что сюда относятся все те оценки, которые характеризуют противоречие первое. Добавлю: потому и относятся, что второе вытекает из первого, предопределено им: ведь речь-то идет о будущности именно православной или атеистической России. В чем ее миссия? Погубить или спасти мир. Третьего не дано. Третье не устраивает ни героев Достоевского, ни, быть может, его самого.

Мысли-чувства Достоевского о России православной, о вере в ее будущий великий расцвет известны достаточно широко, равно как и его шовинистические срывы. Здесь можно составить целую антологию. Значительно меньше, а то и совсем неизвестны и не продуманы его прогнозы мрачные, его предчувствия окончательной катастрофы России.

Из черновиков к ⌠Бесам■:

⌠Итак, возможна ли другая ≈ научная ≈ нравственность?

Но если православие невозможно для просвещенного (а через 100 лет Россия просветится), то, стало быть, все это фокус-покус, и вся сила России временная. Ибо чтоб была вечная, нужна полная вера во все. Но возможно ли веровать?

Итак, прежде всего надо предрешить, чтобы успокоиться, вопрос о том: возможно ли серьезно и вправду веровать?

В этом все, весь узел жизни для русского народа и все его назначение и бытие впереди.

Если же невозможно, то хотя и не требуется сейчас, но вовсе не так неизвинительно, если кто потребует, что лучше всего все сжечь. Оба требования одинаково человеколюбивы (медленное страдание и смерть и скорое страдание и смерть. Скорое, конечно, даже человеколюбивее).

Итак, вот загадка?■ (11; 178. 179).

Но вместо сожжения России есть и другое решение ≈ сжечь себя.

Мало кто останавливает свое внимание на странном и страшном Прологе ⌠Подростка■. Я имею в виду самоубийство Крафта (русский, несмотря на свою немецкую фамилию), а главное ≈ .мотивы этого самоубийства: так как Россия ≈ ⌠второстепенна■, остается только ⌠материалом■ для будущего человечества (как когда-то Рим), то... то Крафт кончает самоубийством.

Однако, кроме противоречий в чувствах, мыслях о России, терзавших Достоевского, есть у него (в записных книжках) и такое:

⌠Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, а потому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все выгоды, которые мы можем потерять из-за нее, и даже несмотря на все те преследования и гонения, которые мы можем получить из-за нее■, (26; 198, 199). Здесь он ≈ поистине ≈ поднялся над самим собой. И еще одна мысль, ⌠проведенная■ в ⌠Подростке■ и в ⌠Дневнике писателя■ (особенно в речи о Пушкине): главная русская идея ≈ ⌠всепримирение идей■.

⌠При полном реализме найти в человеке человека■ ≈ кто не знает эту ⌠формулу■ Достоевского? Но: вдумаемся в нее и свяжем ее с первыми двумя противоречиями: если не найти в человеке человека, то погибнет и мир, и Россия; если нет в человеке человека, то и Бога ≈ нет.

Продолжу, однако, мысль Достоевского: ⌠Эта русская черта по преимуществу, и в этом смысле я, конечно, народен (ибо направление мое истекает из глубин христианского духа народного) ≈ хотя и неизвестен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему.

Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю все глубины души человеческой■. На полях этой черновой записи большое, заглавное: ⌠Я■ (27; 65).

Но наряду с ⌠формулой■ ≈ ⌠красота мир спасет■, у Достоевского есть и другая, ≈ ⌠некрасивость убьет■ (из ⌠Бесов■ ≈ слова Тихона Ставрогину). Опять ≈ решающий выбор (ср. первое противоречие) между жизнью и смертью (⌠спасет■ ≈ ⌠убьет■).

Еще одна самооценка: ⌠Несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо, люблю жизнь для жизни, и, серьезно, все еще собираюсь начать мою жизнь. Мне скоро пятьдесят лет, а я все еще никак не могу распознать, оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь начинаю. Вот главная черта моего характера: может быть, и деятельности■ (запись 31 января 1873 г.).

⌠Люблю жизнь для жизни■... ⌠Лишь начинаю■... ≈ ⌠Главная черта■! И ⌠характера■, и ⌠деятельности■! А ведь до сих пор существует еще миф о ⌠мизантропии■ Достоевского...

Есть черновой вариант этой записи, и по нему видно, как Достоевский работает над этими словами, чеканит их, стало быть, придавая им особое значение. Не есть ли это его -жизненное и эстетическое кредо?

Посмотрите его письма, заметки за сорок лет. Посмотрите их в свете записи 31 января 1873-го, а эту запись ≈ в свете всех писем, заметок. Да, были у него страшные минуты отчаяния (и не раз, и не два). Подивимся на тех, у кого их не бывает. Но, что бы ни было, лейтмотивом у него звучит: планы, планы, работа, работа и ≈ неистребимое жизнелюбие.

Вот он пишет из тюрьмы: ⌠В человеке бездна тягучести и жизненности, и я, право, не думал, чтоб столько, а теперь узнал по опыту <...> Я ожидал гораздо худшего и теперь вижу, что жизненности во мне столько запасено, что и не вычерпаешь■. И вспомним его письмо в роковой день 22 декабря 1849-го, когда его должны были казнить и, неожиданно, помиловали: ⌠Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть ≈ вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я осознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да! правда! <...> Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте■.

Таким он остался и на каторге, о которой писал: ⌠...я был похоронен живой и закрыт в гробу■.

Итог каторги:⌠...в несчастьи яснеет истина■.

18 октября 1855-го: ⌠Мне кажется, что счастье ≈ в светлом взгляде на жизнь .и в безупречности сердца, а не во внешнем. Так ли?■

22 февраля 1857-го: ⌠А не терять энергию, не упадать духом ≈ это главная потребность моя■.

28 октября 1860-го: ⌠...не старейтесь никогда сердцем и не теряйте (что бы ни случилось в жизни) ясного взгляда на жизнь. Да здравствует вечная молодость! Верьте, что она настолько же зависит от власти времени и жизни, насколько и от нашей■.

Почти всю жизнь он ищет и находит выход из самых безвыходных (и житейски) ситуаций (часто загоняя себя в них сам).

Какая-то невероятная череда малых, личных апокалипсисов (а еще болезнь!), и все равно ≈ прорыв к ⌠новой земле■ и к ⌠новому небу■.

Всегда у него ≈ взрыв жизненных, духовных сил в самую трагическую, отчаяннейшую минуту.

6 сентября 1876-го: ⌠Я знаю, что моя жизнь уже недолговечна, а между тем не только не хочу умирать, но ощущаю себя, напротив, так, как будто лишь начинаю жить. Не устал я нисколько, а между тем уже 55 лет, ух!■

И последняя запись 24 декабря 1880-го: ⌠А теперь еще пока только леплюсь. Все еще только начинается■.

9 февраля 1881-го он умер.

Не знай мы, что все эти слова принадлежат ему, мы свободно могли бы отнести их и к Вийону, и к Пушкину, и к Уитмену.

Все великие художники ≈ от Гомера до Сервантеса, Данте и Рабле, до Шекспира и Гёте, до наших Пушкина, Толстого, Достоевского ≈ все они изначально любили жизнь больше и прежне, чем смысл ее, а потому и пробивались к смыслу.

Духовные мизантропы и развратники не выживают, на них может быть только мода (иногда страшная). Мода вообще бывает только на вещи, без которых можно прожить. Не бывает моды Н4 вещи, без которых жить нельзя. Потому и нет моды на хлеб, на воду, на воздух. Нет моды на детей, на любовь, на жизнь, нет и не будет.

⌠Люблю жизнь для жизни...■ Вот внутреннее солнце Достоевского, всегда светившее ему, всегда его спасавшее. Вот внутренний эпиграф его вообще ко всему его творчеству.

Потому-то он ≈ один из самых мужественных людей в истории человечества, не признающий безвыходных ситуаций. Он не только гений предупреждения о смертельных опасностях, но и гений преодоления их, гений выхода, а не тупика. Потому-то он и верил в спасение, в спасение подвигом, верил до конца, пусть остается всего лишь один-единственный шанс из тысячи на это спасение.

⌠Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие■.

Что отсюда следует? Как ни странно, как ни страшно, но следует одно: бытие человечества еще только начинает быть ≈ именно потому, что ему загрозило небытие. Определимся в отношении к Апокалипсису ≈ остальное приложится.

Конечно, я не высказал здесь и одной сотой того, что хотелось бы сказать о Достоевском. И все же о его главных, глубинных противоречиях, связанных между собою, ≈ об отношении к Богу (к Апокалипсису особенно), к России, к человеку, ≈ не сказать было нельзя, как и о его любви к ⌠живой жизни■. А еще ≈ о его необычайно остром самосознании: все-таки никто (пока), я убежден, не знал, не понимал Достоевского так, как он сам, никто не сказал более точного Слова о Достоевском, чем он сам.

И пусть за всеми сотнями героев Достоевского, за всеми его образами, не только не потеряется, а еще сильнее высветится главный, самый главный, самый противоречивый герой ≈ сам Достоевский как художник и как человек.

⌠Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества■ (из ⌠Идиота■), соответственно, закон небытия ≈ уничтожение сострадания, ≈ без этого немыслимы его любимые герои, но особенно ≈ он сам.