... ⌠Как каменщик переложил себя в большое равнодушие собора■ - эта строчка из Рильке вспоминается мне часто. Она давно живет внутри и кажется уже совершенно своей. И всякий раз, когда я испытываю особую благодарность людям, коллегам, друзьям, умеющим дарить общением, талантом, помощью, вспоминаю вновь и вновь этого каменщика, совершенно не обеспокоенного своей безымянностью, отдавшего равнодушному грубому камню свое тепло, свою жизнь, свою индивидуальность. Это ≈ особая связь с миром, при которой не столько предъявляются глобальные претензии миру (почему он так плох, зол, жесток?), сколько деликатно (при всей остающейся порче мира) и почти робко удивляются непоглощаемой никаким злом красоте его и изначальной правильности. Вот с этой-то ⌠точки■ все и начинается. С точки любви.

Иркутскую прозу мы знаем и любим давно. Кто еще так радостно и торжественно написал о Байкале и байкальском детстве как Леонид Бородин в повести ⌠Год чуда и печали■? Кто еще так сокровенно-горестно жил и живет в литературе как не Валентин Распутин? Кто еще был в ней так дерзостно-свободен и так одиноко-печален как не Александр Вампилов? Никто. Никто не глядел так в наше лицо, возвращая нам своим взглядом и силу, и ⌠тайную дружбу с высоким■. Нынешние иркутские писатели (как, впрочем, и другие дорогие сердцу провинциалы) для меня все те же ⌠каменщики■, переложившие себя и свои жизни в большой собор отечественной словесности, держащие своим провинциальным упрямством равнодушную постройку современной литературы, совершенно не догадывающейся (в лице столичной критики и литературного истэблишмента) о наличии живой литературы за пределами двух столиц. И дело тут не в каком-то личном коварстве или даже лени всех тех, кто обязан видеть и слышать не только ⌠свой круг■ писателей. Дело тут в ином ≈ литературная традиция, большой водой хлынувшая в 60-70-е из русской провинции и Сибири, перестала восприниматься (и далеко не сегодня) как актуальная. Устойчивая привычка называть ее ⌠деревенской■ как-то совсем идет вразрез с ⌠духом времени■. Действительно, в самом слове ⌠деревня■ слышится современному уху некий ⌠симулякр■ (копия с копии), давно утративший ⌠свой контекст■! Слово есть ( оно для них пустое, полое), а деревни больше нет в ⌠элитном сознании■ ≈ нет ее образа как живого... Такую вот ситуацию создали ревнители отечественных перемен ≈ деревня есть, крестьяне в ней живут, а в новом сознании уже нет ни деревни, ни крестьян. (Правда мне приходилось встречать в новейшей литературе название ⌠моя деревня■ применительно к новорусским коттеджам, испуганно жмущимся друг к другу и обнесенными высоченными заборами страха).

Проза нынешних иркутских писателей - Александра Семенова, Анатолия Байбородина, Евгения Суворова, Юрия Балкова и Кима Балкова, Олега Слободчикова, критика Надежды Степановны Тендитник, публицистика и проза Валентина Распутина, проза московских иркутян Леонида Бородина и Валерия Хайрюзова ≈ самое что ни на есть реальное, во плоти и духе, доказательство существования той литературы, которую я назову литературой живой жизни. Да, именно живой, потому как современнная иркутская литература противостоит мороку под названием ⌠литература как мир текстов■. И нет тут никакого преувеличения с моей стороны. Я читала иркутскую прозу и одновременно перечитывала ⌠Генерацию ⌠П■ ⌠ Виктора Пелевина. Я оказалась в двух мирах, запечатленных в книгах моих современников. В мире настоящего проживания жизни иркутской прозой и в ⌠параллельной жизни■, слепок с которой дал Пелевин *.

* В. Пелевин в своем романе точно поставил диагноз своим героям - виртуальных людей, ⌠творчество■ которых, как, впрочем, и вся жизнь уходит в сочинение слоганов для рекламы. Однако книга производит столь же виртуальное впечатление, так как авторская цель и смысл письма не простираются далее игры-описания в ничто.

Эта созданная в последние годы ⌠параллельная жизнь■ - вторая (виртуальная) реальность - отнюдь не окультуренная область литературы, науки, искусства. Эта вторая реальность агрессивно покушается на изменение глубинных онтологических качеств бытия человека и самого человека. И главную миссию иркутской прозы (и всех названных мною писателей) я вижу в упрямом ⌠стоянии на поле■ исконных смыслов и замыслов о человеке и мире. Я вижу миссию воинов, охраняющих право литературы писать о действительности. Писать о реальном человеке, живущем ⌠ в режиме ежедневного подвига■ (И. Медведева). Их борьба за действительность выражена и в языке, и представлении о человеке, и в умении показать живую, благодатную связь человека с природой.

Чистым голосом лирика поведет свое повествование Александр Семенов в повести ⌠Поминай как звали■ ≈ жемчужине его прозаической книжки с одноименным названием. Я не смогу обойтись тут без его собственного голоса, начинающего повесть, так как важно, чтобы читатель и сам почувствовал ту меру жизни, ту преображающую силу таланта, за которую сегодня просто обязана бороться критика: ⌠Счастье улыбнулось Славке Окоемову на восьмом годке. А до той поры все сторонкой обходило, как живительный дождь суходолы. Он и не смел загадывать его так рано, потому и распознал не вдруг. Мало ли что в сиротстве поблазнится? Сверкнет - золотинка, поднимешь - песчинка. Счастье, что самородное золото, не каждому взрослому дается. А ему, малому, перепадет ли когда кроха, неизвестно. И Славка торопился расти, хоть делать это в одиночку было трудно и долго - испытал на себе. Так и рос, скрепя сердечко, не расплескивая терпение. А ничего другого и не оставалось, раз таким невезучим родился■. С такого сильного, сразу берущего читателя за душу, зачина начнет писатель свою историю о горьком счастье сироты ≈ Славки Окоемова. И потечет его повествование без всякого надрыва ≈ но до последней глубины детского сердца доберется Александр Семенов, до последней капельки вычерпает детское горе. И никогда язык не повернется назвать кружево его слов ⌠текстом■, так как сказаны слова с авторским сердечным сокрушением, а не для ⌠обозначения направления вектора сообщения■. Скажу сразу (это относится ко всей иркутской прозе), что именно такое слово (оно - нераздельно с миром, но не является самоцельным ⌠субъектом■ прозы) будет проверкой нашей личной способности воспринимать полноту русской литературы. Всякое слово держится у писателей не за счет самого себя, а пронизано энергией бытия. Всякое слово ≈ проводник к душе человека, к вещам, предметам, но и всякое слово меньше, чем духовно-душевные возможности человека, о чем сегодня приходится специально говорить, так как слова , с одной стороны, выветрились и обесценились, с другой стороне - на ⌠бытии языка■ , на самостоятельной ⌠жизни слова■ возводятся многие модернистские культурные конструкции, не обеспеченные никакой предметностью речи.

Но вернемся к повести А. Семенова. Живет Славка-сирота в детдоме. И если вот так, враз, отбросить всю тяжесть нашего привычного представления об этом казенном доме, то всплывет другой образ Детского дома (Дома детей) как самого светлого и чистого места на земле. Так должно было бы быть ≈ того душа взыскует, но ⌠хрупкий тонкий и прозрачный корешок■, на котором жизнь горемычная Славкина держалась, никто не оберегал и не взращивал. Никто не закалял любовью. Вот и отыскивал он сам малое тепло, утешение и сиротские радости в мрачном здании ⌠из шлака и пепла■. И раскрывалось его сердечко ⌠цветком встречь солнцу■, когда подбирал он то перышко птицы, то стеклышко прозрачное. И становились эти пустяшки его личным богатством ≈ ⌠одинокому сердцу подмога■. В детдоме не бывает ничего своего ≈ все казенное да общее, даже и перышко кто-нибудь с хищной злобой отнимет. Детский дом ≈ это мир без родства. В нем ни к чему и ни к кому не прислонишся. Нет в нем родственной подмоги и такое чувство возникает, что дети всегда ⌠как-то отдельно существовали, неизвестно как народившись■. Вот и Славка боялся забыть то , что было с ним прежде: ⌠какое-то не им накопленное знание утверждало в нем, что беспамятство ≈ большой грех■. И только некий сильный и добрый Боженька, о котором все шептала ему бабушка, сдававшая его в детдом, оставался здесь вместе с ним. С Ним и начал он жить сызнова, и перекладывал он на Боженьку частичку своей детской боли. Увы, но такой порядок роста души, о котором говорит писатель, сегодня напрочь изгоняется из литературы.

С какой художественной силой смог рассказать Александр Семенов на полутора страницах повести о сиротстве и тоске своего чистого сердцем героя. Он рассказал о мире одиночества среди людей. Он крепкими нитями связал то, что в современной литературе давно разъединилось-улетучилось ≈ вещный образ мира, плоть действительности, говорит писатель, способны и одарить, и осиротить человека. Вот, например, казенная ничья вещь ≈ она ведь и не плоха сама по себе. Но нет у нее своей ⌠истории■, не сохраняет она тепла человеческой привязанности (пахнет хлоркой и чужим телом), не знает она ласкового любования собой. В ничьей вещи нет памяти, как и в ничьем ребенке ее тоже становилось все меньше и меньше, а потому у Славки Окоемова ⌠память стиралась как карандаш старым ластиком■. А человеку, чтобы состояться человеком, так необходимо быть чьм-то, быть кому-то своим. И потому, укладываясь спать, Славка поворачивался в воображаемую сторону ≈ туда, где, по его понятию, ⌠стояла его родная деревня■: ⌠Верилось, что она, может быть, стоит еще на земле и живут в ней родственники или, на худой конец, соседи, и когда-нибудь приедут к нему. Родителей он уже не ждал ≈ только силы попусту тратить■.

Но появились в детдоме два человека и назвали себя мамой и папой Славки, усыновив сироту. И началась в его усталой душе другая жизнь.

С редкой деликатностью, с целомудренной осторожностью рассказывает прозаик об оттаивании детского сердца. Ласково и медленно потечет его повесть ≈ словно урок всем нам, словно укор всем нам, так часто беспечно относящимся к собственным детям. Нет, не сразу поверил Славка в этот никак и ничем не заслуженный дар ≈ ⌠мама и папа... Он и слова-то эти давно уже обронил и уж более не поднимал. А напомнить их некому было■.

Медленно, детским шажком, двигался Славка навстречу своему счастью, но всем существом своим вмиг понял суть ≈ как только новый папа усадил его на колени, он узнал всю простоту счастья: ⌠это когда ты кому то нужен■... Уходил Славка в новую жизнь под тоскливые взгляды несчастных детишек. Он не знал ничего об этом, вдруг ставшим большим, мире. Он радовался всему, тихо произнося на разные лады ⌠мой, моя, мое■. Моя машина, моя комната, мой дом, мои папа и мама ≈ все в мире имеет имена, сладкие запахи, яркие краски. Писатель смог просто осязаемо нарисовать картину этого первого вольного Славкиного лета, которое проживает он с какой-то отчаянной радостью. Весь мир ≈ речка, цветы, птицы и рыбы, кошка и бычок ≈ все повернуто к нему, все готово дарить себя детскому сердцу. Я давно не читала в современной прозе такого простодушного и щедрого описания встречи человека с миром, такого отважного писательского наслаждения его многозвучием; не встречала такого сродственного сочетания бытия и души.

Эта праздничная детская жизнь была окружена жизнью людей, не хлебнувших сиротства, которые словно и не знали никогда, что живут они счастливой вольной жизнью. Тут писатель не только воплощает бесконечную благодарную радость приемыша, но и как бы заставляет всех нас установить принципиально иные отношения с миром ≈ все дальнейшее движение повести выглядит словно укором ( а даже и обвинением) взрослому миру, растоптавшему детское счастье. Именно взрослым (маме и папе) не хватило терпения, не хватило веры в ребенка ≈ именно они не выдержат испытания. А Славка, видевший все разлады в семье, все еще любил их, все еще надеялся, что поймут они, подождут, пока оправится он и уйдет из него детдомовская боль и страх. Но вернут его новые родители обратно в детский дом ≈ распнут его детское счастье. Тащат Славку к машине, чтобы увести его навсегда. И текут по его лицу горькие, горючие слезы ≈ ⌠но кто их заметит, кто им поверит■? Вообще тема детства как ⌠самого большого и чистого окна в мир■ звучит буквально у всех иркутских прозаиков. ⌠Сладкую воду из реки детства■ пьют герои В.Хайрюзова (⌠Там без меня пусто■) и Евгения Суворова, Юрия Балкова и жалостливый Ванюшка Анатолия Байбородина ( из тонкого письма семейной повести ⌠Не попомни зла■) .

Недавно весь мир облетела видеозапись, произведенная французами, о страшной, жуткой и кошмарной жизни одного нашего детского дома. Снимали именно ужасы и кошмары, мрак и темень ≈ впрочем, так бы снимали сытые рафинированные западные журналисты и наши деревни, и наши больницы. Им, действительно, попросту не понять, как это мы так можем жить. В повести Александра Семенова совсем иначе размещены силовые линии ≈ эта тихая повесть по преимуществу насыщена светом и теплом детского счастья, картины печали и драмы в ней не выделяются. Но именно в этом сила ⌠Поминай как звали■. Писатель ничего не выпячивает, он, даже, кажется, тихо, очень тихо ⌠говорит■, чтобы мы могли прислушаться. Он словно не обращает внимание на весь наш нынешний дрязг жизни. И , действительно, читая его, вдруг понимаешь, что вокруг установилась внимательная тишина. И вообще, говоря о его повести, совсем не хочется употреблять никаких специальных терминов ≈ ни думать о композиции, ни о конфликте, ни о развитии ⌠главной идеи■. Здесь все ⌠главное■, все сплавлено писательской волей в цельный и ясный художественный мир.

Дети нужны миру, чтобы не потеряли мы совесть. Дети нужны миру, чтобы научить нас этому ⌠тайному, неизъянимому чувству близости■. Только одна живая душа в новой Славкиной жизни прилепилась к нему ≈ ⌠чужая■ старуха-соседка. Славке сквозь слезы все казалось, что это она спешит по снежному полю наперерез машине, увозящей его обратно в детдом... В уста этой деревенской старухи и вложит автор слова: ⌠Ничо не сохранишь, окромя того, что в себе носишь■. И то правда. Как правда и в том, что крестьянская жизнь, столь поразившая всех в ⌠деревенской прозе■, живет и по сю пору. И живет полноценно в прозе молодых и не молодых иркутских писателей.

В современной культуре есть такой термин ≈ ⌠кислотный журнал■. Его использует и В. Пелевин, раскрывая смысл ⌠кислотности■ через ⌠черный пиар■, с его немыслимыми ⌠концепциями■ и психологическим управлением человеком. Но мы вправе говорить и о ⌠кислотной культуре■, с ее черным эстетством , рекламными манипулициями и профанациями (⌠философией■ ⌠Мальборо■ или ⌠философией■ обуви). Недавно в выставочном зале на Крымском валу была представлена публике (с пометкой ⌠после 18 лет■) черная выставка ≈ это были фотографии... трупов людей (все они прошли типичную процедуру вскрытия, что и запечатлела фотография). Эти мертвые люди (женщины, старики, дети) сидели, стояли, лежали друг на друге. ⌠Действие■ (съемки), судя по всему, происходило в морге. Художник, рассказывающей мне об этой выставке, был просто в шоке... Что это? Как назвать запредельное черное эстетство этой вопиющей акции и почему она не квалифицируется как надругательство над непогребенным телом?.. Все это, действительно, и есть кислотная культура, растворившая (как соляная кислота) всякую реальность до полного развоплощения, до полной потери ценностного отношения к ней. Здесь не просто ⌠мастерят фальшивую панораму жизни.., повинуясь исключительному предчувствию, что купят и что нет■ ≈ здесь предлагают полное несуществование каждому из нас, ибо наслаждаться чернотой и злобой ⌠кислотной культуры■ человек, не истративший своей личности, попросту не может. И наоборот, наслаждающейся ей, уже не сохранил в себе личности, уже погружен в несуществование.

Если прежде мы соотносили человека без нормы со зверем, то теперь мы соотносим человека без нормы с нечеловеком. И мне кажется, что все нечеловеки, которые распространены в современной культуре (в том числе в детских мультфильмах, в детских играх) разрушительнее и оглушительнее любого, падшего в грехе, героя прозы иркутских писателей. У Анатолия Байбородина в повести ⌠Не родит сокола сова■, казалось бы, не мало ⌠чада угарного■, темени жизненной, разрухи и покалеченности. Но в его герое ≈ ⌠отверженном мужике■, рожденном от непутевой мамаши, хвастливом и куражливом, загульном винопивце и сладострастнике, нехристе, храм разорившем ≈ все же остается достаточная мера человеческого, чтобы закончить свою жизнь в покаянии. Плотно заселив свою повесть героями как крепкого, так и непутевого рода, писатель держится все же за жалость к человеку. И она (жалость) позволяет ему сохранить в своих героях норму человеческую.

Степень ⌠нереальности человека■ в нынешнем мире Пелевин зафиксировал крайне просто: ⌠человека почти нет■, а все ⌠происходящее уместно назвать опытом коллективного небытия, поскольку виртуальный субъект, замещающий собственное сознание зрителя, не существует абсолютно...■. Это абсолютное несуществование просто вопиет о себе на той выставке, о которой говорила выше. И каким теплокровным видится нам теперь ⌠Живой труп■ Л. Толстого, который в тесноте жизни своего героя, в скуке его души разглядел ⌠мертвость■. Формирование клипового сознания вовлечения человека в рынок удовольствия, внедрение в его сознание нужных социальных и потребительских схем ≈ все это приводит пелевинского героя к выводу, что ⌠самоидентификация возможна только через составление списка потребляемых продуктов...■. На вопрос ⌠кто я?■ ответ может быть только таким: ⌠Я ≈ тот, кто ездит на такой-то машине, живет в таком-то доме, носит такую-то одежду■, так как ⌠современный человек испытывает глубокое недоверие практически ко всему, что не связано с поглощением или испусканием денег...■ Нет, не весь тут современный человек назван, не вся его личность исчерпывается маркой автомобиля. Наш деревенский простой человек по-прежнему сохраняет в себе облик задуманный, облик дарованный. Рядом с ⌠я■ пелевенского героя стоит лишь поставить ⌠я■ героев иркутских прозаиков, как картина тут же стремительно изменится, и в правах восстановится наш прежний русский человеческий облик. Облик человека с сердцем, с бережно хранимым чувством к старикам (А.Семенов), детям (А. Байбородин), родителям (Ю. Балков) и просто посторонним, коль выпадает тебе с ними ⌠добрая дорога■. Облик человека, не боящегося принять в свое сердце груз чужих забот, не боящегося задержать в своем сердце чужую судьбу. Описанием чувства горячего и искреннего, выявлением его в литературе ≈ не тут ли мы сильны? Строю чувств потребителя наши прозаики отвечают иным строем чувств, которые ничуть не померкли от своей немодной ⌠традиционности■. У А. Семенова мы найдем просто россыпи легких, печальных и торжественных чувств: ⌠Тогда-то толкнулось в сердце щемящее ощущение тревоги и потери, будто котенок коснулся мягкой лапой и тут же выпустил острые коготки. Или занес я с собой осколок зябкого утра?■. Мы разучились чувствовать и понимать себя, мы не умеем выразить свои чувства и пребываем в немоте ≈ говорит все то же первое упрямое ⌠я■, и отчасти мы с ним согласимся. Но только отчасти, потому что чувствовать русского человека всегда учила русская литература. И до сих пор она дает простор для воспитания чувств. Именно этому, когда ⌠не принимает сердце слова, похожие на выцветшие бумажные цветы■, учит и русская проза иркутян. И снова мы вернемся к Александру Семенову, без надсадной накрученности несущего нам радость встречи со словом: ⌠Одно ясно, - говорит его герой, - не умеем мы, как женщины, безотчетно, безоглядно завести страдание: пошло, поехало, полилась жалость - успевай утираться■.... Деревня , земля ≈ они учат любить, ведь кто смотрел в ночное просторное небо, тот знает, что оно связывает ⌠воедино невысказанные мысли, неловко оброненные слова, то, что было в нас так созвучно и так невыразимо■ (А. Семенов). И снова, как и давным-давно кружится ⌠над степью все та же едва слышная песнь про ямщика, и так же в лад песне, чисто и нешумно рысит отцовская Гнедуха. Степь не кончалась, а где-то далеко-далеко загибалась плавно к небу...■ (А. Байбородин). Слышите интонацию? Интонацию бесконечно раскинувшийся просторной жизни и вольного чувства, помещенного в ней...

Я не знаю, с какой степенью сознательности они пишут именно так. Почему у печали Александра Семенова ⌠долгий след■, а у его героя сохраняется способность вобрать в себя ⌠мудрую силу деревенского бытия■? Почему Иван Евгения Суворова, проживший всю свою жизнь на заимке, способен и в старости видеть свой ⌠клочок земли■ праздничным и торжественным? Откуда эта вдруг настигающая совестливость ⌠перед всеми за неясную.., поджидавшую впереди вину■ в герое Анатолия Байбородина? Быть может просто они так живут, и между личностью писателя и его произведениями существует только такой ⌠зазор■, чтобы впустить благодать да еще вольный дух родной земли?

Увы, но как раз русская литературная школа живой жизни катастрофически неинтересна ⌠исследователям■. И таков парадокс времени ≈ именно они (скучающие) пишут учебники по истории литературы XX века. Давно, практически все последние 10-12 лет идет самая настоящая война за то, чтобы оставить ⌠живую литературу■ только в 60-70-х годах ушедшего скорбного века. Чтобы заставить воспринимать как ⌠прошлый■, навсегда ⌠ушедший■, весь тот прозрачный космос русской деревенской жизни, который и до сих пор сохраняется в реальной, самой что ни на есть бытийственной жизни, но который напрочь исключен из нынешней ⌠новой жизни■. А если уж честно сказать, то весть о начале этой прискорбной новой жизни посетила нас гораздо раньше, нежели мы это осознали. Не предчувствием ли и предвестием стали все те мутные интеллигентские томления, когда во второй половине 80-х годов стали ожидать ⌠сверхлитературы■ (термин А. Адамовича)? Когда стало тесно на своем ⌠клочке земли■ и возжаждали оные литературы без границ? Когда умный критик Г. Белая с категоричной интонацией констатировала: ⌠Но скоро стало ясно (уже тогда, в 70-е годы! - К.К.), что ⌠Прощание с Матерой■ ≈ это самая высокая точка в развитии ⌠деревенской■ прозы и ≈ одновременно ≈ точка, которая обозначила, что дальше пути нет (выделено мной - К.К.)■? Почему так вдруг стало ⌠все ясно■, так стало тесно и некомфортно многим внутри своего? Почему, изрыгнув из себя ⌠классовую ненависть■ как единственное ⌠истинно-человеческое■ (в терминологии Л. Авербаха), тут же извлекли ⌠общечеловеческое■ и противопоставили его советскому стандарту? Ведь, очевидно, дело не только в привычном партийном послушании тому же М. С. Горбачеву, расставившему новые акценты в 1986 году (он увидел ⌠колоссальную глубину■ в мысли Ленина о приоритете ⌠общечеловеческих ценностей над интересами того или иного класса■). Ученые мужи и изящные художники столь быстро заговорили о другом, что мы и опомниться не успели, как оказались в мире подмен и подтасовок: они вдруг все враз ⌠обнаружили■, что жизнь окружающая не совпадала с ее идеологическим описанием. Да, тогда жизнь не сопадала с ⌠теорией жизни■. А сегодня жизнь не совпадает сама с собой, ибо стала она сплошным абсурдистским ⌠текстом■, в котором ⌠империю зла■ поменяли на ⌠банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии■ (В. Пелевин). ⌠Отъединеность от мира■, безусловно, угнетала. Такая исключительность в виде ⌠исключенности■ и ⌠отключенности■ страшно раздражала. Да, теперь все ⌠раздраженные■ получили возможность слиться со всем миром, посещать иные земли. А вся страна? Вся страна не имеет возможности даже побывать на могилах родных, если остались они за пределами двух часов езды на электрички. Вся страна должна смотреть на бесконечные рекламные клипы: на роскошные пальмы, синии моря, закатное небо и белые пароходы, а потом выслушивать из уст современного прозаика, что ⌠надо было быть клиническим идиотом, чтобы сохранить способность проецировать свою тоску по несбыточному на эти стопроцентноторговые штампы■ (В. Пелевин).

Деревня быстро была списана в ⌠романтизированный мир■, который раздражал, который был объявлен никогда не существующим в истории: ⌠Романтическая идеализация истории была хороша до тех пор, пока была художественно-философской метафорой. Но когда она стала программой, обнаружилось, что она внеисторична■ (это все та же Г. Белая изящно рубит с плеча). В общем, ⌠деревенщики■ больше ⌠не тянули■ на воплощение ⌠универсальных истин■; обитатель избы стал видеться другим ≈ нравственные ценности, продолжал еще недавний любитель народа (на расстоянии), ⌠стремительно покидают■ его. Но нет, нынешняя проза иркутских писателей не отреклась от деревни. Городских героев деревня лечит, помогает ⌠наладить в себе то, что успел сломать■. Конечно, остается и прежний мотив ≈ верными деревни скорее можно назвать стариков. (У Евгения Суворова Иван да Марья остались единственными в переселенной деревни, они остались здесь сторожами, а сторожат они ... красоту: ⌠На Татарской заимке ничего нельзя трогать не потому, что там живут Иван с Марьей, хотя и это причина уважительная, а потому, что нет нигде поблизости такой красоты!■. Но ведь они, нынешние старики еще так недавно, когда входила в силу распутинская проза, были молодыми. А потому как-то веришь писателю и его герою, что никогда не переведутся такие старики и старухи, которые будут сиднем сидеть на одном месте, никуда и никогда не выезжая. Но именно им ⌠и в глухом углу весь мир распахнут■ (А. Семенов).

Впрочем зуд универсальности нарастал в нашей литературе с одновременной тягой к индивидуализму. Крестьянская универсальность (с ее бездвижием, неторопливостью) попросту перестала быть выгодной (и даже стала опасной). Захотелось другой универсальности, однако ⌠... на смену приходила только серая страшноватость, в которой душа советского типа быстро догнивала и проваливалась внутрь самой себя. Газеты уверяли, что в этой страшноватости давно живет весь мир и оттого в нем так много вещей и денег...■ (В. Пелевин). В нашей деревне нет ни вещей, ни денег, только болью отзывается сердце, глядя на брошенные, доживающие век свой деревянные избы ≈ ⌠это Русь рушилась, перебираясь в каменные палаты, отдавая им последнее душевное тепло■. Отдавая ■замечательно слаженный мир■ на мельтешение и растрату жизни в себе. И все же... литература ⌠клочка земли■ всегда выиграет спор с литературой без границ. Выиграет потому, что творческая щедрость в ней в избытке, что ⌠собирает она добрые дела■, сделанные нашими простыми людьми. Выиграет потому, что не боится взять всю тоску и торжественность простой жизни на свои плечи. И пусть ⌠литературе рода■ сверхбыстрыми темпами противопоставили ⌠литературу личности■ ≈ самое время взглянуть на эту личность и спросить ее, чем же она держится?

Я просто настаиваю на этой своей мысли ≈ в простонародной жизни нашей остаются по-прежнему сильные национальные типы. Мало того, они есть во многих слоях нашего общества, в том числе и среди тех, кто принял ⌠экономические правила■ (частную собственность) новой реальности, но остался и русским, и нормальным человеком. Сказать человеку о самом человеке ≈ не это ли внутреннее ⌠задание■ литературы должны быть поставлено ею перед собой ? А это означает, что литература может быть творчески, преобразующе направлена на человека. А это означает, что для писателя мир ≈ это место, где человек, получивший дары при рождении, должен создать (сознательно, с усилием) из себя ⌠нравственного деятеля■ (термин Н. Г. Дебольского) *.

* Здесь и далее цитируется работа Н. Г. Дебольского ⌠О начале народности⌠ и статья Н. П. Ильина ⌠Этика и метафизика национализма в трудах Н. Г. Дебольского (1842-1918)■, опубликованные в журнале ⌠Русское самосознание■, 1995, ¹ 2.

Для пелевинского (и не только) героя мир ≈ ⌠это место, где бизнес встречает деньги■. Для почвенного писателя, создающего литературу живой жизни, человек должен и в таком мире оставаться ⌠нравственным деятелем■, так как его нравственная деятельность практически осуществима именно в пределах земной человеческой жизни. Собственно нравственность ≈ это то, за что сегодня приходится бороться человеку в самом себе. Все герои иркутских писателей живут в нравственном мире (даже если они и уклоняются от него, то и тут связь личности со своим ценностным ядром, с последней ⌠неделимой■, остается). Все иркусткие писатели ничуть не презирают ежедневный, обыденный жизненный опыт человека. Герои ⌠Доме на поляне■ Евгения Суворова и его же повести ⌠Совка■, рассказов Александра Семенова и Юрия Балкова, ⌠старинные крепкие люди■ исторической прозы Александра Слободчикова и Кима Балкова, страстные люди Анатолия Байбородина ≈ все они объединены таким типом жизни, в которой возможно самоосуществление человека. Но духовное достоинство человека раскрывается не в том, ⌠что человек получил от Бога, а в том, как он этим даром распорядился■. Талантом восхищаются, а личность уважают (Н. П. Ильин). И выражается наш личный дух через самоосуществление ≈ и спросится с нас за то, правильно или неправильно мы применили все, что дано было каждому из нас. Так Иван, герой Евгения Суворова (⌠Дом на поляне■), ⌠осуществится■ (то есть предъявит миру свою сущность) через странный поступок ≈ отдаст в колхоз большие деньги, накопленные им честным трудом и скромной, почти бедной (но не от жадности) жизни. Так герои исторических романов Кима Балкова (⌠За Русью Русь■) и Олега Слободчикова (⌠Русь Заморская■) отдадут себя делу государственного строительства, которое само по себе гораздо больше их личности. Человек в прозе иркустких писателей ≈ фигура самостоятельная.

Задача ⌠самосохранения своего духовного типа■ ≈ высшая для отдельного человека и для всего народа. Иркутские писатели (без всякой, заметим, слащавой идеализации) и смогли указать всем нам, что пока наш духовный тип сохраняется (несмотря на распад личности, который зафиксировала современная городская проза). Мы еще едины ⌠в породе■. И как-то особенно ясно эту нашу особую ⌠породу■, свою ⌠родову■ я почувствовала в любовной повести Анатолия Байбородина ⌠Елизар и Дарима■. Два мира (русский и бурятский) во всей своей самобытной красочности предстанут пред читателем в молодых, страстью охваченных героях. Два мира переплетутся в истории этой любви и, слившись, сомкнувшись, опалив судьбы друг друга, вновь обретут в разъединении свой покой и свою полноту. И пусть на бурятской свадьбе (обряд которой в точных психологических картинах дан писателем) к русскому парню отнесутся с почтением, и пусть русскую песню, которую он запел, подхватят многие в застолье ≈ все равно не простят Елизару, умыкнувшему (соблазнившему) Дариму с этой чужой свадьбы; не простят его беззаконной любви. Их короткая общая потаенная жизнь, осуждаемая и русскими, и бурятами, быстро катилась под горку. А в окаменелом лице своей возлюбленной так и не смог углядеть Елизар своим ли ей стал, чужим ли оставался? Этот бесблагословенный ⌠брак■, украденный у судьбы, по законам не ими заведенного порядка и не мог закончится ни чем иным ≈ не с Елизаром, а с парнем ⌠одного с ней роду и племени■ осталась смуглая девушка Дарима...Выгорит любовь к ней до тла, и будет казаться Елизару их тайная жизнь только сказочным красивым сном... Нет, не о ⌠крови■ эта повесть Анатолия Байбородина, а о духе , так как всякая его (духа) свобода связана определенными отношениями нравственности, строя чувств, да и попросту элементарными жизненными привычками...

И все же земля у нас общая ≈ и для всех дышит она тонкими ароматами лета, ядреным духом зимнего мороза, скошенным хлебным полем и трудовым потом сильных мужчин, вечными ≈ то милыми, то вызывающими в скачущих всадниках страсть и молодую любовную дрожь ≈ просторами. Как отлична эта вольная воля, эта жизнь на земле от новой жизни тех нынешних героев, которые заняты изнурительным трудом ⌠изменения среды■ вокруг человека с одной целью, ⌠чтобы чужая душа рассталась с деньгами■. Иркутские писатели поймали в свою сети это чудо восторга перед тайной жизни, перед всем тем, что не имеет цены в денежном эквиваленте ≈ не продается и не покупается. И только очами любви видится эта сродненность всего со всем, раскрывается невыразимая словами ⌠души высокая свобода■ (А. Ахматова).

Среди образов мира иркутской прозы, вошедших раз и навсегда в мою душу, я могу назвать и Совку (героиню одноименной повести Евгения Суворова). Наверное, повесть о Совке можно читать по-разному, но я читала ее именно как чудесное повествование о тайне любви ≈ сокрытым зовом, но и чистым звоном, воплощающей тайну жизни. Совка ≈ самый странный женский образ повести: образ, обжигающий своей нежной силой. Возможно, что только таким он ≈ образ женственности ≈ и может быть на земле. Но нет в нем никакой Вечной женственности эстетов-мистиков, никакой Прекрасной дамы декадентов, никакой публичной (на вынос) красоты ненешних полуголых мисс шоу-бизнеса.

Эта деревенская девчонка, кажется, вобрала в себя все великолепие своего скромного и подлинного деревенского мира: силу просторов и дали, горячие лучи солнца, особую музыку жизни, услышанную ею в простом и таинственном звуке пастушьего рожка. Она больше других любила все вокруг. Она восторженно-нежно принимала этот плен ⌠утешного света■ ≈ ей казалось, что и ⌠она сама превратится в дорогу или тропинку...■. Может ли быть обычной судьба у такого создания, сотканного из любви и света? Нет, конечно, нет. Она трижды обронила свою любовь ( все три мужа ее погибнут, первый ≈ на войне). Она раздала им свою красоту, но не стала беднее. Она сохранила втайне свою детскую любовь к пастушку и выростила (даже в разлуке) этой любовью в нем сильного мужчину. Ее любовь мужчина пьет как хмель жизни. Она воздвигнет в каждом из них дивный ⌠сад■, в котором и их собственная душа возрастает. Она подарит им такое утоление жажды земной любви, когда с ⌠далью сливается улыбка■, когда становится ближе весь мир, когда обернувшись в себя, обнаруживаешь там обволакивающее тепло безмерной жизни. Совка - это все женское. А потому история жизни и любви Совки станет преданием .

⌠Совка-царица, ходи всегда разнаряженной, ничего не делай, а мы будем смотреть на тебя■, ≈ скажет этими сберегающими словами (словами восторга и любования) своего героя Евгений Суворов. И завершит свое повествование голосом другого (молодого) героя: пусть в этом мире все меняется, сливаются деревни, заростают тропинки, но ⌠только бы осталась Совка■. Останется Совка ≈ будет чем утешаться мужскому сердцу, будет кому возвести нас на вершину собственных чувств. Тайна жизни ≈ в даре любви. И столько победительной силы звучит в этом писательском утверждении и как бесконечно жаль, что количество людей, умеющих любить в нашем мире катастрофически сокращается . ⌠Усохшее ⌠я■■, сморщенное до жалких размеров потреблениия текстов и информации ≈ разве способно оно к такому преклоненно-восторженному вскрику: ⌠Совка ≈ царица !■

Иркутская проза ≈ это чуткий барометр твоей русскости, дорогой читатель. Иркутская проза ≈ это проверка нашего реального живого интереса к русской литературе. Если такое слово нас не волнует, если эти герои нам не сродни, то значит ≈ больны мы, а не русская литература. Но и у нас, потраченных душой, всегда остается возможность омыться чистой водой большой реки настоящей русской прозы.

2001